иссис Роумэн. С и н д и к а т не пощадит вас потому, что мне открылось имя Пепе Гуарази. Мне известна и сумма, которая была ему уплачена вами за работу. Ну, а генерал не простит вам того, что все это знаю я. Каково? Кемп медленно поднялся, подошел к холодильнику, достал бутылку с минеральной водой, налил стакан до краев и медленно выпил; рука его чуть дрожала. - Что вам от меня нужно? - спросил он, пряча бутылку в холодильник. - Правды. Зачем вы хотели подвести меня под гильотину? Зачем нужно было крутить дело Фрайтаг и Рубенау? Кто вам поручил это? Когда? - Неужели вы не понимаете, что я никогда не отвечу на ваш вопрос, Брунн? - Правда? Вот здорово! Что ж, тогда я перейду на испанский, позову из спальни вашу знакомую, и мы продолжим разговор при ней. При всем отличии аргентинцев от испанцев и те, и другие любят тайны и сенсации. Я скажу ей все, что считаю нужным, а засим откланяюсь. Итак? Глаза Кемпа снова сделались красными, кроличьими, и за секунду перед тем, как он потянулся к левому карману шлафрока (воистину, страх провоцирует непредсказуемый алогизм поступка), Штирлиц - прежним, ловким, к о л ю щ и м движением - выхватил его пистолет и небрежно сунул в карман своего пиджака, словно мать, отобравшая у ребенка то, чем он проказливо баловался. - Подумайте о себе, Виккерс, - продолжил Штирлиц, словно бы ничего и не случилось. - Если вы откажетесь рассказать правду, вас ждут трудные времена, поймите! Вы сделаетесь зверем, загнанным зверем, у которого на пятках висят гончие. Судя по тому, как убрали Гаузнера, вас ждет такая же участь, нет? Ну, ответьте же себе! Разве нет? Гаузнер в Мюнхене открылся Роумэну не до конца и с глазу на глаз, без скандала. Он сразу же поставил об этом в известность г е н е р а л а. И что же? Его пощадили? А почему вы думаете, что вас пощадят, если завтра в Лондоне жахнут информацию, о которой я вам сказал только что? Да, я в сложном положении, но, борясь за себя, я утоплю вас. Вы знаете, как в Западной Европе любят сенсацию, не так ли? Ну и представьте себе заголовок: "Исповедь Штирлица". В которой он, Штирлиц, то есть я, Брунн, повторю про вас слово в слово то, что сказал вам только что, да плюс еще многое другое... В частности, назову вашу мадридскую тройку, которую я смог получить от Гаузнера. - Вы?! - Не важно - он, я, они. Она у меня в кармане. Франко пытается сделать все, чтобы выслужиться перед Белым домом, он отдаст этих людей на заклание, поверьте, Виккерс! Дедушка играет в демократический поворот, ему нельзя иначе, Совет Безопасности давит, грозит санкциями, вы же политик, неужели не понятно?! Ну, а уж про с и н д и к а т, про Пепе Гуарази я и не говорю... Я дам такие подробности, которые знали только вы. И это означает, что в самые ближайшие дни вы обнаружите лошадиную голову в своей кровати'. И мои показания будут подтверждены письменными свидетельствами Ригельта, который развалился до задницы, Лангера и фон Шонса. Да и беседа Роумэна с Гаузнером записана - вплоть до дыхания. _______________ ' Таким образом мафия выносит смертный приговор предателю. - Что вам от меня надо? - спросил Кемп, и руки его бессильно упали вдоль тела. - Сначала мне нужно полное имя генерала, Виккерс. Его псевдоним "Верен" меня не устраивает. - Писать я вам ничего не буду. - Повторяю, сначала назовите мне имя генерала... - У вас же нет звукозаписывающей аппаратуры, я в любой момент откажусь от своих слов. - Если вы скажете мне все, что меня интересует, вам не придется ни от чего отказываться. Нам выгодно, чтобы вы спокойно жили в этой квартире и работали на Танка... Итак? - Зачем вам это нужно? - голос Кемпа за эти мгновения изменился, сделавшись чуть хрипловатым, словно бы простуженным. - Зачем? - Только не надо меня убеждать, что малые знания означают малые печали, Виккерс. Писание я знаю лучше вас. Мне это нужно для того, чтобы предпринять шаги, связанные с защитой собственной чести: по указанию генерала против меня начали комбинацию. Я хочу понять: зачем? Если меня убедят, что это угодно делу нации, что ж, возможно, я соглашусь продолжить игру против самого себя. - Послушайте, ну, конечно же, все было подчинено цели возрождения нации! - Виккерс даже потянулся к Штирлицу, глаза сделались нормальными, ничего кроличьего: "Как же часто у него приливает кровь к голове, а на вид такой здоровый... Эк, лихо он проглотил наживку, ам - и нету!" - Вы это можете чем-то доказать? - Словом! Моим офицерским словом чести! - Меня не устраивает офицерское слово чести, Виккерс. Я хочу, чтобы это слово мне дал генерал. Вот, - он достал из кармана пачку долларов, - деньги на билет в Германию. Вот, - он показал Кемпу свой паспорт ("Все равно м е ч е н ы й, по такому долго не проживешь"), - документ, который позволяет мне отправиться туда завтрашним рейсом. Поэтому я повторяю свой вопрос и прошу вас, просто очень прошу не финтить, а дать определенный ответ. Это в ваших же интересах, и после того, как вы мне назовете фамилию генерала, который санкционировал игру против меня, я объясню, почему это в ваших интересах. - Гелен... - Я не слышу! Громче! - Гелен, - все так же шепотом повторил Кемп. "Боится подслушки; я ее, кстати, тоже боюсь, - подумал Штирлиц, - но его бы слушали в том случае, если бы кто-то знал, что я нахожусь здесь, а они не знают, что я в Кордове..." - Рейнгард Гелен, генерал-лейтенант вермахта, руководитель разведуправления армии "Восток", я вас верно понял? Кемп молча кивнул. - Да или нет? - У вас же нет аппаратуры, зачем вам мой голос? Штирлиц достал из кармана металлическую коробочку из-под сигарет; он взял ее на всякий случай, не очень-то полагаясь на то, что Кемп поверит. - Вот она, - сказал он. - Кстати говоря, делают на ИТТ, только в Штатах, испанцам таких не показывают. Глаза Кемпа снова сделались кроличьими. "Господи, как же вдавлен страх в их души, - подумал Штирлиц, - как безнадежно жить, когда каждую секунду опасаешься, что твое слово, хуже того, мысль могут быть зафиксированы на магнитную пленку и стать уликой против тебя, расплата за которую однозначна - смерть". - Мы уже начали с вами работу, Кемп, так что, пожалуйста, не затягивайте ее попусту, вас ждет подруга... Да или нет? - Да, - ответил Кемп шепотом. - Штука, - Штирлиц тронул тот карман, куда положил коробочку, - берет голос на расстоянии двадцати метров, а шепот - с пяти. Вы сидите в трех метрах от меня, так что можете говорить еще тише... Кто меня выведет на Гелена? Мерк? Кемп снова кивнул. - Да или нет? Кемп отрицательно покачал головой, потом не удержался, заметив: - Он же ваш! Костолом гестапо! - Да? А себя вы считаете Вацлавом Нижинским? Кемп вздрогнул: - Почему изо всех танцовщиков в мире вы упомянули имя русского, Брунн?! - Это к вопросу о том, не являюсь ли я русским агентом? Генерала интересовало именно это, нет? Слушайте, завтра утром сходите к хорошему врачу, инженер Лопес. У вас ни к черту сосудистая система, хватит инсульт... Лангер сказал, что у вас уже был однажды криз в Лиссабоне... Да не пугайтесь вы все время, право же! Я бы не пришел с этим разговором, не знай всего того, что вынудит вас начать диалог... Теперь слушайте меня внимательно: я о т д а м вам себя, Виккерс... Да, да, отправите генералу сообщение, что вы меня настигли. Дадите ему наводку, но только после того, как я скажу вам о целесообразности и своевременности этого шага... Более того, я придумаю безупречную легенду о том, как вы меня нашли. Вы будете оперировать фактами, которые не смогут не заинтересовать генерала... Вы должны будете стать моим в л а д е л ь ц е м, Виккерс, понимаете, что я имею в виду? - Пройдемте на балкон... - Вы действительно полагаете, что нас могут слушать люди Танка? Он кивнул. - Пошли, - согласился Штирлиц, поднялся первым и пошел к балконной двери, не оборачиваясь, зная, что Кемп может в любую минуту броситься на него. "Ну, валяй, кролик, прыгай; я готов; я собран; я переброшу тебя через голову; только бы мне не оглянуться, все сразу рухнет, если он ощутит мой страх, он сейчас раздавлен, между нами такая дистанция, которую ему уже никогда не преодолеть, если только я не обернусь..." Возле двери Штирлиц чуть посторонился: - Открывайте. Кемп повернул ручку и вышел на балкон первым. - Объясните мне ваше предложение, - сказал он. - То, что вы сказали сейчас, может оказаться взаимоустраивающим вариантом. Если я вас верно понял, вы предлагаете начать игру, в условиях которой записано, что лишь я, Лопес, знаю, как и где можно найти Штирлица? - Именно. Только вы упустили немаловажное звено: ч е р е з кого найти Штирлица... - Через кого? - А вот именно это я вам скажу чуть позже, когда мы кончим собеседование. Повторяю, Кемп, я в вас заинтересован так же, как и вы во мне. Готовы к диалогу? - Да. - Ну и прекрасно. А если бы вы угостили меня холодной минеральной водой, то жизнь бы сделалась сказочной. Пока я буду пить, успокойте толстушку, скажите, что ваш друг через пятнадцать минут уйдет, о кэй? Утренним поездом Штирлиц (оставил дону Хосе записку о друге, который прилетел в Байрес, будет там сутки, нельзя не повидаться) выехал в столицу, с вокзала пошел на Центральный почтамт - это совсем рядом - и заказал разговор с Голливудом: ответила женщина; понял, что жена Спарка; Роумэн предупреждал, что она в к у р с е; произнес неторопливо: - Скажите, чтобы взяли с собой Роберта Харриса и его коллегу сеньора Мигеля. Очень жду там, где условились. И положил трубку. Как ему ни хотелось посмотреть Буэнос-Айрес, он остановил такси и попросил отвезти его в городскую библиотеку. Шофер порекомендовал поехать в университетскую, богаче. Там Штирлиц провел три часа, изучая подшивку немецкой антифашистской газеты. Запомнил фамилии двух наиболее острых высококомпетентных публицистов, выступавших с резкими, но при этом аргументированными статьями против Гитлера, - экс-сенатор М. Осорио и профессор Фриц Зееле, - и сразу же вернулся на вокзал, поезд в Кордову уходил через сорок минут. Купив билет первого класса, он приобрел в киоске карту города (Кемп назвал адреса, которые надо выучить наизусть), в книжном магазинчике купил брошюру о дивном озере возле города Барилоче (то, что Кемп сказал про Риктера и его проект, не очень-то реально, в это верится с трудом, но если это так, то дело пахнет