Кэйри вскинул глаза на Роумэна; взгляд был странным, ищущим: - Ну и как? - Сильный человек. Не хочу врать: он мне симпатичен... - Ну-ну... Хорошо, что говорите правду... У меня к ним однозначное отношение... Словом, я стал охотником, настоящим охотником за двуногими зверями... Я ведь до этого трижды бывал у О'Дуайера, семь раз у Морана. "Дорогой Джон, поверьте, мы делаем все, что в наших силах; те мерзавцы, которые надругались над вашей несчастной сестрой, будут найдены. Мы посадим их на электрический стул, клянемся честью"... Охота предполагает умение с к р а д ы в а т ь зверя... Вот я на свою голову и выяснил, что Моран, ставленник О'Дуайера, посетил Фрэнка Синатру, а там в это время гуляла вся голливудская четверка... Тогда я и сказал себе: "Они водят тебя за нос, Джон. Они прекрасно знают, кто убил твою сестру, чтобы заставить замолчать Чирчеллу. Если ты не заставишь их говорить, никто не откроет тебе правды". Ясно, куда идет дело? - Ясно... В общих чертах... Вы начали свою войну... Как я - мою... - Я выяснил, что освобожденный гангстер Рикка прекрасный сын, обожает отца, дона Витторе, старику шестьдесят четыре года, к мафии не имел никакого отношения, очень набожный человек... Вот я его и выкрал... Это было нетрудно сделать, он сам покупает овощи, все итальянцы, особенно старики, ходят на овощной базар, это у них какая-то страсть... А дальше... Знаете, какая-то трагикомедия... Старик - когда я привез его в хибарку на берегу - сказал: "Сынок, если тебе надо помочь, я и так помогу, без этих фокусов... У тебя глаза больные и руки трясутся... Ты не из тех, кто умеет делать зло..." Ну, я и открыл все старику... Он спросил, где здесь поблизости телефон... Я сказал, что в полумиле отсюда есть аптека. "Пойдем туда, сынок, - сказал он мне, - позвоним этому проказнику, думаю, все образуется". Пришли мы с ним в аптеку. "Знаешь, сынок, у меня диабет, мне надо по часам есть, давай-ка попросим омлет, а?" Я заказал омлет, мы с ним перекусили, а потом он позвонил сыну и начал говорить по-итальянски. Я понял, что через полчаса сюда приедут мафиози... Обидно, конечно, подыхать после того, как прошел фронт, но что делать, я знал, на что шел... Больно уж у старика были хорошие глаза... Словом, он дал мне два имени и адрес... "Мой мальчик не имел к этому делу никакого отношения, сынок, - сказал старик, - он поклялся, он не посмел бы мне лгать". - "Откуда же он знает эти имена?" - спросил я. "Сынок, чтобы быть в его деле, надо знать все и обо всех. Чем его бизнес позорней, чем работа шерифа? Или губернатора? Давай-ка будем искать такси, тебе надо спешить, если хочешь сквитаться; мой мальчик назвал имена, но он - по их законам - имеет право предупредить тех людей... Ты не вернешь несчастную девочку, а сам можешь погибнуть, стоит ли, сынок?" Вот так, - Джон Кэйри разгрыз еще одну спичку. - Понимаете, какая штука вышла... - Вы отомстили? - Один уже скрылся... А второго я пристрелил... Он собирал чемодан, а я выпустил в него обойму... А потом пошел в церковь. Когда я кончил исповедь, священник сказал, что я должен пойти в полицию. "Но там же Моран", - ответил я. "Кто бы ни был, но ты обязан предстать перед законом. Потому что закон на твоей стороне". И я пошел к Морану и сделал ему заявление. А он только посмеялся: "Мы знаем, кто убийца Джузеппе Сарелли, милый Кэйри. У нас есть информация, что это дело мафии, мы идем по пятам за настоящим преступником. Иди и проспись. Ты пьян. Или свихнулся на фронте..." - Похоже на добрую рождественскую сказку, - заметил Роумэн. - Мне тоже тогда так показалось... Пока не убили мою невесту... Через неделю... И я понял, что на мне проклятье... Я обречен на то, чтобы всегда быть одному... Кого бы я ни полюбил, где бы это ни случилось, - они найдут и погубят эту девушку... Вот и делю каждый день: утром - в школе, вечером - в церкви... Я очень люблю играть на органе... Если у вас есть время - приглашаю... - Они не оставили никакой записки - после того, как погубили вашу невесту? - Нет. Они не оставляют улик... - Вы не пытались встретиться с отцом Рикки? - Пытался. - И что? - Старика отправили на Сицилию. - Куда именно? - Про это вам никто не скажет. Нарушение обета молчания карается смертью. - О'Дуайер в курсе этого дела? - Губернатор в курсе всех дел, - Джон усмехнулся. - Народный избранник должен знать все обо всех... Не вздумайте идти с вашим делом к нему, вас пришьют при выходе из здания... - Почему? - Роумэн снова закурил. - Я ведь приду к нему с деловым предложением... - Он губернатор, прет вверх, к таким людям нельзя обращаться с предложением человеку с улицы... - Как же быть? - Не знаю... Если уж рисковать - то через их адвокатов, люди с хорошей головой, от них многое зависит, сейчас на мафию работают лучшие адвокаты страны... Кстати, откуда вы знаете Синатру? - Я ждал этого вопроса, - ответил Пол. - Я работаю... точнее - работал в Голливуде... Там довольно демократичная обстановка... Мы встречались на приемах... - Вы знаете, что Синатра прилетел в Нью-Йорк? - Нет. - Он самый умный из них... Артист, человек с фантазией... Он знает все, они его обожают и прислушиваются к его словам... - Думаете, есть смысл начать с него? И Джон ответил: - Я думаю, что вам лучше вообще бросить это дело... - Спасибо за совет, - грустно сказал Роумэн, - но я им не воспользуюсь... Что должно заинтересовать Синатру? Что позволит мне рассчитывать на встречу? - Деньги. Большие деньги. Миллионы... И обязательно интрига, они, как дети, обожают таинственность, ритуалы, загадки, романтику... Странно, но это так... ШТИРЛИЦ, ДЕ ЛИЖЖО, РОСАРИО (Аргентина, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ - Профессор, простите, что я к вам без звонка... Так разумнее... Во всяком случае, для вас... Де Лижжо не сразу узнал Штирлица, тот был в своем черном свитере с высоким воротом, кожаной тужурке в джинсах и тяжелых ботинках; с утра зарядил промозглый дождь, облака висели низко над городом, рваные, серые, безысходные. - А, это вы, - профессор не сразу пропустил его в квартиру; он снимал этаж в престижном доме, напротив парка Лесама, на улице Касерос. - Что-нибудь случилось? - Да, - ответил Штирлиц. - Я займу у вас несколько минут, продолжение разговора о положении в Испании. - Ну, хорошо, - несколько раздраженно ответил профессор, - войдите, я не узнал вас... Вы сейчас похожи на шкипера... Вообще-то я привык, что ко мне приходят после звонка, договорившись заранее о встрече. - Поскольку вы лечите офицера разведки Франко, - ответил Штирлиц, - ваш телефон могут прослушивать. - Кого я лечу?! - профессор изумился. - Какого еще офицера Франко?! - Его зовут Хосе Росарио. - Не говорите глупостей, сеньор... Росарио вполне интеллигентный человек. - А Гитлер рисовал проекты будущих городов рейха. А Муссолини выпустил сто томов своих сочинений - довольно хлесткая публицистика. А... Продолжить? Могу. Мир знает множество вполне интеллигентных мерзавцев... Вы убеждены, что Росарио выбил себе глаз, наткнувшись при падении на перо? - Он сам мне сказал, что это вздор, - профессор изучающе посмотрел на Штирлица. - На него было совершено нападение франкистами, они за ним охотятся... Поэтому он и стал лечиться у меня, открытого республиканца, поэтому мы и записали в его историю болезни сказку... Удел изгнанников - таиться, бежать скандала... - У вас остались данные анализов, сделанных в кабинете неотложной помощи? - Конечно. - Мы сможем их посмотреть? - Зачем? - профессор начал сердиться. - К чему это? Простите, но я вас не знаю! Один раз вы пришли ко мне на прием с совершенно здоровыми глазами, теперь этот странный визит... Вообще, что вам угодно? - Я пришел к вам только потому, что сенатор Оссорио рассказал мне вашу историю, точнее - историю вашего брата. Вот его записка, прочитайте. - С этого и надо было начинать, - удовлетворенно ответил де Лижжо. - Садитесь, пожалуйста. Я не приглашаю в холл, там собрались друзья жены, устроимся здесь. Прочитав письмо сенатора, де Лижжо вернул его Штирлицу, закурил, хрустнул пальцами, потом резко поднялся: - Хорошо, едем в клинику, там все сверим. ...Сверив результаты анализа чернил и следов металла, оставленных в глазных яблоках Клаудии, - это явствовало из данных судебно-медицинской экспертизы, проведенной в Барилоче, - и анализа, проведенного в столичной клинике "Ла Пас", куда доставили Росарио, которого сопровождал, как всегда, шофер такси, сеньор Пенеда, они убедились в их идентичности. Профессор долго расхаживал по кабинету, курил одну сигарету за другой, потом достал из рефрижератора бутылку вина, разлил красную "мендосу" по стаканам, фужеров не держал: "Это только психиатры, наука для богатых неврастеников, которые не знают, сколько стоит фунт хлеба", - выпил, остановился над Штирлицем, который сидел молча, сложив на груди руки, - лицо казалось сонным; так с ним бывало всегда в моменты самых рискованных решений. - Ну и что вы намерены предложить? - спросил де Лижжо. - Поступок, профессор. - А именно? - Вы должны позволить мне позвонить от вас Росарио. Я назовусь рентгенологом. Скажу, что для правильного протезирования нужен повторный осмотр. И вызову его по тому адресу, который известен одному мне. - Звоните, я-то здесь при чем? - Притом, что он наверняка не поверит мне. И скажет, что должен перезвонить вам, надо посоветоваться с профессором. А я отвечу ему, что звонить не надо, профессор рядом, передаю трубку... И вы возьмете трубку... И подтвердите, что приезд желателен... Сейчас же... Это все, о чем я вас прошу. - Зачем вам все это? - Затем, что я должен поговорить с Росарио лицом к лицу. Он убил женщину, которую я любил. Она ни в чем не виновата... Разве что в том, что любила меня... А потом Росарио должен назвать мне те его центры, которые здесь организовывают транспортировку нацистов из Европы в глубь континента. - А потом? - А потом я его убью. - В таком случае, я не имею права лгать ему. Я врач, сеньор... Я не знаю вашего имени... - "Во многие знания многие печали"... У меня много имен... "Сеньор" - вполне достаточно... Больше я никогда не появлюсь у вас, профессор... Или вы хотите, чтобы я пообещал вам: Росарио останется жить? Профессор снова заходил по своему кабинету, выпил еще один стакан "мендосы", сел рядом со Штирлицем: - Кто вы? - Что вас интересует? Национальность? Имя? Партийная принадлежность? Семейное положение? - Все. - Вы убеждены, что я должен отвечать? - Штирлиц поправился: - Я сказал неточно: "полагаете, что мой ответ нужен вам?" Зачем? Я могу сказать только, что во время войны в Испании нелегально работал в тылу франкистов... Та женщина, которую... зверски, нечеловечески, по-животному убил Росарио... была моим другом... Мы жили... Я жил у нее в Бургосе... Я делал все, что мог, в трагичном тридцать седьмом, чтобы помочь... республиканцам... Не моя вина, что победил Франко... Я честен перед своей совестью... Хотя нет, не так... Если бы мы смогли помочь процессу... Если бы за один дружеский стол собрались все республиканцы - коммунисты, анархисты, поумовцы, если бы не было драки между своими, - Франко бы не прошел... Так что я не снимаю с себя вины за случившееся... Каждый может больше того, что делает... - Вы говорите, как чистый идеалист... И - в то же время - хотите убить больного человека. - Убеждены, что он человек? - Так же, как и вы, - во плоти... Обычный человек... Как вы докажете мне, что он франкист? - О, это не трудно... Он заговорит сразу же, как только мы останемся с ним один на один и он поймет, что его никто не услышит... Он начнет торг... Когда пистолет упирается им в лоб, они все разваливаются. Они, видите ли, очень любят жизнь... Потому что слишком часто видели, как ужасно умирают их жертвы... - Вы предлагаете мне присутствовать при вашем собеседовании? - Я готов пригласить вас, когда оно закончится... - Обещаете оставить его в живых? - настойчиво повторил де Лижжо. - А вы бы оставили в живых человека, который убил