л  прогулки  по
набережной Сены мимо  лотков букинистов, отдохновение  за столиком открытого
кафешки  на Монпарнасе,  когда можно взять "Эвиан" и  просидеть со  стаканом
безвкусной  минеральной воды хоть полдня, наблюдая  прохожих, ни  им до тебя
нет дела, ни тебе до них, вот жизнь, а?!
     Спустя  полгода Турчанинов отправился в библиотеку Сорбонны,  подивился
тому,  как  легко здесь можно записаться  в читальню - никаких паспортов или
бланков от столоначальника внес аванс, и сиди себе в зале весь день! Уплатил
еще  побольше -  бери книги на  дом.  Получив русские  и польские  журналы и
газеты,  Турчанинов  прочитал  их самым  внимательным  образом,  лишний  раз
подивился тупости петербургских  властей которые видели главную угрозу Двору
со   стороны  эсеровских  бомбистов,   а   надеждой  трона   считали  правых
националистов,  захлебывавшихся   от  истерического  кликушества  по  поводу
величия традиций  и незыблемости особой  духовности "третьего Рима", вольные
или невольные провокаторы, думал Турчанинов, каково такое слушать инородцам?
     Во  дворцах  Петербурга  не  видели  главного,  социал-демократия  с ее
проповедью социальной справедливости свободы и братства народов несла в себе
организованную постоянно растущую угрозу самовластию.
     Беда сановников видимо заключалась в том  что  с эсерами, с их террором
бороться было  легче  чем  с  энциклопедизмом эсдеков, с ясной  программой и
твердой линией, которая в отличие от эсеровское легко корректировалась ЦК  -
в  зависимости от  постоянных  изменений  общественной  жизни России  Власть
предержащие в Петербурге, даже если бы и  решились, просто-напросто не  были
готовы к диалогу с  социал- демократией, что могли  противоположить эрудиции
выдающихся теоретиков старые  деды и молодые  волкодавы,  лишенные понимания
истории и страшащиеся  фундаментальных основ  политической экономии как черт
ладана?!
     То  что  дни  империи сочтены, Турчанинову стало  ясным еще в девятьсот
пятом, когда он столкнулся  с Дзержинским лицом к лицу. Джордано Бруно можно
было сжечь,  но  ведь идея  не  боится  пламени  раз  сформулированная,  она
становится  вечной  категорией,  ее торжество  -  вопрос  времени,  идиотизм
инквизиции, как бы ужасен ни был, понятие преходящее, тогда  как опережающая
шаблонность  представлении,   бытующих  в  данный  исторический   период,  -
категория  постоянная, раз мысль состоялась,  - значит, состоялась  она рано
или поздно обречена на победу над тем, что изжило себя.
     Просмотрев последние выпуски  газет, столбовой  дворянин Турчанинов еще
раз  горестно  подумал о  несчастной России,  которую  ждут горькие времена,
стоять в  стороне  -  преступно  по отношению к моему  доброму, доверчивому,
терпеливому  талантливому  народу,  единственная  возможность  принести  ему
пользу,  хоть  как-то реализовав  себя,  -  возобновить  контакт  с  поляком
Дзержинским. Иного пути нет. Поляк - надежда России? Хм-хм!
     Письмо, отправленное  по одному из тех адресов,  что  Юзеф  назвал ему,
когда прощались в Варшаве, видимо, не дошло, хотя было совершенно безобидным
по содержанию.
     Второе также осталось безответным.
     Лишь  третье  письмо  попало  адресату,  Юзеф  ответил, что  он  тронут
весточкой от милого "Анджея",  осведомлялся, как  тот устроился, не нужна ли
помощь  с  "учебниками",  советовал  посещать  лекции парижской  профессуры,
связанные  с "абстрактными науками", и  сообщал,  что "Мацей" ныне  довольно
часто занимается "математикой" в "технологичке", прилежен точным наукам, "вы
его помните, он провожал вас на железную дорогу".
     Это "Рыдз",  понял  Турчанинов. Высокий парень с очень  румяным  лицом,
именно  он  отвез  меня  на  вокзал,  чтобы  передать  тем,  которые   затем
переправили через границу в Татрах.
     Нашел  его   легко,  в  библиотеке  "технологички",  потянулся  было  с
объятием, но  Рыдз тактично  уклонился;  руку  тем не  менее  пожал  крепко,
дружески.
     - Юзеф сказал,  чтобы я наладил с вами  связь, вот я и пришел, - сказал
Турчанинов.
     -  Замечательно,  Анджей,  -  ответил  поляк,  собирая   в  потрепанную
матерчатую сумку свои  книги. -  Пошли  выпьем кофе. Угощаю я, мама перевела
денег.
     - А  я  получил недельный заработок.  Берегите  деньги  мамы,  отдадите
товарищам. Или вернете старушке.
     Рыдз усмехнулся:
     - У  старушки, которой всего сорок пять лет, мильон, Анджей. Она у меня
банкирша.  Так  что с ней все в  порядке. Кстати, Юзеф просил вас взять  еще
один псевдоним, на всякий случай. Он предложил "Ядзя". Не возражаете?
     - Конечно, нет "Ядзя" так "Ядзя".
     - Юзеф будет  использовать этот псевдоним лишь в самых крайних случаях,
когда дело особенно секретное и отлагательств не терпит.
     Они  вышли  на  бульвар,  присели   за  столик  уличного   кафе;   Рыдз
поинтересовался:
     - Не голодны? А то можно спросить ветчины.
     - Ветчины? -  Турчанинов улыбнулся. - От ветчины не откажусь, это стало
для меня деликатесом.
     -  Скажите, Анджей, вам не  приходилось встречаться  с  Меньшиковым или
Бакаем?
     - Разве они здесь поселились?
     - Да.
     - Я слыхал, что Бакай свободно ездит в Россию...
     - У нас нет  такой информации. Нам доподлинно  известно, что они сейчас
сотрудничают с Владимиром  Львовичем Бурцевым... Кстати, когда вы  служили в
охранке, не приходилось знакомиться с его наблюдательным формуляром?
     - Что-то  видел...  Он  ведь сам  до девятьсот  пятого  года  работал в
терроре?
     - Вроде бы так... Во всяком случае, он это утверждает...
     -  Да, да,  он  был  в терроре...  Потом, после  манифеста семнадцатого
октября,  отошел  от партии, в ЦК эсеров по этому  поводу  достаточно  много
говорили...
     - В негативном плане?
     -  Как  сказать..  Пытались  понять  побудительные  мотивы...  Он  ведь
скандалист, этот  Бурцев...  Знаете, уж  если есть истовые правдолюбцы,  так
только в России, вроде боярыни Морозовой, - хоть на смерть, но обязательно с
двумя перстами над головой...
     - А кого в охранке знали из эсеровских лидеров?
     - Всех. Думаю, всех наиболее заметных...
     - По памяти можете перечислить?
     - Попробую Чернов, Гоц, Авксентьев, Зензинов, Савинков, Дора Бриллиант.
     - А еще?
     - Стеблов, Аргунов, Мякотин.
     - А еще?
     - Больше не помню.
     - Попробуйте вспомнить
     - Нет, положительно в ум другие имена никак не идут...
     - А Евгений Филиппович Азеф? - спросил Рыдз, отхлебывая кофе из тяжелой
чашки - Эта фамилия проходила в документах?
     - Азеф? Которого Бакай и Бурцев обвиняли в провокации?
     - Не знаю. Видимо.
     - Нет,  Азеф в материалах  не проходил. Я  достаточно  много работал по
эсерам, переработал много бумаг о ЦК, но эта фамилия в  документах охраны не
проходила.
     Рыдз мягко улыбнулся.
     -  Анджей,  пожалуйста,  не  употребляйте  в разговоре  со  мной  слово
"охрана".  В этом  застенке изнасиловали мою сестру... И она сошла с ума.  А
когда ее вылечили,  повесилась... Будучи беременной... Для меня  нет понятия
"охрана". Только "охранка". И никак иначе. Ладно!?
     - Конечно, конечно, - ответил Турчанинов, ощутив тягостное неудобство.
     - Не сердитесь, если я был резок, хорошо?
     - Да разве это можно назвать резкостью? - Турчанинов  пожал плечами.  -
Вы сказали вполне по-европейски. Я исповедую именно  такую манеру разговора:
с  самого  начала определить все  своими  именами,  тогда легко иметь дело с
собеседником, ничего недосказанного.
     - Спасибо,  Анджей...  Теперь  мне бы хотелось  передать  вам еще  одну
просьбу Юзефа... Не сочли бы вы возможным посетить Бурцева?
     - Это нужно для вашей партии? Или для Юзефа лично?
     Рыдз закурил.
     - Неразделимые понятия.
     -  Конечно, готов...  Хотя в отличие от Меньшикова  и  Бакая я оказывал
такую  помощь Юзефу...  вашей партии, которая  по  законам  империи подлежит
суду... Скорее  всего военному.  Я ведь преступил присягу, так что  охран...
охранка, включив  меня в  розыскные  листы,  вполне  может потребовать  моей
выдачи и у французской полиции, если узнает о моих контактах с Бурцевым.
     -  Я  встречусь с  Бурцевым  и  объясню  ему  вашу ситуацию.  Думаю, он
отнесется к вашему особому положению с пониманием.
     - Да, такой визит был бы весьма уместен.
     - Хотя, - Рыдз  снова улыбнулся своей мягкой, женственной улыбкой,  - я
тоже в розыскных листах, ушел из-под виселицы...
     - Тогда  не надо! Ни в коем случае, - воспротивился Турчанинов. - Я все
устрою  сам, спишусь с ним, договорюсь о встрече  на нейтральной почве,  вам
рисковать нельзя.
     - Спасибо, Анджей,  это так трогательно. Тем  не менее сейчас я отвечаю
за  вашу безопасность, а не наоборот... Давайте увидимся здесь же, завтра, в
девять. Вас это время устроит?
     -  В десять. Я сдаю свой пост в девять... Я теперь служу ночным портье,
смена кончается  не ранее девяти пятнадцати... Пока все  передашь сменщикам,
то да се...
     - Денег на жизнь хватает?
     - Вполне, благодарю.
     -  А  на  ветчину? -  Рыдз  снова  улыбнулся. - Юзеф  уполномочил  меня
передать вам некоторую сумму... Лицо Турчанинова замерло.
     -  Видите  ли,  я  какой-никакой,  но  русский  дворянин...  Я не  умею
принимать вспомоществование  от кого бы то ни было. Так  что просил  бы  вас
более к сему предмету не возвращаться. Завтра в десять здесь же, честь имею.
     -  Минуту,  -  остановил его Рыдз. - Вы напрасно  сердитесь, Анджей.  В
нашем обществе взаимная  выручка не  считается обидной.  Мы живем  несколько
иными, скажем  так, нравственными категориями.  Они  основаны на  абсолютном
доверии друг к другу... Вам,  возможно, понадобятся деньги для работы... Для
нашей работы.  Вот в  чем дело. И это не  есть какая-то  подачка... Или  тем
более оплата услуги... Рациональная оценка сложившейся ситуации, всего лишь.
Ваше бывшее звание в охранке ротмистр?
     - Точно так.
     - Никаких документов, удостоверяющих вашу личность, не сохранилось?
     - Все  сохранилось, как же иначе... Иначе  на  острове Сен  Луи (11) не
дадут продления вида на жительство.
     - Но вы здесь обосновались не под своим именем?
     - Конечно. У меня  вполне надежный паспорт, - Турчанинов  усмехнулся, -
выкраден из охран охранки.
     - До завтра, ладно?
     Турчанинов не удержался, шутливо передразнил:
     Рыдза.
     - "Вадно" Поляка  сразу можно определить по вполне французским буквам -
"в" и "л".
     Рыдз рассмеялся.
     - До встречи, Анджей.