керосином, это последнее гитлеровское злодейство не имеет права быть осуществленным) и сел в купе, заказав себе у пробегавшего мимо вагонов чико две бутылки "кока-колы" и сандвич с сыром... Служба взяла в р а б о т у имена Роберта Харриса и Мигеля через пять минут после того, как данные телефонного прослушивания легли на стол Макайра. Немедленно были задействованы люди резидента в Байресе Джона Джекобса; в дело включился директор местного ИТТ Арнолд - со всеми его здешними связями: фотография Штирлица, отправленная в Аргентину загодя, была передана в уголовную полицию столицы; однако Макайр не мог предположить, что Штирлиц приедет в Байрес лишь для одного телефонного звонка, - этим и объяснялось то, что его фото не были сразу же отправлены во все крупнейшие города республики. Штирлиц был готов к началу о х о т ы, он знал, на что шел, поэтому с позавчерашнего дня не брился; спасибо английскому проводнику Шибблу, подрабатывающему на осведомлении нацистов: "С бородой вы похожи на ковбоя, совсем другое лицо". "Роумэн прилетит дней через пять, не раньше, к этому времени я обрасту щетиной, черт не узнает. Бедный дон Хосе, он лишился компаньона, возвращаться к нему нельзя, простите, дон Хосе, но, право, я не могу поступить иначе: д е л о..." РИКТЕР, ШИББЛ (декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Несмотря на то, что сэр Александр Кадоган и мистер Джонсон, представлявшие Англию и Соединенные Штаты в Совете Безопасности, работали, что называется, в унисон, тем не менее традиционные противоречия между Уолл-стритом и Сити, между финансовыми империями Рокфеллеров и Ротшильдов продолжали сохраняться, тщательно скрытые от людских взглядов. Встречи лидеров Британии и Штатов происходили в "обстановке сердечной дружбы и полнейшего взаимного понимания", газеты отмечали, что политическая программа сэра Уинни в Фултоне принята к исполнению англоговорящим миром; все, казалось бы, в полнейшем порядке, ан - нет... ...Кадровый разведчик Честер Шиббл был отправлен в Латинскую Америку с довольно ловкой легендой: человек скрывается от правосудия, и хотя Лондон не требует его выдачи - так, грехи молодости, суета, - тем не менее лучше держаться подальше от столиц; мир ныне стал таков, что в джунглях спокойнее, чем в городах. В Игуасу он был направлен отнюдь не случайно. Во-первых, стыковка трех границ; новости из Парагвая и Бразилии стекаются сюда каждодневно, ибо именно здесь сосредоточен центр торговли, перевалочная база грузов, аэропорт, склады на Паране. Во-вторых, Лондон имел информацию от Шелленберга, что уже в марте сорок пятого года крупные национал-социалисты, связанные с финансами НСДАП и СС, были перемещены в глубинные районы юга Америки; поскольку немцы имели сильные позиции в экономике Аргентины, Парагвая и Бразилии, необходимо было знать, на что будет обращено золото Гитлера, если действительно его намерены обратить в бизнес, а не положить в банки, чтобы спокойно жить на проценты с капитала; такое вероятие разведчики МИ-6 также допускали. В-третьих, нельзя не считаться с тем, что мобильный капитал Соединенных Штатов в самое ближайшее время неминуемо начнет наступление на юг, а поскольку железные дороги Аргентины принадлежали Лондону, поскольку именно Англия держала в своих руках ключи от основных банков Буэнос-Айреса и Сантьяго-де-Чили, королевский кабинет должен быть загодя осведомлен обо всем, что предполагает начать м л а д ш и й брат. И, наконец, в-четвертых, Англия прекрасно знала, что в Аргентине поселились ведущие инженеры с немецких военных заводов: с кем они намерены сотрудничать? С американцами? Или с Пероном? Если с Пероном, их следует поддержать, поскольку все, что с л е г к а мешает младшему брату, оказывает на деле значительную помощь Лондону. Так как Перон не скрывал своего негативного отношения к янки (это давало ему дополнительные голоса на выборах: народ не терпел тех, кто захватывал экономику), Лондон был готов закрыть глаза на немецкую активность, - понятно, на определенном этапе, пока банки не наладят контроль над всем тем, что происходит и будет происходить в военном секторе экономики Аргентины. Круг вопросов, который интересовал Шиббла, был поэтому весьма широк, но, однако, лично его - и чем дальше, тем больше - занимал Риктер. Шелленберг, начавший давать показания британской секретной службе сразу же после его ареста в мае сорок пятого, довольно подробно коснулся работы Канариса, связанной с попыткой проникновения в "атомный проект американцев". Среди фамилий, которые были у него на памяти, дважды промелькнуло имя штурмбанфюрера СС доктора Риктера и штандартенфюрера СС Штирлица - в связи с делом физика Рунге, арестованного гестапо. Следы Штирлица затерялись, поди найди человека во взбаламученной послевоенной Европе. Да и жив ли он вообще?! А вот Риктер май сорок пятого встретил в британском лагере для военнопленных; с ужасом ждал допросов, понимая, что случится, если англичане докопаются до истории о его участии в допросах Рунге. Однако же в сентябре (через две недели после того, как Шелленберг закончил давать показания по "атомному проекту") Риктера пригласили в комендатуру, побеседовали, не задав ни единого вопроса о его прошлой работе, и объявили об освобождении, предложив зарегистрироваться в Гамбурге; адрес дали странный: особняк на берегу, в уединенном месте; ни вооруженной охраны, ни джипов; тишина и благость, шум прибоя и птицы поют. Человек в штатском, принявший его и также не задавший тех вопросов, которых Риктер страшился более всего, осведомился, чем будет заниматься бывший офицер, поинтересовался, не потерял ли он навыки теоретический работы в сфере физики, и по завершении беседы вручил временное удостоверение, дававшее возможность свободного передвижения по британской зоне оккупации. Пугаясь собственной смелости, Риктер спросил тогда, не может ли он рассчитывать на такие документы, которые позволят ему уехать из Германии: - Семья погибла, я один, кругом руины, что мне здесь делать? Англичанин пообещал обдумать просьбу Риктера и предложил зайти через неделю. Все эти дни Риктер мучительно колебался: идти или нет? Явно, б е с; в таких коттеджах селится секретная служба, ну их всех к черту, лечь на дно, затаиться, там видно будет; но желание вырваться отсюда, страх, что его найдут и отправят в Нюрнберг (он даже не мог себе представить, что английская разведка все уже о нем знала), подвигли его на то, чтобы - выпив две таблетки снотворного, только так можно было унять нервы, - по прошествии недели отправиться к англичанам. Тот же мужчина с невыразительной внешностью (встретишь через час на улице - не узнаешь), что принимал его в первый раз, вручил ему документ, дающий право покинуть Германию, потом пригласил к столу, угостил чаем с бутербродами (за последние два года впервые попробовал сливочного масла, отвык: Германия сидела на маргарине) и завел разговор о том, почему Гитлер проиграл войну; Риктера слушал доброжелательно, во многом с ним соглашался, а потом неожиданно спросил: - Если нам понадобится ваша помощь в той отрасли знаний, где вы наиболее активно работали, можно ли рассчитывать на ваше сотрудничество? - Конечно, - ответил Риктер, - конечно, я готов помогать во всем. Отблагодарю, как могу. - Он подумал, что сейчас-то и начнется самое страшное - вопросы о Рунге, о том, что вытворяли с несчастным на допросах, однако англичанин произнес несколько ничего не значащих фраз и посоветовал Риктеру непременно посетить - по прибытии в любую страну, куда он намерен переселиться - британское консульство. - Дело в том, - пояснил он, - что по тому документу, который мы вам сейчас выписали, ни одна страна не предоставит вам право гражданства. Наше консульство выдаст вам другое удостоверение - оно-то и позволит апеллировать к местным властям с просьбой о виде на жительство... Психологически все было рассчитано верно: немец - он и есть немец, "орднунг мус зайн"': если сказано, что надо зайти и поменять, - непременно зайдет и поменяет. Именно поэтому британская секретная служба зафиксировала прибытие Риктера в Буэнос-Айрес. Удостоверяющую справку оформили за неделю, без проволочек; семи дней вполне хватило на то, чтобы выяснить, где Риктер живет и чем занимается: портовый рабочий, ничего интересного. _______________ ' "Должен быть порядок!" И лишь когда по прошествии тринадцати месяцев из разных источников - англичане работать умеют, спешить не любят, вживаются на года - поступили данные о том, что Риктер вошел в сферу интереса полковника Гутиереса, ближайшего помощника Перона, а потом и вовсе исчез из Буэнос-Айреса в связи с каким-то в высшей мере серьезным делом, Лондон понял: птичка клюнула, внимание, наступает время охоты! Об "атомных грезах" Перона в Лондоне узнали; весьма ревниво относились к тому, что младший брат секрета ш т у к и не открывал. Денег и возможностей на собственные исследования не хватало, отчего бы не п о д л е з т ь к тайне через Перона?! По странному стечению обстоятельств Шиббл и Риктер прочитали перепечатку о "нацистском изувере Штирлице" одновременно: дело в том, что в Барилоче, где часто бывал Риктер (изредка наведываясь в Кордову), и в Игуасу, где Шиббл по-прежнему и г р а л роль спивающегося проводника, развлекающего нечастых гостей провинции охотой и рыбалкой, почта приходила с опозданием в три дня. Шиббл немедленно проинформировал свой ц е н т р (безобидное письмо маме в Лондон) о том, что человек, которым весьма интересовались здешние немцы, является на самом деле фон Штирлицем, ему, Шибблу, известен, был транспортирован в Асунсьон; в случае, если он действительно представляет оперативный интерес, сообщите. Лондон отреагировал не сразу, сначала надо было поднять все показания Шелленберга. Изучив их заново, провели прямую линию между Риктером и Штирлицем. Ответили в Игуасу (милое письмо старой мамочки непутевому сыну), что человек этот представляет серьезный интерес, в случае его обнаружения - сообщить незамедлительно; из-под опеки не выпускать; если же его обнаружат в других районах, Х-75' об этом не преминут сообщить; необходимо срочно посетить Асунсьон и выяснить, не осел ли мистер Штирлиц в столице Парагвая, деньги на поездку можно снять со счета. _______________ ' Х - 7 5 - кодовое обозначение