страницы: нет, на вокзале была не липа, такое организовать невозможно, Райли не знал, куда я попрошу ехать... В особняке было чисто и пусто, как в клинике; живем в гостях у англичан, пояснил Райли, неохота обживаться, да и потом срок командировки подходит к концу, пусть сменщик обустраивается, если хочет, мне тут противно, ненавижу "гансов"... - Виски есть? - спросил Джек Эр, с р и с о в а в холл: ничего тревожного, казенщина. - Я бы на вашем месте не стал пить, - ответил Райли. - Почему? Хочется выпить за упокой души Пола Роумэна. - На яхте есть радиосвязь? Джек снова насторожился: - А в чем дело? - Если связи нет, - объяснил Райли, - придется прыгать с парашютом... Будет плохо, если миссис Роумэн узнает о трагедии от незнакомого человека... - Откуда вы знаете, что я умею прыгать с парашютом? И тут Райли взорвался: - Ну, знаете, хватит! Откуда я знал, что вы приедете в Гамбург?! Как я узнал вас - среди всех пассажиров?! Вы ж у нас работали; всем известно, что перед операцией исполнителю передают полную информацию про объект! Думаете, мне доставляет желание трястись в самолете над морем, выискивая эту чертову яхту?! Жаль нашего человека, которого убили наци, только поэтому я лечу с вами! Вполне мог бы отправить кого из молодых, их у меня трое, и все оболтусы, только бы заниматься джиу-джитсу! - Не сердитесь, - сказал Джек. - Просто вы не были знакомы с Роумэном... Это был человек настоящей пробы, таких мало... А прыгать, поддав стакан виски, вполне допустимо, еще приятней ощущение свободного полета... Выпить надо... Меня внутри маленько познабливает, нервы... Мама всегда давала горячего чая с вином, если я возвращался с бейсбола вздрюченный, это успокаивает... А радиосвязи на яхте нет... Я велел ее отключить, всяко может быть, в дело включен с и н д и к а т, с ним шутить опасно, пять свидетелей на борту, да еще каких! Если бы Райли промолчал, Джек Эр начал бы заново анализировать ситуацию; про то, что на борту кроме Кристы находятся миссис Спарк с детьми и Нильсен, знал только он; Райли, однако, вскинул голову: - Какие еще пять свидетелей?! Меня не интересует никто, кроме миссис Роумэн! Плевать я хотел на этих ваших четырех человек! - Знаете, что определяет драматургию Ибсена, его Пера Гюнта? - задумчиво говорил Нильсен; он словно бы не глотал, а растворял кофе во рту. - Культ энергии... Возьмите его раннюю драму "Праздник на Сольгауке"... Декорации средневековья, а проблемы сегодняшние, те, которыми жил сам бунтарь Ибсен... Он уехал в добровольное изгнание, когда мы оставили в беде датчан, позволив немцам взять Шлезвиг... И всю жизнь посвятил созданию символа подвижничества мужчин... А уже перед концом понял тайну энергии женщин... Критики писали что Пер Гюнт - это схема, героя л е п я т второстепенные образы, да и вообще, мол, это автобиография Ибсена... Никто не хотел понять, что наш Ибсен утвердил в мире новый тип мужчины, который готов на все во имя захватившей его страсти... А женщины Ибсена полны затаенной страсти, ищут достойного, не могут его найти и поэтому придумывают с и м в о л... Наверное, поэтому он не написал ни одной счастливой семейной пары... Для него брак - проклятие... Потеря чего-то такого, что невосполнимо... - Вы не были женаты? - спросила Элизабет. - Был. - Разошлись? Нильсен покачал головой: - Ее расстреляли наци... Поэтому я с вами... Молодой друг фру Кристиансен объяснил суть дела... Элизабет медленно повернулась к Кристе; та рассмеялась: - Ух, какая ревнивая! Это же Джек Эр! - Смешной парень, - сказал Нильсен. - Большой ребенок с хваткой старого боксера... Его самое любимое слово - "должен". Он меня задавил этим своим "вы должны"... Я бы отказал ему, между прочим, старею, сломался... А он вдруг сказал: "Вы же норвежец, это у вас написан "Строитель Сольнес", - старости нет, есть пора расцвета таланта; человек так многое может, он должен реализовать себя, тогда вновь обретет молодость"... Я еще посмеялся: "У меня нет Гильды, которая бы вдохновила на порыв... Женщина - начало и конец подъема мужчины". - Мы делаемся сильнее, когда нам так говорят, правда, Крис? - сказала Элизабет. - Женщина нуждается в похвале, это ее подстегивает, как школьника... - А думаете, мы не нуждаемся? - спросил Нильсен. - Не меньше, чем вы. - Меньше, - убежденно ответила Элизабет. - Вы - львы... Лежите себе в пустыне, созерцаете мир... А нам надо постоянно делать так, чтобы вы не переставали обращать на нас внимание, любили своих детенышей, приносили пищу, защищали д о м... Что мы без вас можем? Не будь вас здесь, что бы с нами стало? Нильсен улыбнулся: - Нет, вы продолжайте, продолжайте, мне нравится, как вы говорите, я себя по-новому ощущаю, даже рычать хочется... - Львы не рычат, - сказала Кристина, прислушиваясь. - Я их подолгу наблюдала в зоосаду... Они р ы к а ю т... И то редко... Слушайте, а это не самолет кружит? - Вот они, - сказал Джек Эр. - Это ее яхта. - Зачем же вы попросили ее отключить радио?! - сокрушенно сказал Райли. - Передали бы им все и вернулись в Гамбург... А так вам придется видеть лицо несчастной женщины... - Так у вас же не гидроплан, мы ж не сядем... - Поднимемся, прыгнете с парашютом... Пусть поворачивают в Осло... И сразу же отправляйтесь в наше посольство, там все знают, отправят на военном самолете... - Я могу ее сопровождать? Райли недоуменно развел руками: - Вот об этом мне не говорили... Обсудите на месте... Берите парашют, я помогу вам надеть... Он десантный, с надувной лодкой... Мы вас сбросим перед носом яхты, они наверняка услышат шум мотора... Когда Джек Эр дернул кольцо, рывка не последовало; он задрал голову - парашют не раскрылся; дернул кольцо еще раз; свист ветра в ушах становился пронзительным, ощущение, что где-то рядом вот-вот взорвется бомба; он осторожно потянул аварийное кольцо - и снова толчка не последовало. Твари, подумал он, зачем же так?! Ну, нет, не выйдет, ярился он, сейчас я постараюсь опустить ноги вниз, только не упасть в воду плашмя, я войду ногами, только б вытянуть их, господи, мамочка, бедная моя, как же ты была права, когда говорила, мамочка, милая, как ты будешь там од... Райли поежился и сказал пилоту: - Передайте на базу координаты... Пусть высылают профессиональных парашютистов... Двенадцать человек, не меньше... А мы будем барражировать... Горючего хватит? ШТИРЛИЦ, МЮЛЛЕР (Аргентина, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ - Ну, а главное дело я берег под конец, группенфюрер... - К чему вы подбираетесь? - Мюллер поворошил пень в камине баварской, крестьянской, длинной кочережкой; любил, чтобы огонь был постоянным. - Не томите душу, мне так любопытно слушать ваши истории... - Это не "моя история", - ответил Штирлиц. - Это история народа Соединенных Штатов. Мюллер не сразу оторвался от камина; бело-синие языки пламени делали его лицо похожим на доброго Люцифера; заводы Форда начали выпускать пробки на водяные радиаторы машин с таким чертом; сразу привлекает внимание покупателя, автомобили пошли нарасхват; если хорошо берут, можно и Понтия Пилата в обнимку с Иудой запустить в серию, отчего нет?! - История - понятие неоднозначное, - задумчиво заметил Мюллер. - Историей можно считать хорошо записанные анекдоты, вроде тех, что сочинял Цицерон... Нас с вами - немцев и славян - еще и в помине не было, а лысый дед уже разливался в сенате соловьем... Историей можно считать сухую хронологию... Сохранившиеся показания очевидцев... Этому, кстати, я верю больше всего. - Я тоже, - согласился Штирлиц. - Поэтому хочу спросить: говорит ли вам что-либо такой символ - три квадратика в двух перекрещивающихся голубых кругах; овал, образующийся посредине, закрашен красным? Не напоминает прошлое? Когда вы возглавляли отдел криминальной полиции на юге Германии? По тому, как Мюллер спокойно отложил кочергу и недоуменно обернулся, Штирлиц понял, что группенфюрер действительно не помнит того, что он был бы обязан помнить всю свою жизнь, до последней минуты... - Хотите послушать изложение материала о деле летчика Линдберга? - спросил Штирлиц, по-прежнему не отводя глаз от Мюллера. - Ах, это у него украли дитя? - Мюллер, вспоминая, хмурился, однако был по-прежнему спокоен. - А при чем здесь я? Гестапо? Национал-социализм? - При том, что три квадратика на странной фигуре означают окно и две детские сумки... - Что? О чем вы? - Мюллер искренне рассмеялся. - Или расскажите толком, или дайте прочитать документ. - Читайте, - Штирлиц протянул Мюллеру двадцать страниц тончайшей рисовой бумаги; текст был напечатан с обеих сторон, через один интервал. - Это надо сделать сейчас? - спросил Мюллер. - Я же сказал в самом начале собеседования: любой материал, который я вам передаю, суть третья копия с того, который хранится в банке. Поскольку я могу не выдержать пыток ваших людей, я заранее отказался знать, где именно и под каким кодом хранятся эти документы... Можете читать сейчас, хотите - завтра... Но кое-что я должен прокомментировать... Если увлечетесь - не будите, отвечу на вопросы завтра... - Я был бы крайне признателен, Штирлиц, посиди вы рядышком хоть полчаса... Я ведь читаю профессионально... Если материал меня не заинтересует, я провожу вас в спальню. Сам. Один, без помощи моих, - он колыхнулся своей доброй усмешкой, - костоломов... И, надев учительские очки, углубился в чтение... "Было уже достаточно поздно, когда всемирно известный пилот Чарльз Линдберг и его жена Анна закончили ужин; вторник, первое марта тридцать второго года, двадцать один час. В этот день полковник был занят в своем оффисе нью-йоркских авиалиний, потом провел четыре часа в Институте медицинских исследований Рокфеллера и после отправился к своему дантисту; в свой новый дом, недалеко от Хопвелла, штат Нью-Джерси, он вернулся затемно. После ужина супруги перешли в гостиную - поболтать; вдруг Линдберг спросил: - Ты ничего не слышала? - Нет, - ответила Анна. - Мне показалось, будто треснуло дерево... Они прислушались к тишине, все было спокойно, ведь в такую ночь любой звук можно приписать шальному весеннему ветру. Дом был расположен в уединенном месте, которое облюбовал сам Линдберг, надеясь наслаждаться здесь свободой от докучливого любопытства соседей; раздражало идолопоклонничество публики, которое окружало его с двадцать седьмого года, когда он совершил свой немыслимый трансатлантический перелет. Десятикомнатный дом был еще не закончен, на многих окнах не было штор; молодая пара проводила здесь только субботы и воскресенья, остальное время жили в Энглевуде, Нью-Джерси, в доме матери Анны миссис Дуайт Морроу. Однако в последний уик-энд их двадцатимесячный сын Чарльз простудился, и, чтобы не выносить его на холодный воздух, они остались в Хопвелле. Белокурому малышу с голубыми глазами сегодня было значительно лучше, он вбежал в столовую для прислуги, весело бегал вокруг стола, где его няня Бетти Гоу пила чай в обществе Оливера Вотели и его жены Эльзы - прекрасной поварихи. Накормив малыша, Анна и Бетти уложили его в комнатке на втором этаже; в восемь часов он безмятежно спал. В десять часов Бетти Гоу, как обычно, заглянула в детскую; на мгновение она остановилась в дверях, чтобы глаза привыкли к темноте, и в этот момент поняла, что не слышит дыхания ребенка. Бетти подумала, что Чарльза-младшего забрала мать, пошла в спальню: - Миссис Линдберг, ребенок у вас? - Нет, а что? - ответила Анна. Бетти спустилась в библиотеку: - Полковник Линдберг, Чарльз у вас? - А разве он не в кровати? - Нет, сэр. Линдберг взбежал по лестнице: два больших