        2

     Квартира  Владимира  Львовича Бурцева,  которую  он снимал на  Ваграме,
являла собою Румянцевскую библиотеку в миниатюре стены трех комнат, широкого
коридора,  даже  кухни  были заставлены  самодельными  стеллажами,  набитыми
книгами, журналами,  большими  папками с  газетными  вырезками,  бюллетенями
заседаний Государственной думы, выпусками правительственных вестников; запах
кофе был  постоянным; Бурцев варил его по-студенчески, на спиртовке; пил  из
крохотной чашки, всего на  два глотка, длинные зубы от постоянного курения и
крепчайшего кофе  были желты, подшучивал над собою "Вроде старого коня -  не
заметил, как жизнь просквозила".
     Рыдза признал сразу же. но, однако, настоящим  именем называть не стал,
осведомился, как следует обращаться; выслушав ответ- "Мацей", удовлетворенно
кивнул и,  пригласив  устраиваться  в кабинете  где  свободного пространства
почти не было, оттого что кипы новых не проработанных  еще газет валялись на
полу, между скрипучими разностильными стульями, отправился готовить кофе.
     Вернувшись   со  своей  крохотной  чашечкой   и  стаканом   для   Рыдза
осведомился:
     - Чем могу служить?
     -  Владимир   Львович   мы   получили   данные,  которые   бы  хотелось
перепроверить.    Один    наш    товарищ    видел     как    глава    боевки
социалистов-революционеров   садился  в  экипаж  некоего  полицейского  чина
носящего цивильную форму.
     - Это вы про Азефа?
     - Да.
     - Ну и что?
     Рыдз опешил.
     - То есть как?
     -  А так,  - хохотнул Бурцев. - Для  меня  совершенно ясно что  Азеф  -
провокатор. И я про это как вам, по-видимому известно, неоднократно заявлял.
Но ведь ЦК постоянно берет его под защиту.
     - Чем вы это можете объяснить?
     Бурцев разбросал руки словно драчливый петух крылья.
     - А вы?
     - Партия переживает  кризис,  - ответил Рыдз  убежденно. -  Мы  об этом
писали неоднократно.
     - Я,  как бывший эсер слушаю это  с болью, но  увы  Ленин тут  прав,  -
вздохнул Бурцев, - именно кризис.
     - Мне тоже это больно слышать Владимир Львович. Я имею множество друзей
эсеров, честнейшие люди огромного личного мужества и чести.
     - Да уж этого не занимать.
     -  Однако.  Владимир Львович, товарищ,  получившии  информацию об Азефе
крайне щепетилен в  вопросе обвинения  кого бы тот ни было, да тем  более  в
провокации. Этот товарищ просит вас встретиться с человеком который бежал из
охранки после того, как  оказал нам реальную  помощь. Вполне серьезную. Он в
розыскных листах ему грозит военно-полевой суд.  Если французы  выдадут  его
Петербургу  надо   ждать  еще  одного  обвинительного  приговора.  Мы  можем
надеяться, что использование вами этого человека не нанесет ему ущерба?
     - Хотите чтобы я встретился с анонимом?
     - Да.
     - Как правило  я работаю с теми, кто принимает на себя  ответственность
товарищ Рыдз.
     -  Этот человек возможно еще пригодится нам  для  борьбы. Мы  стараемся
оберечь его от провала.
     - Проверяли его? Надежен?
     Рыдз ответил вопросом.
     - А вы Меньшикова с Бакаем проверяли? Надежны?
     - Да.
     - Двойной игры с их стороны быть не может?
     - Нет.  Ведь  именно они  помогли  мне разоблачить провокатора  Зинаиду
Жуженко.
     - Адъютанта "Казбека"?
     - Да.
     - "Казбек" - это Сладкопевцев?
     - Он же в  борьбе. Я не вправе открывать псевдонимы тех, кто продолжает
бой с самодержавием.
     - Простите.
     Бурцев начал ловко лавировать между кипами газет по-петушиному забросив
руки за голову чудом  сидевшую  на  тоненькой шее  остановился  перед Рыдзом
нагнулся к нему спросил:
     - Ну хорошо допустим я встретился с  вашим человеком  анонимно. Он  дал
мне  новую  информацию, которая понудит  ЦК  социалистов-революционеров хоть
как-то  откликнуться  на новые  улики.  Но ведь тогда  Чернов  с  Савинковым
неминуемо потребуют встречи с моим с вашим свидетелем. Как быть?
     - Давайте начнем а? За это время я снесусь с моими товарищами.
     - Что ж попробуем.
     -  У меня кстати есть внешний  портрет  того полицейского  чина который
встречался с Азефом. Это была не случайная встреча он его в извозчике ждал в
экипаже.
     - Послушаем, - откликнулся Бурцев. - Давайте-ка портрет.
     -  Глаза стальные  с  прищуром веки припухлые усы чуть правленные вниз,
нос  прямой  лоб высокий  выражение  лица сосредоточенное  особых примет нет
крепкого  телосложения,  довольно широкоплеч рост высокий по  здешним меркам
под метр восемьдесят пять, с аршинами я путаюсь.
     -  Хм. После девятьсот  пятого  года новые  начальники  департамента  и
охраны не  очень-то позволяют  печатать свои  фотографические  портреты.  На
Виссарионова не похож на Комиссарова тоже.
     - Кто из чинов полиции был на процессе депутатов первой Думы?
     -  Информация не поступала но  кто-то был вокруг здания  кишели филеры,
ждали кого-то.
     - Не Герасимова?
     -  У  меня  есть только одна его фотография Давняя  когда  он  в начале
девяностых годов служил адъютантом при Самарском жандармском управлении. Усы
у  него были стрельчатые, бородка клинышком, волос  кучерявый, шатен, весьма
привлекателен...
     Поднявшись, Рыдз сказал?
     - Человек,  который к  вам  придет,  живет под чужим именем. Его  зовут
Федор Мокеевич. Это псевдоним. Когда соблаговолите его принять?
     - Давайте завтра, часов в девять, я птица ранняя.
     -  Ему далеко добираться, живет в пригороде. Если разрешите, он будет в
одиннадцать тридцать.
     О   "пригороде"   сказал   неспроста;   Владимир   Львович  -   человек
увлекающийся,  Монмартр  в  Париже один,  а пригородов много,  страховка  не
помешает.

        3

     - Владимир Львович? - осведомился Турчанинов, разглядывая Бурцева.
     - Именно так. С кем имею честь"?
     - Я Федор Мокеевич.
     - Кто?
     -  Вчера  вам  говорили  обо мне. Вы назначили встречу  на  одиннадцать
тридцать.
     Бурцев посторонился, пропуская гостя в квартиру.
     - Да, да, верно. Прошу.
     Вчера  вечером  Турчанинов  спустился  квартирою  ниже,  там  жили  две
проститутки,  Мадлен  и Мари (перекрытия  потолка  слабенькие,  все  слышно,
гостей  у  девушек  не было),  попросил  утюг  с  угольями  Мадлен вызвалась
погладить  ему пиджак  и  брюки  "Я же  работала прачкой,  все сделаю вмиг".
Турчанинов поблагодарил, ответив, что стеснен  в средствах, лучше уж сам. "С
соседей не берем, - расхохоталась Мари, - даже за любовь не берем с соседей"
Поэтому к  Бурцеву пришел выутюженный,  в свежей сорочке и галстуке, военная
косточка, привычка - вторая натура.
     - Нуте-с, Федор Мокеевич, с чем пожаловали?
     Турчанинов усмехнулся.
     - С  головою, Владимир Львович. В коей  есть информация,  которая может
помочь вашей борьбе с провокацией.
     - Ага. Ну, что ж Вы с Бакаем и Меньшиковым знакомы?
     - Шапочно. Они были в Петербурге, а я служил в Привисленском крае.
     - Вы в розыскных списках девятьсот седьмого года?
     - Да.
     - Так что ж вы и ваши польские друзья от меня конспирируете, милостивый
государь?!  Вы Андрей  Егорович Турчанинов,  адъютант  при бывшем начальнике
варшавской охраны  полковнике Глазове, а затем какое-то время при Попове, до
того, как  он  был казнен.  Из привисленских  только один вы  и  значитесь в
списках.
     Турчанинов вздохнул.
     - Ну, и слава богу... Сразу легче стало с вами говорить.
     - К ликвидации Попова имеете отношение?
     - Да.
     - Чем вам это грозит?
     - Если докажут, - расстрелом.
     -  Тогда  вернемся  к  Федору  Мокеевичу,  дело  нешуточное... Скажите,
пожалуйста, как вы относитесь к тем материалам, которые мне передали Бакай и
Меньшиков?
     -  Положительно.  Вы базировались на  их показаниях, когда  разоблачили
Жуженко?
     - На их тоже.
     - А показания об Азефе они вам давали?
     - Да.
     -  У нас  в варшавской  охран...ке... об  Азефе вообще  ничего  не было
известною
     -  Это  и  понятно... Агент  такого уровня  действует под  руководством
непосредственно главного шефа. В  России  никогда  тайн  не  было,  на  язык
горазды.
     - Потому что никогда не было свободной печати.
     Бурцев удивился:
     - Не вижу связи...
     - Прямая связь,  - возразил Турчанинов. - Поскольку все  везде закрыто,
люди стремятся утвердить себя причастностью к секретам - проявление обычного
человеческого самолюбия, форма самовыявления.
     - Занятно, - откликнулся Бурцев, оглядев Турчанинова еще раз, глаза его
потеплели, прежней настороженности в них не  было. - Вы оригинально мыслите.
Скажите-ка, а вы с Герасимовым встречались?
     - Дважды.
     - Где?
     - В северной столице. Был командирован  за дополнительными  материалами
по государственной преступнице Розалии Люксембург, когда она была схвачена в
Варшаве.
     - Опишите-ка мне его, пожалуйста.
     -  Извольте. Высокого роста,  шатен с легкой проседью, усы  подбривает,
чтобы повторяли форму  рта,  губы чувственные,  полные,  нос  прямой, особых
примет на лице нет. Во время выездов на конспиративные встречи и самоличного
наблюдения за интересующими его персонами имитировал хромоту...
     -  Сходится,  -  Бурцев  даже в ладони  хлопнул (пальцы  длинные, как у
пианиста).  -  Он   хромал  и  на  процессе   против  социал-демократических
депутатов, когда вторую Думу разогнали!
     - Меня  уполномочили  попросить  вас,  Владимир  Львович,  если почтете
возможным,  передать  раннюю  фотографическую  карточку Герасимова, поры его
службы в Самаре.
     -  Передать  не  передам,  а  вот  сходить в мастерскую  портретов мсье
Жаклюзо - можем. Если хорошо оплатите, он сделает копию в  два дня, работает
виртуозно.

        4

     "Дорогой Юзеф!
     После  того,  как Ядзя начала работу с  Влодеком,  выявилось  множество
интереснейших подробностей.
     Начну с того, что Нэлли,  оказывается,  передавала дедушке Герасиму про
все шалости толстяка, особенно когда они собирались на чай.
     Впрочем,  Влодек  говорит,  что Нэлли  ябедничала  не  столько  дедушке
Герасиму, сколько дяде Климу, а тот уже передавал старику.
     Таким образом, плуты выдавали зоркому родительскому оку, каким по праву
являются  дедушка Герасим и дядя Клим,  все, что происходило, когда  детвора
встречалась, чтобы придумать новые проказы.
     Толстяк  про  Нэллечку ничего не  говорил, жалел  бедненькую,  вот ведь
какая доброта и благородство! Только он не  знал, утверждает Влодек, что она
сама шептала обо всех проделках Климу.
     Фотографию  дедушки  Герасима  я тебе отправил  с Халинкой, передаст  в
собственные руки, постарел ли он, как ты находишь?
     Как  поступать дальше с  нашими шалунами?  Ты  у  меня славный и мудрый
педагог, подскажи.
                                              Твой Големба".

     "Ядзя" - Турчанинов.
     "Влодек" - Бурцев.
     "Нэлли"  -  3.  Жуженко, член партии соц.  -революционеров,  провокатор
охранки
     "Дедушка Герасим" - А. В. Герасимов
     "Шалости" - выступления на заседаниях ЦК  эсеров,  работа по  выработке
резолюций.
     "Толстяк" - Азеф.
     "Собрались на чай" - съезд эсеров.
     "Ябедничала" - писала донесения.
     "Дядя Клим" - генерал Климович, начальник московской охранки.
     "Детвора" - члены ЦК и делегаты эсеровских съездов.
     "Жуженко знала  от Климовича,  что Азеф является агентом охранки,  в то
время как Герасимов не открыл ему принадлежность Жуженко к охранке"
     "Големба" - Рыдз, Розиньский.

        5

     "Дорогой Мацей!
     Спасибо за письмо. Очень рад, что твоя учеба идет так хорошо.
     Наша беда в  том,  что мы мало и недальновидно думаем о  будущем, когда
нам понадобятся высокоталантливые исследователи. Не называй меня фантазером.
Я в  это  верю. А все  то, во  что по-настоящему веришь, - сбывается, если в
подоплеке веры лежит не смрадное суеверие, но знание, базируемое на науке.
     Теперь по поводу наших шалунов.
     Поскольку Халинка еще  не приехала (видимо, остановилась  в  Берлине  у
сестры), я лишен возможности полюбоваться на любимого дедушку.
     Жаль, конечно, потому что я не смогу ответить на твой вопрос, насколько
он постарел и осталось ли в его чертах сходство с портретами молодости.
     В твоем письме для  меня  немало интересного.  Но я ставлю один главный
вопрос: если проказница Нэлли  знала  о том,  что  толстяк наушничает милому
дедушке, то отчего  Влодек, рассказав про другие ее шалости,  об этой до сих
пор таит, даже после того, как девушка удалилась из монастырской школы?
     До  тех  пор,  пока  она  открыто  не  подтвердит  Влодеку  недостойное
ябедничество  толстяка,  мы  не  можем журить его:  самое  досадное  - зазря
обидеть  человека.  Хотя чем больше я думаю о том,  что мне  довелось видеть
своими глазами в Пальмире, тем тверже убеждаюсь, что мое предположение, увы,
правильно.  Признаюсь, мне это  очень горько.  Можно любить человека или  не
любить,  симпатизировать ему или выражать антипатию, но обвинять в проступке
такого рода, о каком идет речь, дело чрезвычайно серьезное.
     Ты знаешь,  что  меня  связывает давняя  дружба с Наташей, а она всегда
истово  защищала и  защищает  толстяка,  считая,  что  его  все  не любят за
вздорный нрав, но мальчишка он на самом деле чистый и высоко честный.
     Надо  быть  крайне осторожным в обвинениях; лучше  простить виноватого,
чем наказать невиновного...
     Хорошо было бы свести воедино мнения всех  ребятишек, знавших толстяка,
а уж потом пригласить его на дружескую беседу за круглый стол с чаем.
     Хотя есть и другой путь. Если Влодек так уж уверен в своей правоте, - я
ведь  знаю его, человек он  честный, но очень неорганизованный,  поддающийся
настроениям  других, резко  меняющий свои мнения, - пусть предложит Витэку и
Боре,  чтобы  те поначалу  пригласили его самого на кофе.  Коли он убежден в
своей правоте, пусть идет на это. Такого рода застолье не  может  не вызвать
отклика, глядишь, еще кто чего расскажет.
     Сердечно приветствую тебя,
                                                    Юзеф".