вашего брата? Де Лижжо снова хрустнул пальцами; какие-то они у него квадратные и маленькие, подумал Штирлиц, у всех врачей особые руки, в них угадывается прозрачность, а этому бы поваром работать, разделывать мясо; не цепляйся к мелочи, сказал он себе, нельзя в ы в о д и т ь человека по тому, какие у него пальцы; глаза - да, манера говорить и - особенно - есть - да, человек открывает себя, когда ест; впрочем, злодейство или подлость не выявляются в том, как он грызет кость, скорее - жадность, леность, застенчивость, но не подлость; пожалуй, слово, манера произносить его выявляют подлеца; а еще явственнее понимаешь это, когда наблюдаешь спор мерзавца с другими людьми, характер нигде так не выявляется, как в споре; жестокий и подлый человек страшен, особенно если растет; взобравшись на вершину пирамиды, он может взорвать ее, не думая, что и сам погибнет под ее обломками. - Чем вы докажете мне, что Росарио - франкист? - наконец спросил де Лижжо. - Я же сказал: тем, что я ознакомлю с его показаниями. - Я знаю, как стряпают признания. Я не верю этому. Если он убил вашу любимую, передайте его правосудию... - Вы это серьезно? - Штирлиц увидел рядом ящерку, зелененькую, она была очень близко, он ощутил ее тепло. - Да, вы правы, - де Лижжо снова заходил по кабинету. - Здесь его в обиду не дадут... Хорошо, - он устало опустился на стул. - Звоните... У меня голова идет кругом... Зачем вы пришли ко мне? Зачем?! - Чтобы вам не было стыдно самого себя... - Но я же врач! - Между прочим, два американских врача присутствовали при казни палачей в Нюрнберге... Они спокойно наблюдали, как Риббентроп падал на колени и целовал сапоги солдат, которые вели его в комнату, где была виселица... Они не ударились в истерику, когда Розенберг впал в прострацию, когда рыдал гауляйтер Франк... Даже виски потом не пили... Наоборот, испытали чувство освобождающего облегчения... Судя по всему, Клаудиа сначала ударила его пером в глаз, а потом, чтобы избежать чего-то самого ужасного, что не в силах перенести женщина, ослепила себя... Я как-то рассказал ей о судьбе моего очень близкого друга... Он попал в беду... Или смерть - или муки, которых не вынести нормальному человеку, потом, когда тебя сломают, ты станешь предателем, ты предашь и себя, и друзей... А ведь это невыносимо, лучше уж решить все разом... Со слепой они не станут р а б о т а т ь - нет смысла, время будет упущено... Слепую надо убить, причем поскорее, чтобы никто не слышал криков женщины... Слепой женщины... Она помнила все, что я рассказывал ей, профессор... Это страшно, что я вам говорю, но ведь у меня сердце постоянно рвет болью, мне некому открыть себя, некому, понимаете?! - Звоните, - сказал де Лижжо. - Знаете номер? Штирлиц кивнул, набрал номер Росарио, представился доктором Антонио Пла Фонтом; попросили обождать; Росарио проворковал в трубку: - Добрый вечер, сеньор Пла Фонт, здесь Росарио, слушаю вас. - Добрый вечер, сеньор Росарио, я просмотрел еще раз ваши рентгеновские снимки, боюсь, вам придется подъехать ко мне, через полчаса я вас жду, завтра я начинаю работу с протезом, доля миллиметра решает все, я хочу посмотреть вас, не откладывая. - Да, но сейчас достаточно поздно... И потом я должен посоветоваться с профессором де Лижжо... Оставьте ваш телефон, я перезвоню. - Профессор рядом... Мы вместе мудрим над вашим глазом... Он не должен отличаться от живого... Штирлиц протянул трубку де Лижжо; тот заметно побледнел, сделал шаг назад, губы сжались в узкую, несколько истеричную щель - вот-вот закричит. Штирлиц тряхнул трубкой: "Ну же, профессор!" Тот взял ее трясущейся рукой: - Добрый вечер, Росарио... Если вы не очень устали, подъезжайте... Пла Фонт продиктует вам адрес... И, не дослушав ответа пациента, вернул трубку Штирлицу, побледнев еще больше. (Два дня Штирлиц - с утра и до ночи - ездил по городу, поставив перед собой две задачи: во-первых, найти квартиру в новом доме, еще не заселенном до конца, арендовать ее; во-вторых, найти такой дом, где у входа уже укреплена вывеска практикующего врача, который бы при этом еще окончательно не переехал в свой врачебный кабинет; телефон, который он назовет, не внесен еще в справочник, перепроверить нельзя, однако Росарио успокоит и то, что с ним говорил де Лижжо, да и вывеска медика у входа.) Продиктовав адрес, Штирлиц резко поднялся и, молча пожав руку профессору, бросился вниз, к машине. ...Привратник того дома, где Штирлиц арендовал квартиру, был, судя по всему, человеком пьющим; лицо его было отечным, под глазами висели желтовато-синие мешки, руки мелко дрожали, а на висках серебрились мелкие капельки пота. Штирлиц о щ у т и л его, потому что в далеком двадцать втором году, после того, как он выкрал начальника белой контрразведки Гиацинтова, переправил его в партизанское соединение и там, в землянке, получив приказ Дзержинского вернуться во Владивосток, чтобы уйти с казачьими полками атамана Семенова в эмиграцию, ему пришлось неделю пить с редактором газеты Ванюшиным и начальником генерального штаба генералом Протасовым. Владивосток тогда жил шальной жизнью, люди рвались на пароходы, чтобы спастись от большевиков, но в штабе еще шла размеренная жизнь, отдавались приказы, дотошно планировалось "сокрушительное поражение" войск Уборевича, однако вечером, часов в шесть, начиналась вакханалия: Протасов разливал спирт по г р а н е н ы ш а м, закусывал луковицей и тоненьким, словно папиросная бумага, куском сырокопченой колбасы, глаза б е с е н е л и; в семь приходилось повторять вместе с ним, - как человек пьющий, он зорко следил за тем, как ведут себя окружающие, трезвых не переносил - "интеллигентишки"; в девять отправлялись в ресторан "Версаль"; тогда Исаев, уже не Владимиров, решил менять бокалы - д а в и т ь с я водой и пригублять водку; склонившись к нему, Протасов шепнул: "Максим Максимович, за столом не пьют лишь те, которые хотят вызнать; сейчас такая пора настала, что лазутчиков мы расстреливаем во дворе, без суда, включив мотор автомобиля, чтобы не пугать соседних обывателей". Штирлиц до сих пор помнил то страшное ощущение п о х м е л ь я, которое наступало утром; просыпался в темноте еще, часа в четыре; давило незнакомое ему ранее, тревожное чувство надвигающейся беды; обостренно воспринимался любой шорох; редактор Ванюшин, пригласивший тогда Штирлица жить в своем огромном трехкомнатном "люксе", угадывал в темноте состояние своего любимца, заставлял похмелиться: "Ты рюмашку протолкни, Максим, сразу тепло ощутишь, пот в ы с е р е б р и т, - и спокойно уснешь". Действительно, стало легче, бросило в пот, захотелось поговорить с Ванюшиным, сделать ему что-то доброе; несчастный, мятущийся человек, сколько таких на Руси?! Понимает, что не туда идет, не с теми, но как изменить это, как принять решение, не умеет, страшится, не может. Штирлиц помнил и то страшное забытье, которое наступало, когда медленный, серый, осенний рассвет вползал в номер, словно ощупывая каждый предмет, будто слепец, попавший в незнакомую комнату. Сон был тревожным, еще более страшным пробуждение, голова звенела, сердце молотило тяжело, с замираниями; на третий день он мечтал уже только о том, чтобы настало утро и Протасов, достав факирским жестом из шкафа зеленый штоф, разлил по г р а н е н ы ш а м, а там и до обеда недолго, горячие щи с чесноком, смех генерала: "Да, остограмься, соколик, остограмься, полегчает!" Не оглянешься, как время ехать в "Версаль"; постепенно день стал разделяться на провалы, когда надо было что-то делать, читать, пытаться писать, и минуты бездумного облегчения, которое несла с собою рюмка. Ощущение силы - при полнейшем бессилии; постоянное желание что-то д е л а т ь, но делать ничего не можешь; паралич воли; необходимость сказать доброе тому, с кем пьешь, а оборачивается все оскорбительной ссорой; дерьмо прет наружу, дерьмо, бессилие и страх; все потаенное, гадкое становится зримым, заметным, неуправляемым... Оказавшись в Шанхае, Штирлиц поселился в китайском доме, у И Лю; тех, с кем проводил последние дни в России, не видел; с утра и до вечера пил чай; через месяц пришел в себя; о том времени, когда з а п о й н и ч а л, не мог вспоминать без содрогания, потому что в мельчайших подробностях помнил тот ежеминутный отчаянный, беспросветный ужас, который владел им, если не мог выцедить стаканчика, - спаси, господь, сохрани и помилуй от этого... - Слушайте, - обратился Штирлиц к привратнику, - сейчас ко мне должна приехать приятельница, а у меня даже кофе нет, не могли бы вы махнуть в какой ресторан, такси я, конечно, оплачу, и привезти мне через часок все то, что я вам сейчас запишу... - Но я не могу оставить свое место, сеньор... Вдруг заглянет хозяин? Он очень строгий... Справедливо-строгий человек. - Давайте вашу фуражку, я буду вызывать лифт жильцам, - Штирлиц улыбнулся. - А хозяину скажу правду... Мы с ним друзья, вы же знаете... - Но... - Держите, - Штирлиц достал из кармана деньги, - на оставшиеся купите себе фляжку, мне привезете кофе в зернах, хамон, сыр, тройку пирожных, шампанского и шоколад. - Как-то я все же побаиваюсь, сеньор... Штирлиц посмотрел на часы; прошло двадцать пять минут, вот-вот приедет Росарио; если приедет, поправил он себя. Кто-то из режиссеров (господи, когда ж это было?! Году в тридцать пятом, кажется? Тогда еще в Баварии некоторые фирмы сохранили самостоятельность, экранизировали классику или делали крутые детективы, стараясь сохранить у зрителей чувство достоинства и умение отстаивать собственную точку зрения на то или иное преступление), когда Штирлиц предложил тост за успех нового фильма, в ужасе вскочил с кресла: "Никогда, нигде, ни в коем случае не пейте за будущий успех, - картина неминуемо провалится!" - Но вы же знаете, что я ваш жилец, дружище, - растягивая слова, сказал Штирлиц (самое страшное - показать тому, кого о чем-то просишь, нервозность или торопливость; это, как зараза, передается немедленно; не зря же говорят, что шизофрения заразна; интересно, мог ли Гитлер - с помощью радио, газет и фильмов - заразить нацию? Почему нет?). - Нам с вами еще жить и жить, а вы не хотите помочь мне в сущем пустяке. Всю ответственность я беру на себя. - А можно вызвать такси? - Конечно... Только придется дольше ждать... Лучше прогуляйтесь, за углом, на стоянке, полно машин, три минуты хода... - Но как вы будете сидеть в форменной фуражке, сеньор? На вас рабочий костюм... Я, конечно, понимаю, у богатых свои заботы, они не обращают внимания на одежду, говорят, сеньор Рокфеллер отдает в починку свои полуботинки, а мы-то убеждены, что он каждый день надевает новые... - Да, с ним такое бывает, - кивнул Штирлиц. - Доктор Пла сегодня не приезжал? - А он и сейчас тут... Сказал, что останется ночевать, с утра придут мастера монтировать для него новую проводку, врачи теперь не могут без мощного электричества... - Скоро все переедут, - сказал Штирлиц, ощутив тепло Клаудии, - будет весело... Ну, давайте вашу фуражку, все равно мне надо быть возле дома, приятельница - топографическая идиотка, может заблудиться в трех соснах... - В трех соснах невозможно заблудиться, - ответил портье и, поднявшись, протянул Штирлицу свою синюю фуражку с черным лакированным козырьком. - У вас есть сумка? - спросил Штирлиц и сразу же пожалел о том, что задал этот вопрос; портье начал открывать ящики стола, заглядывая в них; пот на лбу засеребрился еще больше; ему сейчас каждое движение в тягость, понял Штирлиц, после перепоя наступает ощущение опустошенности, лечь бы поскорей или, на крайний случай, сидеть, не двигаясь, борясь с кошмарами, и мечтать о том моменте, когда можно припасть растрескавшимися, сухими губами к стакану. - Сейчас я схожу домой, - сказал портье. - За сумкой. Это неподалеку, я живу за углом, в подвале... Кстати, если вам нужно приготовить ужин - в любое время ночи, - смело обращайтесь ко мне, я пришлю жену, она прекрасно сервирует стол, служила на трансатлантических