а, вопрос стоит крайне остро... Я хочу успеть сделать книгу по Германии, одна из глав которой должна быть посвящена тому, как шестьдесят миллионов немцев сами, без чьей-либо помощи, должны прокормить себя... Как страстно я сражался за наше вступление в войну против наци, так же страстно я намерен сражаться за то, чтобы земля получила мир, а Германия никогда впредь не смогла развязать новую бойню". "Генри, - ответил президент, - я поддерживаю вас на сто процентов". "Тогда вы должны быть готовы к тому, что у меня появится множество новых врагов, причем весьма могущественных, из числа наших реакционеров с юга". "Я понимаю". "Очень многие в этой стране предпримут все возможное, чтобы сорвать мой план по Германии. Уверяю вас, они сделают все возможное, чтобы не допустить работы Рура на Англию, Францию и Бельгию. Они захотят вернуть его Германии, чтобы та вновь начала строить пушки. Уверяю вас, они предпримут все, чтобы сорвать мое предложение о разрушении всех без исключения военных заводов Германии. Наши реакционеры слишком тесно связаны с германской промышленностью, чтобы разрешить моему плану сделаться фактом истории". "Но мы с ними поборемся. Генри, - улыбнулся президент, - у нас есть силы, чтобы одолеть одержимых". "Мистер президент, п р а в а я болезнь в Штатах загнана вглубь, но не уничтожена. Очаги гниения существуют, они пока что сокрыты от наших глаз, но они невероятно злокачественны. Я не убежден, что эти люди согласятся заставить Германию выплатить двадцать миллиардов контрибуции, они заинтересованы в том, чтобы Германия снова сделалась могущественной промышленной державой правого толка". "Не позволим, - ответил президент, - не позволим. Генри". Рузвельт был весел, спокоен, улыбчив, много шутил с дамами, которые были приглашены им на ужин... Следующим утром он умер. ...Даллес усмехнулся чему-то - жестко, сухо усмехнулся - и почувствовал, какие у него сейчас глаза. Ему нравилось, когда дочь Тосканини, единственная женщина, которую он любил, говорила: "Моя льдышечка". "Они у меня сейчас серо-ледяные, - подумал Даллес, - они особенно хороши, когда я ношу очки, стекла увеличивают их, они доминируют в лице, а это прекрасно, когда лицо человека определяют глаза..." Даллес помнил, с какой методической жестокостью Трумэн - с подачи правых - уничтожил Моргентау: тот был вынужден уйти в отставку уже в июне, еще до Потсдама. "Все, конец "жесткому курсу" против Германии; не суйся, Моргентау! Ты был нужен безногому идеалисту, но ты совсем не нужен нам, суетливый еврей! Не замахивайся на то, в чем не смыслишь! Дело есть дело, оно диктует свои неумолимые законы, каждый, кто попробует стать против них, - обречен на уничтожение..." Открыв многое, Даллес, тем не менее, не говорил и не мог сказать Макайру главного: работа комиссии по расследованию антиамериканской деятельности была последним и самым решающим залпом, задуманным им и его командой, по Рузвельту и его политике. "Тот же Моргентау посмел сказать, что коммунизм в Америку не был занесен извне, но родился как чисто американское рабочее движение, возмущенное безумием финансовой олигархии, ростом безработицы и инфляцией. Ишь! Маккарти докажет, как дважды два, что коммунизм сюда принесли русские и только русские - насильственно и коварно. Придет время, и он же докажет, что безработицу провоцировал Кремль, инфляция - работа специального отдела ГПУ, кому она выгодна, как не Москве?!" Даллес знал, что Моргентау, уже обреченный на уход, третируемый Трумэном и его командой, сказал министру иностранных дел Франции Бидо: "Меня очень беспокоит работа нашей комиссии по главным немецким военным преступникам... Наша странная медлительность позволит СС и гестапо организованно закончить перевод своих членов в глубоко законспирированное подполье... Я говорю вам об этом лишь потому, что вижу главную цель своей жизни в том, чтобы дать Европе сто лет мира - хотя бы..." Моргентау сказал об этом Бидо сразу же после разговора с Трумэном. Президент поморщился, когда Моргентау, формально остававшийся еще членом его кабинета, сказал ему об этом же; ответил: "Не надо драматизировать события, зачем вы уподобляетесь англичанам, которые алчут крови немцев? Даже Сталин согласился с тем, что к суду над ними следует основательно подготовиться". Даллес был о б я з а н узнать об этом, потому что именно в эти дни он привез в Вашингтон генерала Гелена и держал его на конспиративной квартире, дав инструкцию охране, чтобы г о с т я возили в Пентагон в машине со специальными зеленоватыми стеклами типа "я тебя вижу, ты меня - нет". Если бы Моргентау тогда прослышал об этом, как бы взвилась рузвельтовская команда, какой бы она подняла гвалт! После того, как Даллесу сообщили об этих словах Моргентау, он сделал так, что переговоры с Геленом проводились не в з д а н и и, а в маленьком коттедже. Ни один человек, кроме п о с в я щ е н н ы х, не имел права знать о его, Даллеса, плане. "Эта сенсация может оказаться подарком для одержимых левых; нужно время, чтобы вымести их на свалку; постепенность, да здравствует постепенность!" Даллес вдруг резко поднялся с кушетки, не надевая стареньких, разношенных ш л е п о к, подошел к столу, включил свет, записал на листочке бумаги: "А что, если подвести Роумэна к Моргентау? Или к Гарри Гопкинсу?! К Генри Уоллесу?! Сейчас мы бьем Рузвельта косвенно, и Маккарти делает это вполне квалифицированно. А что, если м о я организация, которая будет называться Центральным разведывательным управлением, одним из своих первых и коронных дел раскрутит конспирацию, в основании которой будет не кто-нибудь, а Моргентау, наиболее доверенный человек Рузвельта?! Если Макайр не позволит Роумэну сделать задуманное им, бедному парню будет просто некуда идти, кроме как к тем, кто был с Рузвельтом". Он не умел думать, не записав поначалу мысль на листочке, лишь тогда это врубалось в мозг навечно; сжег бумажку, подошел к шкафу, достал томик китайской поэзии, раскрыл наугад страницу (больше всего верил именно такому гаданию), зажмурившись, ткнул пальцем в строку, открыл глаза, прочитал: "Холодный ливень хлещет день и ночь, в реке Жаньхэ теченье трупы гонит". Странно, не поддается толкованию! Прочти он этот абзац во времена Рузвельта, ждала бы бессонная ночь, очень страшно; посмотрел, чем кончалось стихотворение: "Там некому ослабшему помочь, умершего никто не похоронит, я, девушка, обижена судьбой, мне, сироте, найти ли утешенье? О небеса, взываю к зам с мольбой: возьмите жизнь - и дайте избавленье!" "Странно, - подумал Даллес; он любил гадания, верил им, порой сам разбрасывал на себя карты, больше всего боялся, когда выпадал пиковый валет и десятка - к смерти; очень любил шестерку бубен - веселая дорога; радовался, когда выпадали четыре туза - исполнение всех желаний. - Эти строки нельзя проецировать на себя, - сказал он себе, - они вполне толкуемы как возможное будущее тех, кто стоит на моем пути; это - к успеху моего предприятия; смерть другого - твой лишний шанс". Самым счастливым предзнаменованием он считал встречу с похоронной процессией; впервые поверив в это, несколько даже пугаясь самого себя, подумал: "Неужели я смею считать, что уход любого человека угоден мне; минула меня чаша сия, спасибо тебе, боже! Какая безнравственность, это чуждо мне, нельзя так, грех!" ШТИРЛИЦ (Кордова, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Доктор Хосе Оренья жил неподалеку от церкви Ла Компанья в старой части Кордовы; в маленьком домике он занимал две комнаты; каждая имела свой выход в патио - мавританский дворик. Великую культуру арабов, изгнанных испанцами, с Пиренейского полуострова, принесли за океан те же испанцы. Если допустить, что земля действительно будет пребывать вовеки, смогут ли ученые будущего объяснить этот парадокс? Если не выходить на улицу, то казалось, что находишься в деревне, так здесь было тихо, особенно в вечерние часы, когда на улицах заканчивалось движение автобусов. Именно у него Штирлиц и снял комнату: кровать (типично испанская, низкая, широкая, красного дерева), маленький письменный стол, кресло, обтянутое красным плюшем, этажерка с книгами по истории латиноамериканской литературы, шкаф красного дерева для белья и прекрасные гравюры Гойи из цикла "Тавромахия". Штирлиц узнал доктора случайно. Впрочем, эта кажущаяся случайность была следствием закономерности, ибо, приехав в Кордову, проверившись (скорее по укоренившейся привычке, чем предполагая, что слежка уже настигла его), он купил в киоске кипу газет, старых в том числе, и начал неторопливо, полосу за полосой, изучать их. Без серьезной работы с прессой нельзя предпринимать ни единого шага; сначала следует проштудировать полосы с объявлениями: там можно найти наиболее подходящий вариант жилья. В отеле останавливаться не стоит, в пансионате тоже; увы, слишком мало встречается хозяек, которые ищут утешение в текстах писания, большинство исповедуется в полиции - надежнее. В газетах сообщалось о том, как много внимания президент Перон уделяет военно-воздушным силам республики; говорилось, что экономическая делегация Аргентины во главе с генеральным секретарем министерства коммерции и индустрии Роландо Лагомарсино прибыла в Рио для переговоров о сотрудничестве; "совершенно надежные источники" сообщали о тайных контактах в Париже между советским послом Богомоловым и испанским - Хосе Антонио де Сангрониц об "установлении дипломатических отношений"; приводились сообщения с фронтов гражданской войны в Греции - громадная шапка на всю полосу: "Войска Великобритании начали интервенцию в Афины"; печаталась информация из Египта о предстоящих переговорах между Каиром и Лондоном об эвакуации британских войск, - "в противном случае возникнет угроза войны"; из Питтсбурга, США, передавали об аресте лидера независимых профсоюзов Джорджа Мюллера; приводились выдержки из речи Генерального секретаря ООН Трюгве Ли в Оттаве на заседании Всемирной организации труда; сообщалось, что один из лидеров британской консервативной оппозиции Антони Иден выступил в Лондоне с комментарием о недавнем заявлении генералиссимуса Сталина: "Выступление русского лидера дает прекрасную возможность Западу начать серьезные переговоры с Москвой по поводу преодоления разногласий между членами ООН"; сообщалось также, что новый министр торговли США Аверелл Гарриман прокомментировал выступление Сталина в том смысле, что с Россией надо вести переговоры, "новая война просто-напросто невозможна"; на этой же полосе говорилось о наращивании военно-морского присутствия Северной Америки в Тихом океане; петитом давалось сообщение из Рио: "Лидер коммунистов Бразилии сенатор Луис Карлос Престес заявил, что в районах Белен и Наталь расположены военные базы США; бразильский представитель в ООН сеньор Педро Жао Велосо отверг это утверждение, заявив в Совете Безопасности, что на территории Бразилии нет ни одного солдата янки"; широко комментировалось сообщение о битве "советского блока" за то, чтобы Эритрея была эфиопской; "русские выступают против колониализма, несмотря на оппозицию британского и американского представителей"; сообщалось о продолжающейся дискуссии в палате депутатов Аргентины вопроса о допустимости открытия в Буэнос-Айресе русского посольства, ряд правых депутатов по-прежнему выступают против; семьюдесятью одним голосом против семнадцати палата депутатов выступила в поддержку Гватемалы, которая начала борьбу против Британии за возвращение ей Белиса, который был оккупирован англичанами начиная с тысяча семьсот восемьдесят третьего года; сообщалось о дискуссиях в сенате Буэнос-Айреса, прежде всего о благоустройстве итальянского района Палермо; решались проблемы новых очередей метрополитена; много говорилось об исключительной власти "Подер Экзекутива"' и его взаимоотношениях с районными легислатурами; осторожно критиковался Центральный банк Республики; в рисунках Сусаны Ликар рекламировались коротенькие юбочки; всячески нахваливались вина марки "Того"; мебельная фирма "Сагатти" сообщала о дешевой распродаже гарнитуров (гостиная - триста девяносто песо, спальня и кабинет - девятьсот