А если это не паллиатив, спросил он себя, если это и есть то счастье, мимо которого ты проходишь? В этом году, если бог даст дожить, мне исполнится сорок семь, жизнь прошла, все кончено, чудес не бывает, остановить мгновение нельзя, я остаюсь наедине с памятью, и если писатель может сделать из своей памяти чудо, то я лишен такой возможности, я обыкновенный человек, лишенный божьего дара... Он погладил Клаудиу по лицу; какие у нее прекрасные щеки, словно у молоденькой девушки: два нежных персика; годы пощадили ее; помню, как в детстве я любовался прекрасным лицом милой Марты, когда мы жили с папой в Берне: девушке было семнадцать, она казалась мне взрослой барышней, я был влюблен в нее, именно в эти персиковые щеки и маленькие уши, открытые высокой прической, сейчас такие не носят, почему? - Я очень хочу этого, зелененькая моя, - тихо сказал Штирлиц. - Честное слово... Как мне говорить - всю правду или чуть-чуть прикрашивая? Клаудиа долго лежала, не двигаясь, потом, прикоснувшись своими сухими, ищущими губами к его пальцам, ответила: - Все-таки лучше чуть-чуть прикрашивай... Женщины - зверушки, с нами надо осторожно, хотя и приручать опасно, будем кричать и плакать, если придется расстаться... - Ты понимаешь, что я живу в б е г а х? - Понимаю. Я всегда это понимала, Эстилиц... Знаешь, когда я поняла это впервые? - Нет. - Помнишь, в тридцать седьмом, когда ты снимал у меня половину квартиры, к тебе пришел Базилио? - Он приходил ко мне не раз... - Нет, я говорю про тот день, это было в октябре, когда ты был очень грустный, много пил накануне и утром пил, а потом к тебе заглянул Базилио, и вы долго о чем-то говорили, а потом я пошла к Эстер, а дверь у тебя не была прикрыта так плотно, как обычно, и я услыхала, что ты говорил не по-немецки и не на кастильяно... Это был язык, очень похожий на русский, я слышала, как говорили русские футболисты, когда они приезжали к нам перед войной... Тогда отозвали Гришу Сыроежкина и Антонова-Овсеенко, сразу же вспомнил Штирлиц, это был страшный день, потому что, если говорят плохое про тех, кого не знал лично, - одно дело, но когда трагедия случается с теми, кто был тебе как брат, тогда - б е д а; нет, я не говорил по-русски, это Базилио произнес фразу из Фадеева: "Надо жить и продолжать выполнять свои обязанности"; он не сдержался, дорогой Васенька, милый мой Базилио, жив ли он? - Может быть, - ответил Штирлиц. - Базилио - странный человек, я очень его люблю, он знает много языков и привык цитировать подлинники, может быть, он говорил по-русски, не помню... - Ты позвал меня сюда, чтобы я сделала для тебя что-то? Будет ужасно и бесчестно, если я отвечу ей, что не для меня, а для всех, чтобы люди больше не знали горя и войн; на ее месте я бы попросил меня уйти; то, что разрешено двоим, - а им разрешено все, если они любят друг друга и им нежно вместе, - не позволено никому другому, включение чего бы то ни было другого, пусть даже всего человечества, кощунственно, речь обязана идти о ней и обо мне - и ни о ком другом. - Да, зелененькая, - прошептал он, - да, ящерка, да, нежность, я позвал, чтобы ты помогла мне. Она прижалась к нему, обняв своими тонкими руками за шею, долго целовала его плечо, грудь, ухо, а после замерла и тихо-тихо шепнула: - Спасибо... - За что? - Так... За тебя... - И тебе спасибо. - За меня? - она улыбнулась в темноте, и он сразу же ощутил эту ее улыбку, озаренную грустью и нежностью. - Да. - Что нужно сделать? - Потом. У нас еще есть время. - Я должна уехать? - Да. - Но потом я к тебе вернусь? - Да. - И смогу остаться рядом? - Не знаю. Это зависит от того, как ты съездишь. - А как быть с катанием на лыжах и поездкой на рыбалку в чилийский Пуэрто-Монт? Он спросил: - Ты сразу поняла, что туристский проспект пришел от меня? - Нет. - Почему? - Женщины - тугодумки. Я не могла представить, что ты переехал сюда и начал "бузинес". - А как же ты догадалась? - Сказать правду? Или чуть-чуть прикрасить? - Скажи правду. - Только сначала ответь: у тебя был кто-нибудь после того как ты уехал от меня? - Нет. - Закури, ты же хочешь закурить... - Да, я закурю. - Почему ты не спрашиваешь, был ли кто-нибудь у меня? - Я не имею права на такой вопрос. - Почему? Я имею право, а ты нет? - Просто... Это трудно объяснить... Словом, я считаю, что каждый человек должен жить по законам собственной совести... Сколько миллионов людей спят в одной постели, но принадлежат не тому, с кем обвенчаны, а мечте, тому, кто грезится... Сколько мужчин любят не ту, что была с ним в церкви, а потаскуху, свою первую девку, закрывают глаза, только бы не видеть то лицо, что рядом... Когда на любовь проецируют закон собственности, рождается мразь... Прости, что я так выспренно говорил тебе... Просто я так думаю... - Эстилиц, ты какой-то невероятный человек... Я не знаю, как тебя принимать... Я принимаю тебя любым... Со всеми, с кем я была, я думала о тебе, только о тебе, но это не была мразь, это было отчаяние... Ко мне стал наведываться мужчина, он влюблен в меня, ты его не знаешь, он инженер, реставрирует здания... Он-то и сказал: "В Аргентине такие же цвета, как на картинах вашего друга"... И тогда я поняла, что рекламный проспект пришел от тебя... - Погоди, а разве там не было строчек про то, что я тебя жду? Женщина на мгновение напряглась, быстро поднялась, попросила не зажигать света (только испанка, познавшая близость с мужчиной, все равно страшится света), быстро нашла дорожную сумку, открыла ее, достала конверт, вернулась к Штирлицу и сама включила настольную лампу: - Вот, это то, что я получила... Штирлиц ощутил, как напряглось тело; господи, неужели и этот Краймер не случаен здесь, в Барилоче? Неужели мир сошел с ума от игр своих обитателей? Неужели верить нельзя никому, нигде, никогда и ни в чем? Он сделал несколько глубоких затяжек, прежде чем раскрыл рекламный проспект: глянцевая бумага; виды Барилоче - озеро, трасса, подъемники; стоимость тура; перевернул буклетик, увидел строчку: "Остановитесь в отеле "Анды", вас там ждут". Господи, слава богу, не шпион, тот бы запомнил, написал слово в слово: "О н вас ждет"; дурашка, нежность, она решила, что это обычная приписка фирмы... - Что тут написано? - спросил Штирлиц, взяв ее палец и ткнув им в рукописную строку. - Здесь написано, что я буду размещена в отеле "Анды". Там ждут нашу группу, это понятно каждому... - Кто тебе переводил английский текст? - Я купила словарь. - Дорогой? - Нет, я нашла у букинистов, маленький, истрепанный, очень дешево. - Когда ты купила словарь? После того, как твой друг... - Он не мой друг, Эстилиц. Он влюблен в меня и хочет, чтобы я стала его женой... Смешно: все женщины мечтают стать женой, а я думаю лишь о том, чтобы ты разрешил мне оставаться твоей любовницей... Я не была с ним, Эстилиц, я не могу с ним быть, я не хочу быть ни с кем кроме тебя... Скажи, тебе было бы очень больно, если бы я сказала, что он оставался у меня? - Я дурной человек, зелененькая... Понимаешь, для меня самое главное - ощущение свободы... Такой уж я, ничего не попишешь... И каждый волен распоряжаться своей свободой так, как ему вздумается... Нет, не верно, я сказал плохо... Каждый должен распоряжаться свободой так, чтобы жилось чисто и честно... Это зависит от того, как понимать свободу... Я понимаю ее как справедливость... Если я не хочу или не могу быть с тобой, ты вольна поступать так, как сочтешь нужным... - Если не хочешь - да, но если не можешь - тогда я должна ждать, когда придет время... То время, когда ты сможешь. - Зелененькая, ты мечтаешь о ребенке? - Я уже пропустила это время, - ответила Клаудиа, и Штирлиц ощутил, как она замерла на какой-то миг. - Сначала человек принадлежит родителям, потом братьям и сестрам, после любимому, а уж затем детям... Особенно женщина... Ребенок вытесняет из ее жизни все, остается дитя... А ты для меня и отец, и любимый, и ребенок, ты для меня все, Эстилиц... - Почему? Я же никогда не давал тебе повода, зелененькая... - И не надо... Ты мужчина... Женщина сама дает себе повод, вам этого не понять, я и сама-то не очень это понимаю... Наверное, мы, испанцы, - врожденные мистики, во мне это от мистики, правда... Я придумала тебя для себя... И потом у меня был мужчина, первый. Мужчина... И это было плохо, совсем не так, как я мечтала, было молчание и запах пота, не было нежности, была сила, а сила, если ее демонстрируют, убивает нежность... Не знаю, у меня это так... А в тебе я видела доброту и нежность, хотя знала, какой ты сильный... - Ты любишь стихи? Клаудиа кивнула; начинался рассвет, контуры ее лица угадывались в темно-серой гамме; в горах особый свет, хмурое утро таит в себе ожидание солнца; здесь каждая минута несет новое, в равнинах никогда не бывает такого ощущения, как среди гор; наверное, человек ощущает здесь свою малость, не выставляет себя, а прилаживается к затаенной мощи вершин; вообще-то, малость в людях - это плохо, лишь горные лыжи дают право равенства с природой, а сколько на свете таких, которые могут спуститься по склонам Анд? Единицы, ну, от силы сотни... - Хочешь научиться кататься на горных лыжах, ящерка? Она покачала головой: - Я все время хочу любить тебя, Эстилиц. И смотреть, как ты мчишься со склонов... Я так представляю себе это, так горжусь тобой... Я все время представляла тебя на склоне, когда летела над океаном... - Было страшно? Она не поняла, поднялась на локте: - Страшно? Чего же? Ведь я летела к тебе, любимый... Господи, как все жестоко и плохо на этой земле, подумал он, как все обречено и быстролетно, как все нехорошо, Штирлиц. Я не Штирлиц, возразил он себе. Исаева любила Сашенька, Дагмар была нежна с Бользеном, только Клаудиа любит Эстилица; человек с тремя лицами... Ты облегчил себе жизнь, Штирлиц, ты хотел сказать: двуликий Янус, ты слышал эти слова в себе, но в самый последний миг ты успел поправить себя; три лица - один смысл, а двуликий Янус - совсем другой... Слово, слово, сначала было слово и вовеки будет, вовеки... - Нежность моя... Я не умею сказать, сколько счастья ты принесла мне... - Ты не знаешь, сколько счастья принес мне ты, Эстилиц... Поспи, моя любовь... Тебе же сегодня надо работать... Ты будешь учить этих сумасшедших кататься на лыжах? - Обязательно. - Тогда и меня поучи. Мне будет так приятно делать то, что ты хочешь... - Зелененькая, часа через три ты должна улететь... Он включил свет; стрелки часов показывали четыре; нет, у нас еще четыре часа, самолет в десять. - Меньше, чем три? - спросила Клаудиа, прижимаясь к нему, словно увидела что-то ужасное, очень близко, протяни руку - дотронешься. - Больше, - ответил он. - На целых шестьдесят минут больше... Штирлиц спустился к портье, свояку Эронимо, попросил сварить две чашки кофе, но так, чтобы об этом никто не узнал: сеньора замужем, понятно? - Я мертв, - ответил парень. - Меня вообще здесь не было, я не вижу, я не видел, я ничего не увижу, кабальеро. - Когда кончается твоя смена? - В восемь. - Можешь вызвать машину на это время? - Попробую, такси мало, а люди вошли во вкус, время дороже денег... Куда ехать? - Недалеко. Обратный проезд тоже будет оплачен. - Это меняет дело, найду... Кофе готовить с сахаром? - Нет, горький. Дай несколько кусочков в прикуску, дама не любит сладкий кофе, я тоже... - Дама очень красива. - Спасибо. - У меня есть бутылка брэнди... - Принеси, хотя дама не пьет, да и я должен днем работать на склоне... - Так ведь еще есть время отдохнуть... Штирлиц посмотрел на него и с невыразимой грустью спросил: - Ты думаешь? - Любовь моя, - шепнула Клаудиа, - усни... Повернись на правый бок, я буду гладить тебя, и ты уснешь... У тебя вдруг ужасно устало лицо... Ну, повернись, Эстилиц... Вот так... Клаудиа начала нежно, мягко вдавливая ладони в шею и плечи, гладить его; от рук женщины исходило спокойствие; нет ничего прекраснее рук любящей; мне уже нельзя спать, сказал он себе, светает, время; только разве пять минут, не больше, я умею просыпаться без будильника; пропади ты пропадом это изматывающее ощущение времени в себе самом! Нет, все же ты сейчас не имеешь права спать, сказал он себе, тебе так хорошо, спокойно. И уснул. ...