кораблях, там народ вышколенный. - Не надо заходить за сумкой, - Штирлиц взял портье под руку, чуть не подталкивая его к двери. - В ресторане попросите, чтобы вам упаковали, они это прекрасно делают... Когда вернетесь, позвоните мне, подниматься в квартиру не надо, - он усмехнулся, - без звонка... Женщины так пугливы... - Уж и пугливы, - вздохнул портье и начал спускаться по широкой мраморной лестнице к входным стеклянным дверям. - Нажмите кнопку, - попросил он Штирлица, - возле телефона, она открывает дверь без шума, автомат, очень удобно, не надо бегать взад-вперед... Когда он, наконец, вышел, Штирлиц облегченно вздохнул, отошел к лифту, открыл дверцы, достал пистолет из кармана куртки, сунул его за ремень, вернулся за стол и снова посмотрел на часы: Росарио должен приехать именно сейчас; хотя он испанец, не зря существует выражение "тьемпо кастильяно"', опоздание на полчаса считается правомерным: встретил друга, не мог не ответить на его вопросы, это оскорбительно. _______________ ' "Испанское время". Штирлиц вспомнил, как Дзержинский однажды заметил своему помощнику Беленькому: - Послушайте, Гиршл, вы опоздали на семь минут, это же бесстыдно! - Но я ждал в машинописном бюро, пока закончат перепечатку документа, Феликс Эдмундович! - Опоздание не объясняют, - отрезал тогда Дзержинский. - Его констатируют. Это слом графика; когда в человеческом организме ломается график обращений, начинаются необратимые процессы; хорошо, если заметили вовремя, можно вылечить, да и то с превеликим трудом... - Ну что я мог поделать, если машинистки малоквалифицированные, Феликс Эдмундович?! - Найдите толковых. - Их не пропускают особисты! Плохое прошлое, родственники в эмиграции... - У меня тоже сестры и брат в эмиграции, - усмехнулся Дзержинский. - Подготовьте проект приказа, чтобы поднять машинисткам оклад содержания... Оставьте десять вместо нынешних двадцати и платите им двойной заработок, они тогда будут костьми ложиться... А вы с ними политзанятия проводите... Лучшее политзанятие, знаете ли, это когда человек убежден в том, что его работа оценена по справедливости, а не по тому, сколько часов он отсидел на стуле... Потом, в кругу близких сотрудников, Дзержинский еще раз вернулся к этой проблеме: почему немец не опаздывает? Англичанин? Швед? Потому что они вышколены капитализмом. Время есть та субстанция, в которой создается товар, то есть деньги. А у нас капитализма не было; надежда на новую экономическую политику, родится когорта оборотистых предпринимателей - ресторанщиков, портных, сапожников, столяров, вокруг них сгруппируются миллионы помощников, заинтересованных в прямом результате своего труда, а у нас будут развязаны руки для того, чтобы отменно платить рабочим и инженерии, занятым в государственном секторе - в станкостроении, на железных дорогах, в градостроительстве. До тех пор, пока человек не поймет желудком выгоду экономить время, - политбеседы бесполезны, а порою даже вредны; з а г о в а р и в а е м проблему... Поляки тоже не знали капитализма - такие же разгильдяи... Я встречался с испанскими анархистами в Париже, прекрасные товарищи, самоотверженны, видят всю гнилость монархии, но ждать мне их пришлось двадцать с лишним минут, - аграрная страна, техники нет, а именно техника бо-ольшой регулятор человеческого порядка... Обломовы рождались потому, что не было нужды заинтересованно работать: мужик сеет, урядник смотрит, куда больше-то?! Я посмотрел наши учебники литературы: чеховский купчишка из "Вишневого сада" дело делает, Чехов к нему относится с интересом, нигде о нем плохого слова не говорит, а смотрите, как литературоведы его разложили: и такой он, и сякой, и эксплуататор, и черствый... А никакой он не эксплуататор: видел человек, что добро пропадает, на вишне аграрную индустрию не поставишь, ну и занялся делом! Так ведь нет, волка из него представляют, кровососа... Странно все это... Гляжу я на иных наших пропагандистов, которые все более к сознанию взывают - в пику ленинской экономической политике, - и только диву даюсь: уж не в патриархии ли они по совместительству служат?! Церковь всегда настаивала на примате сознания: деяние - суетно, бытие - быстролетно... Преступно подменять постулат, утверждающий примат бытия, преклонением перед одним лишь сознанием, разве две эти ипостаси расторжимы?! Штирлиц расслабился; отдыхайте, мышцы, приказал он своему телу, сейчас вы должны быть мягкими и спокойными, потому что через пару минут вам надо стать тугими, как канат, которым травят на причалах океанские лайнеры; почему ты сравнил мышцы с канатами, спросил себя Штирлиц. Потому, видимо, что портье сказал про свою жену, про то, что она работала на океанских лайнерах. Таинственная все же вещь - наш мозг, правда, ящерка? Какая-то клетка, одна из многих миллиардов, вобрала в себя эту информацию, и она теперь будет жить во мне столько дней или часов, сколько мне отпущено; я забуду об этом, а она будет нести эту информацию в себе; какое все же таинство - человек! Нам бы изучать себя, гордиться собою, искать общность со всеми, кто населяет землю, разве собака - плохой человек? Или конь? А гляди ты, воюем! Постоянно воюем, гоняемся друг за другом, делаем гадости - осознанные, заранее спланированные, искусные... Ты намеренно не хочешь думать о том, что сейчас должно случиться, спросил себя Штирлиц. Экономишь себя? Правильно делаешь. Ты прорепетировал операцию, в твоей квартире включен приемник, он должен заглушить крик, он может поднять крик, этот Росарио; выстрел, конечно, радио не заглушит, но я попросил принести шампанское, не зря говорят, что шампанское стреляет... Да и потом, какая разница, что будем потом? Я не имею права не сделать того, что должен сделать. Сначала отмщение. А уж потом дело: связи с нацистами, пересекаемость их путей, ИТТ, гестапо, Гелен, все это потом, сначала я обязан отомстить за зелененькую. Мужчина, который мучает детей и женщин, не может считаться человеком, он подобен гнили; тигры бьются с тиграми, но не трогают тигриц, это противоестественно. А львы? Волки? Даже отвратительные гиены? Только люди калечат женщин и детей - ради того, чтобы их собственная жизнь была удобной, хорошо оплачиваемой, комфортной. Ни один настоящий художник или мыслитель не продавал душу дьяволу; бессердечными злодеями становятся бездарные люди с неуемным честолюбием, желающие жить по-царски, какая уж тут идея?! Судя по его лицу, думается, - Штирлиц достал сигарету, медленно закурил, снова глянул на часы, Росарио опаздывал уже на шесть минут, - что он выложит все. Я ударю его рукоятью пистолета в затылок, чтобы оглушить, свяжу руки и ноги, кожаные ремни я купил, чудо что за ремни, нигде их так не делают, как здесь и в Испании, кляп тоже готов, после брошу его возле приемника, сделаю музыку еще громче и сяду напротив... Он быстро очухается, шок страха проходит моментально... Они так трусливы, когда рядом нет их палачей, готовых на все... Начинают лепетать про приказ, про то, что они поручили д р у г и м выяснить, сами никогда не давали санкцию на то, чтобы мучили... Кальтенбруннер плакал в Нюрнберге: "Я лишь охранял общественный порядок! Чиновники, замеченные в злоупотреблении своим положением, предавались дисциплинарному суду СС"; видимо, он верил себе, когда говорил так; нет ничего загадочнее дистанции времени; сразу после преступления человек рвет на себе волосы, катается по земле, а пройдет день, месяц, год, и он забывает это, придумывает совершенно иную версию, живет ею, верит в ее точность; а где же те клетки, которые хранят память? Почему же память так выборочна и снисходительна? Порою она напоминает мне шлюху; где память о Блюхере и Постышеве? Какие это были прекрасные люди! Как нежен был Василий Константинович - иначе и не скажешь, - когда встретил меня в Чите, как прекрасно приготовил пюре с салом и луком, как был внимателен к любому моему желанию - министр вооруженных сил, уральский мужик с большими, мозолистыми руками... А ведь всего десять лет прошло с той поры, как он разгромил японцев под Халхин-Голом, всего десять лет назад его портреты не сходили со страниц газет... Не думай сейчас об этом, приказал себе Штирлиц. Это развалит тебя, потеряешь те качества, которые позволят выиграть схватку; случившееся не поправишь, надо делать так, чтобы понять, кому это на руку; впрочем, каждому понятно, что это было больше всего на руку фашистам, вопрос в том, как это смогли сделать? Кто? Есть какие-то вещи, о которых нельзя думать перед тем, как предстоит схватка, сказал он себе, прости меня, Василий Константинович, прости, пожалуйста, что я не хочу сейчас видеть твое лицо, твои пронзительно-черные глаза, коротко стриженные усы, твою улыбку, когда обнажались ослепительные кукурузные зубы и ты становился мальчишкой; ты и смеялся, как мальчик, заливисто, откинув свою голову римского патриция; откуда в тебе такая порода, уралец?! "Плимут" медленно подъехал к парадному; шофер в фуражке - точно такой же, какая была сейчас на Штирлице, - обежал автомобиль, отворил дверь, помог Росарио выйти и, взяв его под руку, повел по мраморным ступеням к стеклянной двери. Неужели шофер пойдет вместе с Росарио, подумал Штирлиц, нажимая кнопку, которая автоматически открывала огромную стеклянную дверь, отделанную медными планками; как можно сверлить стекло, неожиданно подумал он, чтобы пропускать сквозь него медные болтики? Почему оно не рассыпалось? Очень просто, ответил он себе, умные люди умнеют так стремительно, что далеко не все поспевают за ними; а сколько их, вырвавшихся в авангард? Процент? Вот бы посчитать на досуге... Двери отворились, Росарио, сопровождаемый шофером, подошел к Штирлицу; тот поднялся, склонив голову в полупоклоне. - Где здесь доктор Хуан Пла Фонт? - спросил Росарио. - А, это вы к нему? - Штирлиц поднялся. - Сеньор профессор Пла Фонт велел мне проводить вас, пожалуйста, в лифт... - Он там один? - спросил Росарио. - Нет, сеньор, у него какой-то коллега, тоже занимается лечением глаз... - Идите в машину, - сказал Росарио шоферу. - Лучше я провожу вас, дон Хосе, - ответил шофер. - Передам де Лижжо, а потом вернусь в автомобиль. - Я провожу сеньора, не волнуйтесь, - сказал Штирлиц, открыв дверь лифта. - Можете отдыхать в автомобиле... - Ничего, - ответил шофер, - я не устал. И первым двинулся к лифту, придерживая Росарио под локоть. Ну и что, спросил себя Штирлиц. Все кончено? Пристрелишь мерзавцев и уйдешь? Разве это месть? У приговоренного к расстрелу самые страшные часы начинаются, когда он ждет ответ на апелляцию, он живет надеждой, впадает в ужас, строит радужные планы, плачет, постоянно ощущая при этом, как страх постепенно разлагает его, превращая в животное... Нет, если я смогу пристрелить их, это не будет местью... А что же сейчас случится? Ведь у тебя только два ремня, чтобы связать Росарио, на шофера не хватит... Да к тому же он крепыш, сильнее меня... И он наверняка войдет в квартиру, чтобы сдать Росарио с рук на руки профессору; а у меня пустая прихожая... И включен приемник, настроенный на ту станцию, которая передает вечерний радиоспектакль - с погонями, криками и стрельбой... Вот что значит планировать операцию, проецируя ее на свои поступки, сказал себе Штирлиц, всегда надо п р о и г р ы в а т ь роль за противника, а уж исходя из этого, придумывать свою линию поведения... Ты проиграл, Штирлиц. Ты погиб. И нет мне прощения за это, правда, ящерка? Я так хотел отомстить за тебя, зелененькая моя... Прости... РОУМЭН, СИНАТРА (Нью-Йорк, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Фрэнк Синатра гордился своим отцом; выходец из Италии, он влачил жалкое существование на окраине Нью-Йорка, семья ютилась в полуподвале - спальня и кухня пяти метров; один из "усатых"' заметил, как ловко Синатра кидал с повозки тяжелые мешки; мышцы его играли, с и л и щ а. _______________ ' Так называли первых мафиози в США. - Эй, поди-ка сюда, - сказал "усатый". - Иди, иди, не