сла здорово раскачивает... - Но еще рискованнее спускаться по склону, особенно после спирта... Выручи, брат... Мне очень нужно быть внизу... А Ганса подержи у себя до утра, он мне понадобится только утром. И - не раньше. Если же и утром будет пурга - держи его здесь, пока не утихнет ветер, скажи, что движок не работает, да и вообще рискованно включать, трос может обледенеть, кресло, неровен час, соскочит. Ясно? Просьбы Штирлица здесь выполняли: он умел быть полезным людям, - месяц назад помог Эронимо составить прошение в суд по поводу перевода на его имя надела земли, оставшегося бесхозным после смерти двоюродного дяди на восточной стороне озера; просьба была составлена квалифицированно, адвокат за такое взял бы не менее двухсот ш т у к, а поди их заработай, месяц надо п а х а т ь, чтобы получить такую сумму; за ум - к глупому адвокату кто идет?! - положено хорошо платить, это тебе не лопатой махать, а думать, мозг сушить. Просьбу Эронимо удовлетворили; он предложил Штирлицу деньги, тот, посмеявшись, отказался: "Угости обедом, этого будет достаточно". До этого он вылечил Манолетте; старика скрутил радикулит, не мог двинуться; племянник лежал с инфлюэнцей, конец бизнесу, хоть закрывай бар, а самый сезон, турист ш е л густо, надо ловить момент, не перевернешься - чем платить налоги?! Что положишь на свой счет? Что пустишь на расширение д е л а?! Штирлиц сначала п о г р е л Манолетте ладонями, - он верил в животный магнетизм: если передавать свою энергию, которая есть тепло, другому человеку, он ощутит легкое жжение в том месте, где болит, наступит блаженная расслабленность; в это время надо сделать к р у т о й массаж, нащупать болевые точки, размять их, укутать человека в шерсть, дать немножко грога и заставить уснуть. В том, что магнетизм существует, Штирлиц лишний раз убедился на себе, в джунглях под Игуасу у Квыбырахи и Канксерихи, дай им бог счастья и долгих лет жизни; как все-таки ужасен консерватизм человеческого мышления! Их бы привезти в хороший институт, дать им лабораторию или же - чтобы не пугать городом - организовать маленький научный центр в джунглях, постараться понять п р е д м е т серьезно, а не отрицать огульно: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Штирлиц поставил Манолетте на ноги за день; старик предложил открыть частную практику: - Здесь многие страдают от радикулита, знаешь ли... Даже шутят: "раздался страшный крик и стон, радикулит прервал пистон"... Хорошо мне, я уже над схваткой, женщина видится мне все больше в образе дочери, воплощение нежности и красоты, а те, кто помоложе?! Крах семье, измена... Женщина ведь не может жить без ласки мужчины, бесенеет, и я их понимаю, организм есть организм... Давай я внесу деньги, ты подбросишь чуток: "Курандейро Брунн, тайны Амазонки, гарантия излечения от радикулита". - Знаешь, сколько стоит частная практика? - спросил Брунн. - Нет. - Десятки тысяч. У тебя они есть? Аренда помещения! Страховка! Да и потом если с тобой у меня вышло, то с другим может не получиться, ведь все зависит от того, верит тебе человек или нет. - При чем тут "верит" или "не верит"? Мне жгло, когда ты стоял надо мной, расставив ладони, как епископ на молитве... Жгло, я же чувствовал, как в меня входило твое тепло. - А другой придет ко мне, будучи заранее уверенным, что такого быть не может. И точка. Знаешь, сколько на земле упрямых ишаков? Миллионы, сотни миллионов, поди их убеди... С сыном его племянника Сальвадором-Игнасио-и-Санта-Крусом, отстававшим по английскому и латыни, Штирлиц занимался недели три и подтянул парня. Он заставил его ходить с собою в горы и не отвечал ни на один вопрос, заданный по-испански, только английский, ничего, кроме английского: "Не можешь сказать, объясняй на пальцах, я тебе помогу, так легче запомнишь слово... Ты только представь себе, что тебе пришлось воевать против "гринго", ты у них в тылу и каждое твое испанское слово выдаст тебя, не сделаешь того, что должен сделать для республики; поэтому либо молчи, изображая глухонемого, либо говори по-английски - пусть даже с ошибками, вполне можешь представиться каким-нибудь итальянцем, а для этого мы подтянем латынь, янки уважают образованных людей, знающих историю". Штирлиц посидел в библиотеке (она помещалась в самом центре города, на первом этаже серого, сложенного из камня п-образного здания, построенного австрийцами в начале тридцатых годов, ни дать ни взять тирольский замок, принадлежавший какому-нибудь отпрыску Габсбургов), нашел две книги на латыни, пролистал их, снова вспомнил отца, который говорил, что культура невозможна вне латыни, - концентрированная мудрость государства, изжившего себя прилежностью к догме, - и приготовил для Сальвадора несколько новелл. - Смотри, парень, - сказал он, когда они поднялись на вершину проверить склоны, принадлежавшие Отто Вальтеру, - во время войны, когда Троя сражалась против италийцев, два юных героя - Эвраил и Нис - им, кстати, было всего на год больше, чем тебе, - пробрались в лагерь, где стояло племя рутуллов, и, воспользовавшись темнотой и внезапностью - двумя факторами, необходимыми для победы во вражеском лагере, - уложили пару десятков воинов... Но они потеряли дорогу, заблудились в проулках между палатками рутуллов, и один из них, Эвраил, был схвачен противником. Расправа во время войны коротка, никто не интересуется, отчего ты взял меч в руки - защищаясь или нападая, всеобщее безумие, чего ты хочешь... Рутуллы бросили Эвраила на землю, и палач, громадноростый, бритый наголо, с висящим брюхом, но мощными руками, занес над юношей свой меч. И тогда Нис, спрятавшийся в кустах, закричал: "Я здесь! Обратите ваши железы на меня, рутуллы!" А как это звучит на латыни?! О, ты только послушай: "Ме, ме, адсум, куи феси!" - Ме, ме, адсум, куи феси! - задумчиво повторил мальчик. - А его казнили? Штирлиц усмехнулся, подумав, что дело пойдет, мальчишка сдаст латынь по высшему баллу; интерес, да здравствует категория интереса, мир погибнет, если позволит владыкам лишить себя и н т е р е с а, что может быть прекраснее и интереснее ожидания подвига, удачи, любви?! Царство великой скуки никого еще до добра не доводило, Гитлер пытался сделать свой имперский "интерес" общим для нации; это только придуркам казалось, что фюрер достиг этого, поставив на шовинизм, который по своей природе слеп; отрицать право других на разум и поступок только потому, что они другие, возможно на протяжении крайне маленького исторического периода, потом все равно наступит крах. Так было со всеми деспотами, стоит лишь прочитать книги по истории человечества. А с падением деспота рушилось государство, а с ним и традиции, которые не имеют права быть окостеневшими; развивающийся мир не терпит статики, все вещи в труде. Выгнав Фейхтвангера, Манна, Брехта и Эйслера, фюрер одел немцев в баварские костюмчики и решил, что традиции нации спасены. А это и было началом краха нации, время китайских стен кончилось, когда американцы подняли в небо первый в истории человечества аэроплан... ...Эронимо проводил Штирлица до канатной дороги; ветер валил с ног: - Максимо, я бы не советовал тебе спускаться, это опасно. - А бог зачем? - Штирлиц вздохнул. - Бог помогает тем, кто знает свое дело. Открыв окно, чтобы вьюга была с л ы ш и м о й, близкой, Штирлиц набрал номер сеньора дона Рикардо Баума, торговца красным деревом, живущего здесь с тридцать девятого года, резидента Гелена; членом НСДАП - по словам Кемпа - не был, адепт великогерманской идеи, в Гитлере разочаровался после разгрома под Минском, в сорок четвертом, в разведке ведал вопросами военнотранспортного характера и экономикой, особенно интересовался развитием национального банковского дела Аргентины. Обмотав мембрану носовым платком, Штирлиц сказал три слова: - Дяде плохо, помогите. И сразу же бросился к автобусу, который шел в город; весь план он рассчитал, пока спускался вниз, шел в домик Отто Вальтера, кипятил чай, курил сигарету, рассматривал свои обломавшиеся во время спусков ногти и, закрыв глаза, делал упражнения, которые разгоняют соли в загривке. ...На вокзале - старом, точная копия баварских, длинный перрон красного цвета, изразцовый пол, даже столбы, на которых крепился навес, были скопированы с германских - Штирлиц зашел в туалет и приоткрыл окно: платформа, как на ладони; ну, иди сюда, дон Рикардо Баум, я готов к встрече, иди, милый... ...Баум приехал ровно через час, как и говорил Ганс; подошел к большой доске, на которой было вывешено расписание; отчего на маленьких узкоколейках, где бывает два-три поезда в день, особенно большие расписания? Господи, человечество сплошь соткано из комплексов: низкие мужчины льнут к высоким женщинам; нерешительные тянутся к тем, кто славится резкостью, слабые - к сильным; красивые женщины держат подле себя уродливых карлиц; толстые хотят похудеть; тощие мечтают прибавить пару килограммов; лысые тратят огромные деньги на мифические средства, которые гарантируют шевелюру; волосатые бреют руки и грудь, слишком животно, мир вступил в эру утонченности и неги; тьфу, пропади ты все пропадом! Штирлиц вышел из своего укрытия, подумав, что последние месяцы сортиры стали играть слишком уж приметную роль в его жизни: и в Рио-де-Жанейро он пытался уйти от Ригельта через окно туалета, и в самолете писал письма Роумэну и Спарку, зажатый дребезжащими стенками, с которых на него лупили глаза рыцари и кони, и в Игуасу он играл дурноту в туалете, прежде чем уйти к Грибблу, а теперь здесь, в Барилоче; горите вы огнем, чертовы сортиры! Он дождался той минуты, когда Баум повернулся, двинувшись в обратном направлении; догнал его, мягко ступая, тронул за руку и тихонько сказал: - Хайль Гитлер, капитан! Как я рад, что вы откликнулись на мою просьбу. Да здравствует резкая внезапность и юмор! Надо постоянно нарабатывать в себе два эти качества, - все остальное приложится, если знаешь, во имя чего живешь и чему служишь. Баум растерялся, лицо его побагровело: - Простите, вы обознались, кабальеро! Я приехал за билетом. - А кто поможет бедному дяде? Уезжаете, бросив несчастного старика? Ладно, господин Баум, будем говорить открыто, времени у меня в обрез, да и вы занятой человек... Я знаю, что вы не воевали, так что с этой стороны все обстоит благополучно, и даже членом партии не были. Но вам прекрасно известно, как ревниво относятся янки к своему коронному оружию - атомной бомбе. Они не потерпят соперников, где бы те ни объявились. Тем более, если эту бомбу рассчитывают наши с вами коллеги. Здесь. В Барилоче. Мой х о з я и н - Ганс вам докладывал о группе американцев, которая сюда приезжала, не так ли? - очень интересовался, что строят на острове, где сидят наши люди. Я дал ответ, который успокоил босса. Пока, во всяком случае. Я не мог поступить иначе, прежде всего каждый из нас немец! Вы делаете свое дело, я - мое, но мы оба служим будущему, нет? Чтобы окончательно успокоить босса, который выдает себя за туристского шефа, я согласился возглавить здесь новый оффис, открываю фирму по приему американских лыжников. Дело обещает быть крайне выгодным. Я не против того, чтобы вы в него - со временем - вошли компаньоном. Поэтому вношу предложение: вы звоните в свое бюро, предупреждаете, что должны срочно выехать на несколько часов, мы берем билет, едем в соседний город, оттуда я звоню в Штаты и сообщаю, что мы с вами заключили контракт. Вы же, в свою очередь, передаете мне ваш отчет о нашей встрече генералу Гелену, - если, впрочем, сочтете нужным ему об этом писать... Этот отчет - будем считать актом вербовки, договорились? - Я ничего не понимаю... Штирлиц дождался, пока прошел состав, проводил взглядом нескольких пассажиров и заметил: - Времени на раздумье у вас мало. Поезд уйдет через двадцать минут, господин Баум. Я дерусь за жизнь, и в этой драке нельзя жить без страховки. Я крепко подстрахован. Так же, как вы. Но мне терять нечего, я одинок, а у вас семья. Думайте. - Где Ганс? - Там, где ему следует быть. - Он жив? - Да. Кстати, вы уберете его