     "Сестра в Берлине" - Роза Люксембург.
     "Любимый дедушка" - Герасимов.
     "Нэлли" - провокатор 3. Жуженко.
     "Монастырская школа" - охранка.
     "Недостойное ябедничество" - провокация Азефа.
     "Пальмира" - Петербург.
     "Наташа" - Марк Натансон, член ЦК эсеров.
     "Ребятишки" - в данном случае Меньшиков, Бакай, Турчанинов.
     "Дружеская  беседа за круглым столом с чаем" - партийный суд  ЦК соц. -
революционеров.
     "Влодек" - Бурцев.
     "Витэк и Боря" - члены ЦК соц. - рев. В. М. Чернов и Б. В. Савинков.
     "Кофе" - третейский суд.

        6

     "Дорогой Юзеф!
     Имел беседу  с Влодеком. Твое предложение  ему понравилось. Он написал.
Витэку, что готов пожаловать на кофе.
     Ядзя и  ребятишки  встречались  у Влодека, свели  все  свои соображения
воедино, Влодек очень этому рад.
     Получил ли портрет нашего дедули?
                                            Твой Мацей".

        7

     "Дорогой Мацей!
     Портрет,  который  мне  передали,  свидетельствует  о   том,  как  мало
изменился  наш  дедушка   Герасим.   Передай   Влодеку,  что   я   могу  это
свидетельствовать за чашкой чая, если смогу вернуться.
                                                Юзеф".

        8

     Рано  утром в дверь бурцевской квартиры  резко  постучали: сразу понял,
что пришел русский, - звонок, не признает, рукой слышней.
     - Кто там? - спросил Владимир Львович.
     - Это я, - услышал он знакомый  голос;  открыл дверь; на пороге  стояла
Рита Саблина, член Боевой Организации эсеров.
     - Милости прошу, заходите, солнышко. Рад вас видеть!
     Не ответив, Рита прошла в его кабинет, брезгливо огляделась; была здесь
первый раз.
     - Хотите кофе?
     - Я не стану пить у вас кофе, - ответила маленькая девушка с огромными,
немигающими глазами; принимала участие в двух актах; Савинков спас ей жизнь,
-  Азеф  настаивал, чтобы она  была метальщицей  снаряда в  карету министра,
загодя отдавая  ее  на заклание;  Савинков сказал  тогда,  что он сам  будет
метать снаряд.
     -  Ну,  уж смените  гнев  на милость, Рита,  - мягко  попросил  Бурцев,
понимая, что  улыбается, вполне  вероятно,  последний раз  в жизни:  девушка
напряжена,  натянута,  словно  струна,  руку  из кармана  юбки  не вынимает,
видимо,  сжимает  холодными  пальчиками револьвер,  чтобы  покончить с  ним.
"наймитом  охранки, гнусным клеветником на  партию". - Если же  вы полагаете
возможным убить меня до того, как выслушаете, - что ж,  стреляйте. Я ведь  в
террор  пришел,  когда  вы третий класс гимназии  посещали,  смерти  в глаза
смотрел поболее, чем вы, не боюсь ее.
     -  Сначала вы меня выслушаете, господин  Бурцев.  А потом уж  я разрешу
сказать вам несколько слов.
     -  Вы сядьте  хотя  бы,  - снова  попросил Бурцев.  -  Что  ж  мы  стоя
разговариваем?!
     - Мне  отвратительно в вашем доме все,  даже  стулья, на  которых сидят
жандармы.
     - Бывшие, товарищ Саблина, бывшие. И если бы они тут не сидели, то ваша
подруга Зиночка Жуженко продолжала бы писать осведомительные письма генералу
Климовичу, ее любовнику и шефу  московской охранки, про то, что происходит у
вас в ЦК. Или вы ставите под сомнение ее провокаторство тоже? Раз эсер,  то,
значит, безгрешен! Ни ошибок, ни предательства совершить не может!
     - Речь идет не о Жуженко, - досадливо поморщившись, ответила Рита, - но
о товарище Азефе.  Я была с ним на  актах. Он спас мне жизнь, хотя  я его об
этом не просила рискуя сорвать дело, он снял меня с метания снаряда, заменив
своим адъютантом. По  счастливой случайности ни один из нас тогда не  погиб.
Как  же  провокатор  может  ставить  акт,  приводить в  исполнение  приговор
трудового народа  против палача,  да еще при  этом не потеряв  ни одного  из
товарищей?
     - Двойник может и больше, - ответил Бурцев.
     - Да? Он может спокойно убить великого князя  Сергея! И получить за это
благодарность охранки!
     -  Послушайте,  Рита, - раздражаясь, сказал Бурцев, -  я  же  предлагаю
вашему ЦК вызовите меня на суд! Позавчера я послал письмо Чернову, но ответа
до сих  пор  не получил.  А  ведь можно позвонить по  телефонному аппарату в
конце концов. Да и живет Виктор Михайлович от меня в десяти минутах ходу.
     -  Я шла девять, - отчеканила  Рита. - ЦК  вызывает  вас на суд, хотя я
голосовала против.  Тем  не  менее если  и после того, как мы  опозорим  вас
фактами, только фактами -  и  уличим в клевете, вы  станете продолжать  свои
нападки на товарища Азефа,  я,  лично я  убью вас, господин Бурцев.  Вы меня
знаете, меня не остановит ничто.
     - Слава богу, - облегченно  вздохнул Бурцев. -  Вы  принесли мне  самое
радостное известие, которое я получал  в  последнее  время  Спасибо, Рита, я
счастлив, что будет суд.
     -  Я не  "Рита" для  вас, но "госпожа  Саблина",  - отчеканила девушка,
осмотрела  жалкую  фигурку  тщедушного Бурцева  с нескрываемым презрением и,
резко повернувшись, пошла к двери.

            ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (IV)

     "Вчера и сегодня разбиралось дело о нападении на почту вблизи Соколова.
Мужчины  - пятнадцать человек  -  и  одна женщина приговорены к  смерти, две
женщины - к пятнадцати годам каторги. Ученик из Седлеца,  сидевший  рядом со
мной, тоже приговорен вместе с ними.
     ...Опять восемь человек было приговорено к смерти.
     Сегодня  Ганку  вызывали  в  канцелярию,  откуда  она вскоре  вернулась
возбужденная, хохочущая. Начальник предложил ей на выбор или предать - тогда
ее приговорят только  к пожизненной каторге, или быть повешенной. Он говорил
ей, что она молода и красива.
     В ответ она расхохоталась ему в лицо и выбрала виселицу.
     Теперь она считает дни, сколько ей еще осталось  жить,  старается спать
как можно меньше, целыми ночами бродит по камере. Иной раз вырвутся у нее из
груди  слова смертельного утомления и отчаяния: "Почему они  пьют без  конца
нашу  кровь!  Я утешала  себя,  что все это вскоре рухнет,  а  они  все  еще
убивают...  И молодежь  уже  не  спешит к  нам"  Но  такие  слова  не  часто
вырываются  из ее груди. Теперь  она уже снова  поет,  устраивает  жандармам
скандалы,  хохочет:  "Даже  когда меня донимают  ужасные  муки, я делаю все,
чтобы они этого не заметили. Пусть не радуются"
     Часто в ее словах  чувствуется, что  она мечется между  жаждой  жизни и
неизбежностью смерти от их рук, и  у нее  является мысль  о самоубийстве, но
луч  надежды продолжает в ней  тлеть.  А  когда  она стучит мне, что  она не
склонит головы, что  она не дрогнет, вступая  на эшафот, я чувствую, что она
говорит правду. По временам ею овладевает  желание  иметь  при себе близкого
человека,  видеть  его, чувствовать  его прикосновение, свободно  говорить с
ним; тогда она клянет разделяющую нас стену. Вот так  мы рядом живем, словно
родные и друзья из непонятной сказки. И я не раз проклинал себя, что не меня
ждет смерть.
     ...Вчера  казнены  приговоренные  за нападение в окрестностях Соколова.
Заключенный,  сидевший  вместе с  одним  из  них,  не  обращая  внимания  на
жандарма, крикнул во время прогулки Ганке. "Уже казнен!" Сегодня на прогулке
мы видели только  одного  из  приговоренных  к смерти - ученика из  Седлеца,
сидевшего раньше рядом со мной. Он сообщил, что его вернули с места казни...
Завтра  будет  суд  над  пятьюдесятью одним человеком  по  делу об  убийстве
ротмистра в Радоме.
     ...Полчаса тому назад (теперь уже, должно быть, около 11 часов  вечера)
привели из  суда в  наш коридор двоих  радомчан  Оба  приговорены к смертной
казни. Если бы нашелся кто-нибудь, кто описал весь ужас жизни этого мертвого
дома,  борьбы,  падений  и  подъема  духа тех, кто  замурован  здесь,  чтобы
подвергнуться казни, кто  воспроизвел бы то, что творится в душе находящихся
в заключении героев, а равно подлых и обыкновенных  людишек, что творится  в
душе приговоренных, которых ведут к месту казни, - тогда жизнь этого дома  и
его обитателей  стала  бы  величайшим оружием  и  ярко  светящим  факелом  в
дальнейшей борьбе И поэтому необходимо собирать и сообщать людям  не простую
хронику  приговоренных  и  жертв,  а  давать  картину  их  жизни,  душевного
состояния,  благородных  порывов  и  подлой  низости,  великих  страданий  и
радости, несмотря на мучения, воссоздать правду,  всю правду, заразительную,
когда  она прекрасна  и могущественна,  вызывающую презрение  и отвращение к
жертве,  когда она сломлена и  опустилась до подлости.  Это под  силу только
тому,  кто  сам много страдал и  много любил,  только он может раскрыть этот
трепет и борьбу души, а не те, кто пишет у нас некрологи.
     ...Всем радомчанам смертная казнь заменена  каторгой. Меня уверяли, что
заменят  и Ганке. Несколько дней тому назад к ней в  камеру перевели  другую
женщину.  С  этих  пор  хохот  и  пение  в течение  целого дня  без перерыва
разносятся по всему коридору.
     ...Рядом  со  мной уже  два  дня  сидит  товарищ  из  Кельц. В  четверг
слушалось его дело  - приговорен  к  смерти,  замененной  пятнадцатью годами
каторги, через две недели будет слушаться другое его дело - об убийстве двух
стражников. До него несколько дней  сидел товарищ из Люблина. Ему  сообщили,
что его  узнал провокатор Эдмунд Тарантович и что он обвиняет его в убийстве
почтальона  и  пяти солдат.  Виселица верная. Говорят,  что  этот провокатор
выдал целую организацию ППС и настолько занят разоблачениями  и показаниями,
что следователям приходится  ждать  очереди, чтобы его допросить. У радомчан
было за это время еще два дела,  два раза  их приговаривали к смерти  и  оба
раза заменяли каторгой.
     ...Вчера  заковали  четырнадцать  человек,  один  из  них  по  дороге в
кузницу, горько улыбаясь, сказал: "Последние свободные шаги"
     Ганка сидит теперь  вместе с Овчарек, которую обвиняла в предательстве.
Должно быть, лгала.
     ...Сегодня во всех камерах закрыли  окна и накрепко забили их гвоздями.
Теперь камера опять закрылась, как могила, и не видно ни неба, ни  деревьев,
ни ласточек.
     ...К нам  проникло известие  о  том, что охранка  подослала сюда  шесть
шпиков, что в среде заключенных есть провокаторы. Началась  слежка.  Бывало,
что   обнаруживали   действительных   провокаторов,  но  бывало  также,  что
подозрение падало  на  людей,  возможно,  ни в  чем не  повинных.  Создается
атмосфера  недоверия, портящая совместную жизнь, каждый  по мере возможности
замыкается в себе.
     Шпионов  действительно  много.  Здесь  так  часто сменяют товарищей  по
камере (редко кто сидит один, большинство сидят по  трое и больше), что цель
этого становится очевидной дать возможность  неразоблаченным  шпикам  узнать
как можно больше.  Несколько  дней  тому  назад  я  увидел в  окне бесспорно
уличенного  в провокации  на прогулке  с  вновь прибывшим  из  провинции.  Я
крикнул в  окно "Товарищ! Гуляющий с тобой - известный мерзавец, провокатор"
На следующий день они уже гуляли каждый отдельно.
     Сегодня убедился, что, к сожалению,  мои  подозрения  были обоснованны.
Оказывается,  Ганка  была  в Творках (дом  для  умалишенных) и  оттуда  была
освобождена   прушковскими   социал-демократами.   Когда  ее   после   этого
арестовали, она выдала тех, которые ее освобождали сама ездила с  жандармами
и  указывала  квартиры  освободивших  ее  товарищей.  Здесь  она  сидит  под
вымышленной фамилией, тщательно скрывая свою подлинную фамилию (Островская).
Почему она предавала?  Кто  ее знает? может быть, избивали, а возможно,  она
действительно сумасшедшая. Теперь  она уже несколько  дней сидит  в коридоре
надо  мной.  Сегодня я  обо  всем этом уведомил  других.  Я обязан  был  это
сделать.  Возможно, вначале она попытается  защищаться,  утверждать, что все
это  ложь. Она,  вероятна, будет  бороться  хотя  бы за щепотку  доверия. Но
заслуженный удел  ее - позор,  самый  тяжелый крест,  какой может выпасть на
долю человека..."