Ему виделось огромное васильково-ромашковое поле, нет, не поле, луг; только в России проводят точное разграничение между этими понятиями: луг - поэтика, поле - работа; ромашки в поле - свидетельство плохой работы; уф, как прагматично и грубо; но почему поют не по-русски, отчего слышна испанская гитара и голос женщины не плачет, тоскуя, как у нас, а жарко зазывает, требует, дразнит?! Как интересно, ромашки, луг, необозримость русского простора - и песня Андалузии, которую поет невидимая мне женщина, поет тревожно и прекрасно, но есть в этом что-то такое, что не совмещается; не только гений и злодейство несовместимы, но и ромашковый луг и эта испанка. Отчего? Мы сами строим внутри себя барьеры, ненавидим их, когда они уже построены и сделались непреодолимыми; ах, как хорошо бы разрушить все эти ужасные барьеры, разделяющие людей, они и так слабы - сами по себе, а тут эти страшные загородки, высокие, из плохо сложенных кирпичей, заляпанных цементом, разве можно так неопрятно строить, - даже барьеры?! А потом он услышал голос отца; на этот раз он не увидел его, но явственно услышал; голос остается в памяти навечно, лицо - не то, что запечатлено фотообъективом, а живое, - исчезает очень скоро, память хранит абрис образа, то, что тебе хочется сохранить в себе навечно, но все равно чаще всего ты видишь лишь свое представление о тех, кто тебя покинул. Отец читал стихи: "Каменщик, каменщик, в фартуке белом, что ты там строишь у всех на виду? Это я строю, это я строю, это я строю нашу тюрьму..." Он ведь и пел эти стихи, вспомнил Штирлиц; слуховое воспоминание родило быстрое видение: отец и Мартов, маленькие, нахохленные, сидели на диване, а Якуб Ганецкий - на подоконнике; как же прекрасно они пели это на два голоса; отец и Мартов вели свое, а Ганецкий, со своим легким акцентом, уходил вверх, словно женщина, и даже руки на груди стискивал по-женски... - Любовь, - шепнула Клаудиа. - Любовь моя... Штирлиц взметнулся с кровати и сразу же посмотрел на часы: было без десяти восемь; Клаудиа стояла над ним одетая, с дорожной сумкой на плече. - Черт! - сказал Штирлиц. - Отчего ты не разбудила меня?! - Ты весь дергался, тебе показывали какие-то сны, ты так тревожно спал, любимый, я просто не смела тебя разбудить... Ты же сказал, что я должна уехать в восемь, у нас было четыре часа... Он стремительно оделся: - Я не могу везти тебя на аэродром, зелененькая... Никто не должен видеть нас вместе... Слушай, ты знаешь такого писателя из Америки - Эрнеста Хемингуэя? - Про него говорят, что он клевещет на Испанию... Его книги запрещены у нас, я не путаю? - Ты не путаешь, зелененькая, ах, зачем ты меня убаюкала?! Слушай, ты должна найти в Байресе дона Мигеля Оссорио... До сорок третьего года он был сенатором и занимался делами нацистов в Аргентине... Ты должна сказать ему, что человек, который будет предлагать ему отправиться в Барилоче, чтобы встать на горные лыжи в фирме Отто Вальтера, - его враг, желающий ему смерти. Скажи, что тебе сказали об этом два человека: Антонио, друг Хемингуэя, он живет с ним на Кубе, дружит с американцем Диком Краймером, "бузинесменом", занимается туризмом... И некий Макс Брунн... Тот, которого ему рекомендовали как тренера... Скажи, что за ним охотятся... Точнее, не за ним, а за документами комиссии по антиаргентинской деятельности... Не говори с ним ни о чем дома, только на улице, а лучше на лестнице, посмотрев, нет ли кого на следующем пролете... Скажи, что в течение ближайшего месяца я прилечу к нему, и опиши ему меня. Поняла? - Да. - Если его уже приглашали сюда, спроси, кто был этот человек, ладно? - Хорошо, любимый. - Если он поинтересуется, откуда ты знаешь Антонио, друга Хемингуэя, скажи, что вы дружили в Испании... Ты умеешь говорить так, что тебе верят, зелененькая, потому что ты очень чистый человечек... Скажи ему так, чтобы он непременно тебе поверил, ладно? - Ладно, любимый... Как странно, два эти слова не стыкуются, очень разные - "ладно" и "любимый". Штирлиц погладил ее по щеке: - Знаешь, что такое "не может быть"? Клаудиа покачала головой. - Это когда твоя подруга, твоя нежность с зелеными глазами не только красива, но и умна... Слушай, зелененькая, я должен тебе сказать еще вот что, - Штирлиц выглянул в окно так, чтобы его не заметили с улицы, такси уже стояло, возле машины прогуливался, поглядывая на часы, Мануэль, его в городе знали как лихача, но машину водит отменно. - Только не пугайся, ладно? За тобой могут - это один шанс из миллиона - топать дяди и тети, наблюдая за каждым твоим шагом... - Я знаю, как отрываться, - сказала Клаудиа. - Не волнуйся. - Откуда ты это знаешь? - Франко стал показывать американские картины про гангстеров, он хочет дружить с янки, делает жесты! Мы же вроде русских: все норовим выразить жестом, а не простым словом, самые религиозные нации в Европе. Я видела, как надо отрываться, это очень интересно... - В кино все легко, ящерка... Когда ты поедешь к сенатору, остановись за углом, приготовь заранее деньги и дай их шоферу без сдачи. В машину садись, только если увидишь несколько такси, целую очередь. Если заметишь, что из машины, что шла следом, выскочил человек - скорее всего женщина, за тобою они поставят женщин, если заподозрят, хотя не должны, сволочи, - бросился следом и сел в то такси, что стояло вторым, сделай такой фокус еще раз, но попроси шофера высадить тебя возле такого места, где будет только один автомобиль. Или - если это будет очень хороший шофер и ты поверишь ему - попроси, чтобы он оторвался от преследования, скажи, что тебя догоняет соперница или ревнивец, если следит мужчина, придумай что-нибудь. - Любимый, я все поняла, зачем ты так долго объясняешь, лучше поцелуй меня. Он поцеловал ее: - Зелененькая, тебе пора, иначе ты опоздаешь на самолет... Билет на твое имя зарезервирован и оплачен, так что с этим все в порядке. - А потом? - Что? - не понял Штирлиц. - О чем ты? - Я могу вернуться к тебе? - Ты вернешься в эту же комнату. И я приду к тебе. - И я поеду на склон? - Не надо. - Почему? - Потому что те люди, которые постоянно следят за мной, увидят твои глаза. И все поймут. А этого делать нельзя. - Хорошо, я буду ждать тебя здесь, в "Андах", Эстилиц. Поцелуй меня. - Я буду ждать тебя. - Я сделаю так, как ты просил. Я сделаю все, как ты просил, любовь... - Все будет хорошо, ящерка... - Конечно, Эстилиц... Клаудиа вышла из номера в пять минут девятого; свояк Эронимо уже сменился; на его месте восседал Пабло Отоньес, который получал десять долларов в месяц от одного из людей дона Рикардо Баума за информацию о тех, кто здесь поселился; дона Баума заинтересовало, что женщина, прилетевшая из Мадрида вместе с туристской группой, неожиданно уехала, не показавшись на склоне, но еще больше его заинтересовало то, что из ее же комнаты тремя минутами позже вышел дон Максимо Брунн... ...Через два часа информация об этом ушла Гелену: операция, убыстряющая события, началась, все идет по плану! Первое, что сделала Клаудиа, прилетев в аэропорт Байреса, - опустила, еще до выхода в зал, письмо, адресованное некоей Люси Фрэн, Голливуд, "Твэнти сенчури Фокс"... 1 Совершенно секретно. Р. Гелену. В одном экземпляре. По прочтении уничтожить. Дорогой генерал! То, что я прошу сжечь этот документ сразу после того, как он будет Вами прочитан, станет понятным из приводимых в нем соображений ведущих политиков дружественной Вам страны, которая пока еще является одной из четырех держав, осуществляющих оккупационные функции в Германии. Поскольку мой концерн сотрудничал и впредь намерен сотрудничать с немецкими промышленными фирмами, мне хочется, чтобы наши с Вами отношения были сугубо конфиденциальными, то есть по-настоящему дружескими. Я не знаю, какой информацией Вы располагаете, но, думаю, то, что я открываю Вам, не могло стать известно Вашей "Организации". Человек, который вручит Вам этот документ и уничтожит его вместе с Вами, - мой старый и верный сотрудник доктор Грюн, можете ему верить, как себе. Постарайтесь верно понять мою просьбу сжечь это письмо в его присутствии, - жизнь, увы, диктует свои жесткие правила, и, чем тщательнее мы им следуем, тем надежнее дружба между людьми, посвятившими себя политике и бизнесу, что, впрочем, трудно разделимо. Итак, еще в ноябре 1944 года генерал Донован вручил покойному Рузвельту меморандум, в котором высказал свои соображения по поводу кардинальной реорганизации ОСС. Президент передал этот секретный документ директору Бюджетного бюро Смиту. Смысл меморандума Донована заключался в том, что разведка США должна стать единым органом, не разорванным между военным министерством, флотом, авиацией и государственным департаментом. Главный посыл Донована формулировался таким образом, дабы именно он, а не государственный департамент, планировал внешнеполитические акции в мирное время, и делать это он должен на основании материалов новой разведывательной организации США. После смерти Рузвельта президент Трумэн поручил Председателю Объединенного комитета начальников штабов адмиралу Леги и государственному секретарю Бирнсу высказать свои соображения по поводу меморандума Донована. Государственный секретарь Бирнс потребовал передачи всей разведывательной службы его организации, что, понятно, вызвало неудовольствие армии, флота и авиации. Тем не менее ОСС было распущено, дебаты продолжались, хаос становился угрожающим, пока 26 января 1946 года президент Трумэн не подписал указ о создании Центральной разведывательной группы (ЦРГ); из пятидесяти девяти миллионов долларов его личного фонда двенадцать он передал ЦРГ, помимо, конечно, сумм, ассигнованных Бюджетным бюро. В ЦРГ начало работать всего две тысячи человек; большинство материалов Белому дому поставляла английская секретная служба, по-прежнему претендовавшая на руководство стратегией разведывательной деятельности США. Единственным кардинальным решением, связанным с созданием ЦРГ, было одно: Федеральное бюро расследований, занимавшееся ранее разведывательной работой в Южной Америке, было отстранено от региона и вся полнота контроля над операциями перешла в руки профессионалов от политики. Лишь только сейчас должно быть создано Центральное разведывательное управление в рамках "Закона о национальной безопасности", который обязан подписать президент Трумэн. Молю бога, чтобы он сделал это! Вы должны отдать себе отчет в особом статусе будущего ЦРУ. Поскольку оно станет к о н с у л ь т и р о в а т ь Совет национальной безопасности, а председателем СНБ является президент, в то время как члены правительства обладают лишь совещательным голосом, то именно ЦРУ получит п р я м о й выход на президента и вместе с ним будет конструировать наиболее важные аспекты мировой политики, где дипломатия бессильна сказать свое слово. Вероятно, Вы удивитесь тому, что наш друг Аллен Даллес не будет директором будущего ЦРУ. Хочу поэтому, чтобы Вы знали следующее: именно Даллесу президент поручил наблюдение за работой ЦРУ; более того, он попросил, чтобы Даллес внес свои предложения, - но уже не на основании проектов, схем и доктрин, а после изучения практики каждодневной работы с