Шиббла. В Асунсьоне Шиббл проторчал неделю. Повстречал с в о и х, Штирлица, конечно же, не нашел, но получил информацию, что этот человек (фотографию из газеты "Мэйл" постоянно возил с собой) встречался с каким-то "гринго"; куда уехал - неизвестно; пропал человек, попробуй найди - иголка в стоге, сена. А Риктер, прочитав, в свою очередь, о Штирлице, поначалу испытал шок, подумав: "А что, если и про меня такое бабахнут?!" Первым побуждением было немедленно связаться с Гутиересом; впрочем, тот наверняка видел эту газету еще три дня назад; если не вызывает, значит, нет нужды. А что потом?! Как всякий человек, лишенный полета, не обладавший даром фантазии, Риктер не мог представить себе, что Гутиерес, занятый делами государственного уровня, не имел времени читать газеты: шифротелеграммы, приходившие от послов из тех стран, с которыми поддерживались дипломатические отношения, сводки секретной полиции, изучение ситуации на биржах занимали не менее десяти часов в сутки, не считая обязательных приемов, файв-о-клоков, бесед с министрами, руководителями ведущих иностранных фирм (ИТТ, "Дженерал электрик", "Шелл", "Ферст Сити бэнк"), личными осведомителями. Дома валился в кровать без сил; любовницу, великолепную исполнительницу танго, мог видеть только по воскресеньям, отдохнув за неделю, - какой смысл ехать к женщине, если мечтаешь о том, как бы поскорее лечь и сладко уснуть?! Поэтому, не получив от Гутиереса никакого известия, - а ведь он пообещал сделать все, чтобы Штирлица, если тот жив, разыскать, - Риктер решил затаиться: "Посоветуюсь с Танком, светлая голова, он подскажет, как поступить, не мозг, а счетное устройство". Мысль об ужасающей статье про Штирлица, о ликвидации им Фрайтаг и Рубенау, тем не менее, покоя не давала; пришлось снова прибегнуть к снотворным препаратам; правда, здесь, в Аргентине, они были значительно мягче, чем в Европе; по ночам явно видел перед собой лица личного посланца Мюллера и его спутника: "Мы очень заинтересованы в вашей работе; мы понимаем, что у вас сейчас трудное время, приходится выполнять все указания Перона; выполняйте, они разумны. Вполне вероятно, к вам подойдут какие-то люди из Германии, скорее всего бывшие военные; о контакте с ними поставите нас в известность, опубликовав в "Кларин" объявление, что вы - понятно, не называя себя, - намерены приобрести двух сиамских котят, обязательно с азиатской родословной. После этого мы найдем вас и обсудим ситуацию; главное - совершеннейшее спокойствие. И еще - вы слишком тихо себя ведете: крупный ученый обязан зарекомендовать себя психом; это угодно вашим руководителям, Аргентина еще только создает свою науку; здесь полны почтения к мыслителям, воспользуйтесь этим. Если же ситуация не будет терпеть отлагательств и вам станет необходимо срочно посоветоваться с нами, отправляйтесь в Игуасу, поселитесь там в отеле "Александер", обедать ходите в парижжю' - единственную, где собираются все европейцы; к вам подойдут. Пароль: "Вы еще не посетили водопады? Советую сделать это перед заходом солнца, очень впечатляет"; отзыв: "А мне говорили, что самое интересное время на рассвете". Вам возразят: "Не верьте, сказки, - закат". С этим человеком можете говорить, как с нами". _______________ ' П а р и ж ж а (так аргентинцы произносят испанское слово "парилья") - ресторан, где готовят национальное аргентинское мясное блюдо, жаренное на углях. Зная, что лучший способ успокоить нервы, - это отправиться в путешествие, Риктер послал телеграмму Гутиересу, в которой просил его санкционировать поездку в северные районы, совершенно не исследованные в плане минералогии, во-первых, и, во-вторых, бесспорно перспективные с точки зрения энергоресурсов. Гутиерес не ответил; вместо него телеграмму отправил полковник Энрике Гонсалес: "Командировка сроком на семь дней санкционирована сеньором Гутиересом; просьба представить отчет в десятидневный срок". Риктер вспомнил людей, которые пришли к нему от Мюллера: "Они правы, со мной разговаривают, как с послушным исполнителем; сейчас самое время застолбиться, потом может быть поздно, привыкнут к моей покорности". Всю ночь он составлял ответную телеграмму, пошел в библиотеку, взял в абонементе Плутарха, ничего подходящего не нашел; заставил себя вспомнить латынь, в университете это был обязательный предмет; кроме "сик транзит глория мунде" на ум ничего не шло; под утро, в отчаянье уже, написал в Буэнос-Айрес: "Наука не умеет подчиняться времени, ее задача подчинить время себе; о десяти днях для отчета не может быть речи". Отправив телеграмму, пошел в лабораторию, но понял, что работать не сможет, текст и формулы плыли. "Какого черта я послушался этих мюллеровских изуверов?! Проклятье прошлого! Я сломан и растерт подошвой об асфальт! Жив - чего еще надо?! А если Гутиерес ответит, что я волен заняться проблемой подчинения времени в Германии?! Рабство страха - самое страшное рабство, но еще ужаснее высокомерная утеря памяти, легкомысленное забвение недавнего прошлого! Кто ты такой? - спросил он себя. - Мышь, палач, мусор. Что ты можешь? Да ничего, кроме как разве по-немецки четко организовать здесь некое подобие индустрии атома, базируясь на тех огрызках знаний, которые тебе чудом попали в руки". Он решил было немедленно заказать разговор с федеральной столицей, но сразу же вспомнил, что по соображениям безопасности - п р о е к т был глубоко засекречен - разговоры были н е р е к о м е н д о в а н ы. К ограничительным намекам такого рода был приучен в рейхе; пошел на почту, решив отправить новую телеграмму; мол, прошу дать мне на составление отчета хотя бы две недели, намерен сделать его развернутым и тщательно аргументированным, поспешность в таких вопросах чрезвычайно нежелательна. Повертевшись вокруг окошка, где принимали розовые бланки (срочные), понял все же, что это будет выглядеть до неприличного жалко. На вероятный о к р и к Гутиереса лучше всего ответить болезнью, сердечным кризом, - большие начальники любят сострадать, моральное меценатство. Днем в институт принесли "молнию", открыл трясущимися пальцами: "Дорогой доктор, мы очень спешим с нашим делом, только поэтому так резко ограничиваем во времени - и самих себя, и наших друзей. Не сердитесь. Сердечно ваш Гутиерес". Риктер почувствовал, как перехватило горло от волнения; лица посланцев Мюллера, которых ночью костил мерзавцами и костоломами, сейчас вспомнил с нежностью: все-таки немец никогда не подведет немца, нет ничего выше единства крови, почвы и языка. Назавтра вылетел в Игуасу. Три дня в "Александере" к нему никто не подходил. В парижже, которую, как оказалось, держал немец, им никто не интересовался. Лишь на четвертый день, когда он кончил фотографирование водопадов, изучил все минералы, которые сюда везли из Бразилии, на улице, вечером уже, его окликнули, - слова пароля были абсолютны, слово в слово. - Не сердитесь, что я не сразу подошел к вам, сеньор Риктер. Меня зовут Райфель. Все это время приглядывался, всякое может быть, как-никак живем в чужой стране. - Вы легальны? - поинтересовался Риктер. - Вполне. - В таком случае, передайте, пожалуйста, что мне необходимо повидаться с теми господами, которые привезли техническую документацию. Этот текст означал, что Риктер требует немедленной связи с людьми Мюллера. Поскольку формально Райфель работал на о р г а н и з а ц и ю Гелена, но состоял на учете в картотеке Мюллера, ему приходилось лавировать между двумя с и с т е м а м и, работая то на одну, то на другую. О том, что люди Мюллера надежно инфильтрованы в о р г а н и з а ц и ю, он, конечно же, догадывался, поэтому вел себя крайне осторожно. Понятно, он не знал, жив ли Мюллер или б р а т с т в о возглавляет какой-то другой функционер; ясно было лишь одно: с е т ь трехъярусна - Гелен, гестапо и НСДАП, знай вертись вентилятором, особенно после того, как курьер' из Европы сухо потребовал письменного отчета о всей проделанной работе. Несколько раз ловил себя на мысли, особенно после того, как бизнес пошел в гору: "Вот бы родиться каким парагвайцем или голландцем! Нет ничего более спокойного, чем быть подданным маленького государства, особенно если оно к тому же конституционная монархия". _______________ ' Именно так Лангер представил ему Роумэна. - Хорошо, - ответил Райфель, - через день-другой вас найдут. Риктер сразу же вспомнил советы посланцев Мюллера, недоумевающе посмотрел на Райфеля, заметив: - Вы меня плохо поняли, сеньор Райфель. Встреча мне нужна немедленно; озаботьтесь тем, чтобы контакт состоялся не позднее завтрашнего ланча. Я буду ждать у себя в отеле в тринадцать тридцать. - У нас пограничный город, - Райфель покачал головой. - Я не исключаю возможности, что ваш номер о б о р у д о в а н. - Проверить нельзя? - так же требовательно поинтересовался Риктер. - Рискованно. - Хорошо, назначьте встречу в ресторане. - В каком? - При отеле. Райфель снова покачал головой: - Нет, не годится, слишком болтливый портье. У меня там был контакт, и об этом узнали в городе. Встречу организуем в "Джордже" - большой дворик, столы отстоят друг от друга на значительном расстоянии, беседу можно проводить без оглядки... Райфель действительно узнал, что о его встрече с к у р ь е р о м в холле "Александера" болтали в городе, - любой новый человек в Игуасу на виду. Он, конечно, не мог предположить, что Шиббл сделал портрет Роумэна и отправил пленку в Лондон. Эта новость вызвала там ш о к о в ы й интерес; столкнулись два мнения: одни считали, что этот факт необходимо срочно сообщить Вашингтону, другие - из старой гвардии: "прежде всего интересы империи" - такого рода сообщение полагали преждевременным, наиболее разумно сначала самим посмотреть за Райфелем и Роумэном, он, видимо, ключевая фигура. Вторая точка зрения возобладала. Назавтра Шиббл не только сфотографировал Риктера с неизвестным, но и смог услышать часть разговора (к счастью для Мюллера - незначительную часть). То, что Шиббл смог услыхать, весьма заинтересовало его: Риктер, человек, на которого он был сориентирован еще десять месяцев назад, обсуждал вопрос о том, как быть со Штирлицем (Шиббл увидел в руках Риктера вырезку из "Мэйл"). Риктера интересовало, как быть со Штирлицем, потому что "он держит те нити, которые, возможно, определят успех предприятия; но