знать, - вы от меня знать будете. Я не люблю, когда подсматривают в замочную скважину. - С какой стороны? - спросил Штирлиц жестко. - Я не люблю, когда меня держат за болвана в старом польском преферансе. Я игрок, а не болван. - Всегда? - улыбнулся Мюллер. - Почти. - Ладно. Обговорим и это. А сейчас давайте-ка прослушаем еще раз этот кусочек... Мюллер нажал кнопку "стоп", оборвавшую слова Бормана, и попросил: - Отмотайте метров двадцать. - Пожалуйста. Я заварю еще кофе? - Заварите. - Коньяку? - Я его терпеть не могу, честно говоря. Вообще-то я пью водку. Коньяк ведь с дубильными веществами, это для сосудов плохо. А водка просто греет, настоящая крестьянская водка. - Вы хотите записать текст? - Не надо. Я запомню. Тут любопытные повороты... Штирлиц включил диктофон. "Б о р м а н. Знает ли Даллес, что Вольф представляет Гиммлера? Ш т и р л и ц. Думаю что догадывается. Б о р м а н. "Думаю" - в данном случае не ответ. Если бы я получил точные доказательства, что он расценивает Вольфа как представителя Гиммлера, тогда можно было бы всерьез говорить о близком развале коалиции. Возможно, они согласятся иметь дело с рейхсфюрером, тогда мне необходимо получить запись их беседы. Сможете ли вы добыть такую пленку? Ш т и р л и ц. Сначала надо получить от Вольфа уверения в том, что он выступает как эмиссар Гиммлера. Б о р м а н. Почему вы думаете, что он не дал таких заверений Даллесу? Ш т и р л и ц. Я не знаю. Просто я высказываю предположение. Пропаганда врагов третирует рейхсфюрера, они считают его исчадием ада. Они, скорее всего, постараются обойти вопрос о том, кого представляет Вольф. Главное, что их будет интересовать, - кого он представляет в плане военной силы. Б о р м а н. Мне надо, чтобы они узнали, кого он представляет, от самого Вольфа. Именно от Вольфа... Или, в крайнем случае, от вас... Ш т и р л и ц. Смысл? Б о р м а н. Смысл? Смысл очень большой, Штирлиц. Поверьте мне, очень большой. Ш т и р л и ц. Чтобы проводить операцию, мне надо понимать ее изначальный замысел. Этого можно было бы избежать, если бы я работал вместе с целой группой, когда каждый приносит шефу что-то свое и из этого обилия материалов складывается точная картина. Тогда мне не следовало бы знать генеральную задачу: я бы выполнял свое задание, отрабатывал свой узел. К сожалению, мы лишены такой возможности. Б о р м а н. Как вы думаете, обрадуется Сталин, если позволить ему узнать о том, что западные союзники ведут переговоры не с кем-то, а именно с вождем СС Гиммлером? Не с группой генералов, которые хотят капитулировать, не с подонком Риббентропом, который совершенно разложился и полностью деморализован, но с человеком, который сможет сделать из Германии стальной барьер против большевизма? Ш т и р л и ц. Я думаю, Сталин не обрадуется, узнав об этом. Б о р м а н. Сталин не поверит, если об этом ему сообщу я. А что, если об этом ему сообщит враг национал-социализма? Например, ваш пастор? Или кто-либо еще... Ш т и р л и ц. Вероятно, кандидатуры следует согласовать с Мюллером. Он может подобрать и устроить побег стоящему человеку. Б о р м а н. Мюллер то и дело старается сделать мне любезность. Ш т и р л и ц. Насколько мне известно, его положение крайне сложное: он не может играть ва-банк, как я, - он слишком заметная фигура. И потом, он подчиняется непосредственно Гиммлеру. Если понять эту сложность, я думаю, вы согласитесь, что никто иной, кроме него, не выполнит эту задачу, в том случае, если он почувствует вашу поддержку. Б о р м а н. Да, да... Об этом - потом. Это - деталь. О главном: ваша задача - не срывать переговоры, а помогать переговорам. Ваша задача - не затушевывать связь бернских заговорщиков с Гиммлером, а выявлять эту связь. Выявлять в такой мере, чтобы скомпрометировать ею Гиммлера в глазах фюрера, Даллеса - в глазах Сталина, Вольфа - в глазах Гиммлера. Ш т и р л и ц. Если мне понадобится практическая помощь, с кем мне можно контактовать? Б о р м а н. Выполняйте все приказы Шелленберга, это - залог успеха. Не обходите посольство, это их может раздражать: советник по партии будет знать о вас. Ш т и р л и ц. Я понимаю. Но, возможно, мне понадобится помощь против Шелленберга. Эту помощь мне может оказать только один человек - Мюллер. Б о р м а н. Я не очень верю слишком преданным людям. Я люблю молчунов..." В это время зазвонил телефон. Штирлиц заметил, как Мюллер вздрогнул. - Простите, группенфюрер, - сказал он и снял трубку: - Штирлиц... И он услыхал в трубке голос Кэт. - Это я, - сказала она. - Я... - Да! - ответил Штирлиц. - Слушаю вас, партайгеноссе. Где вас ждать? - Это я, - повторила Кэт. - Как подъехать? - снова помогая ей, сказал Штирлиц, указывая Мюллеру пальцем на диктофон, - мол, Борман... - Я в метро... Я в полиции... - Как? Понимаю. Слушаю вас. Куда мне подъехать? - Я зашла позвонить в метро... - Где это? Он выслушал адрес, который назвала Кэт, потом еще раз повторил: "Да, партайгеноссе", - и положил трубку. Времени для раздумья не было. Если его телефон продолжали слушать, то данные Мюллер получит лишь под утро. Хотя, скорее всего, Мюллер снял прослушивание: он достаточно много сказал Штирлицу, чтобы опасаться его. Там видно будет, что предпринять дальше. Главное - вывезти Кэт. Он уже знает многое, остальное можно додумать. Теперь - Кэт. Она осторожно опустила трубку и взяла свой берет, которым накрыла то место на столе, где под стеклом лежало ее фото. Шуцман по-прежнему не смотрел на нее. Она шла к двери, словно неживая, опасаясь окрика за спиной. Но люди из гестапо уведомили полицию, что хватать следует женщину молодую, двадцати пяти лет, с ребенком на руках. А тут была седая баба лет сорока, и детей у нее на руках не было, а то, что глаза похожи, - так сколько таких похожих глаз в мире? - Может, вы подождете меня, группенфюрер? - А Шольц побежит докладывать Гиммлеру, что я отсутствовал неизвестно где больше трех часов? В связи с чем этот звонок? Вы не говорили мне о том, что он должен звонить... - Вы слышали - он просил срочно приехать... - Сразу после беседы с ним - ко мне. - Вы считаете, что Шольц работает против вас? - Боюсь, что начал. Он глуп, я всегда держал исполнительных и глупых секретарей. Но оказывается, они хороши в дни побед, а на грани краха они начинают метаться, стараясь спасти себя. Дурачок, он думает, что я хочу погибнуть героем... А рейхсфюрер хорош: он так конспирирует свои поиски мира, что даже мой Шольц смог понять это... Шольца не будет: дежурит какой-то фанатичный мальчик - он к тому же пишет стихи... Через полчаса Штирлиц посадил в машину Кэт. Еще полчаса он мотался по городу, наблюдая, нет ли за ним хвоста, и слушал Кэт, которая плача рассказывала ему о том, что случилось с ней сегодня. Слушая ее, он старался разгадать, было ли ее поразительное освобождение частью дьявольской игры Мюллера или произошел тот случай, который известен каждому разведчику и который бывает только раз в жизни. Он мотался по городу, потом поехал по дорогам, окружавшим Берлин. В машине было тепло, Кэт сидела рядом, а дети спали у нее на коленях, и Штирлиц продолжал рассуждать: "Попадись я теперь, если Мюллер все-таки получит данные о разговоре с женщиной, а не с Борманом, я провалю все. И у меня уже не будет возможности сорвать игру Гиммлера в Берне. А это обидно, ибо я теперь возле цели". Штирлиц затормозил около дорожного указателя: до Рубинерканала было три километра. Отсюда можно добраться до Бабельсберга через Потсдам. "Нет, - решил Штирлиц. - Судя по тому, как были перепутаны местами чашки на кухне, днем у меня сидели люди Мюллера. Кто знает, может быть, - для моей же "безопасности" - они вернутся туда по указанию Мюллера, особенно после этого звонка". - Девочка, - сказал он, резко затормозив, - перебирайся назад. - А что случилось? - Ничего не случилось. Все в порядке, маленькая. Теперь все в полном порядке. Теперь мы с тобой победители. Нет? Закрой окна синими шторками и спи. Печку я не буду выключать. Я запру тебя - в моей машине тебя никто не тронет. - А куда мы едем? - Недалеко, - ответил Штирлиц. - Не очень далеко. Спи спокойно. Тебе надо отоспаться - завтра будет очень много хлопот и волнений... - Каких волнений? - спросила Кэт, усаживаясь удобнее на заднем сиденье. - Приятных, - ответил Штирлиц и подумал: "С ней будет очень трудно. У нее шок, и в этом ее винить нельзя". Он остановил машину, не доезжая трех домов до особняка Вальтера Шелленберга. "Только бы он был дома, - повторял, как заклинание, Штирлиц, - только бы он не уехал к Гиммлеру в Науэн или в Хохенлихен к Гебхардту, только бы он был дома". Шелленберг был дома. - Бригадефюрер, - сказал Штирлиц, не раздеваясь. Он присел на краешек стула напротив Шелленберга, который был в теплом халате и в шлепанцах, надетых на босу ногу. Штирлиц отметил для себя - совершенно непроизвольно, - какая у него нежная матовая кожа на щиколотках. - Мюллер что-то знает о миссии Вольфа в Швейцарии. - Вы с ума сошли, - сказал Шелленберг, - этого не может быть... - Мюллер мне предложил на него работать. - А почему это Мюллер предложил именно вам? - Наверное, его люди вышли на пастора; это наше спасение, и я должен ехать в Берн. Я стану вести пастора, а вы должны дезавуировать Вольфа. - Поезжайте в Берн, немедленно... - А документы? Или воспользоваться "окном"? - Это глупо. Вас схватят швейцарские контрразведчики, им надо выслуживаться перед американцами и красными в конце драки. Нет, поезжайте к нам и выберите себе надежные документы. Я позвоню. - Не надо. Напишите. - У вас есть перо? - Лучше, если вы сделаете это своим. Шелленберг потер лицо ладонями и сказал, заставив себя рассмеяться: - Я еще не проснулся - вот в чем дело. 14.3.1945 (06 часов 32 минуты) Штирлиц гнал машину к границе, имея в кармане два паспорта: на себя и свою жену фрау Ингрид фон Кирштайн. Когда пограничный шлагбаум Германии остался позади, он обернулся к Кэт и сказал: - Ну вот, девочка. Считай, что все. Здесь, в Швейцарии, небо было ослепительное и высокое. В нескольких десятках метров за спиной небо было такое же бездонное, и так же в нем угадывался размытый утренним светом желтый диск луны, и так же в этом желто-голубом небе стыли жаворонки, и так же оно было прекрасно - но это было небо Германии, где каждую минуту могли показаться белые, ослепительно красивые самолеты союзников, и от них каждую секунду могли отделиться бомбы, и бомбы эти, несшие смерть земле, в первое мгновение - в лучах солнца - казались бы алюминиево-белыми, и казалось бы тем, кто, затаившись на земле, наблюдал за ними, что падают они точно в переносицу и потом лишь исчезают, прежде чем подняться фонтаном черной весенней придорожной хляби, поскольку скорость, сообщенная им смертоносной массой, вырывала их из поля видения человеческого глаза - пока еще живого, но уже беспомощного, обреченного... Штирлиц гнал машину в Берн. Проезжая маленький городок, он притормозил у светофора: мимо шли дети и жевали бутерброды. Кэт заплакала. - Что ты? - спросил Штирлиц. - Ничего, - ответила она, - просто я увидела мир, а он его никогда не увидит... - Зато для маленького все страшное теперь кончилось, - повторил Штирлиц, - и для девоньки тоже... Ему хотелось сказать Кэт что-то очень нежное и тихое, он не знал, как это, переполнявшее его, выразить словами. Сколько раз он произносил такие нежные, тихие, трепетные слова про себя - Сашеньке... Непроизнесенное слово, повторяемое многократно, обязано либо стать стихом, либо умереть, превратившись в невзрываемый, внутренний, постоянно ощущаемый груз. - Надо думать только о будущем, - сказал Штирлиц и сразу же понял, какую неуклюжую и совсем ненужную фразу сказал он. - Без прошлого нет будущего, - ответила Кэт и вытерла глаза, - прости меня... Я знаю, как это тяжело - утешать плачущую женщину... - Ничего... Плачь... Главное, теперь все для нас кончено, все - позади... БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ __________________________________________________________________________ Он ошибся. Встретившись в Берне с пастором Шлагом, он понял, что ничего еще не кончилось. Наоборот, он понял: все еще только начинается. Он понял это, познакомившись с записью беседы, состоявшейся между Даллесом и агентом СС Гогенлоэ. Эту запись пастор получил через людей бывшего канцлера Брюнинга. Враги говорили как друзья, и внимание их было сосредоточено, в частности, на "русской опасности". "А л е к с у. В дополнение к отправленным материалам о переговорах Даллес - Вольф. Препровождая при сем копию беседы Даллеса с полковником СС князем Гогенлоэ, считаю необходимым высказать следующие соображения: 1. Как мне кажется, Даллес не информирует полностью свое правительство о контактах с СС. Видимо, он информирует свое правительство о контактах с "противниками" Гитлера. К таким ни Гогенлоэ, ни Вольф не относятся. 2. Рузвельт неоднократно заявлял о том, что цель Америки, как и всех участников антигитлеровской коалиции, - безоговорочная капитуляция Германии. Однако Даллес, как это явствует из записи беседы, говорил о компромиссе, даже о сохранении определенных институтов гитлеризма. 3. Всякая коалиция предполагает честность участников союза по отношению друг к другу. Допуская на минуту мысль, что Даллес прощупывал немцев, ведя подобного рода беседу, я вынужден опровергнуть себя, поскольку всякому разведчику будет очевидна выгода немцев и проигрыш Даллеса, 1- то есть немцы узнали больше о позиции Америки, чем Даллес о позициях и намерениях Гитлера. 4. Я допустил также мысль, что разведчик Даллес начал "провокацию" с немцами. Но в прессе Швейцарии его открыто называют личным представителем президента. Можно ли допустить, чтобы "провокацию" организовал человек, являющийся личным представителем Рузвельта? Вывод: либо определенные круги Запада начали вести двойную игру, либо Даллес близок к предательству интересов США как одного из членов антигитлеровской коалиции. Рекомендация: необходимо дать знать союзникам, что наша сторона информирована о переговорах, происходящих в Швейцарии. Рассчитываю в ближайшее же время передать через налаженную связь новые подробности бесед" которые имеют здесь место между Вольфом и Даллесом. Впрочем, я бы не считал это беседами - в том плане, какой известен дипломатии. Я бы называл это сепаратными переговорами. Ситуация сложилась критическая, и необходимы срочные меры, которые позволят спасти антигитлеровскую коалицию от провокаций, возможно, в конечном счете, двусторонних. Ю с т а с". После того как это экстренное донесение было отправлено в Центр, Штирлиц уехал к озеру - в тишину и одиночество. Ему было сейчас, как никогда, плохо; он чувствовал себя опустошенным, обобранным. Он-то помнил, какое страшное ощущение пережил в сорок первом году 22 июня - весь тот день, пока молчал Лондон. И он помнил, какое громадное облегчение испытал он, услышав речь Черчилля. Несмотря на самые тяжелые испытания, выпавшие на долю Родины летом сорок первого года, Штирлиц был убежден, причем отнюдь не фанатично, но логически выверенно, в том, что победа - как бы ни был труден путь к ней - неминуема. Ни одна держава не выдерживала войны на два фронта. Последовательность целей - удел гения, действия которого подчинены логике. А бесконтрольная маниакальность фюрера, жившего в мире созданных им иллюзий, обрекла германскую нацию на трагедию. Вернувшись из Кракова, Штирлиц был на приеме в румынском посольстве. Обстановка торжественная; лица гостей светились весельем, тускло мерцали тяжелые ордена генералов, искрилось сладковатое румынское вино, сделанное по рецептам Шампани, произносились торжественные речи, в которых утверждалась непобедимость германо-румынского военного содружества, а Штирлиц чувствовал себя здесь словно в дешевом балагане, где люди, дорвавшиеся до власти, разыгрывают феерию жизни, не чувствуя, что сами-то они уже нереальны и обречены. Штирлиц считал, что Германия, зажатая между Советским Союзом и Великобританией, а в недалеком будущем и Штатами - Штирлиц верил в это, - подписала себе смертный приговор. Для Штирлица было едино горе Минска, Бабьего Яра или Ковентри: те, кто сражался против гитлеризма, были для него братьями по оружию. Дважды - на свой страх и риск - он спасал английских разведчиков в Голландии и Бельгии без всяких на то указаний или просьб. Он спасал своих товарищей по борьбе, он просто-напросто выполнял свой солдатский долг. Он испытывал гордость за ребят Эйзенхауэра и Монтгомери, когда они пересекли Ла-Манш и спасли Париж; он был счастлив, когда Сталин пришел на помощь союзникам во время гитлеровского наступления в Арденнах. Он верил, что теперь этот наш громадный и крохотный мир, уставший от войн, предательств, смертей и вражды, наконец обретет долгий и спокойный мир и дети забудут, картонное шуршание светомаскировок, а взрослые - маленькие гробики. Штирлиц не хотел верить в возможность сепаратного сговора гитлеровцев с союзниками, в каком бы виде он ни выражался, до тех пор, пока сам лицом к лицу не столкнулся с этим заговором. Штирлиц мог понять, что толкало к этому сговору Шелленберга и всех, кто был за ним: спасение жизней, страх перед ответственностью - и все эти чисто личные мотивы маскировались высокими словами о спасении западной цивилизации и противостоянии большевистским ордам. Все это Штирлиц понимал и считал действия Шелленберга разумными и единственно для нацистов возможными. Но он не мог понять, сколько ни старался быть объективным, позицию Даллеса, который самим фактом переговоров заносил руку на единство союзников. "А если Даллес не политик и даже не политикан? - продолжал рассуждать Штирлиц. Он сидел на скамейке возле озера, сгорбившись, надвинув на глаза кепи, острее, чем обычно, ощущая свое одиночество. - А что, если он попросту рисковый игрок? Можно, конечно, не любить Россию и бояться большевиков, но ведь он обязан понимать, что сталкивать Америку с нами - это значит обрекать мир на такую страшную войну, какой еще не было в истории человечества. Неужели зоологизм ненависти так силен в людях того поколения, что они смотрят на мир глазами застаревших представлений? Неужели дряхлые политиканы и старые разведчики смогут столкнуть лбами нас с американцами?" Штирлиц поднялся - ветер с озера был пронизывающий; он почувствовал озноб и вернулся в машину. Он поехал в пансионат "Вирджиния", где остановился профессор Плейшнер, - тот написал об этом в открытке: "Вирджинский табак здесь отменно хорош". В "Вирджинии" было пусто: почти все постояльцы уехали в горы. Кончался лыжный сезон, загар был в эти недели каким-то особенным, красно-бронзовым, и долго держался, поэтому все имевшие мало-мальскую возможность отправлялись в горы: там еще лежал снег. - Могу я передать профессору из Швеции, я запамятовал его имя, несколько книг? - спросил он портье. - Профессор из Швеции сиганул из окна и умер. - Когда? - Третьего дня, кажется, утром. Пошел такой, знаете ли, веселый и - не вернулся. - Какая жалость!.. А мой друг, тоже ученый, просил передать ему книги. И забрать те, которые были у профессора. - Позвоните в полицию. Там все его вещи. Они отдадут ваши книги. - Спасибо, - ответил Штирлиц, - я так и сделаю. Он проехал по улице, где находилась явка. На окне стоял цветок - сигнал тревоги. Штирлиц все понял. "А я считал его трусом", - вспомнил он. Он вдруг представил себе, как профессор выбросился из окна - маленький, тщедушный и тихий человек. Он подумал: какой же ужас испытал он в свои последние секунды, если решился покончить с собой здесь, на свободе, вырвавшись из Германии. Конечно, за ним шло гестапо. Или они устроили ему самоубийство, поняв, что он будет молчать?.. 