о о б щ е с т в а профессионалов, - как следует интенсифицировать дерзкую работу политической разведки. Могу сказать Вам, что если президент хочет видеть новое Управление совещательным органом, неким исполнительным Бюро президента, то Даллес уже сейчас настаивает на придании ЦРУ самостоятельных функций планирования всех разведывательных и ряда иных мероприятий. До тех пор, пока Даллес не убедит Белый дом в правильности своей концепции, он не сядет в кресло директора ЦРУ, всячески содействуя тому, чтобы на первых порах Управление возглавили военные; видимо, первым директором станет генерал Хиленкоттер; он обычно исполняет все, что ему приказывает Белый дом; пусть; нас это не страшит, а радует; чем спокойнее начало, тем неожиданнее конец. Видимо, пройдет год, а то и два, пока наш друг возглавит будущее ЦРУ. Однако мы не имеем права сидеть, сложа руки, тем более что ЦРУ получит исключительное право работы в Латинской Америке. Именно поэтому, дорогой друг, я и надеюсь, что Вы с Грюном уже сейчас найдете возможность обговорить наше будущее сотрудничество на этом континенте, ибо Ваши возможности в Аргентине и Чили, Венесуэле и Колумбии позволяют верить, что скоординированная совместная деятельность ИТТ и "Организации" принесет серьезные плоды на ниве борьбы за прогресс и демократию. В свою очередь, Грюн проинформирует Вас, как ИТТ может быть полезна в Вашей деятельности в странах Восточной Европы, оказывающих мужественное сопротивление московскому диктату. Поскольку Аллен Даллес теперь будет занят исследовательской работой по созданию проекта будущего разведывательного сообщества, он поручил мне поддерживать с Вами постоянный деловой контакт. Искренне Ваш полковник Сос. Бэн, президент ИТТ. 2 Мадрид, генерал-лейтенанту А. Виго-и-Торнадо. Строго секретно! Мой дорогой друг! Думаю, Вы найдете возможность проинформировать каудильо, что создаваемое президентом Центральное разведывательное управление - информация получена из первых рук - совершенно не намерено всегда и во всем поддерживать линию государственного департамента, особенно ту, что навязана русскими в Организации Объединенных Наций по отношению к движению фаланги. Более того, будущее ЦРУ готово сотрудничать (речь в настоящее время идет о неофициальных контактах через мою "Организацию") с секретной службой Испании в совместной борьбе против коммунистической активности; американских коллег особенно интересует возможность опосредованных контактов на латиноамериканском континенте. Я был бы глубоко признателен, сообщи Вы мне о том, как Вы и Ваши друзья относитесь к этой доверительной информации. Искренне Ваш Верен Мюнхен. 3 Хосе Росарио, резиденту спецслужбы в Аргентине. Строго секретно! Уважаемый Росарио! Прошу Вас в ближайшие дни подготовить мне материалы об истории коммунистической активности в Аргентине и Парагвае, а также о связях этих преступников с "братской" организацией в Чили. Документ должен быть составлен таким образом, чтобы читающий его смог: 1. Уяснить себе истоки коммунистической активности на юге Латинской Америки; 2. Понять организационную структуру красных; 3. Сделать вывод, что лишь наша служба может оказать максимальную помощь в нанесении сокрушительного удара по опорным пунктам коминтерновских агентов, одержимых мечтой о превращении Америки в вотчину московских комиссаров. При этом документ должен быть составлен совершенно анонимно - на случай, если кто-либо решит ознакомить с ним лидеров Аргентины, Парагвая или Чили; местные службы ни в коем случае не должны понять, что мы с кем бы то ни было делимся информацией, получаемой от них конфиденциально. Просил бы Вас ускорить сбор информации обо всех немцах, которые когда-либо жили в Никарагуа, особенно тех, что были депортированы Сомосой в США в январе 1942 года. Во время сбора этой информации постоянно исследуйте возможность связей (даже опосредованных) между указанными выше никарагуанскими немцами и объектом, известным Вам как "Макс Брунн". Арриба Испания! Генерал-лейтенант Армандо Виго-и-Торнадо. Мадрид. 4 Генерал-лейтенанту А. Виго-и-Торнадо. Совершенно секретно! Ваше превосходительство! Я бы не рискнул отправить Вам это весьма доверительное письмо, если бы не обстоятельство совершенно чрезвычайное, связанное с сеньором доном Хосе Росарио, являющимся Вашим резидентом "под крышей" руководителя "домостроительной и дорожной компании". Право же, не честолюбивые амбиции движут мною, но лишь соображения великого испанского патриотизма, осиянного гением нашего каудильо. Поскольку Росарио живет совершенно сепаратно от посольства и отказывается от встреч с нами, хотя ему это - судя по имеющейся у Его Величества Посла Испании инструкции - вменено в обязанность, его действия порою носят совершенно непредсказуемый характер. Так, например, двенадцатого июня сего года он привез в свой особняк (причем этот дом до сих пор не куплен нами, а лишь арендуется у человека, не являющегося другом нынешнего режима Аргентины, а, наоборот, явно симпатизирующего бывшему президенту Иригойену) одного из профсоюзных активистов, подозревавшихся в связях с коммунистической организацией. Назавтра при вывозе из особняка тела этого активиста (в 1937 году принимал участие в путче на стороне "республиканцев" в составе бандитских соединений, именовавшихся "интернациональными бригадами") наряд полиции случайно остановил машину, в которой была обнаружена эта улика. Поскольку Росарио не контактирует с местной секретной службой (или делает это лишь в крайних случаях), Е. В. Посол Испании был вынужден трижды встречаться с помощником президента полковником Гутиересом, чтобы закрыть дело. Поскольку ныне Вы соизволили поставить и перед нашими службами задачи, связанные с возможностью налаживания отношений с рядом государств, занимавших ранее недальновидную политику, навязанную русскими, по отношению к Испании, каудильо Франко просил бы Вас дать соответствующие указания сеньору дону Росарио. Арриба Испания! Сердечно Ваш Пабло-Игнасио Кастилъяно, Чрезвычайный и полномочный министр, Посланник Испании в Аргентине. 5 X. Росарио. Секретно! Росарио! С сегодняшнего дня Вам запрещается пользоваться транспортом посольства. Я санкционирую аренду такси; все счета будут оплачены. Контакты с посольством прервать. Работать совершенно самостоятельно. Всю ответственность за решения несете лично Вы. Арриба Испания! Виго-и-Торнадо. 6 Мадрид. Генерал-лейтенанту А. Виго-и-Торнадо. Строго секретно! Ваше превосходительство! Конечно же, все Ваши указания будут непременно мною выполнены начиная с завтрашнего дня; прошу Вашей санкции на то, чтобы такси было не арендовано, а приобретено в нашу собственность, ибо аренда невыгодна для финансового управления, тогда как по прошествии времени такси можно продать, потеряв при этом совершенно незначительную сумму. Поверьте, я пользовался машинами посольства лишь в самых редких случаях, вызванных оперативной необходимостью. Именно во время той комбинации, когда посланник Кастильяно ополчился на меня и, как чувствую, отправил Вам письмо, в котором факты были умышленно сфальсифицированы, я смог получить крайне важную информацию о том, что Белый дом готовит проведение конференции стран Латинской Америки, чтобы провозгласить эту зону бастионом антикоммунистической борьбы. Я продолжаю работу, чтобы выяснить, какая именно страна выбрана для этой цели и кто персонально будет готовить доклады для конференции. Полагаю, мы бы смогли подсказать ряду дружественных нам лидеров на континенте такие идеи, которые бы свели на нет ту отвратительную пропагандистскую шумиху, поднятую русскими в ООН против нашей страны и ее великого каудильо, генералиссимуса Франко. Думаю, такого рода комбинация понудит руководителей западных, так называемых "демократических" стран, типа Франции, Канады и Голландии, вернуть своих послов в Мадрид. Думаю, эта конференция, активно антикоммунистическая по своей сути, докажет всему миру последовательную правоту Испании в ее мужественном сражении против мирового большевизма, интернационализма и масонства. Именно в этом направлении я сейчас и веду работу, чтобы повестка дня предстоящей межамериканской конференции была открыто тенденциозной. Просил бы Вас - если, конечно, Вы сочтете нужным - проинформировать об этом наших немецких друзей. И, наконец, последнее. Мне совестно занимать Ваше драгоценное время пустяками, но финансовое управление не разрешит сохранить оклад содержания моему помощнику по оперативной работе, которого я намерен оформить шофером такси. Человек, прошедший фронт, получивший образование в спецшколе гестапо, офицер службы безопасности, не может получать оклад шофера. Но, увы, в финансовом управлении еще встречаются малокомпетентные люди, - Ваше слово будет для них приказом. Арриба Испания! Сердечно Ваш Хосе Росарии. 7 X. Росарио. Строго секретно! Росарио! Срочно включитесь в операцию по "объекту Брунн", запланированную в Буэнос-Айресе на сегодня; сообщение наших коллег из "Организации" по поводу этого дела пересылаю вместе с телеграммой. Операция должна быть проведена крайне аккуратно, абсолютно конспиративно; человек "Брунна" должен быть перевербован, а сенатор Оссорио скомпрометирован контактом с посланцем "объекта". Об исполнении доложить немедленно. Аргентинские друзья об этом не должны знать. В случае неожиданного подключения людей д-ра Блюма' немедленно снеситесь со мной. Виго-и-Торнадо. _______________ ' "Д-р Б л ю м" - Мюллер. КРИСТИНА (Осло сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Ощущение п у с т о т ы было теперь постоянным. Каждое утро - за мгновение перед тем, как проснуться, - Криста опускала руку на то место, где должно было быть сердце Роумэна, ощущала больничный холод крахмальной простыни и наволочки, вскидывалась с подушки и, не открывая еще глаз, кричала в пустую квартиру: - Пол! Только услыхав его имя, произнесенное ею, спящей еще, она открывала глаза, садилась на кровати и сразу же тянулась за сигаретой, хотя обещала Роумэну, что никогда, никогда, никогда, никогда не будет курить натощак. Она всегда помнила их последний проведенный вместе день; Пол тогда вернулся совершенно раздавленный, поседевший - голова совсем белая, а не с проседью, как раньше, какая сила была в этой его шевелюре, а в седине больше мудрости и отстранения, - пригласил ее поужинать, увез в маленький мотель, показав глазами в зеркальце старенького "фордика" на две фары, упершиеся в их номерной знак; она молча кивнула, положив руку на его ледяные пальцы, сжимавшие руль. - Знаешь, все время полета я читал Библию, - говорил он тогда. - Там есть прекрасная фраза: "бог есть любовь", кажется, у апостола Иоанна. Он выводит это из того, как Христос восходил на Голгофу; любовь чужда насилию, диктату, она тиха, полна ожидания, причем ожидания сострадающего... Тогда я впервые по-настоящему задумался над тем, что любовь немыслима без свободы. Кстати, первым мне об этом сказал Брунн, тогда я не придал значения его словам, а в самолете начал тщательно просматривать Библию и открыл для себя, что о свободе, о праве личности на собственную мысль там ничего не написано... Наоборот, когда я заново читал главу про Адама, то не мог не прийти к выводу: он рискнул посчитать себя свободным, подчинился собственному желанию, не заставил себя соотносить чувство с суровыми канонами творения и за это был проклят и изгнан... Первый падший мужчина, отринутый от бога за то, что посмел не таить свою любовь к женщине Еве... Она тогда еще крепче сжала его пальцы, шепнула: - Хочешь, я подышу на каждый палец? Они у тебя как ледышки... - Нет, не поможет. Это у меня должно случиться