двадцать); писали о первой в истории Аргентины выставке аэронавтики, организованной министерством авиации; сообщалось, что отныне к о о п е р а т и в ы (Штирлиц не сразу понял, что именно так портеньяс'' называют маленькие автобусы) будут ходить восемнадцать часов в сутки; давали фотографию с церемонии подписания договора между министром труда и призрения доном Хосе Мария Фрейре и руководством североамериканской компании "Стандард электрик"; приводилось расписание прямых рейсов теплоходов в Швецию, Англию, Бельгию, Норвегию, Голландию; рекомендовался итальянский лайнер "Андреа Гритти"; приглашали посетить гала-представление "Та-Ба-Рис", поставленное Викторио Карабатто при участии звезды испанской эстрады Лассо Д'Аргаса, танцовщицы "новых ритмов тропиков" Альба дель Ромераль и исполнительницы новых песен Вирджинией Лэй; давался репортаж о "братском сотрудничестве рабочих и предпринимателей" районов Тигре и Оливос; светская хроника о встрече представителей синдикатов с Эвитой Перон печаталась под громадной шапкой: "Рабочие не хотят ничего другого, кроме надежды на народный социализм!"; чаще всего встречались имена Перона, сеньоры Эвиты Дуарте де Перон и военного губернатора провинции Буэнос-Айрес полковника Мерканте; взрослых зрителей приглашали в кинотеатр "Альвеар" на фильм о сексуальных преступлениях; рекламировалась картина "Мечты матери" с Мэри Андерсон в главной роли; в театре "Астраль" шла премьера музыкального спектакля Шандора, Гуррачаги и Портера "Пенелопа", в кинотеатрах "Американ", "Аризона", "Атлантик", "Каталунья", "Эклэр", "Гран Сине Трокадеро", "Либертадор", "Версаль", "Сан Тельмо" гремела лента "Ночь романтики"; сообщалось, что на скачках призы принесли Побретон под руководством жокея Мернье и Проекто под управлением Батисты; футбольный клуб "Нуэва Чикаго" со счетом три - два победил "Барракас сентраль". _______________ ' "П о д е р Э к з е к у т и в а" (исп.) - орган исполнительной власти, созданный Пероном. '' П о р т е н ь я с (исп.) - жители Буэнос-Айреса. В отделе объявлений среди множества т е к с т о в Штирлиц остановился на одном: "Доктор Хосе Оренья, профессор филологии и истории в отставке, ищет компаньона, не моложе шестидесяти лет; предоставляет комнату со всеми удобствами за весьма умеренную плату; от компаньона требуются эрудиция и желание познать судьбу континента". "Что касается эрудиции, не знаю, - подумал Штирлиц, - а вот желания познать континент хоть отбавляй, тем более после знакомства с газетами: в стране сотни тысяч немцев, приехавших сюда после разгрома Гитлера; Роумэн считает, что в Кордове существует законспирированный центр бывших наци, но ни в одной полосе, среди тысяч сообщений, ни одного упоминания немецкой фамилии; трудно приходится цензорам, глаз да глаз..." ...Дон Хосе Оренья оказался очень высоким седоглавым стариком; впрочем, назвать его "стариком" можно было лишь узнав, что профессору семьдесят девять лет; лицо без морщин, ясные голубые глаза, крепкое тело, великолепная осанка - больше пятидесяти не дашь, мужчина в расцвете сил. - Почему вы первым делом назвали свой возраст? - поинтересовался Штирлиц, представившись. - Потому что мне нравится эпатировать собеседников, че'. Здоровая старость - форма эпатажа. Мечтаю лишь о том, чтобы умереть здоровым: пусть сердце остановится во сне, упаси всевышний от болезней... Меня несколько смущает ваша национальность, дон Макс... Позвольте и я, в свою очередь, задам вопрос: почему вы - с вашим-то испанским - представились мне "гринго"? _______________ ' Ч е (аргент. жаргон) - человек, парень. - Вам нужен компаньон... Начинать компаньонство со лжи? И потом я хочу познать судьбу континента, действительно хочу... Очень не любите американцев? - Каждому в отдельности - симпатизирую, милые, доверчивые дети, а всех вместе - боюсь. Какая-то слепая устремленность дела, сплошная духовная бронированность... Что вас привело в Кордову, че? - Я же сказал: желание познать судьбу континента... Я филолог, моя специальность - немецкий и испанский языки, чуть-чуть понимаю по-польски... - Здесь неподалеку живет поляк, дон Эухенио Запаньский, вполне милый человек... - Кто по профессии? - Ассенизатор. Прибыльное дело, в дерьме он открыл золотое дно... Где учили немецкий? - В Берлинском университете. - Очень престижно. Кстати, университет в Кордове тоже был открыт в семнадцатом веке, великолепная библиотека, удивительный архив, совершенно не проработанный. Там есть целая подборка: "Немцы в Аргентине", однако никому ни до чего нет дела, только бизнес, вернее, его зыбкая тень, погоня за иллюзией. Женаты? - Нет. - И никогда не были? - Нет. - Значит, как и я, лишены счастья отцовства, че? - Да, - чуть поколебавшись, ответил Штирлиц. - Лишен. - Но у вас были дети? Просто вы их мало видели? - Вы меня верно поняли. - Вам неприятно об этом говорить, дон Макс? - Горько. - Сколько вам лет? - Сорок шесть, дон Хосе. - Выглядите значительно старше. - Зато умру здоровым. - Постучите по дереву, че. Штирлиц прикоснулся к старинному столу, побарабанил по нему пальцами: - Ничто так легко не угадывается, как возраст дерева. - Возраст моды, - поправил профессор. - Дерево старше моды. Этот стол начала девятнадцатого века, но дерево, я полагаю, вылеживалось лет двадцать, лучшая чилийская порода... Кстати, искусство мебельного производства здесь налаживали швейцарские и немецкие иммигранты... В Кордове живет дон Клаус Манрат, потомок первых иммигрантов из Швабии, лучший краснодеревщик континента... Штирлиц кивнул, поинтересовался: - Вы что предпочитаете в компаньоне: слушателя или развлекателя? - Конечно, слушателя, - улыбнулся, наконец, Оренья. - Где вы встречали старика, лишенного лихорадочного желания научить человечество уму-разуму? Сколько сможете платить за комнату? - Я бы не сказал, что я состоятельный "гринго", - ответил Штирлиц. - Чем меньше, тем, конечно, лучше... - Скажем, сто пятьдесят песо в месяц? Это вас устроит? Еду будем готовить попеременно, через день. Рыба крайне дорога, не обещаю, а мясо у нас самое дешевое в мире, на доллар можно купить килограмм, всего в два раза дороже батона. Мясо, зелень, хлеб и вино. Устраивает, дон Макс? - Еще как, дон Хосе! - Идите осматривайте свою комнату, полагаю, она вам понравится. Но прекраснее всего мое патио, здесь так прекрасно под солнцем, тишина и пахнет спелым виноградом - даже весной. Если вас станут убеждать, что виноград не имеет запаха, - не верьте, чушь и нежелание видеть окрест себя прекрасное. - Запах ощущают, профессор. - Неверно. Ассоциативно вы видите громадную, светящуюся изнутри желто-зеленую гроздь, угадывая на плодах капли дождя, они подобны следам от слез на щеках загорелого карапуза, потерявшего мячик... - Как вы прекрасно сказали... Это строка из хорошей поэзии... - О, че, если б я обладал поэтическим даром! Каждый латиноамериканец считает себя поэтом, и это главное заблуждение наших народов. Поэзия - удел избранников, сладостная трагедия индивида. - Я обязательно должен зарегистрироваться в полиции? - спросил Штирлиц. - Зачем? - профессор пожал плечами. - Если вы не контрабандист, живите себе на здоровье, нет большей гнусности, чем общение с людьми в мундирах... Назавтра Штирлиц отправился в библиотеку университета, передал хранителю архива дону Эрнандесу записку от профессора Оренья, получил запыленные папки с документами, посвященными немцам в Аргентине, и погрузился, наконец, в свое привычное, давно, впрочем, забытое состояние: прикосновение к листам бумаги, испещренным словами, таящими в себе правду и ложь - одновременно, ибо в каждом факте сосуществует истина и фантазия, расхожее мнение и свидетельство очевидца. В документации, подобранной, как показалось Штирлицу, весьма квалифицированно, утверждалось - со ссылкой на секретные архивы португальского двора, - что в команде Магеллана было много немцев, среди которых выделялись Ганс Варгу (в корабельном журнале его называли "мастер Ансе"; был командиром артиллерии на шхуне "Консепсьон") и помощник капитана на "Виктории" Йорг. В сноске, написанной готикой, не подтвержденной ссылкой на источники, подчеркивалось, что именно немец и воскликнул ту знаменитую фразу, которая определила открытие Нового Света: "Монте виде!" - что значит: "Вижу гору!" Отсюда - "Монтевидео", столица Уругвая; обозначено немцем, им сюда и дорога! Особенно много страниц - в связи с экспедициями в Южную Америку - было уделено перечислению блюд в аристократическом дворе Нюрнберга: "Впервые в Европе именно здесь в середине шестнадцатого века (1519-1525 годы) мы находим первое упоминание об американском "перце", "форели с шафраном", "южных пряностях". Уже с конца пятнадцатого века немецкие купцы из Равенсбурга Фуггер и Вельсер начали широкие торговые связи с Испанией и Португалией. Якоб Фуггер вкладывал деньги в горные предприятия Тироля, Венгрии, снабжал золотыми монетами папскую курию; именно он финансировал избрание на императорский трон Карла Пятого (это стоило ему семь миллионов золотых франков), именно он первым в Европе, утверждалось в документе, начал последовательную южноамериканскую экономическую политику, именно ему принадлежит концепция к о л о н и а л ь н о й торговли со вновь открытым континентом. Несмотря на то, что экспедиция в направлении Моллукских островов, которую финансировали Фуггер и Вельсер, кончилась неудачей и Вельсер, не пережив катастрофы, умер, племянник Антон продолжил дело Фуггера вместе с испанцами; благодаря ему первый немец Ганс Брунбергер достиг берегов Аргентины и основал здесь первую немецкую семью, - и было это в 1526 году! Именно Антон Фуггер был первым европейцем, который начал освоение индейского континента - от Чинчи в Перу до Магелланова пролива и Чили. Трудно сказать, почему он расстался с конкистадором Писсаро в 1531 году; может быть, не обладал столь железными нервами, как его покойный дядя? Это вполне можно допустить, если пристально вглядеться в те его портреты, что сделаны Гольбейном и Гансом Малером, - размытость форм рта вполне предполагала в нем мягкость, невозможную для настоящего политика, посвятившего себя открытию для нации нового, совершенно еще необжитого континента. Антон избрал свой путь: он принял участие в открытии как Патагонии, так и Пампы: Пусть другие ищут Серебряные Горы; я хочу найти всего лишь плодородные земли". Прекрасная мысль, которую надо было подтвердить твердостью; увы, это ему не было суждено свершить. В экспедиции дона Педро Мендосы по реке Ла Плата приняли участие уже восемьдесят немцев. Каждому понятно, что так называемые "австрийцы" и "нидерландцы", упоминаемые в летописях, на самом деле были саксонцами и выходцами из Бремена". Это замечание насторожило Штирлица, пахнуло той "немецкостью", которую так пропагандировали в рейхе. "...Нужно всегда помнить, что одним из создателей столицы Буэнос-Айреса был сын бургомистра Штраубингера - двадцатипятилетний Утц Шмидль. Прибыл он туда на корабле, который был построен и оснащен на деньги банкира из Аугсбурга г-на Себастиана Нейтара. (Попытки представить его "французом Нейтаром" являются - что очевидно каждому непредубежденному исследователю - попытками враждебной историографической науки принизить величие нации немцев и скорее всего принадлежат перу тех "историков", чья работа финансировалась евреями.) Именно ариец Шмидль первым построил европейский дом в Мендосе и поставил ограду вокруг европейского кладбища в Буэнос-Айресе - на месте нынешнего парка Лесама. Но мы не вправе закрывать глаза на ошибку, допущенную Шмидлем и его товарищами, когда они совершили неподготовленную экспедицию против индейцев. В отместку город был осажден, жители съели всех кошек и собак, потом стали поедать трупы... Тем не менее после снятия осады немцы поднялись по Паране и основали первую христианскую обитель "Нуэва Эсперанса". Затем Шмидль принял участие в экспедиции в Парагвай и участвовал в сражении против гуарани, когда две тысячи индейцев погибли, убив при этом всего девятнадцать испанцев; ни один немец из тех, что несли цивилизацию в глубь континента, не пострадал". ...