ане из трагического кризиса, вызванного версальскими требованиями союзников, оккупировавших в то время и русский Архангельск, Одессу, Владивосток; следом за Бауэром узника Моабита навестил один из представителей германской индустрии Вальтер Ратенау, которого прочили на пост министра иностранных дел. - Посол Иоффе, которого вы выслали, - отвечал "Карел" как правому Бауэру, так и центристу Ратенау, - уже внес предложение Москвы: заключение немедленного договора между Россией и Германией. Не наша вина, что лидер социал-демократов Эберт отверг этот план. А он - по моему глубокому убеждению - единственный способен вывести вашу страну из хаоса. Бауэр на предложение заключенного русского комиссара ничего не ответил; Ратенау задумчиво прокомментировал: - Но ведь вы понимаете, что договор с большевистской Россией может спровоцировать гражданскую войну в нашей стране: ни армия, ни юнкера не согласятся на альянс с революционерами... Товарищ "Карел" пожал плечами: - Если можете ждать - ждите, но иного выхода у вас нет... - У нас есть иной выход, - сказал генерал Людендорф своим ближайшим помощникам. - Берлин полон русских эмигрантов, их здесь десятки тысяч, в основном офицеры. Они группируются вокруг Федора Винберга, его газеты "Призыв". Пусть их соберут на конференцию, пусть к ним присмотрятся, мы должны им помочь стать силой: если они вернутся в Москву, союз с белой Россией спасет Германию от хаоса. Штабс-капитан Винберг был, как и Альфред Розенберг, выходцем из Прибалтики, хотя называл себя столбовым русским дворянином; одержимо, денно и нощно проповедовал необходимость "окончательного решения еврейского вопроса"; до тех пор, говорил он, пока все евреи в Европе не будут уничтожены, зараза большевизма будет захватывать все новые и новые регионы континента. Именно он перевел на немецкий язык "Протоколы мудрецов Сиона"; эта фальшивка, сработанная в особом отделе охранки в конце прошлого века, была компиляцией новеллы Германа Гудше "Биариц", опубликованной еще в 1845 году в Штутгарте, и книги Мариса Жоли "Диалоги между Макиавелли и Монтескье", а также нескольких брошюр анонимных авторов, которые писали политические доносы - по заданию германского банкира Криппеля в его борьбе против финансовой империи евреев Мендельсона и Ротшильда. Смысл "Протоколов" заключался в том, чтобы показать человечеству "истинные планы" евреев, записанные в двадцати четырех секретных стенограммах, когда собирались "мудрецы Сиона", чтобы выработать стратегию распространения в мире социализма и демократии, которые неминуемо свергнут законные монархии в ведущих странах Европы. Русская либеральная (не говоря уже о социал-демократической) журналистика доказала, что "Протоколы" есть вымысел охранки, которая пыталась п е р е в е с т и гнев измученного народа на рельсы спасительного погромного антисемитизма. Однако, когда штабс-капитан Федор Винберг опубликовал "Протоколы" в своем "Призыве", а Розенберг перевел их на немецкий язык, брошюра разошлась стотысячным тиражом за два месяца: немецкие обыватели получили вполне удовлетворявший их ответ на вопрос, кто виноват в разыгравшейся трагедии. Адольф Гитлер именно тогда прочитал "Протоколы"; до этого он был вполне н о р м а л ь н ы м антисемитом, без зоологических отклонений; в то время он фанатично ненавидел французов - особенно после того, как получил газовые ожоги на фронте под Седаном; именно Гитлер поддержал предложение своего политического советника, балтийского немца Макса фон Шейбнер-Рихтера собрать русских эмигрантов типа Винберга на антибольшевистскую конференцию. Деньги на съезд генерал Людендорф достал у Круппа; после долгих проволочек гости съехались в Баварию, в тихое местечко Бад-Рейхенхаль; бригаду агентов секретной полиции, которая должна была работать с русскими офицерами, возглавлял капитан Райнерт; его помощником был активист Немецкой народной партии Генрих Мюллер, двадцати одного года, из крестьян, посещает курс на факультете права, холост, активный противник как коммунистов, так и национал-социалистов, вполне лоялен и верен немецким традициям. "Среди ста тридцати русских эмигрантов, собравшихся на первое заседание в ресторане "Пост" в Бад-Рейхенхале, - доносил Мюллер, - наиболее видную роль играют генерал Василий Бискупский, киевский митрополит Антоний и сенатор Римский-Корсаков. Каждый день начиная с десяти часов утра русские обсуждают вопрос об экономическом возрождении страны после того, как будет реставрирована монархия. Во время перерывов в вестибюле и коридорах они более всего интересуются, кто из собравшихся является германским агентом, а кто французским осведомителем. В конце четвертого дня противоречия между делегатами сделались неуправляемыми, случился скандал, поскольку бывший парламентарий Николай Марков-второй обвинил всех присутствующих в том, что они служат масонам и евреям вместо того, чтобы заняться военными формированиями и инфильтрацией в Россию. Не придя к соглашению, съезд русских изгнанников закончил работу. Полагаю, что впредь такого рода собрания психически неуравновешенных людей разрешать нецелесообразно. Если уж и начинать диалог с русскими, то с теми, которые обладают реальной властью. Такими, увы, являются большевики". Штирлиц достал из кармана листок бумаги, протянул его Мюллеру: - Ваша подпись? Не фальшивка? Тот снял свои декоративные очки (действительно, оправа была черепаховая, большая, очень дорогая, надел свои маленькие, в тоненьком золоте), внимательно прочитал документ, покачал головой, усмехнулся чему-то, удивленно посмотрел на Штирлица: - Ну и что? - Это начало, группенфюрер... Поскольку вы преемник идей Гитлера - во всяком случае на этом континенте, - призыв к переговорам с красными не очень-то украшает вашу биографию. - Наоборот. Очень украшает. Это свидетельствует о реализме и мобильности мышления молодого полицейского агента. Уже в двадцать первом году он, Мюллер, обладал умом политика, то есть человека, исповедующего прагматизм как альфу и омегу п о с т у п к а. Штирлиц кивнул: - Я продолжу? - Перекусить не хотите? - Чем будете угощать? - Черт его знает... Есть вареное мясо, пара зажаренных куропаток, вымочены в красном вине, пальчики оближете... Ну, сыр, понятно... - Текут слюнки, - Штирлиц вздохнул. - Может быть, следующий документ мы обсудим за столом? - О чем? В этом же роде? Тогда вы меня не завербуете, - Мюллер мягко улыбнулся. - Вы же профессионал, в вашем материале нет удручающей грязи, которая рождает чувство стыда за поступок. Стыда и страха... - Так я все же продолжу, - сказал Штирлиц. - Речь пойдет о деле Ратенау. Лицо Мюллера на мгновение собралось морщинами, резко изменившись; так, впрочем, было одно лишь мгновение; он откинулся на спинку удобного, т о п к о г о кресла и кивнул: - Любопытно, валяйте, слушаю... Члены могущественного "Стального шлема" - одного из предтеч гитлеровского национал-социализма, борцы за чистоту "германской истории и немецкого духа" - маршировали по улицам Германии, распевая свой гимн: "Кнальт аб ден Вальтер Ратенау, ди готтферфлюхте юденшау!"' _______________ ' "Разобьем лоб Вальтеру Ратенау, богом проклятому жиду!" В кабинете канцлера Вирта не было человека более ненавистного националистам, чем министр иностранных дел, возвратившийся из Рапалло с договором между разрушенной Германией и большевистской Россией, договором, который сразу же изменил баланс сил на европейском континенте, заставивший Париж и Лондон перейти от презрительного третирования поверженного Берлина к сдержанным переговорам с немцами; те ныне опирались на мощь русских; с такого рода фактором нельзя не считаться. Однако этот процесс, заметный политикам, прошел мимо обывателя; и члены "Стального шлема", и "национал-социалисты" Гитлера, Штрассера и Рэма собирали митинги, на которых неистовствовали истеричные ораторы: "Еврейский министр Ратенау предал немецкий народ русским большевикам! Смерть Ратенау!" Они словно бы не хотели знать (хотя их вожди знали), что именно Ратенау, силясь доказать свою н е м е ц к о с т ь, был одним из финансовых покровителей "Стального шлема", внес пять миллионов марок на создание "союза германских патриотов, хранителей святых традиций имперского духа"; они не хотели помнить, что он, Ратенау, промышленник и финансист, во время войны разработал вместе с Людендорфом план принудительной депортации семисот тысяч бельгийцев на германские военные заводы - "ковать оружие для победы великой армии кайзера"; они не желали оценить и тот факт, что социал-демократы находились к нему в оппозиции, как к "денежному тузу и эксплуататору"; они постоянно помнили, знали и слепо ненавидели в нем только то, что он был евреем, подписавшим договор с большевиками. Единственный человек, с которым Ратенау был по-настоящему откровенен, писатель Стефан Цвейг заметил как-то: "Ни в ком я не видел более трагичной судьбы еврея в стране, где антисемитизм стал болезнью общества, как в нем - великогерманском патриоте, преданном идее тех, кто травил его и преследовал до последней секунды жизни". ...Веймарская республика, пришедшая на смену тысячелетнему периоду княжеской и императорской власти, гарантировав равные права всем религиозным группам и национальностям, но не проведя экономической реформы, породила страшного зверя: одержимый шовинизм неграмотного люмпен-пролетариата, с одной стороны, и, с другой - тотальное, внешне, правда, достаточно корректное, неприятие этого "неразумного и преждевременного" шага со стороны аристократии, юнкерства, промышленников, финансистов и ряда историков, незыблемо стоявших на великогерманской доктрине расового превосходства немцев не только над евреями, но и вообще над всеми европейскими народами - славянами, понятно, в первую очередь. (Промышленники типа Ратенау, писатели вроде Фейхтвангера, Цвейга, Брехта, Зегерс, режиссеры Рейнгард и Пискатор, мыслитель Эйнштейн, композитор Эйслер - истинные патриоты н е м е ц к о й философии и культуры были слепо и бездумно отринуты только потому, что средневековое темное зверство проникло в поры людских душ; главное - обозначить чужого; прежде всего оттолкнуть, запретить д е л а т ь что-либо каждому, кто несет на себе тавро иноплеменного проклятия. С евреем бороться легко; с властью - опасно; антисемитизм - религия стадной трусости.) ...