                ДРУГ СУПРОТИВ ДРУГА (II)

     Переписку между Лондоном и Петербургом о предстоящем визите английского
короля Эдуарда Седьмого в  Россию Герасимов теперь  читал в тот же  час, как
только  она выходила из канцелярии министра  иностранных дел Извольского. Он
ясно понимал, как важен  этот  визит,  - Столыпин не  обманул, действительно
намечалось сближение с Британией. Из беседы с  Петром Аркадьевичем - однажды
засиделись  до  трех  утра  -  сделал  вывод,  что поворот  этот не случаен;
инициатором  его  были  люди,  опасавшиеся  германофильства  государыни,  ее
растущего влияния на августейшего супруга, в критической ситуации дело может
кончиться ее регентством, что значило бы окончательное растворение  России в
германском духе.
     Оценив  происшедший  поворот, присмотревшись, не поломает  ли  государь
новый курс  Столыпина, полковник сделал надлежащие выводы и переориентировал
своего  маклера  тот  теперь  играл на бирже с ощутимым успехом, потому  что
ставил лишь на компании и банки, связанные с английскими интересами.
     Читая  телеграммы,  Герасимов   потешался  над  просьбой   Эдуарда  VII
организовать  его  визит  в Петербург  так,  "чтобы я мог побольше увидеть",
знал,  что  по этому  вопросу  непременно вызовет Столыпин; вот он, реальный
шанс, - окончательно доказать всем и вся, что его, Герасимова, слово  в деле
политической полиции империи непререкаемо.
     Петр Аркадьевич действительно его  вызвал, ознакомил с шифротелеграммой
английского  МИДа,  копию  которой Герасимов прочитал еще вчера;  полковник,
однако,  сделал  вид,  что изучает документ  с видимым  интересом; аккуратно
спрятав очки в тонкой золотой оправе в серебряный футлярчик, ответил:
     - Этого делать никак невозможно, Петр Аркадьевич.
     - Опасаетесь бомбистов? Но они же у вас в кулаке, Азеф бдит.
     - Вместе с Азефом бдят  директор  полиции  Трусевич, начальник  царской
охраны Спиридович и министр юстиции Щегловитов, - усмехнулся Герасимов. Если
бы только Азеф и я, тогда б хоть на Путиловском  заводе можно было принимать
монархов.
     Посмеялся и  Столыпин, потом, никак  не форсируя давешний  разговор  по
поводу  задумки, которая  побудит  государя  не обращать внимания на критику
сановников по поводу его, премьера, активности против общины, спросил:
     - Готовы отстаивать вашу точку зрения перед государем?
     - Готов, Петр Аркадьевич. Если вы считаете это целесообразным, готов.
     ...Визит к  монарху  был организован  так, чтобы об этом не знал никто,
кроме премьера  и  генерала Дедючина; из-за  интриг, немедленно начавшихся в
столице после  первой  аудиенции, данной  Николаем  полковнику, генеральские
погоны до сих пор зависли, зачем подставлять Герасимова лишний  раз, и так у
него предостаточно  врагов  ненавидят тех,  кто умеет работать, бездельников
осыпают  крестами, не  страшны,  люди  без  собственного мнения,  скоморохи,
веселят самодержца, говорят с ним  по-простому, так, чтобы все было понятно,
не надо  вникать,  шуты  со  звездами, осыпанными бриллиантами,  -  явление,
вполне обычное при абсолютизме.
     В Царское Герасимов приехал под вечер, государь принял его в  кабинете,
был несколько раздражен чем-то, той задушевной беседы, которой так сладостно
гордился Герасимов, не получилось.
     - Его  величество король  британский, наш кузен Эдуард, привык у себя в
Лондоне повсюду свободно  ходить, -  досадливо  морща мягкое,  без выражения
лицо, говорил  Николай. - Потому и  здесь, в империи,  он захочет вести себя
так  же. Он  решит  посетить  театры, балет,  отправится  гулять  по улицам,
наверняка выскажет пожелание посмотреть биржу, заводы, верфи. Значит, я буду
обязан по протоколу всюду  его сопровождать. Я  готов, конечно. Однако  хочу
спросить ваше мнение я могу?
     -  Нет,   ваше  величество,  -   ответил  Герасимов,  как-то  по-новому
рассматривая лицо Николая, безжизненное, словно маска, какая-то вещь в себе,
ни единый мускул не дрогнет, и глаза потухшие.
     - Ну, вот  видите.  Если он решится гулять по столице один, это вызовет
толки.   Снова  начнутся   разговоры  о   нестабильности,   станут  печатать
антирусские гнусости... Поэтому будет лучше, если он не приедет в Петербург.
Встречу проведем в другом месте. Обдумайте, как это лучше сделать.
     - Мне следует снестись с министерством иностранных дел?
     - Решите этот  вопрос с  Петром Аркадьевичем, -  еще более  раздраженно
ответил государь. - Мне невдомек, как решаются дела такого рода.
     -  Разрешите,   ваше  величество,  изложить  мой  план,  который  будет
гарантировать абсолютную безопасность августейшей семьи?
     В глазах  государя мелькнула какая-то живинка, видимо, испугавшись, что
его собеседник заметил это, он сразу же отвернулся к окну.
     - Да, пожалуйста, но лишь вкратце.
     А  ведь я  на  голову выше  его,  подумал  Герасимов, масенький  у  нас
самодержец, хлипкий.  Засандалить в  него пару пуль, - завтра б  стал  самым
знаменитым  человеком мира, во все б  исторические  учебники  вошел. А  что?
Сговориться б  заранее  со Столыпиным,  убрать Дедюлина  со Спиридовичем, на
коня, - и был  таков! Что там всякие  Робеспьеры да Кромвели?! Ге-ра-си-мов!
Ух, прогремело б!  Или зарезать. Вообще никакого шума.  Под мышки  взять, за
стол оттащить, посадить на стул, мол, работает венценосец,  хрена б догнали.
Назавтра - республика, меня чествуют спасителем нации, герой освободительной
борьбы...  Эх,  с  Азефом  бы  такое  дело  провести,  Столыпин  не  пойдет,
силен-силен,  а в самом нутре  - слабак, постоянно  оглядывается,  хитрит  с
самим собою, боится открыто ощериться.
     - Самым надежным местом встречи я полагаю Ревель, ваше величество.
     - Почему? Там же инородцы. Русские люди на своего государя руку никогда
не поднимут, только инородцы.
     -  Это,  конечно, так,  ваше величество, вы совершенно  верно  изволили
заметить,  -  кивнул  Герасимов,  подумав,  что  Каляев,  Савинков, Сазонов,
Никитенко  с Наумовым, не  говоря уж про Халтурина  и  Софью Перовскую, были
чистокровными русскими,  - но Ревель можно блокировать со всех  сторон, да и
гавань   там   прекрасная,   британскую   эскадру  разместим   в   полнейшей
безопасности, как и фрегат вашего императорского величества. Встреча пройдет
на воде, минимум спусков на сушу. Две великие морские державы встречаются на
воде, вполне  подлежит толкованию  в  прессе.  В  этом  случае, даже если бы
бомбистам  и  удалось  проникнуть  в  Ревель,  - хотя  практически  я  такую
возможность  исключаю, - то уж на корабли доступ им  совершеннейшим  образом
закрыт.
     - Изложите  ваши соображения  Петру  Аркадьевичу,  - заключил  Николай,
заметив  кого- то в окне, и чуть склонил  голову,  дав понять, что аудиенция
окончена.
     Выслушав Герасимова, не перебив ни разу, Азеф вздохнул.
     - Да знаем  мы о предстоящем визите, Александр  Васильевич, знаем самым
прекрасным образом.
     - Откуда  же?! - Герасимов искренне изумился. - Об  этом здесь известно
всего десятерым да и в Лондоне стольким же!
     - Повторяю, этот вопрос обсуждался на заседании ЦК неделю назад. И было
принято решение готовить акт.
     -  Ничего не  получится,  - неотрывно  глядя на  уродливое  лицо друга,
сказал Герасимов. - Встреча будет не здесь, а в Ревеле.
     - Ну и что? - Азеф пожал плечами. - Мы рукастые. Найдем людей на флоте.
Думаете, флот простил царю "Потемкина"? Казнь лейтенанта Шмидта? А Никитенко
чего стоит? Вся пресса на ушах стояла, -  "жертва полицейской провокации". А
ведь  именно  он, Никитенко, моего друга Савинкова  из-под  петли спасал, на
шлюпчонке  через Черное  море вывез... Словом, я против акта не возражал. Не
мог снова кто-то против меня плетет, с подачи старой змеи Бурцева...
     - Задушим, - усмехнулся Герасимов- Долго ли умеючи?
     - Это - быстро, - согласился Азеф.
     - План акта намечен?
     - Разрабатываем.
     - Когда намерены закончить?
     -  Как  скажу вам подробности, -  отчего-то  рассердился Азеф, - так  и
узнаете...
     Вернувшись в номер, Азеф забрался в ванну, долго отмокал в голубой воде
(бросил  кусок   французского  ароматного  мыла,   чтоб  пенилось   и   кожа
благоухала), обсуждая ситуацию с самим собой.
     Как всякий предатель, он  постоянно жил в страхе  за жизнь после  того,
как организовал убийство Плеве (с подачи сукина сына Рачковского, именно  он
намекал, что это угодно Сферам), ждал ареста и петли; когда отдал Герасимову
своего ближайшего друга и  любимца  Боречку Савинкова, боялся, что придушат,
как и Гапона, его же питомцы, бомбисты.
     Он  мучительно,  постоянно, каждую минуту думал о  выходе,  не  отдавая
себе, ясное дело, отчета,  что выхода уже  не было  и быть не могло рано или
поздно  предательство непременно всплывает наружу,  причем особенно вероятно
это когда страна взбудоражена, правительственной  линии нет царствует сонная
бюрократия,  лишенная той реальной идеи  которая  бы могла  объединить народ
поставив   перед    ним    осуществимые    задачи,    подкрепленные    ясным
законодательством,  понятным  не  ста правозаступникам,  а самым  широчайшим
слоям населения "это можно и то - можно, а вот сие - нельзя"
     Азеф  понимал что раз и  навсегда отвести  подозрение  в провокаторстве
могло  лишь одно цареубийство. При этом  он отдавал себе отчет и  в  том что
осуществление  акта скорее всего повлечет за собою  арест  и казнь,  которую
первым же санкционирует любезный друг Александр Васильевич.
     Поэтому лежа  в  голубой мыльной  пене, Азеф  неторопливо  комбинировал
выстраивал схемы безжалостно рушил их - и все во  имя того чтобы продлить ту
блаженную жизнь, которой жил предав - двадцать еще лет назад - идею  которой
поначалу решил было служить.
     Знай  Азеф  про ту  шальную мысль что мелькнула  в голове  Герасимова в
кабинете царя,  доверься он ему всецело решись  в свою  очередь на  поступок
Герасимов, намекнув  на вероятие удачи Петру  Аркадьевичу, кто  знает как бы
сложилась  дальнейшая  судьба России, Европы, трех этих  людей, но поскольку
все  они были разъединены недоверием  и  страхом,  то чуда не  произошло все
развивалось  так   как  и  должно  было  развиваться  в  прогнившем  колоссе
именовавшемся Империей.
     Тем  не менее назавтра после заседания подпольного бюро  ЦК Азеф лениво
заметил своему адъютанту Карповичу изменившему до  неузнаваемости  внешность
после "легендарного побега" из охранки:
     - Суша сушей но вы поищите нет ли кого из наших в экипажах кораблей что
будут принимать Николая.  У меня на это времени нет  а вам  и  карты в  руки
причем  желательно чтоб морячок был не  наш а  какой-нибудь анархист  или на
худой конец из летучего отряда, провинциал не связанный с центром.
     Через два дня Азеф пришел к Герасимову снова был в  ярости, когда начал
матерно браниться пахнуло тяжелым перегаром.
     - Что же вы Александр Васильевич говорили  мне будто Николай отправится
в Ревель на своем фрегате "Штандарт"?! Он же на чугунке туда едет!
     -   Кто  из   нас  начальник   политического  сыска   империи,  Евгении
Филиппович!? - Герасимов тоже набычился. - Я или вы!?
     - Не надо со мною играть! - по-прежнему в ярости рявкнул Азеф. - Или вы
мне верите или нет! Тогда - до свидания! Ищите себе других друзей! Пусть они
с вами  варят кашу! Первый раз ваши генеральские погоны на гнедых прокатили,
а второй на вороных до отставки пронесут!
     О том, что генеральское  звание утонуло в письменных  столах интриганов
знали только  Столыпин и Герасимов  откуда же все это  приходит к образине?!
Что творится в  державе?!  Тем не  менее, услышавши про  погоны (надавил  на
больную  мозоль,  шельмец  умеет  бить  в  поддых).  Герасимов  снял  трубку
телефонного аппарата.
     -  Я  готов позвонить при вас Петру Аркадьевичу. Можете взять  отводную
трубку она в  столовой,  в горке я  ее  прячу за серебряной  вазой вам,  как
другу, открываю тайну. Слушайте разговор.
     Столыпина  однако  не  было  вызвали  в  Царское,  внеочередной  доклад
императору  эх  добиться  бы  права  доклада  и  мне  чтоб  не  как  милость
даровалась,  а по звонку  дворцовому коменданту раз в неделю самые последние
новости!  Не сумел ему продать себя толком, сам  виноват оробел! Надо было б
почитать  царю, что его  сановники про Думу пишут про  министров у него лицо
кроткое как у женщины, ему сплетни сладостны а  что как не главная сплетница
империи наша охрана?! Вот  тебе и подступ! Верти им потом как хочешь жми  на
кнопочки пугай! Не через Петра Аркадьевича,  а - напрямую! Он же слабенький,
его   надо  постепенно   приучать,   он   податливый,  я   из   кабинета,  а
змеи-завистники нашептали,  ша-ша, шу-шу, вот он и стал отворачиваться  да в
окна смотреть, словно я табурет какой, а не человек...