отсюда, передислоцируете в другое место, я отныне не хочу его видеть... - Что он вам еще сказал? - Я отвечу. Но только после того, как мы вместе смотаем туда, где мои междугородные разговоры не будут слушать здешние любопытные телефонистки, которым вы платите премию за информацию. - Какова возможная прибыль от дела? - Не знаю. Пока не знаю. Но я рассчитываю принимать здесь не менее пятисот американских горнолыжников. Это - много. Это - деньги. - Сколько я должен буду внести в предприятие? - Гарантию моей жизни и нашу дружественность. - Что еще? - Ничего. - Но вы понимаете, что в Мюнхене вами заинтересуются еще больше, узнав, что вы в контакте с "гринго"... - Понимаю. Однако от вас зависит все: либо вы даете информацию Гелену, что ко мне выгодно и дальше присматриваться: "возникают интересные возможности, он нужен ж и в ы м", либо предлагаете выдать меня властям, выкрасть, устранить. Все зависит от вас. Если со мной что-то случится, помните - я подстрахован. Мое горе вернется к вам бумерангом. - Хорошо, а если я откажу вам? Штирлиц пожал плечами: - Ваше дело, господин Баум. Но отказ поставит под удар всю вашу ц е п ь. Я знаю ее... С самого севера. С Игуасу... И повинны в этом г р о м а д н о м провале будете вы. Именно вы. - Почему именно я? - Потому что ваши коллеги были благоразумнее. Они понимают лучше, чем вы, что мы - в конечном-то счете - делаем одно и то же дело. Пример с Гансом - явное тому подтверждение. О других я умолчу, это асы Гелена, я дорожу их дружбой. Мы дружим с ними, господин Баум. Они верят нам. - В таком случае назовите имя хотя бы одного из наших асов. - Ну, этого-то я никогда не сделаю. - Значит, блефуете. - Это самоуспокоение на десять минут. Потом наступит пора мучительных раздумий и раскаяния. Вам известен мой ранг в СД? - Да. - Вы понимаете, что я унес с собой определенную информацию из рейха, и на вас в частности: "нелегальный резидент гитлеровского вермахта в Аргентине с тридцать девятого года по девятое мая сорок пятого"? - Да. - Вы понимаете, что я могу распорядиться этой информацией и к своей пользе, и к нашей общей? - Понимаю. - В таком случае: что интересует Гелена - только в связи со мной? - Передвижения. - Еще? - Контакты. - С кем? - Со всеми. - И ничего больше? Баум закряхтел; растерянность на его лице была очевидна: человек попал впросак, мучительно ищет выход из трудного положения. - Ну, давайте же, время... - Повторяю: контакты. Все контакты... Особенно - с аргентинцами... Точнее, с одним аргентинцем... - Имя! - Штирлиц прикрикнул, чувствуя, что теряет ритм и натиск. И Баум сдался: - Сенатор Оссорио... Бывший сенатор, так вернее... - Кто его должен ко мне подвести? - Не знаю. Но - подведут. Ждите. У него есть материалы, которыми интересуется Центр. Это связано с работой комиссии сената по расследованию антиаргентинской деятельности. Люди Перона не смогли их получить, документы исчезли. Вы, как считают в Мюнхене, ищете именно эти материалы... - Значит, после того, как я их получу, вы должны убрать меня? - Не знаю. - Кто возьмет билеты? - спросил Штирлиц. - Вы. Из соседнего городка Штирлиц заказал три телефонных разговора: один с ФБР (в Кордове он не зря спросил у Джона Эра номер коммутатора), второй с Краймером, а третий номер был вымышленным. Когда ответил низкий голос: "Федеральное бюро расследований, доброе утро, слушаю вас", - Штирлиц попросил соединить его с мистером Макферсоном (от Роумэна знал, что этот человек, руководитель подразделения по наблюдению за европейскими эмигрантами, умер семь месяцев назад); бас пророкотал, что мистер Макферсон больше не работает в управлении: "Очень сожалею, может быть, соединить с кем-то еще из его группы?" Штирлиц поблагодарил, сказав, что он перезвонит в другой раз. Краймеру он сказал, что необходима ссуда, пара тысяч долларов, все остальное он берет на себя; "и, пожалуйста, отправьте то, о чем я вас просил; время; теперь я готов к встрече"; третьего разговора не стал дожидаться, вышел из кабины и попросил Баума: - Выкупите у барышни в бюро заказов бланк с номерами, не надо, чтобы здесь оставались те номера, я напишу ей другие... И Баум сделал это; Штирлиц порвал бланк, бросил в урну и вышел из почты; на улице Баум схватился за живот: "Сейчас я вернусь, это на нервной почве". Идет подбирать обрывки бланка, понял Штирлиц, очень хорошо, пусть, как раз в это время я и отправлю письмо Роумэну... ГАРАНТИРОВАННАЯ СВОБОДА ЛИЧНОСТИ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ 1 "Л"'. - Мистер Краймер, я пригласил вас для того, чтобы задать ряд вопросов, связанных с вашей поездкой в Аргентину. _______________ ' "Л" - псевдоним сотрудника ЦРГ Липшица. К р а й м е р. - Во-первых, представьтесь, во-вторых, объясните, отчего я вызван в Центральную разведывательную группу, в-третьих, будет ли наше собеседование носить такой характер, что я должен пригласить сюда своего адвоката? "Л". - Меня зовут Джозеф О'Брайен, я консультирую ЦРГ по вопросам Латинской Америки, где в равной мере опасны как бывшие нацисты, так и коминтерновские представители, готовящие путчи против законно избранных правительств. Это ответ на ваш первый вопрос. Соединенные Штаты не могут не проявлять оправданного беспокойства о своих южных соседях, - так было, есть, так будет. Поэтому ЦРГ внимательно наблюдает за происходящими в том регионе процессами. Это ответ на ваш второй вопрос. Полагаю, что приглашение вашего адвоката нецелесообразно, ибо против вас не выдвигают никаких обвинений, а хотят поговорить как с патриотом этой страны... К р а й м е р. - "Хотят"? В разговоре примет участие еще кто-нибудь? "Л". - Как человек, получивший филологическое образование да еще работающий в рекламе, то есть постоянно соприкасающийся со словом, вы очень тщательно следите за фразой. А я говорю с вами совершенно открыто, не придавая, видимо, отдельным словам должного значения... Приношу извинение... Говорить с вами буду я. Один. К р а й м е р. - Это если я соглашусь разговаривать с вами один на один. "Л". - Да, конечно, это ваше право, мистер Краймер. Вы можете пригласить адвоката... А можете и вовсе отказаться от собеседования, это право вам гарантирует конституция этой страны. К р а й м е р. - Все будет зависеть от того, как пойдет разговор... Я, знаете ли, читаю наши газеты, там печатают допросы, проводимые Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности... "Л". - Вы находите в них какие-то нарушения конституции? К р а й м е р. - А вы - нет? "Л". - Бог с ней, с этой комиссией... Меня интересует другое... Во время поездки по Аргентине, финансировавшейся фирмой "Кук и сыновья", не приходилось ли вам встречаться с немцами или русскими? Случайно - в самолете, поезде, автобусе, отеле? К р а й м е р. - С немцами и австрийцами встречался... Кстати, австрийцы вас тоже интересуют? Я им не верю, как и немцам... Один язык, похожая природа, и не имели партизанских соединений... "Л". - Да, австрийцы тоже меня интересуют, особенно те, которые были связаны с наци... К р а й м е р. - Таких в Барилоче полно. "Л". - Барилоче? Что это? Город? Район? К р а й м е р. - Неужели не знаете?! Одно из чудес света! Прекрасные лыжные катания - с июня по октябрь... Это на границе с Чили, там невероятно красиво... В Барилоче много австрийцев... И немцев тоже... "Л". - Фамилии не помните? К р а й м е р. - Нет... Они для меня все "фрицы". "Л". - Странно, мы, американцы, называем немцев "Гансами"... Только русские называют их "фрицами". К р а й м е р. - Так это я у русских и научился! Наши полки встретились на Эльбе... Первыми... "Л". - Хорошо отпраздновали встречу? К р а й м е р. - О! Первый и последний раз в жизни я позволил себе пить три дня подряд... "Л". - С кем? К р а й м е р. - С русскими, с кем же еще?! "Л". - Фамилии не помните? К р а й м е р. - Все фамилии зафиксированы вашими службами, мистер О'Брайен. Как и наши - русскими. Я воевал начиная с Африки, с сорок второго года, не надо говорить со мной, как с мальчишкой. Если же вас интересуют фамилии немцев и австрийцев в Барилоче, отправьте туда ваших людей, деньги вам на это отпущены... Я бы, на вашем месте, отправил. "Л". - У вас есть подозрения против кого-нибудь? К р а й м е р. - Я же вам говорил: не верю ни одному "фрицу". "Л". - Увы, должен согласиться с вами... Я ведь тоже во время войны был в Европе... Ненависть к немцам трудно вытравить, вы совершенно правы... Скажите, в той фирме, что вас принимала, были немцы? К р а й м е р. - Да, был там один Ганс... "Л". - Это надо понимать - "фриц"? Немец? К р а й м е р. - Нет, именно Ганс. Из Вены... Но нами занимался американец, Мэксим Брунн, прекрасный инструктор горнолыжного спорта. "Л". - Он вам ничего не рассказывал о тамошних немцах с нацистским прошлым? К р а й м е р. - Нас с ним интересовали совершенно иные вопросы, Барилоче - поле для бизнеса. "Л". - Какого? К р а й м е р. - Нашего, мистер О'Брайен, нашего с Брунном, проблема не имеет отношения к собеседованию, бизнес есть бизнес. "Л". - Да, да, конечно, это свято... Но мистер Брунн там живет, значит, он много знает... Возможно, поделился чем-то с земляком? К р а й м е р. - Мы не земляки. Он из Нью-Йорка, а я южанин, из Нью-Орлеана... "Л". - Местные власти не мешают вашему и мистера Брунна бизнесу? К р а й м е р. - Какой им смысл?! Они получают с нас хорошие деньги, тот дикий край заинтересован в валютных поступлениях... "Л". - Вы оставили мистеру Брунну какие-то поручения? К р а й м е р. - Конечно. Когда начинаешь дело, партнер должен иметь право на свободу поступка. "Л". - А что за поручения мистера Брунна вы взялись выполнить здесь, в Штатах? К р а й м е р. - Насколько я понимаю, Брунн - американец... А вас интересуют нацисты, немецкие нацисты. "Л". - Для нас. Центральной разведывательной группы, факт проживания американца в тех районах, где, по вашим словам, много немцев, возможно, с нацистским прошлым, представляет немаловажный интерес... К р а й м е р. - Ну, в этом смысле вы, конечно, правы. "Л". - Лишь поэтому я и спрашиваю: какие поручения мистера Брунна вы взялись выполнить дома? К р а й м е р. - Никаких. Конечно, надо кое-что вложить в рекламу, но это моя забота, а не его, напечатать проспекты, хотя, повторяю, это делаю я, он в этих вопросах некомпетентен, он замечательный инструктор, умеет вести себя с людьми, прекрасно катает, знает уникальные места в окрестностях... Славный парень, он понравится вашим людям. Можете им назвать меня, пусть передадут привет от компаньона, Брунн не откажется помочь. "Л". - Вы не представляете себе, мистер Краймер, как мне важно это ваше предложение... А что вы можете сказать о Гансе? Мистер Брунн как-то характеризовал его? К р а й м е р. - По-моему, он относится к нему с юмором... "Л". - С доброжелательным юмором? К р а й м е р. - Да, именно так. Но в горах отношения между людьми особые... Там важно, кто как катает со склонов. Мистер Брунн непревзойденный мастер... Этот Ганс сосунок в сравнении с мистером Брунном... И потом он племянник хозяина той фирмы, где служит Брунн... "Л". - Кто хозяин? К р а й м е р. - Я с ним не встречался... Какой-то Вальтер... Отто Вальтер, австрийский социал-демократ, эмигрант... Брунн считает его порядочным человеком. "Л". - Брунн симпатизирует социал-демократам? К р а й м е р. - Мистер О'Брайен, в Австрии можно симпатизировать или национал-социалистам, или социал-демократам. По-моему, американец обязан симпатизировать последним. "Л". - Вы отвечаете, как режете, мистер Краймер... Все, у меня больше вопросов нет... Большое спасибо за ваше предложение отправить в Барилоче нашего человека к мистеру Брунну с приветом от вас, это очень важно... Как, кстати, там со связью? Мистеру Брунну легко до вас дозваниваться? К р а й м е р. - Легко, но дорого. Лучше телеграмма или письмо. "Л". - Власти Перона не лезут в переписку? Может быть, вам стоило придумать какой-то примитивный шифр? Перон, знаете ли, есть Перон. К р а й м е р. - Нам нечего скрывать. Кроме добра себе, нашим клиентам и Аргентине мы ничего не делаем... "Л". - Еще раз большое спасибо, мистер Краймер, извините, что я отнял у вас время. 