илию, мне легче разговаривать. Согласитесь, просьба нашего с вами общего друга написать сообщение о проделанной работе выглядит несколько странно. - Каждый уровень к делу конспирации относится по-своему, - ответил Роумэн, посмотрев на портье; тот медленно выплыл из-за своего бюро и отправился к бару наливать новую порцию скотча. - Вы обязаны бояться слова написанного, а мне, увы, с ним только и приходится иметь дело... Так вот, о Штирлице, Ригельте и Шиббле. Центр интересует это дело. Расскажите мне подробно, желательно по часам: когда позвонил Ригельт из Рио, ч т о он произнес, почувствовали ли вы в его голосе волнение? Панику? Растерянность? - Волнения не было... Особого волнения, так будет точнее... Портье поставил два стакана, сказав при этом обязательное "сеньорес". "В Испании бы непременно сказали "кабальерос", - подумал Роумэн, - врожденное преклонение перед всадником. Действительно, на английский это слово переводится как "всадник" или "наездник"; смешно, если бы в Нью-Йорке в кафе мне говорили, передавая тарелку с сандвичем, не "мистер", а "всадник"! Сюжет для юмористического скетча". - Принесите мне пива, - сказал Райфель, не глядя на портье, - только холодного. - Да, сеньор. Проводив взглядом его сутулую спину ("Странно, такой молодой парень!"), раздраженно заметил: - Обязательно принесет теплое. Они слышат только себя или же оратора на площади, все остальное проходит мимо них. Роумэн посмотрел на часы; Райфель понял его: - Нет, я бы не сказал, господин Ниче, что Киккель был особенно взволнован. Он просто очень настаивающе сказал, чтобы я немедленно, прямо сейчас, напечатал объявления о возможности уйти в сельву на охоту - с запоминающимся адресом - и развесил их в самых броских местах аэропорта. - В связи с чем? - Он не объяснил... - Райфель испытующе взглянул на Роумэна. - Да и потом это не по правилам... - А звонить по телефону, по международному телефону, это по правилам? - голос Роумэна сделался металлическим. - У нас нет к вам никаких претензий, вы поступили верно, речь идет о том, что Ригельт завалил операцию, вот о чем идет речь... - Неправда, господин Ниче. Мы передали информацию о том пансионате, где остановился объект наблюдения... - Да?! В какое время? - Как только Шиббл вернулся из Асунсьона. - Вы получили подтверждение, что информация верная? - Я и не должен был ее получать. - А Ригельт должен! А тот мальчишка-индеец, которого он отправил за Штирлицем, перепродался! За гроши! И сказал Штирлицу, что "инглез" поручил ему смотреть за "сеньором", пока тот покупал себе костюм, брился, снимал комнату в другом пансионате и посещал здание почты! И после этого Штирлиц у ш е л! Мы не знаем, где он. Ясно вам, отчего от вас требуют письменного отчета?! Вы звонили по цепи? Или, надеюсь, поступили не как Ригельт, а по правилам? - Я не могу отвечать за него... Он жил в "Александере"... - Сделаете так, чтобы получить все его счета в отеле. Они должны хранить его счета. Принесете мне квитанции за оплату телефонных переговоров, там должны быть номера, по которым он звонил. Сделаете копию, оставьте ее себе, ясно? - Да... Но где мне ее хранить? Я стараюсь соблюдать полнейшую легальность. - Меня совершенно не интересует, где вы будете хранить копию. Закопайте в вашем складе. Спрячьте в сортире, мне все равно. Но если мой самолет грохнется в океан и я не пришлю вам открытки с видом Лиссабона, отправьте копию Ланхеру... Вместе с другими документами вашей фирмы... Соберите ворох бумаг, это не вызывает подозрений на почтовой таможне... - Вызывает. Здесь все вызывает подозрение. - Но ведь у вас есть контакты на границе? - Да. - Значит, отправите телеграммы в тот день и час, чтобы номера телефонов, по которым звонил Ригельт, - если он все же звонил - соответствовали датам отправки корреспонденции. Не мне вас учить азам ремесла. - Хорошо. - А что вы такой натянутый, Райфель? - Роумэн откинулся, полагая, что обопрется о спинку стула, и чуть не упал, забыв, что сидит на пне красного дерева. "Идиоты, за такой материал получили бы десять удобных кресел из сосны или пальмы, что за неповоротливость?! Совсем растеклись под солнцем, пошевелиться не хотят!". - Я совершенно не натянутый, господин Ниче... Отнюдь... Просто все это несколько неожиданно... "Я иду ощупью в полнейшей темноте, - подумал Роумэн. - Я могу провалиться в и х яму каждую секунду. Они умеют конспирировать, как никто другой. Пока что я, вроде бы, не сделал рокового шага, но я иду по краю обрыва, и первый же его конкретный вопрос будет сигналом тревоги, не пропустить бы". - Если бы научились загодя планировать провалы, их бы не было. Увы, как правило, планируют победы, а не поражения, Райфель. Вы сможете выполнить мое поручение, скажем, к пяти часам? - Постараюсь. Роумэн понял, что именно сейчас настал тот момент, когда вспыхнул сигнал тревоги: "Этот эсэсовец не имеет права говорить "постараюсь" посланцу из их вонючего центра, это не по их правилам, он п р о б у е т меня. Или же я так и не понял в них ни черта". Роумэн недоуменно обсмотрел собеседника, неторопливо поднялся, достал из кармана две долларовые монетки, бросил их на стол и, не попрощавшись, пошел к выходу. Райфель догнал его возле двери, тронул за локоть: - Господин Ниче, постарайтесь понять меня. - Пусть этим занимается ваша жена, Райфель. У меня другие задачи. Если вы намерены покрывать Ригельта - так и скажите, а финтить со мной не надо, у меня мало времени и достаточно много дел, о которых я обязан отчитаться. И я отчитаюсь, уверяю вас. Я не умею подводить тех, кто отдает мне приказ и платит деньги. - Господин Ниче, вы, как и я, понимаете, что писать отчет о работе и передавать его незнакомому человеку... Такого еще не было... - А просьбы, вроде той, с которой к вам обратился Ригельт, случались и раньше? - Нет, это было впервые, меня это тоже удивило, не скрою. - Что из себя представляет Шиббл? - Лондонский уголовник. Мы к нему обращаемся в редких случаях. - Кто к нему обращался, кроме вас? - Я думаю, Фройбах. - Псевдонимы? - Я знаю только один: Шнайдель. - От кого он получил санкцию на обращение к ч у ж о м у? - Речь шла о переправке Зибера... - Я спрашиваю, кто дал ему санкцию? - Мне казалось, что он получ... - Казалось? Или убеждены? - Я не располагаю фактами. - Он обсуждал с вами этот вопрос? - Нет. - Так и напишите: "Со мной вопрос о переправке Зибера не обсуждался, санкции получено не было, Фройбах обратился к Шибблу по собственной инициативе". Ясно? - Да. Я понимаю. - Понимает теоретик от математики! Я спросил: "Ясно"? - Да, мне ясно. - Нам в Европе приходится работать в условиях разрухи и террора. Германия лежит в руинах. Голод. Мы вынуждены скрываться и каждую минуту быть готовыми к выстрелу в спину! А вы здесь, видите ли, решили, что ц е н т р далеко, и начали делать, что душе угодно, да?! - Мне было приказано легализоваться и наладить бизнес. Я выполнил это задание. Придет другое - выполню и то. - Приведете с собой Фройбаха... Ко мне, вечером... - Да, но ведь он в Монте-Карло... - По мне хоть в Париже. Сколько туда километров? Сто? Меньше? Достаньте машину и привезите его к восьми часам. - Я не успею к восьми, его лодочная станция закрывается только в семь... Мы сможем приехать к девяти. - Кто в Эльдорадо мог знать о звонке Ригельта? И вообще о Штирлице? - Вальдман. Он приезжал к Ригельту, пока тот ждал возвращения Шиббла. - Достаньте мне машину. Я не знаю, как вы это сделаете, но машина должна быть. Счет за нее передадите мне, предложите любые деньги. Как найти Вальдмана? - Зоосад Вер-Майера. Он там живет постоянно, слева от дороги есть указатель. - Ваш к нему пароль? - "Заказанные вами генераторы находятся в пути, сейчас это дефицит в Европе". - Отзыв? - "Да, но в Канаде нет того сечения, которое мне нужно, поэтому приходится искать в Британии". - Оставайтесь здесь, пишите отчет, можете сделать это моими чернилами, - Роумэн передал ему пузырек с с и м п а т и к о й - раствором луковой эссенции, абсолютно незаметным между строками. - Фройбаха я навещу после визита к Вальдману. Пароль? - "Нельзя ли организовать лов исключительно большой рыбы, поддающейся обработке в мастерской Хорхе, где делают чучела?" Отзыв: "Придется ждать до завтра, сегодня вода мутная, большая рыба не возьмет наживу". - Каких-либо иных условных фраз нет? - В случае, если вы решите принять на себя руководство этими людьми, назовите номер татуировки "братства" СС вашего шефа. Если она в сумме будет в два раза меньше моей, они перейдут в ваше подчинение... Какой, кстати, ваш номер? - Дело в том, Райфель, что я никогда не состоял в СС. Никогда. Ясно? Я всегда выполнял личные поручения партайляйтера Боле. А номер моей членской карточки НСДАП запомните, может пригодиться: семьдесят две тысячи триста двадцать два. "Штирлиц не зря назвал мне номер своего партийного удостоверения. То, что я сказал Райфелю на единицу больше, дела не изменит. Пусть ищет, если все же решится отправить запрос. Да, они до сих пор раздавлены страхом перед тем, кто стоит над ними; это хорошо - до поры; когда они наберут силу, будет плохо; слепая устремленная масса, готовая на все, лишенная права на вопрос, - штука страшная. На короткое время, понятно, потом развалятся, слепота общества - гарантия его гибели, но могут успеть такое натворить, что мир снова содрогнется... ...Через два дня Роумэн вернулся в Асунсьон, встретился со Штирлицем, передал ему информацию, которую смог получить в Игуасу, Эльдорадо и Монте-Карло, и сразу же вылетел в Лиссабон, понимая, что Грегори просто-напросто не сможет дольше держать в с х о р о н е Ригельта и Ланхера - слишком опасно. РОУМЭН, КРИСТА, СПАРК (Лиссабон, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Пансионат "Пингвин" оказался небольшим красивым особняком в довольно запущенном парке, на спуске к реке. Роумэн подъехал на автобусе к центральной площади, затерялся в шумной толпе (близилось рождество, магазины работали до девяти часов вечера, чтобы люди успели загодя присмотреть подарки), дважды проверился в салоне готового платья и лавочке, где торговали игрушками, но ни того парня, которого ему по памяти нарисовал в Асунсьоне Штирлиц ("Он вас т о п ч е т, поверьте мне, но он не знает, что за вами смотрит кто-то еще; я того, второго, определить не смог, видимо, агент очень высокой квалификации"), ни кого-то еще, холодноглазого, упершегося в спину с т о я ч и м и глазами, не было. "Или я не заметил его, - сказал себе Роумэн. - И в самолете - я не зря поменял рейс в Рио - тоже не было никого подозрительного; тем не менее надо взять такси, посмотреть, нет ли кого сзади, поменять на другое, а потом, отдав заранее деньги шоферу, перескочить на трамвай, - только после этого я вправе идти к Кристе". (Именно то, что он выпрыгнул из такси, отдав заранее деньги шоферу, спасло его от "хвоста"; его вели с первой же минуты, как он прилетел в Лиссабон. Джек Эр сообщил, что Роумэн приобрел билет со сменой рейса человеку, который ждал его в аэропорту Асунсьона; сам он получил приказ взять в наблюдение Штирлица; Роумэна же в Лиссабоне п о д х в а т и л а частная детективная контора - наняло представительство ИТТ; объекта столь высокой квалификации не чаяли встретить, особенно когда он выскочил на ходу из вагона трамвая и скрылся в проходном дворе.) Роумэн надел очки, которые заметно меняли его внешность (подсказал Штирлиц), спрятал свои седые пряди, столь заметные каждому, кто встречал его, под кепи, которое надвинул на лоб, и вошел в дверь пансионата, зажав в руке - так, чтобы видел портье, - трубку-носогрейку: это легко запоминается, пусть себе ищут человека с трубкой - на здоровье! Он сразу же прошел на второй этаж; обычно портье не обращают внимания на тех, кто идет смело и сосредоточенно; окликают, как правило, тех, кто проявляет хоть тень нерешительности. Около комнаты Кристы он остановился и заставил себя отдышаться: сердце вдруг часто-часто замолотило. "Черт тебя подери, заячья лапа, хватит же! Ну, стучи же, - сказал он себе, - стучи вашим условным стуком, чего ты ждешь?" "А может, я подслушиваю?" - услыхал он в себе тот давешний