     - Когда ждете Петра Аркадьевича? - поинтересовался Герасимов, голос его
в секретариате знали, поэтому не боялись отвечать правду.
     - Видимо, поздно Он изволил отправиться  вместе  с господином министром
иностранных дел.
     - Давно?
     - С час тому назад, Александр Васильевич.
     - Что-нибудь срочное?
     - Да, вам курьер повез личный пакет, неужели еще не доставил?
     - Я звоню с перепутья. Благодарю. Сейчас же проверю. До свидания.
     Дав  отбой, назвал барышне телефон  адъютанта; тот  сообщил, что личный
пакет премьера "за сургучом" получен.
     - Вскройте, - сказал Герасимов. - И прочитайте.
     -  Хорошо, Александр Васильевич. Соблаговолите  подождать чуток, возьму
ножницы.
     Зажав трубку ладонью, Герасимов озорно крикнул Азефу.
     - Хорошо слышно?
     Тот наконец сменил гнев на милость, усмехнулся.
     - Вот бы в ЦК эту отводную трубку поставить, цены бы мне не было, конец
Бурцеву.
     - Алло, Александр Васильевич. -  Адъютант вернулся к  аппарату.  - Я не
знаю, возможно ли такое читать по телефону.
     -  Что-нибудь  связанное  с "номером семь"  (так в  охранке говорили  о
Николае). О нем?
     - Именно.
     Герасимов поджался, поразившись догадке, мелькнувшей в голове.
     - Связано с маршрутом?
     - О дополнительных мерах предосторожности.
     - Хорошо, благодарю вас.
     Герасимов положил трубку  на рычаг, похожий  на  рога оленя, усмехнулся
вошедшему Азефу.
     - Ну? Так кто же шеф политической полиции? Я, милый Евгений Филиппович,
я.
     - Глядите,  -  ответил  Азеф миролюбиво  - Моя  информация абсолютна. Я
говорю только в том случае,  когда уверен. Я за это золотом плачу. Проверьте
еще  и  еще  раз.  Если  вам  ничего  не  скажут,  значит,  у  вас появились
могущественные враги.
     -  Кто  вам  поведал  об  этом  вздоре?  Это сказал ваш  враг,  Евгений
Филиппович, - Герасимов ответил ударом. - Назовите мне его.
     -  Нет,  -  Азеф  покачал  головой.  -  Не  назову.  Это  мой  коронный
осведомитель. Он надежен. И не враг мне. Но и не друг.  Он - болтун. А я ему
в винт проигрываю...  О нем в  ЦК только Виктор знает. И Натансон.  Назови я
его, - мне гибель, ваши  филеры сей момент засветятся, провокаторы начнут  к
нему с  идиотскими вопросами  приставать,  - вот  и конец мне,  он все сразу
поймет  значит,  решит,  один  из  нас  троих  -  провокатор.  Лидер  партии
провокатором  быть  не  может Натансон -  теоретик, он  прокламации пишет  и
газету ведет, от террора далек. Кто остается? Я остаюсь.
     - Но ведь  коронный осведомитель  отдал  вам фальшивку! Как  должен был
царь  идти  в  Ревель  на "Штандарте", так и идет!  Какая "чугунка"?! Это же
безумие  по  нынешним временам!  Вам,  бомбистам, подарок!  Какой идиот  это
санкционирует? Я? Увольте! Столыпин? Да ни в коем разе!
     В полночь позвонил  премьер-министру; тот  пригласил на чай, о том, что
маршрут следования государя изменен, и слыхом не слыхивал.
     -  Это сказки какие-то, Александр Васильевич, чушь От кого к вам пришла
информация?
     - Из окружения эсеров.
     - Источник надежен?
     И Герасимов уверенно солгал:
     - Проверяем, Петр Аркадьевич, проверяем.
     - Такого агента надо сажать. Или гнать взашей, - нахмурился Столыпин. -
Заведомо вводит вас в заблуждение.
     Ночью  Герасимов не мог  уснуть, ворочался  на  тахте,  вспоминал жену,
сбежавшую к сукину сыну Комиссарову, чего  им, бабам, не хватает? Меня ей не
хватало, ответил он себе;  я параллельно ей жил, как игрок она рядом, - ну и
хорошо! Куда ей  от меня деться?! А сам  весь в интригах, ноздри раздувал за
генеральским  золотом спешил, дуралей, бабу в  упор не  видел, вот и ушла...
Возвращался то и дело  к  Азефу:  почему  "чугунка"? Неужели  начал  двойную
игру?!
     Утром, приняв  холодный душ,  тщательно побрил бороду  и  отправился  в
Царское, к Дедюлину.
     Тот отчего-то заюлил, начал угощать чаем с черничным вареньем,  говорил
все больше о пустяках, анекдотами сыпал, слезливо умилялся  тем, как смышлен
наследник, а когда Герасимов в упор спросил, не будет ли  перемен в маршруте
государя, ответил:
     - Только вам и никому другому, Александр Васильевич... Велено держать в
секрете, но  ведь все равно вам, именно  вам придется ставить охрану  в пути
следования...  Так  вот,  ее  величество  третьего  дня  гадала  с  Аннушкой
Вырубовой, та ей на ночь  выбросила карты, что-то много пик легло на  раннюю
дорогу,  и  поэтому  поступило  августейшее  указание   поменять  фрегат  на
императорский поезд... Это  должно  быть сделано в самый последний момент...
Вы уж  порадейте, мой друг, не  сочтите за труд, и поймите меня верно: я  не
имел права сказать вам  об этом в телефон, как  замечательно, что вы сами ко
мне  приехали...  И  еще,  государыня  сказала,  что  она  намерена  принять
приглашение  Бенкендорфа.  Так что  она  вместе  с английским  родственником
посетит имение графа  близ Ревеля... Об этом тоже велено таить, сказать лишь
в последний момент... Убежден, вы и там обеспечите надежную охрану...
     - В скольких верстах от Ревеля находится имение графа?
     - Всего двадцать пять, Александр Васильевич.
     - Где дорога проходит?
     -  Сначала через город, потом  по  лесу, дивный  тракт,  желтый  песок,
корабельные сосны...
     -  Вот из-за  корабельных  сосен-то и  жахнут бомбу, - скрипуче ответил
Герасимов. - Я на себя такую ответственность не возьму.
     - Но, Александр Васильевич, ее величество дружна с семьей Бенкендорфов!
Старинный русский дворянский род. И жена его чудно  гадает по кофейной гуще!
Совершенная, именно  так, совершенная угадываемость ближайшего  будущего! Вы
же знаете, как государыня верит в это...
     - Этот дворянский род  Пушкина укокошил, - по-прежнему скрипуче заметил
Герасимов. - Для господ  бомбистов  прекрасный повод поставить акт именно на
пути следования августейшей семьи к наследникам первого русского жандарма...
А что касается гадания, то пусть графиня Бенкендорф сама пожалует на царский
фрегат и там ворожит на гуще, охрану гарантирую...
     -  Вы  чем-то  раздражены,  Александр   Васильевич?  -  мягко,   но   с
металлическими нотками  в  голосе, осведомился Дедюлин.  -  Возможно, я могу
помочь вам?
     -   Нет,   благодарю   вас,  в  помощи  не  нуждаюсь...   Что  касается
раздражительности,  то  ведь сплю мало,  - дела... Врачи настаивают  на том,
чтобы   лечь  в  клинику   или  поехать  на  воды...  Как  полагаете,  стоит
прислушаться к эскулапам?
     И Дедюлин дрогнул:
     - Конечно, конечно, Александр Васильевич, ваше здоровье надобно беречь,
только, бога  ради, после высочайшего визита в  Ревель!  Не бросайте нас  со
Спиридовичем, на вас надежда...
     - Да разве во мне дело? -  чуть нажал Герасимов. - Трусевич -  директор
департамента полиции, тайный советник,  полный генерал, -  огромная власть в
руках, сотрудники разбросаны по всей империи, куда мне  с ним в квалификации
равняться?
     Дедюлин  на  это  ответил,  положив ладонь  на  левую руку  Герасимова,
которой тот прижимал к столу бумаги, чтоб не смело сквозняком.
     - Я  обещаю,  что предприму необходимые  меры  - в случае, если визит в
Ревель   пройдет  благополучно  -   для   безотлагательного  жалования   вас
генерал-майором, Александр Васильевич.
     - Благодарю, - ответил Герасимов. - Тем не менее на  поездку в замок  к
Бенкендорфам я накладываю табу. Иначе не смогу гарантировать, что высочайший
визит  пройдет  благополучно. Лучше  продолжать службу полковником  с чистой
совестью, хоть и без наград, чем генералом, повинным в трагедии империи.
     Дедюлин  снял  ладонь  с его руки, пожал плечами, но сказать ничего  не
сказал;  расстались холодно;  вернувшись  в  Петербург,  Герасимов сразу  же
вызвал Азефа.
     - Господин начальник охранного отделения,  милостивый государь, Евгений
Филиппович,   -   грустно  пошутил  он,   приглашая  провокатора  к   столу,
сервированному  с  особым  изыском,  - а  ведь  вы у  нас  мудрец,  не  чета
доверчивому  Герасимову... Ваша взяла...  Все  верно -  поезд. Где  намерены
проводить акт?
     - На пути следования. Нападение боевиков на поезд.
     - Каким образом избежим?
     -  Это я уже продумал. Только оплатите пару моих счетов по картам,  - я
отдал две тысячи,  чтобы за дружескою  беседой получить  от  моего сановника
все, что требовалось.
     - Считайте, что получили.
     - А я уже посчитал, - серьезно ответил Азеф. - Мне, увы, все приходится
считать Словом, я сообщу моим людям шифрованной телеграммой о выезде Николая
ночью, за полчаса перед тем, как поезд отправится из Петербурга. Ясно? "Я же
сообщил! Не моя вина, что вы не успели провести акт в дороге!"
     В Ревель никто другой, кроме ваших людей, не собирается?
     -  Ну, Александр  Васильевич, это не  ко мне вопрос. Приходите к нам на
заседание  ЦК да и спросите, - я не всесилен. На всякий случай скажите вашим
пинкертонам, чтоб присматривали за  максималистами, те нам  не  подчиняются,
ответа за них не несу.
     - У ваших на флоте есть контакты?
     - Мои - под контролем. Стрелять и взрывать без приказа не станут. А все
другие - ваша забота. Ищите.
     В  тот же  день  Герасимов попросился  на  прием  к  Столыпину, премьер
любезно пригласил на чай, расспрашивал о  новостях, был, как всегда, чарующе
добр,  но  тем  не менее  на прямые  вопросы не отвечал,  предпочитал давать
обтекаемые  ответы взгляд  потухший, сеть мелких морщин под  глазами,  сдал,
бедняга.
     - Думаю, охрана  августейшей семьи будет на этот раз особенно сложной -
задумчиво сказал Герасимов.  - Я бросил  на эту работу практически всех моих
людей, столица останется без охраны.
     -  Почему  "особенно  сложной"? -  спросил Столыпин,  помешивая длинной
ложечкой крепкий чай в своем серебряном, ажурном подстаканнике.
     -  Потому  что  террористы  имеют  все  данные   о  маршрутах  и  плане
августейших встреч.
     - Как они к ним попали? Измена?
     Герасимов вздохнул.
     - Демократия, а не измена Петр Аркадьевич. Эсеров  снабжают материалами
британские журналисты, там ведь все открыто, не то что у нас.
     - Я попрошу  Извольского  снестись  с нашим  послом  в Лондоне по этому
вопросу.
     И тут Герасимов запустил.
     - Ах, Петр Аркадьевич, я  ведь не об этом. Меня страшит иное  поскольку
все силы охраны будут передислоцированы в  Ревель, северная столица остается
совершенно незащищенной. Найдись  десять человек, которые  бы рискнули взять
власть - особенно  если  имеют связи с  армией  и полицией -  она как спелое
яблоко,  сама  бы  упала   им  в  руки.   Да  здравствует  республика!   Или
конституционная монархия, коли с кем из великих князей уговорятся.
     Столыпин закаменел  лицом хотел было резко  подняться,  но сдержал себя
(не  желает выдавать волнения, понял Герасимов знает что я к нему достаточно
присмотрелся каждый его жест расписал по формулярчикам) спросил холодно:
     - У вас есть  какие-то  сведения о  такого рода  возможности  Александр
Васильевич?
     Герасимов медленно  поднял глаза на премьера долго молчал потом ответил
- чуть не по слогам:
     -  Я фантазирую, Петр Аркадьевич.  Но это вполне  реальная фантазия. Во
имя России люди ведь и на больший риск шли.
     Ну же думал он моляще придвинься ко  мне  положи руку на колено  открой
душу!  Ведь я  вижу как  ты страдаешь! Я понимаю ужас  твоего положения, как
никто  другой,  дай  только  приказ я все  сделаю.  Ладно  бог  с  тобой  не
приказывай намекни хотя бы мне и того хватит.
     Столыпин  все  же не  выдержал  поднялся начал мерить  кабинет  мелкими
семенящими шажками чуть косолапя, словно застенчивая женщина на людях.
     - Это  правда -  глядя в  его спину  проскрежетал  Герасимов  - что его
высочество великий князь Николай Николаевич жаловался вам на государя. Попал
в плен Александры Федоровны Россия живет без самодержца?
     Столыпин  резко  остановился  словно  бы  кто  натянул  невидимые глазу
поводья  обернулся так  стремительно  что  не удержал равновесия  покачнулся
даже.
     - От кого к вам это пришло?!
     -   От  камердинера,  Петр  Аркадьевич.  Не   великий   же  князь   мне
наблюдательные листы пишет - о себе самом.
     - Александр  Васильевич -  тихо с какой-то  невыразимой  страдальческой
болью сказал Столыпин, - если я чем и горжусь в жизни, так тем лишь что меня
в газетах называют "русским витязем". А вы  слыхали, что значит по мадьярски
слово "витязь"? Нет! "Осторожно"! Да, да, увы это так! "Осторожно"!  Пошли к
ужину Ольга Борисовна сулила блины с творогом.
     ...А Карпович все ж таки нашел в  Ревеле связи с максималистами, не зря
говорил друзьям: "С таким  учителем, как Иван  (12),  можно  свернуть  горы,
главное - отвага и убежденность в конечном торжестве нашего дела".