2 Расшифровка беседы, проведенной с миссис Мэри Спидлэм осведомителем ФБР "Лиз", откомандированной в распоряжение м-ра Макайра (Центральная разведывательная группа). "Л и з". - Боже, какой у тебя загар, подружка! Ты совершенно коричневая! Но не такая, как мы, валяющиеся летом на пляже. У тебя - совершенно особый... М э р и. - Так я же вернулась из Аргентины... Вечно забываю название этого места в горах... Такая красота, Лиз, такое блаженство! "Л и з". - В Аргентине? Ты сумасшедшая! Это же черт знает где?! Зачем тратить безумные деньги?! Или ты получила наследство?! М э р и. - Наследство мы, увы, не получали... Просто Чарльз делает буклеты для фирмы "Кук", ну, те и предложили полет в четверть цены, это дешевле, чем отправиться на Майами. "Л и з". - Не жалеешь, что съездила? М э р и. - О, нет, что ты! Это незабываемо! "Л и з". - Неужели встала на горные лыжи? М э р и. - И еще как! "Л и з". - Кто тебя учил? Какой-нибудь индеец в шляпе из перьев? М э р и. - Меня учил Мэксим, подружка, американец, как мы с тобой... "Л и з". - Ну-ка, ну-ка, погляди мне в глаза! М э р и. - Нет, действительно, он поразительный тренер... Бородатый, крепкий... Настоящий мужик... "Л и з". - Ну, и..? М э р и. - О чем ты? "Л и з". - Напиши ему записку, представь меня, я тоже полечу в Аргентину... М э р и. - Нет. "Л и з". - Ой, ты влюблена! Он пишет тебе письма, а ты отвечаешь ему стихами! М э р и. - Между прочим, я бы с радостью стала писать ему письма... Но он какого-то особого кроя... Очень сдержан... Я таких мужчин раньше не встречала... "Л и з". - Каких? М э р и. - Ну, таких... Я даже не знаю, как объяснить... Если раньше действительно были рыцари, а их не придумал Айвенго, то он настоящий рыцарь... "Л и з". - Рыцарей придумывал Вальтер Скотт, дорогая. Айвенго был шотландским разбойником... Ну, хорошо, а в чем же его рыцарство? Расскажи, страшно интересно! М э р и. - Не знаю... Это трудно передать... "Л и з". - Скажи честно, он волочился за тобой? М э р и. - Говоря честно, я волочилась за ним... "Л и з". - Ну и? М э р и. - Видишь, вернулась. Живая и здоровая... И начала вести на календаре отсчет, когда я поеду в это самое... как его... Барилоче, вспомнила! Я мечтаю туда вернуться... Мечтаю, как девчонка. "Л и з". - Он тебя ждет? М э р и. - Я замужем, подружка, ты забыла? "Л и з". - С каких пор это мешает чувству? Особенно, если оно такое чистое... По-моему, именно новое чувство укрепляет семью, дает импульс былому, возвращает тебя в юность, ты начинаешь по-иному оценивать мужа, видишь в нем что-то такое, чего раньше не замечала... М э р и. - Ну, знаешь, это слишком сложная теория, такое не для меня... Представлять себе другого, когда спишь с мужем? Слишком утомительно, разрушает нервную систему... Я смотрю на мир проще... "Л и з". - Это как? М э р и. - Не знаю... Проще, и все тут... "Л и з". - А у этого самого инструктора есть семья? М э р и. - По-моему, нет. "Л и з". - Но ты хоть адрес ему оставила? М э р и. - Он не просил... "Л и з". - Вообще ни о чем не просил? М э р и. - Ни о чем. "Л и з". - Он образован? Умеет рассказывать истории? Знает стихи? М э р и. - Он молчаливый. По-моему, за ним - история, но он никому ее не открывает... "Л и з". - Очень скрытный? М э р и. - Да нет же... Он ничего не играет, понимаешь? Он сам по себе: "я вот такой, а никакой не другой, таким меня и принимайте, не хотите - не надо!" "Л и з". - Ну, хорошо, ты хоть поняла, что он любит, что ненавидит? М э р и. - Он очень любит горы... А ненавидит? Не знаю... Он про это не говорил... "Л и з". - Он всю войну просидел в этих самых горах? М э р и. - Кажется, он воевал... Да, да, он воевал, очень ненавидит нацистов, вот что он ненавидит по-настоящему. Он сказал Чарльзу: "Вы не знаете, что такое рейх, и молите бога, что вам этого не довелось узнать"... "Л и з". - А почему он так грубо сказал? У него были основания? М э р и. - Разве в этих словах есть бестактность? Я бы почувствовала, ты не права... "Л и з". - А он и по-испански хорошо говорит? М э р и. - Как по-английски... У него есть друг, хозяин бара Манолетте, тот уехал в Аргентину после того, как в Испании победил Франко, они вместе поют под гитару такие замечательные песни! Настоящие фламенко! "Л и з". - А отчего Манолетте уехал из Испании? Он красный? М э р и. - Откуда я знаю?! Он милый. Какое мне дело, красный он или нет! Он готовит замечательную парижжю... Знаешь, что это? "Л и з". - Откуда мне... М э р и. - Это когда на углях жарят мясо - печень барашка, почки, мозги, даже яички, это у них главный деликатес... Объедение! "Л и з". - Наверняка у этого твоего тренера есть какая-нибудь аргентинка! Уверена в этом... Или индианка... Ты была у него дома? М э р и. - Как я могла?! Он никого к себе не приглашал, он очень весел на склоне, а в баре сидит и молчит... "Л и з". - И ты с ним... М э р и. - Твой вопрос бестактен... "Л и з". - А я бы на твоем месте сохранила память обо всем этом. И ничего в этом нет постыдного. Если мужчинам все можно, то почему нельзя нам?! М э р и. - Между прочим, ты бы ему наверняка не понравилась,.. "Л и з". - Сначала надо решить, понравится ли он мне... Наверное, он от вас вообще не отходил ни на шаг, что ты так к нему привязалась... М э р и. - Да мы его упрашивали быть с нами! Мы! Я же говорю: он живет сам по себе! Ему интересно с самим собой и с его горами... "Л и з". - А кто вас к нему привез? М э р и. - Никто нас к нему не привозил. Он сам предложил свои услуги, там это у них принято... "Л и з". - Наверняка он предложил услуги именно тебе! М э р и. - Ничего подобного, Краймеру. Он наш руководитель, он все и решал. "Л и з". - А откуда твой красавец знал, что Краймер руководитель? М э р и. - Какая разница? Почему это должно меня интересовать? Просто я теперь отмечаю календарь каждый день, и это для меня счастье. 3 Г-ну Р. Макайру, ЦРГ. Уважаемый мистер Макайр! Во время командировки в Барилоче с группой туристов фирмы "Кук и сыновья" я познакомилась с интересующим ЦРГ Мэксимом Брунном. Произошло все в день прибытия, когда мы решали, где начать катания. М-р Брунн сам предложил нам свои услуги, и все мы согласились с его предложением, что вызвало неудовольствие у его конкурента м-ра Роберта (Локо), но большую радость хозяина фирмы австрийца Ганса. М-р Брунн более всего контактировал с м-ром Краймером и миссис Мэри Спидлэм; думаю, что между ними возникла близость, - так нежны были их отношения. Это возможно тем более и потому, что м-р Чарльз Спидлэм выключается после приема алкоголя, что позволяет его жене быть свободной всю ночь. Я не заметила ничего, что могло бы хоть в какой-то мере скомпрометировать м-ра Брунна как лояльного американца. В библиотеке Барилоче я поинтересовалась его формуляром. Беглое изучение показало, что м-р Брунн не заказывает левую литературу или журналистику, изучает в основном историю немецкого заселения Латинской Америки (Аргентина, Чили, Парагвай, Бразилия и Никарагуа), проявлял повышенный интерес к делу о похищении в 1931 году сына великого американского летчика Чарльза Линдберга, выписывал по этому вопросу газеты из Буэнос-Айреса на английском, немецком и испанском языках. С вопросом о деле летчика Чарльза Линдберга он также обращался в местную газету, но по какой причине - выяснить не удалось, поскольку тур был весьма кратковременным. У меня наладились вполне добрые отношения с м-ром Брунном, и в случае, если Вы сочтете целесообразным, я готова отправиться в Барилоче для более тесной работы с этим джентльменом. Ни с какими просьбами к членам нашей группы м-р Брунн не обращался, к вопросам политического или военного характера интереса не проявлял, его беседы с м-ром Краймером носили деловой характер и касались возможности создания в Барилоче филиала их фирмы. О м-рах Брехте, П. Роумэне и Г. Спарке разговор ни с кем ни разу не поднимался. О работе Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности - тоже. ...В районе озера ведется активное строительство какого-то комплекса, но что это такое - никому не известно. Хэлен Эрроу. Резолюция Макайра: В архив. Командировка X. Эрроу в Барилоче нецелесообразна. Работу по "Брунну" ведут "Организация" и лично Верен. РОУМЭН, СПАРК (Лос-Анджелес, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Спарк позвонил к нему ночью, в половине первого: - Я хочу, чтобы ты сейчас же, повторяю, сейчас же приехал к нам, Пол! Тот вскинулся с тахты, чувствуя, как сердце враз сделалось "заячьим хвостиком": - Господи, что-нибудь с детьми? - Нет, нет, с мальчиками все в порядке... Ты же выполнил условия договора... Я прошу тебя немедленно к нам приехать, речь идет о другом... - А кто выручит мою шоферскую лицензию? - Роумэн хохотнул. - Я слегка поддал, Грегори. Я не хочу ездить пьяным, этого только и ждут п а р е н ь к и, я чту законы страны проживания. - Вызови такси, я оплачу, останешься у нас, здесь и поговорим. - На подслухе у Макайра? - Роумэн снова хохотнул. - Ты хочешь порадовать начальника? - Не сходи с ума, Пол. У тебя здесь нет больших друзей, чем Элизабет и я. Не сходи с ума. Мне нужно тебя увидеть. - Ну так и приезжай в город. Пойдем в "Президент"... Там шлюхи съезжаются к полуночи, я покажу тебе самых роскошных потаскух... Там дорого, осведомители не пролезут, они же на бюджете, им нужно просить разрешения на траты, забыл, что ль? Там и поговорим, если тебе это так надо. - Хорошо. Я выезжаю. Встретимся в "Президенте"? Или заехать за тобой? - Нет, ко мне не надо, здесь все нашпиговано макайровскими штуками, я ж говорю, они записывают даже то, как я корчусь на унитазе после пьянки... - Думаю, у них сейчас есть работа поважнее, чем фиксировать твои стоны на унитазе. Я выезжаю. - Хорошо, я заказываю столик. Роумэн положил трубку на рычаг осторожно, словно боялся ее сломать, потом резко поднялся, походил по квартире, которая после отъезда Кристы сделалась похожей на его мадридское обиталище в дни, когда не приходила убирать Мариан, такой кавардак: разбросанные по полу ботинки, висящие на спинках кресла рубашки, пыль на книжном столе, заваленном рукописями сценариев; истинно холостяцкое жилье; даже спать он теперь ложился - если возвращался домой - на тахте возле балконной, во всю стену, двери; на кровати, которую купила Криста, - книги; каждое воскресенье Роумэн отправлялся по книжным лавкам, скупал все, связанное с прошедшей войной, историей разведки, сексопатологией, помешательством, мафией и атомной бомбардировкой Хиросимы; книги по бизнесу складывал на полу, возле батарей отопления, особенно часто листал пособие для начинающих предпринимателей "Как стать миллионером"; потешаясь, делал выписки, прятал их в стол, пригодится на будущее; почему бы, действительно, не стать миллионером; тому, у кого баки на счету, не страшно и ФБР; воистину, танцует тот, кто заказывает музыку. Роумэн снял рубашку, надел полосатую куртку и джинсы, бриться не стал, набрал номер "Президента", попросил забронировать столик на имя мистера Спарка: "Платить буду я, Пол Роумэн, да, да, не Раумэн, а Роумэн, это кто-то работает под меня, гоните его прочь, ах это тот самый Раумэн из Техаса, который держит скот? Очень хорошо, передайте ему привет, скажите, мы с ним братья, пусть подкинет пару сотен тысяч, я восславлю его в фильме, сниму верхом на жирафе с копьем в левой руке и в шляпе, формой похожей на древнеегипетское изображение фаллоса". - Что это такое? - деловито поинтересовался метрдотель, принимавший заказ; Роумэн посмеялся: у этого ума хватит передать мое предложение мистеру Раумэну, будет очень смешно, наверняка намылит мне морду, они в Техасе прыткие. - Про фаллос вы ему не говорите, не надо, а про жирафа можете, я буду через полчаса, до свиданья. ...