15.3.1945 (18 часов 19 минут) Как только Кэт с детьми уснула в номере отеля, Штирлиц, приняв две таблетки кофеина - он почти совсем не спал эти дни, - поехал, предварительно созвонившись, на встречу с пастором Шлагом. Пастор спросил: - Утром я не смел говорить о своих. А теперь я не могу не говорить о них: что с сестрой? - Вы помните ее почерк? - Конечно. Он протянул пастору конверт. Шлаг прочитал маленькую записку: "Дорогой брат, спасибо за ту великодушную заботу, которую ты о нас проявил. Мы теперь живем в горах и не знаем, что такое ужас бомбежек. Мы живем в крестьянской семье, дети помогают ухаживать за коровами; мы сыты и чувствуем себя в полной безопасности. Молим бога, чтобы несчастья, обрушившиеся на твою голову, скорее кончились. Твоя Анна". - Какие несчастья? - спросил пастор. - О чем она? - Мне пришлось сказать ей, что вы арестованы... Я был у нее не как Штирлиц, но как ваш прихожанин. Здесь адрес - когда все кончится, вы их найдете. Вот фотография - это вас должно убедить окончательно. Штирлиц протянул пастору маленькое контактное фото - он сделал несколько кадров в горах, но было пасмурно, поэтому качество снимка было довольно посредственным. Пастор долго рассматривал фото, а после сказал: - В общем-то, я верю вам даже и без этой фотографии... Что вы так осунулись? - Бог его знает. Устал несколько. Ну? Какие еще новости? - Новости есть, а вот дать им оценку я не в силах. Либо надо перестать верить всему миру, либо надо сделаться циником. Американцы продолжают переговоры с СС. Они поверили Гиммлеру. - Какими вы располагаете данными? От кого вы их получили? Какие у вас есть документы? В противном случае, если вы пользуетесь лишь одними слухами, мы можем оказаться жертвами умело подстроенной лжи. - Увы, - ответил пастор, - я бы очень хотел верить, что американцы не ведут переговоры с людьми Гиммлера. Но вы читали то, что я уже передал вам. А теперь это... - и он протянул Штирлицу несколько листков бумаги, исписанных убористым, округлым почерком. "В о л ь ф. Здравствуйте, господа. Г о л о с а. Здравствуйте, добрый день. Д а л л е с. Мои коллеги прибыли сюда для того, чтобы возглавить переговоры. В о л ь ф. Очень рад, что наши переговоры пойдут в столь представительном варианте. Г е в е р н и ц. Это сложно перевести на английский - "представительный вариант"... В о л ь ф (смеясь). Я смог установить хотя бы, что господин Геверниц на этой встрече исполняет роль переводчика... Д а л л е с. Я думаю, пока что нет нужды называть подлинные имена моих коллег. Однако могу сказать, что и на меня, и на моих друзей произвело самое благоприятное впечатление то обстоятельство, что высший чин СС, начав переговоры с противником, не выдвигает никаких личных требований. В о л ь ф. Мои личные требования - мир для немцев. Н е з н а к о м ы й г о л о с. Это ответ солдата! Д а л л е с. Что нового произошло у вас за это время? В о л ь ф. Кессельринг вызван в ставку фюрера. Это самая неприятная новость. Д а л л е с. Вы предполагаете... В о л ь ф. Я не жду ничего хорошего от срочных вызовов в ставку фюрера. Д а л л е с. А по нашим данным, Кессельринг отозван в Берлин для того, чтобы получить новое назначение - командующим западным фронтом. В о л ь ф. Я слышал об этом, но данные пока что не подтвердились. Д а л л е с. Подтвердятся. В самое ближайшее время. В о л ь ф. В таком случае, может быть, вы назовете мне преемника Кессельринга? Д а л л е с. Да. Я могу назвать его преемника. Это генерал-полковник Виттинхоф. В о л ь ф. Я знаю этого человека. Д а л л е с. Ваше мнение о нем? В о л ь ф. Исполнительный служака. Д а л л е с. По-моему, ныне такую характеристику можно дать подавляющему большинству генералов вермахта. В о л ь ф. Даже Беку и Роммелю? Д а л л е с. Это были истинные патриоты Германии. В о л ь ф. Во всяком случае, у меня прямых контактов с генералом Виттинхофом не было. Д а л л е с. А у Кессельринга? В о л ь ф. Как заместитель Геринга по люфтваффе фельдмаршал имел прямой контакт почти со всеми военачальниками ранга Виттинхофа. Д а л л е с. А как бы вы отнеслись к нашему предложению отправиться к Кессельрингу и попросить его капитулировать на западном фронте, предварительно получив согласие Виттинхофа на одновременную капитуляцию в Италии? В о л ь ф. Это рискованный шаг. Д а л л е с. Разве мы все не рискуем? Н е з н а к о м ы й г о л о с. Во всяком случае, ваш контакт с Кессельрингом на западном фронте помог бы составить ясную и конкретную картину - пойдет он на капитуляцию или нет. В о л ь ф. Он согласился на это в Италии, почему он изменит свое решение там? Д а л л е с. Когда вы сможете посетить его на западном фронте? В о л ь ф. Меня вызывали в Берлин, но я отложил поездку, поскольку мы условились о встрече... Д а л л е с. Следовательно, вы можете вылететь в Берлин сразу же по возвращении в Италию? В о л ь ф. В принципе это возможно... Но... Д а л л е с. Я понимаю вас. Действительно, вы очень рискуете, вероятно, значительно больше всех нас. Однако иного выхода в создавшейся ситуации я не вижу. Н е з н а к о м ы й г о л о с. Выход есть. Г е в е р н и ц. Вы инициатор переговоров, но вы, вероятно, пользуетесь определенной поддержкой в Берлине. Это позволит вам найти повод для визита к Кессельрингу. Д а л л е с. Если прежде всего вас волнует судьба Германии, то в данном случае она, в определенной мере, находится в ваших руках. В о л ь ф. Конечно, этот довод не может оставить меня равнодушным. Д а л л е с. Можно считать, что вы отправитесь на западный фронт к Кессельрингу? В о л ь ф. Да. Д а л л е с. И вам кажется возможным склонить Кессельринга к капитуляции? В о л ь ф. Я убежден в этом. Д а л л е с. Следовательно, генерал Виттинхоф последует его примеру? В о л ь ф. После того, как я вернусь в Италию. Г е в е р н и ц. И в случае каких-либо колебаний Виттинхофа вы сможете повлиять на события здесь? В о л ь ф. Да. Естественно, в случае надобности вам будет необходимо встретиться с генералом Виттинхофом - здесь или в Италии. Д а л л е с. Если вам покажется это целесообразным, мы пойдем на такой контакт с Виттинхофом. Когда можно ждать вашего возвращения от Кессельринга? В о л ь ф. Я стучу по дереву. Д а л л е с. Я стучу по дереву. Н е з н а к о м ы й г о л о с. Мы стучим по дереву. В о л ь ф. Если все будет хорошо, я вернусь через неделю и привезу вам и Виттинхофу точную дату капитуляции войск рейха на западе. К этому часу капитулирует наша группа в Италии. Г е в е р н и ц. Скажите, сколько заключенных томится в ваших концлагерях? В о л ь ф. В концлагерях рейха в Италии находится несколько десятков тысяч человек. Д а л л е с. Что с ними должно произойти в ближайшем будущем? В о л ь ф. Поступил приказ уничтожить их. Г е в е р н и ц. Этот приказ может быть приведен в исполнение за время вашего отсутствия? В о л ь ф. Да. Д а л л е с. Можно предпринять какие-то шаги, чтобы не допустить исполнения этого приказа? В о л ь ф. Полковник Дольман останется вместо меня. Я верю ему, как себе. Даю вам слово джентльмена, что этот приказ исполнен не будет. Г е в е р н и ц. Господа, пойдемте на террасу, я вижу, готов стол. Там будет приятнее продолжать беседу, здесь слишком душно..." 16.3.1945 (23 часа 28 минут) Ночью Кэт с детьми уезжала в Париж. Вокзал был пустынный, тихий. Лил дождь. Сонно попыхивал паровоз. В мокром асфальте расплывчато змеились отражения фонарей. Кэт все время плакала, потому что только сейчас, когда спало страшное напряжение этих дней, в глазах ее, не исчезая ни на минуту, стоял Эрвин. Он виделся ей все время одним и тем же - в углу за радиолами, которые он так любил чинить в те дни, когда у него не было сеансов радиосвязи с Москвой... Штирлиц сидел в маленьком вокзальном кафе возле большого стеклянного окна - отсюда ему был виден весь состав. - Мсье? - спросила толстая улыбчивая официантка. - Сметаны, пожалуйста, и чашку кофе. - С молоком? - Нет, я бы выпил черный кофе. Официантка принесла ему кофе и взбитую сметану. - Знаете, - сказал Штирлиц, виновато улыбнувшись, - я не ем взбитую сметану. Это у меня с детства. Я просил обыкновенную сметану, просто полстакана сметаны. Официантка сказала: - О, простите, мсье... Она открыла прейскурант и быстро полистала его. - У нас сметана восьми сортов, есть и взбитая, и с вареньем, и с сыром, а вот просто сметаны у нас нет. Пожалуйста, простите меня. Я пойду к повару и попрошу его придумать что-нибудь для вас. У нас не едят простую сметану, но я постараюсь что-нибудь сделать... "У них не едят простую сметану, - подумал Штирлиц. - А у нас мечтают о простой корке хлеба. А здесь нейтралитет: восемь сортов сметаны, предпочитают взбитую. Как, наверно, хорошо, когда нейтралитет. И для человека, и для государства... Только когда пройдут годы, вдруг до тебя дойдет, что, пока ты хранил нейтралитет и ел взбитую сметану, главное-то прошло мимо. Нет, это страшно - всегда хранить нейтралитет. Какой, к черту, нейтралитет? Если бы мы не сломили Гитлера под Сталинградом, он бы оккупировал эту Швейцарию - и тю-тю нейтралитет вместе со взбитой сметаной". - Мсье, вот простая сметана. Она будет стоить несколько дороже, потому что такой нет в прейскуранте. Штирлиц вдруг засмеялся. - Хорошо, - сказал он, - это неважно. Спасибо вам. Поезд медленно тронулся. Он смотрел во все окна, но лица Кэт так и не увидел: наверное, она забилась