пожалеешь. Синатра спрыгнул с повозки, улыбнулся: - Я догадываюсь, кто ты, но в ваши игры не буду играть, чту бога. - Дурак, - изумленно сказал "усатый". - Меня зовут Витторе, я принимаю ставки на соревнованиях по боксу, почему бы тебе не прийти в мою школу атлетов и не постучать кулаками по груше? Один хороший бой даст тебе больше, чем два месяца работы на этом вонючем складе. Синатра пришел в клуб Витторе; тренер, Серж д'Аспиньян, оглядел его, словно коня на ипподроме: на победы рассчитывать не приходится, мышцы истощены работой, но может держаться хороших десять раундов, з р е л и щ е н. Синатру нещадно били, выставляя против профессионалов, которые никогда не занимались тяжелой работой - в бокс пришли мальчишками; зрители ставили на количество раундов - сколько выдержит с т а р и к; ему тогда было двадцать семь: возраст, особенно в боксе. Однажды, впрочем, он сорвал куш: Витторе выставил против него Билла-Наглеца; перед началом поединка Наглец кричал зрителям, что он вотрет левой ногой в ринг этого паршивого макаронника, ему только б спагетти заглатывать и нянчить детей, все даги такие, в них нет ничего мужского - или наемные убийцы, или подкаблучники, вытирают слюни своим черномазым выблядкам; Синатра, слушая его, испытал слепое желание вмазать ирландцу в лоб до начала схватки; затаись, приказал он себе, ты должен уложить эту сволочь; стань лисой, прикинься трусом, сыграй страх, но задави его... Первый раунд Синатра бегал от Наглеца по рингу; зрители вопили от яростного предчувствия скорой расправы; во втором раунде Синатра п о д ы г р а л, упав в нокдаун; поднялся, начал п л а в а т ь, наваливаясь на здоровенного Наглеца так, что тот был лишен маневра, особенно удара правой; Наглец любил дистанцию, вкладывал в в ы б р о с всего себя, становясь жгутом мышц; в близком бою был бессилен, плевался, мычал ругательства, как-то раз даже выплюнул к а п у и укусил противника за ухо; тот в растерянности отскочил, Наглец мгновенно вытянулся, достал его, удар пришелся точно в печень, выиграл бой нокаутом. Только в пятом раунде, почувствовав, что Наглец окончательно сбесился, Синатра и вовсе повис на нем, ожидая, когда тот выплюнет капу; так и случилось, вцепился зубами в ухо; Синатра чуть отклонился и вложил всю свою ненависть в короткий удар по зубам Наглеца, не защищенным капой; кровь брызнула изо рта; Синатра ударил еще раз, - такого удара у него больше никогда не получалось; Наглец обрушился на настил; с ринга его унесли. Фрэнк во всем подражал отцу: в сдержанности, мягкости, смелости, умении выслушивать обидные слова; такой силы, правда, у него не было, пошел в мать - худенький, стройный, он прекрасно двигался и пел; это нравилось тем, кто был постарше и пробавлялся мелким воровством. Поначалу лбы держали Фрэнка за паяца, - после д е л а, щипнув пару десятков долларов, они просили парня спеть, Фрэнк никогда не отказывался, присматриваясь к старшим ребятам; однажды заметил: "Вы неверно работаете, вас скоро заметут легавые, нельзя щ и п а т ь в своем районе, я предлагаю переместиться в Бруклин, там нас никто не знает, клиентов я соберу своими песнями, вы щипайте, моя доля - пятая часть с выручки". Однажды на них напала банда таких же, как и они, подростков; Синатра схватил с земли кусок металлического бруса и перетянул того, кто достал нож, по спине, парень упал без сознания; когда Синатра повернулся ко второму - на голову выше его, - тот бросился бежать. Именно тогда он сделал вывод - на всю жизнь: считаются с силой и бесстрашием. Как-то в Бруклине, когда он пел свои песенки, а его приятели присматривались к собравшимся, кого бы обобрать, пожилой мужчина в скромном костюме, но с бриллиантовым перстнем на мизинце сказал: - Завтра в восемь часов приезжай в мой ресторан "Венеция", это по дороге на Кони-Айленд, я дам тебе возможность выступить. Синатра приехал в отцовском пиджаке, который был ему велик, и в целлулоидном воротничке, резавшем шею. - Ты что, - усмехнулся хозяин, - намерен исполнить арию сутенера? Сними свое барахло, мы тут тебе что-нибудь подыщем... Ты ж поешь песни нью-йоркских улиц, ну и будь веселым парнишкой, который помогает своим друзьям таскать из карманов зевак зелененькие... - На мне не барахло, - ответил Фрэнк Синатра, - а костюм отца. Извольте принести извинение за ваши слова... - Ну, если это пиджак отца, то, конечно, я виноват... Мне нравится, что ты так чтишь его, молодчага... Играть-то умеешь? - Подбираю, - ответил Фрэнк. - А сможешь петь с оркестром? - Чего ж не смочь? Конечно, смогу! - А пробовал хоть раз? - Сейчас и попробуем. - Ну и наглец, - рассмеялся хозяин, - но это хорошо, только наглецы побеждают. Пошли на сцену, порепетируем... В тот день Синатра не выступал, петь с оркестром, конечно же, не смог; выступил лишь через две недели; через год Фрэнк приехал в Голливуд - там началась его карьера. После того как он сыграл роль карточного игрока, погибающего от кокаина, ему дали "Оскара". Получив деньги, он вернулся в Нью-Йорк и отправился к дону Витторио, усатому старику, владельцу атлетического клуба. Тот свел его с доном Бенито. А тот назвал имя друга Лаки Луччиано - Бена Зигеля: "Иди к нему, сынок. Он будет знать о тебе. Он поможет, и, хотя он не нашей веры, сердцем он наш. Лаки без него не предпринимает ни одного шага, голова". Бен Зигель тогда только начинал разворачивать работу в Голливуде; в свете появлялся с маленькой, юркой женщиной - раньше ее звали Дороти, хорошенькая м о д е л ь, всему училась сама, папы и мамы с деньгами не было, по ночам читала, научилась ловко говорить, вышла замуж за графа ди Фрассо, довольно быстро от него отделалась, Бен Зигель стал ее кумиром, - все знали, что он вытворял во время сухого закона: с автоматическим ружьем в одной руке и с гранатой в другой проводил транспорты с виски там, где, казалось, пройти невозможно; десятки полицейских поплатились жизнью, пытаясь преградить ему путь; тщетно. - В нашем бизнесе самое главное - связи, - наставлял Бена его старый друг Лаки Луччиано, выходец из того же квартала итальянской и еврейской бедноты. - Но связи можно удержать только в том случае, если ты ведешь себя как джентльмен. А что такое джентльмен? Это человек, который выполняет то, что пообещал. Это человек, который одевается не как попугай, вроде тебя, а следит за модой и чтит скромность. Это человек, который не лапает при всех графиню, но беседует с ней о Ренессансе - было такое училище в Италии, куда принимали только талантливых... У тебя есть семья, а ты всем показываешь, что графиня готова тебе пальцы целовать! Не солидно. Не по-мужски, Бен. Джентльмен не должен носить оружия, не должен вступать в пререкания, не должен повышать голос, не должен капать густым жиром на брюки, - жадно едят бедняки... Научись пить соки и жевать зелень... Это ценят в тех клубах, где ты начал вращаться... Только в этом случае ты будешь иметь верных друзей среди политиков, судей, актеров, газетчиков. Понял? Связи важнее денег. После пятидесяти важнее всего деньги, осталось д о ж и в а т ь... А нам пока только-только тридцать - можно п о ж и т ь. - Ты думаешь, я обиделся на тебя за эту выволочку? - усмехнулся Бен. - На правду обижаются придурки. Ты говорил правду. Но ты от рождения хитрый, а я нет. Ты умеешь скрывать свое естество, а я привык в ы с т у п а т ь, живем-то один раз, Лаки! - Пришла пора кончать, Бен. Хватит в ы с т у п а т ь. Я никогда не забуду, что ты два раза спас мне жизнь. Я никогда не забуду, что мы утвердили свой бизнес благодаря твоей сумасшедшей храбрости. Ты брат мне. Такой брат, который роднее родного. Но если ты хочешь быть в нашем деле - запомни, что я тебе сказал. Мне это было непросто сделать, я слишком люблю тебя, Бен. Даешь слово? - Ну и сволочь, - вздохнул тот. - Надо бы тебе стать государственным секретарем - так ты умеешь ломать людям кости! ...Вот к нему-то, к Бену Зигелю, и пришел Фрэнк Синатра со своим "Оскаром", не бог весть какие деньги, зато престиж, связи, и м я. - Фрэнки, я скажу тебе правду, - вздохнул Зигель, бросив банкноты Синатры, тщательно перетянутые белыми резинками, в свой портфель, - а она, правда, всегда чуточку обидна. То, что ты внес, - не деньги. Это кучка монет. Но я возьму тебя в долю, потому что ты Синатра... - Если это кучка монет - верни их мне, - сказал Синатра, - я никогда ни у кого не одалживался. - Ну вот видишь, ты и обиделся... Знаешь, какие взбучки дает мне Лаки Луччиано? А я терплю. Да, да, терплю! Потому что он желает мне добра и поэтому говорит обидную правду. Я вложу твои деньги - не сердись, это не кучка монет - в игорный бизнес. Каждый человек мечтает раз в жизни поставить сто баков на цифру "семнадцать" и получить взамен триста шестьдесят. Я намерен построить в пустыне, где-нибудь в Неваде, город мечты, город-миф - игорные дома, автоматы, карты, пари и ничего другого. Это даст мне миллионы, тебе - сотни тысяч. Синатра покачал головой: - Бен, сотни тысяч мне будут давать концертные турне, которые организуют твои люди. Я хочу получать с твоего города-мифа миллионы, потому что ты станешь получать десятки миллионов. Не пытайся обдурить меня, не выйдет. Я ведь тоже сделал себя так же, как и ты, - сам, без чьей-либо помощи. ...Роумэн поднялся на четвертый этаж отеля "Плаза"; девять номеров занимали Фрэнк Синатра, его телохранители, оркестранты, гример, костюмер, массажист и врач-отоляринголог. Телохранитель, сидевший на стуле при выходе из лифта, выставил ногу, преградив путь Роумэну, и поманил его к себе пальцем. - Со мной так не говорят, парень, - сказал Роумэн. - Если ты хочешь меня обыскать - обыщи, - он поднял руки, - но не смей манить меня пальчиком, я не голубой, понял? Телохранитель поднялся, ощупал карманы Роумэна, провел руками под мышками, в промежности, похлопал по щиколоткам и только после этого спросил: - Что тебе нужно? - Мне нужно, чтобы ты сказал боссу, что пришел Пол Роумэн, которого он знает по Голливуду, друг режиссера Гриссара, работник ОСС и государственного департамента. - Ишь, - телохранитель вздохнул, - ну и титулов у тебя! Руки не опускай, пошли в четыреста седьмой номер, там все объяснишь. Начальник охраны Синатры был его старым другом, вместе росли в Бронксе; выслушав Роумэна, поинтересовался: - А почему, собственно, я должен тебе верить? Может, ты пришел к нам со злом? - Слушай, ты получаешь деньги за то, что охраняешь дона Фрэнка, правда? Вот этим и занимайся. У тебя тупая голова, чтобы обсуждать со мною то, в чем ты отроду ничего не смыслил. Пойди и доложи, что пришел Пол Роумэн, мы знакомы по Голливуду, у меня предложение, которое может стоить триста миллионов долларов. Скажи, что я ни к кому с этим не обращался. - Сядь на стул, - сказал начальник охраны. - И не двигайся, пока я не вернусь. А ты, - он посмотрел на телохранителя, - посиди с ним. Проверил его? - Чистый, - ответил телохранитель. - А на бритву глядел? - Нет. Начальник охраны попросил Роумэна снять пиджак, вывернул карманы - нет ли бритвы, посмотрел карманы брюк, подошвы туфель, воротник рубашки, только после этого вышел из комнаты, подтянув галстук, - Синатра требует постоянной опрятности: "Учитесь быть европейцами, терпеть не могу свинопасов из ковбойских фильмов"... - Пол, как я рад видеть вас! - Синатра пошел навстречу Роумэну, протягивая ему крепкую руку. - Какими судьбами?! Надолго? - Зависит от вас. - В таком случае вы пробудете здесь три года, семь месяцев и девять дней, сорок пять минут и две секунды. Садитесь, что будете пить? - Виски. Много виски. - В таком настроении, как у вас, пьют безо льда, не так ли? - Что значит великий артист! Все понимает по интонации. К черту слова, да здравствуют интонации! - Интонация вне слова невозможна, - заметил Синатра с неожиданной жесткостью, наливая Роумэну виски. - Фисташки? Миндаль? - Ничего не надо. - Значит, соленый миндаль. Меня с души воротит, когда я вижу, как пьют, не закусывая. Вино - куда еще ни шло, но виски?! Гадость, вонючая