Роумэн вышел на улицу, с океана задувал ветер; нет ничего прекрасней такой погоды, подумал он, все идет, как надо, сейчас меня хорошо проморозит, я буду готов к разговору, мы должны провести этот разговор, от него зависит все или почти все, это точно. Город уснул, главная улица была пустынной, только в барах слышны голоса и к о с т и с т ы е удары бильярдных шаров; именно в барах по ночам собираются либо счастливые люди, либо самые несчастные, которые бегут самих себя. В шикарном "Президенте" было светло, как в операционной, и так же холодно; нет ничего отвратительнее огромных гостиниц, какой-то случной пункт, никакого уюта, сплошная показуха, отчего людей так тянет на показуху, будь мы все неладны?! Войдя в бар, Роумэн спросил, не пришел ли мистер Спарк; мэтр ответил, что еще не появлялся, однако техасский Роумэн г у л я е т: "Я ему сказал про вас, он очень потешался, хотите познакомиться?" Роумэн оказался крошечным человечком в ковбойской одежде; хлопнув Пола по плечу, предложил выпить "хайбол", спросил, откуда он родом: "Нет, увы, мы не братья, я бы мечтал найти брата, меня раздавило дело, будь оно неладно, нет свободной минуты..." - Так остановитесь, - посоветовал Пол. - Набрали десяток миллионов баков - и хватит! Наслаждайтесь жизнью! Видите, сколько здесь прекрасных шлюх? Каждая стоит тысячу в месяц, - это если высшего класса. Сто тысяч за десять лет вперед - гроши. Я бы на вашем месте нанял тройку, завидую шейхам, нет ничего надежнее многоженства, жизнь в радость, никаких обязательств, одни наслаждения... - Я смущаюсь называть вещи своими именами, - сказал коротышка Роумэн, - тем более, когда речь идет о женщинах. - Наймите себе "паблик рилэйшенз офиссер"'... Возите его с собою, кивнете головой - "хочу вон ту девку", - он вам ее сразу же приволочет... _______________ ' Чиновник по связям (англ.). - Сколько хотите получать в неделю? - Нет, я не пойду, - Роумэн покачал головой. - Я дорого беру, зачем вас разорять... Если хотите какую из здешних красоток, укажите пальцем, я и без денег все организую. - Пальцем указывать некультурно, - сказал карлик назидательно, и Роумэн понял, что именно этим ограничивается его соприкосновение с культурой; хотя нет, наверняка он знает, что дичь можно есть руками, наверное, поэтому заказывает в ресторанах фазанов или куропаток, не надо мучиться с тремя вилками, все просто, а заодно соблюден престиж: дерьмовое крылышко птички в пять раз дороже самого прекрасного стэйка; ну и горазды люди на фетиши, выдумают блажь и поклоняются ей, врожденность закодированного рабства... Спарк приехал через сорок минут, - спустило колесо. - Знаешь, - усмехнулся он, когда они расположились за своим столиком, - я вожу машину с закрытыми глазами, прекрасно ее ощущаю, но, когда надо менять скат, ощущаю себя Робинзоном, путаюсь с ключами и очень боюсь заночевать на дороге... - Вози с собой теплую куртку и виски, - посоветовал Роумэн. - Жахнешь от души, укутаешься, поспишь, а утром попросишь шоферов прислать тебе "автосос"', двадцать баков - и никаких забот... Ну, что у тебя? _______________ ' Служба помощи автомобилистам. - Пол, мы получили письмо от Крис. - Мне она тоже прислала телеграмму. - Я хочу, чтобы ты прочитал ее письмо при мне. - Слушай, Грегори, я чертовски не люблю сентиментальных сцен: добрый друг наставляет заблудшего, разговор по душам, глоток виски и сдержанное рыдание... Это все из штампов Голливуда... - Ты можешь обижать меня, как тебе вздумается, Пол... Я все равно не обижусь, потому что люблю тебя... И знаю, что нет на земле лучшего человека, чем ты... Задирайся, валяй, все равно ты прочитаешь ее письмо при мне... Или, если хочешь, я его тебе прочту сам... - Поскольку здесь им трудно оборудовать звукозапись, можешь читать. - Что с тобой, Пол? - Ровным счетом ничего. Просто я ощутил себя абсолютным, законченным, размазанным дерьмом. А поняв это, я стал отвратителен самому себе. Ясно? Я помог Крис уйти от меня. Я не хочу, чтобы она жила с дерьмом, понимаешь? - Погоди. Сначала послушай, что она пишет... - Я читал, что она написала перед тем, как уехать! Она сбежала! Она бросила меня! Да, да, да! Не делай печальное лицо! Мало ли, что я пару раз не приходил домой! Я всегда жил один, и я привык жить так, как считал нужным! Я тогда не мог ехать пьяным! Я звонил ей, но никто не брал трубку! - Врешь. - Если ты еще раз посмеешь сказать мне это слово, я уйду, Грегори, и мы больше никогда не увидимся. - Хорошо. Прости. Послушай, что она пишет, - Спарк взял письмо в руку; Роумэн заметил, как тряслись его пальцы. - Вот, погоди, тут она рассказывает Элизабет про свое житье... Ага, вот эта часть... "Я не помню, у кого из европейцев я прочитала горькую, но изумительно верную фразу: "порою легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени"... Мне казалось, что Пола порою удивляло мое постоянное "ты", я, действительно, очень не люблю никого называть по имени... Я назвала его "Полом" в прощальной записке. Жест дарующий и жест принимающий дар имеет разъединяющий... Так и те дни, которые я провела с ним, - дни надежды, дни разлук, но более всего я боюсь, что он не узнает, какое это было для меня счастье, какая это была нежность, которую он так щедро подарил мне. Каждый должен во что-то верить: в бога, космос, сверхъестественные силы. Я верила в него. Он был моим богом, любовником, мужем, сыном, другом, он был моей жизнью... Я благодарна ему за каждую минуту, пока мы были вместе, я благодарна ему за то, что он был, есть и будет, пока есть и буду я... Больше всего мне страшно, когда, просыпаясь, я не вижу его глаз. Он говорил, что глаза нельзя целовать, это к расставанию, плохая примета... Нет, уходя, можно все, только нельзя остаться... Я теперь часто повторяю его имя, оно делается ощутимым, живым, существующим отдельно от него... Я села и написала: имя твое - поляна в лесу, имя твое - поцелуй в росу, имя твое - виноградинка в рот, имя твое скрипка поет, имя твое мне прибой назвал, тяжко разбившись о камни скал, имя твое - колокольный звон, имя твое - объятья стон, ну, а если на страшный суд, имя твое мои губы спасут..." Спарк поднял глаза на Пола, в них были слезы. Роумэн ударил сцепленными кулаками по столу, заревел медведем: - Суки паршивые! Дерьмовые, долбанные суки! - он обернулся, крикнув через весь зал: - Да принесите же нам виски, черт возьми! - Ты должен поехать к ней, Пол... - Нет. - Почему? Она любит тебя. - Я сломан. В каждом человеке живет своя гордость. Я не могу, чтобы она была подле раздавленного, обгаженного, стареющего и спивающегося мужика. Это предательство. А я не из этой породы... Мы с тобою предали Брехта, и Ханса Эйслера тоже предали, их нет в этой стране, их оболгали, извозили мордой об дерьмо и выбросили, как нашкодивших котят... А ведь они не котята, а великие художники, которые будут определять память середины двадцатого века! А кто здесь понял это? Кто встал на их защиту?! Кто?! Ты? Я? Украли мальчиков, раздавили нас подошвой, как тараканов... Я не могу взять на душу грех приучать ее к тараканам... Не могу... Она их и так слишком много повидала в своей жизни... Словом, тут у меня наклевывается одна работенка, предстоит полет в Вашингтон, - оформлю там развод и пошлю ей все документы... У нее впереди жизнь, а мне осталось лишь одно - доживать. - Как сердце? - Прекрасно. - Ты говоришь неправду. Пол. Ты ужасно выглядишь... Ты гробишь себя. Кого ты хочешь этим удивить? Надо выждать... Все изменится, поверь. Так долго продолжаться не может... - "Изменится"? Да? Хм... А кто будет менять? Ты? Я? Стоит только прикрикнуть, как все уползают под лавку и оттуда шепчут, что "так долго продолжаться не может"... Кто ударит кулаком по столу? Я? Нет, я лишен такой привилегии, потому что мстить за это будут Элизабет и тебе, мальчики - в закладе... Должно родиться новое поколение, созреть иное качество мышления... А кто его будет создавать? Человечество несет в себе проклятие страха, согласись, именно рабовладение определяло мир с его основания до конца прошлого века, когда мы перестали продавать черных, а русские - белых. Девушка в коротенькой юбочке принесла виски; Роумэн погладил ее по округлой попке: - Крошка, принеси-ка нам сразу еще четыре порции. И соленых фисташков, о'кей? - О'кей, - ответила та. - А вам записка. - От кого? - От скотовода, - девушка усмехнулась. - От гиганта из Техаса. Роумэн прочитал вслух: - "Братишка, если ты и впрямь можешь заклеить здесь любую красотку, то я бы просил тебя побеседовать с той, которая вся в белом". - Роумэн рассмеялся, пояснив: - Это гуляет крошечный ковбой, который стоит пятьдесят миллионов, Раумэн, видишь, вырядился в костюм первых поселенцев... - Ты что, намерен быть его сводником? - спросил Спарк с нескрываемым презрением. - А почему бы и нет? Во мне родился инстинкт иждивенца, я постоянно хочу к кому-то пристроиться, чтобы не думать о завтрашнем дне... Я же у в о л е н, Грегори... Я не дослужил нужных лет до пенсии... Я в любую минуту могу оказаться безработным... Он поднялся, сказал Спарку, что сейчас вернется, пусть пьет, стол оплачен, подошел к громадной корове в белом; странно, отчего карликов тянет на таких бабищ, он же с ней не справится; поклонился женщине и спросил разрешения присесть, ощущая на спине скрещивающиеся взгляды Спарка и скотовода. - Что ж, подсаживайтесь, - голос у толстухи был низкий, хриплый, мужской. - Есть проблемы? - Мой друг мечтал бы познакомиться с вами, красивая. - Твой сосед, длинный красавчик? - Нет, тот не знает никого, кроме жены, он священник... - У священников нет жен... - Бывший священник, - усмехнулся Пол. - У него были неприятности с Ватиканом, он вступил в коммунистическую партию, а попам это запрещено под страхом кастрации, вот епископ ему и предложил: либо я тебя кастрирую, либо уходи подобру-поздорову из лона святой церкви... Но у него жена поет в хоре, контральто... - У тебя больные глаза, - заметила женщина. - Покажись врачам. - Залеченный сифилис, - ответил Роумэн. - Я показывался. Поздно, ничего не попишешь, хирургия бессильна, а я верю только хирургам. Женщина вздохнула: - Пусть тот, больной, отрежут, а пришьют новый, сейчас делают чудеса... Так кто хочет меня пригласить? - Вон тот гигант, - Роумэн показал глазами на карлика. - Он стоит полсотни миллионов. - Я лучше с тобой пойду бесплатно, чем с ним пересплю за миллион. Я могу во сне раздавить его, как деревенская кормилица господского младенца. - Устроим похороны, - Роумэн снова усмехнулся. - Напьемся от души. - Ты - трезвый. - Просто я пью хорошо. - Ты - трезвый, - повторила женщина. - Валяй отсюда, я не пойду к карлику, у меня серьезная клиентура. - А ко мне бесплатно пойдешь? - Пойду. - Давай усыновим карлика? А? - Пусть уж он нас с тобой усыновит, - женщина осторожно поправила свою пышную прическу. - Я правду говорю... Если хочешь - едем ко мне, ты мне симпатичен. - Тебя как зовут? - Мари Флэр, - ответила женщина. - У меня красивое имя. Правда? - Очень. Слушай, Мари Флэр, сделай милость, позволь все же этому маленькому придурку подойти к тебе, а? Ну что с тебя станет, если он угостит тебя шампанским? - А ты? - У меня нет денег на шампанское... Нет, вообще-то есть, но я очень скупой, берегу на черный день... - Да я тебя сама угощу. У меня сегодня был клиент, я в порядке. А ты совсем отвалишь или потом вернешься? - Вернусь, честное слово, приду... - Ладно, - женщина кивнула, - пусть поит шампанским. Я ему сейчас назову марку начала века, - за такие деньги можно стадо купить, поглядим, на что он способен... Карлик, увидав улыбку Роумэна, поднялся; его высокие сапожки тридцать седьмого размера были на каблучках, как у оперной певицы; важно ступая, он отправился к Мари Флэр, галантно поклонился женщине, сел рядом и сразу же пригласил мэтра. - Этот в порядке, - вернувшись к Спарку, сказал Роумэн; вздохнув, выпил еще один "хайбол", положил ладонь на холодные пальцы друга: - Не сердись, Грегори. Мне плохо. Мне так плохо, как никогда не было. - Порой мне кажется, что ты играешь какую-то роль, Пол. - Хорошо обо мне думаешь... - Скажи правду: ты ничего не затеял? Роумэн полез за своими вечно мятыми сигаретами, усмехнулся, сокрушенно покачал головой: - Спи спокойно, Грегори. Больше я вас не подставлю... Больше никто и никогда не похитит