п о д л ю ч и й, чужой голос, что впервые, помимо его воли, заговорил еще в Асунсьоне, когда он позвонил Спарку, а трубку в его номере сняла Криста. Он удивился тому, что сначала решил откашляться, а уж потом стучать; это привело его в бешенство, он положил ладонь на холодную, скользящую эмаль цвета слоновой кости и выбил дробь: "тук-тук - здравствуй, друг!" - так переговаривались узники в камерах нацистских тюрем. Никто не ответил. "Девочка спит, - подумал Роумэн, - уже почти неделю они где-то держат этих паршивых наци: р а б о т а, которую совсем не просто делать бригаде здоровых мужиков, а их здесь двое, Спарк и Криста, каково такое выдержать? Конечно, она спит, бедненькая". Он постучал еще раз. Молчание. Сердце замолотило еще чаще, в горле сразу появилась горечь, спазм, голова закружилась: "В каком же номере живет Грегори, - подумал он, - наверное, Криста у него, они ведь ждут меня, мы условились заранее, что я уложусь, должен, не могу не уложиться в неделю после того, как - и если - им удастся сделать то, что мы задумали; им удалось. Черт, в каком же номере поселился Грегори? Я не знаю. Я попросил портье соединить меня с "сеньором Сараком", подошла Криста. "Сеньора Спарка - он произнес фамилию верно, - нет в двенадцатом номере, соединяю с сеньорой"". Роумэн посмотрел на металлическую цифру, прикрепленную к двери: "двенадцать". "Идиот, - сказал он себе, - ты же стучишься к нему, что с тобой? Да, но ведь она сказала: "Я караулю тебя в его комнате". Надо идти вниз, к портье, спрашивать, где живет сеньора. Это плохо. Все портье здесь - осведомители тайной полиции, они обязаны сообщать обо всем, что происходит в пансионате, о любой мелочи; фашизм особенно интересуют подробности, так уж они устроены, чтобы подглядывать в замочную скважину, рефлекс гончей". Роумэн глянул на часы - четверть десятого. "Я могу постучать в соседнюю дверь, еще не поздно, извинюсь". В четырнадцатом номере (тринадцатого, как во всех дорогих пансионатах, не было) никого не оказалось; в пятнадцатом ему ответил низкий мужской голос: - Не заперто. Роумэн приоткрыл дверь - она тяжело, зловеще заскрипела ("Как хорошо покрашена, эмаль прекрасна, а петли не смазаны, дикость!"). Маленький, щуплый человек лежал на высокой кровати; ноги его, обутые в модные, остроносые, черно-белые лаковые туфли, лежали на атласном покрывале кровати. Увидав Роумэна, человек как-то стыдливо спустил ноги с атласа, потер тонкими пальцами виски, потом досадливо махнул рукой, словно бы сердясь на самого себя, и спросил: - Что вам? - Простите, здесь живет сеньора, - Роумэн с трудом подбирал португальские слова (трудно объясняться на языке, который близок к тому, который знаешь; совсем иное произношение: португальский чем-то похож на русский, такой же резкий, утверждающий), говорил медленно, как-то подобострастно улыбаясь. - Очень красивая, с веснушками... - Спросите портье, я не слежу за соседями! - человек снова вскинул ноги на покрывало и устало опустил маленькую голову на низкую, словно бы расплющенную, подушку. Роумэн прикрыл дверь, которая заскрипела еще пронзительнее. .. - Сеньора живет рядом, - услыхал он чей-то шепот, знакомый, громкий; ее, господи! Он резко обернулся: Криста стояла в проеме двери номера, что был напротив двенадцатого; она была в халатике, лицо бледное, усталое, но такое в нем было счастье, так сияли ее глаза-озерца, так она тянулась к Роумэну, хотя была внешне совершенно недвижна, что он даже зажмурился от счастья, бросился к ней, обнял, вобрал ее в себя и замер, почувствовав легкую, о с в о б о ж д а ю щ у ю усталость. - Ну, Ригельт, спасибо вам, - сказал Роумэн, подчеркнуто не глядя на заросшее седой щетиной лицо Лангера, - вы крепко меня выручили, без вашей помощи я бы ни черта не сделал. Грегори, натянув макинтош на голову, спал на колченогом диване с выпирающими пружинами. Он уснул через десять минут после того, как Криста привезла Роумэна; они тогда вышли из подвала во двор; ночь была прохладная, чуть подморозило; звезды стыли в черной бездне неба; они вдруг начинали мерцать и калиться изнутри; порой казалось, что некоторые, самые яркие, вот-вот лопнут; потом снова наступало затишье, все успокаивалось, и на земле из-за этого становилось еще тише. Роумэн выслушал желтого, похудевшего Спарка; тот еле шевелил губами, спал по два часа в сутки: караулил немцев. Когда Криста приносила еду, кормил их с ложки; гадили они под себя, запах был страшный, въедливый. - Судя по тому, что их не ищут, те записки - "Уехали по делам, скоро вернемся, бизнес", - которые я заставил их написать в их подлючие оффисы, подействовали. Полиция не включилась в дело, ей, видимо, ничего не сообщали... А этого самого к о ж а н о г о Фрица, который жил здесь по фальшивым португальским документам, похоронил Лангер, я его заставил. Вполне квалифицированно волок тело в яму... Гад... Я сделал ему узлы на ногах пошире, так, чтобы не упал, работал в условиях, приближенных к их концлагерям, все время плакал, сука... Оказывается, этого самого Фрица присудили к петле... Заочно... В Кракове... - А ты привел приговор в исполнение... Не казни себя. Ты не мог иначе, - сказал Роумэн. - Конечно. Только я никак не могу отделаться от того ощущения, понимаешь? Я до сих пор чувствую, как рукоять пистолета мягко входит в его висок... - Не ты это начал. Не мы это начали, - жестко сказала Криста. - Они звери. Так с ними и надлежит обращаться. - Львы - тоже звери, конопушка, - вздохнул Грегори. - Пошли вниз, они могут подползти друг к другу, начнут еще зубами развязываться, они на все готовы... - Кто из них легче р а з в а л и в а е т с я? - спросил Роумэн, проводив глазами Кристу, спустившуюся в подвал первой. - Ригельт. - Ты не чувствовал в них игры? - Какой? - Не знаю... Игры - и все тут... Они все ведут какую-то игру, Грегори... Надо ж было придумать такое: за два часа напечатать объявления об охоте в джунглях, развесить их там, где они бросаются в глаза, просчитав, что Штирлиц не преминет прийти по этому адресу... Надо же иметь такие мозги?! Они живут играми, понимаешь? - Здесь игры не было, - убежденно ответил Грегори. - Но я должен поспать. Потом я отвечу тебе, продумав все еще раз, сейчас у меня плохо варит голова, прости. - Я очень рад, - ответил Ригельт, подобострастно глядя на Роумэна, - я рад, что смог вам помочь... За эти дни я переоценил всю свою жизнь... Я сделал выбор. - Не вы сделали выбор, Ригельт. Выбор за вас сделал я, - Роумэн достал из кармана конверт, в котором лежали р а п о р т ы Райфеля, Вальдмана из Эльдорадо, Александра фон Фройбаха из Монте-Карло, Зибера из "Колониа Филадельфиа" под Асунсьоном - всех тех, кого он п р о ш е л по цепи, по тайной нацистской цепи, внедрившейся вдоль по Паране, - перевалочные пункты по дороге нацистов в Чили, Боливию, Перу, Колумбию; явки, пароли, номера счетов, шифры - все было здесь. - Сейчас я развяжу вас и вы ознакомитесь с этими документами. И внесете свои предложения. Роумэн подошел к нему - обгаженному, вонючему; не скрывая отвращения, задержал дыхание, развязал ему руки и ноги; Криста стояла рядом, сжимая в руках свой "смит-вессон". - Он не будет поступать неблагоразумно, - заметил Роумэн, отходя от Ригельта, который медленно массировал руки в запястьях. - Ему теперь придется вести себя очень продуманно. Верно, Ригельт? Ваши ведь не станут чикаться, они не понимают нашей дурацкой мягкотелости, верно? - О чем вы? - удивился Ригельт, пытаясь подняться; ноги не держали его; серые брюки, сделавшиеся от мочи и экскрементов темными, бесформенно болтались на нем, словно лагерная роба. - Я же все сказал вашему коллеге, я понимаю, что все случившееся обязывает меня к... - Договаривайте, - сказала Криста. - Договаривайте, Ригельт. Могу помочь: к сотрудничеству. Вы это хотели сказать? Да? Вы молчите, потому что вам мешает Лангер? - Я... Нет, то есть... - Вот смотрите, - сказал Роумэн. - Знаете руку ваших людей? Почерк знаком? - Почерк знаком мне, - тихо сказал Лангер. - Вы же это прекрасно знаете, потому что имена людей называл я, а не Ригельт. - Я бы и сам вышел на Райфеля, - Роумэн покачал головой. - Вы не просто назвали их имена, вы дали к ним ключи. Теперь это наши люди. Но Ригельт помог нам в другом... Правда, Ригельт? Вы поглядите, поглядите на документы, в этом заслуга не только Лантера, но и ваша... Вы крепко напортачили в Рио, вы з а с в е т и л и с ь, этого вам было делать нельзя, никак нельзя. Ригельт со страхом глянул на документы, лежавшие на пыльном столике, потянулся к ним. Роумэн одернул его: - Не трогать руками! Глаза есть? Вот и смотрите. А когда наглядитесь, возьмете ручку и подтвердите правильность написанного. Писать будете на мое имя. Назовете меня "Герберт". И напишете, что указание на работу со Штирлицем вы получили от Пепе и Лангера. Укажете точное время, когда он сообщил вам о вылете Штирлица из Мадрида. Все ясно? - Все ясно. - Очень хорошо... А теперь с вами, Лангер... К вам позвонили из Мадрида по поводу Штирлица, не правда ли? - Да. - Кемп? - Да. - Вы понимаете, что наш разговор записывается на пленку? - Да. - Вы открываете мне секретные сведения по собственному желанию, без какого бы то ни было принуждения с моей стороны? - Я отвечаю добровольно, без давления. - Меня не устраивает такой пассаж. Я спросил: вы открываете мне ваши секретные сведения без давления? - Да, я открываю вам секретные сведения без давления... с вашей стороны. - Ригельт, вы это подтверждаете? - Да, да, конечно, - ответил тот, по-прежнему завороженно глядя на бумаги, что лежали на столе. - Ригельт, вы подтверждаете, что Лангер убил своего телохранителя Фрица ударом рукоятки "парабеллума" в висок? - Но я этого не видел... - Меня не устраивает такой ответ. - Да, подтверждаю. - Нет, меня и этот ответ не устраивает, вы знаете, как даются показания такого рода. Их дают развернуто, исчерпывающе, подробно. - Лангер устранил своего телохранителя... Роумэн перебил его: - Имя! Вы забыли назвать имя. Имя и фамилию. - Фриц Продль, живший в Лиссабоне по документам на имя Васко Алвареша, работавший личным секретарем Лангера, был убит им во время ссоры, произошедшей на моих глазах, ударом "парабеллума" в висок... - Вы это видели лично? - Да. - Вы свидетельствуете это свое показание под присягой? - Да, я готов присягнуть. - Лангер, вы подтверждаете показания Ригельта? - Нет. - Подумайте еще раз. - Мне нечего думать. Это он, Ригельт, убил моего секретаря Фрица Продля, действительно жившего здесь по паспорту Васко Алвареша, когда понял, что тот получил документы, из которых можно было сделать вывод о провале миссии Ригельта в Латинской Америке. - Какой именно? - Миссии, связанной с транспортировкой Штирлица на нашу опорную базу. - Какую? Штирлиц должен был поселиться в Асунсьоне? - Да, первое время там, вы правы. Но - подконтрольно. А Штирлиц ушел, скрылся. По его вине. Это не было случайностью. Вот за это Ригельт и устранил Фрица Продля. На моих глазах. - Так кто же из вас говорит правду? - Роумэн смотрел то на одного, то на другого. - А? - Я! - Ригельт снова опустился на пол, ноги, верно, не держали его. - Я вам выгоднее, чем Лангер, хотя он и является руководителем лиссабонской группы. Я вам выгоднее, потому что, когда Отто Скорцени вернется, - а он скоро вернется на свободу - я снова буду с ним, а он знает то, что и не снилось Лангеру. Я выгоднее вам, Герберт, даю честное слово! - Какое вы мне даете слово? - Честное слово! Я всегда был зеленым СС, я не носил эту страшную черную форму! Лангер из гестапо, их организация осуждена по решению трибунала в Нюрнберге! - Не теряйте лицо, Ригельт, - поморщился Лангер. - Ни вас, ни меня не убьют, мы нужны им живыми. Вы, как и я, в дерьме, не марайтесь еще больше. Берите на себя Фрица, это нужно им для того, чтобы крепче нас держать, неужели не понятно? Все знают, что у меня не хватит силы его убрать, я из другой породы, зачем лжесвидетельствовать? - Помолчите, - сказала Криста. - Я должна поменять пленку в диктофоне. - В том, что сказал Лангер, - заметил Роумэн, как-то наново рассматривая Ригельта, - есть резон. Он дает вам дельный