гадость! Ну, рассказывайте, что произошло, где лежат триста миллионов и как мы их с вами получим... - Вам известна структура гитлеровского рейха, Фрэнк? - Совершенно неизвестна. - Хорошо, а что такое гестапо? Про это слыхали? - Не издевайтесь над бедным артистом, Пол, бог вас за это покарает. Гестапо - это их тайная полиция, они ходили в черном, про это знает любой мальчишка. - Далеко не любой. А скоро вообще все забудут. - Это вы по поводу процесса в Голливуде? Да, конечно, слишком круто, мне не нравится, когда так давят художников, но все же красные распоясались, не будете же вы это отрицать. Пол? - В чем? - Да во всем! Они лезут всюду, куда только можно! - Где? В Турции? Франции? Бразилии? Ладно, бог с ними, они меня интересуют меньше всего. Меня интересую я. И нацисты. С этим я к вам пришел. - Кстати, по поводу вашего сценария с Джо Гриссаром... Кто вам рассказал, что Лаки Луччиано во время войны был заброшен на Сицилию? - Я готовил ему легенду, если бы он нарвался на немцев, Фрэнк. Но я умею хранить тайны, я знаю, что вы дружны с Лаки. - Причем здесь Лаки и я? - Синатра пожал плечами. - Он сам по себе, я сам по себе. - Фрэнк, я пришел говорить в открытую, и меня очень устраивает, что вы дружите как с Зигелем, так и с Лаки. Мне нужна ваша помощь... Скажем, их помощь. - Сначала давайте ваши триста миллионов, а потом станем обсуждать, чем вам можно помочь. Последовательность и еще раз последовательность... - Когда я работал в ОСС... Синатра мягко перебил: - Предысторию я знаю, Пол. - А то, что случилось в Мадриде? - Нет. - Там похитили мою жену... В похищении участвовал мистер Гуарази... Или Пепе... Как это ни странно, мистер Гуарази подписал контракт с немцами... С теми, кто работал на Гитлера... Меня это очень удивило, Фрэнк, люди мистера Луччиано неплохо дрались с нацистами... Да... А потом, когда я нашел нацистскую цепь, которая реанимирует партию Гитлера в Голливуде, похитили мальчиков Грегори Спарка, вы его, возможно, встречали, он был резидентом ОСС в Португалии. И меня понудили прекратить мое дело, - я не мог ставить на карту жизнь детей друга... Мистер Гуарази - еще в Мадриде - заметил, что его контракт стоил сто тысяч баков... Сейчас мне представилась возможность получить значительную часть нацистского золота, это действительно сотни миллионов... Я готов отдать его мистеру Гуарази, его боссам, кому угодно, только пусть мне позволят доделать мое дело... - Пол, про мафию много чего говорят, возводят дикие обвинения, часть из них, видимо, справедлива, мы страдаем от организованной преступности, но порою нападки носят расистский характер, не находите? Я не очень верю, что люди мафии мешали вам покарать гитлеровских бандитов. - Моего честного слова недостаточно? - Вы мне симпатичны, право... Но одного честного слова недостаточно... Мне нужны факты... Взвешенные предложения... Имена... - А мне нужна гарантия, что взвешенные предложения, имена и факты не будут обернуты против меня. - Моего честного слова недостаточно? - У меня нет иного выхода, Фрэнк... Достаточно... Только хочу предупредить, что мистер Гуарази, этот самый Пепе, скорее всего связан с нашей секретной службой... Он осуществляет - так мне кажется - оперативный контакт между Центральной разведывательной группой и немецкими генералами, которых спасли от Нюрнбергского процесса. - Этого не может быть, Пол. Я не верю в то, что американская секретная служба поддерживает генералов Гитлера. - Хотите посмотреть кое-какие материалы? - Хочу. Роумэн достал из кармана аккуратно сложенные странички и протянул их Синатре. Тот положил бумагу на краешек стола - антиквариат, начало прошлого века, сплошная г н у т о с т ь. - Нет, Фрэнк, пожалуйста, поглядите это при мне, - попросил Роумэн. - Не можете оставить до завтра? - Не могу. Я не убежден, что завтра буду жив. - Как у вас с нервами? - Другой бы на моем месте запсиховал, а я верчусь, думаю, как построить комбинацию... Если вы прочитаете этот о г р ы з о к материалов, - подлинники документов, диктофонные ленты, расписки и собственноручные показания нацистов лежат в сейфе банка - я внесу предложение. Абсолютно взвешенное. С именем. Синатра читал очень цепко, никакой актерской легкости, глаза вбирали текст, какие-то места он просматривал дважды; ему не больше тридцати, подумал Роумэн, певец в зените славы, но какая дисциплина, цепкость, въедливость; я правильно сделал, что пришел к нему. Даже если его друзья решат вывести меня в расход, я гарантирован каким-то люфтом во времени. Неловко гробить меня при выходе из его отеля. Пару месяцев они мне теперь дадут. - Страшный документ, - заметил Синатра, возвращая Роумэну аккуратно сколотые листочки рисовой, прозрачной бумаги. - Вы один проводили эту работу? - Нет, не под силу. - Почему вы не заставили Гриссара сесть за фильм? Это, - он ткнул пальцем в то место стола, где только что лежали документы, - может послужить основой боевика, какого Голливуд еще не знал. - Комиссия по расследованию требует создания антибольшевистских фильмов, мой сейчас не пройдет. - Как сказать, - задумчиво заметил Синатра. - Думаю, можно найти людей, которые профинансируют предприятие... Дайте мне подумать. Пол... Повторяю, я не считаю т а к о е дело безнадежным... - Спасибо. Сделав такое кино, мы бы очень помогли Америке... Все же мы кое-что сделали, чтобы сломить нацистам шею... Так вот, Фрэнк, я иду по следу начальника гестапо, группенфюрера СС Мюллера... Его люди перевели в швейцарские и аргентинские банки сотни миллионов долларов... - Аргентина не отдаст его золота. - Отдаст Швейцария. - Допустим. Но при чем здесь я? - Чтобы я смог выйти на Мюллера, мне нужна лишь одна гарантия: моей жене, семье Спарка, ну и желательно мне не должны угрожать со спины... Синдикат должен дать фору. Мне нужен только Мюллер, это улика, от которой не отвертеться... Деньги меня не интересуют... Я отдам его деньги людям синдиката. Если вы поможете мне увидаться с мистером Гуарази и его руководителями, я буду считать вас настоящим солдатом, Фрэнк. - Вы и вправду считаете меня связанным с мафией, Пол? - Я читал в газете, что вы летали на Кубу для встречи с Лаки Луччиано, лишенным гражданства США. - Верите писакам? - Но это же самая правдивая пресса... Как ей не поверить? - Зря. Верьте себе, не ошибетесь. Знаете, сколько у меня врагов? Знаете, как действуют нынешние сальери? Их оружие осталось прежним - клевета, но они научились ею пользоваться с индустриальным размахом. - Я верю себе, Фрэнк, и поэтому разбил термос, в котором Гриссар принес мне целебный чай. И вот что я нашел в этом термосе, - Роумэн достал из кармана ж у ч к а - крошечный передатчик, последнюю модель секретной аппаратуры ИТТ. - Либо Гриссар работает на лягавых, либо именно синдикат интересовался, о чем я говорю с друзьями в палате больницы... - Почему вы оказались в госпитале? Что с вами было? - Ничего. Я симулировал инфаркт... - Слушайте, это же настоящая детективная история, Пол! Я слушаю вас и ощущаю себя секретным агентом, втянутым в кровавую интригу... - Поможет петь, - усмехнулся Роумэн. - Говорят, нервные нагрузки помогают людям творчества... - Я перестал им быть. Творчество сопутствует человеку, когда ему нет тридцати и он рвется к успеху. Если он смог состояться, все последующие годы подчинены только одному: сохранить наработанное, закрепить успех, найти точные модификации того, что нравится публике... Я ничего не обещаю вам, Пол... Где вас можно найти? - Гринвидж-Виллэдж, седьмая улица, пансионат "Саншайн". Этот адрес знаете вы. И больше никто. Грегори Спарк вылетает в Гавану, остановится в "Гранд-отеле". - Завидую Спарку, - сказал Синатра, поднимаясь. - Сейчас, говорят, на Кубе самый сказочный сезон, прекрасные купания. Если у вас возникнет ко мне какое-то срочное предложение - валяйте, моя дверь для вас открыта, желаю удачи. Роумэн позвонил в Голливуд, заказав номер Спарков из бара; сказал всего несколько фраз, закрыв мембрану носовым платком, что сильно меняет голос: - В "Гранде" хорошо кормят, а сестра пусть берет ребят и жарит на морскую прогулку... Это значило, что Элизабет должна вылететь в Осло, взяв с собою детей; Криста ждет ее на яхте, сразу же уходят в море; через неделю могут появиться в Гамбурге, каждое утро их будет ждать в порту Джек Эр, с девяти до десяти тридцати; Спарк обязан завтра же быть на Кубе. Все, комбинация вступила в заключительную фазу. Вечером того же дня радиостанция Эн-би-си дважды передала сенсационное сообщение: "Офицер американской разведки открыл тайну гигантских запасов нацистского золота. В ближайшее время он представит доказательства своей многотрудной работы, постоянно связанной со смертельным риском". Вот как они разыгрывают партию, подумал Пол, лежа у себя в мансарде на Гринвидж-Виллэдже, смотри-ка, настоящая режиссура; этим американцы заинтересуются; соберись-ка, Роумэн, игра близится к эндшпилю... Через два дня в восемь часов вечера в дверь Роумэна постучали. - Кто? - спросил он, не достав даже пистолета из кармана; если пришли т е и пришли с плохими вестями, отстреливаться бесполезно, ребята знают свою работу. - Мистер Роумэн, мы от мистера Гуарази... Если не раздумали с ним повидаться, мы отвезем вас на встречу. - Дверь не заперта. Входите. Я оденусь. - Зачем? Мы не станем мешать вам. Одевайтесь и валите вниз, мы ждем в машине. ДЖЕК ЭР, ГЕЛЕН, МАКАЙР (Мюнхен, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ С Майклом Мессерброком, начальником специального архива, Джек Эр встретился в Нюрнберге, когда тот после ужина заглянул в бар, чтобы выпить один хайбол - больше себе не позволял, - жесткое правило, дед умер от алкоголизма, в семье боялись спиртного как огня; тот день, когда в Штатах провозгласили сухой закон, был самым, пожалуй, счастливым для Мессерброков. Впрочем, по прошествии года, когда развернулась мафия, отец, Герберт, возглавивший фирму после самоубийства деда (тот покончил с собою во время белой горячки), переменил свое отношение к этому декрету: "Пить начали еще больше... Начинать, видимо, надо с другого... С экономики... Если удастся вовлечь максимум людей в бизнес, если дать им хотя бы иллюзорную надежду разбогатеть, открыв свое дело, что-то может получиться... Впрочем, в этом случае и сухой закон не нужен; все будут работать с утра и до ночи, времени на алкоголь не останется". Когда, по прошествии двенадцати лет, Рузвельт отменил закон, предложив экономические реформы и корректив политического курса, пить действительно стали меньше... Майкл Мессерброк многое взял от отца: независимость мышления, несколько истерическое чувство американского патриотизма (баварцы, выходцы из Мюнхена, они сделали в Штатах карьеру, разбогатели, поэтому служили новой родине с некоторой долей фанатизма, истово), но при этом холодный, точно просчитанный прагматизм. Поэтому, когда Эр представился ему, сказав, что в работе специального архива по нацистам заинтересован не только он, представляющий интересы женщины, потерявшей во время войны родителей, причем ее отец - выдающийся норвежский математик, профессор университета, но и его друзья, кинематографисты Штатов и журналисты Великобритании, Мессерброк сразу же просчитал возможную выгоду от беседы с симпатичным, правда, чуть прямолинейным, видимо, не очень-то эрудированным, но зато хватким частным детективом. - Чего конкретно хотят ваши друзья из Голливуда? - поинтересовался Мессерброк. - Вообще-то у меня в архиве не только нацистские преступники... У меня там собраны дела на совершенно фантастических людей... Например, друг отца Гитлера... Старик воспитывал молодого Адольфа... Или тот бес, у кого фюрер списал "Майн кампф"... До сих пор живы... Могу устроить встречу... Ваши люди намерены снимать художественный фильм? Или документальный? Если документальный - вхожу в дело! Сделаем бомбу, все будут поражены. Я ведь и с родственниками Гитлера поддерживаю отношения, они, правда, психи, но вдруг