мальчиков... - Ты говоришь не то. Пол. - Я говорю именно то, что ты хочешь услышать. - Ты говоришь плохо. Пол. Мне даже как-то совестно за тебя. - Зачем же ты приехал? Валяй к себе в Голливуд, тебя заждалась Элизабет. - Ты похож на мальчишку, который нашкодил и не знает, как ему выйти из того ужасного положения, в которое он сам себя загнал... - Зачем ты так? Хочешь поссориться? - Не я хочу этого, - ответил Спарк. - Почему же? Тебе выгодно поссориться со мной... Тогда от тебя окончательно отстанут... - Ты плохо выглядишь, Пол... Знаешь, Эд Рабинович купил себе клинику, он лучший кардиолог, какие только есть, потому что добрый человек... Я сказал ему, что у тебя аритмия и сердце молотит, когда меняется погода, он ждет тебя, вот его карточка, возьми... - Ты очень заботлив. Только я не знаю никакого Рабиновича. - Знаешь. Вот его визитная карточка, возьми, пригодится... Он воевал, потом поселился в Голливуде, играет на виолончели... - Ну и пусть себе играет вдвоем с Эйнштейном. Отчего это все евреи тянутся к виолончели? Что им, скрипки мало? - Не хватает тебе стать антисемитом. - А что? За это платят. И сразу же объявится множество тайных покровителей... Спарк усмехнулся: - Особенно на Уолл-стрите, сплошные протестанты... - Гейдрих тоже был замаран еврейской кровью, а не было антисемита более кровавого, чем он... Дело не в крови, а в идеологии стада, которое ищет оправдание злу в чужой силе... - Пол... - Ну? - Мы тебя все очень любим. - Спасибо. - Ты что сник? - Я? - Пол удивился. - Я не сник. Наоборот. Будь здоров, Грегори, давай жахнем. Спарк выпил, улыбнулся: - А кто будет выручать мою шоферскую лицензию? Ты? - Оставайся у меня, а? Это будет так прекрасно, Грегори, если ты останешься у меня! Я сделаю яичницу! У меня есть хлеб и масло, кажется, и сыр. Устроим пир! А? И виски я еще не допил, и джин, оставайся, Грегори! - Пол... там же мальчики... Я и сейчас, как на иголках... Роумэн сник: - Вот видишь... А ты говорил... - Хорошо. Я останусь. - Не говори ерунды. Я часто теряю ощущение реальности, Грегори. Я не имел права предлагать тебе это, не думай, я не испытывал тебя. Просто я... Не сердись... Езжай, поцелуй Элизабет, она прелесть... И постой над кроватками мальчишек. Посмотри на них внимательно, подивись чуду, они ведь у тебя чудо, правда... Давай выпьем за них, а? - Едем ко мне, Пол. Там и надеремся. Как раньше, втроем. Элизабет, ты и я. Ты ляжешь спать в комнате, рядом с комнатой мальчиков, где вы спали с Крис... - Тебе доставляет наслаждение делать мне больно? Девушка принесла виски; Роумэн снова попросил принести еще три порции, сразу же выпил свой "хайбол", закурил, и Спарк почувствовал, как сейчас ж у т к о во рту Пола, он словно бы стал им, ощутив горечь и судорогу в животе, а потом ощутил симптом рвоты, даже понял ее приближающийся желтый, желчный вкус. - Не кури, Пол. Не сходи с ума. Ты нарочно играешь жизнью. Зачем? Если уж она тебе совсем не дорога, распорядись ей ко всеобщему благу. - Это как? Застрелить Трумэна? Привести нашего друга Даллеса в кресло президента и вернуться в разведку? Эмигрировать к Сталину и организовать американское правительство в изгнании? Или поцеловать задницу Макайру и написать покаянное письмо: "меня опутали левые, но теперь я прозрел, спасите"?! - Едем, Пол. - Спарк поднялся. - Едем. - Хорошо хоть не посмотрел на часы, б р а т. Езжай. С богом. Я еще погуляю чуток. - Что мне написать Крис? - А я разве нанял тебя в посредники? Не лезь в чужие дела, это неприлично. - Завтра тебе будет стыдно за то, что ты мне говорил сегодня. - А тебе? Какого черта ты приперся с ее письмом?! Ты думаешь, у меня нет сердца?! Я всегда смеюсь, "ах, он такой веселый, этот Пол, у него прекрасный характер, с ним так легко"... А ты знаешь, чем мне это дается?! Ты знаешь, чего стоит быть веселым, улыбчивым, мягким?! У меня ж внутри все порвано! Мне разорвали все в нацистской тюрьме! Пытками! А потом... Ладно, Грегори, я не хочу, чтобы мы окончательно поссорились. Линяй отсюда! Я выпью за Элизабет, - он опрокинул в себя виски, - и за мальчиков, - он выпил еще один стакан. - Это все. Шпарь. Я завелся. Шпарь отсюда, ладно? И, не прощаясь, Роумэн поднялся и, вышагивая ровно, словно солдат на параде, двинулся к карлику, который уже забрался на колени белой корове с красивым детским именем Мари Флэр. Спарк посмотрел ему вслед с тяжелой неприязнью, потом смачно плюнул под ноги, бросил на столик двадцатидолларовую купюру и стремительно вышел. - Он плюнул тебе вслед, - сказала Мари Флэр, погладив руку Пола. - Сволочь. Садись, Чарльз поит нас самым лучшим шампанским. - Ах, тебя к тому же зовут Чарльз? - удивился Роумэн, п л а в а ю щ е поглядев на карлика. - Никогда и никому не говори, что ты Чарльз. Называй себя Ричардом, это твое настоящее имя, Ричард Бычье Сердце... Карлик посмотрел на женщину вопрошающе и, продолжая хранить на лице улыбку, спросил с вызовом: - Это он оскорбляет меня, малыш? - Тебя оскорбила природа, - вздохнула Мари Флэр. - Больше оскорбить нельзя, такой крохотуля... - Пойдем, я докажу тебе, какой я крохотуля! - ответил карлик. - Нет, ты ответь мне, Роумэн! Ты мне ответь: что это за Ричард Бычье Сердце? - Я не оскорбляю тебя, - сказал Роумэн, наливая шампанское в бокал Мари Флэр. - Был такой английский король, его звали Ричард Львиное Сердце... Я переиначил его имя, у тебя ж коровы, а не львы... Заведи себе табун львов, тогда можешь называться, как тот английский парень в золотой шапчонке... Старуха, - он потянулся к женщине выпяченными потрескавшимися губами, - поцелуй меня... - Эй! - карлик поднялся. - Это моя женщина! - Вали отсюда, - сказала Мари Флэр. - Вали, малыш. Моя рука толще твоей талии, мне за тебя страшно. - Не гони его, - попросил Роумэн. - Лучше едем ко мне, я сделаю яичницу, у меня есть джин, виски, гульнем, как следует. Едем, Ричард? Я уложу вас на роскошной кровати, широкой, как Атлантика, тебе будет где развернуться, ты ж прыткий, все карлики прыткие, это точно... Скотовод снова обернулся к женщине: - Я все же не пойму - он нарывается, что ли? Или это он так шутит? - Он шутит. Ты должен быть добрым, крохотуля. Ты обязан льнуть к людям... Ты ж такой маленький, глядишь, что не так скажешь, - тобой зеркало разобьют... Возьмут за ноженьки, покрутят над головой и побьют зеркала... Едем к Полу... Возьми шампанского, и пусть принесут корзину фруктов, я сижу на диете, так я и стану есть вашу дерьмовую яичницу... В четыре часа, когда веселье в квартире Роумэна шло вовсю и карлик отплясывал с Мари Флэр, откидывая голову, как заправский танцор, Пол вдруг сполз с дивана и начал рвать на себе воротник куртки, повторяя: - Болит, душно, болит, душно, душно, болит... Мари Флэр смеялась, продолжая танцевать: - Ну, хорош, ну, назюзюкался! Пойди, понюхай нашатыря, сценарист, все вы, ученые, только на словах мужики, а как до дела, так сразу начинаете выпендриваться! Побыл бы женщиной, один бы аборт вынес, тогда б не канючил, что болит... Карлик, однако, подошел к Роумэну, подложил ему под потную, взлохмаченную голову детскую ладошку и тихо спросил: - Что у тебя болит, седой? Живот? Роумэн, продолжая стонать, достал из кармана куртки визитную карточку доктора Рабиновича, что ему дал в баре Спарк, ткнул пальцем в телефон, прохрипел: - Пусть он приедет! Сердце... Больно... Очень больно, малыш... Прости меня... Пусть они приедут... я... я... скорей... В восемь утра Рабинович позвонил Спаркам, долго кашлял в трубку, словно съел в жару мороженое, потом, наконец, сказал: - Слушайте, у вашего друга обширный инфаркт, и будет чудом, если он сегодня не умрет... Словом, можете приезжать, я не знаю, когда я смогу вас пустить к нему, но пущу обязательно, потому что мы привязали его руки к поручням, он буйный, он все время норовит подняться, надо как-то повлиять на него... Я сделал все, что мог... Но это ненадолго... У него нет сердца, ошметки, я давно не видал таких страшных кардиограмм... ГЕНЕРАЛ ХОЙЗИНГЕР, ГЕЛЕН, ШТИРЛИЦ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Последние недели были крайне напряженными: с разрешения оккупационных властей США генерал проводил постоянные конспиративные контакты с бывшим начальником оперативного управления генерального штаба фюрера Хойзингером; его привозили из лагеря для пленных в маленький коттедж - "на медицинское обследование"; там ждал Гелен. Беседы были не простыми; Хойзингер открыто бранил американцев за их отношение к вермахту: нельзя жонглировать понятиями о "демократии", когда на пороге новая русская угроза; то, что по-прежнему держат в лагерях Манштейна, Гудериана и Гальдера, по меньшей мере недальновидно, пусть мы живем в коттеджах, но ведь они обнесены проволокой... - Вы готовы? - спросил Гелен своего помощника, вернувшись со встречи. - Надо срочно подготовить запись беседы... - Да, господин генерал. Гелен поднялся и, расхаживая по кабинету, начал негромко - но очень четко, по-военному, несколько даже приказно - диктовать: - Очередная встреча генерала "Вагнера", представлявшего "Организацию", с генералом Адольфом Эрнстом Хойзингером на этот раз состоялась в военном лазарете США; первые двадцать минут беседа проходила в помещении, а затем, по предложению Хойзингера, была продолжена во время прогулки по парку. Во время этого полуторачасового обмена мнениями в первую очередь рассматривался вопрос о той клеветнической кампании, которая ведется большевистской пропагандой и определенными еврейскими кругами Запада, направленной против самого духа германской армии, дабы придать ей видимость "инструмента в руках Гитлера", хотя каждому непредубежденному исследователю ясно, что вермахт всегда был в оппозиции и к фюреру, и к доктрине национал-социализма. Яснее всего это подтверждается тем фактом, что именно офицер вермахта, герой германской нации Штауфенберг привез двадцатого июля в ставку Гитлера бомбу, которая должна была уничтожить диктатора, и лишь случай помешал этому. Генерал "Вагнер" и генерал-лейтенант Хойзингер изучили данные прессы, находящейся в руках Кремля и определенных еврейских кругов, о том, что якобы генерал Хойзингер был награжден фюрером серебряной медалью "За верность" - после трагических событий двадцатого июля - как один из его самых доверенных сотрудников, и подтвердили, что эти публикации носят спекулятивный характер и сфабрикованы Москвой. Было принято решение подготовить - используя возможности наших друзей - объективную информацию, которая покажет всю сложность ситуации, создавшейся в ставке фюрера накануне покушения. Решено заново изучить материалы о подготовке операции "Морской лев" и мнимом участии в ней Хойзингера, чтобы нейтрализовать возможные акции У. Черчилля, чья ненависть к Германии сравнима лишь с его ненавистью к большевистской России. Учитывая неожиданный характер бывшего английского лидера, следует опубликовать в Британии документы, носящие сенсационный характер, о том, что генерал-лейтенант Хойзингер на самом деле был одной из потаенных пружин антигитлеровского заговора и только чудо спасло его от казни. При этом было отмечено, что публикации должны носить атакующий, а не оправдательный характер, время "сдержанной пропаганды" кончилось, пришла пора наступать, разбивая мифы о "жестокости" германской армии во время ее противостояния большевистским ордам. Хойзингер - заручившись обещанием генерала "Вагнера" о том, что с него будут сняты все обвинения, состряпанные русскими, - дал согласие работать в качестве консультанта "Организации". Поскольку архивы Шелленберга и Канариса в массе своей попали в руки британцев, признано целесообразным просить генерал-лейтенанта Хойзингера сосредоточиться не на русском вопросе (это следующий, основной этап работы), а на связях ОКВ с режимами стран Латинской Америки накануне второй мировой войны, а также во время битвы (Аргентина, Эквадор, Бразилия, Чили). В свою очередь, генерал-лейтенант Хойзингер поставил перед генералом "Вагнером" вопрос о трагической судьбе выдающихся германских военачальников, находящихся в тюрьме