совет, соглашайтесь. И развяжите вашего друга... Вот так, молодец... Лангер, когда вы узнали, что ваш телохранитель осужден к повешению в Кракове? - Месяца два назад. - А точнее? - В начале октября сорок шестого года. - Так, может, мы сформулируем ваше показание иначе? "Я, Лангер, штурмбанфюрер СС, живущий в Лиссабоне по документам Энрике Ланхера и возглавляющий фирму... - Назовете ее правильно, я могу ошибиться, ладно? - Я, Лангер, узнав, что мой секретарь Фриц Продль, он же Васко Алвареш, осужден в Кракове - приговорен к смертной казни через повешение за то, что во время войны служил в Аушвице и принимал участие в массовых убийствах узников, поручил Ригельту, штурмбанфюреру СС, работающему ныне в Лиссабоне под фамилией Киккель, устранить Продля, поскольку правительство Польши официально потребовало его выдачи. Необходимость такого рода акции вызвана возможностью провала одного из звеньев нашей глубоко законспирированной цепи: Линц - Ватикан - Мадрид - Лиссабон - Канарские острова - Рио - Игуасу - Асунсьон - Кордова - Сантьяго-де-Чили - Ла-Пас - Богота". - Я перезарядила пленку, - сказала Криста. - Пусть говорит. - Вы согласны с моей версией, Лангер? - спросил Роумэн. - Я скажу то, что вы требуете. - Ну, и прекрасно. Только добавите: проверив р а б о т у Ригельта, я лично похоронил Продля, так как Ригельт почувствовал себя плохо после ликвидации. Да? Лангер с трудом поднялся, раскачиваясь, приблизился к стене и, закрыв глаза, вздохнул; постоял недвижно, потом, повторив - слово в слово - то, что продиктовал ему Роумэн, спросил: - Теперь мы свободны? - После того, как собственноручно напишете это же, - да, - ответил Роумэн. - Я напишу, - кивнул Лангер. - Только вам - хотите вы того или нет - придется ответить мне на вопрос: я обязан поставить мое руководство в известность о случившемся, если меня, вдруг, спросят? - А кто вас может об этом спросить? - Роумэн пожал плечами. - Тот, кто поддерживает контакт с вашими людьми. Или все происшедшее здесь и в Игуасу ваша личная инициатива? - Если вы поставите в известность о случившемся, - сказала Криста, - вас уберут так же, как убрали Гаузнера. Это говорю вам я, его агент. Я работала с вами в Лиссабоне против этого господина, - она кивнула на спящего Спарка. - Я с американцами - поэтому жива, здорова и благополучна. Еще вопросы есть? Роумэна поразило то, как Криста произнесла эту фразу; закрыл глаза, полез за сигаретами. - Вопросов больше нет, - задумчиво глядя на Кристину, ответил Лангер. "Только бы он не начал спрашивать ее, - подумал Роумэн, - только бы он не стал интересоваться ее р а б о т о й, я не смогу это выдержать, это как разорвать мне грудь и вынуть сердце". - Отведите Ригельта в чулан, - попросил он Кристину; говорил сухим, начальственным тоном. - Подождите там час, - пояснил он Ригельту, - потом я освобожу вашего начальника, и мы продолжим беседу с вами. Поддерживая локтями сползавшие брюки, Ригельт, шаркая ногами, словно старик, вышел. Кристина шла сзади, упираясь ему в голову пистолетом. "Он может играть слабость, - подумал Роумэн, - а когда закроется дверь, кинется на нее, он - может". - Стой! - крикнул он сорвавшимся голосом. - Стоять! Криста испуганно обернулась. Ригельт, вжав голову в плечи, резко согнулся, видимо, опасаясь выстрела в затылок. Лангер усмехнулся: - Он не станет нападать на девушку. Он теперь ваш. С потрохами. - Как и вы, - ответил Роумэн, оставил Кристину в подвале, сам запер Ригельта в чулане. Тот шепнул, что потом, когда они останутся одни, расскажет еще кое-что: "У меня есть многое, о чем надо рассказать". Роумэн вернулся в подвал, сел возле спящего Спарка и сказал: - Ну, а теперь давайте говорить как члены одного содружества, Лангер. Ваша история - с самого начала. По дням. С девятого мая сорок пятого. Как удобнее: сначала написать, а потом наговорить на пленку? Или наоборот? - Я буду это делать одновременно. Вы же видели мой почерк, он вполне разборчив, пишу я быстро, говорю медленно. Только, в отличие от Ригельта, который ошалел от животного счастья, мне бы хотелось выйти на улицу, снять брюки и вымыться... - Перебьетесь, - жестко сказала Криста. - Свое дерьмо не пахнет. - Он думает о нас, - Роумэн улыбнулся Кристе. - Пойдемте, Лангер. Здесь, правда, нет водопровода, но я видел бочку, ночью прошел дождь, вода прекрасная, пошли. "Двадцатого апреля, когда русские танки были на ближних подступах к Берлину, мой непосредственный руководитель Бист вызвал меня к себе на конспиративную квартиру и сказал, что по решению группенфюрера СС Мюллера я должен немедленно уходить из города и пробиваться на юг. Он вручил мне паспорт на имя Густава Лингера и документы, удостоверяющие, что я освобожден союзными войсками из концентрационного лагеря "Пу-зет 41-12" семнадцатого апреля; арестован гестапо 21 августа сорок четвертого года за принадлежность к группе лиц, покушавшихся на жизнь Гитлера. В справке было также сказано, что я подозревался гестапо в тайных контактах с моей двоюродной сестрой Матильдой Вольф, эмигрировавшей из рейха в Швейцарию в 1937 году. Бист дал мне явку Матильды Вольф в Асконе, виа Коммунале, семь, второй этаж, квартира направо. Я смог перейти границу в районе Базеля. Поскольку Бист снабдил меня тремя тысячами швейцарских франков, семью тысячами долларов и двумя бриллиантовыми перстнями, пересечь Швейцарию не составило труда. В Швейцарии я ни с кем не входил в контакт, поскольку в этом не было необходимости; хотя я получил запасную явку в Лугано, виа Венета, двенадцать, Гуго Аксель. Матильда Вольф после того, как я назвал ей пароль: "Я перенес стенокардию, здешний климат прекрасен, но все же хочется к теплу" и получил отзыв: "Напрасно, здесь нужно акклиматизироваться, но если у вас язва, то лучше ехать на воды", - дала мне явку в Риме, виа Данте Алигьери, девять, сеньор Барталомео Фраскини. Этот человек, служащий Ватикана, свел меня с секретарем монсеньора Алоиза Худала, который поселил меня за городом, в небольшой деревушке на берегу моря (названия не помню) в семье рыбака, зовут Витторе. По прошествии двенадцати дней он вручил мне паспорт и билет на пароход в Барселону. Там меня встретил неизвестный, не назвавший своего имени, передал билет на поезд в Мадрид. На перроне в Мадриде ко мне подошел Кемп и приказал в тот же день прийти в ИТТ, представиться моим новым именем и попросить любую должность. Он же передал мне диплом об окончании Боннского университета, физический факультет, специальность - радиотехника. После трех месяцев работы в качестве механика в гарантийной мастерской Кемп откомандировал меня в Португалию, где я четыре месяца совершенствовал язык, а затем меня нашел Ригельт и передал портфель с сорока семью тысячами фунтов стерлингов. Эти деньги я должен был обратить на приобретение электромеханической мастерской, что я и сделал. Прибыль, получаемую с оборота, я должен был распределять следующим образом: пятьдесят процентов - переводить на счет 76146 в Швейцарский банк, Цюрих; двадцать пять процентов - обращать на расширение дела, добиваясь максимальной прибыльности; десять процентов - вносить на счет 548921 в отделение "Крэди лионэ" в Лиссабоне, дав право распоряжаться этим счетом сеньору Хайме Варвалью (с упомянутым человеком я не встречался ни разу, хотя он периодически берет деньги со счета; дважды положил взнос в сумме девяносто пять тысяч), а остальные деньги шли на оплату содержания моих сотрудников. Все они были транспортированы в Лиссабон из Германии в начале апреля сорок шестого года. Пауль Гаузе, унтершарфюрер СС, сотрудник гестапо Бремена, разыскивается французской полицией, номер в СС 964218, членский номер в НСДАП 641867; Вильгельм Полан, унтершарфюрер СС, работал в концентрационном лагере Дахау, номер в СС 426748, членский номер в НСДАП 1465822, разыскивается полицией Великобритании, Югославии, Франции и Польши; Фриц Продль, ликвидированный Ригельтом после того, как Польша приговорила его к смертной казни по поводу службы в Освенциме, шарфюрер СС, номер в СС 995165, членский номер в НСДАП 954428. Гаузе и Полан живут по паспортам, полученным через монсеньора Алойза Худала, который, как считают, был духовником старшего сына Бормана, принявшего сан. Продль, Гаузе, Полан, Тройст, Ригельт и я составляли "оперативную лиссабонскую пятерку" с выходами на Мадрид и Латинскую Америку (Райфель в Игуасу - руководитель "тройки" в том районе). Задание взять в наблюдение Штирлица я получил по телефону из Мадрида от Кемпа, который назвал "пароль подчинения", звучавший: "Срочно подписывайте контракт с Моррисом, послезавтра в семь двадцать истечет срок". После этого Кемп изложил задание, которое мой связник передал Ригельту. Что касается Гуарази, который прилетал сюда, то звали его обычно "Энрике", хотя однажды его сопровождавший обратился к нему как к "Пепе". Его указания чаще всего были связаны с расширением моего бизнеса на Латинскую Америку. Могу предположить, что он работает с синдикатом. Раз в месяц меня посещает курьер из Германии; последние три посещения состоялись в первые воскресенья сентября, октября и ноября. Как правило, курьером является Хайнц-Ульрих Вогг, в прошлом штурмбанфюрер СС, сотрудник кельнского гестапо; разъезжает по аргентинским документам, выданным полицией Кордовы. Если допустить, что и впредь он будет посещать меня по первым воскресеньям месяца, то, следовательно, его надо ожидать завтра. Я обязуюсь провести с ним беседу в помещении, оборудованном для звукозаписи и наблюдения со стороны "Герберта". Я обязуюсь после его визита отправиться с "Гербертом" в Аскону и посетить Матильду Вольф, которая переправляла меня в Италию. Я обязуюсь сделать так, чтобы она назвала мне новый пароль и дала существующие ныне явки в Италии и других странах мира. Написано собственноручно, без какого-либо принуждения, и может служить в качестве моего обязательства работать на "Герберта" во имя продолжения борьбы за справедливость. Подписано собственноручно мною, Леопольдом Ланхером (Лангером), номер в СС 41265, членский номер в НСДАП - 152557". - Хорошо, - сказал Роумэн, прочитав документ. - На первый раз хорошо. Намажьте указательный и большой палец чернилами и оставьте свои отпечатки. Сами доберетесь до города? Или подождете, пока я кончу заниматься Ригельтом? - В таком виде я не могу появиться в городе. - Сейчас ночь... - Роумэн посмотрел на часы. - Половина четвертого... Вы убеждены, что ваши люди - после того, как им передали вашу записку, - не предпринимали шагов к вашему поиску? - Убежден. - Что вы им скажете по поводу вашего шестидневного отсутствия? - Не знаю. - Надо придумать... Они сообщили по цепи о случившемся? - Если в мое отсутствие приезжал связник - да. Если он еще не приезжал, они не имеют своих каналов, все осуществляется через меня. - Вам надо им сказать, - Кристина говорила глухо, зябко кутаясь в жакет (сильно похолодало), - что после встречи с неизвестными из центра вам пришлось допрашивать Фрица, а затем п р я т а т ь его. Вы должны сказать им именно это. - Но почему я должен был делать это шесть дней? - Лангер развел руками; его брюки сразу же стали сползать, потому что он сильно сдал за эти дни, ремень Роумэн ему еще не отдал; надо было постоянно прижимать локти к бокам. - Вы это должны были делать шесть дней, - сказал Роумэн, - потому что открылось множество новых обстоятельств... Скажете, что вас вызвали на встречу люди Гуарази. Сообщите связнику, что вы удивлены странным визитом людей Гуарази, те потребовали немедленно ликвидировать Фрица. За ним, скажете вы, оказывается, охотятся секретные службы... Он, Фриц, как вам сказали, был завязан на какой-то тайный бизнес - кажется, с драгоценностями. Подумайте в этом направлении, не мне вас учить. - Меня будет допрашивать курьер из Германии, - сказал Лангер. - Его не удовлетворят обтекаемые ответы. - Что вы предлагаете? - Я предлагаю устроить вам встречу с ним. Придумайте легенду вы, вам это легче сделать, как-никак Гуарази из-за океана... - Этот связник говорит по-английски? - Говорит. Не очень хорошо, но - говорит. - Хорошо, я обдумаю ваше предложение... - А что