какая бумажка всплывет - все в дело, на полку, в сейф! У меня даже допросы доктора Блоха хранятся... А ведь он лечил и Гитлера, когда тот был маленьким, и его мать, представляете?! - А что с этим в кино делать? - Эр недоуменно развел руками. - Бумажки, они и есть бумажки... - Эти бумажки составлены в ОСС! В сорок третьем году! Когда асы нашей разведки делали психологический портрет Гитлера, чудо! - Мессерброк рассмеялся. - Допросы этого самого доктора Блоха позволяли прогнозировать будущее, исход битвы, жизнь и смерть сотен тысяч... - Ах, так... Тогда другое дело, - согласился Джек Эр. - Правда, не знаю, сколько люди Голливуда смогут уплатить за вашу работу... Мессерброк искренне удивился: - Пошли телеграмму, да и спроси! - А сколько вы хотите? Мессерброк снисходительно похлопал Эра по плечу: - Так в бизнесе вопрос не ставят, Джек... Надо формулировать иначе: сколько они намерены предложить? В зависимости от этого мы и оформим наши отношения. - Такую телеграмму я прямо сейчас и отправлю, - сказал Джек Эр, хотя ответ на нее знал заранее: Роумэн сказал, что у него припасено три тысячи долларов, какие-никакие, а все же деньги. - Валяйте. - А не дожидаясь ответа, можно начать работу? - Хотите завтра поехать в Линц, к бывшему бургомистру Мейрхоферу? Джек Эр подумал мгновение, потом ответил - с ухмылкой: - Это, наверное, киношники поедут... С камерой... Если, конечно, вы согласитесь с их предложением... А мне бы документы посмотреть... На Гитлера, Мюллера... Этого... Как его... Хоффмана... - Какого Хоффмана? Личного фотографа Гитлера? - Нет... Рихарда Бруно Хоффмана... Был такой немецкий гангстер в Штатах... - Не слыхал, - удивился Мессерброк. - Я просматриваю все материалы, но такая фамилия не попадалась... Рихард Хоффман? - переспросил он. - Точно, не слыхал и не помню, а я цепучий: если что увижу, значит, навсегда... Впрочем, ты говоришь - гангстер? Это я погляжу в делах крипо', назови только год и город... _______________ ' Уголовная полиция (нем.). - А дело летчика Чарльза Линдберга тут не мелькало? Мессерброк удивился еще больше: - Какого? Нашего Чарльза Линдберга?! А он здесь при чем?! Слушай, парень, ты вообще-то понимаешь, где мы с тобой сидим? Это не оффис шерифа, это архив нацистских документов, тут вся история их паршивой партии, СС и гестапо, вот где мы с тобой разговариваем... - Понимаю, - кивнул Джек Эр. - Чего же не понять? Сейчас дам телеграмму и сяду за Гитлера с Мюллером... - Чтобы понять Мюллера, надо сначала уяснить себе, кто такой Гитлер, - назидательно заметил Мессерброк, - без этого ты ничем не поможешь своей клиентке... ...Через час Джек Эр устроился в небольшой комнате при кабинете Мессерброка и начал листать дела, аккуратно разобранные по отдельным папочкам. Первым было дело о родителях Гитлера и его детстве. - Без этого, - сказал Мессерброк, выходя из комнаты, - ты ничегошеньки не поймешь... Я сам в этом только-только начал разбираться, и то на все головы не хватает... Джек Эр начал листать папку с бумагами, посвященными Алоизу Шиккльгруберу-Гитлеру, отцу Адольфа. Поначалу он это делал без всякого интереса; поскольку Мессерброк маленько трехнулся на этих бумажках, нельзя сразу же садиться ему на шею и требовать все дело Мюллера; "торописса надо нет" - так говорят гансы. А чего, верно! Все должно быть шаг за шагом, тогда получится, с нахрапу ни хрена не возьмешь, время пока есть... Внезапно, быстро пролистав первый десяток желтых страниц, Джек Эр вздрогнул, вчитавшись в смысл написанного: ну, ладно, женился Адольфов папашка на бабе, которая была старше его на четырнадцать лет, ее предок был правительственным чиновником, господин Глассль: помогло Алоизу Гитлеру в карьере, при этом спал с горничной Антониной Майр, с подругой жены Франциской Матцельбергер и со своей племянницей шестнадцатилетней Кларой Пельцль... Ну и ну! Джек Эр не сразу поверил своим глазам, перечитал текст еще раз: все точно, жил и с племянницей! Ну и отец был у фюрера! Не зря первая жена взяла у него развод, а Франциска, пожив с ним пяток лет, дала дуба от туберкулеза... Тогда-то он и женился на племяннице Кларе; в браке она его продолжала называть "дядюшка", а он ее - "племянница". У нас бы такого в перьях вымазали, подумал Джек Эр, чудовище; вот почему Гитлер такой прибабахнутый; еще бы, смешанная кровь, это ж запрещается, грех... Дальше шел перевод допросов, которые - после прихода фюрера к власти - проводило гестапо: опрашивали всех, кто знал отца и мать Адольфа; прочитал показания кухарки Херль: "Господин Алоиз Гитлер был человеком страшного характера, несчастный мальчик так страдал от него"... На собственноручном показании кухарки стояла резолюция: "доставить для допроса в Берлин". Подпись вроде бы не мюллеровская, образец Джек Эр хранил, нашел в записной книжке покойного адвоката Марте пса; другое послание: "Господин Алоиз Гитлер запрещал своим сотрудникам на таможне курить в рабочее время, хотя сам не выпускал изо рта трубки"; и этого свидетеля д е р н у л и в гестапо; ничего себе, как следили, чтоб даже предки фюрера были ангелочками! Этот самый старик, бургомистр Леондинга, про которого говорил Мессерброк, давал показания еще австрийским властям. Тогда Австрия была свободной, до тридцать восьмого (неужели жив мужик?! Вообще-то интересно к нему смотать! Мессерброк знал, что предлагать!). Бургомистр говорил: "Алоиз Гитлер был настоящим тираном, несчастный Адольф боялся его как огня, трепетал перед ним постоянно... А как он бил детей?! Как избивал свою жену Клару?! Адольф в его присутствии и слова не смел пикнуть, стоял навытяжку, обращался к нему только "господин отец", "герр фатер"... Если б сказал "ты", как все нормальные люди, забил бы хлыстом... Он раз дал ему двести тридцать плетей... Просто так, по пьянке... Иногда казалось, что Адольф боготворит отца, а порою в глазах мальчика вспыхивала к нему дикая ненависть"... Прочитав это, Джек Эр уже по-новому, в в и н ч и в а я с ь в каждое слово, просмотрел показания о том, что и поездка Адольфа Гитлера в Вену - после смерти отца, - и попытка стать художником были сами по себе мщением покойному: тот никогда бы не разрешил сыну заниматься "мурой"... И еще: во всех своих выступлениях Гитлер утверждал, что родился в семье почтового служащего, видимо, стыдился, что отец был таможенником, это ведь вроде полиции... Страх Гитлера перед рейхспрезидентом Гинденбургом, - отмечалось в других документах, - его скованность в присутствии рейхсмаршала, то, что он не начал зверствовать, пока был жив с т а р и к в ф о р м е, является следствием того патологического страха, который Адольф испытывал к отцу... Однажды, уже в конце войны, накануне краха, он прервал диктовку очередного приказа и, глядя остановившимся, мертвым взглядом на стенографисток, сказал: "Как это страшно для ребенка - ненавидеть отца, который издевался над самым любимым существом - матерью... Она же умерла такой молодой, ей было всего сорок семь". В архивной справке отмечалось, что как мать, Клара Гитлер, так и Адольф были привязаны друг к другу психически нездоровой привязанностью; после того, как муж в очередной раз избил ее так, что она не могла подняться с мокрых ступенек, покрытых снегом, Клара прошептала: "Мой бедненький братик, каково-то ему будет без меня"... Вот ужас, подумал Джек Эр, перечитав фразу несколько раз, это ведь она про сына! Про Гитлера этого самого! Он ведь ей был братом, раз муж - ее дядя! И уж совсем растерялся Джек Эр, когда прочитал заключение врача (подпись неразборчива), что у пациента "А.Г." нет левого яичка и "это не может не влиять на возможные психические отклонения"... Ну и ну, подумал Джек Эр, неплохого фюрера избрали себе немцы! Потом он прочитал допросы тех, кто в детстве дружил с Гитлером; все они - Франц Винтер, Йохан Вайнбергер и Болдуин Виссмайер - показывали, что Адольф набирал себе малолеток для "игры в войну", другие игры не признавал, себя считал "вождем индейцев", как это было в романах Карла Мэя, а мальчишек из соседнего Унтергаумберга называл "паршивыми англичанами"... А еще он часто, особенно когда исполнилось двенадцать, во время сильного ветра становился перед деревом и произносил перед ним речь, взбрасывая над головой свои тоненькие руки... Когда умерла мать, и ее хоронили, и шел мокрый снег, Гитлер, юноша еще, поклялся себе: "Когда-нибудь, когда я стану тем, кем я хочу стать, рождество будет отменено, вместо этого я провозглашу День матери и передвину этот праздник на весну, когда все будет цвести и не будет этого ужасного, мокрого, леденящего душу снега..." Ну и ну, снова подумал Джек Эр, даже на рождество замахивался! Вот скотина! Хотя, если б меня "дедушка-отец" так же бил и мать была б мне сестрой, а он бы ее выбрасывал на холод и от этого у нее б начался рак, может, я б не такое еще выкинул... Во второй папочке содержалась история болезни Клары Гитлер; лечил ее, как и всех в округе, доктор Блох. Диагноз заболевания: "рак". Мать в больницу лечь отказалась, операцию делать было поздно. "Одно счастье, - шептала она, - подольше видеть моего мальчика, видеть его до самой последней минутки..." Потом шло заключение какого-то английского профессора: несмотря на то, что доктор Блох лечение пациентки К. Гитлер вел правильно, несмотря на то, что все его называли "доктором бедных", воспоминание о мучениях матери на смертном одре - в присутствии доктора Блоха, который ничем не мог облегчить ее муки, - ввергли юношу Гитлера в патологию антисемитизма. Эта маниакальная идея завладела им еще больше, поглотив целиком, когда профессора венской Академии искусств (среди них были евреи) не приняли его на курс: "низкий уровень техники рисунка". Во время войны, особенно когда Гитлер перенес отравление газами, его ненависть перенеслась на французов; однако маниакального характера не носила, - скорее ее можно определить как "животную ненависть". А вот следующая папка с грифом "Совершенно секретно, рапорты шефу гестапо группенфюреру СС Мюллеру" заставила Джека Эра расслабиться; вот оно, подумал он, только не волнуйся, отсюда потянутся нити. Однако, к его разочарованию, нити не потянулись; в папках содержались лишь краткие характеристики у ч и т е л е й фюрера и данные наблюдения за некоторыми из них, поставленного по приказу из штаб-квартиры РСХА. Ничего, сказал себе Джек Эр, ощущая какую-то гнетущую усталость от всего того, что успел прочитать; "торописса надо нет", не зря Роумэн говорил, что это тяжелая работа; но ведь без нее мы не сделаем того, что не можем не сделать... Первым в папке было донесение о Георге Ланце фон Либенфелсе, 1872 года рождения, проживающем и поныне в Вене; затем шла запись допроса, снятого с него американскими следователями год назад: "В о п р о с. - Правда ли, что Гитлер приходил к вам в тысяча девятьсот девятом году, когда жил в Вене? Л и б е н ф е л с. - Да. В о п р о с. - Как долго продолжался визит? Л и б е н ф е л с. - Минут двадцать. В о п р о с. - Чем он был вызван? Л и б е н ф е л с. - Он сказал, что потерял несколько комплектов моей газеты... Просил помочь... Говорил, что собирает все номера, делает подшивку... В о п р о с. - Что вы ему на это ответили? Л и б е н ф е л с. - Подобрал недостающие номера... И еще дал две кроны, чтоб он мог всю эту кипу увезти на извозчике... В о п р о с. - Чем был вызван интерес молодого Гитлера к вашей газете? Л и б е н ф е л с. - Это его надо было спрашивать... Я не знаю... В о п р о с. - Как называлась ваша газета? Л и б е н ф е л с. - "Остара". В о п р о с. - Скажите, это вы провозгласили в девятьсот седьмом году создание общества "Новый порядок" и вывесили над развалинами замка в Верфенштайне флаг со свастикой? Л и б е н ф е л с. - Наша свастика не имеет никакого отношения к нацистской. Это древний арийский символ... Гитлер похитил у меня идею свастики... Мы вкладывали в нее иной смысл... В о п р о с. - Скажите, это ваши слова, - можете ознакомиться с подшивкой газеты "Остара": "Белокурые арийцы находятся в постоянном конфликте с "черными силами", которые состоят из славян, евреев и негров... Только решение национальной проблемы и сохранение чистоты расы в условиях нового порядка поможет миру спасти цивилизацию... Необходимо организовать "братство арийцев"... Смешение крови разных национальностей - самое страшное преступление перед будущим... Н е д о ч е л о в е к и не имеют права даже приближаться к истинным арийцам! Дети, рождаемые в смешанных браках, подлежат проклятию, а их матери - публичному наказанию! В будущем женщина должна быть лишена вообще всех тех прав, за которые ныне столь усердно борются сторонницы эмансипации... Женщина будет провозглашена хозяйкой кухни и гардероба, но, главное, матерью детей!.. Ни на что другое она не вправе претендовать, - только это и есть образец настоящей арийской женщины! Будущее общество чистокровных арийцев, оберегая свое потомство, обязано предусмотреть г р а н и ц ы знания. Чрезмерно грамотные дети вырождаются в идиотов, а дипломированные профессора всегда были, есть и будут рассадниками крамольных идей!"