зажима, которыми пристегивались одеяло и простыня к матрасу, были нетронуты, подушка слегка примята головкой малыша; ребенка не было. На батарее, находящейся под окном в юго-западном углу комнаты, Линдберг заметил пакет. Оставив его на месте, он предупредил Анну и Бетти, чтобы они ничего не трогали, пока не будет проведена дактилоскопическая экспертиза; позвонил в полицию Хопвелла, связался с шерифом штата Нью-Джерси и со своим адвокатом, полковником Эндрю Брекенриджем. Когда прибыли агенты полиции Хопвелла, они быстро обнаружили две вмятины в глине, как раз под окном, а примерно в двадцати метрах заметили лестницу. Сделана она была грубо, но крепко, состояла из трех частей и поэтому легко переносилась. Последняя ступенька и продольный брус одной из секций были сломаны. Увидев сломанные деревянные части, Линдберг вспомнил о том звуке, который услышал, находясь в гостиной. Видимо, в этот момент похититель выносил мальчика из детской. Отпечатки под окном точно совпадали с размерами лестницы. Невдалеке от этого места один из полицейских Хопвелла обнаружил еще одну улику - долото; им было открыто окно. Через некоторое время прибыл начальник полиции штата Нью-Джерси Шварцкопф, вслед за ним адвокат Брекенридж. Было уже заполночь, когда эксперт по дактилоскопии открыл ящик с инструментами и начал изучать конверт, пытаясь обнаружить отпечатки пальцев; их не было. Затем Шварцкопф прочел текст: "Уважаемый господин! Приготовьте 50 тысяч долларов: 25 тысяч в билетах по 20 долларов; 15 тысяч в билетах по 10 долларов и 10 тысяч в билетах по 5 долларов. Через два - четыре дня сообщим, где вручить деньги. Остерегайтесь говорить о происшедшем полиции и знакомым. За ребенком хорошо присматривают. Мои письма Вы отличите по этой подписи и трем маленьким отверстиям". Подпись была необычна - два голубых круга перекрещивались и образовывали в центре красный овал; квадратные отверстия находились в каждой из трех секций фигуры на одной горизонтали. - Но я действительно не помню такого знака, - оторвавшись от текста, сказал Мюллер. - Помогите мне, Штирлиц! Играть надо чисто. Штирлиц кивнул: - Хорошо. Помогу. Чуть позже. Мюллер стремительно пробежал сообщение о том, что президент Соединенных Штатов поручил ФБР найти преступников, вся Америка всколыхнулась как один человек, требуя покарать злодеев, но сразу же споткнулся на втором письме, посланном похитителями Чарльзу Линдбергу... "Уважаемый господин! Поскольку Вы не выполнили нашего требования о том, чтобы случившееся не стало достоянием публики и полиции, мы вынуждены сообщить, что дитя останется у нас до тех пор, пока все не успокоится... За ребенка не волнуйтесь, с ним все хорошо... Мы заинтересованы вернуть его Вам в полном здравии... Как мы Вам сообщали, сумма выкупа была 50 тысяч долларов, однако теперь мы должны поделиться еще с одним человеком... Поэтому цена увеличивается до 70 тысяч долларов... Позже мы проинформируем о том месте, где Вы должны вручить нам деньги, - но лишь тогда, когда полиция окажется вне этого дела, а журналисты замолкнут". Несмотря на то, что слова "хорошо" и "вне" были написаны не по-английски, а по-немецки, полицейские все еще не были уверены, что похититель - немец. Мюллер поднял глаза на Штирлица: - Слушайте, я не обязан знать все уголовные дела двадцатого века! Ребенка действительно украл немец? - Должен вас огорчить, группенфюрер... Вы знали этого человека... Точнее, его родственников и досье... - Вы сошли с ума! - Я пришел к вам именно потому, что нахожусь в полном здравии. - Но ведь это тридцать второй год! Тогда еще не было гестапо! Не было Гиммлера! Штирлиц согласно кивнул: - Были вы! Чиновник криминальной полиции Генрих Мюллер... А то, что Гиммлер еще не стал рейхсфюрером, для вас еще страшнее... Не на кого валить ответственность за собственные поступки... Мюллер тяжело, с нескрываемой неприязнью посмотрел на Штирлица, ничего не ответил, потер виски своими крепкими, квадратными пальцами и продолжил изучение документа. "...Старый школьный учитель доктор Джон Ф. Кондон был горячим поклонником Чарльза Линдберга. Семидесятидвухлетний Кондон написал письмо в свою любимую газету "Хоум ньюс", выходящую в Бронксе: "Предлагаю тысячу долларов, то есть все мои накопления, прибавив их к 50 тысячам долларов выкупа, чтобы любящая мать смогла, наконец, обнять своего ребенка. Я готов поехать в любое место за свой счет, вручить эти деньги и обязуюсь при этом никогда не раскрывать имени похитителя". Через четыре дня после опубликования обращения (над стариком потешались знакомые: "чокнулся!") он получил письмо: "Уважаемый господин! Если Вы действительно хотите стать посредником в деле Линдберга, строго следуйте всем нашим указаниям. Вы должны отвезти и вручить лично г-ну Линдбергу письмо, которое прилагается... Получив деньги у г-на Линдберга, опубликуйте три слова в нью-йоркской газете "Америкэн": "Деньги уже готовы". Находитесь все вечера - с 6 до 12 - дома. Это похищение готовилось целый год. Необходимо, чтобы дело приобрело мировую известность". В конверте, полученном учителем, действительно находился еще один маленький конверт. Кондон сразу же позвонил Линдбергу. - Будьте добры, вскройте маленький конверт и прочтите мне письмо, - попросил летчик. Кондон зачитал письмо: - "Уважаемый господин, доктор Кондон будет нашим посредником. Можете вручить ему 70 тысяч долларов... Когда деньги будут в наших руках, мы сообщим Вам, где ребенок. Готовьте аэроплан, так как он находится в двухстах сорока милях отсюда". - Это все? - Нет, - ответил доктор Кондон, - не совсем. На письме внизу нарисован странный знак - два пересекающихся голубых круга, образующих в середине красный овал... И три отверстия на каждой фигуре по горизонтали. Голос Линдберга дрогнул: - Я немедленно еду к вам. - У вас больше дел, чем у меня, - ответил старый учитель. - Я сам приеду. В два часа ночи Кондон добрался до Хопвелла. Линдберг внимательно изучил корреспонденцию; не осталось никаких сомнений: письмо не могло быть фальшивкой, поскольку знак с перекрещивающимися кругами ни в одной из газет не был опубликован; тайна следствия. ...Утром следующего дня доктор Кондон вернулся домой с письмом, в котором Линдберга назначали его своим посредником. Адвокат Брекенридж привез его на своей машине и принял приглашение поселиться в доме учителя. Днем Брекенридж отправил в нью-йоркскую газету "Америкэн" сообщение: "Деньги уже готовы". Чтобы скрыть от журналистов принадлежность к делу, Кондон подписался псевдонимом "Д. Ф. К.", составленным из начальных букв своего имени. Он был уверен, что похитители его поймут, а для остальных странное объявление пройдет незамеченным. В семь часов вечера зазвонил телефон. Глухой голос спросил, получено ли письмо с п о д п и с ь ю? Учитель ответил: - Да. И я очень рад, что вы меня верно поняли. На следующий день в двадцать тридцать в дверь доктора постучали; шофер такси протянул длинный конверт и спокойно отъехал, - номерной знак был виден отчетливо' ясно, попросили отвезти письмо "другу", - член банды так себя не ведет. В письме сообщалось, что доктор должен отправиться к заброшенной сосисочной; там, под камнем, он найдет записку. Выехали, когда совершенно стемнело; машина адвоката остановилась в пустынном месте, окруженном полуразвалившейся галереей. Доктор Кондон поднялся на галерею и достал из-под кирпича записку: "Пересеките улицу и двигайтесь вдоль забора к кладбищу, до улицы 233. Там встретимся". И доктор Кондон пошел по безлюдной улице к воротам кладбища Вудлоу. Несмотря на то, что он никого не видел, доктор чувствовал - за ним наблюдают. Пробило двадцать один тридцать; он заметил размытое белое пятно, осторожно двигавшееся среди могил; человек делал рукой какие-то знаки. Кондон пошел навстречу; в глубине кладбища, среди деревьев и памятников, его ждал мужчина. Доктор смог запомнить глаза, смотревшие на него из-под полей надвинутой на лоб шляпы; лица различить было нельзя - тьма непроглядная. - Принесли деньги? - это был тот же голос, с иностранным акцентом, который доктор слышал по телефону. - Нет. Я не принесу деньги, пока не увижу ребенка. - А меня казнят, если ребенок мертв? - Мертв?! - закричал Кондон в ужасе. - Не кричите! - рявкнул мужчина. - Ребенок жив и прекрасно себя чувствует. - Как вы можете доказать, что я разговариваю с тем человеком, который мне нужен? - спросил доктор. - Разве вы не получали писем, подписанных кругами? Кондон вытащил из кармана два зажима, которые находились в кроватке ребенка, - он взял их с разрешения Линдберга: - Ответьте, что это такое? - Ребенок был закреплен этими зажимами в кроватке, - сразу же ответил незнакомец. - Верно. Как вас зовут? - "Джон", - ответил тот. - Откажитесь от этого дела, "Джон", - взмолился доктор. - Пойдемте со мной... У меня есть тысяча долларов, они будут вашими, отдайте дитя добром... - Нам не нужны ваши деньги, - ответил "Джон". - Но ребенок жив? - Конечно... ...Через пять дней доктор получил по почте посылку - ночную рубашку Чарльза-младшего. В записке, которую завернули в рубашонку, было выдвинуто новое требование: "Принесите выкуп до того, как увидите ребенка. В случае принятия этого условия Линдберг должен дать объявление в нью-йоркской газете "Америкэн", всего три слова: "Согласен. Деньги готовы". Линдберг поместил это объявление. День за днем выходило оно в указанной газете, но "Джон" молчал... Через несколько дней доктор Кондон получил, наконец, ответ "Джона": "Сообщите, готовы ли вы к проведению операции в субботу вечером? Если да, опубликуйте в газете эти же три слова". Теперь Линдберг более всего боялся спугнуть похитителей. Национальное казначейство пообещало, что его агенты не станут вмешиваться в это дело, но лишь отметят номера банкнот, которые будут переданы похитителям. Несмотря на советы полиции, Линдберг упорно настаивал на том, чтобы в месте, где должно произойти свидание, не было никаких засад. Наступил субботний вечер. Линдберг и Кондон заканчивали последние приготовления к выплате требуемого выкупа. Деньги были разложены в двух пакетах: в одном было пятьдесят тысяч долларов, во втором двадцать; в общей сложности 5150 банкнот четырех достоинств: по 5, 10, 20 и 50 долларов... Линдберг, адвокат Брекенридж и Кондон сидели в доме старого учителя в ожидании новых инструкций. Кондон казался совершенно спокойным, но его семья была как на углях: учитель был единственным, кто видел "Джона" и мог бы опознать его; вполне возможно, что бандит, получив деньги, захочет избавиться от свидетеля. В девятнадцать сорок пять к дому подъехало такси; как и в прошлый раз, незнакомый шофер протянул Кондону конверт и спокойно уехал. В письме было указание: "Возьмите записку, спрятанную возле дверей цветочного магазина кладбища Сан Рамон". Линдберг отвез учителя в указанное место; в записке было две фразы: "Следуйте по проспекту Вайтмон на юг. Возьмите с собой деньги; приходите один". Однако Кондон оставил ящик с деньгами на сиденье машины, рядом с Линдбергом: "Сначала я все же поговорю с ним". Он дошел до ворот кладбища; у изгороди стоял "Джон"; доктор приблизился к нему. - Принесли деньги? - спросил "Джон". - Они в машине, - ответил доктор. - Несите... - Я не вручу их вам до тех пор, пока вы не назовете место, где находится ребенок. - Пока сходите за деньгами, я нарисую план той местности. Получив деньги, "Джон" вручил Кондону конверт: - Прочтете через шесть часов! Ни минутой раньше! Через пять минут Линдберг и учитель вскрыли конверт: "Ребенок находится на