касается возвращения... Лучше бы вы сняли мне где-нибудь отель... В тихом местечке на берегу океана... Я бы позвонил оттуда моим людям завтра и попросил приехать ко мне через два дня: надо же привести себя в порядок, не думаю, что мое лицо слишком уж благополучно. - Разумно. Сейчас я поработаю с Ригельтом, а потом отвезем вас на побережье. - И, наконец, последнее: вы полагаете, что я буду работать на вас без вознаграждения? - Вас уже вознаградили, - откликнулась Криста. - Жизнью. Очень, кстати, ценное вознаграждение, вы же так любите свою жизнь, Лангер. - Смотрите, - Лангер снова пожал плечами. - Я понимаю свое положение, я растоптан, пути назад нет, я обязан вам служить, но я могу это делать пассивно, без всякого интереса, а могу проявлять инициативу. Если вы берете меня на оплату - я готов вносить вам предложения, а не дожидаться ваших вопросов. "Что ж, - подумал Роумэн, - сам Макайр разослал в резидентуры депеши; он считал возможным п р и в л е к а т ь бывших наци к сотрудничеству; есть основание, чтобы вызвать Лангера в Мадрид и там зачислить его в агентуру, с меня взятки гладки". - Если мы станем вам платить, значит ли это, что Ригельт, да и вообще вся ваша пятерка автоматически - без дополнительной оплаты - переходят в мое подчинение? - Да. Только если вы решите... Впрочем, теперь можно говорить "если м ы решим". Так вот, если мы решим их послать куда-то, оплату билетов и отелей вы берете на себя. Я не имею права брать деньги со своих счетов, я же объяснял вам. - Хорошо, Лангер, - повторил Роумэн. - Идите и думайте над легендой своего исчезновения. Вот вам ключ от чулана, где страдает Ригельт, приведите его сюда, это третья дверь налево. Лангер взял ключ и, поддерживая брюки локтями, пошел из подвала. Криста двинулась следом. - Не надо, - остановил ее Роумэн. - Теперь мистер Лангер больше нас с тобой заинтересован в том, чтобы Ригельт предстал передо мной. Через три минуты Лангер действительно привел Ригельта. - Пока вы с ним будете говорить, могу я взять свой макинтош? - спросил он. - В том чуланчике можно поспать, я валюсь с ног от усталости, - и он усмешливо посмотрел на Спарка, лежавшего на диване. ШТИРЛИЦ (Санта-Фе, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ В Корриентес, когда иностранных пассажиров самолета аргентинской авиакомпании пригласили в зал ожидания, Штирлиц сразу же отправился в буфет и сел за тот столик, где устроился коротко стриженный парень с лицом профессионального спортсмена - именно тот, что прилетел одним рейсом с Роумэном и п а с его два дня, пока они не оторвались от слежки в Асунсьоне, - Джэк Эр. - Сандвич, пожалуйста, - попросил Штирлиц подошедшего официанта. - Тут очень вкусные сандвичи, - пояснил он парню, простодушно улыбаясь. - Советую попробовать. - Я не понимаю по-испански, - ответил тот, несколько растерянно. - Я не говорю на вашем языке. - Американец? - Штирлиц перешел на английский. - Из Штатов? - Из Канады, - неумело солгал Джек Эр. - Из Оттавы. - О, я прекрасно знаю этот город, как приятно! - заметил Штирлиц, сразу же поняв, что парень лжет. - Где вы там живете? - Я? На этой... На Спринг роад, такой большой дом, знаете? "Суки, - подумал он о своих преподавателях, - что ж они не объяснили, как себя надо вести, если о б ъ е к т заговаривает с тобою? "Тебя не должно интересовать, кто он, откуда, о чем думает; ты обязан знать, куда он пошел, с кем контактировал, по какому телефону звонил, от кого получал деньги или же, наоборот, кому их передавал, все остальное - наше дело; когда ты н а т а с к а е ш ь с я и пересядешь в мое кресло, тогда станешь принимать решения; а пока что - забудь о себе, ты - всего лишь глаза и уши нашей борьбы против нацизма"". - Ну, как же! Такой красный, угловой, там еще внизу аптека? - Штирлиц и г р а л снисходительно, ему это было просто, жизнь прошла в такого рода игре, будь трижды неладно это постоянное лицедейство, приучающее к тому, чтобы настраиваться на каждого человека, который приближается к тебе ближе, чем ты считаешь это возможным. Самое страшное, если в тебе рождаются стереотипы: можно проглядеть врага и пройти мимо друга - последнее, кстати, страшнее. - Да, вообще-то, да, - растерянно ответил Джэк Эр, который ни разу в Оттаве не был. - Сейчас я вернусь. В туалет схожу, ладно? - Я подержу ваше место, - пообещал Штирлиц, - здесь очень непоседливые люди, стоит отойти, как сразу же занимают стул... Парень пошел в туалет. "Наверняка его проинструктировали, что он должен пробыть там не меньше трех минут, - подумал Штирлиц, - пока-то расстегнул ширинку, постоял над писсуаром, пока помыл руки, все ведь должно быть замотивировано, все по правде. Я успею выскочить на площадь и сесть в машину, - только я поеду за город. Он тоже схватит машину - если она есть, - но обязательно поедет в город. Он з а и н с т р у к т и р о в а н, он будет поступать по правилам. Выигрывает тот, кто живет своей головой; за следование инструкции можно получить отличные оценки в их секретных школах, но ты никогда не уследишь за мной, курносый парень с добрыми, испуганными глазами. Плохо, конечно, если меня пасут два человека, тогда я проиграл, но ведь попытка - не пытка; давай, Исаев, двигай!" Он положил на столик доллар, быстро поднялся и, вбирающе разглядывая людей в зале ожидания, - тот, кто слишком резко отведет глаза, скорее всего и есть тот и с к о м ы й второй - бросился к выходу. Такси - огромный "Плимут" без переднего левого крыла - стояло возле дверей. Шофера за рулем не было. Штирлиц распахнул переднюю дверь (вообще-то здешние шоферы не любят, когда пассажир едет рядом: здесь врожденно почтительны к тому пассажиру, который сидит сзади), потянулся к рулю, нажал на сигнал и даже испугался того лающего рева, который вырвался из-под капота. - В чем дело? - Штирлиц услыхал у себя за спиной сердитый голос: - Что случилось? Он обернулся: шофер медленно поднимался с заднего сиденья - спал, видимо, - лицо помятое, потное, волосы слиплись, цветом - воронье крыло, такие же смоляно-черные, но с каким-то глубинным серебристым отливом. - Кабальеро, мне надо срочно отъехать отсюда, - сказал Штирлиц. - Я не хочу, чтобы меня увидели в этой машине. Держите деньги, - он протянул ему тридцать песо, - и поторопитесь, в дороге я объясню вам причину. Как и всякий испаноговорящий человек, шофер обожал интригу и тайну; от сонливости его не осталось и следа, он мигом очутился на своем месте, включил зажигание и резко тронул свой грохочущий, как консервная банка, "Плимут", нажав до отказа на акселератор. Штирлиц посмотрел на часы: прошло две минуты. "Писай, милый, - подумал он о сыщике, - не торопись, тебе надо как следует облегчиться, когда-то еще придется, предстоит хлопотный день, бедолага". Он оглянулся: у дверей маленького аэропорта пока еще никого не было. "Парнишка выскочит через пару минут, - понял он, - только бы не подъехало какое такси; если не будет второй машины, можно свободно ехать в город, останавливаться возле автобусного вокзала и садиться на первый попавшийся рейс, который идет на юг, куда угодно, только на юг. В Кордову я должен приехать один, если только Райфель сказал Роумэну правду и там именно обосновался особый нацистский центр". - Сеньора преследуют? - спросил шофер. - Да. - Полиция? - Ну, что вы... Неужели я похож на преступника? - Соперник? - Ближе к истине. - Сеньор прибыл из Испании? - Да. - Я бывал в Испании. - Как интересно... Где же? - В Барселоне. До того, как я смог купить машину и лицензию, я плавал на сухогрузах. Хотите остановиться в нашем городе? - Да. Лучше, чтобы моя подруга приехала сюда... Сколько времени сюда идет автобус из Буэнос-Айреса? - Депенде'... Часов тридцать, кажется... Точно не знаю... Поселитесь в отеле? Или отвезти в пансионат? _______________ ' Д е п е н д е (исп. оборот) - зависит от чего-либо или кого-либо. - В центр. Там я определюсь. - Хорошо, - шофер посмотрел в зеркальце; на шоссе всего лишь три крестьянские повозки, два велосипедиста и никого больше. - Пусто? - спросил Штирлиц. - Мы оторвались, - ответил шофер, но" тем не менее, еще круче поднажал на акселератор; машина загрохотала совершенно угрожающе. - Не развалимся? - поинтересовался Штирлиц. Шофер пожал плечами: - Может отвалиться правое крыло, но это не опасно. - Лучше бы избежать этого. - Тогда не будет хорошей скорости... Да и вообще я не очень-то понимаю, зачем нужны крылья? Чем больше обдув - тем лучше для деталей. Мой коллега Фернандес - он тоже ездит на "Плимуте" - позавчера приварил крылья, и у него тут же стали сдавать баллоны. Три раза пришлось менять их, представляете? Три раза за один день! А ведь сейчас наступает лето, согласитесь, корячиться под солнцем - работа не из приятных. - Сколько такси в городе? - О, масса! Уже пятнадцать. А еще два года назад было всего пять. Тут работал один "гринго", взял лицензию на уборку города, ну, он и объяснил, как выгодно истратить деньги на такси, чтобы выгадать время на бузинес. - На что? - Штирлиц снова оглянулся - все чисто, шоссе пустое. - На бузинес, - повторил шофер. - На языке "гринго" это означает "дело". ""Бизнес", - понял Штирлиц и в который раз подумал - бедные немцы... Гитлер огородил их колючей проволокой от мира, тоже произносили иностранные слова по-написанному, вот только "бузинес" все-таки их минул, это слово было на с л у х у до тридцать третьего, множество американских фирмачей жило в Германии, особенно в Гамбурге и Бремене. Сколько же времени Гитлер мог бы эксплуатировать талант народа, не сломай мы ему голову? Да, немцы очень талантливая людская общность, к тому же от природы наделенная дисциплинированностью, - поди, не наработай ее в себе, как уживешься на том небольшом пространстве, которое отпущено ей историей?! Вмиг передрались бы! Да, немцы умеют работать так, как мало кто умеет, но, ведь получи они возможность лучше и больше знать, что происходит в университетах Штатов, Союза, Лондона, как бы они могли рвануть! Действительно, кого хочет наказать бог, того он лишает разума..." Он вышел из машины в центре, возле отеля "Трес рейес", подождал, пока шофер отъедет, заглянул в лавочку, где продавали продукты, поинтересовался, как найти автобусную станцию, пришел туда ("Какое счастье путешествовать без чемодана и сумки!"), посмотрел расписание, обратился к старику в широкополой черной шляпе, сидевшему с большим баулом под навесом, выставив ноги на солнце, и попросил у него совета, как лучше добраться до Санта-Фе (Кордову называть не стал. "Черт его знает, этот америкашка вполне может приехать сюда через двадцать минут. Господи, надо поскорее отсюда убираться!"). Выслушав его совет "взять поезд" - можно поспать и не так трясет, как в автобусе, - отправился на вокзал, благо он был всего в трех "блоках" от лавки. "Надо запомнить, - подумал Штирлиц, - м е л о ч ь - основа основ моей профессии. Впрочем, какая у тебя сейчас профессия, нет ее. Разве понятие "беглец" можно определить профессией? Это состояние. А оно не может быть бесконечным. Стоп, - сказал он себе, - хватит! Не смей об этом. Ты в деле, им и живи! А если так, то запомни, что "блоком" здесь называют промежуток между двумя улицами; в Испании распространено "близ", "около", "наискосок"; тут же заметно американское влияние, никакой приблизительности, количество блоков - и все в порядке, только держи в памяти, не заплутаешься". По счастью, поезд отправлялся через полчаса. Штирлиц купил билет второго класса и сел в последний вагон, к окну: отсюда виден перрон. "Если п а р н и ш к а появится, я его непременно замечу. А что ты будешь делать, если он появится? Снова выскакивать и зайцем петлять по улицам? Бежать на автобусную станцию? Какая-то страшная м а г н и т н а я привязанность существует между преследователем и преследуемым; среди всех сотен тысяч людей, которые спокойно ходят по улицам, лишь между ним и мною существует некая таинственная связь, возможностей наших п е р е с е ч е н и й куда как больше, чем у всех, живущих здесь. Почему так? Зачем эта дьявольская мистика, не поддающаяся объяснению? Это поддается объяснению, - возразил он себе. - Ты и он думаете об одном и том же. Если бы ты заставил себя забыть о преследователе и смог жить, как все те, за кем не гонятся, ты бы пошел в кино или начал толкаться в магазинах, присматривая рождественский подарок, или же отправился в музей, - тогда возможность твоей с ним встречи была бы сведена до минимума. Но ведь ты думаешь о том, где можно затеряться или уехать, и он знает, что ты об этом думаешь. Он знает, что ты будешь стремиться на вокзал, на автобусную станцию или на пристань; он поэтому пойдет по твоим следам и в ы т о п ч е т тебя, как охотник вытаптывает выводок вальдшнепов в августовском лесу. Если бы я заставил себя сесть в кафе на центральной площади, он бы не нашел меня. Он, этот парень, - егерь. А я ринулся в то место, которое подобно тому, где в лесу таится зверь, и егеря ведут сюда безошибочно. И вот я начал п л а в а т ь. Это - плохой симптом. Так что ж, выходить из вагона? - спросил он себя. - И отправляться на открытую веранду кафе? Заказывать стакан минеральной воды и ждать, пока мой егерь, обессилев от усталости, п р о с ч и т а е т и эту мою мысль, сядет рядом за столиком и начнет рассказывать про свой красный кирпичный дом в Оттаве? Он, кстати, там никогда не был, я его оглушил верно. Это заставит его повертеться и не быть таким наглым. Пусть будет наглым, - сказал он себе, - только бы поскорее отошел поезд, пусть он тогда хоть сто раз нагличает!" ...