     Имя Карповича было легендарным для всех  кто считал террор единственным
средством борьбы с  самодержавием, над социал-демократами смеялись  "Книжные
черви,  балласт  революции,  такие   никогда  не  смогут  поднять  народ  на
решительный  бои  с  деспотизмом   слово   бессильно,   только  бомба  может
всколыхнуть массы".
     От  максималистов  он  получил  явку  к боевой  группе,  готовившей акт
независимо от эсеровского ЦК в глубокой тайне.
     Руководитель  группы  представился  "Антоном",   смотрел  на  Карповича
влюбленными  глазами,  сразу  же  угостил  чаем  заваренным   в   матросской
металлической кружке, предложил расположиться в его мансарде.
     -  Хозяин дома наш друг хорошо законспирирован, так что здесь вам будет
надежно город полон филеров, право оставайтесь у меня.
     Однако когда Карпович спросил что и где планируют провести максималисты
Антон замкнулся:
     - Вы должны понять меня Я видел вас с товарищем Иваном, поэтому  принял
вас как  брата.  Приди кто другой, кого я не  знаю пришлось  бы убрать.  Акт
будет  осуществлять  другой товарищ не я, к сожалению. Я не вправе рисковать
его  жизнью  до той  минуты, пока  он не приведет  приговор  над  тираном  в
исполнение...
     - Словом, не доверяете товарищ Антон?
     - Вы брат мне, товарищ Карпович! Как же я могу вам не доверять? Но если
бы  я спросил, где ваши друзья которые ждут на улицах того часа когда поедет
Николай кровавый чтобы взорвать его, вы бы мне ответили?
     - Нет,  - согласился Карпович. -  Я  бы не ответил ни в коем случае. Но
мне  кажется  что  наш опыт  несколько  больше  вашего товарищ Антон.  Я  не
претендую  на  то  чтобы  влезать  в  ваше  дело.  Я  думаю,  что совместное
обсуждение вашего плана, его детальное исследование может помочь вам Все же,
согласитесь мы обладаем большей информацией чем вы.
     -  Ваши товарищи намерены  проводить  акт в Ревеле?  - спросил Антон  в
упор.
     Карпович оглядел его  юное лицо  пшеничные усы  добрые  чуть близорукие
голубые глаза и сопротивляясь себе самому тем не менее ответил:
     - Да.
     - Где это должно произойти?
     - Я не могу ответить на ваш вопрос.
     Антон удовлетворенно кивнул.
     - Верно.  Я  не  в  обиде. Теперь  вам будет  ясно отчего  и я вынужден
молчать.
     - Такое недоверие друг к другу может принести нам много  бед, - заметил
Карпович. - Мы можем пересечься. Тогда провал ждет и вас и нас.
     -  Вы  же знаете,  как много сейчас говорят  о  провокации  в вашем ЦК,
товарищ Карпович...
     -  Вы заметили  я  не  спросил  ваше  настоящее  имя...  Так  что  и вы
переходите-ка на "Вадима" ладно?
     - Да, да, конечно, - сразу же согласился Антон, - я должен был в первую
же минуту поинтересоваться как мне следует вас называть, простите.
     -  Что же касается  провокации о которой распускает  слухи охранка дабы
нанести удар престижу  партии социалистов-революционеров то в первую очередь
удар направлен против Ивана, вам это прекрасно известно. Нас сие не удивляет
удар против товарища Ивана пытаются нанести уже не первый год.  Это понятно,
товарищ Антон, враг  всегда норовит бить  по вершинам.  Не верьте бормотанию
Бурцева им играет охранка. Точнее:  я хочу думать, что им играют. Если же мы
убедимся в осознанной провокации Бурцева я убью его. Вот так.
     -  Коли  вы  скажете  где намерены  произвести  акт, - задумчиво сказал
Антон, - тогда и я отвечу на ваш вопрос.
     -  Хорошо  -  после  долгой паузы  откликнулся  Карпович. -  Акт  будет
поставлен на улицах во время проезда царского кортежа к порту.
     - Они же придут сюда на "Штандарте", - удивился Антон. - Они и в городе
то вряд ли появятся.
     - Они приедут  сюда на чугунке, -  сказал  Карпович. - Вот  в чем  дело
товарищ Антон.
     - Информация надежна?
     - Вполне.
     - В таком  случае я  скажу что  мы ставим  акт на  царском фрегате. Наш
человек застрелит царя на борту.
     - Я могу с ним увидеться?
     - А я смогу увидеться с тем, кто будет казнить императора на ревельских
улицах?
     -  Можете,  -  ответил  Карпович.  - Я  один из них.  Антон взглянул на
собеседника своими ясными, детскими, сияющими глазами, вздохнул:
     - Чем будет работать товарищ? Бомба или револьвер?
     - Револьвер.
     - Это  рискованно.  Оружие могут  выбить  из  рук,  особенно  если  акт
приурочен к обходу строя. Надежнее обмотать себя динамитом,  полная гарантия
успеха.
     - На военном корабле динамит не спрячешь, товарищ Вадим. И шнуры  тоже,
нереально.
     - Револьвер опробован?
     - Да.
     -  Я  оставлю вам  свой адрес, товарищ Антон. Если человек,  взявший на
себя счастье покончить с тираном, появится в городе, - найдите меня, хорошо?
     - Я сделаю это.
     Азеф  выслушал  Карповича, гуляя по  ночному Ревелю;  когда тот кончил,
сыграл рассеянность; он не должен помнить всего, что ему рассказал адъютант;
в случае удачи максималистов он будет в стороне.
     -  Прости,  я  задумался  о своем,  все  пропустил  мимо  ушей... Пусть
молодежь делает что  хочет, я ставлю на боевую организацию, пойдем встречать
наших: я отправил телеграмму, они должны приехать вечерним поездом.
     Никто,  конечно же, не  приехал, поскольку боевики  получили  сообщение
Азефа за десять минут перед отправлением поезда в Ревель и за час перед тем,
как из Петербурга вышел  царский состав. Поэтому  путешествие  на  "чугунке"
прошло  спокойно; в  Ревель  Герасимов  привез с  собой двести филеров;  сто
человек  обеспечила  местная охранка;  армия  выстроила  шпалеры  солдат  по
дорогам следования августейшей семьи; вся ревельская полиция была на улицах,
сдерживая  спинами жаркую  толпу зевак;  мальчики и девочки, одетые  в белые
платья,  махали  трехцветными  флажками;   хористы  рвали  горла,   исполняя
"властный  державный";  когда  государь  ступил  на  борт  катера, Герасимов
облегченно вздохнул конец - делу венец, на море царя никто не достанет.
     С этим он  отправился в  отель  и обвалился в сон, тяжелый  и  какой-то
душный;  проснулся в  ужасе: увидел государя  голым -  к болезни; бросился в
ванную  комнату, пустил воду,  смыл дурь с кончиков  пальцев; в  эту примету
верил свято: если после пригрезившегося кошмара смыть кончики пальцев водой,
сон не сделается явью, - сколько раз так бывало и всегда кончалось добром.
     Вернувшись  в широкую двуспальную кровать, тяжело  затянулся папиросой,
подумав:  "Был бы Столыпин покрепче, не стал бы  я  пальцы водою смывать, да
здравствует республика и ее создатель Александр Герасимов!"
     А   между  тем  директор  департамента  полиции  Максимилиан   Иванович
Трусевич, поселившийся в "штабной"  гостинице вместе с "тихоней" - товарищем
министра  внутренних дел Александром Александровичем Макаровым (старый  друг
Петра  Аркадьевича,  -  еще  с   тех   пор,  как  Столыпин  был  саратовским
губернатором,  а он, Макаров, председателем судебной палаты, поэтому и тащил
за собой повсюду) и с  генералом Курловым (змей, грязный  человек, навязан в
товарищи министра внутренних дел  по высочайшему повелению),  получив в руки
депешу,  залитую сургучом,  "строго  секретно, вручить лично",  отправился к
себе  в  номер,  сломал   сургучи,  достал   сводку   наружного  наблюдения,
поставленного  им за Герасимовым (без занесения в делопроизводство, работали
свои самые доверенные люди), и углубился в чтение.
     На пяти страницах, написанных убористым почерком от руки (машинке такое
не  доверишь,  у   Герасимова  всюду  свои  люди,  не  исключено,  что  и  в
стенографическом бюро  департамента кого  заагентурил), Трусевич  подчеркнул
лишь  несколько  строк:  "Сероглазый" (так  филеры  обозначили Герасимова) в
13.32  зашел в кафе и  занял столик в глубине зала.  В 13.40  к  нему присел
"Урод" (так был обозначен Азеф).  В течение двадцати пяти минут они, заказав
две чашки кофе со сливками, беседовали о чем-то; ввиду указания "не пугать",
попыток прослушать собеседование не предпринималось.
     В 14.05  "Урод"  вышел из кафе  и, взяв  пролетку, отправился  в  центр
города.
     В  141! "Сероглазый"  вышел  из  кафе и, сев в  ожидавший  его  экипаж,
поехал, в военную гавань, где встретился  с  "Толстым" (такую  кличку филеры
департамента  дали  дворцовому  коменданту  Дедюлину)  и  "Рыжим"  (так  был
обозначен начальник личной охраны государя генерал Спиридович).
     В 14.42 все трое на боте отправились на военный корабль.
     В 14.57 "Урод" встретился в ресторане "Золотая корона" с "Черным"  (так
был обозначен Карпович)
     В  15.08  "Черный",  расставшись  с "Уродом", который  не стал обедать,
отправился в район Нымме, дом семь, собственность  шкипера Густава Юрна, где
находился сорок пять минут.
     В  15.53  "Черный" вышел из дома  и, тщательно проверяясь, отправился в
центр, в ресторан  "Золотая  корона",  где "Урод", не входивший  ни с кем  в
контакт,  заканчивал  обед  кофеем.  "Черный"  присел за  столик  "Урода"  и
беседовал  с  ним в течение пятнадцати  минут. После этого  они  расстались,
"Урод" отправился  на вокзал  и, взяв билет на петербургский  поезд, зашел к
начальнику железнодорожной станции  "Ревель". Через окно  было видно, что он
спросил разрешения позвонить по телефонному  аппарату. Такое разрешение  ему
было дадено.
     Опросом барышни с телефонной станции вокзала  удалось  выяснить, что из
кабинета  начальника  действительно  звонили  в  город, назвав  номер  отеля
"Люкс".  Точного  содержания  разговора телефонистка  не  помнит,  но  смысл
сводился  к  тому,  что  "кризис  заболевания  прошел,  ничего  опасного для
организма  более нет,  только  нельзя  допускать  максимальной  температуры,
следует  сразу  же  применять  хирургические  меры".  Это  послание  просили
передать некому "Александру Васильевичу".
     Между  тем  в 15.45 из дома  шкипера Юрна  вышел неизвестный,  примерно
двадцати трех лет, высокий  блондин с  пшеничными  усами, нос  прямой, глаза
голубые,  круглой  формы,  сам очень  высокий, примерно двух  метров  росту,
одетый  в  форму мичмана военного флота,  и отправился к военной гавани, где
сел на парапет, ожидая кого- то в течение часа, не входя ни с кем в контакт.
После этого вернулся домой и более никуда не выходил и никого из неизвестных
не принимал; присвоена кличка Усатый".
     Трусевич  позвонил  доверенному  сотруднику  особого  отдела, ведавшему
агентурой, и  попросил  немедленно прийти,  захватив  привезенные  дубликаты
фотографий  боевиков-  максималистов, заговор  против себя  понял  сразу же,
прочитав строчку по поводу  "максимальной" температуры. Урод своих боевиков,
понятно, от дела отвел, служит Герасимову не за страх, а за совесть, но ведь
если охрана ведет социалистов- революционеров, то  проклятые максималисты на
нем  висят,  на  Трусевиче, будь они неладны!  Сам Азеф от контактов с  ними
воздерживался, но  чует сердце, этот  Усатый в Ревеле неспроста,  и то,  что
Азеф  сам с  ним не встретился,  а  послал  к нему  своего "Черного", весьма
симптоматично.
     Разложив  на  столе  пятнадцать   фотографических  портретов,  Трусевич
пригласил Василия Саввича Опарышкина,  который возглавлял филерскую "летучую
группу"  (на  пенсии уже, приглашен на штучную работу, с правом набрать себе
семь  филеров  с   поденной  оплатой),  подчиненную  одному  ему,  директору
департамента,  Максимилиан   Иванович  попросил   глянуть,   нет  ли   среди
предложенных к опознанию Черного или Усатого.
     Опарышкин лишь только глянул  на стол,  где  были разложены фотографии,
так  сразу  и  ткнул  пальцем  в   ту,  что  лежала  с  самого  края,  возле
перламутрового, переливчатого телефонного аппарата:
     - Это Усатый, ваше превосходительство.
     Трусевич   перевернул   фотографию;   каллиграфическими  буквами   было
выведено:  "Иван Савельевич  Грачев,  1886  года  рождения,  дворянин,  быв.
студент физико- математического факультета СПб Университета, стажировался  у
профессора Баха, член  ЦК соц-рев.;  после  казни  Зильберберга,  Никитенко,
Сулятицкого  и  Стуре  руководит  боевым  отрядом  максималистов;  состоит в
розыскных листах ДП"
     Трусевич  сердечно,  но  при  этом  в обычной  своей  суховатой  манере
поблагодарил Опарышкина и, протянув старику четвертной билет, заметил:
     -  Пригласи своих сотрудников  в трактир и  хорошенько угости, но более
двух  четвертей не  пить, завтра  будет хлопотная работа. Если  информация о
сегодняшнем  дне уйдет на сторону, -  сгною  всех  вас в каземате. За Усатым
сейчас кто смотрит?
     - Нушкин и Гандыба.
     - Хохол?
     - Да.
     - Зачем хохла взял в дело? Что, русских мало?
     - Он наш  хохол, ваше превосходительство, проверенный, да и его дед  по
матери великоросс...
     - Смотри, под твою ответственность... А Черного кто водит?
     - Пашков и Каныгин.