борту яхты "Нэлли". Это небольшая яхта, восьми метров в длину, которая курсирует между Хорснекс-Бич и Гей-Хэд, недалеко от острова Елизаветы". Поиски яхты продолжались безрезультатно не одну неделю; а "Джон" исчез, растворился, пропал в десятимиллионном Нью-Йорке. За учителем Кондоном была установлена постоянная слежка - главный свидетель обвинения; никто, кроме него, не мог бы опознать "Джона"; три детектива денно и нощно стерегли его, куда бы он ни направился. А еще через несколько недель в лесу, неподалеку от дома Линдбергов, совершенно случайно был найден труп их сына, Чарльза-младшего. Мальчик погиб в день похищения, - так, во всяком случае, утверждала судебно-медицинская экспертиза..." Мюллер поднял на Штирлица глаза, в которых стояли слезы: - Зачем вы дали мне этот ужасный материал, Штирлиц?! К чему этот садизм?! Это же разорвет сердце каждого отца! Зачем я должен был читать это на ночь? - Выпейте снотворное, - посоветовал Штирлиц. - Что же касается трех квадратов, вырезанных по горизонтали, - то вам этот знак был известен еще в двадцатом году, во время стажировки в отделе особо опасных преступлений, когда был ограблен дом вашего бургомистра... Сначала у него просили деньги "добром" - прислав угрожающее письмо... Только там бандит вырезал не три квадратика, а один... Так что начинал он у вас, группенфюрер... В Штатах лишь продолжил начатое... Но и это не все... РОУМЭН, ПЕПЕ, СОМОСА, ВИЗНЕР (Панама, Манагуа, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ Франц Брокман, о котором Штирлиц сообщил Роумэну теперь был Франсиско; седой, высокий, тонкий, как спичка, он проворно метался между столиками ресторана "Каса Педро" на берегу океана, обслуживая большую группу туристов; лицо его было сосредоточенным, собранным, однако глаза постоянно улыбались - очень голубые, излучавшие добро, какие-то скорбно-умиротворенные... Панамский адвокат Личу, встретивший Роумэна, Гуарази и охранников возле трапа самолета, вывез их в город минуя паспортный контроль и таможенный досмотр; он и это мог; пограничники были предупреждены, что прибывает экономическая делегация на правительственном уровне, встречать ее будет советник, профессор, доктор Личу, чтобы не привлекать излишнего внимания, поскольку речь идет о фантастической сделке, разрешить въезд в страну "без формальностей". Звонок в аэропорт в ы д а л генерал Падилья; вполне управляем; пришлось, конечно, з а р я д и т ь - золотые пуговицы для френча и золотые звезды на пилотку и погоны. Именно поэтому и щ е й к и растерялись, когда последний пассажир прошел паспортный контроль: никто из тех, кого ждали по крайней мере девять американских разведчиков, не считая панамских детективов, не появился; действительно растворились в воздухе. Лишь через три часа военная контрразведка смогла нащупать нить, узнав о звонке генерала Падильи. Однако в это время машина адвоката Личу, миновав Ла-Чореру Пенономе, Нату и Агуадульсе, уже свернула на проселок и остановилась около Читры - модерновые хижины на берегу океана, песчаный пляж, бары под лианами, "Каса Педро". Во время гонки по шоссе в Читре (отсюда не более ста километров до Коста-Рики, "переход через Месанью обговорен, там ждет машина марки "линкольн", через десять часов будете в Манагуа") Личу, крепкий мулат в очках, что еще больше подчеркивало его спортивность, - бывают такие лица, которых очки в роговой оправе делают устремленно-агрессивными, - глотая слова, быстро объяснял ситуацию: - Конечно, этого Франца было найти не просто! Первые два часа я был в отчаяньи! Потом решил посмотреть испанские имена, - и вот он, тепленький! Кстати, на границе с Колумбией, в горах, живет еще один никарагуанский немец, Альберт Петерс... Работает на кофейной плантации. Агроном у Санчеса-и-Масторги. За год они сделались самыми надежными поставщиками кофе, очень удобно пакуют - с фамилией, телефоном и адресом. Многие рестораны Панамы делают им заказы на год вперед. Растущий бизнес. Этот немец вытащил плантации из полнейшего запустения. Думаю, войдет в компаньоны. Масторга любит гулять в столице. У него там какая-то американка. Сговорятся, видимо, на треть. Значит, через пару лет немец сколотит полмиллиона баков. Великая нация. Никто не умеет так работать, как они... - Брокман здесь давно? - спросил Роумэн, дождавшись, пока Личу полез за сигаретой и начал ее прикуривать, иначе в разговор влезть было совершенно невозможно. - Почему он не пристроился на кофейные плантации? Он же большой мастер этого дела, к тому же специалист по лесу, хороший коммерсант. - Послушайте, Макс, - ответил Личу, - не слишком ли многого вы от меня хотите? - Сколько отсюда миль до этого самого Петерса? - задумчиво поинтересовался Роумэн. - Много. Это другая сторона государства. Да и потом я не возьмусь доставить вас туда. Придется стрелять. Наверняка, дороги уже перекрывают. Мы с вами хорошо проскочили. У нас ведь, пока не дозвонятся до главного, палец о палец никто не ударит, на кой черт, еще не угодишь, голову снесут... Слава богу, американцы научили нас консультировать у юриста каждый шаг, стало чуть меньше произвола, а ведь раньше каждый алькальд в самом завалящем городишке мог делать все, что ему заблагорассудится! Все, понимаете, абсолютно все! В Агуадульсе местный алькальд издал приказ, запрещающий проезд повозок по городу. За нарушение - штраф. При повторном - арест. Люди спросили: "А на чем же привозить кирпичи на строящиеся здания?" А он ответил: "Это ваша забота. Повозки - прошлый век, неопрятно и остается навоз на улицах. Я хочу воспитывать молодое поколение горожан в духе культуры и преклонения перед прекрасным". Честно-то говоря, хозяева повозок не уплатили ему сколько надо, а заработок у алькальдов грошовый, живут на п о д н о ш е н и я, тоже можно понять... Для того, чтобы жить сносно, в его руках только одно оружие - запретить другим все, что только можно. А можно - все... Во время выборов - он знал, что им недовольны, - его люди обошли всех тех кто допущен до голосования, и предупредили: "Будешь заходить в кабинку - изуродуем и сожжем дом. Голосуй, не заходя за бархат! Чтоб все было на виду"... - Крепкий парень, - заметил Гуарази. - И чем же кончилось? Личу пожал плечами: - Девяносто семь процентов проголосовали за него чем еще это может кончиться? - Но повозки ездят по городу, - заметил Роумэн. - И немало. - Так этого алькальда пришлось нейтрализовать, - ответил Личу. - Все-таки если самоуправство граничит с идиотизмом, приходится принимать волевые решения. Нельзя же до такой степени компрометировать институт государственной власти... Тем более, об этом узнали американцы, расписали в своей прессе, неприятно, согласитесь... - Хорошо, - Роумэн достал свои совершенно искрошившиеся "Лаки страйк", - а вы не смогли бы навестить Петерса, скажем, завтра? После того, как мы сегодня уйдем в Коста-Рику? - И что? - поинтересовался Личу, аккуратно глянув на Гуарази. - И получить от него иск к президенту Сомосе по поводу плантаций, домов, аптек, принадлежавших ему вплоть до того дня, когда он был арестован, а затем выслан в Штаты для заключения под стражу... Дело в том, что брат Петерса, социал-демократ, погиб в Освенциме... - Где? - не понял Личу. - Где он погиб? - В Освенциме, - повторил Роумэн. - Это лагерь, где гитлеровцы резали людей для проведения экспериментальных медицинских исследований. Резали, кстати без наркоза, чтобы определить наиболее явные болевые точки... Это лагерь смерти... Они там сожгли что-то около двух миллионов людей... - Сколько?! - Личу даже выронил сигарету изо рта, резко притормозил, взял ее с кремовых чесучевых брюк, выбросил в окно. - Два миллиона?! Так это больше чем вся Панама... - Он говорит правду, - тихо заметил Гуарази. - Так было. - Так вот, - продолжил Роумэн, положив руку на плечо Гуарази; тот замер, однако ладонь не сбросил (молодец, Пепе, подумал Роумэн, мы еще поговорим с тобой, у нас есть время, можно о многом поговорить, особенно если ты не смахиваешь мою руку и это видят "первый" и "второй"; как можно за весь день не произнести ни одного слова, фантасмагория какая-то!). - Так вот, - повторил Роумэн, - если бы вы завтра выслали экспресс-почтой в Манагуа иск Петерса к Сомосе, - диктатор забрал все плантации немцев себе, лично себе, он и войну-то объявил Гитлеру, чтобы завладеть лучшими плантациями страны, до десятого декабря сорок первого года он держал на стене кабинета портрет фюрера с дарственной надписью, - тогда мы получим лишний козырь... - Если я отправлю вам хоть что-нибудь экспресс-почтой, - ответил Личу, - то этот пакет получит ваш сын... Это еще оптимальный вариант, скорее всего на почте придется доказывать родство вашей внучке... Здесь почта работает, как в прошлом веке... Телеграмма устроит? Роумэн спросил Гуарази: - Как вы считаете, Дик? - Не знаю. Личу, на Сомосу это может произвести впечатление? - По-моему, вас четверых шлепнут его гвардейцы в тот же миг, как только вы поднимете разговор о немецкой собственности, ставшей ныне богатством его семьи... Если это действительно так... Я, конечно, не знаю, может, у вас, - он кивнул на Гуарази, - есть в Манагуа сильные контакты, но мне кажется, что я обслуживаю четыре трупа, - вполне милые парни, но доживаете вы последние часы, жаль. Роумэн подошел к метрдотелю и сказал, что его друзья хотели бы взять столик, который обслуживает голубоглазый официант. - Конечно, конечно, - ответил тот, - эй, Франсиско! Сеньоры хотят, чтобы ты обслужил их! Быстренько приготовь столик! - Да, да, - угодливо ответил Брокман. - Сию минуту, сеньоры... Я с радостью угощу вас самой прекрасной пищей нашего чудного "Каса Педро". Когда он накрыл стол белоснежной скатертью, стремительно расставил приборы и приготовился слушать заказ Роумэна, адвокат Личу тихонько сказал: - Франсиско, если вы действительно тот Франц Брокман, что приехал сюда после войны с севера, то знайте: эти господа отправляются в Манагуа, чтобы вернуть немецкую собственность ее прежним владельцам. Бокал выпал из рук официанта, сверкнув мертвенно-голубыми осколками; старик закрыл глаза, достал из кармана пилюльку и бросил ее под язык. - Простите, сеньоры, - сказал он. - Немного шалит сердце... Я должен подать десерт моим британским гостям... Потом я с радостью отвечу на все ваши вопросы. Но вы не из полиции? Я ведь заполнил все формуляры и въехал сюда по разрешению североамериканских властей... - Сеньор Брокман, мы представляем интересы тех честных немцев, не связанных с нацистами, которые пали жертвами преступных клик, - отчеканил Роумэн. - Поскольку у нас мало времени, я попрошу мэтра подменить вас, пусть десерт британцам принесет он сам, а вас мы приглашаем пообедать вместе с нами, не возражаете? - Но... Благодарю вас... Но это не принято... И потом я не одет, как это положено для ресторана... Роумэн снял через голову рубашку, остался в майке, улыбнулся: - Вот мы и уравнялись в костюмах... "Первый", пожалуйста, урегулируйте вопрос о подмене сеньора Брокмана. Парень не пошевелился, словно бы не слышал Роумэна. - Обращаться надо ко мне, - заметил Гуарази, - он выполняет лишь мои указания... Иди и договорись, - сказал он небритому. - Сделай это тактично, дай мэтру десять долларов, извинись, объясни, что мы торопимся... Через минуту мэтр начал сам обпархивать британцев; Брокман опасливо снял свою белую куртку, не зная, что с ней делать; Роумэн взял ее у него из рук, повесил на спинку стула и обратился к собравшимся: - Сначала, как полагается у нас, "гринго", - "хайбол". Потом - мясо, а на десерт - фрукты. Принято, сеньоры? - Я бы не рекомендовал брать мясо, - понизив голос, сказал Брокман. - У нас нет своих коров, туши везут из Давида, по жаре... А рыбу мы ловим сами... Она воистину прекрасна, а цена значительно дешевле. Гуарази посмотрел на Брокмана; его глаза - как и в Мадриде, когда он не отрывал глаз от Кристы, - были полны скорби. Когда мэтр подбежал к столу, Роумэн поблагодарил его за любезность, сделал заказ, заметив: - Сеньор Брокман, видимо, в ближайшее время получит наследство, так что дружите с ним. Всегда надо дружить с тем, за кем будущее... - О, мы старые друзья с сеньором Брокманом, - ответил мэтр. - Я рад, что вы привезли ему столь приятную новость... По случаю такой приятной новости хочу угостить вас, сеньоры, бутылкой настоящей "мендосы". Это не подделка, действительно, из Аргентины... - Подделка, - дождавшись, когда мэтр отошел, шепнул Брокман. - Здесь нет настоящей "мендосы". Лучше пейте местное вино, оно прекрасно... Это американцы приучили здешних людей преклоняться перед иностранным... Янки, словно дети, - больше всего ценят чужое, хотя свое у них в десять раз лучше. - "Кьянти" здесь нет, - заметил Гуарази. - Так что меня вино не интересует. Мистер Брокман, мы приехали, чтобы составить ваш иск к президенту Никарагуа Сомосе. С успеха мы берем двадцать процентов. У вас было что-то около двухсот тысяч долларов в банке, не считая плантаций и домов. Вы согласны уплатить пятьдесят тысяч баков, если мы добьемся у Сомосы возвращения хотя бы части ваших плантаций и какого-нибудь из ваших домов на берегу или в столице? - Я готов отдать половину того, что вы сможете мне вернуть, - сглотнув комок в горле, ответил старик. - Я мечтаю вернуться туда... Но ведь теперь немцы стали изгоями... Сомоса не пускает нас в страну... - Что с вами случилось седьмого декабря сорок первого года, когда Сомоса снял со стены портрет Гитлера и объявил войну рейху? - спросил Роумэн. - В ту же ночь мы все - и те, кто состоял в нацистской партии, и те, которые считали себя никарагуанцами, - были арестованы. Нас отвезли в тюрьму "Ормигуэро" и концлагерь "Куинта Эйтцен", - сейчас, говорят, это вилла Луиса Сомосы... Как нас били, как морили голодом, об этом не хочу вспоминать... Кто-то из наших, уцелевших от ареста, отправил письмо американскому послу с просьбой освободить стариков, женщин и детей... Освободили трех сорокалетних - тех, кто имел постоянный бизнес с североамериканцами... В мае сорок второго нас выслали в Сан-Франциско, оттуда перевели в концлагерь в Техасе, часть отправили на границу с Канадой, на север, все наши там поумирали, только я спасся, старый черт, а внук погиб и дочка тоже... Сорок женщин и детей потом вывезли в Германию, с помощью Красного Креста Швейцарии, но опять же тех, кто был связан с американским бизнесом. Это правда, сеньоры, не сердитесь, я рассказываю правду... Если в Аргентине, Боливии, Бразилии, Чили немцы в основном работали на рейх, кроме, конечно, тех, кто эмигрировал от Гитлера, то никарагуанские немцы действительно растворились в стране... Мы вспоминали, что в наших жилах течет немецкая кровь, только когда собирались в церкви... Такое же было в России, при императоре Петре... Есть страны, которые растворяют в себе иностранцев... Конечно, мы знали, что Бреме, Людвиг Бреме был нацистом и поддерживал связи с людьми Сомосы, они очень дружили до сорок первого года, даже, говорят, Бреме привез ему специалистов по допросам, людей гестапо... - А где сейчас этот Бреме? - спросил Роумэн. - Не знаю. - А что из себя представляет Петерс? - Он был заместителем Бреме... По контактам с провинциями Хинотега и Леон, настоящий нацист... Роумэн переглянулся с Гуарази; тот повернулся к Личу: - Ну что ж, начнем составлять исковое заявление? Вы помните, сеньор Брокман, какие статьи конституции Никарагуа были нарушены Сомосой? - А разве там была конституция? - удивился старик. Личу рассмеялся: - Была, дон Франсиско, была! Самая демократическая в Центральной Америке, полные свободы, гарантия личности, охрана достоинства и так далее... ...Через час Личу увез ч е т в е р к у, передав Гуарази текст искового заявления Брокмана; факты, которые он изложил, были неопровержимы. - Если бы я получил эту бумагу в Штатах, дело было бы выиграно в первой же инстанции, - заметил Личу, прощаясь с Гуарази на коста-риканской границе (пересекли ее в маленькой деревушке за городом Давидом; около пограничного столба сидел инвалид в рваной форме; ни телефона, ни сигнализации; все, как полагается в Латинской Америке: новейшая техника и вооруженные головорезы на центральной трассе и деревенская, измученная криками цикад, тишина в горах, где машине придется идти по валунам; "линкольн" оплачен, водителю было заранее сказано, что ехать придется проселками, пусть не скорбит о машине, вручили наличные для покупки новой). В Сан-Хосе, столице Коста-Рики (господи, почему здесь большинство жителей рыжие? И голубоглазые? Будто ты и не в Латинской Америке), останавливаться не стали; Роумэн лишь попросил разрешения отправить копию иска в Лондон, Майклу Сэмэлу: "Можете опустить сами, Дик, я играю честно"; проверки документов на шоссе не было, видимо, в Панаме полагали, что ч е т в е р к а пойдет в направлении колумбийской границы; до границы с Никарагуа доехали за пять часов; переход был и здесь обговорен заранее (ну и синдикат, вот сила, а?!), в Манагуа приехали под утро. Гуарази попросил шофера остановиться около "Гранд-отеля", в самом центре (телефонов-автоматов в городе не было, все рестораны и бары закрыты, а звонить надо), уплатил портье деньги, набрал номер 9-54-30, попросил сонную прислугу позвать к аппарату сеньора Родригеса Солано, повторил, что хозяина совершенно необходимо разбудить, он заинтересован в этом звонке; закурил (первый раз за все то время, что Роумэн знал его) и, когда Солано взял трубку, сказал: - Счастье вновь к вам повернулось. - Что?! - тот не понял, в голосе чувствовался испуг. - Счастье вновь к вам повернулось... - Идите к черту! - взревел человек. - Какого дьявола вы меня разбудили, мерзавец этакий?! Гуарази недоуменно пожал плечами, протянул портье двадцать пять центов, набрал номер еще раз; никто не подходил; я не мог перепутать, сказал он себе, я точно помню номер, неужели из Панамы успели передать сигнал тревоги? Или Лаки отменил предприятие, пуганув своих д р у з е й тем, что он уже начал дело? Р е б я т а понимают ситуацию с полуслова, могли сговориться; нет, возразил он, я бы получил указание. Если Лаки уже договорился, надо решать с Роумэном, - слишком много узнал: Личу мы бережем как зеницу ока, это наш панамский капитал, а "Жареный" тем более... Когда Пепе решил было положить трубку, ему ответили: - Слушаю. - Счастье вновь к вам по... - Какого черта вы столько времени тащились сюда?! - радостно прокричал Солано. - Я уже думал, не случилось ли что?! Давайте ко мне! Одиннадцатый километр карретеры "С", сто метров вверх, дом налево... - Вы мне скажите точный адрес, - попросил Гуарази. - У нас здесь такие адреса, приятель: "сто метров вниз, напротив аптеки, где лечат одноглазие, дом в глубине сада с тремя колоннами, только одна отвалилась", посмотрите телефонную книгу, если не верите! Жмите! Я велю готовить завтрак... - Сомоса примет нас в одиннадцать, - после обязательных взаимных приветствий сказал Солано. - С ним договорено. - Я могу спросить, как вам это удалось? - обратился Роумэн к этому кряжистому старику в полувоенном хаки. Солано посмотрел на Гуарази: - Можно ответить? Пепе кивнул: - Ему надо ориентироваться в ситуации. - Так вот, - сказал Солано, - я был последним, кто видел живым генерала Сандино. Вам говорит что-нибудь это имя? - Да, - ответил Роумэн. - Не очень многое, правда, какой-то здешний анархист, да? Солано вздохнул: - Это как посмотреть... Словом, Сомоса обнял его при мне, похлопал по плечу и повторил: "Ты мне брат, генерал Сандино, ты гордость никарагуанцев, спаситель нации, освободивший нас от янки"... А через три часа Сандино убили... А я получил приказ Сомосы провести расследование... Правда, не я один... Это меня и спасло... А еще меня спасло то, что в моем доме часто отдыхали итальянский мальчишка по имени Аль Капоне и его братья... Еще вопросы есть? - Есть, - ответил Роумэн. - Кто убил Сандино? И почему? Солано снова посмотрел на Гуарази. - Можешь открыть, - сказал тот. - Только быстро, надо успеть поспать хоть пару часов... С Сомосой надо вести себя точно и прижимисто, иначе он нас сломает. - Вам знакомо имя Сакаса? - спросил Солано, не отводя своих черных, с голубым отливом глаз от осунувшегося лица Роумэна. - По-моему, он был вашим президентом... Солано закурил, улыбнулся, посмотрев на Гуарази, и горестно покачал головой: - В Латинской Америке ни о ком, никогда, ничего нельзя говорить однозначно, сеньор... Сакаса был избран президентом, как некий компромисс с новым хозяином Белого дома, Рузвельтом... Тот ведь провозгласил, что уведет американские войска из Никарагуа... То есть Рузвельт открыто признал победу Сандино... Но президент - одно, а аппарат, сложившийся в течение десятилетий, - другое... Словом, либерал Сакаса устроил Вашингтон потому, что выказывал прилюдное уважение Сандино, когда тот приезжал в Манагуа, но при этом дружил с Сомосой, который был женат на его племяннице, Маргарите Дебайле... Президент Сакаса хотел быть п о с р е д и н е... Между Сандино и Сомосой... Они, кстати, однажды так и сфотографировались... А ведь посредине быть нельзя... Особенно в политике... Правда, Пепе? - Можно, - усмехнулся тот. - Мы ведь живем п о с р е д и н е... Солано шутливо погрозил ему пальцем: - Вы живете в н у т р и! Это совершенно другое дело... Словом, в тот день, когда совершилось преступление, Сандино получил официальное заверение президента Сакасы, что гвардия Сомосы будет распущена и вместо нее он создаст национальную армию... Ведь гвардейцев п р и д у м а л и янки, когда оккупировали Никарагуа... А что значит Сомоса без гвардии? Ничего! Нуль. Пшик... Вот он и поехал к посланнику - "гринго" Блиссу Лейну, а от него отправился в свой штаб, запер все двери и предложил присутствующим членам штаба подписать санкцию на убийство Сандино... Всем... Круговая порука... Сам он подписался с краешку, незаметно, чтобы в случае чего можно было сказать, что это сделано под нажимом гвардейцев... Казнь Сандино была поручена майору Дельгадильо... Сомоса уехал на вечер поэзии, аплодировал стихам Элюара, даже прослезился... А после прощального ужина в честь Сандино, когда президент лично усадил его с отцом и братом в машину, по дороге на аэродром нашего героя остановили. А потом расстреляли из пулеметов... Нет, отца пощадили, но он умер вскорости, когда узнал, что Сомоса расстрелял его внучек... Наутро президент Сакаса собрал в своем дворце министров, иностранных послов и пригласил Сомосу. Его обращение потрясло собравшихся: - Я поручаю генералу Анастасио Сомосе возглавить комиссию по расследованию злодеяния, совершенного сегодня ночью, которое пало позором на всех никарагуанцев, ибо они позволили бандитам убить нашего национального героя. Я требую от генерала Сомосы публичной клятвы на верность конституции и мне, президенту... И Сомоса поклялся... ...