если он связан с русскими, имеем ли мы право приобщать его к делу? Я-то поначалу рассчитывал, что его можно п р и в л е ч ь. Но сейчас я думаю, что это сумасшествие". "Привлечь его можно двояко, - усмехнулся собеседник Риктера. - Либо как друга нашей идеи, либо как врага. Если бы он был другом, он бы жил рядом с вами и пользовался всеми благами аргентинского рая. А поскольку он враг, ему придется работать на н е м е ц к о е дело в таком месте, по сравнению с которым Освенцим покажется ему санаторием". В свое время Шиббл получил информацию, что где-то в Андах нацисты создали свой закрытый лагерь, - жизнь там идет точно так, как в рейхе. "Что же, - подумал он, - проводник имеет право охотиться не только в сельве". Попытка Шиббла п а с т и человека, который пришел на встречу с Риктером, окончилась неудачей: сразу же после встречи он поехал на аэродром, сел в маленький самолет - без опознавательных знаков - и улетел в неизвестном направлении. За Риктером, однако, Шиббл н а л а д и л наблюдение, которое и привело англичан в район Ла Плата и в Барилоче, где лаборатория охранялась молчаливыми людьми в штатских костюмах, но с хорошей военной выправкой. План, задуманный МИ-6' в Гамбурге в далеком сорок пятом году, получил свое развитие: события раскручивались именно так, как прикинули асы политической разведки. Да, Риктер нашел хозяев для своей идеи, да, он обосновался в Аргентине, да, здесь начали свое атомное дело; этим можно торговать с младшим братом, который не подпускает Британию к своей ш т у к е; подпустит, вынужден будет подпустить, если испугать как следует. Именно страх заставит американских экспертов начать диалог с британскими коллегами, ибо атомная бомба в руках Перона равно опасна и Вашингтону, и Лондону. _______________ ' М И - 6 - подразделение английской разведки. Шиббл решил, что ему вменят в обязанность наладить слежку за каждым шагом Риктера, он мог это сделать, к р е з ы из Буэнос-Айреса, которых он водил по сельве, примут его с распростертыми объятиями. Однако очередное указание, поступившее из Лондона, оказалось совершенно иным. "Мамочка" писала тайнописью, что необходимо продумать вопрос о том, чтобы Шиббл организовал у т е ч к у информации о том деле, которое р а с к р у ч и в а л Риктер. Причем сослаться следует на Штирлица; как это сделать - задача Шиббла. Но в ы п у с т и т ь информацию надо никак не в Аргентине, но в Бразилии или Парагвае, и таким образом, чтобы об этом узнали представители американской прессы, и опять-таки не любой газеты, но в первую очередь журнала "Нью Рипабликэн". Шиббл написал в Лондон, что задача эта практически неосуществима. Где Штирлиц? Как его найти? Кто знает этот новый американский журнал? Как к нему можно подкрасться в Латинской Америке, где у них нет своих корреспондентов? Один шанс из миллиона. Лондон ответил в обычной своей манере, сдобренной старым островным юмором: "Вот и реализуйте этот шанс". Ответили так те люди из британской секретной службы" которых связывала старая и добрая дружба с ОСС, и отвечать так они считали нужным потому, что директором нового журнала был не кто-нибудь, а бывший вице-президент Соединенных Штатов Генри Уоллес. К этой г л у б и н н о й комбинации Аллен Даллес - а именно он был ее автором - Макайра не подпускал, работал наощупь, как слепой, читающий текст мягкими подушечками пальцев на особой странице, напечатанной в типографии Артура Баксли. Его давешняя задумка каким-то образом связать Штирлица и Роумэна с людьми типа Уоллеса обрела реальную возможность именно в тот день, когда вышел первый номер журнала "Нью Рипабликэн", который выступал за дружеский диалог с Москвой и требовал немедленного и бесспорного запрещения производства ядерного оружия. Множественность угодна зрелой политике. Даллес н е и м е л права позволить Макайру произнести при нем слово "синдикат", хотя он был прекраснейшим образом осведомлен о том, каким образом мафия задействована в комбинации; он понимал, сколь выгоден был бы сейчас в Голливуде и Вашингтоне "треугольник" Роумэн - Эйслер - Штирлиц; он, однако, держал в поле зрения ситуацию в Колумбии, где дело идет к победе левого кандидата в президенты Гаэтана, а это недопустимо, - дурной пример заразителен, в Латинской Америке нет и не может быть левых режимов, это противно интересам Соединенных Штатов. Следовательно, дуэт Роумэн - Штирлиц может оказаться значительно более необходимым в экстремальной ситуации, которую необходимо создать в Колумбии, пограничной с Панамой (крупнейшая военная база США), Венесуэлой (нефтяная империя Рокфеллеров, интересы которых защищает "Саливэн энд Кромвэл"), Бразилией, Эквадором, предоставившими военно-морские базы США, и Перу (ключевая страна Тихоокеанского побережья). Именно этот дуэт вынудит русских убраться с юга, именно так, им здесь не место. Но венцом всего п р е д п р и я т и я может стать "треугольник" Уоллес - Роумэн - Штирлиц (то есть гестапо плюс ГПУ), в основании которого лежит аргентинский атомный проект. На этом троица вполне сойдется, ибо ключевыми фигурами атомного д е л а Перона являются немцы с нацистским прошлым, - гарантия того, что Роумэн не сможет промолчать, - Дон Кихот, вертикальный характер; Уоллес будет тянуть свою политическую линию на разоружение и запрет бомбы; ну, а Штирлиц, видимо, станет отстаивать свое. "Я чувствую комбинацию, - думал Даллес, - ауф видерзеен, курс мистера Рузвельта!" РОУМЭН (зима сорок седьмого) __________________________________________________________________________ ...Во время налета на явки нацистов в американской и британской зонах оккупации, которые ему удалось открыть, Роумэн отправился с двумя "джи ай" на квартиру вице-президента Имперской социалистической партии Лонца. В коттедже не оказалось ни души; ощущение такое, будто отсюда только-только ушли. - Обыщите дом, - сказал Роумэн военным, почувствовав внезапный озноб. - Весь дом, каждый ящик. Перетрясите все книги, тут должно быть то, что меня интересует. Он отошел к телефону, снял трубку, но аппарат был гулко-безжизненный, словно тыква. Закурив, Роумэн задумчиво посмотрел на то, как ловко работали военные контрразведчики, и сказал: - Продолжайте, ребята, я вернусь через час. Позже он не смог вернуться, потому что должен был вылететь в Женеву, там пересесть на машину Лангера, который привезет его в Аскону, в дом Матильды Вольф, хозяйки перевалочной базы, что снабжала людей СС и СД л и п о й, по которой надо было явиться в Вечный город, на улицу, находящуюся в трехстах метрах от Ватикана. На этой же машине поездка в Австрию - не так уж далеко, американская зона оккупации. Оттуда возвращение в Швейцарию и вылет к Штирлицу. В это время Эронимо берет в Мадриде трех "контрабандистов" Гаузнера и Кемпа (их надо брать именно по обвинению в контрабанде кокаина, еще рано тревожить весь улей); главное, чтобы они просидели на Пуэрто-дель-Соль хотя бы три дня; основные улики даст банкир Нибель из Кордовы, он - ключевая фигура, возит нацистские деньги по миру. П р е д п р и я т и е было рассчитано по часам - с учетом разницы во времени на континентах. Однако все р у х н у л о, когда Роумэн приехал в штаб-квартиру оккупационного корпуса, дежурный офицер протянул ему телефонограмму: "Группа, состоявшая из сержанта Никльсона и рядовых Дэвиса и Рэндольма, при налете на квартиру, указанную в вашем рапорте, взорвалась на мине, заложенной в пустом доме; Дэвис погиб на месте, жизнь Никльсона и Рэндольма в критическом состоянии". ...Лангера на аэродроме в Женеве не было; в бюро информации на имя "доктора Брэдиса" (так было оговорено) никто не оставлял никакого сообщения. Роумэн заказал Мадрид; полковника Эронимо не было ни на работе, ни дома: "Коронель уехал в командировку". Так было и в тот день, когда появился Гаузнер; что же могло произойти за это время, черт?! Роумэн отошел к киоску, купил американские газеты, не для того, чтобы читать, а скорее чтобы сосредоточиться и принять какое-то решение. Страницы пролистывал машинально, не очень-то обращая внимание на заголовки; споткнулся - совершенно неожиданно - на самых броских: "Немецкий композитор из Голливуда на службе ГПУ и Коминтерна!"; "Ганса Эйслера защищает Элеонора Рузвельт!"; "Первая леди под подозрением в симпатиях к красным!"; "Москва задействовала всю свою агентуру на Западе!"; "Чарли Чаплин, Матисс, Пикассо и Кокто обратились в Белый дом!"; "Негодование Альберта Эйнштейна!"; "Ничто не спасет русского шпиона от кары!" Сначала Роумэн не поверил глазам; ведь Макайр сказал, что с этим безумием все кончено, Америка убедилась в шаманстве Рут Фишер', катившей черт знает что на братьев: "Не может быть, бред какой-то!" _______________ ' Сестра Ганса Эйслера, бывший член КПГ. Он отошел к стойке бара, попросил кофе, принялся читать сообщение о предварительном допросе Ганса Эйслера, композитора, которого по праву называли одним из самых великих музыкантов века. "Э й с л е р. - Господин председатель, могу ли я просить у вас разрешения сделать заявление перед началом собеседования? П р е д с е д а т е л ь. - Дайте мне ваше заявление. (Читает его.) Нет. Я не разрешаю вам выступить с этим заявлением... Э й с л е р. - Вы не хотите позволить мне выступить с заявлением после всего того, что мне довелось пережить начиная с прошлого года?! П р е д с е д а т е л ь. - Следователь, задавайте свои вопросы. С л е д о в а т е л ь. - Я хочу зачитать выдержки из газеты "Дейли уоркер" от пятнадцатого января тридцать пятого года... Цитирую: "Выдающийся революционный композитор Ганс Эйслер прибывает двадцать седьмого января... С тех пор, как в Германии к власти пришел Гитлер, Ганс Эйслер проживает в Париже и Лондоне; всему миру известны произведения этого блистательного музыканта; нельзя не восторгаться его высокоталантливыми операми, песнями и фильмами, такими, как - немецкое название я произношу по буквам - кэй-ю-эл-и-даблью-ай-эм-пи-и..." Что это значит, Эйслер? Э й с л е р. - Это опера и фильм, сделанные мною в Берлине в тридцать втором году. Называется "Куле Вампе". С л е д о в а т е л ь. - Продолжаю цитату: "эм-ай-эс-эсэн-ай-эм-и..." Что это такое? Э й с л е р. - Это мое произведение "Масснаме"... По-немецки это звучит как "мероприятие", "целесообразность"... С л е д о в а т е л ь. - Продолжаю