? Это вы писали? Л и б е н ф е л с. - А разве в Соединенных Штатах негры имеют право учиться вместе с белыми? Разве вы не оберегаете своих женщин от черных?! Разве ваши женщины не заняты домом и детьми?! Разве не ваш Генри Форд, перед которым вы преклоняетесь, требовал защищать нацию от чужекровных идей?! Разве не он распространил в Америке три миллиона "Протокола сионских мудрецов"?! Не связывайте меня с Гитлером, господа! У нас были значительные различия во взглядах. Я, например, считал Вену столицей будущего государства германо-арийцев, а фюрер назвал этот город "Вавилоном"! Я считал, что лишь Габсбурги могут стать вождями арийской общности, а он сделал все, чтобы самому сделаться мессией белокурых немцев! Я считал, что "черные силы" состоят из трех компонентов - славян, евреев и негров, а он замкнулся только на славянах и евреях! В о п р о с. - В этом вся разница между вашими доктринами? Л и б е н ф е л с. - Я был и остаюсь мыслителем... Вы же гарантируете право на свободу слова... Почему - в таком случае - допрашиваете меня? В о п р о с. - Вам знаком Гуидо фон Лист? Л и б е н ф е л с. - Конечно. Но вы не ответили на мой вопрос. В о п р о с. - Мы допрашиваем вас потому, что среди своих самых дорогих учителей, среди имен Вагнера, Чемберлена, Оскара Шпенглера и Теодора Фритча, фюрер упомянул и вас с Листом... Итак, где вы познакомились с Листом? Л и б е н ф е л с. - В Вене. В о п р о с. - Когда? Л и б е н ф е л с. - В начале века... Мы с ним были политическими противниками... В о п р о с. - В чем это выражалось? Л и б е н ф е л с. - В том, что он отвергал мою теорию "черных сил" и утверждал, что славяне и негры - не наша забота. Прежде всего арийцы должны расправляться с евреями... Их ведь тогда было достаточно много в Вене... Нас часто задирали в контролируемых ими газетах, высмеивали; разве такое проходит бесследно? И потом Лист писал, что будущее человечества решит лишь война, поэтому нацию арийцев надо готовить к ней постоянно. А я никогда не считал войну необходимой... К тому же в нем было слишком много бунтарства... Он вообще призывал сместить все границы и религии, провозгласив вместо этого культ германской земли... В о п р о с. - А в чем еще вы видите различие между вашими концепциями? Л и б е н ф е л с. - Да во всем! Не я, а он придумал название "рейх" и "гауляйтер"! Не я, а он стоял на том, что другому, мол, немцы не станут подчиняться, нужны страх и воля, необходимо появление фюрера с железной рукой. Не я, а он провозгласил необходимость создания "Закона о расе"... Не я, а он предложил, чтоб каждый хозяин дома имел свидетельство о "чистоте крови" и предъявлял его по первому требованию. Не я, а он требовал, чтобы все нации, кроме арийцев, были лишены права гражданства в новом рейхе... Если уж у кого Гитлер и передрал все, от начала и до конца, так это у Листа... Он даже своим СС повесил руны в петлицы, а это тоже предлагал Лист: "Руны есть символ защиты германского духа, руны разобьют конструкцию звезды Давида, руны энергичнее, страшнее..." Нет, нет, я лишь пользовался правом на свободу мысли и слова, а вот Лист и Фритч писали за этого мальчишку программу будущего рейха, он же сам ничего не выдумал, взял все готовенькое. В о п р о с. - "Мальчишка" - это Гитлер? Л и б е н ф е л с. - А кто же еще?! В о п р о с. - Теодор Фритч был знаком с Листом? Л и б е н ф е л с. - А как же?! И с Гитлером тоже... Это ведь он выпустил "Настольную книгу по еврейскому вопросу"... Ничего своего - набрал цитат из Тацита, Эразма, Лютера, Вольтера... Даже еврея Канта использовал, шельмец... Из Бисмарка, конечно, Шопенгауэра, Фихте, Вагнера... Он начал с чего? С того, что происходит е в р е и з а ц и я музыки и поэзии... Он, знаете ли, подсчитал - с помощью Листа, - что хотя евреи и составляют один процент населения, но тридцать восемь процентов поэтов, пишущих по-немецки, прокля... евреи... Фритч боялся, что именно евреи станут дирижерами, композиторами, певцами; провел большое исследование по этому вопросу... Он доказывал, что еврей не может понять дух арийцев, его цель - разложить германскую нацию изнутри, постепенно... Между прочим, он предупреждал и о другой опасности: евреи лезут в медицину, особенно в педиатрию... Это, считал он, неспроста... Музыканты разлагают душу, а врачи травят арийское тело вредными лекарствами... Вот уж у кого Гитлер взял все - от начала до конца! Ни один музыкант или врач в рейхе - если имел шестнадцатую долю еврейской крови - не имел права практиковать... Разве я к этому призывал?! Пусть бы славяне, негры там разные с евреями имели свои театры, оркестры, свои книги, только пусть не лезут в нашу арийскую общность... Я всегда проповедовал терпимость... Ассимиляция убивает тех же славян с евреями, я и о них думал, они становятся полуарийцами, полунедочеловеками, жаль несчастных, ни тот, ни другой берег их не принимает, стреляют по быстрине, тонут бедненькие... Вы говорите, я учитель фю... Гитлера... Нет... Когда умер Теодор Фритч, его Гитлер оплакивал, а Юлиус Штрайхер написал в "Штюрмере", что этого человека немцам послало провидение... Вы ищите вокруг да около, а не заглядываете в самое существо проблемы... Отчего Гитлер так обожал Вагнера? Оттого, что тот, как и Гитлер, боялся наличия в своей крови еврейских живчиков... Фю... Гитлер боялся, что его бабушка сожительствовала с евреем, разве не знаете об этом? А Вагнер? Ведь до четырнадцати лет он был "Гейером"... А кто такой Людвиг Гейер? Любовник, а затем муж мамочки, обожаемой матери... "А не сын ли я этого самого Гейера?" Вагнер не сразу стал антисемитом... Мне кажется, он им сделался для того, чтобы убедить всех в своем арийстве. Мол, никакого отношения к проклятому "Гейеру" я не имею, они ж евреи, а я антисемит... Все не так просто, господа... В о п р о с. - По вашей логике выходит, что, поскольку Гитлер мог быть потомком евреев, значит, в том зверстве, которое он учинил в Германии и оккупированной Европе, опять-таки виноваты евреи? Л и б е н ф е л с. - Этого я не говорил! Не приписывайте мне этих слов! После краха я многое переосмыслил... Не евреи виноваты в крахе... Немцы... Сами немцы... В о п р о с. - Среди учителей фюрера упомянуто имя "Чемберлен"? Л и б е н ф е л с. - Хьюстон Стюарт Чемберлен, англичанин, который женился на дочери Вагнера... Вдова Вагнера, Косима, пригласила Гитлера в Байрейт, еще в двадцать третьем году... Тогда Чемберлен и сказал фю... Гитлеру: "В вас я вижу надежду... Ваши глаза спасут мир арийцев..." В о п р о с. - А с Антоном Дрекслером вы встречались? Л и б е н ф е л с. - Да. В о п р о с. - Где? Л и б е н ф е л с. - В Мюнхене. Уже после войны. В о п р о с. - Правда ли, что Гитлер заимствовал и у него часть своей расовой теории? Л и б е н ф е л с. - Правда... Дрекслер привлек его в свою "немецкую рабочую партию", хотя теперь говорят, что Гитлера туда отправил Рэм в качестве осведомителя... Испугался названия партии, нет ли связей с Москвой; "рабочая партия", как-никак девятнадцатый год... Гитлер вступил в его партию потому, что Дрекслер требовал защиты расы путем к р о в а в о г о уничтожения чужих... Я про такое никогда не писал, наоборот... А уж если кто и л е п и л Гитлера, так это Дитрих Эккард, поэт и переводчик, он "Пер Гюнта" на немецкий переложил... Это он в двадцать четвертом выпустил книгу: "Большевизм - от Моисея до Ленина. Мой диалоги с Адольфом Гитлером"... Но Эккард только лепил Гитлера, глина уже обрела ф о р м у. Лист и Фритч сделали свое дело, не я... В основном Эккард помог Гитлеру переписать "Протоколы мудрецов"... Там ведь что говорилось? Мир, мол, не может жить без абсолютного деспотизма... Вся политическая власть на земле должна перейти в руки демонического вождя... Мнение обывателей надо конструировать с помощью хорошо скалькулированного террора... Каждый, кто нам противится, должен быть арестован, а собственность его конфискована... Гражданские права следует давать только тем, кто следует за новым демоном... Постепенно вождя-демона следует делать богом, чтобы разрушить прежние религии... В о п р о с. - Вы встречались с Сергеем Александровичем Нилусом, который передал вам в Вене "Протоколы мудрецов", напечатанные в императорской типографии Царского Села в девятьсот пятом году? Л и б е н ф е л с. - Не помню". ...Мессерброк вошел в комнату, когда уже начало темнеть: - Слушай, парень, я тут кое-что нашел и по Мюллеру, и по Линдбергу, только копии я тебе отдам после ответа киношников из Голливуда, о'кей?! Ужинали у Мессерброка, он снимал две комнаты в немецком доме. - Тут, Джек, - жаловался он, - ни хрена не поймешь, что происходит... Конечно, красные готовятся к агрессии, спору нет, но нельзя же из-за этого миловать гитлеровцев! Смотрю в газете: "Адвокаты Франца Шлегельбергера требуют освобождения их подзащитного в связи с тяжелым заболеванием..." А знаешь, кто он такой? Заместитель гитлеровского министра юстиции Тирака! Подписывал санкции на повышения... Тирак покончил с собой, знал, что шлепнут, а этот, видишь ли ты, "заболел"... Тысяч сорок, а то и больше на нем висят... Я как начал смотреть его подписи на смертных приговорах, так даже в глазах потемнело. Выступил, а мне советуют: "Тише, не надо скандалов"... Или Лауц... Он был прокурором на процессе по делу двадцатого июля, требовал в з д е р н у т ь всех обвиняемых. Когда их вздернули на рояльных струнах, - лицо Мессерброка сморщилось, как от боли, - так он на фоне трупов сфотографировался! В форме и при орденах... Адвокаты бомбардируют наших: "Он выполнял приказ, требуем пересмотра дела!" А ведь всего десять лет получил, хотя наши юристы доказали его вину в четырехстах смертных приговорах... Это только те, которые нашли... А сколько еще найдем?! А знаешь, что такое "качели Богера"? - Откуда же мне? - ответил Джек Эр. - Что-то зябко делается от того, что ты рассказываешь... - Зябко? Так трясись... Я вон трясусь, не скрываю... В Освенциме Богер был начальником политического отдела, представлял гестапо... Вот послушай, что показывал его подчиненный, тоже, кстати, эсэсовец, Перри Броад: "Два стола стояли в метре друг от друга. Жертва должна была сесть между ними на пол, согнуть колени и сложить на них руки. Руки прикрепляли наручниками к ногам. Между коленями и локтями просовывали толстую железную штангу, клали ее обоими концами на столы, так что жертва беспомощно повисала головой вниз. Затем заключенного начинали избивать толстым кнутом из воловьей кожи по заду и голым пяткам. Удары были такими сильными, что жертва каждый раз совершала почти полный оборот вокруг штанги. И после каждого такого оборота следовал новый сильнейший удар. Когда вопли истязуемого становились слишком громкими, ему на лицо надевали противогаз, раздавались только сдавленные стоны. Время от времени противогаз снимали и спрашивали, сознается