Я узнал все про майора Дельгадильо, который руководил расстрелом Сандино... Но Сомоса пригласил к себе на ужин капитана Поликарпио Гутьереса: "Ты должен признаться, что убил Сандино, мой молодой друг... Ты должен выйти на процесс и открыто, при журналистах, во всем признаться во время перекрестного допроса моих судей... Я готов поклясться на крови, что ты не будешь казнен... Твоя семья получит деньги уже сейчас, завтра же... Большие деньги. На год, что ты проведешь в камере, им хватит с лихвой... А потом, когда пройдет это паршивое время тараканов и я стану президентом, ты превратишься в национального героя... "Зеленые рубашки" сделают тебя своим фюрером, мой молодой друг, клянусь..." - Кто такие "зеленые рубашки"? - спросил Роумэн. - Фашисты. У нас их было много... Главные любимцы Сомосы... Крепкие ребята. В декабре сорок первого они сменили свои зеленые рубашки на мундиры гвардейцев... И Гутьерес вышел на процесс... Он сыграл то, что ему написали, хотя крепко мандражил, потому что всех рядовых гвардейцев, расстрелявших Сандино, через час убили выстрелами в висок, чтоб не было никаких следов... Убили и тех двух полковников, что вместе со мной проводили расследование... А я до сих пор жив... Почему? А оттого, что я сказал Сомосе: "Генерал, то, что я знаю, надежно хранят в Чикаго люди моего б р а т а Аль Капоне. Я передал им документы, которые станут вашим смертным приговором, если с моей головы упадет хоть один волос"... И вот живу... И только поэтому могу помогать Пепе и его боссам... Как это важно - з н а т ь и х р а н и т ь... Гуарази мягко поправил: - Храним мы, Солано... Ты знаешь... Все, пошли отдыхать, с Сомосой надо говорить на свежую голову... ...Гвардейцы Сомосы - низкорослые, иссиня-черные, отчего-то все как один кривоногие, с вывернутыми икрами, абсолютно индейский тип - обыскали Гуарази и Роумэна; Солано отдали честь, но начальник охраны диктатора столь страстно обнимал старика и обхлопывал, что стало ясно: обыск обыску рознь. "Первого" и "второго" оставили в машине; Гуарази - после тяжелого раздумья - запретил им брать с собой шмайсеры и гранаты, все равно не отобьемся, п а р е н ь к а охраняет сто человек, рядом, в бункере, полк, какой смысл подыхать всем? Если мы не выйдем через час или услышите стрельбу, гоните на север, к Леону, пробирайтесь через джунгли в Сальвадор, идите в посольство, вас отправят домой, скажете, что нам крышка, пусть затребуют тела, я хочу быть похороненным рядом с отцом и братьями. ...Сомоса был невысок, красив низкопробной красотой сутенера; видимо, подумал Роумэн, такое впечатление рождает то, что он слишком тщательно одет, уложен парикмахером и наманикюрен, - он похож на прощелыгу; настоящий мужик должен быть небрежен в одежде. Навстречу гостям Сомоса не поднялся; кивнул Солано на кресло; Роумэну и Гуарази предложил сесть за длинный стол, за которым он, видимо, проводил заседания. - Ну, как добрались? - спросил Сомоса. - Мои гвардейцы не мучали вас на дорогах? Совершенно неуправляемые люди! Откуда только в них берется эта слепая жестокость?! И церковь зовет их к добру, и в школах мы ввели специальные предметы, воспитывающие тягу к прекрасному, и по радио передаем специальные программы для родителей "Воспитывайте малышей в духе добра и нежности друг к другу". Ничего не помогает! Иногда я думаю, а не бросить ли все это дело и не уехать куда-нибудь на остров, где нет людей, тишина и единение с всевышним... - Я доехал благополучно. Ваше превосходительство, - ответил Гуарази, сразу же отделяя себя от Пола. - Сердечно признателен за добрый прием и за то, что нашли время для мистера, - он кивнул на Роумэна, - который имеет вам кое-что сообщить... - Вы американец? - спросил Сомоса, не глядя на Роумэна. Тот молчал, разглядывая диктатора, сидевшего в кресле чуть развалясь, закинув ногу на ногу; кресло, видимо, было на колесиках, - легкий упор ноги, и оно откатится в сторону, очень удобно. - Вы американец? - повторил Сомоса, по-прежнему не глядя на Роумэна. Солано кашлянул: - Мистер Макс, сеньор президент интересуется, американец ли вы? - Ах, это он меня спрашивал? - удивился Роумэн. - Нас же здесь трое... Я просто не понял, к кому обращен вопрос сеньора президента. Да, я американец... По рождению, впрочем, немец... Я натурализовавшийся американец... Сомоса вздохнул: - Будь моя воля, я бы вздернул всех немцев... - Генерал Эйзенхауэр придерживается иной точки зрения, - заметил Роумэн. - Поскольку я возглавлял диверсионную группу в тылу рейха, он, награждая меня орденами Соединенных Штатов, сказал, что немец немцу рознь... Впрочем, никарагуанец тоже отличается от никарагуанца... Я помню, мой босс, он сейчас работает в Центральном разведывательном управлении, бросил меня с десятью мальчиками из группы "командос" на захват гитлеровских архивов... Мы там нашли занятные документы: письма одного никарагуанца великому фюреру германской нации... Сомоса, наконец, поднял глаза на Роумэна: - Как интересно... И кто же подписывал эти письма? - Они у моего приятеля, лондонского журналиста, сеньор президент... Он очень силен в испанском, да и потом у него хобби: хранит в банке подписи всех выдающихся руководителей Латинской Америки... Солано несколько растерянно посмотрел на Гуарази; тот сидел напряженно, ни один мускул на лице не дрогнул, хотя о том, что сейчас говорил Роумэн, не знал, тот не посвятил его в это; вспомнил слова Лаки Луччиано о янки; неужели Лаки, как всегда, прав? - Интересно, - повторил Сомоса, не сводя тяжелого взгляда пронзительно-черных глаз с лица Роумэна. - И что же ваш друг из Лондона намерен делать с этими письмами некоего никарагуанца? - Это зависит от меня, - ответил Роумэн. - Только от того, какой будет моя судьба... - Я хорошо гадаю по руке, - сказал диктатор. - Подойдите ко мне, я скажу, что вас ждет в будущем. Роумэн поднялся, протянул Сомосе левую руку. Тот долго, внимательно рассматривал линии его ладони, потом удивленно усмехнулся: - Вы рано осиротели и поздно женились... Совсем недавно, судя по пересечению узелков... Вы были ранены? - он поднял глаза на Роумэна. - Перенесли тяжкое увечье? Это было года три назад? Видимо, во время войны? - Четыре года назад, - кивнул Роумэн, - верно... - Хорошая ладонь, - заметил Сомоса. - Будете долго жить, если не наделаете глупостей... Характер у вас вздорный. - Значит, именно такой характер был угоден богу, если он наградил им меня... Сомоса ждал, что Роумэн вернется за стол, но тот полез в карман куртки; Сомоса чуть тронул ногой стол, его кресло стремительно откатилось в сторону, а из-за занавесок вышли трое гвардейцев с пистолетами в руках. Роумэн удивился: - Ваше превосходительство, нас обыскали в приемной... - Что за безобразие! - Сомоса возмутился. - Кто позволил обыскивать моих гостей?! Солано, почему вы не сказали мне об этом? - Я... то есть... я, - Солано явно растерялся. - Сеньор президент, - жестко продолжил Роумэн, - ту часть разговора, которую мне предстоит провести, желательно окончить без свидетелей. - Вы имеете в виду этих психопатов? - он кивнул на гвардейцев. - У них вырезаны языки, это символы, а не люди, не обращайте внимания... Хорошо натасканные охотничьи двуногие... Я весь внимание, вы что-то хотели мне показать? Роумэн, наконец, усмехнулся: - Они не станут стрелять, если я вытащу из кармана бумагу? - В этом кабинете не стреляют, - ответил Сомоса. - Наш безумный, неуправляемый, темный народ стреляет в других местах, правда, Солано? - Да, Ваше превосходительство, наш народ непредсказуем. - Ну почему же? - Сомоса снова улыбнулся, он теперь постоянно улыбался, и в этом было что-то машинальное, растерянное. - Чем больше воспитательной работы с подрастающим поколением, чем больше книг и библиотек, тем он будет предсказуемой! Мы же гуманисты, верим в торжество доброты... Роумэн протянул ему исковое заявление Франца Брокмана. Сомоса читал неторопливо, иногда пожимал плечами, порою удивлялся, обиженно разводя руками. - Ну и что? - спросил он, возвращая иск. - Зачем вы принесли мне это? Какое я имею отношение к этому делу? - Сеньор президент, я взял на себя миссию вернуть честным немцам то, что вами было у них конфисковано. Вы же друг Соединенных Штатов, не правда ли? Вы знаете, как мы начинаем помогать несчастной Германии восставать из пепла. В Вашингтоне не поймут вашу жестокость к тем, кто внес свою лепту в развитие нашей страны... Тем более, все немцы согласны оставить вам половину своей собственности... Это два миллиона долларов... И половину недвижимости... Это еще пять миллионов... Причем речь идет не о немедленном акте правительства... Дело можно урегулировать постепенно, к взаимной выгоде... - Каков ваш интерес в этом предприятии? - спросил Сомоса. - Десять процентов. Ваше превосходительство, - ответил Гуарази. - Мы получаем с немцев десять процентов, пять отдаем Никарагуа... - Шесть, - поправил его Роумэн. - Мы отдадим шесть процентов на развитие народного образования Никарагуа... Но если сеньор президент согласится выделить на четыре дня небольшой аэроплан - для моих нужд, - я отблагодарю его в случае, если операция пройдет успешно, миллионом долларов. - Сеньор Лаки Луччиано, - сказал Пепе, чувствуя, как сгустилась атмосфера в кабинете, - и его братья готовы уделить внимание вашей столице... - Это твои хорошие друзья, Солано? - спросил Сомоса, скрывая зевоту. - Да, сеньор президент. - Ты знал, с чем они придут ко мне? - Нет, сеньор президент. - А если бы ты знал про их интерес? Все равно просил бы меня принять их? - Не знаю, сеньор президент. Гуарази, оставаясь по-прежнему недвижным, маска, а не лицо, полная флегма, ответил: - Он бы сделал это, зная все. Ваше превосходительство. Сомоса удивился: - А почему это вы за него отвечаете? Я ведь еще не приказал отрезать ему язык... - Если вы отдадите такой приказ, Ваше превосходительство, то все мои друзья - начиная с брата покойного Аль Капоне малыша Ральфа, который провожал меня сюда, - перестанут быть вашими добрыми знакомыми, - тихо заметил Гуарази. - Мы перекупим людей из вашей охраны, Ваше превосходительство... Я обещаю вам это... Как и этот мистер, - он кивнул на Роумэна, - я работал в американской разведке, когда мы освобождали Сицилию... Так что у меня остались друзья, которые проливали кровь вместе со мной... У меня на глазах фашисты расстреляли отца, трех братьев и бабушку... С тех пор я не боюсь смерти, Ваше превосходительство... Впрочем, если вы предложите мне контракт, который даст мне денег больше, чем я получу от этого, - он кивнул на иск, лежавший на столе, - я расторгну договор, я служу тем, кто больше платит... - Сколько вы получите, если я помогу некоторым немцам? - Сомоса неотрывно смотрел на Гуарази, словно гипнотизируя его. - Гроши... Тысяч сто... - Но если вы дадите нам самолет, - сказал Роумэн, - я получу миллионов двадцать... Точнее - могу получить, работа сопряжена с риском... - Не хотите поселиться в Манагуа? - Сомоса по-прежнему не отрывал глаз от Гуарази. - В качестве кого? - Моего личного друга... Здесь вам не нужны деньги... Дома, особняки на побережье, слуги, женщины, мальчики - все за мой счет. - Ваше превосходительство, я воспользуюсь вашим предложением, если доживу до пятидесяти, - ответил Гуарази. - Пока мне тридцать восемь. Я в бизнесе. Деньги должны крутиться, иначе они превратятся в бесценные бумажки... Тем не менее я благодарен за предложение... - Куда должен лететь самолет? - спросил Сомоса. - Туда, куда следует, - ответил Роумэн. Сомоса, снова зевнув, повторил: - Куда должен лететь самолет? Роумэн достал свои мятые "Лаки страйк" и, не спрашивая разрешения, закурил: - Вам, подписывавшему письма Гитлеру, в которых вы выражали свой восторг практикой германского нацизма, выгодно дать нам самолет, мистер Сомоса... Если вы не