в купе, как мышка, со своими малышами. Он проводил глазами ушедший состав и поднялся из-за стола. Сметану он так и не съел, а кофе выпил. Молотов вызвал посла Великобритании сэра Арчибальда Кэрра в Кремль к восьми часам вечера. Молотов не стал приглашать посла США Гарримана, зная, что Кэрр - опытный кадровый разведчик и вести с ним разговор можно будет без той доли излишней эмоциональности, которую обычно вносил Гарриман. Трижды сдавив большим и указательным пальцами картонный мундштук "Казбека", Молотов закурил: он слыл заядлым курильщиком, хотя никогда не затягивался. Он был подчеркнуто сух с Кэрром, и острые темные глаза его поблескивали из-под стекол пенсне хмуро и настороженно. Беседа была короткой: Кэрр, просмотрев ноту, переданную ему переводчиком наркома Павловым, сказал, что он незамедлительно доведет ее текст до сведения правительства его величества. "Подтверждая получение Вашего письма... по поводу переговоров в Берне между германским генералом Вольфом и офицерами из штаба фельдмаршала Александера, я должен сказать, что Советское правительство в данном деле видит не недоразумение, а нечто худшее. Из Вашего письма от 12 марта, как и приложенной к нему телеграммы от 11 марта фельдмаршала Александера Объединенному штабу, видно, что германский генерал Вольф и сопровождающие его лица прибыли в Берн для ведения с представителями англо-американского командования переговоров о капитуляции немецких войск в Северной Италии. Когда Советское правительство заявило о необходимости участия в этих переговорах представителей советского военного командования. Советское правительство получило в этом отказ. Таким образом, в Берне в течение двух недель за спиной Советского Союза, несущего на себе основную тяжесть войны против Германии, ведутся переговоры между представителями германского военного командования, с одной стороны, и представителями английского и американского командования - с другой. Советское правительство считает это совершенно недопустимым... В. Молотов" Реакция Бормана на донесение Штирлица о подробностях переговоров Вольфа и Даллеса была неожиданной - он испытывал мстительное чувство радости. Аналитик, он сумел понять, что его радость была похожа на ту, которая свойственна завистливым стареющим женщинам. Борман верил в психотерапию. Он почти никогда не принимал лекарств. Он раздевался донага, заставлял себя входить в состояние транса и устремлял заряд воли на больную часть организма. Он вылечивал фолликулярную ангину за день, простуду переносил на ногах; он умел лечить зависть, переламывать в себе тоску - никто и не знал, что он с юности был подвержен страшным приступам ипохондрии. Так же он умел лечить и такую вот, остро вспыхнувшую в нем, недостойную радость. - Это Борман, - сказал рейхслейтер в трубку, - здравствуйте, Кальтенбруннер. Я прошу вас приехать ко мне - незамедлительно. "Да, - продолжал думать Борман, - действовать надо осторожно, через Кальтенбруннера. И Кальтенбруннеру я ничего не скажу. Я только попрошу его повторно вызвать Вольфа в Берлин; я скажу Кальтенбруннеру, что Вольф, по моим сведениям, изменяет делу рейхсфюрера. Я попрошу его ничего не передавать моему другу Гиммлеру, чтобы не травмировать его попусту. Я прикажу Кальтенбруннеру взять Вольфа под арест и выбить из него правду. А уже после того как Вольф даст показания и они будут запротоколированы и положены лично Кальтенбруннером на мой стол, я покажу это фюреру, и Гиммлеру придет конец. И тогда я останусь один возле Гитлера. Геббельс - истерик, он не в счет, да и потом он не знает того, что знаю я. У него много идей, но нет денег. А у меня останутся их идеи и деньги партии. Я не повторю их ошибок - и я буду победителем". Как и всякий аппаратчик, проработавший "под фюрером" много лет, Борман в своих умопостроениях допускал лишь одну ошибку: он считал, что он все может, все умеет и все понимает объемнее, чем его соперники. Считая себя идеологическим организатором национал-социалистского движения, Борман свысока относился к деталям, частностям - словом, ко всему, что составляет понятие "профессионализм". Это его и подвело. Кальтенбруннер, естественно, ничего не сказал Гиммлеру - таково было указание рейхслейтера. Он повторно приказал немедленно вызвать из Италии Карла Вольфа. В громадном аппарате РСХА ничего не проходило без пристального внимания Мюллера и Шелленберга. Радист при ставке Кальтенбруннера, завербованный людьми Шелленберга, сообщил своему негласному начальству о совершенно секретной телеграмме, отправленной в Италию: "Проследить за вылетом Вольфа в Берлин". Шелленберг понял - тревога! Дальше - проще: разведке не составляло большого труда узнать о точной дате прилета Вольфа. На аэродроме Темпельхоф его ждали две машины: одна - тюремная, с бронированными дверцами и с тремя головорезами из охраны подземной тюрьмы гестапо, а в другой сидел бригадефюрер СС, начальник политической разведки рейха Вальтер Шелленберг. И к трапу самолета шли три головореза в черном, с дегенеративными лицами и интеллигентный, красивый, одетый для этого случая в щегольскую генеральскую форму Шелленберг. К дверце "Дорнье" подкатили трап, и вместо наручников холодные руки Вольфа сжали сильные пальцы Шелленберга. Тюремщики в этой ситуации не рискнули арестовывать Вольфа - они лишь проследили за машиной Шелленберга. Бригадефюрер СС отвез обергруппенфюрера СС Вольфа на квартиру генерала Фегеляйна, личного представителя Гиммлера в ставке фюрера. То, что там уже находился Гиммлер, не остановило бы Бормана. Его остановило другое: Фегеляйн был женат на сестре Евы Браун и, таким образом, являлся прямым родственником Гитлера. Фюрер даже называл его за чаем "мой милый шурин"... Гиммлер, включив на всю мощность радио, кричал на Вольфа: - Вы провалили операцию и подставили под удар меня, ясно вам это?! Каким образом Борман и Кальтенбруннер узнали о ваших переговорах?! Как ищейки этого негодяя Мюллера могли все пронюхать?! Шелленберг дождался, пока Гиммлер кончил кричать, а после негромко и очень спокойно сказал: - Рейхсфюрер, вы, вероятно, помните: все частности этого дела должен был подготовить я. У меня все в порядке с операцией прикрытия. Я придумал для Вольфа легенду: он внедрялся в ряды заговорщиков, которые действительно ищут пути к сепаратному миру в Берне. Все частности мы обговорим здесь же. И здесь же под мою диктовку Вольф напишет рапорт на ваше имя об этих раскрытых нами, разведкой СС, переговорах с американцами. Борман понял, что проиграл, когда Гиммлер и Шелленберг с Вольфом вышли от фюрера. Пожимая руку Вольфу и принося ему "самую искреннюю благодарность за мужество и верность", Борман обдумывал, стоит ли вызвать Штирлица и устроить очную ставку с этим молочнолицым негодяем Вольфом, который предавал фюрера в Берне. Он думал об этом и после того, как Гиммлер увел свою банду, успокоенный победой над ним, Борманом. Он не смог принять определенного решения. И тогда он вспомнил о Мюллере. "Да, - решил он, - я должен вызвать этого человека. С Мюллером я обговорю все возможности, и о Штирлице я поговорю с ним. У меня все равно остается шанс - данные Штирлица. Они могут прозвучать на партийном суде над Вольфом". - Говорит Борман, - глухо сказал он телефонисту. - Вызовите ко мне Мюллера. "Лично и строго секретно от премьера И. В. Сталина президенту г-ну Ф. Рузвельту 1. ...Я никогда не сомневался в Вашей честности и надежности, так же как и в честности и надежности г-на Черчилля. У меня речь идет о том, что в ходе переписки между нами обнаружилась разница во взглядах на то, что может позволить себе союзник в отношении другого союзника и чего он не должен позволить себе. Мы, русские, думаем, что в нынешней обстановке на фронтах, когда враг стоит перед неизбежностью капитуляции, при любой встрече с немцами по вопросам капитуляции представителей одного из союзников должно быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника. Во всяком случае, это безусловно необходимо, если этот союзник добивается участия в такой встрече. Американцы же и англичане думают иначе, считая русскую точку зрения неправильной. Исходя из этого, они отказали русским в праве на участие во встрече с немцами в Швейцарии. Я уже писал Вам и считаю не лишним повторить, что русские при аналогичном положении ни в коем случае не отказали бы американцам и англичанам в праве на участие в такой встрече. Я продолжаю считать русскую точку зрения единственно правильной, так как она исключает всякую возможность взаимных подозрений и не дает противнику возможности сеять среди нас недоверие. 2. Трудно согласиться с тем, что отсутствие сопротивления со стороны немцев на западном фронте объясняется только лишь тем, что они оказались разбитыми. У немцев имеется на восточном фронте 147 дивизий. Они могли бы без ущерба для своего дела снять с восточного фронта 15-20 дивизий и перебросить их на помощь своим войскам на западном фронте. Однако немцы этого не сделали и не делают. Они продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то малоизвестную станцию Земляницу в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки, но безо всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк, Мангейм, Кассель. Согласитесь, что такое поведение немцев является более чем странным и непонятным. 3. Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле..." Штирлиц получил приказ от Шелленберга возвратиться в рейх: необходим его личный рапорт фюреру о той работе, которую он провел по срыву "предательских переговоров изменника" Шлага в Берне. Штирлиц не мог выехать в Берлин, потому что он каждый день ждал связника из Центра: нельзя продолжать работу, не имея надежной связи. Приезд связника также должен был означать, что с Кэт все в порядке и что его донесение дошло до ГКО и Политбюро. Он покупал советские газеты и поражался: дома всем казалось, что дни рейха сочтены и никаких неожиданностей не предвидится. А он, как никто другой, особенно сейчас, проникнув в тайну переговоров с Западом, зная изнутри потенциальную мощь германской армии и индустрии, опасался трагических неожиданностей - чем дальше, тем больше. Он понимал, что, возвращаясь в Берлин, он сует голову в петлю. Возвращаться туда одному, чтобы просто погибнуть, - это не дело. Штирлиц научился рассуждать о своей жизни со стороны, как о некоей категории, существующей обособленно от него. Вернуться туда, имея надежную связь, которая бы гарантировала немедленный и надежный контакт с Москвой, имело смысл. В противном случае можно было выходить из игры: он сделал свое дело. 17.3.1945 (22 часа 57 минут) Они встретились в ночном баре, как и было уговорено. Какая-то шальная девка привязалась к Штирлицу. Девка была пьяная, толстая и беспутно-красивая. Она все время шептала ему: - О нас, математиках, говорят, как о сухарях! Ложь! В любви я Эйнштейн! Я хочу быть с вами, седой красавец! Штирлиц никак не мог от нее отвязаться; он уже узнал связника по трубке, портфелю и бумажнику, он должен был наладить контакт, но никак не мог отвязаться от математички. - Иди на улицу, - сказал Штирлиц. - Я сейчас выйду. Связник передал ему, что Центр не может настаивать на возвращении Юстаса в Германию, понимая, как это сложно в создавшейся ситуации и чем это может ему грозить. Однако если Юстас чувствует в себе силы, то Центр, конечно, был бы заинтересован в его возвращении в Германию. При этом Центр оставляет окончательное решение вопроса на усмотрение товарища Юстаса, сообщая при этом, что командование вошло в ГКО и Президиум Верховного Совета с представлением о присвоении ему звания Героя Советского Союза за разгадку операции "Кроссворд". Если товарищ Юстас сочтет возможным вернуться в Германию, тогда ему будет передана связь - два радиста, внедренные в Потсдам и Веддинг, перейдут в его распоряжение. Точки надежны, они были "законсервированы" два года назад. Штирлиц спросил связника: - Как у вас со временем? Если есть десять минут, тогда я напишу маленькую записочку. - Десять минут у меня есть - я успею на парижский поезд. Только... - Я напишу по-французски, - улыбнулся Штирлиц, - левой рукой и без адреса. Адрес знают в Центре, там передадут. - С вами страшно говорить, - заметил связник, - вы ясновидящий. - Какой я ясновидящий... Связник заказал себе большой стакан апельсинового сока и закурил. Курил он неумело, отметил для себя Штирлиц, видимо, недавно начал и не очень-то еще привык к сигаретам: он то и дело сжимал пальцами табак, словно это была гильза папиросы. "Обидится, если сказать? - подумал Штирлиц, вырвав из блокнота три маленьких листочка. - Пусть обидится, а сказать надо". - Друг, - заметил он, - когда курите сигарету - помните, что она отличается от папиросы. - Спасибо, - ответил связник, - но там, где жил я, теперь сигареты курят именно так. - Это ничего, - сказал Штирлиц, - это вы меня лихо подлопатили. Молодец. Не сердитесь. - Я не сержусь. Наоборот, мне очень дорого, что вы так заботливы... - Заботлив? - переспросил Штирлиц. Он испугался - не сразу вспомнил значение этого русского слова. "Любовь моя, - начал писать он, - я думал, что мы с тобой увидимся на этих днях, но, вероятно, произойдет это несколько позже..." Когда он попросил связника подождать, он решил, что сейчас напишет Сашеньке. Видения пронеслись перед его глазами: и его первая встреча с ней во владивостокском ресторане "Версаль", и прогулка по берегу залива, первая их прогулка в душный августовский день, когда с утра собирался дождь и небо сделалось тяжелым, лиловым, с красноватыми закраинами и очень белыми, будто раскаленными, далями, которые казались литым продолжением моря. Они остановились возле рыбаков - их шаланды были раскрашены на манер японских в сине-красно-желтые цвета, только вместо драконов носы шаланд украшались портретами русоволосых красавиц с голубыми глазами. Рыбаки только-только пришли с моря и ждали повозки с базара. Рыбины у них были тупорылые, жирные - тунцы. Паренек лет четырнадцати варил уху. Пламя костра было желтоватым из-за того, что липкая жара вобрала в себя все цвета - и травы, и моря, и неба, и даже костра, который в другое время был бы красно-голубым, зримым. - Хороша будет ушица? - спросил он тогда. - Жирная уха, - ответил старшина артели, - оттягивает и зеленит. - Это как? - спросила Сашенька удивленно. - Зеленит? - А молодой с нее делаешься, - ответил старик, - здоровый... Ну а коли молодо - так оно ж и зелено. Не побрезгуйте откушать. Он достал из-за кирзового голенища деревянную ложку и протянул ее Сашеньке. Исаев тогда внутренне сжался, опасаясь, что эта утонченная дочка полковника генерального штаба, поэтесса, откажется "откушать" ухи или брезгливо посмотрит на немытую ложку, но Сашенька, поблагодарив, отхлебнула, зажмурилась и сказала: - Господи, вкуснотища-то какая, Максим Максимыч! Она спросила старика артельщика: - Можно еще? - Кушайте, барышня, кушайте, - ответил старик, - нам-то она в привычку, мы морем балованы. - Вы говорите очень хорошо, - заметила Сашенька, дуя на горячую уху, - очень красиво, дедушка. - Да что вы, барышня, - засмеялся старик, обнажая ряд желтых крупных зубов, - я ж по-простому говорю, как внутри себя слышу. - Поэтому у вас слова такие большие, - серьезно сказала Сашенька, - не стертые. Артельщик снова рассмеялся: - Да нешто слова стереть можно? Это копейку стерешь, пока с рук в руки тычешь, а слово - оно ведь будто воздух, летает себе и веса не имеет... ...В тот вечер они пошли с Сашенькой на вернисаж: открывали экспозицию полотен семнадцатого века - заводчики Бриннер и Павловский скупили эти шедевры за бесценок в иркутской и читинской галереях. На открытие приехал брат премьера - министр иностранных дел Николай Дионисьевич Меркулов. Он внимательно осматривал живопись, щелкал языком, восхищался, а после сказал: - Наши щелкоперы болтают, что дикие мы были и неученые! А вот полюбуйтесь - такие картины уж двести лет назад рисовали! И похоже, и каждая деталька прописана, и уж ежели поле нарисовано - так рожью пахнет, а не "бубновым вальтом"! - Валетом, - машинально поправила его Сашенька. Она сказала это очень тихо, словно бы самой себе, но Максим Максимыч услышал ее и чуть пожал ее пальцы. Когда министр уехал, все зашумели, перейдя в соседний зал, где были накрыты столы для прессы. - А говорят, интеллигентных владык у нас нет! - шумел кто-то из газетчиков. - Культурнейший же человек Меркулов! Воспитанный, образованный! Интеллигент! Штирлиц хотел написать ей про то, как он до сих пор помнит ту ночь на таежной заимке, когда она сидела возле маленького слюдяного оконца и была громадная луна, делавшая ледяные узоры плюшевыми, уютными, тихими. Он никогда раньше не испытывал того чувства покоя, какое судьба подарила ему в тревожную, трагическую ночь... Он хотел сказать ей, как часто он пробовал писать ее лицо - и в карандаше, и акварелью. Однажды он пробовал писать ее маслом, но после первого же дня холст изорвал. Видимо, само Сашенькино существо противоречило густой категоричности масла, которое предполагает в портрете не только сходство, но и необходимую законченность, а Сашеньку Штирлиц открывал для себя наново каждый день разлуки. Он вспоминал слова, сказанные ею, семнадцатилетней, и поражался, по прошествии многих лет, глубине и нежности ее мыслей, какой-то их робкой уважительности по отношению к собеседнику - кем бы он ни был. Она и жандармам-то сказала тогда: "Мне совестно за вас, господа. Ваши подозрения безнравственны". Штирлицу хотелось написать ей, как однажды в Париже на книжных развалах он случайно прочел в потрепанной книжечке: "Мне хочется домой, в огромность квартиры, наводящей грусть. Войду, сниму пальто, опомнюсь, огнями улиц озарюсь..." Прочитав эти строки, Штирлиц второй раз в жизни заплакал. Он заплакал первый раз, когда, вернувшись из первой своей чекистской поездки за кордон, увидел могилу отца. Старик начинал с Плехановым. Его повесили белоказаки весной двадцать первого года. Он заплакал, когда остался один, плакал по-детски, жалобно всхлипывая, но не этого стыдился он, а просто ему казалось, что его горе должно жить в нем как память. Отец его принадлежал многим людям, а вот память о папе принадлежала ему одному, и это была особая память, и подпускать к ней Штирлиц никого не хотел, да и не мог. А тогда в Париже на книжном развале он заплакал неожиданно для самого себя, потому что в этих строках он увидел чувство, которое было так нужно ему и которого он - за всю жизнь свою - так и не пережил, не ощутил. За строчками этими он увидел все то, что он так явственно представлял себе, о чем он мечтал, но чего не имел - ни одной минуты. Ну как же сейчас написать Сашеньке, что осенью - он точно помнил тот день и час: 17 октября сорокового года - он пересекал Фридрихштрассе и вдруг увидел Сашеньку, и как у него заледенели руки, и как он пошел к ней, забыв на мгновение про то, что он не может этого делать, и как, услыхав ее голос и поняв, что это не Сашенька, тем не менее шел следом за той женщиной, шел пока она дважды не обернулась - удивленно, а после - рассерженно. Ну как написать ей, что он тогда три раза просил Центр отозвать его и ему обещали это, но началась война... Как может он сейчас все видения, пронесшиеся перед глазами, уместить в слова? И он начал переводить строчки Пастернака на французский и