Семнадцатилетний школьник Ганс Штубенраух был первым, кто решил убить "паршивого еврея Ратенау, предавшего Германию русским большевикам"; сын генерала, вынужденного - после краха империи - выйти в отставку, он записал в своем дневнике: "Из-за мерзавцев типа Ратенау наш великий кайзер никогда больше не сможет провести колонны победоносных солдат через Бранденбургские ворота. Имеет ли смысл жить, если немецкая история лишилась своего главного символа - великого вождя, воплощавшего в себе германскую идею? Что может нация без того, кто единолично, твердой рукой правит ею? Коварный замысел "мудрецов Сиона", поставивших себе цель лишить мой народ монарха и ввергнуть его в пучину безнравственной, чуждой нам демократии, когда каждый мерзавец может открыто говорить все, что ему вздумается, когда чернь вправе возражать хозяину, одержал верх. Но мы еще посмотрим, кто выйдет победителем! Мы еще решим, за кем последнее слово! Мы еще потанцуем на руинах чужеродных и отвратительных п о н я т и й: "демократия" и "социализм"!" Ганс Штубенраух поделился своим планом с учеником параллельного класса - Гюнтером; тот, в свою очередь, дружил с двадцатипятилетним отставным морским лейтенантом Эрвином Керном; несмотря на свою молодость, Керн был ветераном "Стального шлема", крепко п о р е з в и л с я во время спартаковского восстания, запретил своим солдатам расстреливать захваченных социал-демократов - только з а б и в а т ь насмерть, продлевать мучения жертв, делать это при зрителях, пусть другие спартаковцы видят, что их ждет, хороший урок для всех: ощущение ужаса жертвы - залог мужества в предстоящих битвах. Вокруг Керна сформировалось ядро: бывший кадет, двадцатилетний фанатик национальной идеи Эрнст фон Саломон ("Я не читаю ничего, кроме книг, связанных с историей германской нации; нынешняя литература глумится над святынями; когда мы победим, немцы будут получать только то, что возвеличивает их в их же глазах; все остальные тома будут сожжены на площадях, а брехты, цвейги, Фейхтвангеры повешены вниз головой на фонарных столбах: уж если пока живут среди нас, то пусть живут тихо, как мыши; их посягательство на равенство с нами должно караться смертью"); в группу входил двадцатипятилетний инженер Германн Фишер и сын одного из руководителей берлинской магистратуры Эрнст-Вернер Техов. Все они впервые встретились во время капповского путча, руководимого тайным "Организационным комитетом", во главе которого стоял прусский офицер Эрхардт, старший "товарищ" Адольфа Гитлера. После разгрома путча связи остались; националисты разбились на пятерки; план покушения на Ратенау разрабатывали вместе... Был проработан маршрут, по которому следовал автомобиль Ратенау из парковой зоны Грюневальда на Вильгельмштрассе, в министерство иностранных дел; заговорщики встретились в пивном подвале Штеглица; отставной лейтенант Керн сообщил, что у них есть машина, шестиместный з в е р ь; Техов должен опробовать ее. Видимо, кто-то из заговорщиков говорил слишком громко, - пили достаточно много, подстегивая себя пивом, коньяком и рислингом; наутро премьер Вирт пригласил к себе Ратенау: - Дорогой Вальтер, полиция считает, что на вас готовится покушение. Ратенау побледнел, только мочки ушей сделались красно-синими; какое-то время он был словно бы парализован, потом тихо сказал: - Я не верю... Кому я делаю зло? Наоборот, я прилагаю все силы, чтобы помочь несчастной Германии выйти из кризиса... В тот же день его навестил шеф прусской полиции. - Господин министр, из сводок мне известно, что вы ездите в открытой машине и с черепашьей скоростью. Я бы просил вас переменить автомобиль и приказать шоферу ехать с большей скоростью. В противном случае я не могу гарантировать вашу безопасность. - Не могу понять, что движет заговорщиками - если таковые на самом деле существуют - в их желании убить меня? - Ратенау пожал плечами. - Чем я прогневал их? Неужели, чем больше делаешь во благо родины, тем большую ненависть к себе вызываешь? Но я был патриотом Германии, я им и останусь, - даже ценою жизни... Назавтра п я т е р к а отправилась в рейхстаг слушать выступление Ратенау. Техов сжался, стараясь исчезнуть: Ратенау то и дело обращал свой взор именно на них, сидевших в первом ряду гостевой галереи; он говорил о том, что Германия в о с с т а е т из хаоса ныне, когда мы имеем договор с Москвой, западные державы ищут с нами контактов, время версальского унижения пришло к бесславному концу; только от нас, немцев, зависит м и р н а я п о б е д а, когда не пушка и карабин принесут славу нации, но ее созидающий гений. После того, как п я т е р к а вышла из рейхстага. Керн внимательно посмотрел на Техова: "Что с тобой, Эрнст-Вернер? Ты ощутил в себе колебание? Ты не согласен с нашим решением?" - Он говорил то, что хотят слышать немцы, - тихо ответил Техов. - Я не уловил в его словах фальши. - Он паршивый большевик, - ответил Керн, и лицо его передернуло презрительной гримасой. - Он пожимал руку этой русской свинье Чичерину. Он делал это открыто, перед репортерами, не стыдясь. Он начал переговоры с Парижем и Лондоном, - значит, он отдаст наши богатства мерзким демократиям Запада, которые доживают последние дни, источенные изнутри тлетворностью своих парламентов и палат депутатов... Он служит тайному еврейскому плану растоптать германский дух, лишить нас идеала верховного вождя и создать республику, которая противна имперскому духу арийцев... Он играет н е м ц а, Эрнст-Вернер, но разве может сыграть его человек с такими глазами, с таким носом и с такими ушами?! Ратенау, будучи типичным буржуа, предпринял свои шаги, особенно после того, как его посетил шеф прусской полиции. Он полагал, что компромисс с одержимыми националистами, с лидером немецких ультраправых Карлом Хельферихом у с п о к о и т безумных: если главарь прилюдно пожмет руку политическому противнику, горячие головы начнут думать д у м к и, а они у них долгие, быстро шевелить извилинами не умеют; всякая о т т я ж к а угодна делу; через год средние классы ощутят результаты его деятельности, в стране будет больше мяса, станет весомее марка, о каком покушении может идти речь?! Террор есть порождение неуверенности в завтрашнем дне. Созвонившись с Карлом Хельферихом, министр пригласил его к себе в Грюневальд на ужин; беседа была прощупывающей, достаточно мирной; расстались, обменявшись рукопожатием; назавтра, однако, Хельферих выступил в рейхстаге: "Политика Ратенау наносит непоправимый удар по средним классам, его совершенно не интересует судьба устойчивости нашей валюты, люди не верят словам, нация требует реальных дел!" Тогда Ратенау созвонился с американским послом; тот, выслушав министра, пригласил на ужин некоронованного короля Рура Хуго Стиннеса - старого врага Ратенау; встретились в восемь, расстались в четыре часа утра; Ратенау довез Стиннеса до отеля "Эспланада" в своей машине. "Вот видите, - говорил он, мягко улыбаясь, - американцы поддержат нас, нажмут на Лондон и Париж, особенно на этих паршивых французов; выдержка и еще раз выдержка, облегчение грядет, вопрос месяцев... Мне очень больно слышать, когда меня обвиняют в том, что я не могу быть немецким патриотом, оттого что в моих жилах течет еврейская кровь... Но вам я скажу правду: моя религия - немецкая церковь, моя страсть - немецкий фатерланд, и нет большего антисемита, чем я, господин Стиннес..." ...В одиннадцать часов утра Ратенау выехал из своего особняка. Техов, увидев приближающуюся машину министра, сделался белым: "А что мы будем говорить в полиции, если нас схватят?" Керн усмехнулся: - Скажешь, что мы уничтожили одного из "мудрецов Сиона", нас поймут и простят. На углу Эрднерштрассе Ратенау был убит Керном из длинноствольного автоматического пистолета; убийцы сняли с себя кожаные черные куртки и черные шлемы, бросили их на газон и кинулись в центр; полиция приехала, когда Ратенау был мертв. Керн и его пятерка шли по улицам, которые быстро заполнялись пульсирующими толпами берлинцев; через два часа весь город был запружен народом, появились лозунги: "Смерть наемным бандитам!" Над толпами демонстрантов развевались флаги; к вечеру открылась внеочередная сессия рейхстага; на трибуну вышел лидер ультраправых националистов; депутаты и зрители согнали его прочь: "Вон, паршивый убийца!" Поднялся премьер Вирт: "С тех пор, как мы подняли знамя республики, намереваясь превратить Германию в демократическое государство свободы слова и мысли, тысячи лучших сынов народа поплатились за это своей жизнью". Растерянные Керн, Фишер и Техов стояли среди плачущих людей на Александерплатц; они не ждали такой реакции н е м ц е в; Керн потянул Фишера за рукав, кивнув на Техова: "Идем, он развалится, на грани истерики". На следующий день они приехали на побережье, в Варнемюнде, чтобы на пароме отправиться в Швецию; паром, однако, не работал - траур; здесь же они прочитали объявление: "Миллион марок за голову убийц министра Ратенау". Купив мотоциклы, они рванулись на юг, по направлению к Тюрингии. Техов, выбравшись из города, пришел в деревню, на ферму к дяде; тот вызвал полицию; через час имена всех участников заговора стали известны прусской криминальной службе. Портреты Керна, Фишера, фон Саломона были развешены на всех досках для объявлений; полиция блокировала дороги, в стране было объявлено чрезвычайное положение: о х о т а! Ратенау лежал в зале рейхстага; два дня от гроба не отходила его мать, ставшая седой за эти часы; голова ее мелко тряслась; когда к ней подошел президент Эберт, женщина сказала: - Когда я спросила мальчика, зачем он согласился на то, чтобы занять пост министра, он ответил: "А кто еще захочет расчистить авгиевы конюшни?" Десять миллионов немцев прошли по городам в скорбном молчании; было внесено предложение объявить день убийства Ратенау Днем скорби; в "Стальном шлеме" началась паника: покушение привело к обратному результату, позиции правых "ультра" обрушились, их сторонились, презрительно называя "психами", - не может быть ничего страшнее для тех, кто претендовал на национальное представительство и защиту немцев... Керна и Фишера нашли в заброшенном замке возле Кезена, в ста пятидесяти километрах южнее Берлина; сюда были стянуты наиболее опытные агенты уголовной полиции; среди тех, кто шел по лестнице, чтобы захватить м е р з а в ц е в, был Генрих Мюллер; он не смог этого сделать, потому что Керн и Фишер застрелились; зато он арестовал фон Саломона и провел его первый допрос. ...Через одиннадцать лет, в год прихода Гитлера к власти, в день убийства Ратенау, семнадцатого июля тридцать третьего года, в Берлине состоялся парад частей СС и СА; официальное торжество открыл Гиммлер: - Сегодня мы чествуем героев тысячелетнего рейха великой римской империи германской нации, двух подвижников национального духа, отдавших свои молодые жизни в борьбе против мирового большевизма и еврейства, что есть две стороны одной и той же медали, лицемерно именуемой "демократией" и "социализмом". Они бесстрашно поднялись на борьбу с сионскими мудрецами, этими спрутами международного коммунизма и американской финансовой олигархии. Они приняли на себя первый удар прогнившей Веймарской республики, но они зажгли в сердцах немцев ненависть - то качество, которое ныне ведет народ от победы к победе. Эрнст Рэм сказал всего три фразы: - Керн и Фишер! Ваш дух, дух патриотов и героев, вошел в души черных солдат СС, верной гвардии фюрера. Хайль Гитлер! Теперь день гибели Керна и Фишера был объявлен Днем национальной скорби; это произошло на п а м я т и одного поколения: миллионы людей, скорбно прощавшихся с Ратенау, теперь шли в скорбном молчании, отдавая долг сердца его убийцам; ах, память, память, кто же так умело играет с тобою в прятки?! Не ты ли сама?! Воистину, дьявол внутри нас! - Факты соответствуют правде, - Мюллер, напряженно слушавший Штирлица, удовлетворенно кивну;!. - Действительно, я был брошен продажным веймарским режимом на захват наших героев... Окажись я там первым, Керн и Фишер ушли бы от веймарской полиции... Штирлиц усмехнулся: - Такого рода признание не устроит американцев, группенфюрер... - В данном конкретном случае я говорю о немцах, Штирлиц. О тех немцах, которые окружают меня. Человек не может жить в безвоздушном пространстве, он становится силой только в том случае, если его окружают единомышленники... - Тогда прочитайте вот это, - сказал Штирлиц, - а потом отправимся ужинать, если у вас не испортится аппетит... Мюллер взял два листка, водрузил на крупный нос свои тоненькие очки и углубился в чтение; по тому, как изменилось его лицо, Штирлиц понял - в яблочко! "Я, Эрнст фон Саломон, был арестован на второй день после того, как погибли Керн и Фишер. Первый допрос проводил неизвестный мне агент полиции, ограничившийся выяснением общих сведений. Я был так растерян, что не пытался скрыть что-либо. Второй допрос проводил агент баварской уголовной полиции Генрих Мюллер. Сказав мне, что я "грязная свинья, поднявшая руку на подвижника германской нации", он избил меня, потребовав подробностей, которые бы представили Керна и Фишера в том смысле, что они были садистами. Я ответил, что они не были садистами, хотя Керн и говорил, что мы служим вагнеровскому духу разрушения: террор должен раскачать общество, посеять в людях страх и неуверенность, особенно в тех, которые, по его словам, позволяли себе слишком много думать и отклоняться от единственного верного национального сознания, которое не терпит никаких "фокусов": "одна мысль, одно слово, один поступок!" А уж потом придет мессия. Избиения, которым меня подверг Мюллер, были столь ужасающи, что я был вынужден сочинить много лишнего, повторяя те слова, которые он, Мюллер, мне диктовал. На суде я отказался от этих показаний, хотя он