Ландсберга в ожидании смертной казни. Речь идет о тех, кто стоял в первых рядах борьбы против большевистских орд; историческая справедливость должна быть восстановлена в самом ближайшем будущем, ибо - в противном случае - ни один из молодых немцев, живущих на западе Германии, ни при каких условиях не возьмет в руки оружие для защиты цивилизованного мира от красного владычества... На вопрос генерала "Вагнера", следует ли добиваться отмены смертной казни для обергруппенфюрера СС Поля, бывшего начальника хозяйственного управления СС, и генерала СС Олендорфа, руководившего акциями по уничтожению славян и евреев на Востоке, генерал-лейтенант Хойзингер ответил, что факт уничтожения славян и евреев еще надо доказать, а компетенция вышеназванных генералов в вопросах антибольшевистской борьбы не подлежит сомнению. Привлечение Хойзингера к работе в "Организации" было огромной победой Гелена, поэтому фразы его отчета были такими литыми, четкими, рублеными. Действительно, этот "консультант" был воистину неоценим для возрождавшейся германской разведки. Политическая биография Адольфа Эрнста Хойзингера сложилась не просто; родившись в семье баварских религиозных проповедников и борцов за охрану природы (особенно вековых дубрав и альпийских лугов), он был далек от экономических бурь и схваток левых интеллектуалов с правыми. Когда началась первая мировая война, он вступил добровольцем в ряды армии кайзера; под Верденом был ранен, попал в плен к англичанам, заочно произведен в лейтенанты, награжден "Железным крестом" и причислен к лику героев - наравне с Герингом и Гитлером, - сражавшихся на том же фронте, что и он, Хойзингер. Вернувшись в разоренную Германию, он не примкнул ни к какой политической партии. "Армия - вне дрязг, единственно, кто может защитить достоинство поруганной державы, - солдаты" - так сказал Хойзингер, это было его кредо той поры, вполне устойчивый б у й в пору всеобщего разлада, отмечавшего тот период развития Германии. Когда к власти пришел Гитлер, капитан Хойзингер - ему тогда было тридцать шесть лет - служил в генеральном штабе; его непосредственным руководителем был полковник Йодль; накануне "ночи длинных ножей", когда Гитлер, ворвавшись в альпийский отель "Хансльбауэр", арестовал и застрелил Рэма, кричавшего перед смертью: "Хайль Гитлер! Да здравствует национал-социализм! Слава тысячелетнему рейху! Смерть большевикам и евреям!", капитан Хойзингер отдавал приказы армейским соединениям с т р а х о в а т ь акцию фюрера, направленную на то, чтобы разделаться с "изменниками из СА"; вскоре после этого он публично принял присягу новому арийскому м е с с и и: "Клянусь перед богом в моей безграничной преданности Адольфу Гитлеру, фюреру рейха и немецкой нации, и даю слово солдата всегда быть верным этой присяге - даже ценой моей жизни!" Спустя два года фюрер с позором изгнал из армии двух фельдмаршалов, стоявших к нему в оппозиции, и шестьдесят генералов; Геббельс заранее подготовил истерическую кампанию о банде "гомосексуалистов и моральных разложенцев под погонами, которые ставили свои интересы выше интересов нации; в их жилах была не чисто арийская кровь, этим и объясняется их бесстыдство"; на гребне ч и с т к и капитан Хойзингер, выступив с речью по поводу произошедшего перед офицерами генерального штаба, получил повышение, став в тридцать шестом году заместителем начальника оперативного управления генерального штаба. В тридцать восьмом году Хойзингер сопровождал Кейтеля и Йодля к фюреру, когда тот отдал приказ разработать операцию по удару против Чехословакии; вся непосредственная работа была поручена Хойзингеру - уже м а й о р у. Ему же было приказано готовить детальную разработку плана нападения на Польшу; собственноручно, резким готическим шрифтом, Хойзингер написал проект приказа и доложил его фюреру: "Оперативная задача вермахта на Востоке состоит в ф и з и ч е с к о м уничтожении польской армии". В сентябре тридцать девятого года Йодль вызвал к себе Хойзингера и, крепко пожав руку, протянул ему серебряные погоны подполковника: - Поздравляю, приказ о внеочередном присвоении вам воинского звания подписал лично Гитлер, это честь, которой удостаиваются немногие. Когда разгром Франции стал фактом истории, растущий стратег вермахта позволил себе высказать критику в адрес Гитлера: - Если бы фюрер дал приказ немедленно атаковать Англию, мы бы пришли на остров через неделю, сделавшись хозяевами европейского континента. Видимо, Гитлер узнал об этом, потому что спустя несколько месяцев именно Хойзингеру было поручено разработать план "Морской лев" - вторжение и оккупация Англии. - Однако, - добавил фюрер, - Хойзингеру необходимо связаться с СС и СД, без их помощи армия не удержит британцев в том подчинении, которое мне угодно. Пусть он проработает совместно с коллегами из СС формулировки приказов о расстреле на месте за отказ повиноваться приказам немецких оккупационных властей. Хойзингер встретился с начальником хозяйственного управления СС генералом Полем, обсудил с ним все детали организации концентрационных лагерей в Англии и отдал приказ печатать листовки для "оккупированного острова"; слово "смертная казнь" в этом документе было главным; "с британским парламентаризмом можно покончить только устрашающей жестокостью", никаких свобод - все это химера, никаких партий - это игра, рассчитанная на доверчивых младенцев; порядок и дисциплина - вот чего победители требуют от англичан; учитесь жить по-новому, в условиях национального порядка. Рассчитывая план "Барбаросса", Хойзингер, как и Гитлер, был уверен в блицкриге: шесть недель - и большевистский колосс на глиняных ногах будет повержен; однако, когда в декабре сорок первого вермахт был остановлен под Москвой, Гитлер в ярости прибыл в штаб-квартиру ОКХ - сухопутных сил армии - и взял на себя верховное главнокомандование, разогнав тех генералов, которые не смогли выполнить его приказ по захвату русской столицы. Никто не посмел возразить фюреру, когда он разносил генералов, никто не посмотрел друг другу в глаза, - а ведь перед ним стояли люди, командовавшие дивизиями, когда Гитлер был рядовым; начался всеобщий паралич воли; страх перед вышестоящим начальником, которого они же, эти люди, добровольно поставили над собой, сделался постоянным, давящим; однако и от этой чистки Хойзингер вновь выиграл: незаметный, исполнительный, из хорошей баварской семьи, близок к природе, чувствует дух нации, никаких инокровий, настоящий немец, он стал генералом и начальником оперативного отдела штаба, то есть человеком, ежедневно докладывавшим фюреру и подписывавшим приказы, которые полагалось принимать к немедленному исполнению таким полководцам, как Роммель и Клюге, Гудериан и Вицлебен; именно он, Хойзингер, правил приказ Манштейна и визировал его: "Немецкий народ ведет борьбу против большевистской системы не на жизнь, а на смерть. Это борьба не только против советских вооруженных сил... Евреи составляют среднюю прослойку между русским противником в тылу и остатками все еще ведущей бои Красной Армии и правительства. Крепче, чем в Европе, евреи удерживают здесь в своих руках ключевые посты в политическом руководстве и административных органах... Еврейско-большевистская система должна быть уничтожена раз и навсегда... Никогда впредь большевики не должны вторгаться в пределы нашего жизненного пространства... Солдат обязан понять необходимость жестоко карать евреев - духовных носителей большевистского террора. Это необходимо также для того, чтобы в корне пресечь все восстания, которые более всего свойственны евреям". После разгрома под Москвой Хойзингер начал задумываться о будущем; ничто так не отрезвляет второй эшелон руководителей, как крупная неудача; если фюрер был по-прежнему одержим - фанатик, то Хойзингер начал корректировать свои приказы, проецируя каждую свою подпись на возможность трагического исхода битвы. Когда Гитлер узнал об ударе русских партизан возле станции Славное, гневу его не было предела; он потребовал от Хойзингера немедленного составления приказа об "устрашающей операции возмездия". Генерал отправил п о ж е л а н и е фюрера в группу армий "Центр"; через день оттуда поступил ответ: "Во исполнение указания фюрера предусмотрено расстрелять сто русских, подозреваемых в участии или содействии нападению; их дома будут сожжены. Просьба дать разрешение на акцию". Хойзингер долго сидел над этим документом; он понимал, что его подпись на р а з р е ш е н и и казни ста гражданских лиц осядет в архивах, - неотмываемо; поэтому он переслал запрос из штаба армий "Центр" в ставку Гитлера со своей припиской: "Прошу ознакомить фюрера; группа "Центр" ждет его разрешения; прошу выслать письменное указание". Я принял присягу, говорил он себе, я солдат, а каждый солдат выполняет приказ вышестоящего начальника; пусть отменят этот принцип, существующий в мире с того дня, как была создана армия, и я буду готов к личной ответственности; я бы не дал санкции на это злодейство; я, однако, бессилен противодействовать приказу верховного главнокомандующего. ...В тюрьме - уже после того, как он сдался союзникам, - Хойзингер читал выступления главного американского обвинителя в Нюрнберге Роберта Джексона, ощущая, как его тело становится короче, ссыхается, делаясь маленьким и беззащитным; американец грохотал: "Оказывается, Геринг ничего не знал о зверствах гестапо, которое он сам и создал, и даже "не подозревал" о г о с у д а р с т в е н н о й программе уничтожения евреев... Фельдмаршал Кейтель издавал приказы вооруженным силам, но не имел никакого представления, к чему они приведут! Начальник РСХА Кальтенбруннер действовал под впечатлением, что полицейские функции гестапо и СС заключаются в чем-то вроде регулирования уличного движения! Если и впрямь поверить этому, то в конце концов можно согласиться с тем, что не было никакой войны, убийств и не совершалось никаких преступлений!" Именно тогда Хойзингер и начал мучительно вспоминать те эпизоды жизни, которые бы позволили обратить их в свою защиту; чем дальше, тем чаще он возвращался мыслью к заговору против Гитлера. В конце концов он решил, что наиболее надежными гарантами для его спасения будут "бессловесные" - те, кого фюрер повесил; уже после краха Хойзингер узнал, что еще в тридцать шестом году Гердлер, бывший мэр Кельна, организовал кружок "Среда", в котором собирались оппозиционеры, не имевшие, однако, связей с военными; их несогласие с режимом проявлялось в застольных разговорах, смысл которых сводился к тому, что Гитлер портит национальную идею излишней жестокостью, излишним тоталитаризмом и желанием решать все вопросы внутренней и внешней политики самому, не прислушиваясь к ученым, военным и экономистам; причем, подчеркивал Гердлер, призывы фюрера "принимать участие в общенациональном строительстве" являются бумажкой, пшиком, ибо все заранее предусмотрено и расписано им и его ближайшим окружением, высказывание собственного мнения чревато опалой, а то и хуже того - заключением в концлагерь; с Гердлером он встречался дважды, до его отставки, написал в показаниях об их "добрых отношениях"; пойди, проверь, мертвые молчат! Кружок, возглавлявшийся графом фон Мольтке-Крейзау, группировал вокруг себя аристократов и призывал к миру; всякий разговор об устранении фюрера немедленно прерывался; неосуществившийся заговор фельдмаршала Бека и генерала Гальдера был бунтом на коленях: военные были убеждены, что нападение Гитлера на Чехословакию вызовет ответный удар Франции, Англии и России, крах неминуем; было предложено отдать Гитлера под суд, обвинив в некомпетентности, восстановить монархию и начать мирные переговоры с Западом. Путч был готов, войска могли выполнить приказ об устранении фюрера, если бы британский и французский премьеры не подписали в Мюнхене позорный договор с Гитлером, отдав ему Прагу; дело умерло, не начавшись; Бек и Гальдер не смотрели друг другу в глаза; люди из кружка Мольтке разъехались в свои поместья, власть Гитлера сделалась а б с о л ю т н о й. Когда после