Штирлиц оторвался от рукописи. "Ишь, - подумал он, - а ведь это настоящая программа принадлежности Латинской Америки - особенно Аргентины, Чили, Перу и Парагвая - немцам; чувствуется рука экспертов Геббельса; его научные консультанты проводили дни и ночи в совещаниях с людьми Альфреда Розенберга и Гиммлера, которые разрабатывали э т а л о н арийца. Много хлопот было с итальянцами, никак не укладывались в утвержденное представление о сверхчеловеке, - иная форма черепа, оттопыренные уши, нечто, пугающе похожее на семитов; надо было обосновать то, что с точки зрения науки обосновать невозможно. Но что такое наука в условиях тоталитарной диктатуры, базировавшейся на расовой теории? ! Как угодно, любым путем - все допустимо - следует доказать дикость славян, их о к р а и н н о с т ь, темноту, неспособность сказать свое слово в литературе, музыке, живописи; варвары, раскосые скифы; евреи еще хуже, паразиты на теле мировой культуры и науки: все эти Канты, Спинозы, Эйнштейны на самом деле "шаманы" и "трясуны", не говоря уже о Корбюзье и ему подобных. Французы дали миру легковесность, их литература порочна и рассчитана на слабых мужчин; что касается англичан, то надо еще решить меру влияния саксов на их менталитет. Примат немцев во всем и везде! Всякий гений - если проследить его генеалогию - так или иначе несет в себе великое таинство немецкой крови! Швеция и Норвегия - просто-напросто о т в а л и в ш и е с я районы великогерманской империи, не говоря уже о Нидерландах. Главное - заявить право собственности на страну, народ, личность; доказательства найдутся позже; действие, прежде всего действие, мотивировка его необходимости будет придумана в министерстве реяхспропаганды! Эк ведь куда копают, - подумал Штирлиц, - как обосновывают историей право на будущее! Так вот почему такое массовое бегство нацистов именно сюда, в Латинскую Америку! Земля обетованная, открытая немцами, - вот в чем дело!" "Район Ла Плата, - Штирлиц продолжил чтение материала, - не может считаться иной землей, кроме как европейской; любая другая теория есть надругательство над историей; столкновение нового и старого всегда конфликтно, но угодно прогрессу: немцы должны были прийти на дикие земли индейцев и придать испанским конкистадорам необходимую созидательную дисциплину. Они сполна выполнили свой долг перед человечеством. Не будем забывать, что еще до Америго Веспуччи именно немцы Матиас Рингман и географ Мартин Вальдзеемюллер уже сказали свое слово, нанеся на географические карты контуры новых земель! Именно немецкие, а не какие-либо другие, миссионеры-иезуиты первыми прибыли в Буэнос-Айрес, чтобы начать оттуда свой просветительский путь по таинственному континенту; в Буэнос-Айресе поначалу было десять тысяч жителей; множество из них являлись немцами, именно этот фактор придал динамику градостроительству; становление города проходило в острой, хотя и не всегда заметной, борьбе с испанскими грандами, которые категорически запрещали жителям города торговать как с Бразилией, так и с неиспаноговорящей Европой. Несмотря на это, "фламандцы" (на самом деле немцы) Лука и Александр Конрад все же смогли получить у досточтимого испанского губернатора Эрнандариаса разрешение на постановку мельницы; осознав, что испанцы чинят препятствие немецкому созидательному духу, немецкие миссионеры-иезуиты внесли далеко еще не оцененную лепту в окультуривание вновь открытых земель. Одним из наших первых миссионеров был патер Зепп; он прошел сельву, населенную индейцами гуарани, вплоть до Боливии, поставил тридцать иезуитских миссий и открыл в Буэнос-Айресе церковь Нуэстра Сеньора дель Пилар. Именно он, Антон Зепп, открыл здесь школы, детские сады, музыкальные училища, именно он издал прекрасную книгу о природе Парагвая. Столь же громадный вклад в колонизацию этого региона, который столь многим обязан немцам, нашей культуре, созидательному таланту и врожденной настойчивости, был патер Флориан Бауке из Силезии. Рожденный в Винциге, район Воллау, он принес с собою в Латинскую Америку научные знания; при этом очевидцы говорят о нем как об одном из самых веселых людей, которых им когда-либо приходилось встречать в жизни. Он начал свой путь по югу Америки из Колониа Санктиссими Сакраменти (ныне город Колониа). Он был первым миссионером, пришедшим из Буэнос-Айреса в Кордову; оттуда он отправился в Санта-Фе. Здесь и в других миссиях он сразу же организовывал хоры; его флейты, скрипки и арфы пошли отсюда по всему континенту. Когда в Сан Ксавьере его посетил брат по ордену австрийский патер Брингель, он во всеуслышание заявил: "Вы настоящий пруссак, ибо сделали не меньше, чем ваш единокровец Фридрих Великий". А как много принес обитателям этих земель, обжитых немцами, патер Мартин Добрицхофер! Вся Парана знала этого благороднейшего человека, прожившего там с 1726 по 1769 год! Из Буэнос-Айреса в Парагвай - только в один Парагвай! - отправилось более ста отцов-иезуитов. Баварец Иозеф Шмидт, Иоханес Краус из Пильзеня, Карл Франк из Инсбрука, Иохан Неуман из Вены... Патер Сигизмунд Апрегер произнес вещие слова: "Если бы не было немецких миссионеров, не было бы ни Аргентины, ни Парагвая, ни Чили с Боливией!" Воистину так! В семнадцатом веке Ла Плата имела сто семьдесят тысяч жителей, тогда как Лондон в это же время (пора Елизаветы) насчитывал всего сто пятьдесят две тысячи обитателей! Именно в пору расцвета этого района туда и прибыл Захариас Хелмс, и было это уже в 1789 году: "В то время как испанцы давят на индейцев, мы, немцы, должны предпринять все, чтобы наладить с ними добрые отношения, развивая торговлю и обучая их ремеслу!" И - сразу же отправился в Кордову, где тогда жило полторы тысячи испанцев и креолов и около четырех тысяч черных рабов; именно там он начал разработку минеральных ископаемых, - и здесь немец впереди! Отсюда он начал продвижение в Боливию - в Ла Пас и Перу; повсюду его люди с т а в и л и горное дело и лаборатории. Он, а не американцы, начал впервые в мире разрабатывать коку, организовал плантации и выпустил напиток под таким названием. Разговоры о том, что он был "евреем", следует считать отвратительной клеветой на выдающегося немца. А сколь много сделал для Аргентины Таддеус Хенке?! Крушение испанского владычества под ударами Наполеона и Британии открыло новые возможности для германской устремленности в Южную Америку. Нельзя не сказать, что в ту пору немцы проводили совершенно блистательную разведывательную работу, анализируя активность французских агрессоров в попытках глобального проникновения на американский юг: было бы преступлением против континента допустить туда бунтарство революционной мысли, требовавшей радикальных перемен и равенства, которое - по вполне понятным причинам - было невозможно между индейцами и европейскими колонистами. Эдуард Кайлитц Фрейер фон Хольмберг, австриец, служивший в прусской армии, был одним из выдающихся борцов против Первого консула, а затем императора Наполеона. С помощью британского лорда Файва он отправился в Буэнос-Айрес на шхуне "Хорхе Каннингс" - вместе с полковником Хосе де Сан-Мартином и Карлосом де Алвеаром - бороться против испанского колониализма. Один из повстанцев, известный генерал Бельграно, дал Хольмбергу должность командующего артиллерией. Да, у него было много врагов среди повстанцев, оттого что он требовал дисциплины, которую кое-кто называл "палочной", однако без его помощи юг Америки не завоевал бы независимости. Еще придет время - и настоящая, а не фальсифицированная история скажет свое слово о его руководящей роли в борьбе армии против испанцев, как и о его соратниках - Георге Видте из Страссбурга и Мартине Гуемюсе, командовавшем бригадой гаучо на северном фронте. Именно герои немецкого оружия открыли двери на юг Америки немецким коммерсантам и промышленникам. Благодаря тому, что мы завоевали право на создание своих поселений, называемых немецкими колониями, во время войны Аргентины с Бразилией было создано первое немецкое соединение на земле Южной Америки в количестве тысячи ружей - "Иностранное братство"". Штирлиц откинулся на спинку стула, полез за сигаретами; курить, понятно, не стал - библиотека. "Так вот почему возник здесь Эрнст Рэм, - подумал он, - который пришел сюда сто лет спустя; это - не случайность, как казалось всем в рейхе, не бегство от преследования веймарской полиции, а р а с ш и р е н и е плацдарма, первый шаг в гитлеровской геополитике. Воистину, "век живи, век учись, а дураком помрешь"..." Он снова углубился в чтение, заставляя себя не заглядывать в конец рукописи: "Интересно, каким годом она обрывается? Если сюда включена немецкая активность времен войны, тогда я получил поразительный материал: именно экономические связи помогут мне воссоздать хотя бы предположительную с х е м у тропы, по которой идут наци; они не любят начинать с чистого листа, они привыкли использовать то, что было заложено раньше". "Немцы принесли в Аргентину практически все ремесла, - продолжил он чтение документа. - Из Чакариты, немецкого района, самого прекрасного во всей округе, вышел коннозаводчик Петер Бест; Адам Михель создал лучшую мельницу; Мартин Кениг сделался лучшим сапожным мастером; Иоханес Хагнер поставил лучшую кондитерскую; Ханс Брак открыл в городе лучшие кафе; Ханс Шерер впервые открыл самую уютную гостиницу (ныне угол улиц Бартоломео Митре и Леонардо Алем). Даже пианино здесь первыми начали делать немцы во главе с Фалкенбергом, не говоря уже о первом человеке, выпустившем адресную книгу (Готтхелф Райнике из Фрейберга в Саксонии), которая была напечатана в типографии Рудольфа Кратценштайна из Ольденбурга. Позже Отто Бемберг из Кельна организовал в Аргентине первые мощные фабрики, и за это был назначен аргентинским консулом в Париже, получив доступ к высшим секретам государства: именно он открыл путь немецким колонистам к необжитым берегам реки Параны. Уже в середине прошлого века мы начали издавать в Аргентине немецкую газету "Фрайе прессе", организовав при этом ее испанское издание "Пренса либре". Если в Соединенные Штаты - с 1820 по 1928 год - приехало тридцать семь миллионов иммигрантов, то шесть миллионов из них были немцами; в сравнительных цифрах - по отношению к Аргентине - их было еще больше. Это так, ибо и Санта-Фе, и Эсперансу, и Энтре Риос обживали именно немецкие колонисты. Поэтому, когда Германия разгромила Францию под водительством Бисмарка, немцы в Аргентине стали организовываться в немецкие союзы: "Родина прежде всего! Кровь зовет!" Становление единого немецкого государства придало немецким колонистам еще больше динамизма. Ведь именно немец в конце прошлого века создал в Аргентине первый автомобиль; лаки - Фелиппе Шварц; парфюмерию - Ледерер; мясные консервы - Александр Дауль и Хельмут Толе; микроскопы - Онон и Шнабль. Немцы же начали освоение Анд на границе с Чили, вышли к Тихому океану в районе Пуэрто Монт, обжили горные районы, открыли путь в бескрайние поля Патагонии, подготовив, таким образом, освоение Огненной Земли. Мы никогда не забудем, что городу на берегу сказочного и таинственного озера Науэль-Уапи дано имя Сан-Карлос де Барилоче не кем-либо, а именно немцем Карлом Видерхольдом. Наиболее плодородные долины Рио-Негро и Рио-Колорадо обжиты немцами; Кордильеры обжиты нами же: в крошечных, затерявшихся в ущельях деревушках варят немецкое пиво и угощают немецкими сосисками - родина п р о д о л ж а е т с я и в Аргентине! И даже горный курорт в Барилоче с его лыжными спусками организовали мы, немцы, - первыми на территории Южной Америки! Именно мы, немцы, научили местное население культурной работе на плантациях уникального чая матэ-йерба в северной провинции Мисионес; именно мы - в этом некогда безлюдном крае - создали в 1931 году наши поселения Монте-Карло, Эльдорадо, да и сам город Посадас. К чести немцев следует отметить, что школы здесь работают немецкие, в больницах сестры и врачи говорят на нашем языке, а в магазинах вас обслуживают так, как это принято в Мюнхене или Штутгарте. А кто о б ж и л Мендосу и Сан Хуан?! А кто построил автомобильную промышленность Кордовы? Где, как не здесь, функционируют немецкие институты, школы, детские сады, церкви?! Где, как не здесь, работают Институт Гете, книжные магазины и клубы?! А разве не мы, немцы, создали в горных окрестностях Кордовы такие прекрасные поселки, как Ла Фальда, "Вилла Хенераль Бельграно", Ла Пас?! А разве не немецкий офицер Роберт Балке построил отель "Эден" в Ла Фальда?! Разве не здесь собирались самые выдающиеся инженеры и ученые Аргентины (в основном немцы) на свои конференции, посвященные развитию индустрии этой страны?! А разве выдающийся ботаник Ганс Сект не живет и поныне в Кордове, являясь самым признанным корифеем науки?! А разве замечательные физики Эмиль Бозе, Рихард Ганс, Фриц Филхеллер не были создателями стройной научной теории и организаторами первых научных центров Аргентины?!" "Стоп, - споткнулся Штирлиц и прочитал фамилии еще раз. - Но ведь когда гестапо арестовало Рунге и Холтофф мучал его бесконечными допросами, несколько раз всплывала фамилия "атомщика" Филхеллера. Неужели он был д е с а н т и р о в а н сюда во время войны? Не может быть! Мне помнится, речь тогда шла о т е о р е т и к е; значит, здесь не занимались, просто не могли заниматься расчетами атомной бомбы, зачем им, для какой цели?! Аргентина - в качестве прикрытия? Ах, да о чем я, - прервал он себя. - Ведь если в этих документах есть хотя бы четверть правды, тогда, значит, вся Аргентина пронизана немецкой с е т ь ю!" Он посмотрел последние страницы; много говорилось о немецких фильмах начала сороковых годов, о концертах музыкантов, о новых немецких фабриках, но ни слова о "ФА", то есть о той организации, про которую ему п о з в о л и л и узнать в Испании, - тайном опорном пункте НСДАП на юге континента "Феррокарилес алеманес". ...