посетил меня в камере и сказал, что если я посмею хоть что-то сказать о наших "собеседованиях", то мне головы не сносить. Естественно, я молчал на суде, не говорил ни слова о тех издевательствах, которым он меня подвергал. Техов и я были приговорены к пятнадцати годам каторги, но через четыре года мы были освобождены, Техов поступил на юридический факультет университета, стал адвокатом, я же начал работать в киноиндустрии. После победы Гитлера директор кинофабрики вызвал меня и сказал, что я должен уйти, поскольку моя фамилия несет на себе отпечаток еврейства. Я, немец, самый настоящий немец, отправился к Геббельсу и сказал, что, если бы мы знали про подобное свинство, мы бы никогда не стали убивать Ратенау. Геббельс успокоил меня, позволил мне сделать свое имя фамилией, я работал как "господин Эрвин", а с переводом Мюллера в Берлин, опасаясь его мести, - он должен был уничтожить меня, как свидетеля, поскольку в нашем деле он выступал, словно красный, против "Стального шлема" и великогерманской идеи, в защиту еврея Ратенау, - я отправился в Швецию, где представлял интересы кинопроката третьего рейха. Эрнст фон Саломон, Гамбург, 21.05.47 года". - Ну и как? - спросил Штирлиц. - Можно ли работать с вашими людьми, если они узнают про этот документ? - Но ведь они про него не узнают... - Зависит от вас, группенфюрер... Повторяю: вы читаете копии, подлинники будут опубликованы, случись что со мной... - Допустим, я позволю вам уйти, заключив договор о ненападении, Штирлиц... - Нет, - ответил тот, - договора о ненападении не будет... Я ведь только начал знакомить вас с нашим досье, группенфюрер. Мюллер кивнул: - Во-первых, я не знаю, что вы еще наскребли обо мне, а во-вторых, даже если я и решу отпустить вас, - как это сделать? Мои люди знают, кто вы, каждый ваш шаг подконтролен, как вы уйдете? Вы знали, на что шли, Штирлиц. Вы поставили в трудное, точнее, безвыходное положение не только себя, но и меня... Разве я могу приказать: "отпустите красного?" Чем я замотивирую такой приказ? Договором о сотрудничестве - куда ни шло, да и то мы должны будем оформить этот договор при свидетелях... При моих свидетелях... В противном случае я бессилен сделать что-либо. - Утро вечера мудренее, - сказал Штирлиц. - Будете угощать? - Отдайте другие материалы. Штирлиц покачал головой: - У меня их много, группенфюрер... Давайте играть в тысячу и одну ночь: каждый день - по сказке, это залог моей жизни. К чему торопиться? Я не хочу умирать. Мюллер вздохнул: - А кто хочет? Никто не хочет умирать, дорогой Штирлиц... Скажите, вы имели какое-то отношение к той пакостной кампании в американской прессе, которая началась против нашего здешнего братства? - А как вы думаете? - Если вы смогли помочь американским левым в этом деле, я поздравляю вас с профессиональным успехом. - Что ж, я принимаю поздравление... Только я в блоке с американскими правыми, группенфюрер, именно с ними... - А почему же среди имен немцев, опубликованных в Штатах, нет моего? Почему не требуют моей выдачи? - Ждут, - ответил Штирлиц. - Ждут окончания нашего собеседования, группенфюрер. МАКАЙР, ВИЗНЕР, ЛАКИ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Шеф стратегической разведки Фрэнк Визнер позвонил Макайру после того, как из Панамы поступило сообщение: ч е т в е р к а от наблюдения оторвалась, люди словно бы растворились в городе; на ноги поставили армейскую контрразведку, представителей ФБР, которые еще сидели в стране, и подключили местных детективов, прошедших стажировку в Штатах. Связь между всеми группами поддерживалась - через штаб корпуса, расквартированного вдоль канала, - постоянно. Услышав Макайра, его резкий, рубящий голос, Визнер спросил: - Боб, у вас не найдется десяти минут? - Я к вашим услугам. Подняться к вам или спустимся в кафе? - Как угодно... Поднимайтесь ко мне. Визнер встретил его дружески, отметил, что лицо Макайра бледно, глаза запавшие, без обычного азартного блеска, хотя, как всегда, выбрит до синевы и причесан с обычной тщательностью - пробор ниточный, кажется, что пришел не из своего кабинета, а прямиком от парикмахера; пригласил к маленькому столику, сказал секретарю, чтобы сделали кофе, и спросил: - Плохо себя чувствуете, Боб? - Почему? - тот пожал плечами. - Три дня назад дул в резиновые шары, емкость легких, как у спортсмена... Давление восемьдесят на сто двадцать... Неприлично здоров, Фрэнк. - А у меня давление скачет... Как только меняется погода, сразу же ломит в висках... К тому же, в отличие от вас, я пьющий... Знаете, какое страдание, если гулял при хорошей погоде, а проснулся, когда зарядил дождь?! Пять пилюль, как минимум, пять штук... Слушайте, у меня к вам вопрос: кого вы просили опекать в панамской резидентуре? Вы же сегодня ночью отправили туда шифровку, а эти люди исчезли... Какая-нибудь неожиданная комбинация? Лицо Макайра стало еще более бледным: - Аллен в курсе этого дела. - Даллес - Даллесом, - ответил Визнер, - но ведь не он наш директор... - Это дело начиналось, когда он был одним из шефов ОСС. - Тогда все в порядке, - Визнер удовлетворенно кивнул. - Тогда вопросов нет. Просто я подумал, что люди, которыми я интересуюсь и которые так таинственно исчезли в Панаме, не могли не воспользоваться вашим указанием резиденту... Такие шифровки, вроде той, что ушла ночью, дают в экстренных случаях, когда дело горит... Секретарь принес кофе, неслышно вышел, мягко улыбнувшись Визнеру и Макайру (воевал, был ранен, потом переброшен в Швейцарию, там проводил с Визнером самые головоломные операции). Визнер снял трубку телефона, пояснив Макайру: - Я хочу поставить в известность Даллеса, что та четверка, которой и он интересуется, ушла от нас в Панаме. - Корректно ли это по отношению к м а с т е р у? - спросил Макайр. - Все же пока что в нашем управлении он н и к т о... Может быть, разумнее попросить санкцию адмирала на то, чтобы проинформировать нашего общего друга? Визнер аккуратно положил трубку на рычаг: - Вообще-то, вы правы... Такт, прежде всего такт... Хотя порядочность я бы все же вынес на первое место... Не согласны? - Порядочность обязана быть константой человека, вы правы, Фрэнк, но я постоянно сопрягаю два этих понятия, они для меня неразделимы. - Скажите, а я преступлю нормы порядочности, если спрошу: что вас побудило приехать сюда в четыре утра и самому шифровать телеграммы на юг и в Гамбург? - Повторяю, Фрэнк, это все согласовано с Даллесом. Не ставьте меня в неловкое положение перед ним. Вы же помните его любимую пословицу: "секрет двоих - секрет свиньи", то есть то, что знают двое, узнает и свинья. Визнер рассмеялся: - Так кто из нас троих свинья, Боб? Продолжая смеяться, он поднялся, отошел к столу, достал плоский диктофон, поманил Макайра и, кивнув на черный удлиненный ящичек, спросил: - Знаете, что здесь? Тот отрицательно покачал головой; глаза его сделались еще меньше и вроде как бы втянулись в череп. - Знаете, Боб, знаете... Во всяком случае, догадываетесь... Хотите прослушать вашу беседу с сеньором Гуарази? Или вы ее помните до последнего слова? Макайр тихо спросил: - Вы следили за мной? - Нет. Я не слежу за тем, кого считаю другом... - Включите, - попросил Макайр. - Я хочу послушать. Визнер кивнул, нажал на кнопку, загорелась красненькая лампочка индикатора; запись шла без помех; узнаваемость голосов абсолютная: М а к а й р. - Я вызову наряд ФБР, Пепе. Утро ты встретишь в камере. Г у а р а з и. - Мне не привыкать, мистер Макайр. Вы, кстати, допустили ошибку, назвав меня по имени, это уже улика. А вот вам будет трудно привыкать к новому состоянию, если мистер Вальтер Кохлер даст свои показания про то, как вы на него работали... М а к а й р. - Замолчите! Что вы несете?! Г у а р а з и. - Он в Гамбурге, мистер Макайр. У нас есть возможность повлиять на него в нужном направлении... Можем решить вопрос кардинально... Все зависит от вас... Если вы согласитесь выполнить мои просьбы, я гарантирую молчание мистера Кохлера. Вы же знаете, ваша карьера будет закончена, как только он заговорит. А он голодный... Ему надо есть... Он готов на все. М а к а й р. - Что вам от меня надо? Г у а р а з и. - Охранную грамоту для Роумэна. И шифротелеграммы южноамериканским резидентурам. М а к а й р. - Что?! Г у а р а з и. - Охранную грамоту для Пола Роумэна и шифротелеграммы... Причем фамилия его будет написана через дефис, вместе с той, которую он сейчас использует, - в интересах дела... М а к а й р. - Вы сошли с ума. Г у а р а з и. - До свиданья, мистер Макайр, простите за поздний визит. М а к а й р. - Погодите же! Сядьте. Объясните ситуацию. Г у а р а з и. - Мы не объясняем ситуацию. Мы обращаемся с просьбой. Вы вправе выполнить ее, можете отказать - все зависит от вас. Визнер выключил диктофон и обернулся к Макайру; тот медленно осел на пол: лицо синюшное, глаза прикрыты набрякшими желтыми веками. Обидно, если умер, подумал Визнер, и содрогнулся: какая безнравственность, у него же семья, в конце концов! Обидно, если умер, повторил он, вся комбинация летит к черту, а это могла быть неплохая комбинация. Визнер обошел стол, набрал в рот воды из графина и обрызгал лицо Макайра; веки дернулись; тогда Визнер начал похлопывать его по щекам, приговаривая: - Давай, давай, миленький! Все будет хорошо! Открой глаза! И Макайр открыл глаза, полные слез. - Помочь подняться? - спросил Визнер. Макайр оперся руками о ковер (у него же бицепсы, как у профессионального боксера, подумал Визнер, я бы на его месте свернул мне челюсть и унес запись, никаких доказательств), с трудом поднялся; фигура его сделалась за эти минуты опущенной и дряблой. - Можете говорить? - спросил Визнер. - Или хотите уехать домой? - Я могу говорить, - тихо ответил Макайр. - Только... Есть о чем? - Да. У меня деловое предложение. Выпить хотите? - Нет. - Сейчас вам надо выпить, Боб. Совсем немного. Это приведет вас в норму. Не считайте, что все потеряно. У меня есть предложение, и оно вполне серьезно... - Хорошо, я выпью, - еще тише ответил Макайр. - Только не говорите, как раввин на похоронах, Боб. Возьмите себя в руки. И если я говорю, что выход есть, значит, он есть. - Даллес в курсе всего произошедшего? - Не знаю. Комбинирую я, а не Даллес. Я его очень люблю и ценю, но свои планы вынашиваю сам и никому их не доверяю. Даже когда Аллен станет хозяином этого предприятия, я буду продолжать вести свою линию. А если она ему почему-либо не понравится, уйду к себе на Уолл-стрит; политику могут делать люди, имеющие состояние, то есть не страшащиеся риска. Пейте. Залпом. Вот так, молодец... А теперь дышите носом, сильней, молодчина! Порозовел... Как не стыдно распускаться... - Что теперь со мною будет, Фрэнк? - Мистер Визнер... До тех пор, пока мы не закончим беседу, я не Фрэнк, а Визнер, мистер Визнер. - Простите, мистер Визнер. - Уже простил... Как голова? В порядке? - Да. - Тогда слушайте внимательно, Макайр. Очень внимательно. Сейчас у вас на счету сорок девять тысяч долларов, верно? - Да. - Вы согласны с тем, что это гроши? - Для вас - да. Квартира у меня выплачена, я считаю, что это вполне приличные накопления. Визнер покачал головой: - Это гроши, Макайр. Знаете, сколько получает за роль хороший актер Голливуда? - Сто тысяч... Так, во всяком случае, пишут в "Сошиал"'. _______________ ' Светские новости в американской прессе. - До трехсот тысяч. Но в будущем станут платить больше... Вот я вам и предлагаю триста тысяч... Как звезде... Согласитесь, хорошие деньги... За то, что вы сыграете роль, которую вам напишут... А мы ее с вами прорепетируем... - Какую роль? - Интересную. - Какую роль? - настойчиво повторил Макайр, по-прежнему тихо, так тихо, что Визнеру приходилось напрягаться, чтобы слышать его. - Роль Макайра. С сорок второго года. С той поры, как он привез сюда агента абвера Кохлера... А в сорок пятом получил из Мюнхена задание - под страхом разоблачения - делиться информацией, представляющей оперативный интерес... - Вы хотите разгромить организацию Гелена? Визнер удивился: - А что это за организация? Я про