само, я согреюсь, когда чуть успокоюсь, - ответил Роумэн. - Не надо, конопушка... Меня не оставляет страшное чувство, что мир мстит счастливым. Правда... Как страшно: высший трагизм религии заключается в таинстве расстояния... Чем дальше мы от того, что было девятнадцать веков назад, тем неразгаданнее становится начало... Ведь то, что едино, нет смысла вязать морским узлом, правда же? А всякая связь есть желание преодолеть разрыв... - Мне очень часто кажется, что все, происходящее у нас с тобою, уже было. - И мне так кажется, любовь. Только я не помню, чем все кончилось в тот, первый раз, много веков назад, когда у нас с тобою только начиналось... - Ну их всех к черту, родной, а? Давай поставим на всем точку? И тогда он, обведя глазами приборный щиток машины, тихо, но так, чтобы его слова можно было записать, если в машину в о т к н у л и микрофон, ответил: - Ее поставили за нас, конопушка. Нашей свободой распорядились по-своему. Остается принимать те правила, которые нам навязаны. - Ты не мо... Он сжал тогда ее пальцы, еще раз показал глазами на щиток и вздохнул: - Я теперь не могу ничего. Ровным счетом ничего. Понимаешь? Ни-че-го... Мотель находился на берегу океана, неподалеку от того места, куда Грегори привозил Элизабет с мальчишками купаться; кухня была отвратительная, мясо и овощи, но зато можно было сесть у самой кромки прибоя и, не опасаясь п о д с л у х а, говорить то, о чем нельзя сказать ни в одном другом месте на земле; там Роумэн и предложил Кристе г л у б и н н у ю игру: "Начну пить, изменять тебе, опускаться..." - "Изменять по-настоящему?" Она тогда не смогла удержаться от этого вопроса, кляла себя потом, как можно говорить е м у такое, это же о н, Пол, ее любимый и единственный, неужели бабья ревнивая дурь столь неистребима в дочерях Евы?! "Ты сможешь вынести все это?" - спросил он тогда. "Смогу", - ответила она и теперь кляла себя за этот ответ. ...Криста поднялась с кровати, прошлепала босыми ногами по толстым, проолифленным доскам на кухню, - оформила ее точно так, как у Пола в Мадриде, - поставила воду на электрическую плитку, достала настоящий кофе (после того, как ей уплатили деньги за дом, можно было пользоваться рынком, там продавали все, какой-то пир во время чумы), сварила себе маленькую чашечку м е д л е н н о й, тягучей, темно-коричневой, вязнущей в зубах жижи, сделала два глотка и сразу же почувствовала, как сердце начало биться, раньше она его вообще не ощущала. Нельзя быть такой здоровой в этом больном мире: такое здоровье вызывающе. Зачем я сказала ему тогда, что "смогу"? В любви необходимо быть точным. Я должна была представить себе весь этот ужас расставания, страх, постоянный страх, что с ним там случилось, он один, без меня, кто поможет ему, кто закроет его, если в лицо ему наведут револьвер, кто будет целовать его грудь, когда сердце молотит "заячьей лапкой"? Криста заплакала; она всегда плакала беззвучно, только спина тряслась и лились слезы, неутешные, как у маленькой девочки; она помнила свое детское впечатление (чем чище человек, утверждал Пол, тем больше он помнит свое детство), когда соседская Герда, ей было, кажется, четыре годика, каждое утро, просыпаясь, начинала плакать в голос, вой какой-то; папа тогда сказал Кристе: "Видишь, как это некрасиво - голосить на потребу окружающим? Это она так привлекает к себе внимание, вырастет, боюсь, нехорошим человеком". А вдруг это не игра, а у Пола настоящий инфаркт, подумала она. Телеграмма Элизабет такая тревожная, в ней столько отчаяния... А ты хочешь, возразила она себе, чтобы сестричка сделала приписку: "Игра развивается как надо, все хорошо, мы их дурачим"?! Ох, боже мой, ну и катавасия, ну и путаница, за что нам все это?! Я мечтаю только об одном: купить билет, вылететь первым же рейсом к нему и быть подле, это такое счастье - видеть его лицо, целовать его ледяные пальцы, указательный весь желтый от его "Лаки страйк"; мне нравится в нем все - даже то, что он курит солдатские сигареты, то, что они у него крошатся... в этом есть какой-то затаенный, истинно мужской, очень достойный шик. А что, если его отравят в этой чертовой больнице?! Эта мысль была до того невыносимой, что Криста сняла трубку телефона; сейчас закажу Голливуд, ну их всех к черту, прилечу к Элизабет и заберу Пола сюда... дальше так невозможно... Положи трубку, сказала она себе, если ты хочешь потерять мужчину, которого любишь больше жизни, который твоя гордость, поступай так, как подсказывает чувство; если же ты мечтаешь быть с ним столько, сколько определил господь, руководствуйся рассудком. Такие, как Пол, не любят истерик и бабства, потому что слишком высоко чтут женщину, которой преданны. Это слабым мужчинам нравится, когда женщина "ведет корабль", приняв на себя тяжкое бремя ответственных решений; какой ужас; нет ничего страшнее матриархата; мужчина для того и создан господом, чтобы мы имели право ощущать свою женственность... Криста взяла Библию с маленького столика возле телефона (она постоянно ждала звонка, ей казалось, что Пол должен вот-вот позвонить к ней, у него будет сломавшийся, больной голос, и он скажет: "Приезжай, конопушка, я не могу без тебя больше"), открыла наугад страницу и ткнула пальцем в строку (она гадала каждый день и на полях отмечала карандашом, какого числа что выпало); отчего-то она всегда жмурилась, когда открывала страницу и опускала палец на строку (наверное, тоже с детских лет, когда мамочка, папа и я играли по вечерам в карты; проходя мимо папы к чайнику, надо было непременно зажмуриться, чтобы ненароком не увидеть его карт, это же стыдно - подглядывать...). Открыв глаза, Криста прочитала: "И поставил перед сынами дома Рехавитов полные чаши вина и стаканы и сказал им: пейте вино. Но они сказали: мы вина не пьем, потому что Ионодав, сын Рехава, отец наш, дал нам заповедь, сказав: не пейте вина ни вы, ни ваши дети вовеки. И домов не стройте, и семян не сейте, и виноградников не разводите и не имейте их, но живите в шатрах во все дни жизни вашей, чтобы вам долгое время прожить на той земле, где вы странниками". Вот видишь, шепнула она себе, как все хорошо! Здесь же написано: "долгое время прожить"; нам с Полом суждена долгая и прекрасная жизнь, только нельзя распускать себя, мамочка верно говорила мне, если любишь человека, растворись в нем, будь его частичкой, уважай его право на поступок, никто так не ценит свободу, как любящий, все разрывы происходят из-за того, если женщина не умеет держать себя в узде, мы ведь хранительницы очага, а его надо беречь, без тепла нет жизни, а без веры в того, кого любишь, нет будущего... Перед началом войны у отца был роман с женщиной, приехавшей на практику из Стокгольма. Криста узнала об этом от подруги в университете, она только-только начала заниматься на первом курсе, посещая при этом лекции по философии; ей понравились эпикурейцы, отец тогда увлекался этой школой, а она заражалась всем, чем болел отец, даже яхту научилась водить, когда он купил ее в рассрочку, назвав в честь мамочки "Анна-Мария". Сначала Криста не поверила подруге, а потом увидала папу и ту рыжую, долговязую женщину, когда они садились в трамвай; отец был оживлен как-то совершенно по-особому, нежно помог этой отвратительной лошади войти в вагон, полуобнял и погладил своей большой рукой моряка (дедушка был моряком и прадед тоже, у них у всех были огромные ладони, очень сухие, с глубокими линиями жизни) по нарумяненной щеке этой накрашенной шведки. Криста тогда долго не могла прийти домой, ей было страшно увидеть мамочку и папу вместе; какая низость, наша мама так красива, как можно предавать ее с какой-то кобылой, у нее ноги, как спички, и волосы накручены перманентом... Отца дома не было, мама вязала возле камина, ужин был накрыт только для Кристы. Девушка обняла мать, осыпала поцелуями ее лицо, волосы, руки. - Ты что, маленькая? - спросила тогда мамочка. - Кто-то обидел тебя? - Нет, нет, просто я очень тебя рада видеть, - ответила Криста, сдерживая слезы. - Какая ты у меня красивая, мамочка, нет тебя красивей... А где... отец? - Папочка сегодня будет поздно, он с друзьями... Кристина почувствовала, как в ней поднялось что-то темное, горячее, слепое: - Он не у друзей! Мать отложила вязанье, обняла Кристу, посадила на колени, хотя дочь была уже выше ее на полголовы, взяла ее руки в свои и очень спокойно сказала: - Я все знаю, девочка... - Кто тебе об этом... - Папочка. Наш папочка... И ты не вправе называть его "отец". Так говорят об очень плохих родителях - "отец", "мать"... А у тебя замечательный папочка... - Но я видела, я видела, видела, видела эту отвратительную лошадь! - А я с ней и с папочкой пила кофе со сливками... Ты думаешь, любовь - это очень просто? Ты думаешь, это розы без шипов? Но таких нет на свете... Любовь колючая, Кристина, между теми, кто по-настоящему любит, нет тайн и запретов... Я знала, на что иду, когда выходила за папочку... Он был всегда честен... И никогда не лгал... И не унижал мое достоинство... Я сама виновата во всем, если хочешь знать... Папочка, когда мы стали встречаться с ним, сказал, что брак убивает любовь, потому что порождает ощущение властвования... Он ведь дружил с русским послом госпожой Коллонтай, ее очень бранили в Москве за ее книгу о свободной любви... А папочка увлекался ее концепцией... Но я настояла на том, чтобы все было, как у других... Женщина более склонна к единообразию, чем мужчина, это первородная тайна творения, не нам ее понять... Я настояла, понимаешь? Даже того хуже: я понудила папочку пойти в костел... А ведь он у нас с тобою безбожник... Следовательно, всю ответственность за происходящее несу я. Папочка - гений, он загорается, как сухой хворост, он испепеляет себя желанием п о н я т ь... Все, что ему встречается... А поняв то, что казалось загадкой, он перестает интересоваться... У него было три увлечения, Кристина... И я знала о них... От него... Он предлагал мне расстаться... Я отказала ему в этом... - Почему? Из-за меня? И мама тогда ответила: - Ты появилась против моей воли. Я не хотела тебя. Я постоянно хотела быть с папочкой. Он умолил меня дать тебе жизнь. Может быть, я не смею тебе этого говорить, но мне кажется, что я люблю его больше всех на земле... А он не может жить ни дня без тебя... И если когда-либо он расстанется со мной, будь доброй к той женщине, которой он увлечется. Пообещай мне это, Кристина... - Как ты можешь так говорить, мамочка? - Я просто не умею думать и говорить иначе... Такая уж моя... вера... Слово "ревность" имеет множество значений, и ревность к мужу в этом смысле стоит на последнем месте; на первом - зависть, а потом стремление сравняться... Так вот я выбрала себе второе: желание сравняться, быть рядом... Садись и ужинай, маленькая. А потом сразимся в карты, я тебя непременно обыграю... - Мамочка, извини... Можно, я задам тебе вопрос? - Конечно. - Мне как-то совестно задавать его, но я твоя дочь, и мне уже восемнадцать... Ты очень красивая женщина, тебе сорок лет... Это же очень горько-женское одиночество... Мама тогда рассмеялась: - Ну, знаешь ли, душа моя, если все измерять только этим... А зачем людям дана дисциплина? Работа? Ощущение усталости? У нас небольшой дом, всего восемь комнат, гараж. Но ведь их все надо убрать. А это - время и силы. Надо постричь газоны в саду - это тоже время и силы. Надо связать папочке и тебе носки и свитеры на зиму, приготовить обед, купить продукты... - Мамочка, но ты же просто святая! - Нет, Кристина, я далеко не святая... Я умная... Понимаешь? Я умная. И чтобы сохранить то, что мне дорого, я готова жертвовать малым... Постель - не главное в жизни тех, кто любит. Да, конечно, без нее трудновато, это ханжество - отвергать плоть... Но в отношениях между мужчиной и женщиной есть и духовное начало... Есть, девочка, - словно бы споря с кем-то, мать упрямо поджала губы. - Ведь когда начинается влюбленность, нами движут полет, мечта, нежность, а не мысли о постели! ...