Директор библиотеки заметил: - Вы умеете работать с архивными документами, дон Максимо (профессор написал его имя именно так - "Максимо": "Знаете, "Макс" будет настораживать, н а ш и немцы здорово помогли в о р г а н и з а ц и и нелюбви к янки, - все же союзники коммунистов в войне против любимой здесь Германии; право, будьте лучше нашим "Максимо", чем американским "Максом", мы ценим испанцев, несмотря на то, что всего сто двадцать лет назад воевали против них, как против самых жестоких колониальных угнетателей"). - Да, это моя профессия, спасибо за комплимент, - откликнулся Штирлиц. - А кто составлял этот материал? - Кажется, профессор Карлос Гунманн, если мне не изменяет память. - Историк? - Нет, географ. Занимался планированием аэродромов в немецких колониях по всей округе... Очень коричневый немец... Но дело свое знал... - Он умер? - Нет, просто перестал преподавать... Перешел на работу к Танку. - Профессору Танку? Курту Танку? - Да. Вы знаете его? Он теперь живет здесь, не очень-то появляется в обществе, ездит с охраной; дом - институт аэронавтики, никаких отклонений... Откуда вы знаете это имя? - Право, не помню, - солгал Штирлиц; он прекрасно знал штандартенфюрера СС профессора Курта Танка, создателя самых мощных истребителей Геринга, лауреата премии имени Адольфа Гитлера, одного из самых уважаемых в рейхе "фюреров военной экономики". - Документы действительно интересны? - спросил директор архива. - Они написаны готическим шрифтом, мы их не читаем... - В определенной мере интересны... Если бы вы позволили взять их домой, я бы смог кое-что уточнить у профессора Оренья. - Напишите на мое имя просьбу, я разрешу, - директор улыбнулся. - Немцы приучили нас к порядку. Еще два года назад в университете было не так уж много аргентинцев, сплошь немцы, после войны как-то рассосались, хотя все продолжают жить в городе... - А почему этот документ хранится в вашем архиве? - Раньше библиотеку и архив возглавлял сеньор Гунман, он требовал, чтобы подлинники материалов, которые были написаны на основании документов нашего хранилища, оставались здесь. Навечно. По-моему, это правильно... - О, еще как, - согласился Штирлиц. - Спасибо сеньору Гунману за его пунктуальность и неизбывную тягу к порядку... Получив папку с архивом, Штирлиц не торопился приступать к делу: "поспешишь - людей насмешишь", хотя при этом всегда исповедовал рапирно-ленинское - "промедление смерти подобно". Он легко получил номера телефонов и адреса немецких профессоров, которые работали в университете, - как тех, кто эмигрировал от Гитлера, так и "патриотов великого рейха", прибывших в Аргентину вскоре после пробного в о я ж а Эрнста Рэма, и ветеранов - потомков первых иммигрантов, состоявших в "Немецком клубе". На каждого из них он собрал информацию; получил все возможные данные на тех немцев, которых Райфель назвал Роумэну; работал аккуратно, сопоставлял, прикидывал, в б и р а л информацию, без и вне которой ни одна акция не приносит желаемых результатов. Штирлиц был убежден, что лишь компетентность человека, доскональное знание предмета, абсолютная н е з а ш о р е н н о с т ь, умение настроить себя на противоположную точку зрения могут создать благоприятные условия для р о ж д е н и я информации. Когда полученные сведения закладываются в пустоту, когда человек бездумно слушает то, что говорит объект, попавший в сферу интереса, когда он не умеет задать вопросы, которые бы заинтересовали того, с кем необходимо встретиться, - считай, что беседа проведена впустую, зряшная трата времени. Лишь в том случае, когда в дело вступает содержательный человек, личность, представляющая общественную позицию, можно надеяться, что он справится с возложенной на него задачей, поймет главное и отсечет второстепенное; орех ценен ядром, а не скорлупой. С Хосе Оренья, милым седовласым профессором, Штирлиц уютно располагался в патио под вечер, после обязательного визита на центральную почту к оконцу получения корреспонденции "до востребования", - Роумэн молчал. Штирлиц отгонял от себя ночные мысли о самом плохом: американская обстоятельность, хочет сделать максимум, выдать з а л п информации, чтобы мне было легче разворачивать дело здесь, опираясь на то, что он соберет в Европе. Они пили чай матэ-йерба, терпкий, зеленый; тянули его из трубочек с серебряными набалдашничками. Штирлиц умел слушать, он воистину в б и р а л в себя слово; ничто так не ощущается в собеседнике, как мера интереса, с которой он относится к твоим словам. Профессор р а с к р у ч и в а л свою концепцию не сразу, поначалу надо было ему самому увлечься; очень любил, когда Штирлиц открыто восторгался его пассажами; неужели к старости все превращаются в таких честолюбцев?! - Немцы на юге Америки, - заметил дон Хосе, когда они передвинули кресла в тень, под навес, завитый виноградом, - сейчас, при нынешней ситуации в мире, стали явлением т а к т и ч е с к о г о порядка, дон Максимо. Победи Гитлер, мы были бы вправе говорить о тенденции глобального торжества национал-социализма... Почва здесь была подготовлена. Суда Гитлера входили бы в порты, которые обслуживали немцы, а десантные самолеты садились бы на аэродромы, загодя построенные ими же по всей стране... По счастью, сейчас не они определяют здешнюю ситуацию. Можно ли их использовать? Еще как! Но теперь не они будут диктовать, они вынуждены писать под диктовку... - А кто же определяет ситуацию? - Я бы внес в ваш вопрос коррективу, если позволите, че... Не "кто", а "что". Во-первых, победа союзников; во-вторых, связанный с этим взлет левой тенденции, ибо большевизм был главной антинацистской силой, это истина в последней инстанции; в-третьих, отсутствие института устойчивых демократических свобод, чехарда переворотов, уход политической жизни из парламента на страницы романов и поэм, это типично для нашего континента, и, наконец, трагическая ситуация, сложившаяся в Ватикане, неподготовленность идеологического штаба западного мира к свершившимся на земле событиям... Без церкви и вне ее мы невозможны, это наша история, но церковь ныне не в силах, точнее даже - не вправе вести пастырей, она растеряла авторитет, наработанный Ватиканом практикой девятнадцатого века. - Интересно, - откликнулся Штирлиц. - Первая и вторая позиции являют собой констатацию факта, а в двух последних сокрыты рецепты действия. Дон Хосе кивнул: - Вот именно. Вы думаете на шаг вперед, че, это подстегивает меня, люблю гонки на прямой... Зайдите в любую церковь города: все так же величаво, как и раньше, так же торжественно и выспренно, но ведь на самом деле это фикция, дань привычке, установившейся форме! Если вы вспомните, что было с церковью накануне взятия Бастилии, можете смело проводить параллель с нынешним днем. Тогда Ватикан рассылал гневные энциклики против "уродства мерзкого капитала", против "суеты паствы, которая обращает себя на безудержные земные дела", в поддержку незыблемости привычно устоявшегося феодального смысла общества. Конечно, куда легче править, когда пастор и феодал являются владыками паствы, а поди управься со свободным ремесленником, которого обуяла жажда инициативной деятельности! Я поражаюсь, отчего вместе с французской монархией не рухнул Ватикан! Ведь он же поддерживал совершенно одряхлевшее, рутинное, то, что изжило само себя! Потому-то парижане и стали носить по улицам чучела повешенных священников. Разве такое было когда-либо мыслимо?! Экономическое развитие общества вошло в противоречие с известной идеей Христа. Священники, коррумпированные феодальной властью, забыли, что Библия - многотолкуема, они подгребали ее под себя, обратили ее на пользу своего личного у д о б с т в а! Сколько пришлось Ватикану принять мер, чтобы спасти свой престиж?! Это тема для огромного исследования. Я пытался, но мне было сказано, что без поддержки епископа я обречен на провал. Ну и, конечно, епископ назвал мою тему преждевременной, - они научились душить мысль, используя новые слова, раньше бы объявили еретиком и - на костер. Тем не менее впервые в истории нашего континента церковь не может набрать послушников; монахи в ужасе; семинарии сделались полупустыми, молодежь не хочет идти в священники... Молодежь помнит, что наместник бога на земле папа Пий Двенадцатый не скрывал свой восторг перед Гитлером и Муссолини, призвал к крестовому походу против коммунистов, а они теперь вошли в сенаты и конгрессы, каково?! А ведь у нас, на юге, рядом с конкистадором шел миссионер-иезуит: священник есть традиционная принадлежность деревни и городской улицы! Вы пойдите в церковь, пойдите! Она полна, но вы присмотритесь к происходящему: молодежь о б ж и м а е т с я, потому что не может купить себе квартиру или снять комнату - дорого! Они не слушают слова Христовы, они думают о похоти! - Любовь - это, по-вашему, похоть? - Любовь Петрарки - вот любовь! Все остальное - похоть! - Дон Хосе, а вы когда-нибудь... любили женщину? - Конечно! Возвышенно, как мечту! Как недосягаемое! - А предметно? - Штирлиц улыбнулся. - Так, как об этом пишут в книгах. - Это давно кончилось, че, - профессор махнул рукой. - Незачем вспоминать то, что ушло. - Не лишайте молодых того, что прошли сами, это несправедливо. - Но я же не ходил в церковь, чтобы гладить ляжки подруги! - Значит, у вас была комната, где вы могли заниматься этим прекрасным делом, не богохульствуя... - Вообще-то вы правы, че, с возрастом мы забываем самих себя, рождается завистливая жестокость по отношению к молодым, вы еще этого не чувствуете, хотя сорок шесть - тоже возраст... Вы почувствуете возраст месяцев через семь после вашего пятидесятилетия. У вас непременно заболит в боку. Или начнет ломить сустав. Утром, сразу же после того, как вы откроете глаза... Да, я, наверное, неправ, вы хорошо возражали мне, я сразу не понял суть ваших возражений, умеете уважительно дискутировать - это редкость, у нас дискуссия обычно кончается арестом... - Вы любопытно заметили, что на юге американского континента литература вобрала в себя функцию политической борьбы... Журналистика - тоже? - И да и нет, че. Поскольку ни один литератор континента не может жить на деньги, полученные от продажи его книг, многие уходят в журналистику. Поначалу они, конечно же, пытаются политизировать журналистику, но это довольно быстро пресекают, превращая их в п р а в щ и к о в - вычитчиков официальных материалов, платят за это