такую ничего не слышал. Ну-ка, ну-ка, объясните, чертовски интересно... - Не играйте со мною так жестоко, Фр.. мистер Визнер... - Я не играю, а фантазирую, Макайр... В Мюнхене есть силы, связанные с гитлеровцами. Вы это знаете. Мы, патриоты Америки, их ищем. И мы их - рано или поздно - найдем... Но за их спиной стоит русский резидент Штирлиц, который п о д в е л к нашему чистому и мужественному разведчику Полу Роумэну свою девку, агента высокой квалификации. Скрывшиеся нацисты, агент Москвы и вы, чиновник разведки, изгнавший из наших рядов Роумэна, которого человек сломал на Кохлере... Вы знаете, в нашем государственном аппарате, в его высших эшелонах затаились люди, связанные с Кремлем, они открывают Москве самую секретную информацию... Поэтому противник и забросил вашего Кохлера в Гамбург... Да, вы допустили слабость - не более того... Вы ведь хотели захватить четверку, как только бы они сунулись в наши резидентуры на юге, не правда ли?! И потом во всем признаться? Или нет? Возможны варианты ответа. Либо вы играете роль человека, служившего - через немцев - Москве давно и осознанно, либо тянете линию человека, который совершил трагическую ошибку... Вас уволят - это, надеюсь, понятно... Но вас не осудят... Возможно, вам дадут три, четыре месяца тюрьмы, но за вас внесут залог... После этого вы получаете деньги и переезжаете на юг... А уж потом делаете фильм-исповедь... Мы вам будем помогать в этом, мы сделаем сценарий самого сильного антикоммунистического боевика, который только можно себе представить... Это даст вам еще триста тысяч, если не больше. Можете, конечно, отказаться, но тогда я на вас не поставлю ни цента. Вы же сломались, Макайр, вы преступили долг, помогли врагу. Это все. Теперь я готов слушать ваши доводы, вопросы, условия... - Сначала давайте расставим все точки над "i". Речь идет о заседании Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности? Или о федеральном суде? - Комиссия отпадает. - Почему? - Потому что она работает целенаправленно: коммунистическое проникновение в идеологии. И вы знаете, как она непопулярна среди интеллектуалов. А именно в них мы заинтересованы, - они рассчитывают бомбы, снимают фильмы, пишут книги... Толпе нравятся скандалы такого рода - пусть... Но ведь мы работаем впрок, на будущее, а не на толпу... Ваше дело иного толка, оно боевое, в нем есть качественно новая информация... Оно может повлиять и на интеллектуалов, здесь же не слова, но д е л о; нацисты, несчастный, честный патриот Роумэн, красные, этот их суперагент Штирлиц... - Значит, суд? - утверждающе, по-прежнему тихо заключил Макайр. - Да. - В таком случае, мое имя будет опозорено? - Я вижу вашу роль несколько иной. Вы - жертва заговора. И вам прекрасно известно, как американцы сострадают тому, кто оказался в нитях шпионажа. - Пресса... На прессу может быть оказан определенный прессинг? - Этого обещать не могу. Слава богу, мы живем не в тоталитарной стране... Реакцию прессы предсказать трудно. - Это уязвимое звено, мистер Визнер... Я читал ответ редактора Сульцбергера, когда он обещал нам знакомить соответствующие подразделения с обзорными материалами своих корреспондентов... Если он готов на такое, неужели нельзя объяснить ему ситуацию со мной? Визнер усмехнулся: - Какую? Мол, милый Сульцбергер, мы ребята особые, даже когда наш наложил в штаны и начал помогать врагу, мы все равно не даем его в обиду и вытаскиваем за уши из дерьма? Ты уж поддержи, Сульцбергер, коррупцию такого рода, как-никак мы близки к президенту, на нас лежит ответственность за безопасность этой страны... Давайте, придумывайте текст, который устроит меня. Я согласовывать ни с кем не буду, приглашу Сульцбергера на ланч и обговорю с ним все совершенно открыто... Давайте текст, я весь внимание... Макайр вдруг странно усмехнулся; после виски лицо его в первые минуты порозовело, а сейчас снова сделалось мертвенно-бледным, поэтому улыбка казалась дикой, противоестественной: - А вы ему скажите, что все это игра... То есть не все, конечно, но именно мое дело... Нужна пружина спектакля - вот я и пожертвовал своим положением... Жертва во имя общего блага... Такое бывало в мировой юриспруденции, все верили, особенно если подсудимые хорошо выглядят, в галстуках и без явных следов пыток. - То есть, - мягко уточнил Визнер, - вы предлагаете ознакомить Сульцбергера со всем делом? - А почему нет? И тут Визнер рассвирепел: - Потому что вы, Макайр, совершили преступление! А это не игра! Вы перепугались за себя, за привычку каждое утро приезжать сюда, вертеть кадры, расставлять своих людей и конструировать комбинации! Причем все это б е с к о р ы с т н о! А вот я, например, постоянно думаю о моем бизнесе, когда обсуждаю вариант предполагаемой комбинации! В этом, видимо, главная сила этой страны - каждый защищает собственные интересы, где бы он ни работал: чистильщиком сапог, директором департамента или губернатором! Только несчастный президент трудится во имя общего блага! Все остальные связаны друг с другом незримыми путами интереса... А вы - нет... Почему, Макайр? Почему бы вам не вложить ваши паршивые сорок девять тысяч в акции наших компаний в Чили накануне расторжения отношений с русскими и запрета профсоюзов? Вы же знали об этом заранее. Отчего не сделали того, что обязан сделать любой американец?! Жадность? Или какая-то иная причина? Какая? Неверие в успех? Какие основания? Или у вас были такие основания? От кого поступила информация? Макайр выбросил руки, словно заслоняясь от удара: - Перестаньте! Хватит! Как вам не совестно! Я так и впрямь могу подумать о себе невесть что! Ну и прекрасно, подумал Визнер, этого я и добиваюсь, ублюдок безмозглый; мы изучаем возможные связи сотрудников с красными, какая глупость. Их надо проверять на п л а с т и л и н о в о с т ь, вот на что их надо проверять! - Ладно, - вздохнул Визнер. - Думаю, вариант введения прессы в игру мы отвели. Будет скандал, превыше всего журналисты блюдут достоинство. Какие еще предложения? - Вы позволяете мне отправиться в Панаму, - еще тише, шепотом сказал Макайр. - Прямо сейчас. Если нет рейса, можно сговориться с Пентагоном, от них в зону канала самолеты уходят каждый час. Я лично включусь в поиск четверки. Все же Роумэна я лучше всех вас знаю, я замечу его из тысячи, даже в камуфляже... Не говоря уже о Гуарази. - Прекрасная идея. Допустим, вы их нашли. Дальше? - Я привожу их сюда. - Макайр, думайте, что говорите! Никто из нас не знает, зачем они рванулись на юг. Никто. Ясно, что на встречу с русским агентом, с этим самым Штирлицем... А зачем? Почему такая срочность? Отчего в это предприятие вошел синдикат? Почему в а ш и люди, Макайр, ваши, вы с ними контачили, разорвали контракт и стали поддерживать Роумэна? Можете дать ответ на эти вопросы? Допустим, вы привезли сюда Роумэна и Гуарази, - а что дальше? Кто будет выплачивать им нанесенный ущерб? Люди поехали отдыхать в Панаму, а вы одели на них наручники. Выплачивать ущерб станете вы, сотрудник новой разведывательной институции. - Хорошо, - Макайр как-то по-новому, подобострастно кивнул, - я попытаюсь... Я нахожу их там и неотступно следую за ними... Визнер изумился: - Вы следите за Гуарази и Роумэном?! Вы, который ни разу не был ни на фронте, ни в тылу врага, следите за двумя профессионалами?! - Значит, выхода нет? - Я с самого начала предложил вполне достойный выход, Макайр. Нашкодили - умейте платить по векселю. Причем, поскольку вы наш, поскольку вы п о в е д е т е роль, вам переведут триста тысяч долларов. С такими деньгами вас возьмут в любое дело... - Что я должен сейчас делать? - А ничего. Идти к себе и продолжать работу. Как ни в чем не бывало. Когда я получу какую-то информацию с юга, вызовите врача - боли в области сердца... И ждите указаний... Еще выпьете? - Да. - Разбавить водой? - Не надо. Макайр выпил полстакана, содрогаясь; долго тяжело дышал, потом откинулся на спинку низкого, мягкого дивана и сказал: - Я хочу встретиться с Алленом. - Он не станет с вами встречаться. - Я согласен сделать все, что вы сказали, мистер Визнер. И поэтому я должен увидеться с Даллесом. - В таком случае считайте, что нашего разговора не было. Пусть все идет, как шло. Повторяю, у Даллеса свои игры, у меня свои. Я решил начать с той игры, которую доверчиво открыл вам. Если вы расскажете о ней Даллесу - выкручивайтесь из создавшегося положения сами. Меня перестанет интересовать ваша судьба, если в дело войдет кто-нибудь третий. Я не вижу какую-либо выгоду во всем этом предприятии. Макайр поднялся. - И тем не менее, я обязан увидаться с ним. - Валяйте, - Визнер кивнул. - И передайте ему вот это, - он достал из кармана пять страниц бумаги. - Что это? - спросил Макайр, обрушиваясь на диван. - Ваша исповедь. Когда вы написали ему, каким образом протащили в Штаты агента абвера Вальтера Кохлера... Берите, берите, у меня есть копии... Да и потом это собственность Аллена, а не моя... - Я написал... это... в одном экземпляре и передал... Даллесу... Визнер раздраженно закурил: - Только, бога ради, не падайте больше в обморок! Не вызывать же мне сюда доктора... - Я хочу знать, как очутилась у вас эта бумага? - Это не бумага, а ваш приговор. Даллес не любит выносить приговоры. Он любит миловать и помогать идти вверх. Он не станет встречаться с вами. Вы меня вынудили сказать вам правду. Я не хотел этого, честное слово... Садитесь к столу и пишите то, что я вам продиктую. - У меня трясутся руки... - Помассируйте... Соберитесь в конце концов, как не стыдно... Итак, договорились или нет? - Да. Мы договорились. - Ну и слава богу. Боб. У меня камень свалился с плеч. Садитесь и пишите... Макайр медленно, по-стариковски поднялся, шаркающе обогнул диван, сел в кресло Визнера, взял ручку, медленно, как-то заторможенно отвернул колпачок, придвинул блокнот и сказал: - Диктуйте, мистер Визнер. - Фрэнк. Теперь я снова Фрэнк, ладно? Я снова для тебя Фрэнк. Пиши, Боб: "Пепе. Сколько можно травить меня Кохлером? Кто сказал вам о нем? Поверь, я не знал, что он нацист, когда привез его в Штаты. Вы поступаете как марионетка в руках Штирлица. Вы на грани измены этой стране, Пепе. Одумайтесь. Я готов понести наказание за Кохлера, но оно будет сущей ерундой в сравнении с тем, что может ждать вас. Ваш друг Макайр". Дату пока не ставь, помозгуем вместе... Теперь второе: "Пепе, я никогда не был человеком робкого десятка. Тебе не удастся меня запугать. Я не пойду на то, чего ты требуешь. Молю тебя, одумайся! Макайр". Это подпиши сегодняшним днем... А первое датируй тем днем, когда Роумэн был у тебя перед вылетом в Голливуд... Он вернулся из Кордовы, помнишь, со списком нацистов, которые скрывались в Аргентине, а ты выгнал его из кабинета... ...