Кристина надела свой самый любимый толстый джемпер, спортивные брюки, башмаки на толстой подошве, сложила тетради в сумку, забросила ее за спину, спустилась вниз, выкатила из-под навеса, что стоял рядом с домом, велосипед и отправилась в университет... Бедненький Пауль, подумала она о своем коллеге-докторанте, занимающемся проблемой множественности, влюблен, приглашает в кино; как это горько - обманывать его, играя какое-то подобие чувства... Я объясню ему все позже, перед тем, как уеду, он должен понять, он чистый человек, такие добры сердцем. В университете Кристина сразу же отправилась в библиотеку; Пол просил ее проработать - в свободное время - азы атомной физики: "Нам это пригодится; изо всех нас ты одна умная, конопушка, мы болтуны и шпионы, а ты магистр, который может посчитать уравнение, я же вспоминаю об этом с трепетом и ужасом, для меня нет ничего страшнее математики". Криста мысленно увидела Пола, когда он говорил эти слова; поразительно, его лицо всегда совершенно не соответствовало тем словам, которые он произносил: когда он шутил, оно у него было серьезным, даже чуть скорбным; если говорил очень серьезные вещи, то обычно весело улыбался, сохраняя обычную снисходительность к самому себе; только гладя ее по щеке и по с ы п у ч и м волосам, скрывавшим лицо, его глаза были полны нежности и покоя... Она вздохнула, потянулась за сигаретой, - после войны люди стали демократичнее, курить теперь можно практически всюду; профессор Есперсен горько пошутил, что поражения учат больше, чем успехи, - да здравствуют разгромы, предтечи будущих побед! - но запретила себе курить; дала Полу честное слово: не больше трех сигарет в день. "А сколько же я выкурю сигарет?" - шепнула она тогда; они говорили громко только в квартире, начав и г р у; о сокровенном шептались даже на улице. "Сто сорок девять", - ответил Пол. Она улыбнулась: "Значит, мы расстанемся на полтора месяца? Зачем же ты пугал меня полугодом?" - "А сколько ты выкуришь за полгода, конопушка?" - "Больше пятисот сорока". - "Почему "больше"? Не жульничай. Девяносто сигарет на шесть месяцев будет... пятьсот сорок". - "Любовь моя, ты забыл, что есть месяцы, в которых тридцать один день пока еще не отменен". - "Слушай, конопушка, а тебе не страшно жить в нашем хрупком, непредсказуемом мире? Ты же у меня настоящий арифмометр". - "Хочешь сказать, что я вышла за тебя замуж по расчету, прельстившись миллионами твоего дедушки?" - "Да уж, - ответил он тогда, - бедный дедушка, такой был выпивоха, такой гуляка! Все, что у нас было, спускал в барах за милую душу, особенно по утрам любил засасывать полстакана виски"... Кристина улыбнулась, оттого что Пол сейчас был совсем рядом, его голос был возле уха, даже щекотал мочку - так близко; господи, как же я хочу, чтобы он стоял у меня за спиной; я постоянно ощущаю его тепло; я сразу согревалась, как только он клал руку мне на лоб; настоящий мужчина обязательно несет в себе заряд избыточной энергии... Кристина все-таки закурила сигарету, поклявшись, что третью, последнюю, выкурит дома, перед сном, и начала записывать то, о чем просил Пол. "Каждый должен понять, что такое этот чертов атом, - говорил он, - каков к нему путь, какие ученые могут быть экспертами и какие производства должны быть компетентны в его производстве. Это пригодится, конопушка, это может сыграть при самых невероятных обстоятельствах"... "Что такое вещество? - Криста начала работу с этой простой фразы, он же просил сделать так, чтобы понимали даже свинопасы, впрочем, простота угодна и гениям, не только свинопасам, слишком красиво пишут те, кому нечего сказать. - Видимо, мы должны ответить: все то, что обладает массой, то есть весом, должно называться веществом. К категории вещества можно отнести платье, которое мы носим, пылинку, которая медленно падает в осеннем луче солнца, поле, по которому мы идем, бумагу, кольцо, духи, кофе, что пьем утром. Но ведь кофе можно пролить, запах духов ощутить, а землю пощупать. Следовательно, вещества бывают твердые, жидкие и газообразные. Но если классифицировать дальше, мы упремся в вопросы: земля твердая, и дерево твердое, и камень твердый, да и пыль имеет какой-то вес. Значит, все твердые вещества одинаковы по своей сути? Для обычного человека - бесспорно. Для ученого червя - нет. Возьмем кофе. Подвергнув его перегонке, мы поймем, что его составными частями являются вода и те вещества, которые входят в структуру кофейных зерен. Следовательно, каждое вещество состоит из химических веществ. Из них состоят все т е л а природы. Химических веществ множество, более четырехсот тысяч. А каково их строение? Вот тут-то и сокрыт главный секрет. Химическое вещество есть м а с с а с характерными свойствами; это не зависит от того, какой объем массы мы исследуем - тонну или грамм. А если мы исследуем вещество под микроскопом? Или даже допустим, что изучаем вещество, не видное в микроскоп? Будем ли мы обнаруживать в толике вещества все то, что обнаруживали ранее? Вещество не обладает непрерывной структурой, оно состоит из совокупности молекул. Например, один грамм воды содержит 33 500 000 000 000 000 000 000 молекул - тридцать три тысячи пятьсот миллиардов миллиардов! Но ведь молекулы - это гиганты в сравнении с атомами. Что такое масса атома? Это масса молекулы соответствующего простого вещества, деленная на число атомов, из которого она составлена. Генератором атома, его ядром, является электрон, он - главный переносчик электричества. Заряд электрона мы будем называть э л е м е н т а р н ы м зарядом. А что же такое энергия - в приложении к элементарным частицам, да и не только к ним? Что есть энергия атома? Давайте уговоримся, что теплота является одной из форм энергии, это очень важно. Но мы обязаны постоянно помнить о такой величине, как и м п у л ь с, то есть к о л и ч е с т в о движения. В противоположность энергии она выражается не только числом, но и н а п р а в л е н и е м; обозначим это направление в е к т о р о м. И условимся: в изолированной системе ни энергия, ни импульс не могут изменяться, что бы с ней ни происходило". Криста снова увидела лицо Пола: склонившись над ней, он улыбался, и от него пахло его "Лаки страйк" и сухим лосьоном, которым он протирал щеки и подбородок после бритья, похоже на сушеные яблоки, прекрасный запах: "А что такое изолированная система, конопушка? Разведка? Банк? Наша демократия?" Криста вздохнула и продолжила выводить своим быстрым, очень четким почерком: "Изолированная система есть совокупность предметов, которые никак не взаимодействуют с другими предметами, не входящими в эту совокупность. Мужчины должны вспомнить бильярд: до удара мы имеем дело с замкнутыми, изолированными системами, все шары стоят на месте. После удара кием движется лишь один шар, ему сообщена кинетическая энергия; когда же он ударит второй шар, то оба будут заряжены энергией; из ничего не будет ничего. Если от бильярдных шаров перейти к атомной физике, то нам необходимо внести коррективы, потому что обычные скорости - это одно дело, а вот а т о м н ы е - триста тысяч километров в секунду - совсем другое. По Эйнштейну - масса движущегося тела увеличивается со скоростью. Происходит постоянный процесс преобразования энергии и массы. Но в этой концепции отсутствует такое важное звено, как с в е т. Что это такое? Свет распространяется в виде неких электромагнитных волн. Энергия света сконцентрирована в частицах, которые называются ф о т о н а м и. При этом условимся, что фотон можно называть к в а н т о м света. Вещество, образующее атом, сконцентрировано в крошечной его частице, в ядре. Вся остальная масса атома веществом не заполнена. Если наука овладеет запасами энергии, заключенными в недрах вещества, в его ядре, она может создать оружие, которое обладает сверхмощной силой, в то время как истинный смысл использования этой энергии заключен в другом: наравне со сжигаемым углем и падающей массой воды она есть источник движущей с и л ы. Надо всегда помнить, что если бы мы смогли превратить в энергию массу одного атома, то смогли бы извлечь из грамма вещества 20 000 000 000 киловатт-часов энергии, - вот что такое секрет атома не в военном, а в человеческом, планетарном смысле. Следовательно, - заключила Кристина, глянув на часы: пора давать телеграмму, время, - если всерьез говорить о тайне атома, о том, кто втянут в увлекательнейший поиск его г л у б и н н о г о, еще непонятого секрета, то, видимо, надо назвать химиков-теоретиков, физиков самого широкого профиля, а в промышленности - фирмы, связанные в первую очередь с жаропрочностью, энергетикой, радиологией, медициной (рентгенология)". Кристина закрыла тетрадку, подумав: "А если ты, моя любовь, хочешь подойти к этому узлу самым близким путем, тогда мы займемся фирмами, которые поставляют пленку для ваших паршивых ковбойских фильмов! Вот как ловко я тебя раскусила, какой же ты хитренький. Пол, оберегаешь меня от твоего з н а н и я! Ты прав, связь необходима лишь после того, как был разрыв". На центральном телеграфе она заполнила бланк очень быстро, текст был выучен заранее; в тот день, когда они, уговорившись обо всем, приняли решение, Пол просил дважды повторить его: "Дорогая Элизабет зпт очень сожалею болезни Пола зпт чем я могу помочь вопр если нужны деньги зпт назови сумму зпт Криста". Около подъезда ее ждал Пауль, он обещал пригласить ее сегодня на "Женщину моих грез", один из последних фильмов третьего рейха, - комедию снимали в те дни, когда союзники крушили немецкие города, а на экране девочки дрыгают ножками; говорят, актрисам давали дополнительную порцию маргарина, чтобы не выглядели тощими глистами. - Выпьем кофе? - спросила Кристина. - Или надо бежать - опаздываем? - Я бы не отказался от чашечки кофе, магистр, - ответил Пауль. - Что ж, выпьем кофе. Однако кофе они пить не стали: под дверь была подсунута телеграмма в траурной рамке. Увидев ее, Кристина медленно осела на пол, потеряв сознание. РОУМЭН (Голливуд, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Клиника доктора Рабиновича была маленькой, всего два этажа; внизу лежали выздоравливающие, на втором этаже операционная и две палаты реанимации; Роумэн лежал в той, что ближе к операционной. - Честно говоря, я не знал, что ваш друг такая важная персона, - сказал Рабинович раздраженно, отодвинув от себя большой старомодный телефонный аппарат. - Вы-то знали это, Спарк? Звонили из трех газет, все как один интересуются его здоровьем. Спарк и Элизабет переглянулись: - Он начал работать с режиссером Гриссаром, - задумчиво сказала Элизабет, - они затеяли какое-то суперкино, может быть, тот рассказал им о трагедии? - Роумэн не сможет делать никакого кино... Я не знал, что отвечать прессе, пока вы не приехали... Пошли к нему, я позволяю навещать пациента в любом состоянии, допинг радости - лучшее лекарство... В большой палате возле Роумэна сидела толстая негритянка в зеленом халате; увидев доктора, сразу же поднялась. - Вы свободны, миссис Диббс, - сказал Рабинович. - Это друзья больного. Когда сестра вышла, Рабинович вытащил из носа Роумэна тоненькие кислородные трубочки, отключил капельницу, из которой в вену шел физиологический раствор, и тихонько рассмеялся: - Все, люди, здесь-то вас никто не услышит, а в карточку Пола я подшил