писал их, как прозу, в строку, но потом понял, что делать этого нельзя, потому что умный враг и эти стихи может обратить в улику против парня, который пьет апельсиновый сок и курит сигарету так, как это сейчас модно там, где он жил. И он положил этот листок в карман (машинально отметив, что сжечь его удобнее всего будет в машине) и приписал к тем строчкам, которыми начал письмо: "Это произойдет, как я думаю, в самом ближайшем будущем". Ну как написать ей о встрече с сыном в Кракове летом прошлого года? Как сказать ей, что мальчик сейчас в Праге и что сердце его разрывается между нею и Сашей-маленьким, который без него стал Сашей-большим, и Гришанчиковым? Как сказать ей о любви своей и о горе - что ее нет рядом, и о том, как он ждет дня, когда сможет ее увидеть? Слова сильны только тогда, когда они сложились в библию или в стихи Пушкина... А так - мусор они, да и только. Штирлиц закончил письмо: "Я целую тебя и люблю". "Как можно словами выразить мою тоску и любовь? - продолжал думать он. - Они стертые, эти мои слова, как старые монеты. Она любит меня, поэтому она поверит и этим моим стертым гривенникам... Нельзя мне ей так писать: слишком мало мы пробыли вместе, и так долго она живет теми днями, что мы были вместе. Она и любит-то меня того, дальнего, - так можно ли мне писать ей так?" - Знаете, - сказал Штирлиц, пряча листочки в карман, - вы правы, не стоит это тащить вам через три границы. Вы правы, простите, что я отнял у вас время. 18.3.1945 (16 часов 31 минута) "Начальнику IV отдела управления имперской безопасности группенфюреру СС Мюллеру Прага. Сов. секретно. Напечатано в двух экземплярах. Мой дорогой группенфюрер! После получения исторического приказа фюрера о превращении каждого города и каждого дома в неприступную крепость я заново изучил ситуацию в Праге, которая должна стать - наравне с Веной и альпийским редутом - центром решительной битвы против большевизма. К работе по превращению Праги в форпост предстоящих сражений мною привлечен полковник армейской разведки Берг, который, как мне известно, был знаком Вам по активной проверке в связи с делом врага нации Канариса. Он оказывает мне реальную помощь потому еще, что с ним работает завербованный русский агент Гришанчиков, высоко оцененный сотрудником центрального аппарата штандартенфюрером СС фон Штирлицем. Этот Гришанчиков ныне весьма активно исследует людей из армии генерала Власова, составляя для меня весьма интересные досье. Поскольку работа двух этих людей связана с высшими секретами рейха, просил бы Вас организовать дополнительную проверку как полковника Берга, так и агента Гришанчикова. Позволю себе также просить Вас сообщать мне изредка все относящееся к работе IV отдела, связанное с пражским узлом, понимая при этом, что мои обязанности не входят ни в какое сравнение с Вашей поистине гигантской работой по подготовке нашей окончательной победы. Хайль Гитлер! Ваш Крюгер" Мюллер недоумевающе прочитал это письмо и написал рассерженную резолюцию: "А й с м а н у. Никакого Берга я не знал и не знаю. Тем более русского Гришанчикова. Организуйте проверку и не отрывайте меня более такого рода деталями от серьезной работы. М ю л л е р". Получив этот документ, Айсман споткнулся на том месте, где Крюгер писал, что русский Гришанчиков был высоко оценен Штирлицем. Айсман позвонил в архив и сказал: - Пожалуйста, подготовьте мне все, абсолютно все материалы о поездке Штирлица в Краков и о его контактах с лицами низшей расы... 18.3.1945 (16 часов 33 минуты) Мотор "хорьха" урчал мощно и ровно. Бело-голубой указатель на автостраде показывал двести сорок семь километров до Берлина. Снег уже сошел. Земля была устлана ржавыми дубовыми листьями. Воздух в лесу был тугим, синим. "Семнадцать мгновений апреля, - транслировали по радио песенку Марики Рокк, - останутся в сердце твоем. Я верю, вокруг нас всегда будет музыка, и деревья будут кружиться в вальсе, и только чайка, подхваченная стремниной, утонет, и ты не сможешь ей помочь..." Штирлиц резко затормозил. Движения на трассе не было, и он бросил свой автомобиль, не отогнав его на обочину. Он вошел в хвойный лес и сел на землю. Здесь пробивалась робкая ярко-зеленая первая трава. Штирлиц осторожно погладил землю рукой. Он долго сидел на земле и гладил ее руками. Он знал, на что идет, дав согласие вернуться в Берлин. Он имеет поэтому право долго сидеть на весенней холодной земле и гладить ее руками... Москва - Берлин - Нью-Йорк 1968 __________________________________________________________________________ Сканиpовал: Еpшов В.Г. 05/12/98. Дата последней редакции: 24/12/98.  * ОТ АВТОРА * ( послесловие к циклу "Позиция") Дорогой товарищ! Читатель в своих письмах часто спрашивает: каков процент исторической правды в моих хрониках о Штирлице, какова его послевоенная судьба - до того момента, как он вновь появился в моих книгах "Экспансия" и "Бомба для председателя"? Искусство - а литература является его важнейшим подразделением (да простится мне это сугубо военное определение) - обязано быть сродни сказке, которая, по Пушкину, "ложь, да в ней намек, добру молодцу урок". Конечно же, Штирлиц - вымысел, вернее - обобщение. Не было одного Штирлица. Однако было немало таких разведчиков, как Штирлиц. А вот факт переговоров Даллеса - Вольфа был. А самого Карла Вольфа, обергруппенфюрера СС, начальника личного штаба Гиммлера, я не так давно разыскал в ФРГ, - вполне бодрый восьмидесятилетний нацист, ни в чем не отступивший от былых принципов расизма, антикоммунизма и антисоветизма: "Да, я был, есть и остаюсь верным палладином фюрера". И таких нацистов - высших офицеров СС - в Западной Германии более пяти тысяч. Многие из них устроили торжественные похороны главному военному преступнику адмиралу Деницу, осужденному в Нюрнберге; за гробом преемника Гитлера шли "старые борцы", их снимало телевидение и они не прятались камер, а, наоборот, красовались перед объективами, эти нацистские недобитки, выпускающие ныне свои мемуары, в которых восхваляется "эра национал-социализма". Сейчас эти бандиты вновь стали весьма состоятельными людьми, что позволяет им финансировать пропаганду гитлеризма, содействовать массовому изданию книг, в которых молодежи пытаются втолковать, что, мол, Гитлер - "обманутый идеалист", что он был "лучшим другом молодежи", что при нем "не было безработицы", что при нем "был порядок". Порядок был, "новый порядок" - когда в крематорий отправляли по очереди, вроде как в баню; порядок был - но по карточкам: мясо - норма на неделю, хлеб - норма на день; порядок был - попробуй покритиковать "идеалиста" за то, что твой отец погиб на Восточном фронте за его, "идеалиста", бредовую идею "мирового владычества" - завтра же очутишься в концлагере или попадешь под гильотину. Снова собираются "судетские" и "кенигсбергские" землячества гитлеровцев, - бандиты мечтают о реванше; коричневый ужас царствует в Чили и Парагвае; юаровские расисты снабжают бандитские группировки в Анголе гитлеровским оружием: совсем недавно бойцы революционной Анголы передали мне нацистский "вальтер-полицай", пистолет, который выдавали эсэсовцам; ныне он попал в руки новых "борцов за свободу и демократию". Значит, задача литературы состоит в том, чтобы противостоять фашизму - во всех его проявлениях. Значит, задача литературы состоит в том, чтобы хранить память, ибо человечество ныне живо лишь благодаря тому, что двадцать миллионов советских людей погибли, защищая Завтра нашей планеты. Память о тех, кто ушел, чтобы мы остались, - священна; никто не забыт, и ничто не забыто. Священна память и о тех бойцах с фашизмом, которые погибли не в танковой атаке, не в воздушном бою и не в стремительном броске на вражеские окопы, а на незримом фронте. Священна память Николая Кузнецова, Рихарда Зорге, Маневича, Медведева, Шандора Радо и других, чьи имена еще не известны нам, но обязательно станут известны, и тогда этим Героям будут посвящены книги и фильмы. Цикл новых романов, объединенных общим названием "Позиция", обязан быть предварен именно этим томом; читатель должен знать, что попытки ряда нацистских главарей сговориться с Даллесом весной сорок пятого не были случайностью. События, происшедшие в мире в 1946-1947 годах, свидетельствуют об этом с неумолимой очевидностью. Ежедневно я получаю множество писем от читателей. Иные корреспонденты прямо-таки требовали: "Продолжайте работать над романами о Штирлице!" К такого рода корреспондентам, кстати говоря, относится и Жорж Сименон: "В своих политических хрониках Вы имеете уникальную возможность через судьбу вашего Штирлица показать историю недавнего прошлого; она того заслуживает". Пишешь не для кого-то, но именно для читателя. Самое важное для литератора - ощущение нужности твоего дела людям. Вот я и сел за новые романы о Штирлице, впрямую связанные с законченным уже циклом "Альтернатива". Гонорар от этой книги передаю в фонд ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. ЮЛИАН СЕМЕНОВ  * РОМАН КАРМЕН. ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ. * (К циклу "Позиция") В свое время Сенека сказал: "Для меня нет интереса знать что-либо, хотя бы самое полезное" если только я один буду это знать. Если бы мне предложили высшую мудрость под непременным условием, чтобы я молчал о ней, я бы отказался". За свои сорок лет жизни Юлиан Семенов успел узнать многое, и это многое он щедро отдает в своих книгах многомиллионному читателю. Историк и востоковед по образованию, он начинал как преподаватель афганского языка на историческом факультете МГУ и как исследователь Среднего Востока. Распространенное мнение, что труд историка - труд кабинетный, тихий, спокойный, - мнение отнюдь не верное. Историк подобен хирургу, зодчему, военачальнику - он всегда в поиске, он ощущает в себе страстное столкновение разностей, из которых только и может родиться единая и точная концепция того или иного эпизода истории. Казенное определение "эпизод истории" на самом деле включает в себя борение страстей пушкинского или шекспировского накала, сопряженность миллионов и личности, подвижничества и прозябания, прозрения и обыденности, добра и зла. Чехов утверждал, что тот, "кто выше всего ставит покой своих близких, должен совершенно отказаться от идейной жизни". Юлиан Семенов, высаживавшийся на изломанный лед Северного полюса, прошедший в качестве специального корреспондента "Правды" пылающие джунгли героического Вьетнама, сражавшийся бок о бок вместе с партизанами Лаоса, передававший мастерские репортажи из Чили и Сингапура, Лос-Анджелеса и Токио, из Перу и с Кюрасао, из Франции и с Борнео, знавший затаенно-тихие улицы ночного Мадрида, когда он шел по следам бывших гитлеровцев, скрывшихся от справедливого возмездия, живет по-настоящему идейной жизнью. Именно поэтому его герой Максим Максимович Исаев-Штирлиц стал любимым героем советской молодежи - писатель отдает своему герою частицу своего "я", и чем больше он отдает себя своему герою, тем ярче, жизненнее и объемнее он становится. Писатель, посвятивший себя созданию политических романов, в подоплеке которых - реальные факты истории, оказывается в положении особом: давно прошедшее он должен сделать сегодняшним, в былое он обязан вдохнуть живую реальность. Вне героя, который шел бы сквозь пласт истории, труд писателя обречен - обычная фотоиллюстрация в век цветной фотографии смотрится беспомощно и жалко. В политических хрониках Юлиана Семенова категория интереса, то есть острый сюжет; информация, то есть широкое знание и понимание проблем; чувства, то есть душевное наполнение героев, - сплавлены так, что не видно "швов", это словно работа мастера горячей сварки. Исследование истории, политики и человеческих судеб в условиях нашего великого времени, потрясшего мир, - вот что такое романы Ю. Семенова о Штирлице. Писатель проводит своего героя сквозь грозные и прекрасные годы революции. Романы "Бриллианты для диктатуры пролетариата" и "Пароль не нужен", написанные на одном дыхании, как, впрочем, и все у Семенова, не есть плод одной фантазии - писатель следует за строками документов той эпохи. От романа к роману Ю. Семенов прослеживает становление и мужание Максима Исаева, коммуниста, солдата, антифашиста. Мы видим Исаева-Штирлица во время гражданской войны в Испании: в дни боев под Уэской и Харамой мы вместе с Михаилом Кольцовым встречали таких Штирлицев - замечательных дзержинцев, принявших бой с гитлеровцами, первый бой, самый первый. Читатель будет следить за событиями, разыгравшимися в тревожные весенние дни сорок первого года, когда Гитлер начал войну против Югославии, - роман "Альтернатива", написанный Ю. Семеновым в Белграде и Загребе, открывает множество неизвестных доселе подробностей в сложной политической структуре того периода; мы увидим Штирлица в самые первые дни Великой Отечественной войны, мы встретимся с ним в Кракове, обреченном нацистами на уничтожение, мы поймем, какой вклад внес Штирлиц в спасение этого замечательного города, помогая группе майора Вихря, мы будем следить за опаснейшей работой Штирлица в те "семнадцать мгновений весны", которые так много значили для судеб мира в последние месяцы войны, когда я, фронтовой киножурналист, шел с нашими войсками по дорогам поверженного гитлеровского рейха, и наконец спустя двадцать лет мы вновь встретим Максима Максимовича Исаева, когда он, демобилизовавшись, вернулся к мирному труду ученого и журналиста, но жизнь столкнула его вновь - лицом к лицу - с последышами гитлеризма, с теми, кто делает "бомбу для председателя", с маньяками, обуреваемыми идеями расового превосходства и слепого националистического неонацизма. Создавая свои политические хроники, Юлиан Семенов прошел все дороги своего героя: я помню, с какой настойчивостью он выступал против "отца душегубок" Рауфа, скрывавшегося от справедливого возмездия в Пунта-Аренас, столице Огненной Земли, я помню, как вместе с перуанским антифашистом Сесарем Угарте он разоблачал подручного Кальтенбруннера - гестаповца Швендта, затаившегося в Лиме. Именно поэтому политические хроники Семенова отличает скрупулезное знание материала, именно поэтому так бескомпромиссна авторская позиция писателя-антифашиста. Особенно мне хотелось бы отметить язык романов: емкий, приближенный к манере современного кинематографа, насыщенный огромным зарядом информации, рапирный - в острых и динамичных диалогах, доказательный - в раздумьях, лирический - в акварельных и тонких описаниях природы. Все это - в значительной мере - объединяет романы Семенова единым стержнем, ибо эклектика, формализм, склонность к языковому "модерну" чужды нашей советской литературе. Именно это вкупе, естественно, с открытием новых пластов истории, с глубокими философскими раздумьями, с интереснейшими человеческими характерами сделало прозу Ю. Семенова объектом пристального интереса наших кинематографистов - такие фильмы, как "Семнадцать мгновений весны", "Майор Вихрь", "Пароль не нужен", пользуются заслуженной и доброй славой в нашей стране и за рубежом. Юлиан Семенов выступает в этой хронике-эпопее как социолог, историк, политический журналист - этот сплав породил новое качество романа, политического романа, построенного на факте, а написанного в жанре мастерского детектива. Через судьбу Максима Исаева-Штирлица прослеживаются скрытые пружины важнейших исторических событий. Судьба Исаева - одна из миллионов судеб тех, кто внес свой вклад в великий подвиг советского народа, спасшего мир от коричневой чумы... Роман КАРМЕН, лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда. 1975 год __________________________________________________________________________ Сканиpовал: Еpшов В.Г. 15/11/98. Дата последней редакции: 19/11/98.  * "КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА" *  -------------------- HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5 -------------------- "КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА" - 30.09.1992 ----------------------------------- "ИСТИННОМУ АРИЙЦУ" НИЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ НЕ ЧУЖДО (В архивах КГБ обнаружена заключительная глава "17 мгновений весны") Легендарный Штирлиц, отправляя свои донесения в "Центр", и не думал, наверное, что когда-нибудь они станут достоянием гласности. Но в ближайшем альманахе серии "Неизвестная Россия, XX век", который выйдет через месяц, готовится к публикации целое собрание документов, посвященных как раз тому, чем занимался Штирлиц, - закулисным переговорам гитлеровской верхушки с западными союзниками в конце войны. Оно составлено на основе документов из бывшего центрального архива КГБ СССР - резидентурных сообщений советской разведки и перехваченных "компетентными" органами дипломатических депеш немцев и союзников. Есть среди документов и такие, что могут стать открытием для Юлиана Семенова и Олега Табакова. Вот, например, как характеризует табаковского "героя" английский посланник в Стокгольме В. Маллет в своем донесении от 13 апреля 1945 года о беседе Г.Гиммлера с представителем Шведского Красного Креста Бернадотом: "Граф Берналот строго конфиденциально сообщил мне некоторую информацию о его беседе с Гиммлером... Один из основных помощников Гиммлера Шелленберг, по словам Бернадота, является его разведывательным офицером и характеризуется Бернадотом как порядочный и гуманный человек, который оказал огромную помощь при подготовке эвакуации интернированных норвежцев и датчан в лагерь в Ноенгаме". Думается, что реальный Шелленберг был бы благодарен "Штирлицу" за его подрывную деятельность, которая через столько лет хоть отчасти реабилитирует его в глазах советского народа. "Что касается Кальтенбруннера, который обладает большой властью, - пишет Маллет, - то он всеми рассматривается как самый ужасный тип жестокого человека и убийцы. Даже Гиммлер, видимо, опасается его и дал указание Шелленбергу предупредить Бернадота о том, что Кальтенбруннер является наиболее опасным человеком..." Так что, судя по всему, не один Максим Максимович в Берлине по родине скучал... Как выясняется, и рейхсмаршал Геринг был далеко не "отличным семьянином" и не особенно скромничал в быту: "Бернадот считает, что Геринг еще жив, но не играет никакой роли. Говорят, что он пристрастился к кокаину, снова носит тогу и красит ногти красным лаком". Вот почему, наверное, Гитлер лишил его права стать своим преемником накануне конца... Самые большие открытия ожидают, впрочем, поклонников нордических характеров. Их обладатели были на самом деле не прочь приврать и частенько "трухали", как, например, тот же Гиммлер: "Гиммлер утверждал, что на самом деле он не любит жестокостей и что за границей о нем создалось неправильное мнение... Тогда Бернадот указал Гиммлеру на дикие и подтвержденные факты убийств, совершенных гестапо, включая умерщвление 200 евреев в одном из госпиталей. Гиммлер ответил, что этот факт не имел места. Однако Бернадот настаивал на своем, и на следующий день, когда они увиделись снова, Гиммлер честно заявил, что, наведя, справки, он к сожалению, должен признать, что данный случай действительно имел место". Интересно, а что сказал бы обо всем этом сам полковник Исаев? Д.