Парень на перроне не появился. Поезд, провожаемый сотнями людей ("Чисто испанское, - отметил он про себя, - поездка в соседнее село здесь расценивается как событие всемирно-исторического значения, будто на войну провожают или в тюрьму; каждый третий плачет. Ну что за люди, а?!"), медленно набрал скорость. Штирлиц вытянул ноги, расслабился и сразу же уснул; спал он спокойно, без сновидений, только перед тем самым мгновением, когда открыл глаза, ему показали его дом под Бабельсбергом и ту молоденькую девочку из Саксонии, которая убирала у него и готовила ужин; какая же она была хорошенькая. ("Я люблю седых мужчин, наше поколение слишком инфантильно".) "Дурашка, это же не твои слова, нельзя повторять заученное". В Санта-Фе он приехал ночью. Город спал уже, и, хотя центр был похож на Испанию - такие же затаенные улочки, такое же подобие Пласа Майор, - людей не было, а ведь в полночь все испанские города полны народа ("Кроме разве что Барселоны, - поправил себя Штирлиц, - но ведь это Каталония, ближе к Франции с ее буржуазной размеренностью и привычкой религиозно ценить время, которое следует обращать на дневное дело, а не полуночное бражничество"). Перед тем как выйти в город, он посмотрел расписание поездов на Кордову; запретил себе запоминать время отправления экспресса на Буэнос-Айрес ("семь сорок пять" - попробуй забудь, теперь это будет врублено в память навечно). "Ничего, из Кордовы тоже есть поезд в столицу. После того, как я сделаю то, что мне надлежит сделать, отправлюсь туда. Хирург, который не провел до конца чистку раны, зная, что гниль осталась еще, нарушает клятву Гиппократа; полководец, позволивший смертельному врагу оторваться от преследования и в с т а т ь на отдых для переформирования, обязан быть судим, как изменник; я не вправе не открыть их сеть, я знал, что она есть - тайная сеть наци, но я никогда не думал, что она может быть столь могущественной и разветвленной. И я не знаю, что мне еще удастся открыть в процессе поиска. Нам, - поправил он себя, - не мне, а нам, Роумэну и мне. Двое - не один". В городе он остановился в пансионате "Кондор". Хозяин спал уже, позднему гостю, однако, не удивился: - Вы из Корриентес? - Да. - Слава богу, теперь поезда стали ходить без опозданий, чувствуют руку сеньора президента Перона. - Хорошая рука? - поинтересовался Штирлиц. - Крепкая. Нам нужна именно такая рука... Нам и тем инглез, которые владеют всеми нашими железными дорогами. - Разве дороги еще не ваши? Хозяин покачал головой: - Нет. Пока что они принадлежат Англии. Поэтому и был бордель: не боялись власти, имели дело только с Лондоном... Так, у вас есть паспорт, сеньор? - Конечно. - Заполняйте анкету. - Обязательно? Я уеду утром. - А ночью может прийти полиция. И составит бумагу, что я принимаю клиентов без занесения в реестр, чтобы не платить налог с прибыли. Знаете, чем это для меня кончится? "Не надо ему давать мой американский паспорт, - подумал Штирлиц. - Я не знаю почему, но я чувствую, что этого делать не надо. Тем более Роумэн сказал, что документ вполне может быть меченным. Неужели против него играет кто-то из своих? Кто? Он боготворит Даллеса: "Его обманули, он не знал, кто такой Вольф, он не мог и предположить, что с ним говорит высший чин СС, он вел переговоры с генералом, это по-солдатски". Я не смогу его переубедить, он относится к числу тех людей, которые по-настоящему верят тем, кому верят. Наверное, поэтому он мне так симпатичен, хотя верит Даллесу, который знал, с кем он садился за стол переговоров. Жать на Роумэна бесполезно, такие люди должны убедиться сами, а любое в т о р ж е н и е в свою убежденность они воспринимают как нарушение личного суверенитета, нет ничего обиднее этого - возникает ощущение собственной малости и незащищенности. Впрочем, - подумал Штирлиц, - малость и незащищенность суть синонимы, неужели мир обрушивается в то, чтобы исповедовать примат силы? Но тогда человечество окажется совершенно незащищенным, ибо первыми погибнут как раз те, кто не умеет защищаться: поэты, композиторы, философы, ведь нет никого ранимее, чем они. Их субстанция приближена к женской: поначалу - чувство, потом - мысль. О щ у щ е н и е несправедливости рождало строки Гарсии Лорки; новое ч у в с т в о времени подвигало Пикассо к "Гернике"; атака кинематографа на с л о в о привела не к краху литературы, но к четкому п о к а д р о в о м у выявлению мысли в строках Пастернака и Хемингуэя". - Можно посмотреть ваши комнаты? - спросил Штирлиц. - Если у вас нет документа, я не смогу пустить вас, сеньор, очень сожалею. - Что делать... - У вас неприятности с полицией? - Нет. Просто я иностранец... Не знаю, нужно ли мне было получать визу на посещение других городов, кроме Буэнос-Айреса? - Зачем? Зайдете в полицию, зарегистрируете свое дело или объясните, почему вы приехали сюда, - вот и все... Надеюсь, вы не "гринго"? По тому, к а к он это спросил, Штирлиц понял, что говорить о зеленом паспорте с гербом Соединенных Штатов нецелесообразно. "Отчего они так не любят их, - подумал он. - Все как один говорят об американцах "гринго", это же бранное слово, почему? Воевать с ними не воевали, люди доброжелательные, открытые, шумные, - правда, чрезмерно, - но ведь это от детства, молодая нация. Почему такая въедливая нелюбовь к Северу? А вот то, что он мне посоветовал "зарегистрировать д е л о", - это серьезно. Как это говорили русские преферансисты - "курочка по зернышку клюет"?" (Он несколько раз ездил в поездах вместе с русскими; был тогда в черной форме; в п и т ы в а л родную речь, наблюдал за "пульками", слушал споры, вдыхал пьянящий запах черного хлеба, нет такого в мире, нигде нет, ни в одной стране; и колбасы сказочные есть, и роскошные сыры, и прекрасные вина, но нигде нет такого черного хлеба - странно!) - Я не "гринго", - ответил Штирлиц. - Я немец. - Изгнанник? - Да. - Ну, к вам в полиции относятся хорошо, если только вас не разыскивают в Нюрнберге... - А что, я похож на такого? - Разве сеньор Адольфо Хитлер был похож на людоеда? Вполне респектабельный человек... А в Нюрнберге рассказали про него такое, что волосы становятся дыбом. - Вы верите тому, что там рассказывали? - Здешние немцы говорят, что все выдумано... Но есть и такие, кто убежден, что в Нюрнберге сказали только половину правды... Здесь ведь живут и те, которые убежали от Хитлера... Тоже очень порядочные люди... У них есть свой клуб имени немецкого ученого Гете... - Гете был поэт, - заметил Штирлиц, и сразу же подумал, что неправ: "Поэт, если он не только сочинитель строк, но и мыслитель, обязательно являет собой новый шаг в истории цивилизации; информация, заложенная в его творчестве, сообщает миру новое качество, слово легче запомнить, чем формулу, рифму - тем более. Пушкин - зарифмованная философия девятнадцатого века, кодекс морали, прозрение и одновременно ретроспектива человеческой истории, преломленная сквозь судьбу России". - Возможно, - согласился хозяин, - я его не знаю. А те, кто приехал сюда после войны, вступили в клуб моряков крейсера "Граф Шпее". Тоже очень хорошие люди. Но слишком громко поют песни про сеньора дона Адольфо Хитлера, когда перепьют пива... Неужели вы все пьете так много пива? - Как один, - ответил Штирлиц и, попрощавшись, вышел из пансионата. По тихим, совершенно безлюдным улицам он прошел по городу, задержался около одной из витрин: дед Мороз в сомбреро держал за руку Снегурочку; кукла была черноволосая, с глазами, наведенными, как у оперной певицы, настоящая Кармен. "Любопытно, - подумал Штирлиц, - а по прошествии лет, когда мир станет еще более крошечным, а самолеты будут летать не с нынешней сумасшедшей скоростью пятьсот километров в час, а с еще большей (мысль ученого, работающего в военном конструкторском бюро над преодолением скорости, вполне может оказаться более революционной, чем бунт Лютера или утверждение Галилея; только те вошли в историю, а этот останется безымянным), что станет с людскими представлениями, объединяющими человечество? Станет ли Снегурочка, пришедшая сюда из Европы, голубоглазой, беленькой, в платьице с рюшечками или по-прежнему будет такой же черноволосой Кармен в обтягивающем платье и с шалью за спиной? Или родится какой-то новый, единый эталон для всего мира? Хорошо, - возразил он себе, - а почему Снегурочка должна обязательно стать голубоглазой блондиночкой, а не желтенькой, нежной японочкой? Потому что, - ответил он себе, - я думаю так, как привычно; это дурно; мысль не имеет права на удобство, - это от лености; конец прогресса. Пусть здешняя Снегурочка остается жгучей брюнеткой, - сказал он себе устало, - а мне бы неплохо поспать в кровати, все-таки поезд - это мучительное ожидание приезда, плохо думается; самолет в этом смысле лучше, тебя растворяет небо, предлагая свой закон, ты подвластен во время полета ему, а не земле, не только иной ритм, но даже объем тех проблем, о которых думаешь". В пансионате "Альпараисо"' ("Чем хуже комнаты, тем громче название. Неужели в раю могут быть такие узенькие оконца?!") хозяйка поинтересовалась, не из Испании ли сеньор: "Моя бабушка была испанка, я неравнодушна к людям с Пенинсулы, даю им скидку на пять процентов". На вопрос, требует ли она у испанцев паспорта, ответила: "Нет, конечно"; пообещала разбудить в шесть тридцать, принесла кувшин с водой: "Водопровод безумно дорог, трубы приходится покупать у проклятых "гринго". Вот вам тазик для умывания, ничего, так мылись наши родители и жили неплохо, лучше нас; согласитесь, люди живут все хуже и хуже от поколения к поколению". _______________ ' А л ь п а р а и с о (исп.) - рай. - Если вы сделаете водопровод, - заметил Штирлиц, - к вам не будет отбоя от желающих, хорошо заработаете... Женщина улыбнулась (лицо у нее было чуть опухшее от сна, мягкое, прелестное, Штирлиц только сейчас понял, как она мила). - "Все, что имеешь, раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за мной". Услыхав же это, человек опечалился, ибо был очень богат. Увидав его печаль, Иисус сказал: "Легче войти верблюду в ушко иглы, чем богатому войти в царство божие". И сказали услышавшие: "Кто же может быть спасен?" Он же сказал: "Невозможное людям возможно богу". Штирлиц, вздохнув, продолжил: - И сказал Петр: "Вот мы, оставив то, что имели, последовали за тобой". Он же сказал им: "Истинно говорю вам, что нет никого, кто, оставив дом, или жену, или братьев, или родителей, или детей ради царства божия, не получил бы во много раз больше во время сие, а в веке грядущем - жизнь вечную". - А дальше? - сказала женщина, пропуская его в маленькую комнату. - Вы помните? - Конечно. - Прочтите. - Я больше люблю слушать. Прочтите вы, ваш язык такой испанский, такой чудный, у