хорошо, иначе говоря, людей покупают... Редко проскакивает настоящая публицистика, в которой чувствуется перо... Ничто так не вмещает в себя логику и чувство, как маленький кусочек металла, именуемый пером, че! Подумайте, как странно, - удивившись своим словам, дон Хосе посмотрел на Штирлица. - Я красиво сформулировал, согласитесь?! - Великолепно, - Штирлиц кивнул. - Действительно великолепно... - Вот видите... Значит, старость имеет свои преимущества... А вообще - страшно, че. Я старше вас почти на тридцать лет... - Человеку столько лет, на сколько он себя чувствует, - заметил Штирлиц; он часто повторял эту фразу, она была неким спасательным кругом, - что бы ни было, но самое хорошее еще впереди; живи этим, верь в это, как в утреннюю молитву, все остальное - суета сует. - Хорошо сказано, че, - дон Хосе улыбнулся. - Ваши слова? - А разве можно считать слова собственностью? Любое слово было произнесено до нас с вами миллион, миллиард раз... А потом я, вы, он несколько иначе составили слова - причем случайно, не думая, - и получилась ваша, моя, его фраза... Это же высказывалось до нас сотни тысяч раз, только другими людьми, при других обстоятельствах, на иных языках... - Занятно... Почти так же говорил наш Хорхе Борхес... Читали его книги? - Только эссе. Его мало переводят в Европе и Штатах. - Европа и Штаты поучают нас в сфере техники и эксплуатируют в экономике. А им бы поучиться у нас тому, что я бы определил как национальный синтез при расовом разнородстве. Вся Латинская Америка суть одна нация, которая включает в себя креолов и индейцев, испанцев и африканцев, немцев и русских, англичан и сербов; это никого еще не занимало в мире, кроме как наших литераторов, - именно в этом они политики, причем весьма опасные для режимов в силу их талантливости... Возьмите Борхеса, он останется в памяти как глыба аргентинской прозы, поверьте мне, че. Он насквозь политизирован, претендует на то, чтобы быть правым, но талант всегда стоит в левом ряду прогресса... Он как-то прекрасно сказал: никто не покушался на право Расина считаться французским поэтом за то, что он выбрал для своих трагедий античные темы... Правда ведь, а? Бедный Шекспир был бы изумлен, прикажи ему писать только на темы английской жизни с обязательным описанием привычного для британцев пейзажа. Гамлет рожден в Дании, Отелло - мавр, леди Макбет - шотландка... Между прочим, наш культ преклонения перед местным колоритом пришел из Европы, нам его европейские националисты навязали... Разве важно описывать, что происходит на похоронах индейцев? Необходимо понять суть их веры, а внешнее, в и д н о е легко описывать; осознать глубинное, принадлежное всему человечеству, значительно труднее, че. Подлинно национальная литература, одержимая социальной проблематикой, не очень-то нуждается в местном колорите... В самой мудрой арабской книге - я имею в виду Коран - нет ни одного упоминания о самом типичном арабском животном - верблюде. Для Магомета верблюд был частью родной ему повседневности, он не интересовал его как колорит... Зато верблюд очень интересует туриста, приехавшего на Нил, или бездарного поэта, спекулирующего описательством того, что дается без труда, да еще проливающего при этом слезу о горькой судьбе погонщика... Борхес провозгласил верно: наша литература должна сделаться по-настоящему аргентинской и без удобного описания быта гаучо. Будущее ныне решается в городе, нравится это традиционалистам, которые всегда опрокинуты в национализм, или нет. - Но ведь прославленный аргентинский роман "Дон Сегундо Сомбра" посвящен гаучо и весь пронизан местным колоритом, - возразил Штирлиц. - Я не вижу в нем национализма, мне эта идеология отвратительна, как и вам... Дон Хосе рассмеялся. Как истинный спорщик, измученный одиночеством, он ликовал, когда компаньон подставлялся: - Че, вы не представляете себе, как вы неправы! Автор "Дон Сегундо" Гуиральдес многие годы прожил в Париже и при этом в совершенстве знал английский! Его литературные гаучо, ставшие, кстати, аргентинским эталоном, говорят совершенно не так, как истинные гаучо Патагонии! Его герои говорят на жаргоне Монмартра, где жил писатель! А сюжет романа подобен "Киму" Редьярда Киплинга! Но ведь и сам Киплинг вышел из твеновского "Геккельбери Фина"! Если бы Гуиральдес не вобрал в себя французскую метафористику и американо-британскую структурность, мы бы не имели классической аргентинской прозы! Классика без предшественников невозможна. Задача аргентинской литературы состоит в отдаче идей мировой культуры нашему народу. Про нас говорят, что мы как молодая нация оторваны от истории. Наоборот, че, именно молодая нация алчно набрасывается на историю, она чувствует ее значительно более остро, чем старые нации... Нигде не было таких яростных споров между поклонниками нацистов и патриотами союзнической идеи, как в Аргентине! Нигде! Вы себе не представляете накал борьбы, который здесь был в конце тридцатых и начале сороковых годов! Между "традиционалистами", которые поддерживали нацистов, и левыми, стоявшими за интернационал... - Крики по поводу традиций, новаций, национализма, исключительности, как правило, присущи малоталантливым людям, лишенным общественной идеи, - сказал Штирлиц. - Важнее рассуждать не о том, сколь Дон Кихот "типично испанский", но почему он, обращаясь с речью к крестьянам, чуть ли не дословно цитирует фрагменты из "Трудов и дней" Гесиода... Греко-средиземноморское влияние времен античности на средневекового рыцаря печального образа... Об этом, кстати, в Испании запрещено с п о р и т ь: "Дон Кихот абсолютный испанец, не подверженный никаким влияниям извне, только беспочвенный интернационалист может позволить себе такое кощунство!" - Вот видите, - задумчиво откликнулся дон Хосе. - А мы, аргентинцы, к испанской культуре, включавшей - как вы настаиваете - элементы древнегреческой, прибавили магическое искусство индейцев, идеи французских энциклопедистов; алчное колонизаторство британцев вынудило нас выучить английский; уже в начале сороковых годов "По ком звонит колокол" здесь знали лучше, чем в Штатах, не говоря уже о Европе... Мы - бурлящий котел, че, наша литература, являющаяся выразителем и д е й, чревата провозглашением манифеста, и этот манифест очень не понравится на севере, не сердитесь, что я это говорю вам, янки... Границы не могут охранить ту или иную традицию, особенно в наше время... Армия, которую мы содержим, не в силах сдержать чье бы то ни было нашествие в Кордильерах или в сельве Параны, - сама история так распорядилась... Армия охраняет не страну с ее традициями, а президентский дворец, че... - Видимо, ваша литература стоит перед важнейшей задачей: понять новую суть в р е м е н и, - заметил Штирлиц. - За последние двадцать лет гений науки в з о р в а л изнутри понятие о времени и пространстве... В Европе и Штатах это поняли уже... У вас еще, видимо, предстоит понять. Это вызовет ломку укоренившихся представлений о литературе. - Заметьте, первая реакция почти на все великие романы мелкорослых критиков определялась однозначно: "Какой это роман, пародия на литературу!" - дон Хосе вздохнул. - Мир еще до сих пор живет под г н е т о м Золя, который говорил, что писатель должен погрузиться в маленький район, раствориться в нем, понять его, а уж потом живописать то, что стало для него самого бытом... А ведь это дезориентирует литератора: посетив народный праздник, он описывает д е й с т в и е, но не задумывается над внутренними причинами, то есть проходит мимо истинной традиции... - Верно, - согласился Штирлиц. - Вы читали роман гватемальца Мигеля Анхела Астуриаса "Сеньор президент", че? - Нет. Когда он вышел? - Только что... Сюда его не очень-то ввозят, есть некоторое сходство между президентами - нашим и литературным. Это - динамит под нынешние устои Латинской Америки, че, это страшнее любого лозунга, потому что это правда, причем написанная с захватывающим интересом. А про Хорхе Амаду слыхали? Бразилец... Почитайте его "Страну карнавала" или "Мертвое море"! Это же призыв к борьбе... Вы спрашивали меня о журналистах, которые могут писать по-настоящему... Где-то в Буэнос-Айресе работает Хуан Карлос Онетти, он эмигрировал из Уругвая, там его гоняли за роман "Бездна"... Если попадете в столицу, обязательно повстречайтесь с ним, он - кладезь знаний и чувств, совершенно поразительный мастер. - И никто из журналистов такого класса, как он, не занимался вопросом немецкой иммиграции в Латинскую Америку? - Наших писателей больше занимают проблема индейско-креольского синтеза и вторжение янки... Правды ради надо отметить, что немцы вели себя здесь значительно тише "гринго", че. Не сердитесь за "гринго", это у нас в крови, - помните Джека Лондона, его "Мексиканца"? Это же он канонизировал кличку "гринго", до него такого понятия не существовало в литературе... Лишнее доказательство того, что книга - главный свидетель прогресса... Штирлиц кивнул, задумчиво спросил: - Кто может иметь информацию о немцах в Кордове? - Хм... Зачем вам это, че? - Зачем? - переспросил Штирлиц. - Да как вам ответить... Наверное, затем, что я воевал с наци... Довольно трудно и долго... - Хотите писать книгу? - Не знаю... Сначала хочу собрать материалы, а там видно будет. - У вас есть печатные труды? - Пока - нет. - Готовите? - Обдумываю... - С кого хотите начать? С тех, кто был за Гитлера? Или с противников? - Тот, кто был за Гитлера, за него стоит и поныне, только молчит, дон Хосе. Гитлеризм - въедливая зараза... Примат национального, вседозволенность во имя торжества этого постулата, пьяное ощущение собственной исключительности... Щекочет нервы, слабым дает силу, бездарным - надежду на самовыявление. - А вот я иногда думаю, дон Максимо: отчего мир столь часто оказывается зависим от бездарей?! Если у какого экономиста, историка, художника или поэта не ладится д е л о, так он рвется в политику... Первым это понял Цицерон. Надежнее всего остаться в памяти человечества, если будешь произносить речь в сенате, а не в суде: больше слушателей, да и каждое слово записывается десятками секретарей... - Да, это так. - Значит, вас интересуют немцы... Что ж... Попробуйте побеседовать с профессором Хорстом Зуле, че, он сбежал сюда от Гитлера... В сорок четвертом его квартиру подожгли молодые наци, с тех пор он редко выходит из дома, не преподает в университете, дает приватные уроки немецкого языка и истории - только аргентинцам. Он пытался разоблачать наци, знает немало, начните, пожалуй, с него... Но после того пожара он испугался, очень испугался, поимейте это в виду... Ну, а тот документ, который вы мне принесли из библиотеки, принадлежит перу моего доброго знакомца профессора Гунмана. Нацист он или нет, не знаю, но то, что компетентен в сборе фактов, - это бесспорно, могу написать рекомендательное письмо... Хорст Зуле был мал ростом (метр шестьдесят от силы), приволакивал левую ногу (она была у него высохшая), - ступни до того крошечные, что носил детские сандалии. Зуле не сразу открыл дверь; она была на цепочке из нержавеющей стали; долго расспрашивал, откуда приехал дон Максимо, дважды спросил, отчего дон Хосе не написал хотя бы несколько слов на визитной карточке, потом, наконец, смилостивился и пригласил Штирлица в маленькую квартирку на последнем этаже в доме на набережной пересохшей реки. От пола и до потолка комната была заставлена стеллажами (самодельные, дерево плохо простругано, но довольно тщательно выкрашено масляной краской); стеллажи стояли и в коридоре; даже на кухне одна стена была отдана книгам и папкам с документами. "Наверное, и в туалете у него лежат папки с вырезками, - подумал Штирлиц, - скорее всего вырезки из нацистской прессы; доктор, судя по всему, относится к типу людей, которые таят ненависть в себе, опасаясь ее выплеснуть; правду говорят лишь в кругах близких, да и то втихомолку, для собственного удовлетворения, получая высшее наслаждение от того, что познали истину; впрочем, они вполне искренне ненавидят ложь и варварство, честны перед собой, а кругом пусть все идет так, как идет: "плетью обуха не перешибешь" ". - Дон Хорст, я