Бабич "КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА" - 07.11.1992 ----------------------------------- ВОЗМОЖНО, МЮЛЛЕР ПЕРЕЖИЛ ШТИРЛИЦА (ВЕРСИЯ) Дороги Штирлица и шефа гестапо гитлеровского рейха Генриха Мюллера после войны, как известно, разошлись. Полковник Исаев все глубже внедрялся на Запад - выполнял новое задание Центра. Его же заклятый враг и по жизни, и по "Семнадцати мгновениям" спасал свою шкуру - бежал на край света, в Аргентину. По учебникам истории последним Мюллера видел Гитлер - 27 апреля 1945 года. Шефу гестапо он поручил расследовать факт предательства одного из своих охранников. Мюллер щелкнул каблуками и отбыл выполнять приказ фюрера - и пропал. На Нюрнбергском процессе шеф гестапо не проходил в числе главных обвиняемых по одной простой причине - союзники считали, что он погиб в мае 1945 года, пытаясь бежать из Берлина. Миф этот долго держался и потому, что труп Мюллера в городском морге опознали его двое сыновей. 17 мая 1945 года в узком кругу близких родственников хоронили шефа тайной полиции на берлинском кладбище Крецберг. Сам же Мюллер в это время преспокойно находился на пути в Буэнос-Айрес, куда прибыл в начале 1946 года. Старая лиса Мюллер перехитрил всех союзников, Штирлица и даже писателя Юлиана Семенова. Хитрость его разоблачили лишь в октябре 1963 года: могилу Мюллера вскрыли, но там обнаружили кости трех разных людей - ни один из них не был Мюллером. Тут бы и броситься гиганту Семенову на розыск шефа гестапо, потому что последний уже никуда не бежал, а тихо потягивал пиво на отдаленном ранчо в аргентинской провинции Катамарка. Но Семенов предпочел не идти по следу своего антигероя, а заняться мирным поиском Янтарной комнаты по уютным западноевропейским странам. Так и не узнали бы мы никогда, как тихо состарился бывший палач номер один третьего рейха, если бы совсем недавно личный пилот Мюллера в Аргентине Энрике Ларко не решился прервать тридцатилетнее молчание и приоткрыть тайну своего бывшего хозяина. Энрике Ларко - 72 года. Тяжела болезнь, видимо, подтолкнула этого когда-то крепкого старика с широкими ладонями и живыми глазами к решению не уносить в могилу все, что он узнал о жизни Мюллера в Аргентине. С Мюллером Энрике Ларко познакомил сам начальник полиции Буэнос-Айреса Филомено Веласкос. Личный друг тогдашнего президента генерала Перона, не скрывавшего своих симпатий к к нацистам, Веласкос выполнял его указание - укрывать видных нацистов от преследований. - Я тогда был мальчишкой, - рассказывает Энрике Ларко. - Ничего не понимал. Политикой не интересовался. Мое дело было летать с сеньором Генрихом Норманом. Так мне представили нового хозяина. Немецкого я не знал. Объяснялись жестами. Но уже тогда обратил внимание, что между собой немцы называли моего хозяина Мюллером. За ним неотступно ходили четверо немцев, личная охрана. Хозяин был с ними суров. Они всегда были при оружии. Ранчо сеньора Нормана находилось в глуши провинции Катамарка. На его самолете - "Сессне-170" - часто летали в гости на другие ранчо. Там тоже жили беглые немцы. У них все было продумано: на каждом ранчо - взлетная полоса. Иногда для посадки использовали шоссейные дороги. Из всех немцев, к которым мы летали в гости, мне больше всего запомнился сеньор Вольф. Он не был похож на других - сухих и подтянутых. Отличался веселым характером, часто шутил. В нем было мало что от военных. Потом я узнал, что это был Мартин Борман. Аргентинские журналисты давно перепроверили все, что им сообщил разоткровенничавшийся пилот Мюллера. Старик действительно работал на старом ранчо, перестроенным специально для беглых нацистских преступников в провинции Катамарка. Из недавно открытых архивов стало ясно, что для Генриха Мюллера аргентинская полиция приготовила документы на имя Генриха Нормана. Настоящий Генрих Норман умер в раннем возрасте, но его регистрационные документы были переданы шефу тайной полиции третьего рейха, а акт о смерти малыша был изъят из кладбищенской книги. Так Генрих Мюллер стал аргентинцем со всеми, вполне законными, бумагами. - Чем мы занимались на ранчо? - старик потряхивал головой, неторопливо продолжая свой рассказ. - Да кто чем! Большинство немцев с утра пили виски. Иногда к нам в госте приезжал Адольфо Менгеле. Мюллер с ним не совсем ладил. Но встречался, у них были какие-то дела. Ну, а Мюллер все перестраивал ранчо. Сам построил взлетную полосу. Другие немцы на соседних ранчо разводили скот. Там же, на ранчо, Мюллер женился на креолке, она работала служанкой. В 1947 году от этого брака родилась девочка. Назвали ее Ана. Она была очень ласковой девочкой. Меня любила, я был ей как нянька. Мюллер же был очень жадный. Денег жене и дочери не давал. На любую просьбу о деньгах реагировал бурно: краснел, кричал на них. А почему - я не понимаю. Денег у него было много. У всех немцев они были, ни в чем себе не отказывали. И все же Мюллер не чувствовал себя в безопасности даже за спиной аргентинской полиции. В Буэнос-Айресе не бывал, боялся. В 1952 году местные власти решили закрыть ранчо - в округе уже в открытую стали поговаривать о проживающих там нацистских преступниках. Место жительства надо было менять, и Энрике Ларко вместе с хозяином перебрался в аргентинскую глубинку - провинцию Месьонес. Глухой, забытый богом район. Да и граница Парагвая и Бразилии находилась рядом. Весельчак Борман решил забраться еще дальше - в Боливию. В провинции Месьонес Мюллер вместе с женой, дочерью и четырьмя охранниками поселился на ранчо, построенном немецкими колонистами еще в 20-х годах. - Шеф личной охраны Мюллера после долгой и верной службы уговорил хозяина отпустить его, - рассказывает Энрике Ларко. - Ему сделали несколько пластических операций. Встречи с Юлианом Семеновым Мюллер так и не дождался. В 1983 году в Аргентине к власти пришло демократическое правительство. Мюллер не стал дожидаться, пока к нему постучатся в дверь, перебрался в Парагвай. Там Мюллер чувствовал себя более уверенно, ведь в Парагвае хозяйничал диктатор Альфредо Стресснер. В этой стране след Генриха Нормана теряется. Если Мюллер еще жив и страх за прошлое не убил его, то мастеру пыток в этом году исполнилось бы 92 года. С. Заворотный, наш соб. корр. - Буэнос-Айрес. "КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА" - 09.04.1993 ----------------------------------- СЕНСАЦИЯ? УСТАНОВЛЕНЫ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА СМЕРТИ МАРТИНА БОРМАНА Донесения сотрудника парагвайского министерства внутренних дел Педро Прокопчука, случайно найденное в архивах охранки бывшего диктатора Парагвая Альфредо Стресснера, похоже, ставит точку в истории с таинственным исчезновением Мартина Бормана из гитлеровского бункера в ночь с 1 на 2 мая 1945 года. Известно, что второй человек третьего рейха был с фюрером до последнего дня: Мартин Борман поставил свою подпись под свидетельством о бракосочетании Евы Браун с Гитлером незадолго до их смерти. Он же закрыл глаза новобрачным после самоубийства. На Нюрнбергском процессе Мартина Бормана заочно приговорили к смертной казни. Приговор так и остался на бумаге: след разыскиваемого все эти годы нацистского преступника затерялся в Латинской Америке. На донесении, отредактированном собственноручно шефом отдела внешних связей парагвайского МВД Прокопчуком, выходцем из Польши, стоит дата - 24 августа 1961 года. ССылаясь на агентурное сообщение источника парагвайской полиции, работающего по немецкой колонии, Прокопчук сообщает вышестоящему начальству о том, что Мартин Борман перебрался на жительство в Парагвай в 1956 году и поселился в доме Алюана Крюге в немецкой колонии Гогенау недалеко от аргентино-парагвайской границы. Там его часто посещал нацисткий палач доктор Джозеф Менгеле. Преступников сближали не только воспоминания о прошлом, но и смертельная болезнь Бормана - рак желудка. Когда болезнь обострилась, Бормана тайно привезли в Асунсьон и разместили в доме генерального консула Парагвая в Германии Вернера Юнга. Там он и провел свои последние дни. 15 февраля 1959 года Мартин Борман скончался. Похоронили его ночью на сельском кладбище в деревушке Ита в 40 километрах от столицы. Могила безымянна - ни креста, ни надгробия. Точное место захоронения известно троим: кладбищенскому сторожу, генконсулу и полковнику парагвайской армии Алехандро фон Экстейну. Почему же столь ценный документ пылился в архивах парагвайской охранки более 30 лет? Чья рука все эти годы помогала преступникам скрываться от правосудия? Ответить на эти вопросы мог бы Педро Прокопчук. Но его давно нет в живых: ровно через месяц после отправки донесения наверх он был застрелен в столичном кинотеатре во время сеанса. К убийству полицейского чиновника, как выяснило следствие, оказался причастен сам начальник сыскного управления полиции Асунсьона. На этом следствие было неожиданно прекращено. Рак только рапорт Прокопчука был опубликован в парагвайских газетах, местные журналисты бросились на розыск тех лиц, о которых шла речь в донесении полицейского. Кладбищенский сторож, как выяснилось, давно умер. Правда, его дочь хорошо помнит февральскую ночь 1959 года, когда ее отца подняли с постели и увели копать могилу "для какого-то немца". Тайну этих загадочных похорон отец рассказал дочери незадолго до смерти. Показал могилу "важного нациста". Нет генконсула. Жив только полковник парагвайской армии, правда, уже в отставке. Алехандро фон Экстейн исправно тянет жизненную лямку. 86-летний пенсионер аккуратно посещал офицерский клуб Асунсьона. Последний раз его видели здесь в день выхода заметки о донесении Прокопчука. Донесением полицейского чиновника Педро Прокопчука спустя 30 лет наконец-то занялись местные власти. Парагвайский судья дал указание об эксгумации могилы. С. Заворотный, наш соб. корр. - Буэнос-Айрес.