нашего священника такой же, я его слушаю и плачу... - Отозвав же двенадцать, он сказал им: "Вот мы восходим в Иерусалим, и свершится все написанное чрез пророков о сыне человеческом: ибо он будет предан язычниками и подвергнется поруганию и оскорблению и оплеванию, и по бичевании убьют его, и в день третий он воскреснет..." И они ничего не поняли из этого, и слово это было сокрыто от них, и не разумели они того, что говорилось... - Вы не священник? - спросила женщина. - Нет. - Я очень люблю учить наизусть... Это помогает мне заполнять документы для налоговой инспекции, все в голове, не напутаешь, а то ведь такой штраф сдерут. - Не кощунствуйте, - мягко улыбнулся Штирлиц. - Если вы учите Евангелие для того, чтобы оперировать с банковскими счетами, бог вас накажет. - Если бы он был по-настоящему справедлив, - тихо сказала женщина, - он бы давно наказал тех, кого надо... А они живут себе, злорадствуют и даже в церковь не ходят... - Вы плакали сегодня? Я чем-нибудь могу вам помочь? Женщина покачала головой: - Спасибо, что вы это сказали... Нет, вы не можете мне помочь... Хотите кофе? - А это не очень трудно? - Нет, нет, я сделаю вам. Сколько положить ложек? Одну? Две? - Если можно - две. - Хорошо. С сахаром? Почему-то европейцы предпочитают сахарин... - Без сахара и без сахарина, я пью горький кофе... И, если это не составит труда, пожалуйста, принесите мне несколько листков бумаги и ручку... "Красивая и зеленоглазая ящерка, здравствуй! Как много горя затаилось вокруг нас, бог ты мой! Каждая крыша - хранительница печалей людских. Почему мы так тщательно скрываем несчастья и столь доверчиво выставляем напоказ свою радость? Ты боишься дурного глаза? Я - очень. Хозяйка пансионата только что принесла мне бумагу, перо и кофе, она очень мила, но не в моем вкусе. Если женщина все-таки может переступить "не в моем вкусе", то мужчине это сделать значительно труднее, пожалуй, невозможно даже, и дело тут не только в физиологии. Старый и мудрый циркач Раунбреннер из Вены говорил мне, что львицы податливы в дрессуре; глядя на них, начинают работать и львы; если же готовить номер с одними гривастыми, ничего путевого не подучится, одно рычание. Здесь очень тихо, стены дома побелены так же, как в Испании, я слышу скрип пера, и моя зыбкая тень (хозяйка зажгла свечу, экономит на электричестве) громоздится на этой беленой стене неким кряжем, выдутым ветром, - вот-вот до конца рассыплется. Мне приятно писать тебе это письмо, потому что ты единственный человек из тех, что милы моему сердцу, кто досягаем ныне для меня. Ты заметила: я сказал н ы н е. Пожалуйста, отнесись к этому серьезно. Я не вправе лгать тебе, каждый из нас хранит свою тайну; никогда и никто не открывает себя до конца - даже, увы, в те минуты, когда, кажется, люди растворены друг в друге. Я пишу тебе второе письмо. Первое писал в самолете, зажатый фанерными стенками (впрочем, они задекорированы прекрасным материалом: какой-то атлас, очень красивое соседство голубого, розового и светло-зеленого; эти три цвета - в общем-то тривиальные - здесь, в небе, казались мне очень земными, а потому - прекрасными). Мне совестно задавать тебе вопрос, но я задам его, сказав предварительно, что мое прошлое принадлежит одному мне, так же как и будущее. Я не знаю, когда оно, это будущее, настанет, - может быть, через полгода, а может быть, через три, но оно грядет, следовательно, нам с тобой может принадлежать лишь настоящее. Готова ли ты к тому, чтобы удовлетвориться настоящим? Только, пожалуйста, не торопись отвечать. Можно обманывать врага (хотя лучше побеждать его в бою). Во время осенней охоты в горах можно обманывать кабана: шансы равны, обман можно квалифицировать как хитрость, необходимую в схватке. Нельзя обманывать детей и женщин: ничто так не взаимосвязано, как дитя и женщина. Художники создали много картин, посвященных материнству, однако никто еще не написал картины "Отцовство". Если ты читала книгу русского писателя Николаса Гоголя про истинного кабальеро Тараса Бульбу, ты должна была задуматься об отцовстве: отношение старого казака к молодому сыну совершенно отлично от отношения матери. Для нее идея, битва, мор - все на втором плане! Сначала - жизнь ее дитяти, все остальное вторично. Если ты хочешь в этом отрезке настоящего, которое мне отпускает (или - точнее - к которому меня понуждает) жизнь, быть рядом со мной, я буду счастлив. Но и это не все. Мои средства (аргентинский менталитет предполагает умение хорошо считать, здесь это не обидно) составляют тысячу семьсот сорок четыре доллара. Для меня это огромные деньги. Для нас с тобой это гроши. Не знаю, смогу ли я обратить твои деньги (если они у тебя есть) в дело и обеспечить тебя так, как ты к этому привыкла. Пожалуйста, извини, что я пишу тебе это, но я не могу иначе: с самого начала должно говорить правду, обозначая все исходные условия. Мы - подданные импульсов. Более всего я боюсь, что ты, не взвесив все толком, ответишь, что готова прилететь ко мне. Жертвенность, как правило, оборачивается катастрофой. По прошествии месяцев начинается разочарование, которое чревато душевным кризом. Я был бы законченным мерзавцем, если бы сказал, что не могу жить без тебя. Могу, зеленоглазая. Увы, могу. Жизнь приучила меня жить головою, подчиняя поступки разуму, а не эмоциям. Я обязан сказать тебе со всей честностью, что мне нужна твоя помощь. Пожалуй, ты единственный человек, которому я здесь верю. Я не знаю почему, но верю. Ты вправе возразить: "Это же импульс, чувство, где логика?" Я соглашусь с этим. Альберт Эйнштейн, однако, начал свою теорию относительности с постулата: "Допустим, бог существует. В таком случае, скорость света будет равняться..." - и пошло дело! Я бы очень хотел, чтобы ты ответила мне - по размышлении здравом: "Мне было приятно увидеть тебя после десяти лет разлуки, но я не хочу довольствоваться настоящим, а тем более таким настоящим, в котором тебе нужна лишь моя помощь. Женщина значительно больший мечтатель, чем мужчина, она в большей мере живет надеждой на будущее, чем воспоминанием о былом; настоящее тем и ужасно, что оно быстролетно. Твое письмо слишком логично и взвешенно, чтобы я могла мечтать о чувстве". Пожалуйста, напиши так. Не строй иллюзий. Мир жесток и сложен, каждый из нас несет в себе частицу этого мира; мы в долгу у прошлого; долги необходимо отдавать; сейчас я этим и занимаюсь. Это мужская работа - отдавать долг и доделывать то, чего не успели твои друзья. Нет ничего греховнее предательства памяти. Когда человечество забывает историю, п о д л и н н у ю историю, а не придуманную ленивыми неудачниками от политики, карликами, лишенными интеллигентности, тогда начинаются болото, гниение, застой. В сорок шесть лет я более чем когда-либо вижу то, что не успел доделать. Живописец, если он мастер, может создать школу. Человек моей профессии лишен возможности иметь учеников, тем более что я лишен дара слова, которым можно описать все то, что я знаю. Поэтому я обрек себя на действие. Оно всегда превалировало в моей жизни, а сейчас - тем более. Пожалуйста, подумай, на какую муку ты себя обречешь, если ответишь согласием. Ты обязана спросить: "Зачем ты говоришь в начале письма, что ждешь меня и что моя помощь нужна тебе, а в конце просишь отказать тебе?" Это вполне честно. Откровенный разговор возможен только в письмах, потому что ты не видишь моих глаз, не ждешь возражения, не ищешь во мне того, что хотела бы найти. Слово должно быть выражением правды, а не лжи, тем более написанное, а не произнесенное. Чувство в слове написанном переплавляется в логику; пусть оно безжалостно, но именно в этом и сокрыто высшее милосердие слова. И на этот твой возможный вопрос я отвечу: я пишу тебе потому, что мне больше некому написать. Я отвечу тебе: да, я понимаю, как это жестоко. Я скажу тебе: если живописец боится взять кисть, полагая, что картина, стоящая у него перед глазами, не под силу ему, тогда он не творец. Я скажу тебе: мир устал от условностей и закрытости. Хочется, наконец, - хотя бы сейчас, когда ночь лежит над тем миром, в котором я живу, - сказать правду листу белой бумаги. Мне совестно за это мое письмо, потому что я вижу в нем торг. Но я не мог его не написать, ибо в нем - надежда. Сейчас я лягу спать, а утром решу, отправлю его или нет. Я должен прочесть его при солнце. Если я решу его отправить, то адрес, по которому ты мне ответишь, будет простым: Ричард Майр, Кордова, центральная почта, Аргентина, до востребования". ...Он проснулся за несколько минут перед тем, как хозяйка мягко постучала в его дверь: - Сеньор, пора... - Спасибо, - ответил он. - Вы так любезны, я бы наверняка проспал. - Я приготовила вам кофе. - Благодарю вас. Он быстро умылся, прочитал письмо, лежавшее на столе, не садясь; поморщился: "Философствую, как человек, ожидающий приговора, а я ведь уже приговорен. А об этом я не написал. Это плохо. Приехав ко мне, она окажется на мушке. Как и я. За мной идет охота, я ненадолго оторвался, они найдут меня через Роумэна, они сделают все, чтобы он приехал ко мне. Или я к нему. И тогда я уже не оторвусь. Мой провал - дело времени. Нельзя это таить от себя, а уж от нее тем более". Он посмотрел на часы: "У меня есть пять минут, никогда нельзя откладывать то, что можешь сделать сейчас". Штирлиц присел к столу и дописал: "Зеленоглазая моя! Я прочитал это письмо утром. В комнате много солнца, оно пронизывает маленькую комнату, и нет уже на белой стене моей зловещей тени. Ночь - время призраков, день предполагает правду. В первую очередь с самим собой. Так вот, я загнан, за мной идут по пятам, меня ищут и обязательно найдут. Увы, ты будешь бессильна помочь мне, но обречешь себя на горе. Точнее: я обреку тебя на горе. Еще точнее: тебя обрекут на горе те, кто меня ищет. Я уходил от этого, главного, прошлой ночью. Я хитрил с самим собой, я тешил себя надеждой. Так что в том настоящем, которое нам, возможно, отпущено, бог знает, сколько дней нам придется провести вместе. Боюсь, что мало..." - Сеньор, вы опоздаете, - услышал он тихий голос хозяйки. Штирлиц посмотрел на часы: "Время. Я допишу письмо в поезде, в конце концов можно купить вечное перо на вокзале, не обязательно брать "монблан", можно писать и обыкновенной здешней "самопиской", не может быть, чтобы здесь их не было в продаже". Женщина ждала в маленьком холле; всего пять столиков. "Действительно, семейный пансионат. Вот бы где спокойно пожить, продумав, как поступать дальше. А что думать, - спросил он себя. - Тебе не надо думать. От Роумэна ты имеешь данные, что в Кордове работает штандартенфюрер СС Танк, автор авиационных моторов, человек Геринга; есть у тебя адрес одного из звеньев ц е п и: неизвестный, калле Сармьето, пятнадцать, связник Райфеля, перевалочная база в направлении на Чили. Ты имеешь еще одного человека, он инженер, работает на заводе, Хуан-Альфрид Лопес; ты должен быть там, в Кордове, и делать свое дело, которое есть продолжение того, которому ты отдал добрую треть жизни, лишившись дома, семьи, Сашеньки, сына..." - Вы любите горячий хлеб? - спросила женщина. - Или только слегка подогретый? - Слегка подогретый... Как это любезно, что вы встали в такую рань. - А почему вы говорите шепотом? - Чтобы не разбудить ваших постояльцев. - У меня их нет. - Почему? Прекрасный пансион, очаровательная хозяйка. - Очаровательную хозяйку муж обвинил в неверности... А в нашей стране нет развода... И поэтому в моем пансионате мало кто теперь останавливается... Штирлиц мягко улыбнулся: - У человека было двое детей, и он, подойдя к первому, сказал: "Дитя мое, сегодня иди работать в винограднике". Он же ответил: "Иду, господин" - и не пошел. И подойдя ко второму сыну, человек сказал то же. И тот ответил: "Не хочу". А после раскаялся и пошел. Кто из двоих исполнил волю отца? Говорят: последний. Говорит им Иисус: "Мытари и блудницы идут впереди вас в царство небесное..." - Это из Матфея? - Да. Вы хорошо знаете тексты... Женщина вздохнула: - Ночью я сказала вам неправду. Я постоянно читаю эту книгу не для того, чтобы легче считать деньги и делать финансовые отчеты. Деньги