цитату: "Рот фронт"... Это все вы сочинили, Эйслер? Э й с л е р. - Да. С л е д о в а т е л ь. - В статье говорится, что вы один из выдающихся композиторов современности, вас называют борцом-коммунистом против гитлеровской тирании, утверждают, что вы не только великий музыкант, но и т о в а р и щ, стоящий в первой линии борьбы. Вы подтверждаете, что это написано про вас? Э й с л е р. - Про меня так много писали, что я не могу помнить каждую статью... С л е д о в а т е л ь. - Я просмотрел нью-йоркские газеты этого же периода, о вас нигде не писали как о великом композиторе, кроме как в газете американских коммунистов. Э й с л е р. - Вы плохо смотрели, я могу показать вам сотни статей обо мне, они где-то валяются в моих архивах. С л е д о в а т е л ь. - Подойдите ко мне и посмотрите фото в газете "Дейли уоркер". Это ваша фотография? Э й с л е р. - Совершенно верно, моя. С л е д о в а т е л ь. - Что за жест вы делаете на фото? Э й с л е р. - Это салют немецких ра... С л е д о в а т е л ь (перебивает). - Вы подтверждаете, что на фото изображены именно вы и именно вы держите правую руку над головой, причем пальцы сжаты в кулак? Э й с л е р. - Подтверждаю, посколь... С л е д о в а т е л ь (перебивает). - Вы не отвергаете, что вы держали руку в коммунистическом салюте? Э й с л е р. - Да, подтвер... С л е д о в а т е л ь (перебивает). - Продемонстрируйте комиссии этот жест! Эйслер демонстрирует коммунистический салют, подняв правую руку, сжатую в кулак. П р е д с е д а т е л ь. - Вы не хотите опровергнуть подлинность фотографии? Э й с л е р. - Нет. Это салют не только коммунистов, но всех антифашистов. Это не партийное приветствие, а салют антифашистов всего мира. С л е д о в а т е л ь. - Вы писали музыку к фильмам режиссера Йориса Ивенса, работавшего с Хемингуэем в Испании? Э й с л е р. - Да. С л е д о в а т е л ь. - Им мы еще займемся, этим Ивенсом... В статье про вас написано, что вы заявили: "В единстве голосов и действий - надежда на будущее мира". Вы говорили эти слова корреспонденту? Э й с л е р. - Журналист вправе писать, что он хочет. Я могу отвечать только за себя... С л е д о в а т е л ь. - Это вы написали оперу "Мать"? Э й с л е р. - Да. Опера "Мать" написана по мотивам повести Горького. С л е д о в а т е л ь. - В одной из арий этой оперы есть слова: "Учи азбуку, не бойся, ты только начни, рабочий, и ты возьмешь власть, ты победишь!" Вы писали музыку и к этим словам?! Э й с л е р. - Не мог же я писать музыку к одним словам повести и не писать ее к другим?! П р е д с е д а т е л ь. - Вы имеете в виду, что сейчас надо быть готовым к тому, чтобы "взять власть и победить"?! Э й с л е р. - Я не понимаю вопроса... П р е д с е д а т е л ь. - Где вы писали эту оперу? Э й с л е р. - В Берлине, в двадцать девятом, мне кажется... П р е д с е д а т е л ь. - Значит, ваша опера обращена к немецким рабочим? Э й с л е р. - Не только... Это же опера, произведение искусства. П р е д с е д а т е л ь. - Но это "произведение искусства" показывали в Соединенных Штатах? С л е д о в а т е л ь. - Да. П р е д с е д а т е л ь. - Значит, эти слова из вашей оперы обращены не только к немцам, но и к итальянцам, французам, американцам? Э й с л е р. - Повторяю, опера написана по мотивам повести великого Максима Горького... Слова песни соотнесены с ситуацией, которая существовала в России в девятьсот пятом году... П р е д с е д а т е л ь. - Могли бы вы написать подобную оперу в Соединенных Штатах с призывом "захватить власть и победить" здесь, в этой стране? Э й с л е р. - Нет. П р е д с е д а т е л ь. - Вы изменили своей позиции? Э й с л е р. - Нет. Просто здесь я гость, путешественник... Ваше рабочее движение будет само решать свои дела... С л е д о в а т е л ь. - Вы когда-нибудь посылали приветствия в Советский Союз? Э й с л е р. - Конечно. С л е д о в а т е л ь. - Вы ненавидите Сталина? Э й с л е р. - Простите, я не понял вопроса? С л е д о в а т е л ь. - Вы ненавидите Сталина? Мы слышали, что вы говорили офицерам иммиграционной службы, что вы ненавидите Сталина. Э й с л е р. - Я был бы идиотом, если бы говорил им это. Я считаю Сталина весьма серьезным персонажем современной истории. С л е д о в а т е л ь. - В советской энциклопедии, изданной в тридцать третьем году в Москве, дано ваше фото и заметка: "Эйслер, композитор, коммунист, глава пролетарского направления в германской музыке..." Вы член коммунистической партии, мистер Эйслер? Э й с л е р. - В России коммунистом называют каждого, кто так же активен в своем творчестве, как я. Я не имею права - особенно после тех пятнадцати лет, когда германские коммунисты сражались в подполье против Гитлера, - считать себя членом партии, потому что все они были героями, настоящими героями... Да и в любой стране, где коммунисты работают в подполье, - они герои. А я не герой. Я просто композитор... С л е д о в а т е л ь. - Как зовут вашу сестру, мистер Эйслер? Э й с л е р. - Ее зовут Рут Фишер. С л е д о в а т е л ь. - Вы получили от нее письмо, датированное двадцать четвертым апреля сорок четвертого года? Э й с л е р. - Что за письмо? С л е д о в а т е л ь. - В этом письме миссис Фишер обвиняет вас в том, что вы являетесь агентом ГПУ. Она пишет следующее: "Если местное отделение ГПУ попытается устроить мне "естественную" смерть, то это у вас не получится, - ни у тебя, ни у Герхарда Эйслера, являющегося шефом германского отдела ГПУ в Соединенных Штатах. Это так легко вам не сойдет с рук. Вы всегда играли терроризмом и всегда боялись нести ответственность за это. Я сделала следующие приготовления на случай ваших террористических актов: во-первых, три врача провели тщательное медицинское обследование и засвидетельствовали, что я абсолютна здорова, так что нет никаких оснований для моей естественной смерти. При этом я нахожусь под постоянным врачебным надзором и тщательно слежу за своим состоянием. Доктора проинформированы обо всем, и в случае какого бы то ни было ухудшения моего здоровья они незамедлительно примут соответствующие шаги. Во-вторых, престижные журналисты и политики получили копию этого письма, так же как и ряд немецких иммигрантов..." Мистер Эйслер, вы подтверждаете получение этого письма? Э й с л е р. - Письмо совершенно сумасшедшее... П р е д с е д а т е л ь. - Вы получили это письмо? Э й с л е р. - Я неоднократно читал подобные послания... С л е д о в а т е л ь. - Зачитываю цитату из журнала "Советский Союз сегодня", май тридцать шестого года, страница тридцать три: "В день Первомая трудящиеся всего мира наравне с "Интернационалом" и "Вставай, проклятьем заклейменный" поют песни Эйслера и Брехта". Конец цитаты. Вы ни разу не называли человека, который писал слова для таких ваших песен, как "Вперед, мы не забыли", "Общий фронт", а ведь в этом журнале говорится, что для вас писал Бертольт Брехт? Да или нет?! Почему вы молчите?! Господин председатель, у меня больше нет вопросов к Эйслеру, я требую его отправки в Голливуд для новых допросов на месте. Ч л е н к о м и с с и и. - Мистер Эйслер, вы написали "Балладу о параграфе 218"? Э й с л е р. - Да. Ч л е н к о м и с с и и. - Вы помните слова? Э й с л е р. - Конечно. Ч л е н к о м и с с и и. - Вы написали "Балладу о ниггере Джиме"? Э й с л е р. - Да. Ч л е н к о м и с с и и. - Вы помните слова? Э й с л е р. - Да. Ч л е н к о м и с с и и. - Вы читали слова этой баллады перед тем, как написать музыку? Э й с л е р. - Да. Ч л е н к о м и с с и и. - Вы написали "Песню о черством хлебе"? Э й с л е р. - Да. Ч л е н к о м и с с и и. - Вы читали слова перед тем, как писать музыку? Э й с л е р. - Конечно. Ч л е н к о м и с с и и. - Господин председатель, я считаю, что все члены комиссии должны тщательно проанализировать песни, которые я упомянул, и в авторстве которых Эйслер сознался. Тексты этих песен нельзя посылать по почте Соединенных Штатов. Это нечто такое, что выходит за рамки политики, это должно быть отправлено на заключение медикам! "Безумное безобразие" - бедные и слабые слова, чтобы определить эту мазню на нотной бумаге! Такое "искусство" не имеет права на то, чтобы существовать в цивилизованном обществе! Э й с л е р. - Слова этих песен признаны великой поэзией. Ч л е н к о м и с с и и. - Чем, чем они признаны?! Э й с л е р. - Великой поэзией. Ч л е н к о м и с с и и. - Мы в Америке иначе понимаем великую поэзию! Ясно вам?! Помимо всего прочего, в словах ваших песен есть высказывание против закона об абортах. Да или нет?! Э й с л е р. - Да. Ч л е н к о м и с с и и. - Песня смеет выступать против закона об абортах?! Э й с л е р. - Да. Ч л е н к о м и с с и и. - Значит, с вашей, коммунистической, точки зрения, вы вправе высказываться против закона об абортах?! П р е д с е д а т е л ь. - Мы еще вернемся к вопросу о высказываниях против закона об абортах. Ч л е н к о м и с с и и. - Мистер Эйслер, вы где-то позволили себе заметить, что наша комиссия мучает и травит вас... Э й с л е р. - Да. Ч л е н к о м и с с и и. - Наша комиссия по расследованию антиамериканской деятельности создана в рамках закона и действует в рамках закона. Чем же мы травим вас и мучаем? Э й с л е р. - Если вы допрашиваете меня без перерыва в течение двенадцати месяцев, собираете против меня факты, которые не имеют ничего общего с правдой, если вы начали фантастическую кампанию в прессе против меня, да и вообще против художников и артистов, вы просто-напросто хотите уничтожить всех нас, особенно тех, кто не скрывает и никогда не скрывал своей антифашистской, красной идеологии... Ч л е н к о м и с с и и. - Мистер Эйслер, это вы написали музыкальную поэму "Об убийстве"? Э й с л е р. - Да, это я написал. Ч л е н к о м и с с и и. - Господин председатель, я хочу привести девять строк из этой - с позволения сказать - поэзии... Э й с л е р. - Я не убежден, что вы достаточно компетентны в вопросах поэзии. П р е д с е д а т е л ь. - Все члены этой комиссии компетентны в поэзии! Ч л е н к о м и с с и и. - Цитирую: "Нет ничего ужаснее, чем пролитая кровь, страшно и горько учиться убивать, мучительно видеть молодых людей, погибших раньше времени на полях битв, но мы должны научиться этому, - для того лишь, чтобы кровь никогда не проливалась более!" Э й с л е р. - Вы довольно точно перевели слова. Это антифашистская песня