кардиограмму Лависа, у того третий инфаркт, так что с этим все в порядке, камуфляж абсолютен. Пол сел на кровати, кивнул на дверь: - Сюда ненароком кто-нибудь не ворвется? - Нет, - ответил Рабинович, - у меня штат вышколен. - А если начнет умирать этот ваш Лавис? Доктор почесал кончик носа: - В вопросе есть резон, Пол. Я продумаю это дело, надо будет вмонтировать кнопку в дверь, поставлю пневматику - пройдет полминуты, пока створки распахнутся, так что лучше ляг и я воткну тебе в нос кислород, Лавис действительно должен умереть с минуты на минуту. - Пусть живет. А я пока полежу, - усмехнулся Пол, - хотя эти игры стоят у меня поперек горла. Ты совершенно убежден, что здесь ничего не всунули мальчики Макайра? Рабинович развел руками: - Погляди сам: куда они могли что воткнуть? Я даже штепсели отсюда перенес в операционную, когда Грегори сказал, что инфаркт ты будешь и г р а т ь у меня... И потом в клинику никто из посторонних не входит... Нет, Пол, это уже психоз, нельзя постоянно оглядываться на собственную тень. - Умница, - сказал Пол, сунув в нос тоненькие резиновые трубочки, - щекотно, черт возьми. А вообще кислородом дышать приятно, голова делается пьяной, но по-хорошему, очень как-то звонко... Ты иди, Эд, пускай возле тела побудут близкие, нам надо побыть вместе минут пятнадцать... - Заговорщики, - Рабинович усмехнулся, - шепчитесь, черти... Я зайду через двадцать минут, пока займусь твоей дверью. - Моей не надо, - заметил Роумэн. - Займись дверями в операционной, это в порядке вещей, не будет бросаться в глаза... ж у р н а л и с т а м, которые так интересуются моей персоной... Они-то как раз и могут войти сюда без стука, так что подключай эту чертову капельницу. Рабинович покачал головой: - У тебя вместо головы счетчик, тебе не холодно жить на свете, зная заранее, что произойдет? - Наоборот, жарко; знание предполагает избыточность движений, вот в чем вся штука. Рабинович снова подключил капельницу, заметив: - Тебе, кстати, это не помешает, ты и г р а л всерьез, надо промыть кровь, алкоголь бьет по сосудам - в первую очередь. Значит, сначала я закажу пневматику в операционной, а потом уже у тебя, я верно понял? - Ты гений, - ответил Спарк. - Понимаешь все с полуслова. Рабинович снял очки, лицо его сделалось совершенно беззащитным, диоптрия минус восемь, глаза пепельные, в опушке длинных, девичьих ресниц. Остановившись возле двери, он обернулся к Роумэну: - Ты помнишь, что тебе надо играть оптимистический истеризм и хамство? - Мне это и играть-то не надо, - вздохнул Роумэн. - Это моя сущность... Пошел вон, чертов эскулап... Элизабет вздохнула: - Дорогие мои шпионы, я никогда не могла предположить, что вы способны на такие длительные игры! Как не стыдно! Отчего вы меня не посвятили в дело с самого начала? - Ты бы все провалила, - ответил Спарк. - С такими, как ты, играют втемную. - Не сердись, сестричка, - сказал Роумэн. - Мы с Грегори старые волки, нам это не впервой, а тебя такая игра могла поломать. Слава богу, что Спарк встретил Рабиновича, это лучший выход, и прекрасно, что макайры успели оборудовать в "Президенте" вчерашний стол, - понятны звонки ж у р н а л и с т о в... Они скоро явятся сюда, вот увидишь... И это будет очередная ошибка Макайра... Теперь по делу, люди. Из Барилоче я получил очень важную информацию - это раз. Джек Эр, в случае чего, знает, что ему делать, - это два. Все, люди, идите. И навещайте меня по очереди. И пусть Элизабет не забывает приносить соки... Позвони двум-трем подругам, расскажи, что мины рвутся рядом, умирает одногодка Грегори, вот они - незарубцевавшиеся раны войны... Письмо Кристе тебе поможет написать Грегори... И всегда помни, сестра, твой дом нашпигован п о д с л у ш к а м и... Только когда Макайр... Нет, не так, - Роумэн потер лицо пятерней, - только е с л и Макайр поверит, что мне каюк, он оставит вас в покое... И пили Грегори, все время говори ему, как надо беречь здоровье: "Смотри, что стало с бедным Полом, у нас все есть, мы обеспечены на пять лет вперед, не надрывайся на своей паршивой студии, береги себя, ты нужен детям, что я буду делать одна"... - Фу, как противно, - сказала Элизабет. - Я никогда не смогу так говорить. - Придумай, как можешь, - усмехнулся Спарк. - Ты порою бываешь невыносима, вот и зуди, вечером поедем купаться, все продумаем на пляже, срежиссируем, чтобы не было ляпов... - Да уж, - попросил Роумэн, - не подкачайте, ребята... Когда Спарки ушли, он откинулся на подушку, увидел перед собою веснушки Кристы и сладко уснул. ...Океан был тугим и ревущим, хотя ветер стих еще утром; зеленая мощь воды медленно вываливала самое себя на песок; пронзительно кричали чайки; тихо шелестела листва высоких пальм; блаженство. Спарк разделся первым, взял Питера и Пола, мальчишки обвили его шею цепкими ручонками, и они вошли в воду. - Осторожно, Спарк! - крикнула Элизабет. - Что-то чайки слишком громко кричат... - А ты слышала, чтоб они кричали тихо? - Спарк раздраженно пожал плечами, потому что рядом с ними пристроилась парочка; вышли из машины, припарковавшись через три минуты после того, как Грегори притормозил; появились как из-под земли: п а с у т. - Не сердись, милый, - ответила Элизабет, направляясь следом за ним. - Я понимаю, каково тебе, но и я не нахожу себе места... - А Пол умрет? - спросил младший, названный в честь Роумэна Полом. - Не говори ерунды, - рассердился Спарк, хотя понимал, что его слова соседям не слышны, океан таит в себе постоянный шум, не то, что море; отсюда и до Японии - вода; что-то в этом есть противоестественное, слишком уж величественное; прижал к себе мальчишек еще теснее. После того, как их вернули домой, когда Роумэн с д а л с я, - постоянное ощущение тревоги за детей жило в нем каждую минуту; днем, когда он сидел на студии и разбирал с режиссером и актерами мизансцену, ему виделись страшные картины; бросив коллег, Спарк мчался к телефону, набирал номер дрожащим пальцем, ощущая, как внутри все ухает и кровь тяжело молотит в висках, слышал ровный голос Элизабет, визг мальчишек, моментально успокаивался, возвращался работать; однако по прошествии часа, а то и меньше, его снова начинало мучить кошмарное видение: пустой дом, тишина, могила какая-то: зачем жить, если мальчиков нет рядом?! По ночам его мучили кошмары, он страшно кричал, не в силах разорвать душный обод сна; Элизабет трясла его за плечо, он бежал в ванную комнату, пускал воду: с м ы в а л дурной сон с кончиков пальцев сильной струей воды, свято верил, что это помогает, - то, что привиделось, ни в коем случае не сбудется, если только вовремя смыть ужас; уснуть больше не мог; утром пил самый крепкий кофе, какой только можно заварить, чтобы на студии не клевать носом; деньги платят тем, кто активен, сонных увольняют и, в общем-то, правильно делают, прогресс движут моторные люди, им и карты в руки. Иногда, возвращаясь домой, он боялся открыть дверь, если не слышал голосов; однажды приехал не в семь, как обычно, а в пять, оттого что разламывалась голова; ни Элизабет, ни мальчиков дома не было; полчаса он метался по комнатам, стараясь найти следы насилия, записку, какой-нибудь знак беды; не выдержал, позвонил в полицию; через шесть минут приехали п а р н и; через десять минут вернулась Элизабет с мальчиками, - уезжала в магазин, пятница, надо сделать закупки на уик-энд. После этого случая Спарк впервые подумал о враче: так дальше нельзя, постоянное ожидание ужаса, можно сойти с ума или порвется сердце: как тогда жить Элизабет, что она может, кроме как растить мальчиков и любить меня?! Спарк понимал, что к любому врачу идти нельзя, только к другу, которому веришь; начал листать старые записные книжки, натолкнулся на фамилию Рабиновича и сразу же вспомнил человека с беззащитными, детскими глазами; правда, в очках он был другим, лицо становилось надменным и даже чуточку жестоким; на фронте, под Арденнами, потеряв очки, чуть не угодил в плен к немцам, расстреляли б в одночасье, слишком типичное лицо - с карикатур гитлеровского "Штюрмера". "Все-таки я убежал, - веселился Рабинович, - а меня за это наградили "Медалью за храбрость"; смешно, отличают тех, кто лихо бегает". Про то, как он оперировал под бомбами, не рассказывал, об этом написали в "Лос-Анджелес тайме", с тех пор его практика стала широкой, ветераны лечились только у него, даже те, которые не очень-то жаловали евреев. К нему-то и пошел Спарк; напомнил, как до войны они, еще учась в колледжах, принимали участие в соревнованиях по бегу, рассказал о тех, кто вернулся, кто погиб, поинтересовался, не помнит ли доктор Роумэна. "А, это такой здоровый, он еще ломался пополам, когда смеялся, да?" - "Точно, у тебя хорошая память, он сейчас в "Юниверсал", совершенно сдало сердце, а вот я потихоньку схожу с ума". Рабинович пригласил своего психиатра, во время беседы Спарка с врачом ни разу их не перебил, молча наблюдал за тем, как коллега выписывал успокаивающие средства, а потом, когда они остались одни, заметил: - Не вздумай принимать эту муру, Спарк. У тебя шок, понимаешь? И пилюлями тут не поможешь. Только ты сам можешь себя вылечить. Ты рассказал мне все, кроме того изначалия, которое родило в тебе страх за детей. Объясни все, тогда я дам тебе разумный совет. Кардиолог обязан быть психиатром, потому что многие сердечники после инфаркта становятся тюфяками, дребезжащими трусами... А до того, как стукнуло, были орлами, от моих советов отмахивались: бросьте пугать, доктор, жизнь дана, чтобы г у д е т ь, - и все такое прочее... А как прижало, так сразу лапки кверху... А другие - таких, правда, меньшинство, - наоборот, пускаются во все тяжкие, все равно, мол, помирать... И к первому, и ко второму типу нужны свои ключи... У тебя была какая-то трагедия с детьми? Спарк внимательно оглядел кабинет Рабиновича, его лицо, руки, - он был убежден, что в руках человека сокрыт характер не меньше, чем в глазах и мочках ушей, - вспомнил слова Роумэна, что о похищении никому нельзя говорить, надо лечь на грунт, полная пассивность, и г р а со всеми, только это гарантирует нас от горя; бить можно лишь в том случае, когда на руках полный покер, силе противопоставима только сила, закон баланса, ничего не попишешь. - Мальчиков похищали, Эд, - тихо сказал Спарк. - Кто? Маньяки? - Нет, вполне нормальные люди. Деловые, воспитанные, весьма корректные... Если бы мой друг не сделал то, чего от него требовали, эти корректные люди убили бы ребятишек - сначала Питера, а потом Пола, так у них принято. - Мафия, - понял Рабинович. - "Коза ностра"... С тех пор ты и маешься? - Да. - Твой друг выполнил их условия? - Да. - Они были удовлетворены этим? - Иначе бы они вряд ли вернули мальчишек. - Это все? И после долгой паузы Спарк ответил: - Да. Он не мог, у него просто язык не повернулся рассказать Рабиновичу - хоть он и славный парень, таким можно верить - о разговоре с Роумэном, когда тот прилетел в Голливуд, раздавленный и смятый Макайром. "Они все знают об эпизоде в Лиссабоне, - сказал он, - все, Грегори. И я согласился на капитуляцию, и не только из-за мафиози, но и потому, что Макайр прижал меня: будешь рыпаться, Спарк загремит под суд вместе с твоей любимой. Так что все зависит от тебя: либо я буду продолжать схватку, либо, действительно, на всем надо ставить крест". - "Что твой Штирлиц?" - спросил тогда Спарк. "Он продолжает свое дело". - "Веришь в то, что может что-то получиться?" - "Да". - "В каком направлении он пошел?" - "Намерен войти в бизнес, оттуда начать осматриваться, я жду от него известия, связь оговорена: через "Твэнти сенчури Фокс", твою Люси Фрэн, "заявки" от "Экспериментал синема". - "Что