хотел бы... - Не надо "дон", - оборвал Зуле. - Просто "доктор", не терплю выспренности... - Простите, пожалуйста, доктор. Но дон Хосе сказал, что вы всегда высоко чтили традиции той страны, куда вам пришлось уехать с родины. "Дон" - это традиция. - Что он еще вам рассказал обо мне? - Еще он рассказал, что молодые наци разгромили ваш дом и сожгли библиотеку. Зуле усмехнулся: - Именно поэтому я и забрался на последний этаж. - Не считайте это оптимальным вариантом. Если у вас остались враги, если здешние наци еще могут кусаться, к вам вполне можно забраться через чердак. По тому, как глаза Зуле непроизвольно взметнулись к потолку, Штирлиц понял, что такую возможность доктор не очень-то допускал. "Надо закрепить, - подумал Штирлиц, - я должен стать ему нужным, такие люди ценят практическую сметку". - Мы можем осмотреть чердак вместе с вами, - предложил Штирлиц. - Если, конечно, у вас есть ключ и фонарик. - Ключ не нужен, там всегда отворена дверка, а фонаря я не держу. - Свечу? - Незачем смотреть, - тихо ответил доктор Зуле, - потолок тоненький, когда хозяин проверяет состояние водопроводных баков, мне кажется, что он может провалиться... - Решетки на окна не хотите укрепить? - Увольте. Я жил в стране, где решетки были повсюду, не только на окнах... За год Германию удалось обнести громадной, незримой решеткой, а еще через год решеткой - вполне эластичной, незаметной с первого взгляда - опутали каждого немца... В конце концов, будь что будет, да и потом я практически не выхожу из дома, а мой сосед - прекрасный человек, шофер на грузовике, очень сильный и добрый... Да и потом наци теперь поджали хвосты, не посмеют... - Они убеждены, что после разгрома вашей прежней квартиры все материалы, представлявшие для них какую-то опасность, уничтожены? - А почему вы, собственно, думаете, что у меня есть такие материалы? - Так считает дон Хосе. - Сколько времени вы у него живете? - Порядочно, - солгал Штирлиц. - Я занимаюсь проблемой нацизма. Не только в Германии, но и в Испании, Австрии, здесь, на юге нашего континента. - Вы американец? - Канадец. - Воевали? - Да. Именно поэтому и занимаюсь этой темой. - Можно почитать ваши труды? - Нельзя. Их нет. Я занимаюсь этой проблемой для того, чтобы подбросить работу нюрнбергским судьям... А поскольку, как и вы, я убежден, что нацизм не уничтожен, а затаился, чтобы восстать из пепла, свою работу целесообразнее держать вот здесь, - Штирлиц постучал себя по лбу, - чем хранить дома. - Если они узнают об этом, ваша жизнь будет ежедневно и ежечасно подвержена опасности. - Но ваша ведь не подвергается - после пожара? - Потому что я после этого капитулировал. Они знали, что делали. Каждый приехавший из рейха напуган, до конца дней своих напуган, и ничто его не спасет от самой заразной и въедливой бациллы - страха. - Вы не могли бы ответить на ряд моих вопросов, доктор Зуле? - Нет. - Вы даже не хотите знать, какие вопросы меня интересуют? - Я понял, что вас интересует. Вы делаете благородное дело. Вы и обязаны его делать: демократии виноваты, что Гитлер пришел к власти. Вам и карты в руки - смойте позор с тех, кто спокойно смотрел, как преступник рвался в рейхсканцелярию, хотя одного вашего демарша перед Гинденбургом хватило бы, чтобы остановить мерзавца. - Согласен, - кивнул Штирлиц. - Принимаю каждое ваше слово. Но и вы, немец, тоже виноваты в том, что Гитлер стал фактом политической жизни. Что вы, лично вы, сделали, чтобы он не стал канцлером? Бранили его в университетской столовой? Говорили друзьям, что карикатурный истерик мнит себя вторым Фридрихом? Или просто отмахивались: "Бред, такое невозможно, покричит и успокоится, мы слишком культурны, чтобы пустить его"? Что вы сделали, доктор? - Я бранил его в университетской столовой, вы правы. А моя жена - она лежит в клинике, ей, слава богу, лучше - выступала против него на митингах и составляла прокламации... Она принадлежала к берлинской организации социал-демократов. Ну и что? Ах, как она честно и красиво выступала, д о н Максимо, как отважно! Ну и что? - Вам неприятен мой приход? Вы поэтому так подчеркнуто презрительно назвали меня "доном"? - Да, ваш приход мне отчего-то неприятен. И я не намерен этого скрывать. - Вы не посмели бы так говорить, - Штирлиц даже набычился от внезапно охватившей его ярости, - если бы я не был тем, кто дрался с наци... Если бы я был здешним затаившимся г а д о м, вы бы покорно отвечали на мои вопросы, потому что прекрасно знаете - не ответь вы на то, что меня интересует, и я отправлю вас к праотцам! Или отравлю в клинике вашу жену! Штирлиц резко поднялся, успев подумать: "Какое счастье, что нет привычной боли. Господи, как важно ощущать себя здоровым и сильным!" - Отстегните цепочку на двери, дон Хорст. Мне как-то совестно быть в вашем а н т и н а ц и с т с к о м доме. Лицо Зуле странно с т е к л о, стало видно, какое оно нездорово-отечное, глаза сделались испуганными, заячьими, руки мелко, по-стариковски затряслись... - Я могу закричать, - прошептал он осевшим, совершенно иным голосом. - Я стану кричать. - Ну и кричите. Нельзя так трястись. Такая паническая боязнь есть форма страха за шкуру, а не за жизнь. Простите за резкость, но после окончания войны я получил привилегию говорить то, что думаю. - Подайте мне вон тот пузырек, - еще тише сказал Зуле, кивнув на подоконник. - У меня останавливается сердце. Лицо его сделалось синюшным. "Зря я так, - подумал Штирлиц, - в конце концов, он просто трус, как и большинство обывателей от науки. Они ниспровергают все и вся в кругу близких, а прилюдно молчат, - самый горький балласт истории". - Сколько капель? - спросил Штирлиц, по-прежнему раздраженно. - Я пью из пузырька, скорее, пожалуйста. Зуле приник посиневшими губами, прорезанными ярко-красными склеротическими сосудиками, к пузырьку, сделал большой глоток, откинулся на спинку стула и расслабившись, закрыл глаза. - Давайте я помассирую вам грудь, - сказал Штирлиц, сердясь отчего-то на себя, а не на этого мышонка: "Собрал информацию, классифицировал ее и спрятал, низость какая!" Старик кивнул, показал рукой на сердце. - Это не сердце, - сердито сказал Штирлиц. - Обыкновенный невроз. Если плохо с сердцем, печет в солнечном сплетении. И отдает в локоть... "Дьявол лозою лезет по жилам, источенным тленьем", - последнюю фразу из популярной берлинской песенки тридцатых годов Штирлиц произнес по-немецки. - Я сразу понял, что ваш родной язык немецкий, - не открывая глаз, прошептал Зуле. - Что вам от меня надо? Вы правильно поняли: если я пойму, кто вы на самом деле, - я отвечу на все ваши вопросы, мои жилы разъедены страхом... - Ну, а если я скажу, что я не немец? Если я признаюсь, что работал против Гитлера? Нелегально? Что тогда? - Мне трудно в это поверить... Я очень недоверчив... Государственная жестокость учит не доверять: никому, нигде, ни в коем случае, ни при каких условиях. - Один раз проиграли - и второй проиграете, - сказал Штирлиц, продолжая массировать грудь старика, - если не научитесь уверенности. Нельзя бороться, то есть стоять на своем, никому не веря. Ну, легче? - Да. Спасибо. - Вздохните глубоко. - Я боюсь. - Вздохните носом! Старик снова сжался в комочек, но вздохнул глубоко, отвалившись при этом на спинку шаткого стула. - Еще раз! Он послушно вздохнул еще раз и начал застегивать пуговицы на старенькой, штопаной рубашке в а т н ы м и пальцами. - В туалете у меня собраны папки по нацистам в здешнем регионе. Если вас не затруднит, принесите их, я вам кое-что объясню... Только, пожалуйста, не ссылайтесь на меня... Если я умру, жене будет не на что купить хлеба, она плохо говорит по-испански... А кому здесь нужны старые немецкие социал-демократы? - Почему не возвращаетесь в Германию? - Кому я там нужен? Да и потом я теперь гражданин Аргентины... Я получил гражданство... Понимаете? Я был убежден, что Гитлер - надолго. - Почему вы спрятали папки с нацистами в туалет? - Поближе к нечистотам, вот почему, - озлившись чему-то, ответил Зуле. - Если бы вам удалось найти тех. кто до переворота в сорок третьем вел в Сенате расследование антиаргентинской деятельности, вы бы получили исчерпывающие материалы. Опираясь на те материалы, можно понять суть происходящего и поныне... С осени сорок четвертого года сюда пришли две волны нацистской эмиграции: одна - в декабре, тайная, а весной и летом сорок пятого - сверхтайная. Декабрьская волна - их было всего пять - десять человек, одного из них зовут Нибель. Он работает в банке, ведет операции с иностранными фирмами, тихий и незаметный человек, сторонится "Немецкого клуба", где собирались фанатики... Весенние эмигранты - те, что прибежали сюда после краха, - вообще не выходят из своих домов... Но в Аргентине, как и в Испании, трудно хранить секрет, о профессоре Курте Танке знают в городе... Но знают ли об этом за границами Аргентины? Сюда не очень-то любят пускать иностранцев... Кроме тех немцев, которым верят в Буэнос-Айресе. А вот про Рольфа Ритнера не знает никто, а знать про него надо, потому что он возглавлял банду СС в том университете, где я читал лекции... Я знал его там, в рейхе, и я увидел его здесь. Но я сделал вид, что не узнал его, потому что именно он санкционировал все аресты в нашем университете, я панически боюсь его - до сих пор. (Имя Рольфа Ритнера о т д а л Роумэну в Игуасу Райфель; большой начальник, только он вправе разрешать споры, возникающие между "партайгеноссен", только он и никто другой. Адреса Райфель не знал, телефона тоже, в ы х о д - по связи. Штирлиц в разговоре с Роумэном предположительно определил этого человека как ключевую фигуру. "Что ж, я довольно быстро на него вышел, шесть дней - не срок, на такие в ы х о д ы порой тратят месяцы. Выход есть, а вот как его реализовать? Как заставить говорить этого самого Ритнера? Но не менее важен банкир Нибель, сидящий на операциях с иностранными фирмами, я почему-то убежден, что он весьма и весьма интересен. Подход, как найти подход?") - Скажите-ка, доктор, - спросил Штирлиц, - а что вы знаете о профессоре Карлосе Гунмане? - Откуда он вам известен? - старик снова испугался, сжавшись на своем колченогом, скрипучем стуле. - Я хочу его узнать. Увы, я не знаю его. Мне нужен немец, который дружит с ним, кому он безусловно верит, но который может на чем-то дрогнуть и таким образом открыть мне подступы ко всем этим людям, профессору Гунману в частности. - Они из гранита. Непрошибаемы. - Еще как прошибаемы, - Штирлиц, наконец, усмехнулся и пошел в туалет. "Черт, мне показалось или я действительно решил, что он здесь хранит свои материалы? - спросил он себя. - Горько жить лишенным иллюзий: постоянная тяга приблизиться к правде; отсутствие права на ошибку, ну, жизнь!" - Они непрошибаемы, - повторил Зуле, - я их знаю. Штирлиц взял несколько папок, покрытых пылью. "Значит, старик давно их не смотрел, это к добру, сам заинтересуется, начнет вспоминать. Как ужасно работать экскурсоводом, - подумал он вдруг и сразу же вспомнил музей природоведения, март сорок пятого, последнюю весну войны, когда он ходил по пустым залам и ждал приезда рейхсляйтера Бормана, и туда пришла несчастная женщина-экскурсовод в рваных мужских башмаках. Она привела учеников, рассказывала им про в и д ы, а наши армии уже стояли у ворот Берлина. - Ну и ну, поди придумай такую деталь! Но как ловко Борман исчез! Его место демонстративно пустовало в Нюрнберге, приговорен к повешению. Что-то он сейчас делает? К чему готовится? Он знает свою работу, как никто другой в рейхе, он знает, что и как сказать, он ждет своего часа, "фюрер национал-социализма, призванный спасти мир от большевистских орд"". - Как вы знаете это? - спросил Штирлиц, кивнув на ворох папок, которые принес на кухню. - Отлично, хорошо или поверхностно? Зуле ответил: - Человек, лишенный права на действие, мыслит обостренно и помнит фотографически. Они перешли на немецкий, как-то заново обсматривая друг друга. Воистину, сокровенное таинство общего языка непознано наукой, это надежнее любого пароля; если слова пароля произносит иностранец, ему все равно меньше веры, чем своему, даже когда свой на