ли, наконец, допрашиваемый. Его обвиняли в хранении оружия. Примерно через пятнадцать минут конвульсивные движения жертвы прекратились. Человек не мог уже отвечать и только слабо качал головой, когда с него сняли противогаз и потребовали сознаться. Тело его стало багрово-красным, и кровь капала на пол. В конце концов голова бессильно свесилась - наступил обморок. Но это никого не смутило. Богер вытащил из кармана бутылочку с едко пахнущей жидкостью и сунул ее узнику под нос. Через несколько минут тот пришел в сознание. Так как его зад был настолько иссечен, что удары вряд ли смогли бы еще вызвать страдания, применена была новая пытка: жертве накапали в нос кипяток. Жгучая боль была, вероятно, неописуемой; на очередной вопрос, который он задал с издевательской самоуверенностью, истязуемый утвердительно кивнул. Тогда штангу сняли со столов и опустили одним концом на пол. Жертва соскользнула, и штангу вытащили. Только с трудом удалось стащить наручники с распухших, ставших фиолетовыми кистей рук. Заключенный валялся на полу безжизненным телом. Он был не в силах реагировать на окрики и требования встать, подписать у стола свое "признание". И снова на его бритую голову, на спину посыпались удары воловьего ремня, его стали топтать сапогами. Наконец, он с величайшим трудом приподнялся и непослушными, едва шевелившимися пальцами подписал "показания". - Я был у них в плену, - сказал Джек Эр, накинув куртку. - Вот почему так ненавижу наци... Но они нас так не пытали... Может, это эсэсман придумал? - Это пытки для славян, евреев и цыган, Джек, наших расстреливали... - Не всех... Одного моего приятеля тоже пытали... Только иначе... - Смотри, - продолжал между тем Мессерброк, - приходят данные, что в нашем лагере сидит доктор Менгеле... - А это кто такой? - Не знаешь?! Врач из Освенцима... Он полмиллиона человек загубил, резал живых людей без наркоза, доктор философии, сукин сын! Ну, я, понятно, отправляю запрос... Отвечают, что у них сидит "Иозеф Менгерле", а не Менгеле... Я прошу прислать его фото, у меня-то в делах оно есть, сравню... Тянули, тянули, а потом ответили, что "Менгерле" умер... Нашел документы на Барбье, этот работал во Франции, был с Эйхманом... Садист, зверь... А мне рекомендуют: "надо подождать"... 1 Роберту С. Макайру. Центральная разведывательная группа, Вашингтон. Совершенно секретно! С курьером, по прочтении уничтожить! Прошу сообщить, действует ли сотрудник ФБР Джек Эр в Мюнхене по указанию своего руководства. Если "да", то кто именно уполномочил его проводить работу в архивах, хранящихся в Мюнхене, в штабе американского оккупационного корпуса? Гелен. 2 Генералу Гелену. Мюнхен. С курьером, по прочтении уничтожить! Джек Эр не является сотрудником ФБР. Сообщите о его активности, этот человек нас интересует. Макайр. 3 Роберту С. Макайру. ЦРГ, Вашингтон, с курьером. Джек Эр собирает материалы уликового характера на тех немецких чиновников (в основном Мюллер, Кемп, Гаузнер и т. д.), которые в период диктатуры Гитлера выполняли свой долг, следуя данной им присяге. Сейчас, когда угроза русского большевизма стала совершенно ясна всем непредубежденным людям цивилизованного мира, такого рода работа может нанести существенный удар по задачам, которые ныне встали перед нами: создание на пути азиатских полчищ демократического, антикоминтерновского бастиона в Европе. Сфабрикованные материалы г-на Эра могут оказаться пропагандистским оружием в руках как Москвы, так и левых организаций Западной Европы. Я глубоко сострадаю всем, кто погиб во время жестокой битвы, но нагнетание страстей может помешать нам в решении общих задач. Прошу сообщить, кто разработает комбинацию, чтобы пресечь несвоевременную активность г-на Эра. Мы готовы внести предложения, понимая всю меру нашей общей ответственности в деле защиты демократии и свободы. Гелен. 4 Генералу Гелену. Строго секретно! Пришлите план комбинации с курьером. Вручить лично мне. Сообщите, имела ли "Организация" какое-либо отношение к делу норвежского адвоката Мартенса. Макайр. Прочитав шифрограмму, Гелен рассмеялся; удовлетворенно потер руки; сказал помощнику Лорху: - Ответьте, что нам вообще неизвестно имя Мартенса... Мы услышали имя этого человека в первый раз... От него, Макайра... Запросите информацию, кто это такой... Я хочу, чтобы в нашем архиве остался ответ господина Макайра... Когда-нибудь он мне очень пригодится... - Вы гений, генерал, - тихо сказал Лорх. - Я не верил, что за полтора года вам удастся столкнуть лбами двух главных врагов немцев - американцев и русских... Это ведь не удалось Гитлеру... Но как смело и четко это сделали вы! Поверьте: будущие поколения немцев за одно лишь это поставят вам памятник... Вы его заслужили. Как никто другой... ...Именно в это время Джек Эр отправил (слежку за ним еще не н а л а д и л и) в Нью-Йорк, Голливуд и Буэнос-Айрес толстые конверты с копиями найденных документов... ШТИРЛИЦ, РОСАРИО, МЮЛЛЕР (Аргентина, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Штирлиц распахнул дверь лифта, услужливо поддержал Росарио под правый локоть, левый постоянно страховал шофер; вставил длинный латунный ключ в замок, отпер дверь и, войдя первым в прихожую, где ярко горел свет и звучала веселая музыка, крикнул: - Сеньор Пла, к вам пришли! Обернувшись, он взял Росарио под руку и ввел его в прихожую; шофер, поколебавшись какое-то мгновение, вошел следом. Штирлиц распахнул дверь, что вела в а п а р т а м е н т: - Пожалуйста, сеньоры, здесь в комнатах запутаешься, они нас не слышат, заходите. Росарио шагнул первым; шофер, по-прежнему поддерживая его под локоть, протиснулся вторым; Штирлиц мгновенно вытащил пистолет и нанес х р у с т к и й удар по затылку шофера; тот обвалился кулем, не пикнув; со всего маху, стонуще Штирлиц ударил рукоятью Росарио в переносье - моментальное выключение сознания; так и случилось, упал рядом с шофером. Штирлиц опустился на колени, достал из-за пояса шофера пистолет, сунул его в задний карман брюк, отметив, что это "вальтер-полицай" - оружие, которым снабжали агентуру СД, ощупал костюм Росарио, в заднем кармане лежал плоский бельгийский браунинг ручной работы; Штирлиц в ы щ е л к а л патроны, проверил, не осталось ли в стволе, сунул обратно, пусть будет вооружен, посмотрим, как станет себя вести; достал из карманов пиджаков документы, записные книжки, положил на маленький столик, что стоял возле камина (хозяину поручил обставить квартиру по своему вкусу: "Тысячи пятисот песо, полагаю, хватит?" Разговор состоялся вчера днем, сегодня утром все было обставлено), связал ноги и руки шофера, сунул кляп в рот, достал ремень из брюк Росарио, разрезал, связал и того, потом сел в кресло, выкурил сигарету, швырнул окурок в камин, разжег его, поднял Росарио, бросил в кресло, вплотную придвинул к нему второе, уселся поудобнее и пошлепал испанца по щекам. Повязка, скрывавшая выбитый глаз, сбилась, и на Штирлица глянула кровавая запекшаяся масса, пронизанная синенькими пульсирующими сосудиками. Время, сказал себе Штирлиц, я начинаю терять время; наверняка он оставил адрес, по которому выехал; если его люди позвонят профессору де Лижжо, невозможно просчитать, как тот себя поведет. Взяв документы, он пролистал испанский паспорт Росарио, внимательно изучил записную книжку, обратил внимание на телефон инженера Лопеса в Кордове, контакт с Кемпом, все верно, дважды прочитал телефон сеньора Блюма в Вилле Хенераль Бельграно, подчеркнул зеленым карандашом, усмехнулся, заметив телефон без имени в Барилоче, - явно сеньор Рикардо Баум; да, союзнички, эк поддерживают друг друга, не разольешь водой; если не очухается через несколько минут, плесну ему в ли... в рожу, в одноглазую фашистскую рожу стакан воды, задергается... Штирлиц поднялся, прошел в спальню, сел к телефону и набрал номер профессора де Лижжо: - Мы тут беседуем... Возможно, к вам позвонят... Знаете ли, жены беспокоятся во время длительных отлучек мужей, особенно пьющих... Так вы скажите, что никуда из дома не выходили, никому не звонили и никакого протезиста не знаете... - Но ведь вы назвали адрес! - Профессор говорил надтреснутым, севшим голосом. Когда он успел простудиться, подумал Штирлиц, наверное, от волнения; некоторые начинают гундосить, словно у них спонтанный приступ насморка; пройдет. - Неважно, - ответил Штирлиц. - Все в порядке профессор, все идет лучше, чем я мог представить... Вы поняли, что я вам сказал? - Да. - Жена заметила, что вы уезжаете из дома? - Нет. - Ну и веселитесь с ее гостями. Жахнете как следует, а то вы все "мендосу" да "мендосу" посасываете. Пора переходить на "агуа ардьенте". И еще: если вы захотите меня найти, - в том случае, конечно, если это можно будет сделать физически, - Штирлиц усмехнулся, - позвоните тому, кто прислал вам со мною письмецо, и скажите, что нужна квалифицированная консультация, назначьте встречу в ресторане, там все и решите. Поняли - о ком я? - Да, - буркнул профессор и повесил трубку, не попрощавшись. Плохо, конечно, если он сейчас позвонит домой Оссорио, подумал Штирлиц; трудно жить, допуская такие вероятия, которые никому другому не приходят в голову, кроме людей моей профессии, каждый по-своему Жюль Верн, столько переберешь возможностей, столько отринешь предложений, так много остается шлака ради одной унции, вмещающей в себя оптимальность решения, его единственность. Ну и что? Его люди ринутся к профессору Пла; там пусто; но они поговорят с портье, эти люди умеют говорить с представителями инфраструктуры, СД в их лице имело самую надежную агентуру; все хозяева баров, ресторанов, кафе, отелей и пансионатов были добровольными осведомителями гестапо; отберут патент - куда денешься?! К сладкой жизни пробиться трудно; отвыкнуть от нее невозможно, да и сделка с совестью вполне пристойная: всякий, кто так или иначе не вписывается в систему представлений о настоящем немце или испанце, должен быть известен полиции, может, какой бандит, нечего с ним миндальничать, его место за решеткой... Штирлиц вернулся в холл; шофер оклемался - лежал на животе, задрав голову; Росарио был по-прежнему неподвижен; налив в стакан воды из высокого кувшина - хрусталь, прекрасная ручная работа, сине-белые высверки, которые, соединяясь, дают эффект багрового, р а с т е к а ю щ е г о с я светового удара, - плеснул в лицо Росарио. Тот вздрогнул и сразу же открыл глаз, в котором не было ничего человеческого - животный, истерический страх. - Времени у нас мало, - сказал Штирлиц, - так что исход событий зависит от вас... Дома оставили адрес профессора Пла? - Да, - ответил Росарио. - Через час сюда приедут. - Мы закончим раньше. Вы меня узнали? - Нет. - Я Брунн. А вы убили Клаудиу... - Вы меня путаете с кем-то, сеньор Брунн... Я никого не убивал, я коммерсант и финансист, строю дома... Штирлиц достал из правого кармана заключение экспертизы из Барилоче, из левого - заключение его, Росарио, врачей и дал ему посмотреть: - Хватит? Или показать кое-что еще? Росарио облизнул свои истрескавшиеся серо-голубоватые губы и - неожиданно для Штирлица - усмехнулся жестко и ненавидяще: - Вы, видимо, знаете, как погиб сын командира крепости Алькасар? - Что вы хотите этим сказать? - Этим я хочу сказать то, что если отец смог произнести сыну, пятнадцатилетнему мальчику, единственному наследнику: "Я не сдамся даже ценою твоей жизни, прими смерть, как подобает испанцу" - и парнишку расстреляли, то уж я, поживший на этом свете, не скажу вам ни слова, так что можете кончать всю эту историю... - Что ж, ответ, - Штирлиц кивнул, отошел к шоферу, опустился перед ним на колени, спросил: - Ты тоже будешь молчать? Тот кивнул, говорить не мог, во рту кляп, промычал что-то невразумительное. Штирлиц вынул кляп, поднял его лицо за нос: - Ну, отвечай, так легче. - Если б я мог перекусить тебе горло, - прохрипел шофер, - я бы перегрыз его. - Это ты увез женщину? - Грязную потаскуху, подстилку для вонючих красных, а не женщину! Штирлиц закрыл глаза