написана мной... И когда Гейдрих был убит чехами на улицах Праги, когда партизаны пролили его кровь, я был согласен с ними... Пойдите в Голливуд... В каждом газетном киоске вы купите журналы с описанием ужасных гангстерских зверств, вы купите их свободно, и мне очень не нравится это, с позволения сказать, искусство... А моя поэма - это призыв к борьбе против кровавых гангстеров. Ч л е н к о м и с с и и. - Господин председатель, американские парни погибали, сражаясь против Гитлера, но мне не нравится, когда кое-кто приехал в эту страну из Европы и призывает народ к революции в Соединенных Штатах! П р е д с е д а т е л ь. - Мистер Эйслер, вам необходимо находиться здесь, пока мы не освободим вас. Э й с л е р. - Где я должен находиться? С л е д о в а т е л ь. - В Соединенных Штатах. В Вашингтоне. В этой комнате". Роумэн закрыл глаза, испугавшись, что заплачет. Он явственно увидел лицо композитора. Он ведь такой наивный, сидит дни напролет у рояля и сочиняет ту музыку, которую слышит в себе и которой восторгается мир, а с ним говорили как с мелким жуликом. С ним говорили больные люди. Или очень страшные мерзавцы. А скорее всего - и то, и другое. Кто сказал, что параноики не могут быть мерзавцами и при этом править страной?! "Вот почему я не мог найти его, - понял Роумэн. - Они допрашивали его все эти месяцы, а он боялся встречаться с кем бы то ни было, чтобы не бросить тень на друзей". Роумэн попросил бармена сварить ему двойной кофе, полез за сигаретами, закурил, тяжело затянулся, а потом - неожиданно для себя - бросил газету на пол и наступил на нее ногой, словно на какую-то гадину... "Ну, Макайр, - сказал он себе, - ну, мерзавец, ты ведь из этой же банды, ты все знал заранее, ты сделал так, чтобы спасти открытых мной черных наци в Германии, и погубил из-за этого наших ребят, позволив взорвать их на мине, наци ведь не так страшны для тебя, как несчастный Эйслер или Брехт, к которому подбираются другие мерзавцы! Да что же это такое, боже милостивый?! Что происходит с моей страной?! Как остановить этот психоз, они ведь возрождают инквизицию. Это страшно, что они делают, я бы не мог в это поверить, не прочитай своими глазами, я бы полез с кулаками на каждого, кто посмел бы рассказать мне то, что я только что узнал! Ох, как хочется выпить, - подумал Роумэн, - напиться хочется, завыть по-волчьи, задрав голову к луне, хочется кричать так, чтобы меня все услышали, собрались вокруг меня и решили бы, что я спятил, а я бы - когда соберется много людей - замолчал и рассказал бы им то, что обязан рассказать, и тогда все эти безумцы из антиамериканского комитета, большие знатоки поэзии, вздрогнули бы, они бы испугались, потому что правда, которую я теперь узнал, пострашнее их лжи... Нельзя мне пить, - сказал он себе, - нельзя пить, когда ты в д е л е, надо быть трезвым и собранным, как никогда". Он пошел на переговорный пункт и заказал Голливуд. До отправления самолета оставалось еще больше часа; к телефону подошел Грегори; голос какой-то фальшивый, чересчур спокойный и бодрый: - С Крис все в порядке, ждем тебя, Пол, очень скучаем... - Ты что, еще не читал? Голос сломался, потух: - Неужели в Европе уже перепечатали?! Ах, Пол, как я не хотел, чтобы ты узнал об этом там... Но еще не все потеряно, Элеонора Рузвельт требует, чтобы реакционеры с юга были убраны из комиссии, пусть туда пустят нормальных американских либералов... Ты слышишь меня, Пол? - Да. Ты веришь, что их так легко оттуда убрать? - Когда так ужасно, надо быть всем вместе. Пол, мы ждем тебя... - Да, надо быть всем вместе... Только я сначала залечу в Вашингтон... - Что-нибудь случилось? - В том-то и дело, что ничего не случилось, старина... Все пошло прахом... Все, понимаешь? Дай мне Крис... Он явственно увидел, как она выхватила трубку из рук Грегори. "Как это ужасно - говорить по телефону, зная, что каждая твоя интонация, не то что слово, записывается на медленно двигающуюся пленку диктофона, над которой склонились люди, вроде тех, что мучали Эйслера. Будь ты проклята, техника двадцатого века! Бедная моя конопушка, из одного ужаса попала в другой..." - Милый, здравствуй, любовь моя! - Здравствуй, - ответил он, подумав, что девочка забыла самое себя: "Ведь именно она учила меня, что нельзя открываться перед г а д а м и, они умеют играть тем, что любишь более всего на свете. Бедная девочка, какая-то обреченность кругом, давит, сил нет, сейчас замолотит заячья лапа, не сердце, а какая-то тряпка, черт его забери... Ты не смеешь так думать, - сказал он себе, - ты должен быть крепким и здоровым, потому что есть Крис и ты ей нужен, а все большие дела в мире начинаются с любви - к ребенку, женщине, маме..." И как раз в этот миг он вновь услыхал в себе тот давешний, подлючий голос, который так ненавидел, но который жил в нем помимо его воли и желания: "А может быть, именно любовь толкает человека к тому, чтобы примиряться с обстоятельствами?" - Милый, почему у тебя такой ужасный голос?! - Немного простудился, конопушка... Это пройдет, как только я увижу тебя. - Я буду молиться, чтобы самолет благополучно перелетел этот чертов океан. - Обещаю тебе, что он перелетит. - Если случилось что-то не так, не огорчайся уж очень-то, всегда надо уверенно думать о том, что задуманное рано или поздно сбудется, тогда непременно все случится так, как ты хочешь. - Бросай математику, конопушка... - усмехнулся Роумэн. - Переходи в Армию спасения, там нужны талантливые лекторы. И платят хорошо. - Ладно, я начну готовиться, только скорее прилетай... - Ну его к черту, этот Вашингтон, - сказал вдруг Роумэн. - Я сейчас поменяю билет и возьму тот рейс, где не надо ждать в нью-йоркском аэропорту, и сразу же прилечу к вам... - Ох, как это хорошо, милый, я так счастлива... Погоди, тебе что-то хочет сказать Элизабет... - Целую тебя, конопушка. - А как я тебя целую, милый, если б ты только знал! Голос у Элизабет был какой-то сломанный, затаенный: - Здравствуй, седой братик, рада тебя слышать... - Здравствуй, девочка. Как дети? - Орут, бьют посуду, играют с Крис в прятки с утра и до вечера. Свою докторскую она пишет по ночам... Слушай, милый, тут, оказывается, очень нужен Роберт Харрис и Мигель... Роумэн не сразу понял: - Что?! - Спарк и Крис были против того, чтобы я это говорила тебе... Но я все же решила сказать... "Это Штирлиц, - понял Роумэн. - Он звонил к ним. Что-то случилось, видимо, крайне важное. "Мигель" - это Майкл Сэмэл. Харрис - понимаю, они давно знакомы, но отчего Майкл Сэмэл?!" - Передай-ка трубку Крис, сестреночка... - Я целую тебя, седой брат. У тебя замечательная жена, лучше не бывает. - Пока терплю, - сказал Роумэн и ему сделалось стыдно этих своих слов, но он заставил себя сказать именно так, он-то уж никак не имеет права до конца открываться перед макайрами, хотя те все знают, не надо обольщаться, они знают все. - Милый, ну и что? - голос Кристы был тревожный, какой-то звенящий. - Все хорошо, конопушка. Все так, как надо. Жизнь - это драка, в ней надо уметь проигрывать... - А ты что, прочитал и "Мэйл" тоже? - Нет. Что там напечатано? - Нет, нет, ничего... - Ответь мне, пожалуйста, что там было напечатано? - В позавчерашнем номере... Про Гаузнера... Про то, что он был убит каким-то Штирлицем... Нам прислали эту газету сегодня, ума не приложу, кто... Я думала, тебе ее уже вручили... - Хорошо, человечек, жди, скоро я вернусь, обсудим все на спокойную голову... Когда плохо - Грегори прав - всем надо быть вместе, ты поняла меня? Он сдал билет в Вашингтон и купил место в самолет, следовавший в Лондон; по счастью, одно место в салоне первого класса оказалось пустым, кто-то опоздал, спасибо ему. А может быть, ей. Только очень плохо, если опоздал не "он" или "она", а просто это место держали для него "они", макайры. - Как это мило, что вы нашли меня. Пол, - Харрис действительно обрадовался Роумэну; он даже не очень-то удивился, отчего американец приехал к нему в редакцию без звонка; помнил, как добр был к нему в Мадриде Роумэн, как щедро делился информацией, особенно когда дело касалось ИТТ, а Харриса это не могло не интересовать, потому что дела корпорации "Бэлл", в которой его семья играла не последнюю роль, шли все хуже и хуже: полковник Бэн относится к числу людей с челюстями; шагает по трупам; лишен каких бы то ни было сантиментов, акула. - Я рад еще больше. Боб, - ответил Роумэн и, не ожидая приглашения, сел в маленькое кресло, стоявшее возле окна; за последние два дня он спал всего пять часов, не брился, лицо поэтому выглядело так, словно в редакцию пришел запойный. Как еще пустили внизу? Мистер Патрик весьма внимателен, следит за каждым, кто приходит в газету, сейчас много психов, фронт калечит людей, бывали уже скандалы, шокинг, удар по престижу. - Слушайте, вы как относитесь к Штирлицу? - Вы же читали "Мэйл"... Кто бы мог подумать... - Это гнусная формулировка. Боб, - "кто бы мог подумать"... Это отвратительная формулировка... Почему же тогда вы не подумали?! - Пол, вы несносны, - Харрис улыбнулся, почувствовав растерянность; он отвык от американца, от его манеры вести себя; прелестные, добрые заокеанские дикари; ничего не попишешь, они еще не наработали в себе культуры поведения, но человек он славный; смешно, конечно, и думать, чтобы пригласить его в дом отца, старик сляжет в постель от такого гостя, все можно изменить, кроме островных традиций. - Вы сегодня выглядите несколько утомленным. Кофе? - Ну его к черту, я и так им опился за последние дни. Дайте холодной воды. Только сначала ответьте мне про Штирлица. - Он производил впечатление интеллигентного человека, как ни странно. Он выделялся изо всех тех наци, которые создавали Франко в Бургосе. - Вот видите... Вы представляете его себе в роли злодея-отравителя? - Говоря откровенно, не очень. Но материалы Майкла Сэмэла вызвали бурю, они довольно крепко аргументированы. - Нацистами. - Что?! - То, что слышите. Ему всунули гестаповские материалы. Кому-то надо вымазать Штирлица дерьмом, как грязного уголовника, вот в чем дело... А кто этот Сэмэл? Не из парнишек сэра Освальда'? _______________ ' О с в а л ь д М о с л и - лидер английских фашистов. - Нет, нет, он вполне пристойный консерватор, из хорошей семьи, он никогда не имел ничего общего с Мосли... - Воевал? - Ему двадцать