самом-то деле принадлежит к числу врагов. - Кто из коричневых немцев пил, скандалил, разводился с женой, был замечен в нарушении финансовых законов? - спросил Штирлиц. - Только один Вайц. Но он совершенно безграмотен, пьяница и бабник, - Зуле начал отвечать по-немецки - деловито, несколько автоматически. - Даже коричневые не очень-то пускали его в клуб... - Кто он, этот Вайц? - Как вам сказать... То он был шофером в банке, то решил открыть пивную возле авиазавода, - после работы люди с радостью выпивали пару кружек, он привозил мюнхенское пиво, белое, кажется, из Мендосы... Потом разорился, устроился мастером по наладке канализации, это было довольно выгодно, здесь многие строились во время войны, - продавали мясо голодной Европе, зарабатывали золото... Потом вдруг стал уборщиком в университете... Он всегда кричал, что он истинный национал-социалист, служит идее, а не фюреру: "Мы, коричневые, пришли в мир, чтобы дать свободу рабочим". И что-то еще в этом роде... - В каком году он сюда приехал? - насторожился Штирлиц. - В тридцать четвертом? - Видимо, да... Откуда вы знаете? В тридцать четвертом или тридцать пятом, именно тогда, вы правы... Ладно, Вайц неинтересен, давайте я буду рассказывать о здешних лидерах, которые связаны со столицей, Мендосой, Посадос, Санта-Фе и Патагонией... - Я Теодор Вайц, - ответил человек с красным, рубленым лицом в рабочей джинсовой робе. - Да заходите, чего там... Квартира его была на первом этаже нового дома, маленькая прихожая, две комнаты и кухня; в дальней комнате шумели дети. - Внучки, - объяснил он, и его лицо изменилось, сделавшись на какое-то мгновение мягким. - Благодарю вас, партайгеноссе Вайц. - Я исключен из рядов, - ответил Вайц, приглашая его в комнату, которая служила и гостиной, и спальней: рядом со столом стояла большая тахта, накрытая толстым зелено-красным пледом. - Садитесь. Кто вы? Штирлиц был в темном костюме (купил на распродаже, почти даром), фасон сорок третьего года, в белой рубашке и бабочке; очки в толстой роговой оправе (чудовищно дороги, но зато меняют лицо до неузнаваемости), волосы тщательно набриалинены, зализаны набок, так он никогда еще не причесывался, любого собьет со следа, если Вайцу будут задавать вопросы о визите незнакомца. - Мы знаем, что вы исключены из рядов, Вайц. В каком году вы писали апелляцию? - Последний раз в тридцать восьмом. - Дайте мне копию. - Зачем? - Затем, что изменились времена. - Верно. Гитлер привел нас к тому, что погубили великую идею. Если бы он не продался финансистам, если бы он не уничтожил партайгеноссен Рэма и Штрассера, мы бы построили в Германии новое общество национальной справедливости... - Кому вы передавали свою апелляцию? - Зандштете и Людвигу Фрейде, специально ездил в Буэнос-Айрес. - Ну и что? - Они сказали, чтоб я ехал в рейх... Все, мол, в порядке, восстановят в СА, тебя оклеветали, а я в это время получил письмо из Бремена, - двух моих братьев арестовало гестапо как родственников человека, предавшего фюрера... - Что вы после этого предприняли? - А ничего... Что может сделать простой человек? Я же денег не имею, по-английски не говорю, на испанском с трудом... Крутился, как мог... - Вы понимаете, что в НСДАП были изменники? - Чего ж не понимать, конечно, понимаю. - Вы понимаете, что из-за них мы проиграли? - А из-за кого ж еще, ясно, из-за них... Чаю хотите? - Благодарю, с удовольствием. - Тогда пошли на кухню. Девчонки! - крикнул он, улыбаясь закрытой двери. - Спать! Быстро в кроватки! Время! Шалуньи, - продолжая улыбаться, он обернулся к Штирлицу. - Никогда не думал, что дедом быть интересней, чем отцом... А вы, между прочим, кто такой? - Я представляю национал-социалистов... Кстати, у вас можно говорить? В квартире нет аппаратуры? - Слушают тех, кто что-то м о ж е т, а что я могу? Трубы могу починить, вот что я могу... Как вас зовут? - Я не могу назвать свое подлинное имя. Обращайтесь ко мне "Шнайдер". Или как хотите, не важно... Мне бы хотелось просить вас вспомнить, кто из здешних немцев, богатых немцев, тех, которые забыли идею и погрязли в финансовых авантюрах, нечистоплотно вел себя по отношению к другим членам колонии. Как вы можете охарактеризовать, к примеру, профессора Гунмана? Вы же работали в университете, должны были его встречать... - Я у него трубы ремонтировал... Нет, сам-то он неплохой человек, скромный такой, ничего дурного не совершал... Я тогда в рейх не вернулся еще и потому, что арестовали этого самого придурка, который Гитлера хотел в Мюнхене взорвать, помните, в тридцать девятом? Наших ветеранов тогда в Бюргерброе п о л о ж и л и множество, а Гитлер оттуда вовремя уехал... Ну, а здесь стали говорить, что, мол, это дело затеял Отто Штрассер, а я ж с ним дружил, он фотографию мне подарил с надписью... А, вспомнил, есть тут один сукин сын, Анцель... Хотя нет, он не н а ш, он монархист... Вас же интересуют н а ш и... Меня исключили, а я все равно больше наш, чем все здешние сеньоры... Погодите, вспомнил, у Зитауэра брата арестовали за грабеж... Яблоко от яблони недалеко падает... - Это какой Зитауэр? Эрнст? Девятьсот третьего года рождения? - Да нет, это как раз его брат, он молодой, а самому-то под шестьдесят, с завода самолетов, знаете? - В каком году арестовали его брата? Как зовут? Где судили? - Штирлиц знал, как говорить с в е т е р а н а м и; пусть он исключен, все равно коричневый, "идеалист", такие никогда не прозреют, плюнь в глаза, все равно скажут, что божья роса: "Если бы фюрер послушал нас, все было бы прекрасно"; а ведь из рабочих, что за ужасная притягательность сокрыта в идее национальной исключительности, почему, когда это состоялось?! - Арестовали его, значит, в сорок втором... Только он не Эрнст, а Пабло, он здешнее имя взял - р а с т в о р и л с я... Судили его в Санта-Фе, поэтому сюда не дошло, а Зитауэр никому не сказал, его бы за это с работы вытурили, такое не прощают... Братец-то его из тюрьмы бежал, да снова схватили... - Кто вам сказал об этом? - Так моя дочь за здешнего вышла, а он секретарем в суде работал, все подробности знает... - Почему вы убеждены, что Зитауэр не поставил об этом в известность н а ш и х? - Хорошую жизнь любит... Я его на этом... - Ну, давайте, давайте, договаривайте! Вы же на этом его в з я л и, когда решили открыть пивную? Вайц покачал головой и, как-то странно усмехнувшись, спросил: - Он уже признался? Через три дня Зитауэр передал Штирлицу имена к о л л е г, которые приезжали из Европы в начале ноября этого года. Они - доверительно - представляли бывшие корпорации "Мессершмитт", "Дорнье", "Опель" и "Клекнер". Гиганты поверженного рейха еще не функционировали, однако их золото - основа основ любого дела - хранилось в швейцарских банках. П о д с т а в н ы е лица уже мягко обсуждали вопрос о получении лицензий от американских и британских оккупационных властей на развертывание производства. Таким образом, первым зарубежным вояжем людей, создавших военную экономику Гитлера, оказался полет в Аргентину и встречи с профессором Танком и его ближайшими коллегами. - О чем они говорили, я не знаю, - потухшим голосом, словно заученное, отвечал Зитауэр. - Если вы обещаете помочь мне с братом, который попал как кур в ощип, я выясню все, что вас интересует. Пока же я открыл вам то, что мог, не взыщите. - Скажите-ка мне, какова подлинная фамилия инженера Хуана-Альфрида Лопеса? - спросил Штирлиц. - Он работает у вас, живет на калле Санта Анна... - Он только что сюда прибыл, кажется, из Европы, точно не знаю... Профессор Танк однажды назвал его "герр Виккерс", но это было только один раз... "Роумэн зацепил звено, - удовлетворенно подумал Штирлиц, - его жена славно поработала в Лиссабоне, еще бы - "герр Виккерс" - это Кемп, вот куда он залетел, голубь долгожданный, вот кто такой "Лопес", не зря я начал работу с флангов, хорош бы я был, явись к нему на улицу Санта Анна: "3драсьте, я ваша тетя!"" В тот же день Штирлиц отправил письмо Роумэну - по заранее обговоренному адресу. Тайнописью сообщил обо всем, что ему удалось сделать; запрашивал информацию, которую Роумэн получил в Европе. Купив "лейку" (сто семь долларов) и высокочувствительную пленку, сделал на улице нужные фотографии; качество получилось вполне пристойное. Вложил в письмо фотографии трех людей с надписями: "от любящего дяди" (это был Рольф Ритнер, палач из университета), "дружески, на память" ("банкир" Нибель), "от верного тебе брата" (профессор Гунман). ...Изо всех предъявленных к опознанию портретов Лангер ткнул пальцем в Нибеля: - Он приезжает за деньгами... РОУМЭН (Нью-Йорк, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Роумэн брился неторопливо, о ц е н и в а ю щ е, с какой-то особой тщательностью; перед трудным разговором он простаивал в ванной минут по десять; звук скрипящего по коже лезвия действовал на него успокаивающе. Он рассматривал свое изображение в зеркале так, словно перед ним был совершенно незнакомый человек; поглаживал новые морщины, появившиеся за последний месяц, осунулся; лицо, тем не менее, продолжало оставаться округлым. - Конопушка! - крикнул он, не оборачиваясь. - Ты не находишь, что я несколько оплыл? Криста готовила завтрак (они остановились в пансионате, где была предусмотрена кухонька с электроплитой и маленьким, но очень вместительным холодильником), откликнулась сразу же, словно бы постоянно ждала его вопроса: - Ты прекрасно выглядишь. - Это тебе кажется. Я действительно оплыл. - Давай проверим почки. - Они функционируют отменно. - Может быть, камни? - Это сердце. Когда я волнуюсь перед делом, у меня молотит сердце и отекают глаза. С моей-то бабьей рожей... - Если ты еще раз посмеешь так сказать о своем лице, я уйду от тебя. Я считаю, что мой муж самый красивый мужчина на земле! Пожалуйста, не разубеждай меня, это нечестно: либо я вышла за тебя замуж по расчету, либо ты женился на дуре с ужасным вкусом: только безвкусные дуры выходят за мужиков с бабьими лицами. - Да? Ну, хорошо, - Роумэн улыбнулся своему изображению. - Пожалуйста, повторяй это почаще... Что у нас на завтрак? - Тебе - омлет с сосиской, стакан апельсинового сока и подогретый хлебец. Мне - кефир. - Ты и так худая. - Я не "и так худая", а потому худая, что утром пью кефир, днем ем вареное яйцо; это позволяет мне пировать с тобою вечером, проклиная себя за это утром. С завтрашнего дня сяду на голодную диету, я вычитала про это новшество в "Балтимор сан". - Когда меня морили голодом в камере у наци, на третий день ноги и руки сделались совершенно ледяными... Ужасное ощущение... Пожалуйста, не садись на эту дурацкую голодную диету, прошу тебя... Ну-ка, быстро, в каком ухе звенит? - В левом! - ответила Криста, потому что видела в полуоткрытую дверь ванной, что Роумэн стоял, прижавшись левым плечом к стене; звенит обычно в том ухе, которое ближе к стене, странно. - Угадала? Звенело в правом ухе. - Умница, - сказал Роумэн. - Угадала. Слушай, когда мы начнем ссориться, а? Все знающие люди говорят, что после первого месяца супружества неминуемо должна случиться ссора... По пустяку, глупая, но обязательно ссора. - Мне тоже так говорили. Это бы случилось, не будь ты Роумэном, а я Кристой. - Не будь я старше тебя на пятнадцать лет... - Не будь ты умнее меня в семьсот тридцать четыре раза... Я совсем от тебя голову потеряла, когда ты до конца ломал Лангера... А особенно, когда ты сказал, чтобы он сам открыл чулан и привел Ригельта... Они ведь могли оба убежать. - В обкаканных штанах далеко не убежишь... Криста засмеялась: - Сюжет для Уолта Диснея - "волки в обкаканных штанишках". Роумэн протер лицо одеколоном и вышел в комнату: - Ты прекрасно сказала: "в штанишках"... Очень по-детски, так маленькие девочки говорят... Я очень гордился - мне тогда было лет шесть, - когда мне начали покупать брюки, а не штаны... Давай завтракать, время. Я должен быть у моего босса секунда в секунду, он педант, и за это я его ценю. Криста знала, что в номере говорить нельзя. Роумэн предупредил ее, что, вполне возможно, д р у з ь я поставили их жилье на з а п и с ь. Про то, чтобы она упомянула имена Лангера и Ригельта, они договорились