трудно считать, когда их много, а у меня их нет... Просто одной очень страшно, особенно если нет детей... - По-моему, трудности жизни куда страшнее, если есть дети. - Так считают мужчины. Вы не правы. Когда есть дитя, женщина обретает силу и лишается страха. В вагоне он зашел в туалет и письмо к Клаудии сжег, полагая, что в Кордове напишет новое; иного выхода нет; рядом с ним должна быть женщина; ничто так не легализует мужчину, как это. "Ты сам сказал эти слова, - спросил себя Штирлиц, - или их кто-то другой произнес в тебе? Если это сказал ты, тогда тебе должно быть очень за них стыдно; цель, которую оправдывают средства, всегда оказывается бесполезной. Я должен написать Клаудии всю правду; нельзя начинать то дело, которому ты отдашь себя, с безверия. Или я решу открыться ей по-настоящему, или не напишу ни слова". То, что он не отправил письмо Клаудии из Санта-Фе, спасло его: после того как Роумэн вылетел в Асунсьон, все его контакты (Клаудиа в том числе) были взяты под наблюдение теми или иными секретными службами: корреспонденция перлюстрировалась, телефонные разговоры прослушивались, а банковские счета подвергались самому тщательному изучению. ДАЛЛЕС, МАКАЙР (Нью-Йорк, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Выслушав Макайра с несколько отстраненным, рассеянным интересом, Даллес, покачав головой, заметил: - Я бы не сказал, что эта история может в а с радовать, Боб. Помните строки Ли Ю? "Так много, много тысяч ли прошел за десять лет, но где я горя не видал, где не видал я бед? Чуть-чуть погреюсь у костра, и снова в дальний путь, но прежде, чем поводья взять, мне хочется вздохнуть: жалею и скорблю о том, что муки зря терплю, я наш родимый Юйгуань не отстоял в бою..." Помните? - Да, я читал его стихи. - Наверное, засыпаете над ними? - усмехнулся Даллес. - Ничего не попишешь: если нравится мне, должно нравиться и вам, не так ли? Макайр хотел было возразить, но, взглянув на Даллеса, ожидавшего его ответа с улыбкой, весело рассмеялся: - Вообще-то вы правы, Аллен. Я действительно засыпаю над этими чертовыми китайцами. Читать поэзию - удел избранных. - Это вы хорошо заметили. Именно так: не только создавать поэзию, но и уметь ее читать - дано отнюдь не многим... Но вы запомните это имя. Боб, запомните... Ли Ю написал десять тысяч стихотворений... Вернее, написал-то он много больше, я имею в виду лишь сохраненные неблагодарными потомками... За свою поэзию он пять раз был в ссылке и восемь раз отмечен высшими наградами императора. - Даллес повторил: У них ссылка являлась формой университетского образования, без нее поэт не поэт, а так, недоразумение... Ну, хорошо... Давайте подведем итог. Роумэна вы проиграли? - Я бы так категорически ситуацию не определял. Даллес недовольно поморщился: - Вносите предложения. Определяйте сложившуюся ситуацию так, как вам представляется целесообразным ее определить... - Я исхожу из того, что чем хуже на этом этапе, тем лучше в будущем. - Ну, знаете ли, оставьте эту концепцию футурологам. Мы с вами реалисты... Точнее говоря, мы обязаны ими быть... Судя по всему, информация о наших связях с Геленом, которую вырвали Роумэн и Штирлиц, будет носить шоковый характер... Вы понимаете, какой подарок получат русские для своей аргументации, по испанскому вопросу в частности? Что бы вы потом ни говорили про этих людей, как бы убедительно ни доказывали наличие большевистской конспиративной сети - Гаузнер - Штирлиц - Роумэн, информация о людях Гелена, работающих на вас, окажется сильнее. - Информация только тогда становится информацией, когда ее печатают в газетах или передают по радио. В противном случае это слухи. Даллес кивнул: - С этим согласен, спору нет, вы правы. Держите прессу под контролем? - Буду держать. - Убеждены? - Убежден. - На случай каких-то непредвиденных поворотов имеете альтернативные предложения? - Да, я связался с адвокатом Лаки Луччиано... Даллес сразу же перебил: - Меня не интересует, с кем вы связываетесь, это ваша забота, ваша, а не моя. Я присматриваюсь к вам, мне нравится ваша хватка, но порой вы видите лишь те вопросы, которые составляют тактику ближнего боя, но никак не стратегию предстоящего сражения... Не заскучаете, если я прочитаю вам маленькую лекцию? - Аллен, для меня счастье быть с вами каждую минуту, я стольким вам обязан... - Вы мне абсолютно ничем не обязаны, - улыбка сошла с лица Даллеса, которое сразу же сделалась безжизненной маской: глаза-льдышки; прорубленная щель узкого рта; полнейшее о т с у т с т в и е. - Не следует строить наши отношения по принципу "ты - мне, я - тебе". Ваша позиция угодна сегодняшнему дню, только поэтому я поддерживаю вас. Чисто дружески, иначе не умею... Да и вообще, - лицо вновь сделалось живым, - что может бывший сотрудник разведки? Бывшие ничего не могут, кроме одного: думать на досуге и делиться кое-какими соображениями с теми, на кого они имеют определенные виды. Макайр усмехнулся: - Вы не рассердитесь, если я спрошу вас? - На вопросы сердятся дураки и склеротики. А я не дурак, и врачи пока что не находят у меня признаков склероза. - Зачем вы постоянно кокетничаете? - спросил Макайр, пугаясь собственной дерзости. Даллес раскурил трубку, изучающе посмотрел в глаза Макайру, пыхнул ему в лицо дымом, сделав это вполне демонстративно; серые глаза его, сделавшись голубыми, потеплели из-за того, что Макайр не двинулся, сидел, как изваяние. - Кокетничают старые женщины. Боб, - ответил Даллес после тяжелой, выжидающей паузы, когда в глазах собеседника появилась тревожная растерянность. - Я вполне нормальный человек, поэтому кокетство для моей субстанции противоестественно. Это моя обычная манера поведения. И мышления. Я такой. Боб. И другим не буду. Я очень люблю собак, знаете ли. И беспредельно им верю. А вы, я слышал, держите дома двух сиамских кошек. Следовательно, мы в чем-то полярны. Поэтому и с вами я обязан говорить с известной долей страховки. Если вы настоящий разведчик, то и вы, в свою очередь, обязаны не верить мне, проверяя и перепроверяя каждое мое слово. Любая разведывательная комбинация есть система постоянно перемещающихся данностей... Похоже на химическую реакцию... Тут не верить надо, а следить... За приборами... Так вот, сейчас в Белом доме, - неожиданно сменив тему, продолжил Даллес, - созрела комбинация... Ее смысл сводится к следующему... Генерал Джордж Маршалл, герой войны, знающий ужасы войны не понаслышке, выносит на суд народа страны свой план мира. Согласно плану Маршалла, Соединенные Штаты готовы оказать помощь Европе в восстановлении несчастного континента. А Европа, как известно, начинается в Дублине, а заканчивается на Урале. Без нашей помощи Европе будет очень трудно подняться из пепла, согласны? - Совершенно согласен... Но ведь Урал находится в России, Аллен. - Вы против того, чтобы мы помогли нашему союзнику по антигитлеровской коалиции? - Даллес пожал плечами, посмотрев на собеседника с удивлением. Макайр задумчиво заметил: - Искусству постоянной игры, конечно, никому не дано научиться, это врожденное. Я подчас теряюсь, разговаривая с вами. - А я этого именно и добиваюсь. Из вашего замечания я понял, что вы не одобряете желания Маршалла помочь русским в их восстановительной работе? - Вы как ледокол, Аллен. Вы лишаете собеседника права на собственную точку зрения. Мне ничего не остается, как идти за вами - покорно, словно мусульманская женщина. - А вы боритесь против меня, Боб. Отстаивайте себя, спорьте, иначе мне неинтересно, я не вижу в вас собеседника, мне не на ком оттачивать лезвие мысли... - Конечно, я считаю безумием помогать русским! Даллес убежденно возразил: - Мир не поймет нас, если мы станем помогать Англии и Франции и не протянем дружескую и щедрую руку России. Вопрос заключается в том, чтобы сама Россия отвергла эту помощь. Боб. Мы предложили - они отказались: вопрос стоит именно так... Как этого добиться? Русские, став сверхдержавой, не примут предварительных условий. А мы должны подвигнуть Белый дом к тому, чтобы эти условия были сформулированы в высшей мере тактично и двоетолкуемо. К счастью, люди не подготовлены к государственному мышлению, мы приучили их следовать с л о в у тех, кто выступает на радио, пишет в газете иди снимает кино... Следовательно, нам нужно срочно, именно срочно, Боб, в ы м е с т и из газет, с радио, из Голливуда всех левых, заменив их теми, кто станет формировать общественное мнение так, как это нужно нашей демократии. Для этого-то и реанимирована комиссия по антиамериканской деятельности, для этого-то мы и подвигнули туда Маккарти: большинству американцев понятна его жизненная концепция - фермерская, традиционная, обстоятельная, чурающаяся всего иностранного... Второе... Поскольку людям нужен хлеб и зрелища, его комиссия должна ставить интересные с п е к т а к л и. Американцы должны слушать его допросы левых с захватывающим интересом: красные шпионы наводнили Америку, агенты ГПУ готовят переворот и захват власти в Вашингтоне... Смешно? Ну и смейтесь на здоровье! А люди должны пугаться... Вот зачем в а м был нужен "четырехугольник" Эйслер - Роумэн - Штирлиц - Гаузнер... Боюсь, что вы не успеете подготовить этот спектакль именно сейчас... - Успею. Даллес покачал головой: - Нет, Боб, не успеете. Не обольщайтесь. И - как ни странно - хорошо, что вы опоздали. Порой надо идти за событиями, это иногда выгоднее, чем пытаться предвосхитить их... Не ясно? Объясняю... Конечная цель плана Маршалла - но об этом знаете в государственном департаменте только один вы, даже заместитель секретаря до конца не посвящен в з а д у м к у - состоит в том, чтобы, начав помогать Англии, Франции, Италии, Греции, Турции, Норвегии, мы создали новую европейскую общность, вместо потерянного из-за Рузвельта прошлого санитарного кордона, который проходил через Варшаву, Вильну, Ригу и Бухарест... Значит, надо сделать так, чтобы он проходил по Берлину, Вене, Копенгагену... А там посмотрим, что произойдет в Праге, Будапеште и Софии... Чем больше мы нагнетем ситуацию в нашей стране, чем интереснее и страшнее будет ставить свои спектакли Маккарти, тем вероятнее ответ Сталина, а он ведь дока на свои представления, вот пусть он их и режиссирует у себя дома... Мы помогли ему, начав спектакль Маккарти, будем помогать и с планом Маршалла, да и еще кое в чем. Но ведь вы заметили, что, когда я говорил о новой европейской общности, Германия не была даже упомянута мной? Полагаете, я забыл эту страну? Нет, Боб, я люблю эту страну, и я никогда ее не забуду. По прошествии года-двух мы начнем оказывать мощную и открытую экономическую помощь Германии, ее западным зонам... И - одновременно - начнем развернутое наступление на юг нашего континента. Русские будут заняты европейской проблемой. Следовательно, у нас развязаны руки на юге. Ясно? Вот тогда-то мне и понадобится тот "четырехугольник", который к тому времени, возможно, сделается "пятиугольником", - чем больше углов, тем лучше, страшный спектакль привлекает большее количество зрителей... Следовательно, конспиративная г р у п п а Роумэна - Штирлица более всего будет мне сладостна чуть позже... Так что думайте о с ц е н а р и и впрок... В Голливуде скоро не останется ни одного левого, это я вам обещаю, заведите дружбу с теми, кто пишет сценарии, не грех поучиться искусству интриги, право... Не смейтесь... Вы даже не представляете себе, как я серьезно сейчас говорю... Кстати, как вы относитесь к Роумэну? Макайр не ждал этого ответа. Даллес умел так ломать темп и предмет разговора, что далеко не каждый выдерживал н а г р у з к у собеседования с ним. - Я бы не сказал, что достаточно хорошо его знаю, Аллен... - Зря вы так, - Даллес поморщился. - Я не случайно присматриваюсь к вам. Я заинтересован в вашем будущем, научитесь быть самим собой, не бойтесь ошибиться, а пуще того - не угодить собеседнику... Постарайтесь понять: если я, лично я, убежден в вашей беспредельной преданности, то, поверьте, мне значительно более угодно, чтобы вы принимали волевые решения, не боялись брать на себя ответственность, не страшились ошибок... В пределах той линии, границы которой я оговорил