Эти письма обнаружат в кабинете Макайра, в его сейфе, после того, как тело найдут в порту, с тремя огнестрельными ранами в животе, - месть мафии; на этом Лаки Луччиано будет сломан - раз и навсегда. Лаки терять нельзя - умница и настоящий мастер своего дела, без таких, как он, будущая работа серьезной разведки немыслима... МЮЛЛЕР, ШТИРЛИЦ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Штирлиц проснулся, словно от удара; не открывая глаз, совершенно явственно ощутил, что на него кто-то пристально, неотрывно, изучающе смотрит. Сколько сейчас, подумал он, видимо, восемь, а может, восемь пятнадцать, но никак не больше, правда, ящерка? Он ощущал время, ошибаясь в пределах десяти, максимум пятнадцати минут. В детстве, когда был жив папа, он мог спать до десяти, а то и одиннадцати, особенно если накануне собирались гости; впервые он проснулся ни свет ни заря после того, как Мартов и Воровский привели в их маленькую цюрихскую квартирку вождя мирового анархизма князя Кропоткина. Петр Александрович пил чай легкими глотками (отец потом заметил, что весь аристократизм князя как бы сфокусировался в той грациозной элегантности, с какой князь держал чашку, ставил ее на блюдце, пробовал варенье и брал крекер), говорил по-юношески увлеченно: - Перед тем как поспешить к границам, чтобы спасти страну от нашествия чужестранцев, восставшие парижане казнили дворян, содержавшихся в тюрьмах. Нет сомнения, что аристократы примкнули бы к немцам и вздернули всех революционеров на столбах. Тех, кто обвиняет в жестокости поднявшихся против тирании, следует спросить: "А ты сам страдал в темницах?! Ты провожал своих друзей на гильотину?!" Если не страдал - молчи и стыдись обвинять восставших! Тем более, что в массе своей народ сострадателен к своим жертвам; террор подготовляет диктатуру, а гильотина требует нового прокурора и попа, все возвращается на круги своя. Зло заразно, как и добро. Людей будущего надо приучать к мысли: "Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой". Справедливость и энергия перевернут мир. Энергия еще более заразна, чем зло. Будущее за людьми, наделенными энергией, которая всегда окрашена созидающим духом творчества... Эти слова Кропоткина навсегда запали в душу Исаева; именно после того, как князь, приезжавший на встречу с социал-демократами (высоко чтил Ленина, несмотря на кардинальные разногласия идейного порядка), посетил их дом, отношение Всеволода к самому себе во многом изменилось: "энергия и справедливость" сделались путеводными звездами юности; пожалуй, именно тогда, в Швейцарии, он начал ощущать время, его быстротечность, а ведь именно в м и н у т е реализуются как энергия, так и справедливость... Штирлиц открыл глаза; комната, куда его ночью проводил Мюллер, была на третьем этаже особняка; окно, закрытое тяжелыми металлическими жалюзи, выходило на поле аэродрома; видимо, подумал он, за мною наблюдают из соседних комнат; зеркало возле умывальника - особое, сквозь него видно каждое мое движение, каждый жест, выражение лица, только цвет чуть изменен, синеватый, трупный какой-то; через такое же зеркало из соседней камеры наблюдали за Канарисом, довольно часто в тюрьму приезжал Кальтенбруннер, садился возле этого чуда техники и молча смотрел на адмирала, стараясь открыть для себя что-то такое, что мучало его - чем дальше, тем, судя по всему, больше. Штирлиц протянул руку, взял со столика часы, посмотрел на циферблат: восемь часов девять минут, у меня осталось еще два дня; если через сорок восемь часов не произойдет то, что запланировано у нас с Роумэном, мое пребывание на этой прекрасной, сумасшедшей, не собранной воедино земле, окончится раз и навсегда. Перевоплотишься в волка, сказал он себе. Или в березку. Ничего, посуществуешь, лишенный счастья общения посредством языка; волки объясняются по-своему, да и березы обладают даром говорить друг с другом. Только мы еще не сумели разгадать их язык. Впрочем, язык ли это? Наверное, явление совершенно иного порядка; даже перемещение облаков каким-то образом организовано - нет той давки и сумятицы, какая сопутствует людским перемещениям в часы пик. Штирлиц не стал затыкать пробочкой раковину, как это делают немцы, - время и г р кончилось, разговор идет в открытую, времени мало, поступать надо так, как хочется, а мне хочется мыться из-под крана, по-русски, подставляя под ледяную струю голову, шею, лицо, ощущая при этом особый, горный запах этой воды, таящей в себе легкую голубизну, до того чиста; что значит источник, бьющий в горах! Дверь, понятно, была заперта снаружи; Штирлиц трижды постучал, замок сразу же открылся, видимо, в коридоре дежурил постоянный пост. Двое рослых парней, стриженных "под бокс", стояли прямо перед ним, и в глазах у них была нескрываемая, тяжелая ненависть. - Доброе утро, ребята, - сказал Штирлиц, - как отдохнули? Те, не ответив, сопроводили его в холл, - там уже был накрыт стол: ветчина, фаршированные колбасы, сухой сыр, молоко; Мюллер сидел возле окна, задумчиво перелистывая книгу; услышав шаги по широкой деревянной лестнице, поднялся, пошел навстречу Штирлицу: - Вы слишком долго спите, Штирлиц, - сказал он, чуть кивнув охранникам; те р а с т в о р и л и с ь; ну и школа, ай да Мюллер, так сохранить былое дано не каждому, да здравствует незыблемость традиций! - Я сплю ровно столько, сколько необходимо для реанимации нервных клеток, - ответил Штирлиц. - Единственно, что не реанимируется, а постоянно умирает, именно нервные клетки, мой друг... Кстати, я запамятовал, какое у вас звание в русской секретной службе? - Было полковник, - ответил Штирлиц. - Значит, сейчас вы генерал? - оживился Мюллер. - Или, наоборот, разжалованы до рядового? Со всеми вытекающими последствиями? - Вполне может быть, - согласился Штирлиц. - У вас еще много информации, которую предстоит обсудить? - Много. На три дня, как минимум. Кстати, гулять вы меня намерены пускать? Или полный з а т в о р? Мюллер сел во главу стола: - Погуляем, Штирлиц, погуляем. Располагайтесь по правую руку, мне приятно ухаживать за вами. - Спасибо, группенфюрер... Или, быть может, вы хотите, чтобы я обращался к вам как к сеньору "Рикардо Блюму"? Лицо Мюллера закаменело: - Мне жаль, что эта информация стала вашим достоянием. Сейчас вы нанесли мне удар, Штирлиц. Я полагал, что "Рикардо Блюм" известен только четырем моим самым верным контактам... Кто вам назвал это имя? - Угостите кусочком фаршированной колбасы, группенфюрер, - попросил Штирлиц. - Я опасаюсь, как бы вы не решили вновь попробовать меня на выдержку, перед пытками надо как следует подкрепиться... - Надеюсь, вы понимаете, что мои люди восстанавливают весь ваш маршрут? Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что я узнаю, как вы сюда прибыли, откуда, с чьей помощью? - Убежден. - Хорошо держитесь. Порою я вообще сомневаюсь: есть у вас нервы или вам сделали какую-то хитрую операцию, заменив их совершенно новой субстанцией, которая ни на что не реагирует, а лишь фиксирует происходящее? Штирлиц несколько удивился: - Раз вы сомневаетесь, значит, у меня есть нервы. Все то, что вызывает сомнение, - существует... У меня, например, тоже есть сомнения по поводу вашей активности в северной Италии в апреле сорок пятого... Я снова хочу спросить: нас никто не слышит, группенфюрер? Я не зря задавал вам этот вопрос вчера, не зря повторяю его сегодня. Не думайте, что в мире мало людей, которые хотят занять ваше место. А будет - когда кончится "дух Нюрнберга" - еще больше... Так что мой вопрос в ваших интересах... И Мюллер дрогнул. По-кошачьи, бесшумно поднявшись, он подошел к двери, что вела на кухню, резко распахнул ее: два индейца-повара сидели на подоконнике, наблюдая за тем, чтобы не переварить кофе, стоявший на большой плите; Мюллер подкрался к той двери, что вела в его кабинет; там тоже никого не было. - Тем не менее включите радио, - посоветовал Штирлиц. - Дело того стоит. Мюллер ткнул пальцем в шкалу "Блаупункта"; как обычно, передавали испанские песни - гитара, кастаньеты и захлебывающийся голос женщины. - Теперь вы спокойны? - спросил Мюллер, вернувшись на свое место. Штирлиц покачал головой: - Теперь спокойны вы, группенфюрер... Помните, как двадцатого апреля сорок пятого года вы расписались на приказе, полученном от фюрера: "службе гестапо обеспечить вывоз в Альпийский редут вождя мирового фашизма, дуче Италии Бенито Муссолини"? - Если я и забыл, то у вас должен быть этот приказ, не правда ли? - Конечно. - Дадите ознакомиться? - Пожалуйста, - Штирлиц протянул ему копию, сделанную на тонкой бумаге. Мюллер пробежал глазами текст, кивнул: - Да, подпись моя. Но ведь в получении этого же приказа расписался и Кальтенбруннер, и обергруппенфюрер СС Вольф. - Кальтенбруннера повесили, Вольф в тюрьме, а вы являетесь неким преемником идей фюрера, нет? Следовательно, отвечать за неисполнение приказа - перед лицом членов партии - придется вам, группенфюреру Генриху Мюллеру; больше некому. - Я сделал все, что мог, Штирлиц, - Мюллер положил себе ветчину и начал тщательно жевать, скрывая полнейшее отсутствие аппетита. Штирлиц покачал головой, сострадающе вздохнул: - Нет, группенфюрер. Все не так. У меня есть документы, которые говорят об обратном... - Очень любопытно услышать систему доказательств от противного... - А кофе дадут? Мюллер нажал на кнопку под столом; индейцы принесли кофейник, аромат был горьким, чуть пьянящим. - Сливки нужны? - поинтересовался Мюллер. - Ни за что, - ответил Штирлиц. - Водкой не угощаете, напьюсь крепким кофе. - Могу угостить и водкой. - Спасибо. Чуть позже. - Я весь внимание, Штирлиц... - Сейчас, только доем фаршированную колбасу... Вкусна, сил нет оторваться... Он деловито, с видимым, а не наигранным наслаждением доел колбасу, налил себе кофе и неторопливо заговорил: - Как мне кажется, Гитлера на самом деле не очень-то тревожила жизнь Муссолини... Его более всего волновала с у д ь б а диктатора: если бы с дуче не произошло то, что ныне известно всем, - а случилось это двадцать восьмого апреля, и Гитлер читал радиосообщение о трагедии, - я не знаю, как бы себя повел великий фюрер германской нации... Я расскажу вам, отчего оставшиеся в живых лидеры национал-социализма не простят вам гибели Муссолини... Помните, еще в феврале сорок пятого, когда генерал Вольф впервые прибыл в Швейцарию к Даллесу, вам поступили сведения о контактах Муссолини с миланским кардиналом Шустером? - Я не помню этого, Штирлиц, - ответил Мюллер скрипучим голосом, что свидетельствовало о высшей степени раздражения. - Я руководил слишком большим подразделением, чтобы помнить все... - Сохранилась ваша переписка с представительством гестапо при штабе дуче. Я оперирую фактами. Иначе я рискую провалить ту миссию, которая возложена на меня американскими друзьями... Так вот, уже в конце февраля вы знали, что кардинал Шустер передал англо-американскому командованию письмо Муссолини... Текст помните? - Нет. - Я помню. "Силы социальной республики, - писал дуче, - должны воспрепятствовать тому, чтобы жизнь нации потонула в хаосе, анархии и гражданской войне. Всякое неконтролируемое экстремистское движение (коммунистические партизанские отряды, митинги, забастовки) должно быть подавлено совместными силами моей социальной республики и союзников с помощью священников, которые приложат все усилия для пропаганды идей всеобщего умиротворения. При этом я, как дуче республики, должен знать, какова будет судьба членов правительства и руководящих деятелей моего движения". Вспомнили? - Да вы продолжайте, Штирлиц, продолжайте, - сказал Мюллер. - Смеется тот, кто смеется последним. - Ладно, не буду смеяться, - согласился Штирлиц. - Да и до смеха ли мне, группенфюрер? Вскоре после этого начальником "корпуса добровольцев свободы" стал генерал Кадорна, помните? Интересная личность: противник фашизма, но при этом практик антикоммунистической борьбы. И отправился генерал Кадорна не куда-нибудь, а в Швейцарию, и не к кому-либо, а к Аллену Даллесу. И там-то мистер Даллес поставил вопрос в лоб: "Сможет движение дуче удержать север Италии от коммунистического восстания? Хватит ли у Муссолини сил и авторитета спасти страну для демократии?" И Кадорна, который был реалистом, ответил, что дуче не сможет спасти север Италии от коммунистического восстания. Он имел постоянный контакт с доктором Захарисом, отправленным Гитлером к дуче в его "столицу" Гарньяно; тот, поняв, что д е л о проиграно, снабжал генерала Кадорну интимной информацией о Муссолини: "Он в состоянии депрессии, плохо понимает происходящее, убежден в том, что нация стоит за его спиной, готова дать смертельный бой союзникам; порою, однако, обсуждает с главой секретной полиции Тамбурини подробности предстоящего побега на подводной лодке в Японию. Генерал Вольф, возглавивший немецкие войска на севере Италии, перестал общаться с Муссолини; впрочем, его заместитель успокоил дуче, сказав, что на днях будет пущено в ход секретное оружие фюрера, которое сметет русских, англичан и американцев; оснований для беспокойства нет; все идет, как запланировано..." И было это двадцатого апреля сорок пятого, группенфюрер, когда Гитлер возложил на вас ответственность за спасение дуче. А сделал он это не зря, ибо Шелленберг - торгуя всеми, кроме себя, - отдал в бункер информацию, что Муссолини отправился на встречу с в р а г а м и: двадцать пятого апреля в Милане дуче Италии сел за стол переговоров; напротив него расположились генерал Кадорна, христианский демократ Мараца и член ЦК партии действия Рикардо Ломбарди. Эта делегация Комитета национального освобождения имела указание: переговоры продолжаются ровно час; условие только одно - безоговорочная капитуляция. Вел встречу кардинал Шустер. Выслушав слова о "капитуляции", дуче недоуменно заметил, что ожидал совершенно иного; поинтересовался, какая судьба ждет лидеров фашизма. Ему ответили, что их судьба будет решаться по закону. "По закону военного времени? - сразу же спросил Муссолини. - Или мирного?" - "По действующим законам", - ответили ему. "Я должен посоветоваться с немцами, которые ведут бои, - сказал дуче, - только я могу понудить их сдаться, если вы гарантируете жизнь". Он прервал заседание, отправился в свой штаб, а там ему сказали, что Вольф уже сидит за столом переговоров с американцами. "Они предали меня", - сказал Муссолини и сел в машину; а ведь его сопровождали ваши люди, группенфюрер... Они должны были вывезти его в Тироль... А они его бросили, как только дуче переоделся в немецкую форму и натянул на голову каску... Один из этих ваших людей жив... Он дал показание, что вы отправили приказ: "Пусть с дуче разбираются сами итальянцы, охрану снять". Зачем вы отдали такой приказ? Чтобы поскорее уничтожили с в и д е т е л я, который лучше всех других знал, что т в о р и л о гестапо в Италии? Или же - я вправе трактовать этот приказ и так - хотели помочь американцам схватить Муссолини, в случае чего зачтется? - Текст моего приказа у вас есть? - Есть показания. - Одного человека? - Трех. Дуче ведь пытался пробраться в Альпийский редут с немецкой зенитной батареей... Все солдаты, присутствовавшие при его аресте, опрошены и в один голос показали, что люди гестапо бросили Муссолини, когда он решил ехать на озеро Комо... - Еще кофе? - спросил Мюллер. - С удовольствием. - За сердце не боитесь? - Боюсь. А что делать? Разве можно лишать себя удовольствия, постоянно высчитывая, что может из-за этого произойти в ближайшем будущем? - Тоже верно, - согласился Мюллер задумчиво. - Ну, это, я надеюсь, все? - Только начало, группенфюрер, - Штирлиц рассмеялся. - Я хочу напомнить вам дело Кисселя... По-моему, именно вы вели с ним переговоры в тридцать втором, а? Мюллер резко встал из-за стола, отошел к окну, забросил руки за спину: - У меня есть выход, Штирлиц, - сказал он тихо. - Я пристрелю вас и уйду из Виллы. Вы же понимаете, я не зря провел два года в этом регионе, мне есть где обосноваться на юге Америки. - Бесспорно, - согласился Штирлиц. - Но если здесь вы бог национал-социализма, то в любом другом месте станете загнанным зверем. И каждый раз, когда ваши люди будут получать от вас шифры к банковским сейфам, где хранится золото СС и партии, ожидание их возвращения станет для вас муками ада... Они ведь будут брать золото изменника, группенфюрер. А зачем отдавать изменнику то, что ему по праву не принадлежит? Мюллер повернул колесики громкости радио, увеличив мощность; вернулся к столу: - Ну, так и что же вам известно по делу Кисселя? - Все, - ответил Штирлиц. - Но этот документ я перешлю вам лишь только после того, как мы заключим договор. Я не принес его с собой, опасаясь обыска... Это ведь такой документ, который равнозначен для вас смертному приговору, вы же понимаете это, нет? Мюллер понимал это. - Комбинация была начата в тридцать втором году, когда Гитлер в третий раз отказался от должности вицеканцлера, которую ему предлагал канцлер Папен, выражавший волю Круппа и Тиссена, всего крупного капитала. После того, как Папен был вынужден уйти, президент Гинденбург передал власть генералу Шлейхеру; как опытный политик, этим назначением генерала он грозил и коммунистам, и нацистам, и ненавистному Парижу: в конечном счете все и везде решает армия. Шлейхер сразу же начал действовать; он знал, что в НСДАП произошел раскол: Штрассер рассорился с Гитлером; денег у партии не было, штурмовики стояли с кружками на улицах, прося у прохожих пожертвований; хозяин типографии, печатавшей "Фолькишер беобахтер", потребовал у Геринга немедленной уплаты долга или же: "Я прекращаю выпуск вашего листка, он ныне убыточен, уже сколько лет вы сулите немцам благоденствие, а все, несмотря на это, катится в тартарары". Шлейхер готовился к конспиративной встрече с Грегором Штрассером, истинным создателем НСДАП, имевшим определенное влияние на рабочих Рура: "Если я смогу уговорить его стать членом моего кабинета в качестве премьер-министра Пруссии, за Штрассером пойдет треть нацистских депутатов рейхстага и Гитлер таким образом перестанет быть той силой, которая шантажирует республику. Меня устраивает штрассеровская трактовка национал-социализма, поскольку, по его словам, он не имеет никакого отношения к интернационализму; это дух товарищества нации плюс высочайшая производительность, социализм немцев - это крепостные стены имперских городов, традиции и дисциплина!" После первой встречи Шлейхер привез Грегора Штрассера в имение президента Гинденбурга; старый маршал внимательно обсмотрел сухое, чуть удлиненное лицо одного из руководителей национального социализма, заметив при этом: "Какое счастье, что вы говорите без венского акцента... Все же немцы любят хохдойч, государственность вне главного диалекта страны немыслима". Тогда же, во время этой встречи, Гинденбург согласился предоставить Штрассеру пост вице-канцлера. Вы же знали об этом, группенфюрер, нет? - Продолжайте, пожалуйста, Штирлиц, - все более раздражаясь, ответил Мюллер. - Вы обещали рассказать о каком-то Кисселе, вот я и жду этого рассказа. - "Какой-то Киссель", - Штирлиц улыбнулся. - Вне отношений Штрассера и Гитлера дело Кисселя не имеет смысла, группенфюрер, и вы прекрасно это знаете... Вы же помните, что после того, как в декабре тридцать второго Штрассер подал в отставку со всех своих постов в партии и заявил прессе, что Гитлер проводит политику "исключительности", которая чревата закатом движения, фюрер был близок к самоубийству, потому что на местных выборах НСДАП потеряла треть голосов. "Я всегда мечтал привести к управлению государством нацию немцев, - заявил Штрассер, - крестьян, рабочих и служащих. Гитлер хочет править государством единолично, - в этом два подхода в партии к вопросу о власти!" Вот тогда-то и возник ваш старый знакомый, редактор Церер, которого вы спасли от скандала в Мюнхене, когда его, пьяного, обобрали две проститутки, а он их за это избил до полусмерти... А ведь каков был трибун, глава газеты "Ди тат", адепт "немецкого духа", хотя, правда, это не мешало ему утверждать, что если дух нации медленно, но постоянно ставится под контроль, то это полезнее всего для него самого, ибо наиболее глубокие идеи человечества довольно редко возникали на свободе... Помните? Мюллер деревянно хохотнул: - Это как раз помню... Любопытное умозаключение... Многосмысленное. И вполне рациональное... - А закрыть уголовное дело Церера тоже рационально? - Конечно, - ответил Мюллер устало. - Увы. Ну, валяйте дальше... Вот уж никогда не думал, что даже я так много наследил в архивах... - Каждый человек, думающий о карьере, с л е д и т, группенфюрер... Вы же помните, что именно Церер приехал к вам с просьбой поглядеть в архивах полиции дела на всех тех, кто был в охране фюрера? - Не помню, - отрезал Мюллер. - Это было третьего января тридцать третьего года, группенфюрер. Именно третьего января вы затребовали дела на людей СС, охранявших Гитлера... И нашли компрометирующие материалы на Кисселя: он привлекался к суду за растление малолетней, но был помилован, потому что ему не хватило трех дней до шестнадцатилетия, а девочке было девять... И вы вместе с Церером пришли к нему ночью, на Келенхоф, три, помните? - Нет, - повторил Мюллер, напрягшись, - не помню. - И Церер передал Кисселю три тысячи марок... За то, чтобы тот сказал, какие шаги намерен предпринять Гитлер после ухода Штрассера. Не помните? - Конечно, нет. Штирлиц достал еще листок и протянул его Мюллеру: - Здесь расписка Кисселя, заверенная вашей подписью... И дата, самое главное, дата. Вы ведь перевербовали охранника фюрера накануне его поездки в Кельн для тайной встречи с бывшим канцлером Папеном... - Не повторяйте коммунистическую пропаганду, Штирлиц. Это пройдет на публике, а со мною не надо. Штирлиц покачал головой: - В Лондоне только что опубликована стенограмма последних переговоров Гитлера с Папеном... Положение безвыходное, денег нет, партия разваливается, рабочие Рура - те, что не с коммунистами, - повернули к Штрассеру, что делать? И Гитлер вместе с Гессом, Гиммлером и экономическим советником партии Кепплером приехали в Бад-Годесберг, там Гитлер пересел в машину, которая доставила его в дом банкира Шредера... На пороге стоял Папен - "враг" НСДАП. А фюрер обменялся с ним рукопожатием. И в это время в ы с т р е л и л блиц фоторепортера, - вы же знали от Кисселя все; назавтра сенсационный снимок о тайной встрече Папена с Гитлером стал достоянием общественности... Тогда, правда, не стали достоянием общественности документы, подписанные в тот день Гитлером и Папеном: оживление экономической конъюнктуры, то есть - если расшифровать - военные заказы промышленности и аннулирование версальских соглашений... Через три часа Папен посетил финансистов Феглера и Шпрингорума, - те внесли деньги в казну национал-социалистов; отчислил средства Юнкерс; в середине января состоялась еще одна встреча Папена с Гитлером - в Берлине, в доме Риббентропа; об этой встрече вы уже не знали, группенфюрер, но вы знали, что канцлер Шлейхер намерен распустить парламент и ввести чрезвычайное положение, чтобы выслать Гитлера из страны, а на его место поставить Штрассера... И вы были готовы депортировать фюрера в Австрию, нет? - Такого документа не было в природе, Штирлиц. - Верно. Такого рода документы не составляются, слишком рискованно. Но показания о том, что вы обсуждали с полковником Отто, посланцем канцлера Шлейхера, - за три дня перед его падением, - что вы возьмете на себя эту миссию, сохранились. - Покажите. - Не-а, - Штирлиц усмехнулся. - Пошли погуляем, успокоимся, подышим воздухом, потом покажу. Мюллер поднялся, походил по огромному холлу, остановился около Штирлица, потом н а в и с над ним: - Давайте проанализируем вашу информацию, дружище... Давайте проанализируем ее без гнева и пристрастия... То, что вы говорили мне вчера и сегодня, - сенсационно, спору нет... Да, опубликованием этих материалов вы поначалу действительно восстановите против меня значительную часть нашего братства... Но вы должны понимать: я добьюсь от вас показаний, что эти материалы сфабрикованы вашими руководителями на Лубянке... И тогда большинство, которое поначалу поверило вам, - всегда приятно валить собственные беды на головы врагов - вернется ко мне... Ну, а меньшинство, вы правы, возможно, начнет против меня борьбу... - Радикальное меньшинство, - уточнил Штирлиц. - Фанатики. Люди, считающие, что фюрер был, есть и будет лучшим лидером нации. Это опасные люди, психически неуравновешенные, лишенные дара перспективы, уповающие на возвращение прошлого, а такие люди готовы на все, группенфюрер, их надо - судя по вашим словам, которые вы сказали одному из убийц Ратенау, придурку Саломону, - "давить, как вшей"... Мюллер кивнул: - Верно, я сказал ему именно так... Другое дело, как я поступал... Или как я намерен поступать впредь... Фанатики - прекрасный материал для нагнетания чувства ужаса в мире, ибо оно, это чувство ужаса, суть предтеча надежды на сильную руку. На тех, кто может положить конец безумию, крови, разгулу страстей! Вы несколько раз упомянули ваших североамериканских коллег... Я - цените мой такт - пока еще не задал вам вопроса, кто эти люди, кого они представляют, кем были ранее, на что уповают в будущем... Все то, о чем мы с вами говорили вчера и сегодня, компрометирует меня в глазах радикалов национал-социализма, вы правы... Но ведь это делает меня незаменимым