три года и минус пять зрение. - У меня минус три. - Давно? Роумэн пожал плечами: - Давно. С наци нужно воевать вне зависимости от зрения. Пусть носит очки. - О, Пол, вы слишком строги к нему, я убежден, что мистер Сэмэл - джентльмен. - Берете на себя ответственность? - Вы не объяснили мне предмет вашего к нему интереса. - Меня интересуете вы не меньше, чем он. - В качестве? - В качестве человека, который может получить кое-какую информацию о нацистских связях ИТТ. - Это очень любезно с вашей стороны, но почему вы убеждены, что меня так уж интересует ИТТ? - Боб, не вертите задницей. - Если бы я не помнил вас в Мадриде и не ценил вашу доброту, я был бы вынужден прервать разговор, Пол. - Мало ли, что бы вы решили... Я бы его не прервал. Словом, Штирлиц ждет нас. Сэмэла и вас. Он хочет сделать заявление. - Это в высшей мере интересно, но сколь тактично с моей стороны встречаться с ним, если о нем пишет мистер Сэмэл? - А вы познакомились со Штирлицем десять лет назад в Бургосе. И он хочет увидеть Сэмэла в вашем присутствии. Билет за океан готов оплатить я. - Если мистер Штирлиц действительно обладает интересной информацией об ИТТ, я попробую - как вы посоветовали мне - обратиться в "Бэлл". - Звоните Сэмэлу... Хотя нет, не надо... Едем к нему. - Но это не принято. Пол! Я не могу приезжать к человеку без предварительной договоренности. - Слушайте, Боб, идите-ка вы к черту с вашим островным этикетом, а?! Харрис секунду раздумывал - обидеться или пропустить мимо ушей эти слова, рассмеялся и, поднявшись из-за стола, сказал: - Пошел. Того парня, что п а с его в Асунсьоне, Роумэн заметил сразу же, как только самолет, на котором летели Харрис, Сэмэл и он, приземлился в международном аэропорту Буэнос-Айреса "Изейза". Его машина не отставала ни на метр от их такси, когда они переезжали в "Аэрогару", - именно оттуда летали самолеты местной авиакомпании. Он сел в тот же самолет, который летел в Кордову. "Ну, погоди, Макайр, - думал Роумэн, то и дело оглядываясь на парня, - мы с тобой сочтемся, завтра вечером я сочтусь с тобой, плачет по тебе мой коронный правый - снизу вверх с перенесением тяжести тела на стопу левой ноги. Как же потешался Эйслер, когда я показывал ему этот удар, сколько грусти было в словах Брехта: "Милый Пол, это хорошо для американцев, когда они смотрят голливудские фильмы; фашизм побеждают не апперкотом, а головой, рассудком, логикой и убежденностью; идеей, говоря иначе"". Джек Эр теперь уже не делал вид, что читает газету; он тоже смотрел на Роумэна с неотрывной ненавистью; честный человек не будет так убегать от того, кто должен защищать его от наци; не зря во вчерашней телеграмме от Макайра было сказано, чтобы он был во всеоружии, вполне возможно, что о б ъ е к т перестал быть тем, кем был, допустимо предположить, что он на грани измены присяге: внимание и еще раз внимание... "Ничего, - подумал Роумэн, когда они через два часа приземлились в Кордове, - в конце концов даже если этот стриженый не один, мы сможем отделаться от них, нас четверо, только пока ничего не надо предпринимать, сначала увидаться со Штирлицем, я потом дам Штирлицу уйти, да и доказательства его невиновности в том, в чем его обвиняют, теперь абсолютны, пусть поцелуют меня в задницу все эти макайры и его стриженые ублюдки атлетического сложения". Штирлиц ждал его именно там, где уговорились, заранее подтвердил тайнописью в последнем письме. Штирлиц не успел еще даже толком обменяться приветствием с Харрисом, когда возле них затормозило такси, из которого вылез Джек Эр. - Узнаете? - спросил Роумэн, кивнув на Эра. - Придется чуток помять этого парнишку. Он следит, - пояснил он Харрису и Сэмэлу. - Он следит за нами. Он из нашей разведки. Ему надо дать отлуп, и я это сделаю. Штирлиц пожал плечами: - Зачем? Не надо. Наоборот, мы не станем обижать парня из вашей службы. Более того, я намерен пригласить его к нам за стол. Сотрудник американской разведки должен знать про нацистскую сеть, которая оформилась в довольно крепкую подпольную силу, разве нет, Харрис? Э, мистер, - Штирлиц улыбнулся Джеку Эру. - Могу я просить вас составить нам компанию? Я угощаю. Я буду рассказывать этим английским журналистам кое-что про гитлеровского генерала Гелена и про его тайную сеть, про Отто Скорцени, который руководит своим "Пауком" из американского лагеря для пленных, я намерен передать журналистам материалы о нацистах, которые живут - совершенно свободно - в Испании, Португалии, здесь, в Парагвае, в Германии, Австрии, возле Ватикана... С именами, паролями и явками... Право, не отказывайтесь, старина, - он снова улыбнулся Джеку Эру, - это необходимо знать каждому, кто искренне намерен задушить всех гитлеровцев на земле, очень прошу, пошли вместе с нами. - Вы напрасно сказали все то, что сказали, - Макайр положил перед собой на стол крепкие кулаки. - Вы оскорбили меня. Пол, сделали это в запальчивости. У вас нет никаких данных, чтобы обвинять меня в сговоре с наци. Я понимаю, что вы переживаете сейчас, но это плохой тон - незаслуженно оскорблять тех, кто помогал вам, чем мог. - Ты грязный нацистский наймит, - повторил Роумэн. - Ты засосан Геленом, у тебя на шее следы от его засосов, тварь... Ты думаешь, если я рухнул, то ты еще больше возвысишься? Нет, Макайр, когда выйдет газета с рассказом о том, что ты есть на самом деле, тебе не отмыться, ты будешь ходить, как обгаженный клоун на вернисаже предателей... - Мы живем в демократическом обществе. Пол, не надо меня пугать разоблачениями в прессе. За клевету придется отвечать не вам, а несчастному журналисту... Вы погубили троих наших парней в Германии, заставив их взорваться на мине, не надо губить других, научитесь проигрывать... - Меня давно научили этому ремеслу... Меня этому красиво научили, сначала наци, а потом ты... Помимо прессы есть сенат и есть комиссия по расследованию антиамериканской деятельности... Пусть они попробуют ответить, что занимаются только паршивыми интеллигентами, которые сочиняют п е с е н к и, вроде Эйслера... Я скажу все. Не им, так другим. А я не журналист. Я сотрудник разведки Соединенных Штатов. - Бывший сотрудник государственного департамента, Пол... Вы же написали заявление, и мы удовлетворили вашу просьбу. Вы измотаны, вы на грани истерического срыва, зачем нам быть черствыми по отношению к тому, кто так мужественно воевал? Вы уволены. Пол, уволены по вашей просьбе. Роумэн с трудом удержался, чтобы не броситься на Макайра. "Он побьет меня, он сильнее", - жалобно, как в детстве, подумал он. Поднявшись, он спросил: - Хочешь, я харкну тебе в морду? - Если ты и на это способен, - лицо Макайра вдруг сделалось белым, - тогда я ничем не смогу помочь, когда дело по обвинению в убийстве Грегори Спарком и Кристиной Роумэн португальского подданного - в прошлом гражданина Германии Фрица Продля - уйдет в федеральный суд... Там ведь было три свидетеля, не правда ли? Твоя жена, Лангер и Ригельт. Иди и проспись, Роумэн. Вон отсюда! В пансионате Роумэн тупо уставился в телеграмму, которую ему протянул портье: "Срочно позвони, похищены мальчики. Криста". Роумэн ринулся в свой номер, перескакивая через три ступени, лифта не мог дождаться, скорее бы бросить вещи в чемодан и на аэродром: "Господи, какой ужас, они ударили по самому больному. Что может быть больнее, чем случившееся? Масенькие, в прятки играли, пахнут ягодным мылом, голосенки звонкие, счастье в доме, что станет с Элизабет, она же умрет, у нее разорвется сердце, что делать, боже всемилостивый, помоги, надоумь!" Телефонный звонок прозвучал так неожиданно, что Роумэн выронил из рук чемодан. "Это Криста, - подумал он, - дети нашлись, все в порядке, слава богу..." - Мистер Роумэн, добрый день, полагаю, вы меня узнали? "Я б тебя и на том свете узнал, - подумал Роумэн, - Пепе; Гуарази; профессионал со страдающими глазами". - Я вас узнал. - Вы уже в курсе? - Да. - Хотите со мной повидаться? - Это может помочь делу? - Конечно. - Называйте адрес, еду. Они встретились неподалеку от набережной. Улочка была маленькая; откуда-то доносилась музыка, протяжная, мелодичная, видимо, мелодия из Кантона. Пепе появился неожиданно, вышел из полуподвального китайского ресторанчика, взял Роумэна под руку и тихо сказал: - Если вы - а я понимаю ваше состояние - решите шлепнуть меня, дети погибнут... Готовы к конструктивному разговору? - Да, - ответил Роумэн, не разжимая рта. - Только не сердитесь, мистер Роумэн. Я выполняю работу, это жизнь, а она не спрашивает, нравится тебе или не нравится то, что тебе приходится делать. Словом, Ригельт убит. При необходимости можно доказать вашу причастность к этому делу. А Лангер сидит у нас на квартире и дает показания... При свидетелях... Он говорит то, что следует, мистер Роумэн... Про вашу жену - тоже. Он называет ее соучастницей убийства. - Дети, - по-прежнему не разжимая рта, сказал Роумэн. - Что с детьми? - Если вы отойдете от д е л а, мистер Роумэн, детей вернут домой, пока вы будете лететь в Лос-Анджелес. Роумэн кивнул. - Они живы? - Играют в прятки с женщиной, которая их опекает... Мы подобрали очень славную женщину, которая чем-то похожа на миссис Роумэн... Детям сказали, что папа с мамой уехали в гости, Крис тоже, поэтому их привезли в другой дом... Им купили пони, мистер Роумэн, они в порядке. Роумэн, наконец, выдохнул; он никак не мог выдохнуть все это время, словно бы раскаленный ком ворочался в солнечном сплетении. - Скажите, мистер Гуарази... - Я бы не рекомендовал вам употреблять это имя, мистер Роумэн. Давайте уговоримся о том, что меня зовут Пепе. И хватит. О кэй? Роумэн снова кивнул: - В Мадриде вы говорили о ста тысячах... Вы назвали эту сумму сами... Допустим, я наберу эти деньги, продам дом, яхту... - Мистер Роумэн, боюсь, что в эпизоде с детьми названные мной сто тысяч будут недостаточны... Мы можем вернуться к этому разговору позже... Я так думаю... Но сейчас я должен сказать м о и м, что вы отошли от дела, мистер Роумэн... Во всяком случае, на этом этапе... Вы же понимаете, что в случае нарушения вашего слова ситуация повторится, и я не убежден, что она не кончится трагически... - А если я обращусь в ФБР? - Можете... Почему бы и не обратиться? Но тогда детей вы живыми не получите. Увы. Это - по правилам, мистер Роумэн. По тем правилам, которые