дадите, ваши письма будут опубликованы в лондонской прессе. И вы лишитесь поддержки Вашингтона. Вы же читаете наши газеты, знаете, что у нас началась кампания против тех, кто сотрудничал с Гитлером, - Роумэн нервно сглотнул ком в горле. - Лишившись поддержки Вашингтона, вам не преминут напомнить о Сандино. - Вашингтон полон респекта к борьбе немецких военных против коммунизма, - ответил Сомоса, хрустнув своими толстыми, наманикюренными пальцами. - Вашингтон знает, кем был Сандино. Да и потом пугать меня - смешная затея, правда, Солано? - Да, сеньор президент, - ответил тот. - Только они вас не пугают. Они так поступят. - Вашингтону не нужен президент, который, как оказывается, обожал Гитлера, - повторил Роумэн. - Это помешает Белому дому провести конференцию в Рио-де-Жанейро. Если среди делегатов будет человек, объяснявшийся в любви фюреру, торпедируется идея конференции. Америка борется с коммунизмом чистыми руками, и ее поддерживают в этой борьбе политики с безупречным прошлым. Гуарази поднялся: - Ваше превосходительство, мы будем ждать ответа в доме Солано. У нас в запасе два часа времени. Сомоса кивнул: - Солано, останься, друг мой. Я хочу выпить с тобой чашку кофе... Вы свободны, сеньоры. Проводив тяжелым взглядом Роумэна и Гуарази, диктатор долго рассматривал свои маленькие, женственные руки, потом поднялся из-за стола: - Подожди меня, дорогой Солано... Я должен позвонить... Сколько ложек сахара класть в твою чашку? Тот чуть привстал с кресла, прижал руки к груди: - Я не думал, что они придут с этим, сеньор президент! Клянусь честью! - Ты знаешь их настоящие имена? - Да... Вито Гуарази, адъютант Лаки Луччиано... И Пол Роумэн... Оба из разведки... Не знаю, как сейчас, но раньше они служили на Донована и Даллеса... - Мне они нравятся... Люблю крепких ребят, - сказал Сомоса, дружески улыбнулся Солано и вышел из кабинета в соседнюю комнату, где отдыхал, принимал душ и порою отдавал себя в руки массажиста. Там он снял трубку прямого телефона, соединявшего его с резидентом американского посольства: - Майкл, вам ничего не говорят имена - Гуарази и Роумэн? 1 Фрэнку Визнеру. Весьма срочно! Совершенно секретно! Интересующие вас лица находятся в Манагуа и требуют самолет для полета на юг, в Аргентину. Жду указаний. Резидент Майкл Грис. 2 Резиденту ЦРУ на Кубе Эндрю Лирсу. Весьма срочно! Совершенно секретно! Немедленно свяжитесь с Лаки Луччиано. Поставьте перед ним следующие задачи: 1. Его люди сейчас же вылетают в Асунсьон и Кордову, входят в контакт с нашими резидентурами, садятся к радиоприемникам, обеспечивающим связь со всеми интересующими меня самолетами, и ждут указаний. 2. Получив наш приказ, они передают пассажиру самолета Вито Гуарази, псевдоним "Пепе", рекомендации Лаки Луччиано: "Если на борту самолета - после выполнения задуманной операции - окажется не один пассажир, а два, причем один из них будет явно похищен, необходимо устранить тех, кто вылетел с ним из Манагуа, а также похитителя. Похищенного беречь как зеницу ока". 3. Самолет должен приземлиться в Асунсьоне. Здесь люди Лаки Луччиано устраняют Гуарази. Похищенный передается лично нашему резиденту. 4. Если эти позиции будут выполнены, обещайте Лаки Луччиано мою личную помощь и поддержку во всех будущих начинаниях. 5. Ответ жду немедленно. 6. Если Луччиано находится в Варадеро, свяжитесь по телефону, времени для личной встречи у вас нет. Фрэнк Визнер. 3 Фрэнку Визнеру. Весьма срочно! Совершенно секретно! Разговор состоялся по телефону. Луччиано согласен. Выезжает для консультаций и выработки плана. Его люди уже отправились на аэродром; самолет Лаки в их распоряжении; операцию осуществит "Хорхе". Луччиано благодарит за дружбу и доверие, считает досадный инцидент, глубоко его оскорбивший, законченным. Резидент на Кубе Эндрю Лирс. 4 Манагуа, резидентура, Майклу Грису. Весьма срочно! Совершенно секретно! Пусть Сомоса примет предложения интересующих нас лиц. Самолет должен быть передан в их распоряжение. Однако он не должен быть скоростным, чтобы легче осуществлять контроль. В случае, если летчик получит указания по радио от "Хорхе", он обязан им подчиниться. Первый пункт при его возвращении из Аргентины должен быть Асунсьон. В подробности операции летчика не посвящать. Визнер. 5 Гелену. "Организация". Весьма срочно! Совершенно секретно! Прошу сообщить, какие поселки или городки в южноамериканской сельве, особенно в Аргентине, являются наиболее опасными с точки зрения организованной нацистской эмиграции. Фрэнк Визнер. 6 Фрэнку Визнеру. Весьма срочно! Совершенно секретно! Сомоса настаивает на том, что документы, бросающие на него тень, которые ныне находятся в руках синдиката, - речь идет о деле Сандино - должны быть переданы ему людьми Лаки Луччиано и Капоне-младшего. В свое время эти уликовые материалы были переданы синдикату неким Солано. Резидент в Манагуа Майкл Грис. 7 Манагуа, Майклу Грису. Весьма срочно! Совершенно секретно! Сообщите президенту, что документы, хранящиеся у Луччиано и Капоне-младшего, будут ему переданы после окончания операции. Фрэнк Визнер. 8 Фрэнку Визнеру. Весьма срочно! Совершенно секретно! Сомоса настаивает, чтобы ему были возвращены письма, отправленные им до начала войны в канцелярию Гитлера, когда "зеленые рубашки" возглавляли борьбу против Сандино. Он также требует, чтобы претензии немцев, настаивающих на возвращении реквизированных им кофейных плантаций, разбирались совместно с представителями нашего посольства. Сомоса против того, чтобы отдавать немцам хоть что-либо. Он готов, если мы его поддержим, разрешить им обработку пустующих земель вдали от столицы. Майкл Грис. 9 Майклу Грису. Резидентура в Манагуа. Весьма секретно! Срочно! Обещайте ему все и пошлите к черту. Пусть сейчас выполняет то, что ему предписывают. Фрэнк Визнер. 10 Резидентурам в Аргентине, Чили, Бразилии, Парагвае, Перу, Боливии, Колумбии, Венесуэле. Немедленно свяжитесь с нашими военно-воздушными атташатами. Передайте им просьбу руководства: немедленно войти в контакт с местными службами слежения за воздушным пространством. Постоянно наблюдайте за самолетом, который будет следовать на юг из Манагуа. Марку аэроплана и номер передаст резидент в Манагуа Майкл Грис. Информировать меня о происходящем ежечасно - вплоть до окончания операции. Дополнительные сообщения будете получать по мере развития событий. Фрэнк Визнер. 11 Гелену. "Организация". Весьма срочно! Совершенно секретно! Прошу немедленно ответить на мои предыдущий запрос о нацистских поселениях в сельве. Фрэнк Визнер. 12 Фрэнку Визнеру, по месту нахождения, Весьма срочно! Совершенно секретно! "Организация" такого рода информацией не располагает, поскольку ее деятельность прежде всего сконцентрирована на Восток. За Гелена - Лорх. 13 Лорху, для Гелена. "Организация". Весьма срочно! Строго секретно! Такой ответ меня не устраивает! Визнер. 14 Фрэнку Визнеру. Весьма срочно! Строго секретно! Иного дать не можем. За Гелена - Лорх. ...Через час в дверь дома Солано позвонили. Гуарази посмотрел на своих людей; те по-кошачьи разбежались к окнам, с которых просматривалась улица; "первый" показал пальцем, что стоит одна машина. "Второй" отворил дверь. На пороге стоял молоденький офицер в форме ВВС: - Сеньоры, я прибыл в ваше распоряжение. Самолет ждет на аэродроме. Когда они взлетели, летчик, обернувшись, прокричал в маленькую, всего на пять мест, кабину: - Откройте чемодан! Начальник охраны сеньора президента просил передать вам завтрак. "Первый" хотел было открыть чемодан; Роумэн рявкнул: - Не трогай! Гуарази, стремительно взглянув на него, спросил пилота: - Слушай-ка, браток, а ты можешь сесть вон на то поле? - Это чудо что за самолет, - ответил пилот. - Он садится, где угодно. - Ну-ка, покажи нам свое искусство, - сказал Гуарази. - Нам еще предстоит садиться на полях, давай-ка потренируемся... Самолет легко покатился по траве. Гуарази первым выскочил из люка, отбежал в сторону, лег на землю; рядом с ним бросился Роумэн; пилот, внезапно побледнев, обрушился на землю рядом с самолетом и быстро пополз за большое дерево; "первый" и "второй" ползли рядом с ним. - Джузеппе, вынь чемодан, - негромко приказал Гуарази. Небритый сразу же поднялся, пошел в самолет; вытащив чемодан, он поставил его на землю, прямо перед собою. - Отнеси его за дерево, к ручью, - по-прежнему негромко приказывал Гуарази. Парень, не сказав ни слова, потащил чемодан к ручью - метров двести от самолета, низина, там взрыв не страшен. - Открой чемодан! - крикнул Гуарази. - Передай маме мой поклон, - ответил ему Джузеппе и, встав на колени, открыл замки. Он стоял на коленях какое-то время, а потом засмеялся; в знойной тишине его смех был противоестественным, истеричным, подвывающим. Гуарази поднялся и пошел к нему; в чемодане лежала голова Солано; в резиновом пакетике было письмо; Гуарази вскрыл его: "Предав сеньора президента, он может предать и вас. Я боюсь за вас и молю бога, чтобы вам сопутствовала удача... Ваш искренний друг". ШТИРЛИЦ, РОУМЭН, МЮЛЛЕР, ПЕПЕ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________ - Что это мне вторую ночь не дают спать ваши чертовы аэропланы? - спросил Штирлиц за завтраком. - Зачем днем и ночью гоняют моторы? Готовитесь к полету на Южный полюс? Тренируете десант в Европу? Намечена неожиданная бомбежка Москвы? Мюллер погрозил ему пальцем: - Нехорошо забывать дни национальных праздников, Штирлиц. Завтра "день Люфтваффе", неужели запамятовали? - Бедный Геринг, - усмехнулся Штирлиц, - если бы он был рядом... - Не надо, Штирлиц! Вы прекрасно понимаете, что рядом со мной боров невозможен... Ладно, пейте кофе, я продолжу изучение дела Линдберга... Давайте текст... "...Тридцать детективов Нью-Джерси посвятили тысячи часов сбору информации и изучению всех подозрительных личностей в округе; была допрошена прислуга Линдбергов: архитекторы, каменщики, плотники и рабочие, участвовавшие в строительстве дома, их родственники, знакомые и друзья. Один из агентов съездил в Англию, чтобы с помощью Скотланд-Ярда заняться предками прислуги Линдбергов - верных им Бетти Гоу и Вотели. И, наконец, по прошествии месяцев полиция выдвинула версию, объяснявшую причину смерти Чарльза-младшего. Использовав тот же тип дерева и размеры лестницы, найденной возле дома, была изготовлена новая лестница, абсолютно идентичная той, по которой в дом забрался "Джон". В ходе экспериментов, проведенных под окном детской, лестница сломалась в том же месте, что и оригинал. Сломалась, когда вес агента, в руках которого был сверток, имитирующий ребенка, равнялся восьмидесяти килограммам. Спускающийся по лестнице имитатор "Джона" упал лицом вперед, а сверток, находящийся у него в руках, ударился о стену, причем та часть, которая соответствовала черепу, стукнулась о подоконник. Поскольку ребенок Линдбергов весил пятнадцать килограммов, то, следовательно, вес похитителя был шестьдесят пять. Кроме того, стало ясно, что похититель был ловким человеком, так как ступеньки были прибиты в сорока восьми сантиметрах одна от другой, а в обычных лестницах расстояние между ними всего тридцать три сантиметра. Были собраны показания всех людей, находившихся недалеко от места преступления первого марта или незадолго до этой даты. Выяснилось, что в феврале соседи дважды видели неизвестного неподалеку от дома Линдбергов. Первого марта, до полудня, был замечен зеленый "седан", остановившийся на дороге, что вела к дому; за рулем сидел мужчина, а в машине была лестница. В этот же день вечером один из свидетелей видел