для ряда лиц разведывательной группы Вашингтона, которые - с некоторым, правда, опозданием - признали наконец, что главной опасностью для мира следует считать коммунизм. И этим людям я - Генрих Мюллер, сражавшийся в меру своих сил с национал-социализмом, поддерживавший Веймарскую республику, последнего демократического канцлера Германии генерала Шлейхера, зверски убитого Гитлером в тридцать четвертом году, готовый по его приказу, несмотря на смертельный риск, вышвырнуть из страны Гитлера, - буду в высшей мере нужен. Никто, как я, не знает потаенных пружин нацизма, и никто, как я, не сделал так много для искоренения коммунизма в Баварии, а потом и во всей стране... Причем я боролся с красными не по принуждению, не потому, что был коричневым, - вы ведь знаете, я вступил в партию только в тридцать девятом, - а по велению совести. Из-за моих идейных позиций... Ваши документы помогут мне сговориться с паршивыми янки, Штирлиц... А в этом я сейчас заинтересован... - Нет, группенфюрер. Вам не удастся сговориться с янки... Хотя вы правы, кое-кто из разведки и пошел бы на контакт с вами. Если там есть люди, которые назвали генерала Гелена "патриотом демократической Германии", то и вас можно было бы определить как "борца против коммунизма"... Но теперь альянс не получится... Вы же слышите американское радио - такого удара против наци, обосновавшихся в Аргентине, еще не было... И это не случайно, они хотят сражаться с коммунизмом "чистыми руками"... Так что у вас есть только один выход - договор со мной... А когда вернемся с прогулки, начнем разбирать американский узел... Неужели ничего не помните? И Мюллер ответил с поразившей Штирлица искренностью: - Клянусь вам, нет! КРИСТА, ЭЛИЗАБЕТ, ДЕТИ, НИЛЬСЕН, ЭР (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Элизабет позвонила Кристине с аэродрома; как и было заранее уговорено, произнесла лишь два слова: - Я тут. И положила трубку. Маленький Пол тяжело перенес полет через океан; три раза в ы в е р н у л о, очень плакал, в отчаянии ударял себя маленькими кулачками в живот, обиженно повторял: "Здесь болит, ну погладь же, пусть перестанет!" Питер смеялся: - Смотри на меня, плакса! Лечу, и все! Как не стыдно! А еще говорил: "Я - ковбой, я - ковбой!" Еще, чего доброго, наложишь в штанишки со страха! Маленький завопил от бессильной обиды; продолжая бить себя в живот кулачком, он, захлебываясь слезами, пытался объяснить брату: - У меня же болит, понимаешь?! Режет! Ну что же ты ничего не можешь сделать, ма?! Я тоже всегда сердилась на маму, когда она не могла мне помочь, вспомнила Элизабет; наверное, оттого, что мы рассказываем детям сказки, они убеждены, что волшебство естественно и каждый взрослый обладает даром мага; если не делает, чего хочется, значит - плохой... Правда... Бедная мама не знала, как решать задачи, а я ее за это шепотом ругала; прости, мамочка... А вообще, наверное, нет ничего страшнее, когда не можешь помочь маленькому; если я сейчас не сдержусь и заплачу. Пол еще больше испугается. Она легонько шлепнула Питера: - Не смей его дразнить! Видишь, как ему плохо! Теперь зашелся Питер, - он ведь так гордился, что с ним все в порядке, мама должна быть рада, лечу себе, и ладно, а она... Пол сразу же перестал бить себя кулачками в живот, успокоился, опустил голову на руку матери и легко уснул. - Прости меня, Питер, - шепнула Элизабет. - Мне очень стыдно. А ты настоящий мужчина, я тобой горжусь. Правда. Я просто сорвалась. Прости. Господи, подумала она, даже братья радуются, если плохо в с е м вокруг. Откуда это в нас?! Наверное, я ужасно поступила, но иначе Пол извел бы всех, стыдно перед соседями... Ах, да при чем здесь соседи, сказала она себе этого шлепка Питер ни в жизнь не забудет. Несправедливость родителей не забывают. То, что прощают чужим, своим не спускают... А Пол больше похож на меня... Я тоже радовалась, когда мама зря наказывала Пат... Я переставала плакать, когда доставалось сестре, испытывая удовлетворение... Ужасно, такая крохотуля, а уже взял от меня самое плохое... Питер - вылитый Спарк, как ему будет трудно жить с его добротой и девичьей обидчивостью... Он хорошо дерется, за дело отлупил соседского Боба, но его нужно вывести из себя, иначе он никогда не поднимет руку... Господи, Спарк, только бы с тобой все обошлось, ведь если у Пола не получится, мы все погибли... ...Кристина приехала через полчаса, сразу же нашла их в аэропорту, прижала к себе Пола, обцеловала Питера и Элизабет; миленькие вы мои, как же вы устали, совсем белые! - Не очень-то обнимай Пола, - вздохнула Элизабет, - его несколько раз вырвало. Кристина прижалась губами к потной шейке мальчика; зажмурилась от нежности: - Ох, какой сладкий запах, боже! Кисленькое со сладким! Сейчас мы его с тобой положим в ванну, да, Питер?! - Мы вместе ложимся в ванну, - ответил старший, - ты что, забыла? - Да, - ответила Криста, - забыла... Из-за больших расстояний все значительно скорее забывается. К себе домой их, однако, не повезла; отправились к докторанту Паулю, там малышей вымыли и уложили спать; Элизабет устроилась с ними на одной тахте, словно тигрица, охраняющая детенышей; как можно уместиться на самом краешке? Десять сантиметров, спит на весу! Пауль постелил себе на полу, перебрался в прихожую; Кристина уехала в город, в кабачке нашла Нильсена, как всегда работал; тот, увидав женщину, молча кивнул, дождался, пока она вышла, отправился на набережную, где стояла яхта "Анна-Мария"; света зажигать не стал, спустился к мотору, проверил запас бензина, пресной воды и масла, потом поднялся на палубу, сел, скрючившись, замер, сунув в рот свою душегрейку. Кристина заехала домой, выключила во всех комнатах свет, зашторила окна и выскользнула на темную улицу через двор, бросив свой велосипед у парадного. В три часа утра добралась до центрального почтамта, заказала разговор с Мюнхеном; Джек Эр, конечно же, спал сном младенца, к телефону подошел после седьмого звонка. - Я еду с родственниками, - сказала Криста, - в деревню. И, не дождавшись ответа, положила трубку. В четыре утра она вернулась к Паулю, попросила его взять на руки Питера; Пола прижала к себе; в пять были на набережной, в пять пятнадцать, когда только-только начало светать, Нильсен запустил движок и повел яхту в открытое море. - Вы пока располагайтесь в каюте, - сказал он женщинам. - И готовьте завтрак. Я подключил плитку, в шкафу молоко и яйца, обожаю омлет, только свет не надо включать, ладно? А когда мы выйдем из бухты и я лягу на курс, мы устроим пир... Если, конечно, не будет встречных судов... А даже если и будут, сделаем стол на палубе, морской ветер пахнет яблоками, не смейтесь вы, я говорю правду... Мальчики спали, прижавшись друг к другу на лавке, укрытые толстым пледом; внутри хранились надувные жилеты и плотик; Элизабет и Криста сидели друг против друга, оставшись, наконец, вдвоем, когда можно спокойно говорить; поэтому молчали. Криста достала из кармана теплой куртки пачку "Лаки страйк"; Элизабет заметила, что сигареты были раскрошившиеся, как у Пола, и заплакала. - Не надо, - шепнула Криста, положив свою руку на ее сцепленные пальцы. - Теперь все в порядке, сестричка... Элизабет покачала головой: - Я не верю, когда все идет нормально... Я стала бояться спокойствия, Крис... Я вся издергалась... Мне постоянно хочется куда-то идти, что-то делать, смотреть в окна - не прячется ли кто там... "Все в порядке", - повторила она, глотая слезы. - А Спарк остался заложником... Где Пол? Что с ними? Ты знаешь? - С ними все в порядке, - сказала Криста. - Давай постучим по дереву... Видишь, сколько здесь дерева? Она заставила себя улыбнуться, хотя дрожь, которая била Элизабет, передалась и ей; но у меня же нет маленьких, сказала она себе. Я должна быть сильнее; сейчас мне надо вести ее... Не ей, старшей, а именно мне, потому что мое сердце принадлежит Полу, а у нее разделение между Спарком и маленькими Полом и Питером... Сразу трое... Это же так тяжело, невыносимо тяжело... Без детей жить проще, сам себе хозяин... Зачем ты лжешь, спросила себя Криста, кто тебя принуждает врать самой себе? Гаузнеры, ответила она. Пока в мире есть гаузнеры, очень страшно давать жизнь новому человеку; обрекать на те муки, что прошла ты. Зачем? Бог дал тебе любовь, вот и люби... Ну да, возразила она себе, а когда придет старость? Ты хочешь, чтобы пришла старость? Неужели ты хочешь этого, спросила она себя. Старость - это тоже детство, но если ребенок мудр в своей первородности, то старики исполнены хитрости, недоверия, страха; не жизнь, а постоянное ожидание неизбежности конца... Нет, подумала она, ты не права, вспомни Ханса... Спортсмен, был заядлым охотником, гордился своим аристократическим происхождением, здоров, как юноша; он часто ездил с папочкой на охоту. "Мне пятьдесят пять, но я чувствую себя двадцатилетним! Но не обольщаюсь! Шестьдесят лет - последний рубеж мужчины... Потом всех нас надо отстреливать... Да, да, именно так, санитарный отстрел... Ведь дают же лицензии на старых лосей в то время, когда охота запрещена, - надо освобождать в и д от балласта!" Перед самым началом войны Хансу исполнилось шестьдесят четыре; он был по-прежнему крепок, завел подругу, которую таскал с собою на охоту, обожал горячую еду и проповедовал необходимость постоянной близости с женщиной: "Это - натуральный женьшень". Криста как-то услышала его разговор с отцом. "Знаешь, Кнут, я был у профессора Бларсена, - говорил папочке старик, - ну, этого, знаменитого, который занимается сексологией... Я спросил, сколько раз в неделю надо любить женщину... Знаешь, что он ответил? Не догадаешься! Он просто рассмеялся: чтобы любить, надо любить постоянно: "Если у вас сломана рука и вам наложили гипс, сколько времени потом придется ее разрабатывать?! А?!" Вот я так и поступаю... Но вообще есть физиологическая граница: всех стариков, кто перевалил за семидесятилетний рубеж, надо отстреливать. Ведь дают же лицензии на старых оленей, когда охота в лесу запрещена?! Балласт, надо освобождать вид от балласта!" - О чем ты думаешь? - спросила Элизабет, вытирая слезы. - Вздор какой-то лезет в голову. - Надо было бы зайти в церковь и помолиться за наших... У вас есть протестантские церкви? - Не знаю... Я не верю в церковь... Я в бога верю... - Все мы дуры... Какие-то неполноценные, - Элизабет утерла слезы на щеках ладонями и по-детски шмыгнула покрасневшим носом. - Больше всего я мучаюсь оттого, что Спарк улетел отдать себя в з а л о г без смены чистого белья... И носки на нем были несвежие... Мне стыдно, что подумают о его жене те люди, которые стерегут... "Ну и баба у него, надо привести хорошенькую кубиночку, очень заботливые жены..." Крис, наконец, закурила, затянулась по-мужски, очень глубоко: - Думаешь, все это время мне не лез сор в голову?! У нас один биолог читает курс о взаимоотношениях полов... Рекомендует женщинам - мы же дисциплинированные, честолюбивые - ставить себе ежедневные оценки за поведение: "Это будет держать вас в кулаке, гарантия семейного баланса абсолютна"... Я спросила: "А может, лучше просто любить того, кого любишь? Не свою к нему любовь, а его? Не пропуская все происходящее через себя, через то, как на это посмотрят и что подумают другие? Просто любить и поэтому быть счастливой?" - Дай сигарету... - Ты же не куришь... - О, я раньше была такая заядлая курильщица! - Элизабет, наконец, улыбнулась. - Я бросила, когда вот этот должен был родиться, - она положила руку на голову Питера, совершенно не страшась, что мальчик проснется. А я бы не решилась так, подумала Кристина, она про них все знает, хотя никто ее этому не учил... Всему учат: и математике, и хорошему тону, и сексологии... Вот только этому жесту научить не смогут, врожденное... - Хочешь, погадаем? - спросила Кристина. - Веришь? - Да. - А я боюсь. - Я начну с себя... А потом погадаю на Пола... Если захочешь, потом погадаем на Спарка... Элизабет снова улыбнулась, жалко и растерянно: - Нет. На меня. Я боюсь гадать на него и на маленьких. Давай