сейчас вступили в силу. Я не скажу, что они мне нравятся, но факт есть факт, и я не вправе скрывать это от вас. - Так или иначе, но информация о том, что происходило в последние месяцы, будет опубликована в английских газетах, Пепе. Я не в силах это остановить, дело сделано... Тот вздохнул, покачав головой: - Отчет не будет опубликован. И мистер Харрис, и мистер Мигель Сэмэл, - Пепе усмехнулся чему-то своей горькой улыбкой, - уже встретились с моими коллегами... - Если я отхожу от этого дела, вы и те, кто вас нанял, оставляют в покое Штирлица? - Этот вопрос я не уполномочен обсуждать, мистер Роумэн... Вы очень плохо выглядите... Поберегите себя, без вас Крис погибнет. - Вы имеете в виду миссис Роумэн? - Я имею в виду именно ее. - Мне бы хотелось увидеться с вами через пару месяцев, Пепе. - Я обещаю вам обсудить это предложение с моими боссами, мистер Роумэн. Но я еще не слышал определенного ответа на главный вопрос: вы отходите? Или намерены продолжать д е л о? - А если я отвечу так... Да, я отхожу... Но я продолжаю д е л о... Такой ответ вас устроит? - Пожалуйста, повторите еще раз... Вы любопытно сформулировали мысль, я хочу понять ее истинный смысл... - Да. Я отхожу. А вы возвращаете Спаркам детей. Но я продолжаю мое дело. - Знаете, все-таки лучше, если я передам моим боссам лишь первые две фразы. А третью я повременю передавать кому бы то ни было... Я найду вас, мистер Роумэн. И тогда я вам отвечу. Но это произойдет не в этой стране, мистер Роумэн, потому что на днях вас пригласят в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности... В связи с делом Брехта. Вам известно это имя, не правда ли? Так вот, вам не надо появляться в комиссии... Вас не станут объявлять в розыск... И вы сможете жить в Норвегии, там же хороший дом и яхта... Сказав "а", вам не остается ничего другого, как произнести "б". Мне совестно говорить вам это, я тоже дрался против наци, так, как я это умею, - Пепе усмехнулся, - но я обязан вам сказать и это... - Я вас должен понять так, что спектакль в комиссии должен быть сыгран в мое отсутствие? - Вы меня поняли верно, мистер Роумэн. Если вы твердо обещаете отойти, его можно вообще отменить. - Я хочу, чтобы вы связались с кем следует и сказали, что я отхожу. А я после этого позвоню в Голливуд. И я должен услышать голоса детей. - Это по правилам, мистер Роумэн. Мне нужно часа два, чтобы вернуть малышей миссис и мистеру Спарк. Где бы вы хотели увидеться через два часа? - В аэропорту. Это вас устроит? Через два часа тридцать минут Роумэн позвонил в Голливуд. Он не очень-то понимал слова Грегори, тот смеялся и плакал. "Странно, у него визгливый голос, мне всегда казалось, что он говорит басом". Мальчишки, захлебываясь, кричали в трубку, как было интересно у "тети Марты". Потом подошла Крис; голос у нее был такой же, как тогда, ночью, в Мадриде; мертвый голос старой, измученной женщины. - О кэй, - сказал Роумэн, повесив трубку, - я удовлетворен, Пепе. Я отхожу. Только передайте вашим боссам, что они теперь больше заинтересованы во мне, чем я в них. Поэтому я бы хотел получить телефон, по которому - в случае острой нужды - смогу найти вас. - Нет, - ответил Пепе. - Это невозможно, мистер Роумэн. За вами будут смотреть наши люди. И как только мои боссы поймут, что вы им очень нужны, я приеду. Обещаю вам... Пепе сдержанно кивнул Роумэну. "Хорошо, что ты не протягиваешь мне руку, - подумал Пол, - я вижу, как ты хочешь это сделать, парень, и я не могу понять, намерен ты это сделать искренне или продолжаешь свою игру? У тебя странные глаза. Крис была права, когда говорила мне про твои глаза, они у тебя не простые, и я вижу в них боль. Мальчишки дома, теперь можно подумать и про такие д е т а л и, как глаза гангстера, почему бы нет?" Роумэн проводил взглядом Пепе: тот шел как бы сквозь толпу, остроплечий, тонкий, словно хлыст, очень высокий, с откинутой назад головой. Он дождался, когда Пепе вышел из дверей аэропорта, а потом медленно двинулся в туалет. Там, пустив холодную воду, он сунул голову под струю и долго стоял так, до тех пор, пока не почувствовал рядом с собою человека: тот тщательно мыл руки, словно хирург перед операцией. Не глядя на Роумэна, высокий, коротко стриженный, бесстрастный парень, почти не разжимая рта, сказал; - Он ездил на семьдесят третью улицу, дом девять, апартамент три; арендуют люди босса мафии Чарльза Луччиано. Туда приехали Меир Лански и Ланца. Они провели вместе сорок минут. Потом Пепе Гуарази поехал сюда. Три его человека стояли возле дверей аэропорта, наблюдая за вашим разговором. Вытирая голову полотенцем, Роумэн сказал: - Спасибо тебе, Джек Эр. Ты хорошо поработал. Иди. Когда потребуется, я найду тебя. А пока делай то, о чем мы договорились. ШТИРЛИЦ, ГЕЛЕН (Барилоче, Мюнхен, март сорок седьмого) __________________________________________________________________________ "Генералу Гелену, Строго секретно, В одном экз. э 54/285-А Служба визуального прослушивания интересующих "организацию" разговоров, пользующаяся услугами наших ученых, работающих в подразделении ИТТ, - в интересах возрождения немецкой государственности - решила провести опробование опытных образцов, позволяющих записывать беседы людей, находящихся в лесу, на реке или в поле с расстояния в 400-500 метров, и получила санкцию на эксперимент в городах Малаге и Бургосе (Испания), Асунсьоне (Парагвай), Кордове и Барилоче (Аргентина). В Барилоче, где начались атомные исследования Перона, службе было рекомендовано - ив интересах нашего дела - опробовать качество записи на Штирлице, работающем инструктором горнолыжного спорта в прокатной станции политического эмигранта г. Отто Вальтера, подозреваемого в давних связях с левыми. Записанные в горах разговоры Штирлица и Вальтера оперативного интереса не представили. Однако в воскресный день 21. III. 1947 служба, следившая за Штирлицем во время его уединенной прогулки в горах, записала тексты, которые он читал самому себе, разложив костер на берегу озера. Приводим расшифровку текстов, записанных с расстояния в 420 метров: Странное слово "доверие", Похоже на жеребенка, Нарушишь - чревато отмщением, Словно обидел ребенка. Нежное слово "доверие", Только ему доверься, Что-то в нем есть газелье, А грех в газелей целиться. Грозное слово "доверие" - Тавро измены за ложь. Каленым железом по белому, Только так и проймешь! Вечное слово "доверие", Сколько бы ни был казним, Жизнь свою я им меряю - Принцип неотменим. x x x Я в своей жизни часто пил, Смеялся много, пел немало, И если счастья не хватало, То хвастался избытком сил. Я зря собак своих не бил, Друзей любил, врагов дразнил, И когда горе обступало, Судьбу свою я не корил: Пустили в жизнь, так будь с ней мил, Равно приемля свет и жало. x x x Не говори: "Последний раз Я прокачусь сейчас по склону". Не утверждай: "В рассветный час Звезда бесстыдна в небосклоне". Не повторяй ничьих причуд, Чужих словес и предреканий, Весна - пора лесных запруд И обреченных расставаний. Не плотью измеряют радость, Не жизнью отмечают смерть. Ты вправе жить. Не вправе падать. В неискренности круговерть. Упав - восстань! Опрись о лыжу, Взгляни на склона крутизну. Я весел. Вовсе не обижен И в черном вижу белизну. x x x Снег идет, и слава богу, Отдыхаю понемногу, Скоро, видимо, в дорогу, Что ж, наверное, пора. Снег идет, катанья нет, Александр и бересклет, Склон другой, в Николке осень В облаках заметна просинь, Восемь бед, один ответ, Кому страшно, а мне - нет. Ожидание барьера - Звук разорванный холста, Жизнь прошла; не жизнь - химера, Сделанное - полумера, Да, наверное, пора. Долги ль сборы, коль решил? Сам себе давно не мил, Боль в лопатке, лидерал, Срок отпущенный так мал, Холода стоят всю осень, Нет Николки, не та просинь, Восемь бед, один ответ: Бузина и бересклет. До свиданья. Не до встреч. Встану снова. Дайте лечь. x x x Срок - веселью, грусти - мера, Смысл порочного примера, Необъятность бытия И непознанность причины В чем-то наподобье мины, Или таинству огня, Или алогизму слова... Что-то подтолкнуло снова К рассуждениям меня. x x x Есть возраст? Есть. А если "нет"? Отвергни однозначность истин, Тебе сегодня столько лет, Как в Безинги подводных быстрин. Есть возраст? Нет. А если "да"? Но в Безинги бурлит вода, Она умчит тебя туда, Куда не каждому повадно, Но ощущение отрадно: Прозрачна с выси быстрина. x x x Зачем нам всем глаза даны? Чтобы смотреть в них беспрерывно, Все понимая неразрывно, На что владельцы их годны. Зачем всем руки нам даны? Чтоб прикасаться кожей пальцев К щекам случайных постояльцев, Которые нам не верны. Зачем даны всем нам сердца? Лишь только для вращенья крови? ... С годами истины суровей И четче облик подлеца. x x x Когда идешь в крутой вираж И впереди чернеет пропасть, Не вздумай впасть в дурацкий раж. Опорная нога - не лопасть. Когда вошел в крутой вираж И лыжи мчат тебя без спроса И по бокам каменьев осыпь, Грешно поддаться и упасть. Прибегни к мужеству спины, К продолью мышц, к чему угодно. Запомни: спуски не длинны, Они для тренажа удобны. Иди в вираж, иди смелей, Ищи момент врезанья в кручу, Судьба еще готовит бучу Тем, кто весы и водолей. И наконец, опор ноги, Буранный снег под правой лыжей И солнца отблеск сине-рыжий, Но самому себе не лги. Не лги. Иди в другой вираж. Спускайся вниз, чтобы подняться, Не смеешь просто опускаться, Обязан сам с собой сражаться, Чтоб жизнью стал один кураж, Когда смешенье света с темью Несет тебя, как к возрожденью, А в снежной пелене - мираж. По моей просьбе отдел математических исследований проработал тексты, записанные службой визуального прослушивания. Предварительный анализ строк, проведенный русскими офицерами из армии А. А. Власова, свидетельствует, что прочитаны они были русским, скорее всего петербуржцем. Немцы, рожденные в Прибалтике и России, привлеченные в качестве экспертов, отвергли версию о том, что родители Штирлица были гражданами нашей страны, натурализовавшимися в одном из русских городов. Таким образом, следует утверждать, что Штирлиц, автор текстов, записанных службой визуального слежения, является по национальности русским. Генрих фон Крух" __________________________________________________________________________ Сканиpовал: Еpшов В.Г. 13/12/98. Дата последней редакции: 31/12/98.