падения Варшавы Гитлер решил сломить Францию и Англию, фельдмаршал Бек и Вицлебен, понимая, что это новая мировая война, снова решили убрать фюрера; вопрос упирался в то, как отнесутся к этому их коллеги в генеральном штабе; с Хойзингером - впрямую - не говорили, слишком быстро растет, верен фюреру; Гальдер махнул рукой: "Господа, пусть танки катятся вперед, ставки сделаны, не время менять условия игры". Адъютант генерала фон Трескова, одного из героев заговора двадцатого июля, Фабиан фон Шлабрендорф остался - каким-то чудом - в живых, несмотря на то что все его товарищи были казнены... Он-то и дал показания, что заговорщики имели две реальные возможности убрать Гитлера в сорок третьем году, когда он прилетел в штаб группы армий "Центр". Однако, показывал Шлабрендорф, убийство Гитлера неминуемо повлекло бы за собой гибель фельдмаршала Клюге и других военных, которые входили в число тех, кто понял неизбежность краха рейха; "мы не могли пойти на то, чтобы взрывать своих же людей вместе с Гитлером; с ним должны были погибнуть лишь его самые верные палладины"; двадцатого июля полковник Штауфенберг передал портфель с бомбой адъютанту Хойзингера полковнику Брандту; бункер Гитлера должен был оказаться могилой не только для фюрера, но и для Кейтеля, Йодля и Хойзингера; как же доказать, что я был в числе тех, кто сражался против Гитлера?! Как убедить американцев в том, что я был с группой Штауфенберга?! Разве заговорщики убивают своих?! Более всего Хойзингер - после того, как был посажен американцами в тюрьму, - страшился того, что в их руки могут попасть материалы гестапо о том, как он давал показания; после покушения двадцатого июля гестапо взяло показания у всех, даже у Гитлера. Хойзингер - в результате длительных раздумий - выдвинул версию, что после взрыва двадцатого июля он был брошен гестапо в подвалы на Принц Альбрехтштрассе. А если они найдут документы о том, что я на самом деле лежал в госпитале для генералов, спросил он себя со страхом. А если сохранились кадры кинохроники, когда фюрер приезжал в наш госпиталь и пожимал каждому из нас, пролившему за него кровь, руку? Как быть с этим? Нужно еще найти эти кадры, возражал он себе. Они могли сгореть во время бомбежек, они д о л ж н ы сгореть, они не имеют права о с т а т ь с я, а если и остались, надо сделать все, чтобы патриоты Германии уничтожили их. Он думал так не без оснований, - уже состоялся первый контакт с людьми Гелена, начался сорок шестой год, и чья-то добрая рука вычеркнула его имя из списка главных военных преступников, сделав всего лишь с в и д е т е л е м; три человека определяли сущность гитлеровского вермахта: Кейтель, Йодль и Хойзингер. Кто и как смог сделать так, что его в ы в е л и из процесса? "Скорректированная информация" - этот термин значительно более разумен, чем грубое "ложь", - он угоден ныне, этим и следует руководствоваться... Однако, когда его вызвал американский следователь и дал прочитать архивные документы гестапо, у Хойзингера подкосились ноги. Американец был молод, достаточно интеллигентен, представился холодно, пренебрежительно: "Я Дин Эллэн, из военной прокуратуры, есть ли у вас ко мне отводы? Пользуясь правом заключенного, вы вправе отвести меня, потребовав себе другого следователя". - "Нет, отчего же, я еще не начал с вами собеседования, я никого никогда ни в чем загодя не обвиняю, это удел победителей". - "Об этом много пишут в правой прессе, конечно, возможны разные толкования, - согласился следователь, - но сейчас мне бы хотелось получить конкретные ответы: насколько тексты ваших допросов чиновником гестапо соответствуют правде? Нет ли подтасовок? Заведомых неточностей? Сколь верно зафиксированы ваши объяснения? Применялись ли пытки, подобные тем, которым были подвергнуты фельдмаршал Вицлебен, генерал Филльгибль и их мужественные коллеги?" - "Я подвергался моральным пыткам, господин Эллэн, не знаю, какие страшнее". - "Видимо, фюрер показывал вам фильм о казни участников покушения? По-моему, все генералы и офицеры обязаны были просмотреть этот фильм..." - "Я его не видел". - "Подумайте, Хойзингер, у вас есть время... Я не буду вам мешать читать документы? Могу отойти к окну". - "Нет, нет, господин Эллэн, вы мне нисколько не мешаете. Не будете ли столь любезны дать мне карандаш и бумагу, чтобы я мог делать заметки?" - "Да, пожалуйста". Открыв папку, увидав о р л а и свастику, тот знак, под которым он прожил последние двенадцать лет, генерал испытал леденящее чувство ужаса: боже мой, неужели это все было со мной?! Неужели я растворил свой талант в личности психически больного человека, одержимого страстью говорить, говорить, говорить, бесконечно поучая окружающих?! Неужели я, зная, что служу маньяку, - да, да, я знал это - мог стоять на парадах, вытянув руку в их идиотском приветствии?! Неужели я не отдавал себе отчета в том, что вся доктрина Гитлера есть мракобесие и фиглярство, обреченное на сокрушительное поражение, и вопрос лишь во времени, ни в чем другом?! Он пожалел, что так и не научился толком курить, машинально похлопал себя по карманам, потом жалостливо взмолился: всевышний, дай мне сил, чтобы пережить тот ужас, который навлек на меня тиран! Спаси меня, я же был м а л е н ь к и м винтиком в его машине ужаса, что я мог?! - Что вы ищите? - спросил Эллэн. - Очки? - Нет, нет, благодарю, это чисто машинальный жест. Эллэн знал обо всех м а ш и н а л ь н ы х жестах арестованных генералов, этим занимались тюремные психиатры, наблюдавшие каждого заключенного в течение вот уже года; растерян, понял Эллэн, еще бы, на его месте я бы тоже растерялся. "С л е д о в а т е л ь г е с т а п о. - Г-н Хойзингер, вы признаете, что в течение ряда лет были в оппозиции фюреру? Х о й з и н г е р. - Ни в коем случае. Я, правда, не одобрял все его военные решения... В то же время я всегда считал необходимым стоять на страже интересов наших героических фронтовиков. С л е д о в а т е л ь. - С какого же времени вы стали придерживаться таких взглядов? Х о й з и н г е р. - Каких именно? С л е д о в а т е л ь. - Вольных, сказал бы я. Х о й з и н г е р. - Я бы назвал их честными. Я всегда был верен фюреру, но после Сталинграда были необходимы коррективы... С л е д о в а т е л ь. - И несмотря на то, что коррективы не были внесены, вы служили фюреру? Х о й з и н г е р. - Я никогда не делал тайны из моего убеждения - по крайней мере, насколько это было уместно в рамках кодекса офицерской чести, - о необходимости некоторых изменений в стратегии и тактике нашего сражения против большевиков и англо-американцев. С л е д о в а т е л ь. - Но вы требовали устранения фюрера силой? Х о й з и н г е р. - Такие слова ко мне неприменимы. Я просто считал, что фюреру следует переместить Кейтеля как человека бесхребетного. С л е д о в а т е л ь. - Вы когда-нибудь требовали насильственного устранения фюрера? Х о й з и н г е р. - Спросите об этом арестованных. Если они сохранили хоть гран благородства, они подтвердят, что я никогда не говорил о "насилии". Опросите тех сподвижников фюрера, кто был вместе со мною в штаб-квартире, когда нас взрывали, опросите их... Они вам скажут, что я, раненый, бросился помогать фюреру... Именно в тот момент я крикнул: "Какой позор и гнусность, удар в спину, и это армия!" С л е д о в а т е л ь. - Мы опросили всех, кого считали нужным. Мы выяснили, что многие из окружающих фюрера на словах возносили его, а в душе таили ненависть! Х о й з и н г е р. - Ко мне это неприменимо, для меня пути назад не существует, я несу ответственность за все приказы по армии, в том числе и за операцию "Мрак и туман". С л е д о в а т е л ь. - Предательство алогично, генерал. Х о й з и н г е р. - В таком случае передайте мое дело на суд офицерской чести. Я готов смело смотреть в глаза председателя суда чести генерала Гудериана, мы оба солдаты фюрера! С л е д о в а т е л ь. - Вы готовы дать развернутую справку о ваших коллегах, замешанных в заговоре? Об их концепции сепаратного мира? Х о й з и н г е р. - Это мой солдатский долг, однако мне не были известны их планы о сепаратном мире. Я знал, когда и кто из генералов высказывал критические замечания по поводу определенных решений фюрера, но делалось это - как и мною - в интересах исправления частных неудач... С л е д о в а т е л ь. - Мы еще продолжим наше собеседование"... Хойзингер прочитал текст дважды, заметил, что Эллэн дал ему только одну папку, вторую отложил в сторону; такой же орел со свастикой, тот же гриф "Совершенно секретно", тот же коричневый цвет... - Я ознакомился с выдержкой, - сказал Хойзингер, удивившись своему голосу: он внезапно сел, сделавшись каким-то значимым, басистым. - Я готов ответить на ваши вопросы. - Прекрасно. Вы показали нам под присягой, что были арестованы Гиммлером и находились в подвале гестапо. Однако у нас есть сведения, что вы встречались с сотрудником гестапо в офицерском госпитале. Вы по-прежнему настаиваете на этом своем показании? - Да. - Какой смысл столь откровенно искажать правду? - Доказывайте мою неправоту, господин следователь Эллэн, я сказал свое слово. - Она доказала, Хойзингер. Вопрос в другом: обнародовать эту объективную правду или скрыть? - От кого вы намерены ее скрывать? - От русских союзников. Не играйте, Хойзингер, я отношусь к вам без ненависти... Вы обнаружили хоть какую-то уязвимость того протокола, который я вам передал для ознакомления? - Это фальшивка, сфабрикованная гестапо. - Что же там сфабриковано? - Упоминание об операции "Мрак и туман": я никогда не отдавал приказов на уничтожение евреев. У меня даже был школьный друг - еврей... - В каком лагере его сожгли? - Эллэн усмехнулся. - Или вы спасли его от гибели? Советую впредь не оперировать фразами вроде этой... Геринг в Нюрнберге клялся, что у него были приятели иудейского вероисповедания. Это, однако, вызывало презрительный смех присутствующих... Могу вам подсказать линию поведения в этом горестном вопросе... Упирайте на то, что вы, как военный стратег, знали, что государственный антисемитизм по отношению к арабам и евреям - и те, и другие семиты - привел к краху такое великое государство, каким была Испания, низведя ее до уровня третьесортной страны на задворках Европы, настаивайте, что русская империя во многом пала из-за своей неразумной национальной политики, большевики, встав на защиту притесняемых, свергли трехсотлетнюю монархию... - Большевики свергли монархию, потому что та изжила себя, став поперек объективного хода исторического развития. Эллэн кивнул: - Согласен. Но вы жмите на свое, это - в вашу пользу. - Простите, а вы сами-то... кто? - Католик, - ответил Эллэн. - В отличие от паршивого рейха, в демократических странах средневековый вопрос чистоты крови изжит... Если я принял католичество - я католик. И все тут. Точка... Настаивайте на том, что вы верите в закон аналогов, вы боялись повторения былых катастроф, поэтому не могли быть автором бесчеловечных антиславянских и антисемитских приказов... Впрочем, вы вправе не верить мне, Хойзингер... Я же не верю ни одному вашему слову... К сожалению, вы нужны нам, только поэтому я собеседую с вами, а не присутствую на мрачной церемонии вашего повешения... Я вам не верю ни на йоту, особенно после ознакомления вот с этим документом, - и Эллэн подвинул генералу текст расшифрованной записи беседы Гитлера с Хойзингером в сентябре сорок четвертого года, после того, как все герои заговора были повешены на рояльных струнах, причем вешали их не сразу, а подцепляли под ребра крюком, который используют на мясобойнях, и бросали на помост, причем делали это на глазах у других арестованных, в свете юпитеров, ибо Гитлер приказал снять казнь на пленку - от первой до последней минуты... Читайте, читайте, Хойзингер, читайте, я понимаю, что страшно, но - надо, меня просили ознакомить вас с этим материалом. "Г и т л е р. - Сожалею, что и вам пришлось отвечать на вопросы следователей... Я не имел права вмешиваться, порядок есть порядок... Кейтель также отвечал на вопросы, не сердитесь, Хойзингер, жизнь - суровая штука... Х о й з и н г е р. - Мой фюрер, я счастлив, что все позади и правда восторжествовала. Г и т л е р. - Ваша записка, составленная в госпитале, произвела на меня сложное впечатление... Я благодарю вас за то, что вы написали правду о тех вероятных просчетах, которые имели место, но вы же понимаете, что мы с вами взяли на себя тяжкое бремя сражения против самого страшного чудовища, которое когда-либо появлялось на земле, - против большевистского еврейства... Я не мог корректировать то, чему посвятил жизнь... Не думайте, что мне так просто увязывать все воедино - экономику, пропаганду, армию, ветеранов, профсоюзы... Каждое ведомство отстаивает свое, я - высший арбитр... Да и потом разве может вождь открывать потаенный смысл каждого своего решения? Что бы у нас получилось с Францией, если бы я позволил вам заранее опубликовать проект военной кампании? (Смех.) Вы бы потребовали моего отстранения, не правда ли? Вы, конечно, понимаете, что теперь, когда мы очистились от внутренней скверны, уничтожив банду изменников, все пойдет к лучшему? Х о й з и н г е р. - Да, мой фюрер. Если, конечно, вы развяжете руки верным вам генералам: очень трудно ждать приказа из ставки день, а то и два, тогда как решение надо принимать в течение часа, а иногда и минуты... Г и т л е р. - Просто следует улучшить работу связи... Надо, чтобы мои решения доходили до командующих фронтами незамедлительно. Х о й з и н г е р. - Мой фюрер, поверьте тем, кто в горький час двадцатого июля доказал вам свою преданность, они же опытные военачальники, дайте им право на самостоятельность... Г и т л е р. - Я никогда не откажусь от своего призвания быть верховным главнокомандующим, Хойзингер! Запомните это раз и навсегда! Только я знаю, что нужно фронту! Только я, воплощение идеи национального социализма, вправе принимать кардинальные решения, я - и никто другой! Словом, поздравляю вас с заслуженной наградой, вы удостоены серебряной медали "Двадцатое июля 1944 года, Адольф Гитлер". Первую медаль я вручил Борману. Вторую - Гиммлеру. Ваш знак имеет порядковый номер сорок семь. Поздравляю вас также с новым назначением: партия национал-социалистов направляет вас главнокомандующим гренадеров фольксштурма, это бастион нации, оплот рейха, они остановят большевистские полчища и алчную свору американских плутократов". Хойзингер тяжело сглотнул, во рту пересохло; какой ужас эти архивы! Зачем только человечество придумало их?! Эллэн усмехнулся: - Что, страшно? - Это фальсификация... В тот день я сказал фюреру, что ему не удастся понудить генералов к беспрекословному подчинению! Это люди высокой культуры, которые вполне могут принимать самостоятельные решения в борьбе против большевизма... - Вот и запишите об этом в своих новых показаниях, - Эллэн снова усмехнулся. - Сочиняйте свою версию, правьте документ, который я вам показал, думайте об истории, Хойзингер, только тогда перед вами откроется будущее... Вы ведь дали согласие на сотрудничество с нами? - Если вы имеете право задавать подобные вопросы своему начальству, задавайте. Мне не надо. Я солдат, я верен слову германского солдата. Эллэн открыл третью папку, достал маленький листок клетчатой бумаги; этой н и з о с т ь ю - обязательством работать на военную контрразведку янки - Хойзингера вымазал юркий мальчишка-лейтенант еще третьего мая, когда он только сдался в плен под Гарцем; лейтенант оскорблял его и сулил немедленную казнь, если "нацистская сволочь не подпишет обязательство"; подписал, куда денешься; главное - переждать трудное время, а оно всегда самое трудное после крутых сломов, потом все возвращается на круги своя... - Вот вам спички, - усмехнулся Эллэн, - можете сжечь бумажку, спите впредь спокойно. ...Через неделю к нему приехал Гелен; еще через три недели состоялась вторая встреча, в госпитале; дал согласие работать на возрождающуюся разведку, - огромное, воистину бесценное приобретение; именно поэтому "Вагнер" так торопился составить отчет для Даллеса, не отдав должного информации, пришедшей от Рихарда Баума из Барилоче; оценил ее утром, прогулявшись по дубовому парку, наполненному пением птиц и запахом прелых листьев, непередаваемый, единственный, успокаивающий х м е л ь земли; ах, бог ты мой, скорее бы несчастный Хойзингер оказался здесь, рядом со мною, а не в лагере; как все же несправедлива жизнь к лучшим ее защитникам, солдатам! ...После работы с такой г л ы б о й, каким Гелен по праву считал Хойзингера, после того, как вопрос о его освобождении был, с помощью Даллеса, решен, лишь после этого он - с новым вдохновением - вернулся к текучке. И первым документом, который он проработал, было сообщение из резидентуры в Барилоче; план, разработанный в Мюнхене для Рихарда Баума и Ганса Крочке, обретал форму реальной комбинации: офицеры разведки п о д с т а в и л и с ь под Штирлица и "с д а л и с ь, припертые им к стенке"; Штирлиц, в свою очередь, не мог не заинтересоваться данными о материалах, спрятанных Мигелем Оссорио, - секретных папках комиссии сената по антинацистской деятельности; разведка Перона летом сорок третьего года - во время военного переворота - не успела захватить их, а ведь это связи военных с организованным, широко разветвленным немецким подпольем времен войны, дорогого стоит. Получив эти данные, - а, видимо, он их получит, агент высочайшего класса, жаль, что не с нами, - Штирлиц, уже повязанный с Оссорио, одним из лидеров демохристианской оппозиции, при этом еще ставленник Роумэна, человека московских посланников Брехта и Эйслера, будет ждать решения своей судьбы; без Даллеса в данном случае нет смысла предпринимать никаких шагов, хотя, видимо, если со Штирлицем не удастся договориться добром о чистосердечном признании на открытом процессе о шпионаже в пользу Москвы, - сценарий вчерне готов - он будет нейтрализован там же, в Аргентине; жаль, Гелен уважал профессионалов. ШТИРЛИЦ, КЛАУДИА (Барилоче, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Первая группа туристов принесла Штирлицу семьсот долларов чистого дохода. Вторая группа дала еще больше денег - тысячу пятьсот баков; Отто Вальтер, вернувшийся из госпиталя, принял Штирлица в дело, потребовав себе двадцать процентов доходов, хотя по всем законам не мог претендовать более чем на десять; Штирлиц не спорил, он жил как спортсмен перед решающим сражением, понимая, что ему отпущены не дни, а часы; он теперь знал, что надо сделать, однако откладывал коронное дело, пока не получил то, без чего не мог его начать. Третья партия горнолыжников - кто не хочет за прежнюю цену посетить вместо одной страны две? - должна дать самую большую прибыль: Краймер прислал телеграмму, что прибывает специализированная группа - не только американцы, но канадцы, два сумасшедших француза и испанцы, все очень состоятельны, не страшатся расходов э к с т р а, предложите им с у п е р, оплатят все до единого цента. ...Через час после того, как прибыла третья группа, из отеля "Анды" позвонили Штирлицу: "Тот, кого вы ждете, на месте"; портье был свояком Эронимо с подъемника, просьба "дона Максимо" стала для их семьи законом, за добро платят добром. ...Штирлиц почувствовал, как сердце сжало мягкой болью; я не имел права звать ее сюда, в который раз уже сказал он себе, я не имею права рисковать ею; я - это я, расходы на собственную жизнь плачу сам, это в порядке вещей, вправе ли я рисковать чужой жизнью? "Без тебя я обречена на медленное старение, Эстилиц, - он часто вспоминал слова Клаудии, когда они прощались в Бургосе. - Ты не знаешь женщин, хотя очень добр, а ведь только добрые мужчины могут понять нас. Даже малое время, которое ты позволишь мне быть подле, станет для меня счастьем; оно, это счастье, продлит мне самое меня; женщина не существует вне любви, которую она может отдать мужчине. Сейчас в мире очень мало мужчин; что-то случилось с сильным полом; жеребцов много, но разве о них можно говорить как о мыслящих, чувствующих, добрых, так быстро стареющих мужчинах?! За любовь надо уметь платить; жизнь - самая дешевая плата; одиночество - страшней и дороже". Штирлиц дождался, пока городок уснул; в Барилоче засыпают рано; только тогда отправился в "Анды"; около двери Клаудии остановился, стоял долго, словно бы борясь с собою, потом положил ладонь на дверь и тихонько постучал. Женщина отворила сразу, словно чувствовала, что он вот-вот придет; откуда в ней это?! - Эстилиц, - шепнула она, обнимая его. - Господи, какое же это счастье - видеть тебя! Волосы ее пахли лавандой и горькими духами, жженый миндаль, запах смерти, цианистый калий; зачем она покупает эти духи? Губы женщины - сухие, любящие, осторожные - мягко касались его шеи, ушей, подбородка: - Я не верю, что это ты, Эстилиц! Ты здесь стал таким молодым, прямо какой-то лесник! Что с тобою сделалось? Кто тебя тут лечил? - Квыбырахи, - ответил Штирлиц, обнимая Клаудиу, - колдунья Квыбырахи... А может, Канксерихи, я путаю имя колдуньи с именем ее мужа, зеленая... Когда женщина уснула на его груди, Штирлиц осторожно, страшась разбудить ее, достал из пачки сигарету, закурил, тяжело затянулся и подумал: ну, и как же сказать ей, что я позвал ее для того, чтобы она мне помогла? А почему тебе совестно сказать об этом? Любовь - это милосердная помощь; "милые бранятся - только тешатся" - плохая пословица, в ней что-то снисходительно-барское или, того хуже, хамское, злое. Ты должен сказать ей правду, потому что она сразу же поймет фальшь; нет ничего страшнее фальши в человеческих отношениях. Что ждет тех, кто лежит, прижавшись друг к другу, и дыхание их едино, и тепло общее, и темнота кажется лунным светом, в котором мечутся зеленые звезды, и звучит горькая музыка неизбежного расставания? Все рано или поздно расстаются, только любящим этот срок отпущен на мгновение; тем, кто не знает одержимой увлеченности делом или высокой любви, время представляется иным - ползущим, медленным... Только после п е р е в а л а, когда минуло пятьдесят, все начинают ощущать фатальную стремительность времени; "остановись, мгновенье, ты прекрасно" - плач человеческий, высказанная мечта, отмеченная изначальным тавром неосуществимости... А ведь все равно мечтают, несмотря на то, что "мысль изреченная есть ложь"... На рассвете я должен инструктировать эту прекрасную, нежную, зеленоглазую женщину, думал он, какое ужасное слово - и н с т р у к т и р о в а т ь, особенно в приложении к той, которая любит; но иначе я не могу, возразил он, нельзя же врать самому себе; мы и так достаточно много заключаем компромиссов с собою, ищем оправдания тому, чему, видимо, оправдания нет; жизнь - крутая штука, но однозначность ей так же противопоказана, как и аморфное безразличие; множественность угодна математике, из тысяч вероятии надо выбрать одно, единственно верное, да и верно ли оно на самом деле? Ньютон казался всем истиной в последней инстанции, но прошло два века - и Эйнштейн опроверг его концепцию, приложив ее к Галактике, а не к одной лишь маленькой и бренной Земле; воистину, все вещи в труде, а разве мысль не есть некое подобие вещи, только в идеальном, то есть самом высоком, смысле? Она должна, она обязана завтра же... нет, сегодня утром, совсем скоро уехать в Байрес, найти сенатора Оссорио, поговорить с ним так, как я научу ее, спросить о том, про что я ей скажу, и только после этого возвратиться ко мне, и в зависимости от того, с чем она вернется, решится наше будущее: можно ей будет остаться здесь или, наоборот, необходимо отправить ее отсюда с первым же самолетом... И снова я останусь один; он услышал эти слова явственно, так, словно произнес их вслух... - Это случится, если ты хочешь этого, Эстилиц, - шепнула Клаудиа. - Все будет так, как хочешь ты... Сдаю, подумал он, я действительно говорил вслух; я размякаю, когда ощущаю нежность к женщине, так было с прекрасной и доброй Дагмар Фрайтаг, так случилось и сейчас; я собран, лишь когда один; видимо, тогда меня держит ожидание возвращения домой, а рядом с любящей женщиной я испытываю некий паллиатив счастья.