заранее, на улице, - так или иначе он будет рассказывать о них Макайру, пусть тот знает загодя, но ни одного другого имени тех, которые они узнали во время стремительной поездки по Европе - Рим, Аскона, Гамбург, Стокгольм, называть не надо; еще рано; все зависит от того, как пойдет разговор в кабинете б о с с а, какова будет его реакция на ту информацию, которую собрали Роумэн, Спарк и Штирлиц. Криста молча улыбнулась Роумэну, показав глазами на отдушину; он отрицательно покачал головой, кивнув на телефон. - Знаешь, конопуша, если сегодня разговор пройдет так, как я надеюсь, и мне удастся за неделю закончить дело, мы с тобой, наконец, возьмем отпуск и отправимся на какой-нибудь маленький остров... Чтоб ни души... Сейчас стали рекламировать Сан Блас, всего час лета от Панамы, крошечные островки в океане, живут индейцы, ловят рыбу и собирают кокосовые орехи. Правда, было бы чудно? - Я даже боюсь об этом мечтать. - Всегда надо мечтать о самом прекрасном. - Только мечтай без оглядки. - Буду. - Какой мне надеть костюм? - Поскольку их у тебя всего два, надень первый. Роумэн рассмеялся: - Первый - это серый? Или синий? - Синий. К твоей седине идет синий цвет. - А галстук? Серый? - Красный. Почему все американцы так любят черные костюмы и черные галстуки? Вы одеваетесь, как гробовщики. - Не оскорбляй нацию. Я патриот. - Разве можно считать оскорблением замечание, которое продиктовано желанием лучшего? - Можно, - вздохнул Роумэн и поднялся из-за стола. - Омлет был прекрасен, только ты забыла его посолить, конопушка. - Правда?! Почему же ты не сказал? - Потому что у нас нет соли. Купи. Ладно? И потом никуда не уходи из дома, портье предупрежден. Двери запри на цепочку. Телефон, куда в случае чего звонить, ты знаешь. Ругай меня. - Мои друзья из театра говорили иначе: "Пожелай мне счастья и удачи". - Так это ж актеры, конопуша... ...Выслушав Роумэна, - тот рассказал д е л о выборочно, Штирлица не упомянув, профессора Танка тоже, - Макайр поднялся и, закинув руки за спину, начал быстро и сосредоточенно ходить по кабинету; лоб разрезала продольная морщина, вокруг глаз собрались мелкие морщинки; остановившись у окна, он тихо сказал: - Но ведь это ужасно. Пол... Значит, они выжили! Неужели жертвы были принесены понапрасну? - Нет. Будь наши жертвы напрасными, наци действовали бы открыто. И не только в Европе, но и в нашей стране... - В какой мере ваши материалы против них носят уликовый характер? - Против каждого из тех людей, которых я назвал, есть по крайней мере два свидетельских показания. Все они члены НСДАП, люди СС, СД, гестапо или абвера. За каждым из них - преступление. Они должны быть отданы в руки правосудия... - Легко сказать... Те, кто живет в Германии, - одно дело, там легче... А как быть со Швецией? Или Аргентиной? У нас и так натянутые отношения с Пероном... А Испания? Португалия? Как быть там? - Очень просто: брать их там и вывозить. И передавать в руки Нюрнбергского трибунала. - "Вывозить"? Называйте вещи своими именами, Пол... Не "вывозить" и не "брать", а организовывать похищения.... И вы прекрасно понимаете, что назавтра же после случившегося государственный департамент будет завален нотами протеста по поводу вмешательства во внутренние дела Мадрида или Байреса... - Что вы предлагаете? - Пол нахмурился, полез за сигаретами - плохой признак. - Ничего. Предлагаю подумать. Есть некоторая разница между вами, человеком, совершившим подвиг, - да, да, я понимаю, каково было собрать подобную информацию, это настоящий подвиг! - и мною, чиновником, который обязан санкционировать действия. Будь проклят мой пост, черт его совсем побери! Как вы отнесетесь к тому, чтобы подключить к операции дипломатов? - То есть? - Роумэн несколько опешил, достал из пачки "Лаки страйк" сигарету, закурил. - Пусть наши юристы подумают, как можно побольнее нажать на Аргентину, Испанию, Парагвай... На режимы, скрывающие у себя наци... Чтобы они выдали нам преступников... - Ну, зачем же так усложнять задачу? - Роумэн тяжело затянулся. - Лучше пошлите телеграммы скрывающимся нацистам, адреса я могу вам сейчас продиктовать, с просьбой добровольно отдаться в руки нюрнбергского правосудия. - Мне не до смеха, Пол, - сухо заметил Макайр. - Я ошарашен случившимся. Я думаю, как лучше поступить. Думайте и вы. - Я же внес предложение: я вылетаю с бригадой ваших ребят и привожу всех этих наци в Нюрнберг. Как я это сделаю - моя забота. Риск беру на себя. - Нет, я беру на себя риск. Я, именно я. Пол, не обольщайтесь. Потому что я подпишу приказ на командирование вместе с вами моей бригады... Я и никто другой... А я не готов к тому, чтобы подписать такой приказ - его попросту не утвердят... Как вы отнесетесь к тому, чтобы попросить совета у Аллена? - Я считаю это оптимальным. - Думаете уговорить его на встречу? Он же отошел от дел, сидит в своем "Саливэн энд Кромвэл", делает бизнес... - А вы не уговорите? - Боюсь, что нет. Я для него никто. Вы - это вы, за вами история нашей разведки. - Будет вам, Роберт. Не надо льстить в глаза, я себя чувствую законченным остолопом, потому что не знаю, как на это реагировать. - Решать, как реагировать, надо, если вам льстят в глаза. А я говорю правду. И вы это прекрасно знаете... "Зря я на него п е р, - подумал Роумэн, - и я бы, видимо, на его месте всаживал аппаратуру прослушивания в те места, где появляется мой сотрудник, женившийся на бывшем агенте врага... Для профессионала понятия "бывший " не существует... Он ни разу ни словом не посмел даже т р о н у т ь Кристу. А может быть, тебе так удобнее себя чувствовать? - спросил себя Роумэн. - Это ведь ужасно, когда недоверие к своим не исчезает, а живет в тебе постоянно. Нет ничего ужаснее, когда ты должен оглядываться и перепроверять каждое слово человека, сидящего напротив тебя. Высшая привилегия гражданина - полнейшее доверие к окружающим и убежденность в том, что тебе платят тем же. Ничто так не поднимает человека, не вселяет в него уверенность в успехе начинания" ничто так не способствует рождению в нем борцовских качеств, как абсолютное, г а р а н т и р о в а н н о е законом доверие. Это угодно обществу - средство против коррозии людских отношений, верный залог выявления в личности всего самого хорошего, что заложено в генах". Аллен Даллес встретился с Роумэном в маленьком баре на сорок второй улице, после ланча, который он провел с Макайром в своем клубе. Здесь, в этом маленьком баре, он никогда раньше не бывал, масса народа, все п р о х о д я щ и е, клиентура случайная, что вполне соответствует конспиративному характеру встречи разведчика отставного, каким он себя представлял знакомым, и разведчика функционирующего, каким он назвал Роумэна, запнувшись самую малость, когда тот к нему позвонил: "Роумэн? Роумэн... Ах, да, Роумэн, ну, как же, конечно, помню! Помню и горжусь, мой дорогой функционирующий разведчик!" Обсмотрев Роумэна со всех сторон, Даллес пыхнул трубкой, заметив: - Вы здорово набрали в сравнении с сорок пятым годом. Я видел вас последний раз в сорок пятом весной, не так ли? - Именно так, мистер Даллес. - Что это вы говорите, как заштатный адвокат в бракоразводном процессе? Аллен, я для вас Аллен, дорогой Пол. - Спасибо, я страшно рад, Аллен, что вы нашли для меня время. - Что будете пить? - Хайбол. - Орешки? - С удовольствием. Только позвольте мне угостить вас, о кэй? - Спасибо, я никогда не отказываюсь от угощения. Вам чертовски идет седина, завидую. Чем больше я седею, тем отчетливее становлюсь похожим на старую китайскую мышь, которую берегут для обращения в кисточки, столь важные в иероглифописи. А вы начинаете походить на матерого голливудского ковбоя. - С моей-то круглой мордой? - Никогда не отзывайтесь дурно о своей внешности, - заметил Даллес. - Это позволит вашим недругам повторять эти слова, и вы не сможете их одернуть: "Мы же цитируем самого мистера икс, он говорил это о себе не далее, как вчера, беседуя с мистером игрек!" Роумэн улыбнулся: - Мне всегда казалось, что, если ты сам подтруниваешь над своими недостатками, это выбивает козыри у недоброжелателей. - Зависит от талантливости недоброжелателей. Пол. Кстати, если уж вы меня действительно угощаете, попросите, пожалуйста, крохотный кусочек сыра, люблю сухой сыр. - С удовольствием угощу вас самым сухим сыром, Аллен. - Ну, рассказывайте, что стряслось? - Стряслось то, что по прошествии девятнадцати месяцев после нашей победы нацисты успели воссоздать свою цепь, - Роумэн достал "Лаки страйк" и начал крошить. маленькую, круглую сигарету. - Двадцати месяцев, - Даллес вздохнул. - Дальше. - Это, собственно, главное, - Роумэн несколько смешался от такой реакции собеседника. - И вас это действительно удивляет? - Конечно. - Почему? Вы что, не понимаете, с какого уровня врагом мы имеем дело? Неужели вы всерьез полагали, что шесть миллионов членов НСДАП так легко смирятся с поражением, да еще таким неслыханным? Нельзя быть наивным. Пол. Все, что угодно, только не наивность. - Больше это похоже на отчаяние, Аллен. - Ну, это уж совсем стыдно. Неужели вы сомневаетесь в том, что у нас найдутся силы для истребления этих гаденышей? - Я - нет. Другие - да. - Кто именно? - Те люди, от которых зависит принятие решений. - Вы говорите со мной как с представителем конкурирующей фирмы. Пол. Вряд ли я могу быть вам полезен, если вы не знаете имен. Кто конкретно сомневается в том, что мы обязаны придушить нацистских гаденышей? - Человек, к которому я в общем-то хорошо отношусь, - Роберт Макайр. - Хм... Это для меня несколько неожиданно... Не скажу, что я его очень хорошо знаю, но по тем эпизодам, что у меня на памяти, могу судить о нем как о человеке, склонном к волевым решениям. - Дело в том, что сеть разбросана не только в Германии, но и в Швеции, Испании, Португалии, Парагвае, Аргентине, Бразилии, Швейцарии, Ватикане... Более того, сейчас я собираю улики против с и н д и к а т а... У меня есть основания полагать, что наци нашли подходы и к этим людям... - А вот это крайне тревожно. Крайне, Пол. Есть имена? - Да. Некий Пепе. Судя по всему, одна из его фамилий - Гуарази, на контакт с лиссабонским б р а т с т в о м прилетал из Нью-Йорка, акцент - бруклинский. - Так говорит агентура? - Так говорю я. Даллес улыбнулся; его жесткое лицо собралось морщинками, подобрело ("У него самые счастливые внуки, - подумал Роумэн, - какая радость иметь такого мягкого, но в то же время мужественного деда, человек из легенды; и с Вольфом он говорил не как с генералом Гиммлера, а как с немецким солдатом, это не есть нарушение правил, это по-мужски, Штирлиц неправ, потому что ему-то как раз доносила агентура"). - Вы думаете, меня это радует? - лицо Даллеса было по-прежнему мягким, морщинистым, усталым. - Меня это, наоборот, печалит. Я вам прочитаю Ян Ваньли, великого китайского поэта, вслушайтесь в его строки. Пол: "Пороги, слепя белоснежною пеной, как гром, оглушают разгневанным ревом. Потоки воды - изумрудные стены, а волны подобны горам бирюзовым. Подъем по дорогам - над бездной победа, путь вниз по реке - за победу награда. Багорщикам трудно, им отдых неведом, и сердце подъемам и спускам не радо... Нелегок, опасен подъем по порогам! Оставь самомнение, пускаясь в дорогу..." Читая поэта, Даллес вдруг пожалел, что открылся: китайская литература - его слабость, это известно только самым близким в его кругу: "Никто больше не имел права знать; ни перед кем нельзя открываться; в разведке порой запрещено верить даже брату - увы, закон профессии. Я становлюсь сентиментальным, первый признак прогрессирующего склероза; я засветил себя, и, если дело пойдет не так, как надо, я многим рискую: Роумэн получил в руку шальной козырь". - Я не очень-то страдаю самомнением, - ответил Роумэн. - Скорее наоборот. - Просто, получив данные агентуры, - заметил Даллес, - то есть множество разных мнений, вам было бы легче прийти к более или менее определенному выводу, Пол. А так вы до всего дошли сами. Если вы ощущаете внутри себя гениальность - одно дело, но если вы такой же нормальный человек, как и я, тогда дело плохо. Нормальный человек не может не страдать комплексами