может опрокинуть Макайра? Если, - Спарк горько усмехнулся, - его вообще может хоть что-то опрокинуть..." - "Информация и доказательства. Такие, которых нет ни у кого. Для этого использовать работу Штирлица, мои выходы на мафию, ну, конечно, твою помощь... Ты волен решить - остаешься или отходишь, любой твой ответ не повлияет на наши отношения, брат". - "Я стал дико, по-животному бояться за мальчиков. Пол". - "Я понимаю. Значит, мы будем работать вдвоем с Кристой. Давай продумаем достойную мотивировку для нашей ссоры, я не в обиде, я согласен с твоим доводом, это по-мужски". - "Я не смогу так. Пол. Я просто сказал тебе, как мне худо. Но я не отойду. Нет, не отойду. Только расскажи мне про свой план - с самого начала и до конца. Планировать надо вместе". - "Грегори, подумай. Посоветуйся с сестричкой. Я не тороплю тебя. Но во всех случаях мой план начинается с того, что я пускаюсь во все тяжкие, - я сломан, я начал пить, путаться с бабами, мне необходим мотивированный разрыв с Кристой, я должен дойти до предела падения... Это первая фаза. Если я буду убедителен, Макайр снимет с меня наблюдение. С тебя, понятно, тоже. Криста и Джек Эр будут работать наше дело в Европе, Штирлиц - на юге, а я - здесь, через мафию... Если, конечно, удастся. Я кладу на все про все год. Если в течение года я не получу такую информацию, которая заинтересует сенатскую оппозицию и ту прессу, которая хочет повалить Трумэна, я кончаю предприятие. Раз и навсегда. Надежда останется только одна: на время, в нем реализуются и разумные эволюции, и темные бунты". - Скажи мне, - спросил Рабинович, - а когда тебе особенно худо? В солнечные дни или же если моросит дождь и небо обложено тучами? - Почему тебя это интересует?! - удивился Спарк, отчетливо вспомнив, что самые дурные предчувствия, когда он не находит себе места, случаются с ним именно в сумрачные дни или же накануне резкой перемены погоды. - Мой вопрос целесообразен, судя по твоей на него реакции, - заметил Рабинович. - Вообще-то, действительно, когда погода у нас хорошая, я в полном порядке. - Значит, давай уговоримся о главном: психически ты абсолютно здоров. Ты б у г а й, понимаешь? Ты здоров, как бугай... У тебя есть симптомы неадекватной реакции, но это пустяки, я дам тебе ряд советов - и все войдет в норму. - Ты связываешь погоду с психическим состоянием человека? - Спарк удивился. - Лучше свяжи это с тем, что маленький человек в этом большом мире совершенно беззащитен... - Зависит от человека, - отрезал Рабинович. - Купи пару пистолетов и научи жену, как нажимать на курок... Кстати, я говорю совершенно серьезно... Что же касается погоды, то я просил бы тебя записывать - это я тоже совершенно серьезно, - когда у тебя возникает этот навязчивый кошмар: в солнечный день или же если зарядил ливень... Или накануне резкой перемены погоды... Мы с тобой это вместе проанализируем... И чтобы ты не считал меня полным идиотом, я расскажу тебе ряд фактов, ты поймешь, отчего я этим заинтересовался... Смотри, Дидро, например, которого психом не назовешь, хотя Людовик был бы счастлив этому, прямо говорил: "Во время сильных ветров я чувствую, что мозг у меня не в порядке". Монтень, тоже не придурок, утверждал: "Когда погода ясная, я чувствую себя порядочным человеком". Альфьери писал в дневнике: "Я уподобляюсь барометру; большая или меньшая легкость работы всегда соответствует у меня атмосферному давлению: полнейшая тупость нападает во время сильных ветров, ясность мысли бесконечно слабее вечером, нежели утром, а в середине лета и зимы мои творческие способности живее, чем в остальные времена года. Зависимость от внешних влияний, против которых я не могу бороться, смиряет меня"... А Наполеон? Ты знаешь, что он приказывал топить у себя в комнате камин даже в июле? Не переносил сквозняков, моментально простуживался... Руссо утверждал, что летние солнечные лучи вызывают в нем творческую активность; у Вольтера топили в доме круглый год; Байрон всем писал, что боится холода, как газель; Гейне утверждал, что он потому пишет во Франции, что в Германии климат суровей и зима длинней... Мильтон говорил, что зимой его муза бесплодна; Шиллер писал Гете: "В эти печальные дни, под печальным ноябрьским небом, мне необходима вся моя энергия, чтобы поддержать в себе бодрость; приняться же за какой-либо серьезный труд я положительно не способен". А в июле сообщает старику: "Благодаря хорошей погоде я чувствую себя лучше, лирическое вдохновение, которое менее всякого другого подчинено нашей воле, не замедлило явиться ко мне"... Вот в чем штука, Спарк... - Ты оперируешь проверенными данными? - Абсолютно. Если бы критики, вместо того, чтобы п о п и с ы в а т ь, смогли стать историками, они бы выяснили, отчего наибольшее количество произведений, написанных Гюго, Ламартином, Беранже, падает именно на конец весны и лето. Микеланджело все свои лучшие произведения создавал с апреля по август! Гете писал, что весенние дни значат для него больше иных месяцев! Хочешь выдержку из одного поразительного письма? - Ты и так меня ошеломил... Рабинович удовлетворенно кивнул: - Сейчас ошеломлю еще больше... Слушай: "С приближением зимы все привычки мои перепутались, затем болезнь довела эту путаницу до того, что я не спал ни одного часа, я помню, что писал вам, но не знаю, что именно, если вы пришлете мне письмо, я объясню вам его"... - Но это же писал псих! - воскликнул Спарк. - Полная мешанина мыслей! - Не торопись с выводами: это Ньютон... Так что составляй график, когда тебя прижимают видения... Если мы убедимся, что дело связано с погодой, продавай дом - и чеши на Кубу или в Майами, значит, тебе не подходит здешний климат. Это я совершенно серьезно, Спарк. Вдоволь нанырявшись с мальчиками, Спарк вынес их на берег, бросил рядом с собой - песок за день прогревался, становясь горячим, - и позвал Элизабет; она опустилась рядом; п а р о ч к а тоже спустилась к самой кромке океана. - Все равно они ни черта не слышат, - сказал Спарк, обняв Элизабет. - Ф и р м а теряет квалификацию. Когда мы служили в ОСС, таких глупостей никто не делал, только японцы ставили наглую слежку, да и то, если хотели испугать... - А может быть, они именно этого и добиваются, Спарк. - Завтра будет меняться погода, - он усмехнулся. - Мы с тобой оба подвержены климатическим и атмосферным изменениям. Рабинович - гениальный врач... - Не сердись, милый... Можно, я задам тебе один вопрос? - Хоть десять. - Чего ты... Нет, я плохо начала... Чего мы все добиваемся, можешь объяснить мне толком? Мы не стали одержимы навязчивой идеей, Грегори? Посильно ли нам то, что задумывается? - По-моему, да, милая... Я много раз задавал себе такой вопрос, и очень хорошо, что ты открыто заговорила об этом... Понимаешь, мы живем в великой стране, другой такой нет, демократия въелась в нас, мы рождены с бациллами свободы в крови... Трумэн повернул вправо, но ведь в сенате и конгрессе сидят люди, которые открыто противостоят ему, разве это не правда? "Нью-Йорк таймс" печатает разгромные статьи против администрации, пишет про то, что нацисты вновь поднимают голову, спрашивает, кто стоит за теми, кто оправдывает генералов вермахта... Но это пишут люди, которые не знают м а ш и н ы гитлеровцев. Ее знает Роумэн и... еще один... Досконально. Ну, и я - в какой-то мере... Если ему удастся выйти на мафию, предложить тем ребятам выгодный контракт - у него есть идея, Лиз, он набит идеями - и перетянуть их на свою сторону, если Джэк Эр и Крис смогут нащупать в Европе т р а с с у гитлеровцев, связь между их прошлым и надеждами на будущее, если все это ж а х н у т ь в нашей прессе, - мы, выполнив свой долг перед памятью, обретем спокойствие, поверь. С силой считаются. Америка очень не любит нацистов, никому не удастся сделать нас тоталитарным государством, мы помогаем защищать нашу конституцию, - вот и все. И очень боимся реанимации гитлеризма... Если Трумэн хочет бороться с русскими с помощью бывших наци, это преступление против Питера и Пола, мы проиграем схватку, вопрос вопросов - с кем заключать блок; дьявол - плохой союзник в борьбе за божьи заповеди... - Сэмэл смог напечатать хоть в одной лондонской газете то, что ему рассказывали ваш друг и Пол? Ты же сам говорил, что материал был сногсшибательный... - Ты не хочешь понять, - сразу ничего не делается... И потом, тогда именно и включилась мафия... - А сейчас, если сделать то, что задумал Пол, она выключится? - Элизабет вздохнула. - Не обманывай себя, не надо... - Главное - верить в успех, тогда дело образуется. Если же дать себе право на трясучку, страх, сомнение, все полетит в тартарары... Вперед - и точка! Элизабет поцеловала его в шею: - Почему мужчины такие мальчишки, даже седые? Откуда в вас столько детского идеализма? - Ты против того, что мы делаем? Элизабет ответила не сразу, долго рисовала мизинцем какие-то странные фигуры на песке, потом спросила: - Думаешь, меня не гнетут такие же кошмары, как и тебя? Я ведь теперь не оставляю мальчиков ни на секунду. У меня в ушах крик, которого я не слышала... Хотя они не кричали, их же пригласили покататься на гоночной машине папины друзья, маленькие готовы сесть в гоночную машину, даже если за рулем Люцифер. - Как я понимаю, ты против того, чтобы мы продолжали все это дело? - Я не смею тебе сказать так, Грегори. Я слишком тебя люблю... И уважаю... И мне страшно за Пола... И Кристу - веснушчатую нежность... Но ведь все не уместишь в одном сердце... Переубеди меня, Спарк, а то мне что-то очень страшно, особенно когда, эта парочка перебирается к нам еще ближе. - Заплачь, - шепнул он. - Прижмись ко мне и заплачь... - Это мне очень просто сделать... Она ткнулась ему лицом в шею, спина ее затряслась, и он понял, что Элизабет не играет, ей очень плохо, она прекрасно держится, но ей так же плохо, как ему, а может быть, даже хуже... Он поднялся, потрепал ее по волосам, шепнул: - Не надо, Лиз. Вставай, милая. Пойдем, - он помог ей подняться, обнял и, прижав к себе, повел к машине; они прошли мимо парочки, не обращавшей на них внимания. - Я убежден, что его спасут, - громко заговорил Спарк. - Не верь врачам, они паникеры! Пол выстоит, он крепкий, от инфаркта умирают только слабаки, а он выстоит! - О, Грегори, милый, ты говоришь, как мужчина! - Элизабет продолжала плакать. - А я смотрела на его лицо, он постарел на десять лет... Он седой как лунь... Такое не проходит даром... В машине он продолжал утешать ее, - предполагал, что и здесь в о т к н у л и запись, - говорил, что поедет в Вашингтон, будет говорить с Макайром, каждый человек имеет право на ошибку, нельзя казнить своих; дома открыл ящик стола и записал в том дневничке, что вел по просьбе Рабиновича: "Завтра погода изменится". ...Погода изменилась ночью, задул холодный ветер, и пальмы гнулись стонуще, а их кроны казались разметавшимися во сне волосами женщины. ...