с вами заранее, - жмите, разыгрывайте свое действо, чем активнее будете раскручивать м о е дело, тем больше очков наберете... Знаете, как бы я ответил на вашем месте? - Нет. - Хорошо, а как вам кажется, что бы я сказал на вашем месте? Макайр вздохнул: - Вы сотканы из парадоксов... Наверное, вы бы сказали, что Роумэн честно воевал против наци, славный парень, не очень-то ловкий, слишком прямолинеен... Даллес снова пыхнул табачным дымом в лицо Макайра: - Нет, я бы ответил не так... Я бы сказал, что восторгаюсь честностью и мужским благородством Роумэна... Вы бы не стали жениться на т а к о й подруге... И я бы не стал... Не хватило бы смелости, во-первых, и, во-вторых, рыцарского отношения к женщине... А он пренебрег нашими паршивыми условностями... И правильно поступил. Боб... Он будет счастлив со своей женой... Он будет с ней так счастлив, как ни вы, ни я не были счастливы и минуты... - Даллес положил трубку рядом с пустой чашечкой, поманил официанта, попросил повторить кофе мистеру Макайру и себе, задумчиво продолжив. - Я бы ответил. Боб, что Роумэн такой человек, которого лучше держать в друзьях, чем во врагах... Он настоящий американец, он знает, чего хочет, и умеет драться против тех, кого считает нашими врагами... Он отнюдь не так прямолинеен, как вам кажется... Да, подчас он сначала поступает, а потом думает, но ведь д у м а е т же! И он совершенно лишен того, чем вас с избытком наградил бог. Боб... Макайр долго ждал, что Даллес закончит фразу; тот, однако, молчал. - Чего же он лишен, Аллен? - А вы как думаете? - Не знаю. - Вам не очень-то идут впрок мои уроки... Я понимаю, что вы не знаете... Меня интересует, что вы думаете по этому поводу... Вы говорите так, словно человек, продающий корову на субботнем рынке, - постоянно боитесь показаться смешным. Макайр вдруг набычился: - Так не говорите столь покровительственно, вот я и не буду бояться! Даллес улыбнулся: - Теплее... Таким вы мне больше нравитесь. Боб. Только это не демократично: требовать от собеседника менять его манеру разговора. Надо самому разговаривать так, чтобы беседа шла на равных. Не сердитесь, я говорю это потому, что в будущем вам придется встречаться с людьми куда более высокими, чем бедный адвокат Даллес, смотрите, не продешевите, будьте личностью, отстаивайте с а м о с т ь. Кстати, это русское выражение, и оно таит в себе весьма глубокий смысл... Так чего же лишен Роумэн по-вашему? - Ловкости. - Холодно. - Пробойности. - Еще холоднее... Он более пробойный, чем вы, потому что переживает пору любви, а это такое состояние, когда человек может сдвинуть с места Большой Каньон... Он лишен страха. Боб, вот в чем дело... А это очень опасное человеческое качество. Оно присуще либо дуракам, либо очень умным людям... Я во многом разделяю его ненависть к нацистскому подполью, Боб, очень во многом... Но, увы, лошадей нельзя перепрягать на ходу, тем более что у нас нет запасной лошади. Нацисты типа Гелена - да, да, он нацист, и не закрывайте на это глаза, он фанатик немецкой идеи, с этим и умрет, - должны, перед тем как они окончательно исчезнут с политической арены, очистить запад Германии ото всех левых, уступив место разумному, угодному и управляемому нами правому ц е н т р у. Вот моя стратегия. Союз России с Германией - это европейская тенденция, и она мне очень не по душе. Альянс Германии с Америкой - американская тенденция по своей сути, и меня это вполне устраивает. Мы не удержим Германию без того, чтобы Гелен сейчас не провел той работы, которую он проводит, особенно против русских. А это не может не вызвать в Кремле такое чувство недоверия к немцам, такую подозрительность по отношению к ним, что и в будущем они станут смотреть на Германию сквозь призму именно этой исторической памяти... Той, которую мы с вами сейчас создаем... И не падайте со стула. Боб, но через какое-то время я был бы не прочь разрешить русским кое-что узнать об о р г а н и з а ц и и Гелена - пусть еще больше шарахнутся! Именно это понудит их относиться к Аденауэру - а мы поставили на старца - как к пугалу. Сталин - получив такого рода информацию - никогда не сядет с ним за стол переговоров, что и требовалось доказать. Сталин будет ждать левого правительства в Германии и не дождется. Парадоксально, но факт: с помощью нациста Гелена нам надо умертвить немецкий национальный дух, растворив его в нашем экономическом могуществе, вот о чем я думаю, когда представляю себе то горе, на которое вы обречете столь симпатичного мне американца по имени Пол Роумэн... Вообще-то, было бы совершенно идеально, сделай вы так, чтобы Роумэн - со всей его информацией - исчез... - Я уже думал об этом. Увы, я был обязан рассмотреть и эту горестную возможность... Нет, нет, я не подделываюсь под вас, Аллен, мне так же, как и вам, жаль его... - Вы с ума сошли, - Даллес рассмеялся, откинувшись на спинку высокого стула (в его клубе мебель была англиканского стиля, очень строгая и конкретная). - Вы сошли с ума! Я имею в виду исчезновение Роумэна на какой-то срок из этой страны... Пусть Маккарти ставит свой спектакль по Эйслеру и Брехту без Роумэна. Эти немцы отнюдь не агнцы, они умеют стоять так твердо, что их не свалишь, я проанализировал их поведение на допросах, крепки... Позиция, ничего не попишешь... - Не понял. - Вот и хорошо, что не поняли, еще бы вы все во мне понимали... Словом, у вас есть над чем поразмышлять, хотя времени на раздумье осталось в обрез... - Как вы отнесетесь к включению в наши дела с и н д и к а т а? У ме... Даллес резко оборвал Макайра: - Повторяю, Боб, подробности - это ваша забота. За р е м е с л о вам платят деньги. Меня совершенно не интересует, как вы будете делать, меня занимает лишь то, что вы в конце концов сделаете. Где Штирлиц? - Не знаю. Ищем. Найдем. - Где Роумэн? - Под контролем. - А его замыслы? Макайр ответил не сразу: - Да... В общем и целом - да. Я его чувствую. - Чувствуют китайскую поэзию эпохи Сун. Врага надо знать... Как славно мы посидели. Боб, я всегда отдыхаю с вами душой. Расскажите, кто проиграл вчера на корте - Гиббер или Спатс? ...Столь резкий поворот в задуманной комбинации был сделан Даллесом не случайно: бывший фюрер военной экономики рейха Гуго Стиннес только что прислал ему личное и сугубо конфиденциальное письмо, в котором вносил деловое предложение, в высшей мере интересное для клана Рокфеллеров, но просил подстраховать те ш а г и, которые будут предприняты им по воссозданию металлургического и станкостроительного производства, примерно через год; раньше - нет смысла. Аналитический мозг Даллеса сразу же просчитал, что именно "дело" Роумэна может оказаться самой надежной страховкой; комиссия Маккарти уже п о к а т и л а, не остановишь, идет все, как задумано, Роумэн еще пригодится. А поздно вечером, после концерта Орманди, он встретился с полковником Бэном. Тот, мучаясь, посещал все премьеры, особенно когда выступали звезды; классическую музыку терпеть не мог, обожал французских шансонье - гитара и аккордеон, музыка рассветной грусти. Однажды во время исполнения бостонским оркестром пятой симфонии Чайковского почувствовал на себе недоумевающие взгляды соседей (племянник Меллона и заместитель государственного секретаря Самнер Вэлс) и понял их недоумение спустя минуту - как обычно, гадал в кармане на удачу, ощупывая ключи: если палец ощутит цифры - сбудется; гладкая поверхность - считай дело пропавшим. Ключи звенели, неловко, черт побери; затаился, стал чуть заметно двигать головой в такт музыке, выражая этим сопереживание чувствам русского гения, которые столь талантливо передавал Юджин Орманди. - Послушайте, Аллен, - сказал Бэн, - следуя вашему совету, я прокатился в Колумбию. Вы правы: мы на грани того, чтобы потерять эту страну. Там нужен спектакль, подобный тому, какой начал раскручивать Джозеф'. Только это позволит нам привести к власти нужных людей. Если дело оставить без внимания, левые возьмут верх на выборах, в этом нет сомнения. _______________ ' Д ж о з е ф - имеется в виду Маккарти. И снова точный, холодный мозг Даллеса - быть бы ему математиком, сколько бы принес пользы науке! - просчитал, что Штирлиц, связанный с Роумэном, является фигурой, в высшей мере выгодной для того шоу, которое нужно тщательно отрепетировать и сыграть в самый подходящий момент. Маккарти пригласил его к себе и дал прочитать стенограммы всех допросов Эйслера и Брехта. "Обвинение - ребенку понятно - построено на песке, - думал Даллес, - но пресса работает отменно, страсти накаляются, тем более что привлекают людей не американского происхождения, - ату их, все беды от чужих! Это с ъ е д я т, такое угодно толпе! Сломать Брехта и Эйслера на Роумэне не удастся, слишком уж все шито белыми нитками. Тем не менее, судя по всему, блок Штирлиц - Роумэн оформился как данность, и это прекрасно, такое надо г р о х н у т ь в н у ж н ы й момент, и ударить это должно в конечном-то счете не по кому-нибудь, а по Белому дому. То разведывательное сообщество, которое будет создано и которое он возглавит, должно заявить себя не картонной (как Эйслер или Брехт) декорацией заговора, а серьезной конспирацией, - а она вполне доказуема. Конечно, Макайром потом придется пожертвовать, но без того, чтобы посвятить его в проблему, дела не сделаешь. В конечном счете он вполне вписывается в возможную схему дела: Роумэн - Макайр - нацисты - Штирлиц. Почему нет? Можно и нужно вспомнить того гитлеровского агента, которого Макайр пустил в Штаты; пусть докажет, что это не случайность; поначалу важно облить грязью, пусть потом отмывается. Как раз Макайр станет говорить - во время шоу - то, что ему напишут в сценарии, его так или иначе погубит жадность. Он и труслив оттого, что жаден. Гувер не зря познакомил меня с записью бесед Макайра с женой, когда они планировали покупки; ужасно; совершенно бабий характер. Интересно, отчего мужчины с рыцарскими, словно бы рублеными лицами так женственны? Все-таки природа справедлива: одно компенсируется другим... За деньги и обещание оправдательного вердикта Макайр скажет в комиссии все, что будет соответствовать необходимости того момента, который настанет. Полковник Бэн внесет на его счет деньги, нет проблем... Роумэн с его округлой, детской физиономией - несмотря на седину, в нем много детского, как это прекрасно, действительно, отменный человек, - истинный мужчина, а Макайр наделен женским характером, поэтому так осторожничает в разговоре, а ведь лицо голливудского супермена... А ты, - спросил себя Даллес, - ты с твоей внешностью профессора-сухаря, каков твой характер?" Ему стало неприятно отвечать на этот вопрос, и, открыв шкаф, он достал потрепанный томик китайской поэзии; любопытно, конкретика эйслеровских песен во многом идет от китайцев: при всей внешней мягкости - жесткая твердость духа и абсолютная последовательность позиции. Укрывшись пледом, - Даллес обычно спал у себя в кабинете, на низкой тахте, возле книжного шкафа с наиболее любимыми книгами, - он вдруг ощутил острое, как в детстве, чувство счастья: какое же это высокое и тайное блаженство конструировать мир, оставаясь при этом в тени! "Юноши завидуют кинозвездам, появляющимся на экране. Глупые, завидовать надо режиссеру, которого никто не видит, но он так строит мизансцену, что будущая лента - а ведь это новый мир - делается подвластной ему, и зрители начинают и г р а т ь в этот выдуманный мир, подражать героям и делать то, что было угодно тому, кто придумал слово и коллизию..." ...Впервые он ощутил подобное счастье, когда у ш е л Рузвельт. Через семь дней после похорон тот, кто был с ним в д е л е, дал прочесть запись беседы министра финансов Моргентау с президентом. Будучи другом и старым соратником, Моргентау был приглашен Рузвельтом в коттедж, куда он уехал на каникулы из Белого дома: "Двадцатого апреля я отправлюсь из Вашингтона в Сан-Франциско, Генри, чтобы выступить на церемонии создания Организации Объединенных Наций. В три часа дня появлюсь на сцене и скажу то, что должен сказать, а первого мая вернусь в Гайд-парк". "Мистер президент, - как обычно, гнул свое Моргентау, - ситуация с Германией чрезвычайно сложн