машину, стоявшую недалеко от дома Линдберга. По его словам, у водителя было продолговатое лицо и угловатый профиль; рядом с ним на переднем сиденье находились две секции лестницы. Но возникал вопрос: как этот бандит мог знать, что ребенок находится в новом доме, вопреки традициям семьи, которая будние дни обычно проводила в доме бабушки Морроу?! Откуда бандиты знали, какая из комнат - детская? Как они могли определить время, благоприятное для похищения? Шеф полиции штата Нью-Джерси пришел к выводу: гангстеры получили информацию от кого-то из домашних. Под подозрением сразу оказались два человека: первым был друг Бетти Гоу, молодой норвежец по имени Эндрю Джонсон, который знал расположение комнат, поскольку посещал дом три раза. Джонсон знал (ему об этом сказала Бетти), что Линдберги в ночь похищения находились именно там, а не в доме бабушки Морроу. Действительно, он звонил Бетти в Хопвелл и разговаривал с ней примерно за час до преступления. Однако полиция убедилась, что Джонсон не имел ничего общего с этим делом, - чистое алиби. Вторым человеком, попавшим под подозрение, была двадцативосьмилетняя англичанка Виолетта Шарп - прислуга матери Анны Линдберг. В доме ее все любили, особенно мажордом Септимум Бенкс (люди были уверены, что Бенкс, церемонный и сдержанный, вот-вот сделает ей предложение). Полицию не удовлетворило объяснение Виолетты о ее похождениях в ночь трагедии. Она сказала, что "один друг" пригласил ее в кино: "Я знакома с ним всего два дня". Она "не помнила" его имени и не могла назвать фильм, который они смотрели. В кино с ними была еще одна пара, но Виолетта не могла вспомнить и их имен; девушка путалась в показаниях, инспектор Волс уличил ее в многочисленных противоречиях, допрос был приостановлен, поскольку девушка впала в истерику; на следующий день Виолетта Шарп приняла яд и умерла до прибытия врача. Шеф полиции штата полковник Шварцкопф собрал репортеров: - Самоубийство Виолетты Шарп подтверждает наши подозрения, что она имела прямое отношение к преступлению. Однако на следующий день к инспектору Волсу пришел молодой человек, который представился Эрнстом Миллером и сказал, что это он ходил с Виолеттой в кино; кроме этого, он назвал имена той пары, которая провела с ними тот вечер. Он был удивлен, что Виолетта не смогла вспомнить его имени: "Я совершенно уверен, что она это прекрасно знала". Заявление Миллера подтвердилось. Совершенно сбитый с толку Волс заявил журналистам: - Я не могу понять, почему Виолетта Шарп - не имея ничего общего с похищением - предпочла смерть оглашению имени Миллера. Прессу как в Англии, так и в Соединенных Штатах не устроило это заявление; журналисты писали иначе: "Полиция Нью-Джерси свела с ума ни в чем не повинную девушку своим преследованием". В Лондоне разразились жаркие дебаты в парламенте; генеральный консул Ее величества в Нью-Йорке получил инструкцию: сообщить обо всем, что касается этого дела, хотя не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: Виолетта Шарп стыдилась мажордома Бенкса, который на днях должен был просить ее руки... ...В течение всего лета шеф полиции Нью-Джерси полковник Шварцкопф собирал улики, свидетельства, протоколы допросов; безрезультатно; и вдруг возникла версия Джеймса Финна, лейтенанта нью-йоркской полиции. Финн знал Линдберга не первый год; входил в свиту полковника в день восторженного приема, который устроил Нью-Йорк своему "одинокому орлу" после перелета через океан. Линдберг, на которого еще тогда Финн произвел большое впечатление своими знаниями, обратился к лейтенанту за помощью сразу после похищения; полковник Шварцкопф, однако, был против: "Этот человек не из нашей полиции". Поэтому, не имея доступа к документам, которыми владел Шварцкопф, лейтенант был вынужден строить беспочвенные версии до тех пор, пока некоторые подробности дела не стали достоянием публики, - агенты Нью-Джерси, возглавляемые Шварцкопфом, кое-что о т к р ы л и. Тогда Финн начал работать в двух направлениях: с номерами банкнот, переданных старым учителем "Джону", и его рассказом о встречах с бандитом на кладбище. В июне Финн опубликовал во всех газетах словесный портрет похитителя, составленный на основании рассказа учителя: "Возраст - от 30 до 35 лет; рост - 1,75; атлетическое сложение, говорит со скандинавским или немецким акцентом; весит от 68 до 72 килограммов; светлый цвет кожи; светло-каштановые волосы; миндалевидные, проникновенные глаза; открытый лоб; острый подбородок". Начиная со дня передачи выкупа "Джону" в магазины, кафе и универмаги стали поступать банкноты, отмеченные казначейством. Деньги пускали в обращение осторожно и умно. Как только лейтенант Финн получал сообщение, он проводил дознание в том месте, где появлялась банкнота, а затем на карте, висевшей в его кабинете, булавкой отмечал это место. Однако результаты были неутешительными: к тому времени, когда банкноты опознавали, - а это были пяти- и десятидолларовые билеты, "мелочовка", - установить, от кого она была, не удавалось. Красные точки на карте появлялись безнадежно медленно, не давая серьезных результатов. В октябре лейтенант Финн вспомнил, что когда-то слышал о молодом нью-йоркском психиатре Данли Шенфельде, у которого была своя версия по делу Линдберга: в противоположность полиции, доктор утверждал, что кража ребенка была совершена одиночкой. Вполне возможно, считал он, что какой-то человек, одержимый манией величия, посчитал великого пилота, идола Америки, своим соперником; именно такой маньяк мог решить, что, выкрав ребенка, он победит Линдберга и докажет этим свое над ним превосходство, - "комплекс властвования". Похититель попросил всего пятьдесят тысяч долларов (это мизер для организованной банды), потому что самым важным для него был сам факт похищения. Впрочем, Шенфельд признавал, что его версия основывается только на газетной информации: "Если бы я мог ознакомиться с перепиской о выкупе!" Финн обратился в полицию Нью-Джерси; нажал и Линдберг, - просьба была удовлетворена, психиатр получил фотокопии бумаг, которые до этого тщательно скрывались. Через два дня психиатр сообщил Финну, что письма подтвердили его предположения: "Можно составлять план действий". Врач начал с того, что дал детальное описание личности "Джона". Во-первых, он действительно был немцем - стилистические и орфографические ошибки несомненно доказывали, что это эмигрант, все еще думающий по-немецки. Возможно, он жил в Бронксе, поскольку читал газету "Хоум ньюс" и хорошо знал тот район, - об этом можно судить по детальности инструкций, которые он давал старому учителю Кондону. По словам Шенфельда, в личности "Джона" ярко проступала бессознательность мышления. Из писем следовало, что человек считал себя всемогущим. Стиль писем и бесед с учителем Кондоном отражал болезненную самоуверенность: "Э т о п о х и щ е н и е г о т о в и л о с ь ц е л ы й г о д". Но самым ярким примером была следующая фраза: "Н е о б х о д и м о, ч т о б ы д е л о п р и о б р е л о м и р о в у ю и з в е с т н о с т ь". В это же время Финн снова и снова изучал карту, отмечая места, названные "Джоном" в инструкции доктору Кондону, учитывая и распространение банкнот. Он пришел к выводу, что вероятнее всего преступник жил в Бронксе, что подтверждали и рассуждения Шенфельда. Но здесь жили т ы с я ч и семей, и найти среди них "Джона" было достаточно трудно. ...Почти через год после преступления, подхлестнутый поиском нью-йоркского лейтенанта, шеф полиции Нью-Джерси Шварцкопф снова стал думать о лестнице: ее заново изучали на "пальцы", фотографировали в разных ракурсах, ее исследовали плотники и техники Палаты мер и весов Вашингтона, однако и здесь каких-либо положительных результатов не было. Артур Келлер, начальник лаборатории дерева Соединенных Штатов, видел только образцы дерева, но не изучал всей лестницы. Шварцкопф, узнав о его блестящей репутации, решил попросить помощь у специалиста. Келлер разобрал лестницу, пронумеровал каждую из одиннадцати ступеней и все шесть продольных брусов; начал изучать с т р у к т у р у дерева. Он нашел четыре дырочки в верхней секции левого продольного бруса, оставленные старыми гвоздями прямоугольного сечения. Чистые края отверстий показывали, что доска была защищена от воздействия непогоды. "В случае задержания подозреваемого, - сказал Келлер, - надо искать у него в доме доску с отверстиями, расстояние и наклон которых совпадали бы с этими: возможность с л у ч а й н о г о совпадения абсолютно исключена". Затем Келлер занялся исследованием заметных бороздок в нижней части продольных брусов. Хотя он заметил их раньше и считал следами ножей фрезы лесопилки, сейчас он обратил внимание на одну особенность: вдоль одного края брусов, которые, несомненно, были сделаны из одной и той же южной сосны, испорченный зубец фрезы оставил тонкий желобок, который нельзя было ни с чем перепутать. Эти незначительные изъяны стали для Келлера д а к т и л о с к о п и ч е с к и м и о т п е ч а т к а м и лесопилки. Тщательно изучив увеличенные фотографии следов, оставленных фрезой, Келлер смог определить как основные характеристики лесопилки, так и скорость, с которой обрабатывалось дерево. Он отправил письма владельцам всех лесопилок, находящихся между Нью-Йорком и Алабамой (их было 1598), задавая только один вопрос, имеется ли у кого-либо из них машина с теми характеристиками, описание которых он прилагал. Полученные ответы позволили ему сократить поиск до двадцати трех лесопилок. Хозяевам этих предприятий он направил повторные письма с просьбой прислать образцы сосновых досок различных размеров, обработанных на этих машинах. Наконец, на одном из образцов, полученных от компании "Дорн", он обнаружил характерные бороздки, идентичные тем, которые были на брусах лестницы. Конечно, образцы не отражали всех дефектов, но он и не ожидал их найти, так как был уверен, что испорченный зубец уже заточили или сменили. От лесопилки "Дорна" Келлер получил список всех складов северо-западных штатов, куда за последние двадцать девять месяцев направлялись сосновые доски; всего насчитали сорок шесть вагонов. Келлер понимал, что за это время дерево прошло через столько рук, что практически невозможно было найти его следы; тем не менее он решил попытаться это сделать. Вместе со следователем Левисом Борманом он побывал в штатах Нью-Джерси, Коннектикут, Нью-Йорк, Массачусетс, разыскивая людей, которые купили части партий, отгруженных "Дорном". Следуя этому списку, он посетил бесчисленное множество домов и, пользуясь властью Бормана, в каждом подозрительном месте брал ту или иную часть для анализа: щепку от гаража, часть слухового окна, осколок от курятника, часть изгороди, но нигде он не встретил того, что искал; однако круг поисков сужался; 29 ноября 1933 года Келлер и Борман прибыли на один из торговых складов в Бронксе, где и узнали - ознакомившись с документами компании, - что за три месяца до похищения ребенка Линдберга были получены шестьсот девяносто метров южной сосны, разрезанной на лесопилке "Дорна". Они поинтересовались, осталось ли что-нибудь от этой партии. Старый мастер, немного подумав, отвел их на склад и отрезал кусок доски; Келлер вынес его на свет и сразу же обнаружил дефекты, оставленные испорченным зубцом: следы были полностью идентичны разыскиваемым; теперь не было сомнений, что дерево, из которого были сделаны продольные брусы лестницы, купили на этом складе в Бронксе. В августе 1932 года, когда родился второй сын Линдберга (назвали Джоном), летчик сказал репортерам: - Моя жена и я решили продолжать жить в Нью-Джерси, но мы не хотим, чтобы о нашем втором сыне писала пресса. Это - по нашему мнению - привело к смерти первенца... Его страхи были обоснованны, потому что после похищения Чарльза-младшего началась э п и д е м и я похищений детей; это становилось одной из величайших угроз для страны, несмотря на "Закон Линдберга", вошедший в силу 22 июня 1932 года, по которому такого рода похищение приравнивалось к государственному преступлению. "Нью-Йорк таймс" регулярно, на первых полосах, публиковала перечень нерасследованных похищений. Кроме того, именно сейчас Линдберги начали получать письма с угрозами: "И второго сына выкрадем". - Но при чем здесь я?! - еще более раздраженно спросил Мюллер. - Читайте, - лениво ответил Штирлиц. - Поймете. "...