погадаем на нас... Криста отошла в нос каюты, открыла дверки стенного шкафчика, где хранилась посуда, отодвинула тарелки и достала из-за полки маленькую книжку в зеленом сафьяновом переплете. - Называй страницу, - сказала она. - На меня. - Первую сотню открывать неинтересно, - сказала Элизабет. - Это все заставляли учить в колледже, в зубах навязло... Давай так... Страница двести седьмая, сверху восьмая строка... Жаль, что она не назвала цифру "семь", машинально подумала Кристина; прочитала текст: - "Когда же будешь отпускать его от себя на свободу, не отпусти его с пустыми руками"... - Дальше, - попросила Элизабет. - По-моему, и так все понятно... - Что, дальше плохо? - Не знаю... - Дальше, - повторила Элизабет, - я боюсь одной строки... Приходится много додумывать... - Это ничего, если я закурю еще одну сигарету? - спросила Крис, кивнув на спящих мальчиков. - Закурим вместе, - ответила Элизабет; она снова д е р ж а л а себя, стала прежней - спокойной и чуточку снисходительной. - "Но снабди его от стад твоих, - продолжила Криста, - от гумна твоего и от точила... Дай ему, чем тебя благословил Господь... Помни, что и ты был рабом в стране Египетской и избавил тебя Господь, Бог твой, потому я тебе это и заповедую... Если же он скажет: "Не пойду я от тебя, потому что люблю тебя и дом твой", возьми шило и приколи его ухо к двери, и будет он твоим рабом на век. Так поступай и с рабою твоей"... Элизабет, наконец, весело засмеялась, ничуть не опасаясь, что мальчики проснутся, а Криста даже створки стенного шкафчика открывала осторожно, страшась, что з а п о ю т петли; бедненькая, как же трудно ей; сердце разорвано на три части, а я до сих пор не верю, что Пол по-настоящему мой муж... Чему ты не веришь, спросила она себя. Тому, что он "твой"? Или "муж"? Это разные понятия. В этом пустячном различии корень людских бед... "Мой" - собственность, "муж" - это мужчина, который позволяет себя любить, нежно и покорно принимает мою ласку; мужчина - это сила вообще; муж - сила, защищающая тебя, вот в чем разница... - У тебя было прекрасное гадание, - сказала Элизабет, затягиваясь. - Хочешь, я буду толкователем? Криста села рядом с ней, прижалась, ощутила ее опавшую грудь, вспомнила маму, дрогнула спиной, испугалась, что не сдержится, разревется; нельзя, ни в коем случае нельзя, ей труднее, чем мне! - Тебе холодно? - спросила Элизабет, почувствовав, как вздрогнула спина Кристы. - Не простудилась? - Нет, мало спала... - Ты совсем не спала, бедненькая, - сказала Элизабет и подняла с ее лба тяжелые, ш е л е с т я щ и е волосы. - Какая же ты у нас красивая... Совершенно григовская девочка... Не сердись, я темная, но Григ был норвежцем или финном? - Не сержусь, - Криста прижалась к ней еще теснее. - Норвежцем. На тебя будем гадать? - Обязательно... Страница триста пять, двенадцатая строка снизу. Не открывая книгу, Криста спросила: - Ты называешь цифры с каким-то смыслом? Или просто так? Элизабет удивилась: - А какой смысл может быть в цифрах? Криста убежденно ответила: - Может... Я почему-то боюсь цифру двенадцать... Хочешь перегадать? - Так нельзя... Давай уж, что делать... Тем более, все это чепуха... Криста нашла страницу: - "Теперь иди и порази Амалика..." - Дальше, - попросила Элизабет. - "И истреби все, что у него". - Дальше... - "И не дай пощады ему"... - Дочитай до конца строфы, Крис... - "Но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла"... Чушь, да? - Помолимся, а? - сказала Элизабет. - Какая же это чушь? Они замерли; сигареты, оставленные в пепельнице, дымились; Кристина хотела потушить их; Элизабет махнула рукой, ерунда; мгновение побыли - каждая в себе самой - недвижными, потом Элизабет взяла свою сигарету и затянулась еще тяжелее: - Знаешь, всегда все бывает наоборот... Чем хуже гадание, тем лучше в жизни... - Верно... Я погадаю на Пола... Четыреста седьмая страница, тринадцатая строка сверху... Вот... - Она зажмурилась. - Читаю... "И сказал Господь Иную, что было праведно в очах Моих, выполнил ты над домом Ахавовым все, поэтому сыновья твои до четвертого рода будут сидеть на престоле..." Вошел Нильсен, потер руки, подул на пальцы, словно они замерзли, хотя день обещал быть теплым: - Дамы, а где же омлет и кофе? Мы вышли в море, впереди и по бортам ни одного судна на двадцать миль, у меня есть десять минут на отдых... Смотрите-ка, ни ветерка, ни тучки, полный штиль, можно даже патефон завести. - Заведите, - обрадовалась Элизабет. - У вас хорошие пластинки? Нильсен обернулся к Кристине: - На вашей яхте хорошие пластинки, мадам? - Что бы тебе хотелось послушать, сестричка? Элизабет открыла наугад страницу, ткнула пальцем, загадала на Спарка, прочла первые строки: "Погибни, день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: "Зачался человек!", - захлопнула книгу в зеленом сафьяне, заставила себя улыбнуться и сказала: - С радостью послушала бы "Пер Гюнта"... На вокзале в Гамбурге было грязно и пусто, восстановительные работы шли ни шатко ни валко, англичане - в отличие от младших братьев - палец о палец не ударяли, чтобы вдохнуть жизнь в разрушенную страну; лицензии на открытие газет и радиостанций давали легко, без раздумий; позволяли регистрацию только небольших фирм, не помогая ни строительными материалами, ни продовольствием: "Сначала мы восстановим Остров, разбитый немецкими "фау", а уж потом решим, как быть с "Гансами"... Чем дольше они будут жить в руинах, тем спокойнее для Европы, - конечно, на этом этапе; когда сами восстанем из пепла, поднимем их, контролируя каждый шаг, чтобы не повторился тридцать третий год... Для этого сначала надо привить им вкус к демократии и научить искусству выслушивать мнение несогласных... А еще выбить из памяти преклонение перед "железной рукой" богоданного фюрера, когда каждый освобожден от обязанности думать; выполнять легче; инженеру платят в четыре раза больше мастера потому, что он придумывает, это дорогого стоит". Джек Эр купил на перроне газеты - их здесь было множество, от местных крошечных листков в две ладони до "Вашингтон пост", - просмотрел новости; начал с тех страниц, где печатали про скандалы; в случае чего информацию о Роумэне будут давать именно там, если, спаси бог, случится горе; нет, все в порядке; Адольф Менжу дает интервью, будет сниматься вместе с Робертом Тейлором в первом антикоммунистическом боевике; молодой миллионер Онассис благодарит президента Трумэна за помощь Греции, лишь это спасет страну от большевизма, - маленький черноволосый крепыш с розочкой в лацкане смокинга на гала-вечере в Нью-Йорке; окружен женщинами, которые на голову выше его... Ощутив на плече чью-то руку, Джек одновременно услыхал низкий голос: - Не ту газету смотрите, мистер Эр. Обернувшись, увидел низенького человека, не выше Онассиса; как он мне до плеча-то смог дотянуться? Пиджак поношенный, рубашка мятая, галстук съехал в сторону, какой-то бутафорский, такие носят люди с Юга; правда, ботинки наши, настоящие с а м о х о д ы, подошва толстенная, верх пробит дырочками, образующими трафаретный рисунок; все американцы носят такие туфли, только пижоны заказывают лайковые, с длинными носами. - Представьтесь, - сказал Джек Эр, стремительно оглядев перрон; ни одного человека, который мог бы казаться подозрительным, не заметил; впрочем, бежать некуда, да и потом, если что-то задумано, они окружили вокзал, азбука. - Я не знаю, с кем говорю. - Но догадываетесь, - заметил низенький. - Не скажу, что вы Гегель, но сметка у вас американская, горжусь... Я ваш коллега... Точнее говоря, коллега по прошлой работе... Я Райли, из Федерального бюро расследований... - Что я должен смотреть и в какой газете? - В "Нью-Йорк таймс", - Райли протянул ему мятый, скатанный в трубку увесистый сверток, как-никак сорок восемь страниц, воскресный выпуск. - Макайр убит... Он был связан с наци, вот почему он подставил под пулю несчастного Пола Роумэна... - Что?! - То самое. Роумэна убили... Он пал смертью героя... Его похоронят на Арлингтонском кладбище, с воинскими почестями... Макайра завербовал абвер, еще в сорок третьем, в Мадриде. Да вы читайте, там все написано... - У вас есть сигареты? - Не курю. - Где... На какой странице это напечатано? - За "Сошиал"... Давайте найду... Райли пролистал мятые листы, ткнул в фотографию; мертвый Макайр лежал на причале дока; руки раскинуты; лицо обезображено гримасой ужаса и боли. - Вот, - сказал Райли: - "Гибель чиновника Центральной разведывательной группы"... Джек стремительно прочитал заметку; о том, что Макайр был перевербован абвером, ни слова, только упоминались "таинственные связи покойного с иностранцами"... - А где сообщение о Роумэне? - Это пришло по служебным каналам... За вами тут смотрели немцы, поэтому мы вас маленько страховали, не взыщите... О Роумэне, видимо, будет в вечерних выпусках... - Где он погиб? - По-моему, в Аргентине... Или Парагвае... Когда похищал какую-то нацистскую шишку... - Где тело? - Везут на родину. - А как фамилия этой самой шишки? - Не помню... То ли Миллер, то ли Мюллер, могу ошибиться... - Но ведь здесь ничего не написано про то, что Макайр был агентом абвера! - Сразу все вываливать, что ли? - Райли посмотрел на Джека с недоумением. - Я ж делюсь с вами служебной информацией... Ладно, едем, надо отыскать яхту, миссис Роумэн надо отправить на военном самолете в Вашингтон... Вдова должна принять участие в церемонии похорон... - И все же он достал Мюллера, - тихо сказал Джек Эр, шмыгнув носом. - Он достал того гада!.. Бедненький... Такой славный парень, Райли, такой американец... Эх... - Вы голодны? - спросил Райли. - Может, заедем ко мне? Перекусим? Или сразу на аэродром? - Зачем? - удивился Эр. - Почему на аэродром? - А как же мы найдем яхту? - Яхту? - задумчиво переспросил Джек. - Яхту... Сначала я бы хотел купить несколько экземпляров этой самой "Нью-Йорк таймс"... Райли достал из кармана жетон, предъявил Джеку: - Это не игра... Я понимаю, что вы хотите перепроверить... Вон киоск, валяйте, покупайте, жду вас у выхода, военная машина, сразу увидите. Эр купил целую кипу газет, экземпляров семь, просмотрел все номера: всюду труп Макайра; и эта гнида выгнал Роумэна, подумал он с яростью, сколько же таких нацистских гнид затаилось в мире, а?! Он отчетливо вспомнил Роумэна; вспомнил его заросшие щеки и мешки под глазами, а еще мятые "Лаки страйк"... Это был настоящий шик, мало кто понимает толк в настоящем шике... Он был шикарным мужиком, по-настоящему шикарным; он даже говорил с шиком, небрежно, рассеянно, совершенно не думая о том, какое производит впечатление: имеешь уши - слушай, если не дурак - поймешь... Некоторые вдалбливают, суетятся, доказывают, а этот говорил вслух, что думал, только поэтому я ему и поверил... Как несправедливо, самых хороших убивают первыми, гниды живут до старости... А как же я скажу об этом Кристе, подумал он. Я не смогу. Она заплачет, а я не знаю, что делать, если женщина плачет... Вообще-то она молодая, найдет себе кого-нибудь, такая красивая... Если бы уродина, тогда прощай, жизнь, кому нужна кривоногая или там рябая? - Сюда, Джек, сюда, - окликнул его Райли на привокзальной площади; сидел в военном "джипе"; за рулем солдат; я был таким же три года назад, подумал Эр, даже еще моложе; только этот не воевал, слишком шустрый; а если Райли специально привез в этот киоск фальшивые газеты, спросил он себя. В таком "джипе" буйвола привезешь, не то что стопку газет. - Заедем в город? - спросил Джек. - Или сразу на аэродром? - Как хотите. Если голодны, можно заскочить ко мне, сделаем сандвичи... - Вы где живете? - На вилле... Около озера... - Едем через центр? - Пожалуйста, - легко согласился Райли, - как угодно, выбирайте маршрут. В городе, заметив киоск, Джек Эр попросил затормозить; шофер сразу же нажал на педаль; оккупанты что хотят, то и творят; пересек улицу поперек, въехал на тротуар, распугав двух старух с собачками; Райли покачал головой, пробормотав: "Ну и недоверчивый!" Эр купил стопку "Нью-Йорк таймс", вернулся в "джип", перелистал