Утром в клинику пришел режиссер Гриссар, в руках у него была корзина с фруктами и огромный термос: - Я сварил тебе особый чай, Пол! Укрепляет мышцу сердца. Гонит соли, встанешь на ноги через неделю... Я буду заезжать к тебе через день, не грусти... Если нужны деньги - говори сразу, я готов ссудить тебя, отдавать будешь по частям. - Неужели ты поверил, что у меня инфаркт? - Роумэн усмехнулся. - Просто перепил, а Рабинович хочет заработать на длительном лечении... Что, по-твоему, я плохо выгляжу? Приведи девку, я докажу тебе, что нахожусь в прекрасной форме... - А я вижу! С чего ты взял, что я верю Рабиновичу? Я тебе верю, Пол. Просто ты зарос, поэтому выглядишь не так, как всегда... Ты что почувствовал, когда тебя прижало? - Да у меня было так пару раз... Просто запекло в солнечном сплетении, дыхание зажало... Будь я трезвый, и внимания бы не обратил... Я же тогда набрался, вот и... - Левая рука болела? - Не то что бы болела... Какая-то стала холодная... Ну, покололо пару раз в локте, наверное, упал... - Ты устал? - С чего ты взял? Сиди, я тебе рад... - Слушай, я довольно долго размышлял над нашим разговором... Вообще-то, если ты согласишься поработать с одним моим приятелем над сценарием о том, как человек сидит в тюрьме, а на самом деле воюет против наци, может получиться сценарий... - С кем я должен работать? - С моим сценаристом... Майклом Вэбстером, ты его наверняка встречал. - А сколько мне будешь платить? - Не обижу, Пол, не обижу. Мой продюсер заинтересовался, ему кажется, что в этом есть зерно... Что ты? Болит? Почему морщишься? - Бабу хочу, вот и морщусь... - Поспи, Пол. Самое хорошее, это поспать, если заболел. Во сне все болезни проходят. Я оставил Рабиновичу мой телефон, как будет скучно - звони, я сразу приеду, ты мне, действительно, симпатичен... ...Когда Гриссар ушел, оставив после себя тонкий аромат горьких французских духов, Роумэн лежал долго, не двигаясь, ощущая усталость, словно после длительной пробежки. Когда заглянула сестра, он попросил ее налить чая из термоса: - Это мне принес один дружок, говорит, что сварил особый чай, который укрепляет сердце... - Я должна показать это доктору Рабиновичу, сэр... Он следит за вашей фармакологией, я не могу разрешить вам пить то, что не он прописывал. - Позовите его... Не надо делать из меня убогого! Я через два дня выйду к себе в "Юниверсал", мне надоело лежать здесь без толку! - Да, да, конечно, сэр! Вы молодцом! Сейчас я приглашу доктора, одну минуту. Рабинович пришел взъерошенный: - Ну и дружки у... - Роумэн стремительно вытянул руку, показывая на термос, прижал палец к губам, Рабинович все понял, продолжил с еще большей яростью: - у вашего брата кинематографиста! Приносят какие-то чаи без моего разрешения, как можно, а?! Вы тяжело больны, Роумэн, ясно вам? И я запрещаю вам есть или пить что-либо без моей санкции! - Что значит "тяжело болен"? Инфаркт? - Не знаю... Об этом еще рано говорить... Во всяком случае, острая стенокардия! Хотите сдохнуть - извольте! Только не у меня в клинике, я престижный врач! Роумэн показал глазами, что термос надо разбить, Рабинович и это понял сразу же. - Я сам позвоню этому вашему надушенному другу и скажу, чтобы впредь он консультировался со мной, что вам можно пить, а что нельзя! С него еще станется принести вам виски в термосе! Он взял огромный сосуд, поднес его к умывальнику, открыл пробку и вылил содержимое; выливал с яростью, не у д е р ж а л в руках, уронил, стекло разбилось; Роумэн кивнул, попросил глазами дать ему остатки термоса, быстро разобрал, нашел то, что искал, - черненький кубик п о д с л у ш к и; показал Рабиновичу, тот кивнул. - Зачем бить ценные вещи? - вздохнул Роумэн. - Человек обо мне заботится, а вы... Термос дорогой, как я теперь погляжу в глаза другу? - Ничего, выздоровеете - купите новый. - На какие деньги? Вы же меня разденете за ваше лечение. - Не болейте, не будем раздевать, мистер Роумэн. Пришла миссис Спарк, но я ее к вам не пущу, на сегодня с вас хватит визитеров. Роумэн поманил Рабиновича, тот склонился над ним: "Посмотри, нет ли на улице машины, там должны записывать мой разговор с помощью этого долбанного термоса". "Я же смотрел, - одними губами ответил Рабинович, - стоит "форд" с двумя пассажирами, подъехали сразу же, как только пришла Элизабет". "Ну, сволочи, - шепнул Роумэн, - вот ведь обложили, а?!" Мисс Сьюзен Джилберт, вице-президенту "Эксперимэнтл синема инкорпорейтэд", Пуэрто-Монт, почтовый ящик 2177, Чили. Уважаемая мисс Джилберт! Мы с большим интересом прочитали Ваше письмо, однако не можем дать окончательного ответа, поскольку все планы на ближайшие месяцы уже находятся в процессе реализации, а перспектива на следующий год еще не до конца ясна. Тем не менее оставляем за собой право воспользоваться Вашей любезностью. Мы намерены - в удобное для нас время - прислать квалифицированного специалиста для ознакомления с уникальным Пуэрто-Монтом и его чудными окрестностями. Жильем и транспортом наш эксперт будет обеспечен, речь может пойти лишь о том, чтобы Вы оказали ему (ей) помощь в ознакомлении с Вашим городом и окружающими районами. Люси Фрэн, заместитель помощника директора по коммерческой продукции, "Твэнти сенчури Фокс", Голливуд, США. Ночью Штирлиц прочитал письмо Роумэна, проутюжив его всего лишь один раз; строчки, написанные крутым почерком Пола, были видны отчетливо, читалось легко, без очков: Дорогой друг! Я соответствующим образом проинструктировал человека, который отправился в Европу. Думаю, он найдет возможность поработать в архивах по тем позициям, которые Вы обозначили. Он и все мы приложим максимум сил, чтобы снабдить Вас материалами уликового характера (если, конечно, они сохранились) еще до начала нового тура переговоров "Дженерал электрик" с людьми Перона. Те каналы связи, которые мы оговорили на крайний случай, остаются в силе. Теперь о том, что делаю я. Все мои усилия направлены на то, чтобы найти "Пепе" и встретиться с его боссами, предварительно собрав нужную информацию. Вы говорили, что Мюллер обладает ключом и шифром к сейфам, где хранятся сотни миллионов нацистских денег. Могу ли я оперировать этими суммами и вышеупомянутой фамилией, если мой план удастся и я смогу выйти на тех людей, которые нас интересуют? Если "да" - сообщите условной открыткой по известному Вам адресу. Телефоном моего друга пользоваться нельзя - по понятным Вам причинам. Я согласен с Вами, что с Риктером беседу проводить еще рано. Убеждены ли Вы в том, что он напишет Вам те данные, которыми можно оперировать в сенате, конгрессе и в нашей прессе? Без этого нас обвинят в диффамации, - в этом смысле моя страна совершенно особая, требуются неопровержимые доказательства вины... Впрочем, я сразу вспомнил несчастного Брехта, и мне стало не только горько, но и смешно. Тем не менее учтите это соображение. Форма уликового документа должна быть абсолютной. Я начал наводить справки о Вилле Хенераль Бельграно. Вся информация, которую можно получить, будет нами собрана и отправлена Вам. Что касается "пустого гроба" Мюллера, то эту новость я передам в Лондон, Майклу Сэмэлу, не сейчас, а в тот момент, когда вся наша п а р т и я вступит в завершающую стадию. Коронный удар надо наносить в самом конце схватки. Сейчас еще рано. Можно спугнуть ц е п ь. Со своей стороны, я начал изучение материалов по делу о похищении сына летчика Чарльза Линдберга. Если появится что-либо заслуживающее внимания, вышлю. В литературе нашей страны существует довольно много версий, однако я пока не вижу, как Мюллер мог быть втянутым в это дело. Не заблуждаетесь ли Вы? Повторяю: уликовый материал, особенно в таком деле, как трагедия Линдберга, должен быть абсолютным и совершенно беспристрастным. Если удастся доказать его причастность к трагедии Линдберга, вопрос о его возможных контактах с макайрами станет совершенно невозможным, Америка чтит своих героев... Со своей стороны, меня интересует: не попадались ли Вам в свое время какие-либо материалы о синдикате прежде всего во время вторжения американо-английских войск в Сицилию, и особенно о нынешнем губернаторе Нью-Йорка О'Дуайере? Может быть, такого рода материалы проходили через ту службу, в которой Вы занимали столь видный пост три года назад? Я поручил моему посланцу в Европе изучить дело о последних днях Муссолини. Мне кажется, что как раз тут можно проследить определенную связь с Мюллером. Однако это подлежит самой тщательной проверке, запасемся терпением. Вы совершенно неправы, когда думаете, что первый нокаут выбил меня из колеи. Я, как и Вы, убежден в необходимости продолжения борьбы против наци. В этом наш солдатский долг. Будущие поколения проклянут нас, если мы, американцы и русские, не вырвем с корнем ядовитое жало Гитлера и его последышей. Ждите моих сообщений. Формы связи - в случае непредвиденных изменений ситуации у Вас или у меня - остаются теми же, что мы обговорили при расставании. Жду Ваших писем. Каждая информация, поступающая от Вас, изучается мною самым тщательным образом. Я благодарен Вам за то, что Вы сообщили мне о м-ре Кэйри и его сестре, столь зверски убитой бандой гангстеров. Я начал заниматься этим делом, но пока еще не знаю, пригодится ли мне м-р Кэйри в будущем. До меня дошли сведения, что он отдал себя школе, где преподает в младших классах, и церкви. Такого рода люди, как правило, зовут к всепрощению, что - в нашем общем деле - исключено. СЕНАТОР ОССОРИО, КЛАУДИА (Буэнос-Айрес, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Оссорио проснулся рано, когда солнце еще только-только угадывалось в зыбком, сером, зимнем, августовском небе; пять минут он позволял себе понежиться в кровати; с тех пор, как Елена уехала с внуками в провинцию, жил совершенно один; конечно, детям там значительно лучше, ферма хоть и крошечная, три комнаты, зато очень большая веранда, неподалеку прекрасный пруд, минеральная вода - профилактика от рахита, парное молоко, три пони, не говоря уже о табуне, брат разводит лучших коней, счастливчик, всегда брезговал политикой: "От нее пахнет, купля-продажа, фу!" Раньше Елена делала ему получасовой массаж спины, это было настоящее блаженство; перед отъездом она договорилась с сеньорой Грольски, квалифицированной сестрой милосердия (переселилась в Байрес в сорок четвертом, до этого жила в Кенигсберге); та, действительно, прекрасно разминала соли, но уже после второго массажа сказала, что ей очень жарко; не будет ли сенатор возражать, если она станет массировать его в купальничке ("Нет, нет, увольте, я не из этой команды, сеньора Грольски"); больше вызывать ее не стал (он только один раз изменил Елене, и память об этой шальной ночи была столь мерзостна и унизительна, что всякая мысль о другой женщине была ему отвратительна). Первые месяцы после того, как Оссорио прибавил к своему титулу, ставшему за двадцать лет привычным, короткое "экс", он страдал не от ущемленного чувства самолюбия (хотя и это было, что греха таить), но от того, что сломался привычный уклад жизни. Раньше неделя была расписана по минутам; секретарь Педро Валеро следил за расписанием, как хороший тренер за боксером; в десять он обычно начинал свой день; до сенатских заседаний просматривал корреспонденцию, встречался не только с избирателями, но и с представителями министерств, банков, с юристами, защищавшими интересы профсоюзов и иностранных компаний; в два часа уезжал обедать, отдыхал до четырех, потом возвращался и диктовал письма, работал со стенографистом сеньором Барановичем, готовил тексты выступлений, делал заметки для предстоящих встреч с людьми из правительства, с ними надобно держать ухо востро, каждое слово обязано быть взвешенным, как-никак люди с двумя образованиями - юриспруденция и экономика, чтобы руководить страной, надо понимать толк и в законе, и в бизнесе. С девяти часов начиналось время приемов; заезжал за Еленой, быстро принимал душ, переодевался в ненавистный черный костюм и отправлялся в посольства: от американцев, воевавших с немцами, ехал к немцам, воевавшим против американцев; к французам, представлявшим маршала Петена, не ходил демонстративно, слишком любил Францию, матерь республики; считал за правило наносить визиты вежливости трем французским офицерам, представлявшим де Голля и Жиро; горевал, видя, как они враждебны друг к другу; антифашисты, ведут борьбу против бошей, но при этом с трудом переносят друг друга, неужел