Карта, висевшая в кабинете лейтенанта Финна, постоянно видоизменялась. К редким булавкам, которые отмечали первые появления банкнот, переданных бандиту, прибавлялись все новые; Бронкс был тем местом, где жил похититель, - сомнений не оставалось. ...Приток меченых денег возрастал день ото дня. Видимо, успокоенный тем, что сообщения в прессе о поисках похитителя кончились, "Джон" оплачивал даже мелкие, ц е н т о в ы е покупки банкнотами в десять, а иногда и в двадцать долларов. В субботу, пятнадцатого сентября, темно-голубой "додж" подъехал на заправочную станцию на углу 127-й улицы и авеню Лексингтон. - Двадцать литров, пожалуйста, - попросил водитель. Хозяин станции Вальтер Лайл обратил внимание на лицо человека: выступающие скулы, чисто выбрит, острый подбородок; заправив "додж", сказал: - С вас девяносто восемь центов. Клиент протянул десятидолларовую банкноту. Лайл вспомнил о циркуляре, в котором просили сверять номера банкнот со списком, в котором были отмечены билеты, входившие в сумму выкупа за ребенка Линдберга. К несчастью, выцветший и потрепанный список давно выбросили в урну. Когда Лайл рассматривал деньги, клиент улыбнулся и сказал с иностранным акцентом: - Это настоящие деньги, их примет любой банк. Лайл зашел в контору, выписал квитанцию и вернулся со сдачей; когда автомобиль отъехал, Лайл, тем не менее, нацарапал на банкноте номер машины штата Нью-Йорк: 49-13-41; около полудня пошел в банк, чтобы положить на свой счет утреннюю выручку... ...Через несколько минут лейтенант Финн уже звонил в отдел регистрации автотранспорта Нью-Йорка. - Хозяина зовут Рихард Хофманн, - ответили ему. - 1279, Запад, улица 222, Бронкс. На рассвете следующего дня лейтенант Финн с отрядом лучших агентов федеральной полиции расположились за деревьями в северо-западной, лесистой зоне Бронкса, рассматривая в бинокли маленький, скромный двухэтажный домик коричневого цвета. В девять часов утра какой-то человек вышел из двери; Финн приложил к глазам бинокль. Человек был среднего роста, крепкого сложения, у него были очень длинные ноги; внешность совпадала с описанием "Джона", получившего выкуп. Пройдя несколько шагов до гаража, закрытого на висячий замок, человек открыл его; через минуту из гаража выехал темно-голубой "седан-додж". Агенты и полицейские Финна бросились к своим машинам. Растянувшись на три километра, колонна полиции следовала за "доджем". Когда они подъехали к авеню Тремонт, где было легко затеряться, поливочная машина вынудила "додж" сбавить скорость. Один из полицейских обогнал Хофманна, прижал его к обочине; открыв дверцу "доджа", сержант в о р в а л с я на переднее сиденье и, приставив дуло пистолета к боку водителя, приказал: - Тормоз! Руки вверх! Во время обыска агент вытащил из заднего левого кармана Хофманна бумажник; там была ассигнация в двадцать долларов; номер сразу же сверили со списком денег, выплаченных в качестве выкупа за сына Линдберга; он там фигурировал. - Откуда у вас эта банкнота, Хофманн? - спросил Финн. - А у меня таких много, - спокойно ответил тот. - Где они? - Дома. В железной коробке, дома. Однако в коробке нашли только шесть золотых монет по двадцать долларов каждая. - Речь ведь шла об ассигнациях, - заметил Финн, - а не о монетах. - Золото - есть золото, - ответил Хофманн. - Это то, что я называю ассигнацией... Я говорил именно об этом. ...Вообще, в квартире нашли мало из того, что хоть отдаленно могло скомпрометировать Хофманна: лишь несколько карт, которые бесплатно раздаются на заправочных станциях, - штат Нью-Джерси, где находился дом Линдбергов, и Массачусетс - там, по словам "Джона", в прибрежных водах на яхте должен был находиться ребенок. Однако во время обыска агент Сиск заметил некоторые особенности в поведении Хофманна: хотя тот был совершенно равнодушен, в моменты, когда считал, что на него никто не обращает внимания, приподнимался со стула и поглядывал в окно. - Что вас там интересует? - спросил его Сиск. - Ничего, - ответил Хофманн, испуганно сжавшись. Сиск посмотрел в окно, не заметив ничего примечательного, кроме разве гаража. Из окна спальни к крыше гаража тянулся провод. Хофманн объяснил, что провод составляет часть системы сигнализации, которую он установил: "Отпугнет воров, если попытаются украсть машину". Чтобы продемонстрировать работу, он нажал кнопку рядом с кроватью: гараж осветился. - Вы там прячете деньги? - спросил Сиск. - Нет, у меня вообще нет денег. Обыск дома, продолжавшийся двенадцать часов, подтверждал невиновность Хофманна. И тогда агенты полиции перешли в гараж. Через два часа, после тщательного осмотра пола, стен и потолка, один из агентов приподнял доску стены, как раз над верстаком; за доской было узкое углубление, в котором лежало несколько пакетов, завернутых в газету; сыщик осторожно достал свертки и начал их разворачивать; в них оказались пачки банкнот из выкупа Линдберга. Потом обнаружили - в жестяном бидоне еще один тайник; там хранились такие же свертки; все номера серий совпадали со списком банкнот, помеченных казначейством. ...Увидев деньги, Хофманн не дрогнул: - Это не мои деньги. Они принадлежат моему другу Исидору Фишу. Затем он продолжил свои объяснения под стенограмму: "Фиш был моим компаньоном в бизнесе, связанном с кожей, потом вдруг решил играть на бирже; не повезло. Я дважды давал ему деньги в долг; у Фиша плохое здоровье, и в рождество он уехал в Германию повидаться с родителями; перед отъездом попросил сохранить до его возвращения кое-какие вещи; откуда я знал, что там?!" - А где сейчас Фиш? - Умер, - спокойно ответил Хофманн. - В Лейпциге. Шесть месяцев назад". - Фиш был жив, - заметил Штирлиц, когда Мюллер оторвался от документа. - Вы подписали лжесвидетельство, дав ответ на запрос криминальной полиции. Мюллер помял лицо жесткими пальцами: - Располагаете документом? - Конечно, - ответил Штирлиц. - Какой мне был смысл давать лжесвидетельство? - Не знаю, - Штирлиц пожал плечами. - Впрочем, в документах есть место, которое оставляет поле для фантазии... - То есть? Говорите ясней! - Фрау Анна Хофманн, жена бандита, была в рейхе... Она встречалась с чинами полиции... А матери - до ареста - Хофманн написал, что скоро вернется в Германскую империю по амнистии, - он же член "Стального шлема"... - Уж не хотите ли вы сказать, что фрау Хофманн встречалась и со мною? - спросил Мюллер. И Штирлиц ответил: - Хочу. "...В канун рождества 1918 года Бруно Рихард Хофманн вернулся с войны. Не только в его родной деревне Каменз, но и во всей Германии невозможно было найти работу, не хватало продовольствия, будущее сулило мало надежд: "во всем виноваты левые!" Несмотря на то, что Рихарду к тому времени исполнилось только девятнадцать, он уже два года прослужил пулеметчиком в специальной группе войск, "часть особого назначения" (или - любовно - "головорезы"). В марте 1919 года он начал жизнь профессионального бандита. В первой краже Хофманн "служил" лестницей: на него встали сообщники, чтобы проникнуть в окно второго этажа дома бургомистра, тот отказался добром отдать золото (получил письмо - два крута, овал, квадратик). Затем Хофманн напал на двух женщин, которые везли в детских колясках продукты, в то время строго лимитированные, им дали по карточкам на декаду. Он был задержан, изобличен и приговорен к четырем годам тюремного заключения; в 1923 году выпустили на свободу; в июне снова осудили по обвинению в продаже краденых вещей; через два дня он совершил побег и исчез из Каменза, чтобы появиться в Соединенных Штатах..." - И последнее, - заключил Штирлиц, - после того, как полиция нашла номера ассигнаций, полученных Хофманном от учителя Кондона, после того, как было доказано, что лестница сделана им, лично, дома, после того, как старый учитель опознал его и был вынесен смертный приговор, Анна Хофманн начала кампанию в его защиту, собирая в театрах тысячи немцев; эти люди платили деньги за освобождение соотечественника - под залог... Пришли золотые монеты и из рейха, группенфюрер... Их передал Анне Хофманн человек, которого вы знали... Вы подписывали характеристику на выезд в Штаты полицейского агента Скролдля... Этот документ тоже лежит в сейфе банка - я имею в виду подлинник... Ну, а что потом случилось с полковником Линдбергом, вы знаете... Вот этого-то вам американцы никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не простят... (Однако ни Штирлиц, ни Мюллер не знали, что в Лондоне к Линдбергу п о д о ш л и люди рейхсляйтера Гесса: "Если вы поддержите наше движение, мы гарантируем безопасность вашего м л а д ш е н ь к о г о; мы умеем охранять тех, кто к нам добр; в этом безумном мире, полном фанатиков и бандитов, пора навести порядок, мы в силах это сделать, подумайте над нашим предложением, оно исходит от сердца". И Линдберг не отверг это предложение... Мир полон тайн, когда-то будущее прольет свет на прошлое, да и под силу ли ему это?!) - Штирлиц, это бред! Понимаете?! - Мюллер сорвался на крик. - Я никогда не покрывал этого самого Хофманна! - У вас есть право опровергать подлинность документов, группенфюрер, - ответил Штирлиц. - Судить-то вас будут в условиях демократии, гласно, с экспертизой... Опровергайте, если, конечно, сможете... Вы правильно заметили в начале нашего собеседования: кое-кому в Штатах вы бы сейчас понадобились - кладезь информации... Но трагедия Линдберга даже этим людям не позволит спасти вас: эмоции порою страшнее самых страшных фактов. Увы, но это так. Нет? РОУМЭН, ШТИРЛИЦ, ПЕПЕ, МЮЛЛЕР (Аргентина, сорок седьмой) __________________________________________________________________________ - Где же эта чертова Вилла Хенераль Бельграно? - пробормотал Роумэн, не отрываясь от карты. - Мы же где-то рядом! Вот укрылись, гады, даже сверху не найдешь... - Вы верно прокладывали курс? - спросил Гуарази. - Полагаю, что да, - сказал Роумэн и снова прилип к стеклу кабины: горы и леса, леса и горы, ни дорог, ни домов, р ж а в ы е дубравы, зимние проплешины на вершинах, безмолвие... Пилот снял наушники, протянул Гуарази: - По-моему, вас вызывают... Говорят похоже, но это не испанский, просят Пепе. Гуарази, не скрывая радости, - таким Роумэн видел Пепе впервые - тронул его за плечо: - Это включились наши! Молодцы! Лаки появляется в самый последний момент. Это его стиль... Как в хорошем кино... Он присел между пилотом ("Меня зовут Хосе, если захотите обратиться ко мне дружески, а не как к командиру, я - Хосе") и Роумэном, прижал наушники, прокричал: - Слушаю! Это я! - Говорит Хорхе, - голос был бесстрастный, отчетливо слышимый, говорил на сицилийском диалекте. - Не кричи так громко. Если плохо слышишь, прижми наушники... И Гуарази сразу же понял: на земле не хотят, чтобы кто-либо слышал то,