     - Когда увидишь,  что  сотрудники  и офицеры департамента  окружили дом
Усатого, своих сними. Чтоб все тихо было и культурно. Ясно?
     - Ясно, ваше превосходительство.
     - Черного продолжайте пасти сами, его никому не отдавать.
     - Юркий больно, двое могут не уследить, профессионал высокого класса.
     - За то и  деньги плачу,  чтоб  профессионала  пасли.  Придурки меня не
интересуют.
     Антона взяли ночью вместе со шкипером Юрном; оставили в доме засаду, на
допросах, которые продолжались всю ночь, ни тот,  ни другой не произнесли ни
слова, а ведь завтра приходит  фрегат "Виктория и Альберт"  с королем Англии
на борту, спаси господи, сохрани и помилуй.
     Трусевич даже подумал, не пригласить ли ему Герасимова для откровенного
разговора, этот  никому не желает подчиняться,  только со  Столыпиным  имеет
дело, информацией  владеет  уникальной, еще  бы,  член ЦК Азеф,  лидер  всех
боевиков, стоит  с  ним  на  связи,  ему,  понятно,  можно  спать  спокойно,
супостату.
     Так,  мол,  и так,  сказать ему, давайте объединимся  на время  визита,
забудем споры, речь идет о жизнях августейших особ, пусть все личное отойдет
на  второй план,  сочтемся  славою в  конце-то концов;  нет, после  тяжелого
раздумья возразил  себе  Трусевич,  такого  рода  беседа не для  полковника,
только посмеется, поняв мой страх.
     Лишь под утро  нашел выход из положения; разбудил столыпинского дружка,
товарища министра Макарова, и сказал:
     -  Департаменту   удалось  захватить   боевика-максималиста,  Александр
Александрович...  Это  очень  тревожно.  На  допросе  субъект  молчит...  Но
поскольку  гроза бомбистов  Александр Васильевич  Герасимов  привез с  собою
коронную  агентуру, просил  бы  вас  подписать  приказ  -  вот он,  извольте
ознакомиться, - что именно  на  него, учитывая  его богатейший  опыт, с сего
часа  возлагается наблюдение за всеми преступными элементами  в Ревеле, а не
только  за эсерами. Думаю, если  он  возьмет  в свои руки  наблюдение  и  за
максималистами  и  за  анархистами,  -  мы  можем  быть  спокойны  за  исход
августейшей встречи.
     Прочитав приказ, присланный  с  нарочным  в  пять часов утра, Герасимов
снова  вернулся  в постель  и, выкурив папиросу, длинно  сплюнул на пушистый
ковер хорезмской работы.
     Как ужи выскользнули, подумал он о Трусевиче и Макарове; а ведь я один;
Азеф-то  уехал - никаких претензий, он  свое дело сделал, эсеровские боевики
остались  в столице, Карпович не в счет, он получил инструкцию самому ничего
не предпринимать, ждать команды. А максималисты здесь, готовят акт на  воде.
Господи, господи, вот ужас-то!
     Герасимов  выкурил  еще одну папиросу, потом  поднялся,  сбросил халат,
принял холодный душ и отправился в триста седьмой номер, где разместился его
штаб, работавший круглосуточно.
     Дежурил полковник Глазов, по счастью.
     -  Глеб  Витальевич,  -  голос Герасимова был  сух  и  требователен,  -
немедленно  свяжитесь  с  командованием  флота и  передайте  указание  перед
торжественным построением экипажей обыскивать каждого, включая  офицеров, на
предмет обнаружения оружия.
     Глазов склонил голову, поинтересовался:
     - Это чье указание?
     Ох, умница, ликующе, с каким-то разряжающим напряг облегчением, подумал
Герасимов.
     - Не  почтите за  труд позвонить  Максимилиану  Ивановичу  Трусевичу  и
предупредите его, что проект приказа уже отправлен ему с нарочным.
     ...Трусевич, выслушав Глазова, спросил:
     - А где Герасимов?
     - Александр Васильевич выехал в город.
     - Вот  тогда вы его дождитесь и скажите, что я такой приказ не подпишу.
Ему поручено дело, ему и подписывать все приказы.
     -  Ваше  превосходительство,  - ответил Глазов,  -  господин  Герасимов
объяснил мне,  отчего  он  обременяет  вас  этой  просьбой  его  указание  -
полковника по  чину - не может быть отправлено адмиралу. Тот не станет брать
во внимание предписание полковника...
     Герасимов,  напряженно слушая разговор, не  сдержал  затаенной  улыбки;
сердце в груди ухало, кончики пальцев покалывало иголочками, ныло сердце.
     -  Что ж,  передайте Александру Васильевичу, когда  он  вернется, чтобы
снесся со мною. Пусть он мне этот приказ направит с развернутым объяснением,
а то как-то неловко  получается -  ему оказана  честь, доверен  самый боевой
участок работы, а я за него, видите ли, подписываю приказы, несолидно...
     Герасимов поглядел на часы: семь минут шестого. В десять должен прибыть
английский  король. В  восемь  все  чины  полиции и  охраны будут в  гавани:
цейтнот.
     - Вы  прекрасно  с ним говорили, Глеб Витальевич, - сказал Герасимов. -
Если все кончится благополучно и коли охране выделят несколько  "Владимиров"
или "Анн", вы будете первым в числе награжденных.
     -   Сердечно  благодарю,  Александр  Васильевич...  Мне  очень  приятно
работать под вашим руководством.
     - Спасибо. Итак, за работу... Я продиктую приказ...
     ...Через семь минут два  конверта с приказами: один - товарищу министра
внутренних дел Макарову, а второй - Трусевичу - были отправлены адресатам  с
нарочным.
     После этого  Герасимов позвонил товарищу министра Макарову и, сдержанно
извинившись за ранний звонок, сказал:
     - Александр Александрович, сейчас вы получите приказ, который я не имею
права  подписывать,  - только  генеральский чин.  Ознакомившись, вы поймете,
отчего в этом возникла  необходимость. В случае,  если  Максимилиан Иванович
откажется поставить свое факсимиле, я сейчас же пишу рапорт об отставке: без
такого  рода приказа  я не могу  гарантировать благополучный исход известной
вам встречи. Приказ должен уйти в штаб флота незамедлительно.
     - А что, собственно,  случилось?  - спросил Макаров, с трудом сдерживая
зевоту.
     - Случилось то, - ответил Герасимов, - что бомбисты, которыми занимался
Максимилиан Иванович, могут учинить  ужас не на суше,  а именно на кораблях.
Если обыски всех членов экипажей - перед построением,  никак не раньше -  не
будут проведены,  я умываю руки.  И  шифрограмму  такого рода  передам Петру
Аркадьевичу немедленно.
     - Хорошо, я снесусь с Петром Аркадьевичем, обсудим все толком.
     - У нас нет времени на обсуждение, поймите! Через полтора часа нам всем
нужно быть в гавани! Позвольте мне потревожить вас повторным звонком, и если
приказ не будет отправлен во флот, я немедленно пишу рапорт об отставке.
     -  Но вы понимаете, что  такой приказ  может вызвать  трения с  флотом?
Здесь собраны  гвардейские экипажи, командиры знакомы с известным вам лицом,
все  они отвечают  за  матросов  и  офицеров,  возможен  скандал,  Александр
Васильевич.
     Слава  богу,  подумал  Герасимов,  этот   хоть  называет   вещи  своими
именами... Пусть думает. Я свое сказал.
     Через пятнадцать минут отзвонил Трусевич.
     - Как  славно, что  вы уже  вернулись, милый  Александр  Васильевич,  -
сказал он своим вибрирующим, актерским голосом; говорил сейчас так, будто бы
самому себе сопротивлялся, слова  выдавливал, обсматривая каждое со стороны,
как  бомбу какую.  -  Мы тут с Александром Александровичем  посовещались  по
поводу  вашего документа... Разумно, в высшей степени разумно...  и порешили
так:   вы  приказ  подписываете,  а  Александр  Александрович,  как  товарищ
министра,  присовокупит  личное  письмо  адмиралу.  По-моему, это прекрасный
выход из того положения, которое рождено нашим неповоротливым протоколом...
     -  Неповоротливый   протокол  утвержден  его   величеством,  -  отрезал
Герасимов. - Я его нарушать не намерен.
     Когда корабль  "Альберт  и  Виктория" входил  в  гавань,  все  с ужасом
заметили, как на передней мачте лихорадочно быстро засигналили флажками.
     Трусевич,  наблюдавший за церемонией  прибытия из  штабного помещения в
гавани,  ощутил  пустоту  в  поддыхе  и  стремглав  бросился  к  телефонному
аппарату, чтобы срочно продиктовать свой приказ о необходимости обыска всего
флотского экипажа;  неважно, что опоздал,  важно,  что  останется  документ;
Герасимов в штаб не пришел, однако  наблюдал в  бинокль  за  всем,  что  там
происходило;  поведение  Трусевича  раскусил сразу  же; посмотрел  на  часы,
позвонил телефонной  барышне,  с  которой  познакомился  загодя,  и попросил
отметить время, когда  во  флот был  отправлен - открытым  текстом,  всем на
позор - приказ за подписью директора департамента полиции.
     Только после этого перевел окуляры на англичанина.
     Глазов, сопровождавший его, мягко улыбнулся:
     - Все в порядке, Александр Васильевич, это не тревога, отнюдь; британцы
сигналят  срочно прислать  на  борт  портного,  чтобы  подогнать английскому
королю русский мундир  полковника  киевского драгунского полка;  в  Лондоне,
видать, не примерил; тесен, боится выглядеть смешным...
     Покушение на фрегате не состоялось из-за того, что высшие офицеры лично
обыскивали перед построением матросов и  мичманов даже; Трусевич вернулся  в
Петербург  и,  получив  внеочередную  награду (канитель  со  сбором подписей
прошла до  странного быстро) позвонил бывшему директору департамента полиции
Алексею  Александровичу Лопухину и договорился  о встрече: "если согласитесь
пообедать со мною буду сердечно рад".
     Поскольку  оба  служили  в девятисотом  году прокурорами Петербургского
суда и знакомы были с тех еще лет Лопухин на встречу согласился, хотя не без
колебании,  ибо  Трепов обвинив его в пособничестве убийству великого  князя
Сергея  в  Москве,  понудил  подать  в  отставку, грозя  -  если  добром  не
согласится -  позорным  увольнением  И  это  несмотря  на  то,  что  Алексей
Александрович слыл дворянином одного из самых древних русских родов (Евдокия
Лопухина была  царицей всея  Руси, несчастной  женою Петра),  потом  только,
начав  в   девятьсот  шестом  работать  одним   из  председателей   крупного
Соединенного  банка, понял что Трепов торопился его убрать из  департамента,
опасаясь прихода  Столыпина, с  которым Лопухина связывали отношения тесного
дружества еще  с  детских лет вперед  смотрел  несостоявшийся  диктатор себе
берег  место премьера хотел свою  команду  собрать, да переторопился  сердце
надорвал туда ему и дорога, не интригуй!
     В  отличие  от  всех  своих  предшественников  Лопухин был  уволен  без
сохранения  оклада  содержания  и перевода  в  сенаторы - форма  гражданской
казни, после такого не поднимаются, повалили навзничь.
     ...Во время  обеда много говорили о  прошлом, вспоминали  то  блаженное
время, когда трудились  по судебному  ведомству понимающе с грустью сетовали
на  бюрократию,  которая  мешает  проводить  в жизнь  нововведения, дивились
переменчивости настроений в Царском  Селе  а затем уже, расположив Лопухина,
умаслив  его, Трусевич  спросил о том, во  имя  чего рискнул  встретиться со
своим опальным предшественником:
     - Алексей Александрович давно хотел  поинтересоваться вы к работе Азефа
как относитесь? Считаете его сотрудником или же провокатором?
     - Чистейшей  воды провокатор, - ответил Лопухин. - И  наглец, доложу  я
вам первостатейный наглец!
     - Кто его привлек?
     - Рачковский. Кто же еще гниль будет собирать? Ах, не хочу даже об этой
мрази вспоминать. Бррр, затхлым несет, "Бесами".
     -  Но  вы  согласны  с тем.  что  такие как Азеф не  столько  борются с
революцией сколько ее провоцируют?
     - Совершенно согласен Максимилиан Иванович!
     - Вы по-прежнему считаете его работу опасной для империи?
     - В высшей степени, - убежденно ответил Лопухин. - Если положить на две
чаши  что он - в  мою  бытность - делал для  охраны порядка  и какую прибыль
извлекли  для  себя эсеры, то стрелки весов покажут выигрыш для бомбистов, а
не для власти.
     Больше  Трусевичу  ничего и не нужно  было.  Поняв то,  что требовалось
понять  он  задумался над  следующим  этапом  плана, как  свести  Лопухина с
разоблачителем  шпионов,  редактором  журнала "Былое"  Владимиром  Львовичем
Бурцевым, тот от герасимовского террора уехал в Париж, что ж надобно  помочь
Лопухину отправиться за границу: дело техники поможем.
     Пусть  бывший  директор   полиции  и  парижский  борец   с  провокацией
побеседуют с глазу на глаз. Лопухин молчать не станет, отмывайтесь полковник
Герасимов, пишите объяснения о том что помогали двойнику посмотрим, с чем вы
останетесь;  всю  агентуру себе  заберу, все будет  как  раньше,  ишь,  кого
захотел обыграть!
     Очередное представление  Герасимова  на генерала,  подписанное во  всех
семи инстанциях, Трусевичем было задержано "по техническим причинам, надобно
подправить мелочи" всех кто  обеспечивал визит английского короля,  отметили
наградами, кроме Герасимова. Ведь не  дело важно, а времечко; пропустил - не
догонишь; будьте здоровы, Александр Васильевич!

            ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (V)

     Во  время прогулки бывший  ротмистр Зворыкин  -  анархист,  примкнул  к
рабочим,  был арестован  за это,  ожидал военно-полевого суда (скорее  всего
дадут расстрел) - заметил:
     - Товарищ Дзержинский, чем дольше я тебя слушаю, тем больше убеждаюсь в
своей правоте если уж и воевать против самодержавной тирании, то лишь вместе
с анархистами...  На худой конец  с эсерами-максималистами,  - бомбой.  Твоя
вера в идею Маркса, в победу разума. Нет, ты  идеалист, товарищ Дзержинский,
а не  бунтарь. Тебе в Ватикане служить,  проповеди  читать, вносить в паству
успокоенную веру в доброе будущее... Одна разница ты это сулишь человецем на
земле, попы - в небе.
     Дзержинский усмехнулся:
     -  Меня обвиняли во многих грехах, но вот в принадлежности к епископату
-   ни  разу.  Объяснись,   товарищ   Зворыкин.   Я   принимаю   все,  кроме
немотивированных обвинений.
     -  А  разве  принадлежность  к Ватикану  -  преступление?  -  Тот пожал
плечами. - Я  ж тебя не к  охотнорядцам  причислил... К священнослужителям я
отношусь совсем неплохо.
     - Даже к тем, которые передают тайну исповеди жандармским чинам?
     - Нет, это, понятно, подло... Но скажи мне, что подлее:  принять сан  и
верно  служить  той  силе,  которая   тебе  дарована  саном,  или  же  вроде
французского премьера  Клемансо  начать с  революционной  борьбы,  а кончить
расстрелом революционеров?
     Дзержинский даже споткнулся; потом рассмеялся:
     - Слушай, а ты не колдун?
     Охранник, стоявший на вышке, крикнул:
     - Пре-е-екратить разговорчики!
     Ротмистр Зворыкин недоуменно посмотрел на  Дзержинского,  обычно  столь
сдержанного   (волнение  во   время  споров  можно   было  угадать  лишь  по
лихорадочному румянцу на скулах), тихо поинтересовался:
     - Что с тобой?
     Дзержинский покачал головой:
     - Я тут набрасывал кое-какие мысли  о Клемансо, если выйду отсюда живым
- пригодится для проповедей. Твои слова - чистая калька с того, что я сейчас
пишу... Много лет интересуешься Клемансо?
     Зворыкин пожал плечами.
     - Когда  мне было этим заниматься? В армии?  Там  преферансовой пулькой
интересуются. И тем еще, кто чью супругу склонил к  измене. Все  проще. Я им
заинтересовался здесь, в остроге, когда прочитал,  как он стал секундантом у
своего заместителя  Сарро. Поди ж ты, министр  внутренних дел, а не побоялся
скандала, когда задели честь единомышленника...
     "Как поразительна пересекаемость людских мыслей, - подумал Дзержинский,
- сколько миллионов людей прочитали  это  сообщение,  каждый пришел к своему
выводу, а  вот  два узника Варшавской цитадели, не знавшие ранее друг друга,
вывели единое мнение, являясь при этом идейными  противниками, находящимися,
впрочем - в данный исторический отрезок, - по одну сторону баррикады".
     Вернувшись  в камеру.  Дзержинский пролистал свой реферат, нашел нужную
страницу  (писал крошечными буквами, экономил место,  выносить  листочки  из
тюрьмы - дело подсудное), пробежал фразу, соотнес ее  со словами Зворыкина и
еще раз подивился тому, сколь случайна наша планета и люди, ее населяющие...
     Впервые Дзержинский  начал  по-настоящему присматриваться  к  Клемансо,
когда тот санкционировал подписание  займа царской России; на следующий день
после  столь открытого предательства французским радикалом русской революции
Ленин  отметил,  что  самодержавие   получило  два  миллиарда  франков   "на
расстрелы, военно-полевые суды и карательные экспедиции".
     Вплотную  Дзержинский начал изучать политический путь Клемансо, когда в
Петербурге пронеслись слухи о том. что в правительство "доверия" может войти
не  только Гучков, но и Милюков, старавшийся изображать  из  себя умеренного
оппозиционера Столыпину  (не Царскому Селу!). Высказывались также пожелания,
чтобы  выдающиеся  мыслители  типа  Плеханова  не  отвергали  предложений  о
вхождении в кабинет,  если такое - паче чаяния, понятно, - удастся вырвать у
сфер.
     Именно  тогда  Дзержинский  еще  раз  подивился  скальпельной  точности
ленинской мысли,  который постоянно упреждал об опасности блока  с кадетами,
"элегантная" контрреволюция пострашнее явной, охотнорядческой.
     Действительно,  думал  он,   как   мог  республиканец   Клемансо,   мэр
революционного Монмартра в дни Парижской коммуны, став спустя двадцать  пять
лет  министром,   отдавать  приказы  на  расстрелы   рабочих?!  Как  он  мог
поддерживать Николая кровавого, дав ему заем?! Что двигало им?
     Дзержинский  походил по камере, вернулся  к  столику вмонтированному  в
стену  каземата  и дописал  "Следует  рассмотреть в  высшей мере  интересные
тезисы;  русская  революция понудила  буржуазию  запада резко  изменить свою
внутреннюю  и  внешнюю политику, сделано  это  было стремительно безо всякой
обломовщины капитал  вышвырнул  из  правительств всех  тех  кто  представлял
абсолютистскую тенденцию девятнадцатого  века  произошла  смена декорации; в
Париже к власти  пришел "ниспровергатель и республиканец" Клемансо в Лондоне
в  кабинет  рвутся "либералы" Ллойд-Джордж и Черчилль сменившие  старцев  не
умевших осмыслить  смысл изменении  происходящих в  мире  ускорение  которым
придала  наша  революция  в  Риме вместо дряхлых  мумий  появился  мобильный
Джолитти тоже  "республиканец  и  либерал".  Процесс противостояния  русской
революции приобретает  характер международный общеевропейский Горько то  что
запад  воспользовался  результатами нашей борьбы  ускорил прогресс а  Россия
по-прежнему прозябает в спящем бездействии..."
     - Хорошо работаете?  - услыхал Дзержинский голос за спиной не двигаясь,
поднял  глаза, сквозь доски  которыми было забрано окно  каземата, светились
звезды ночь голос узнал сразу - полковник Вонсяцкий.
     - Да благодарю - ответил не поднимаясь:
     - Я бы хотел посмотреть что вы пишете, Дзержинский.
     - Письмо.
     - Вот я и намерен его прочитать. Дайте-ка мне.
     - Возьмите. Если это не противоречит правилам.
     - В тюрьме  нет  правил, Дзержинский. В  тюрьме  существует распорядок.
Распорядок, два-порядок, три-порядок...
     Вонсяцкий обошел  Дзержинского  легко взял со  стола  листочки прочитал
вздохнул.
     - Письмо Любимой? Детям? То-ва-ри-щам?
     - Потомству.
     - У вас его не будет.
     - Ну уж! Это у вас нет потомства полковник. У меня будет всенепременно.
     - Да? Господи  как мне жаль вас политиков...  Какой-то массовый  психоз
ей-ей...
     Он  достал из кармана  спички чиркнул поджег листочки реферата дождался
пока лижущее пламя охватило их со всех сторон наслаждаясь болью дал облизать
огню пальцы медленно разжал их пепел словно черный снег пал на каменный пол.
     - Я  скажу  чтоб  вам  подослали бумаги Дзержинский. Пишите.  А  я буду
приходить и жечь. У меня с детства нездоровая тяга к огню.
     Дзержинский  вдруг  засмеялся  Вонсяцкий  смотрел на него  с  несколько
испуганным недоумением.
     - Что с вами?
     Дзержинский продолжая  смеяться,  стянул  с себя  бушлат  штаны сбросил
деревянные колодки и как шаловливый ребенок прыгнул на тонкий матрац.
     - Вы что? - повторил Вонсяцкий - Что с вами?
     Продолжая  смеяться  Дзержинский  отвернулся  к  стене  и  сунул ладони
сложенные  щепотью, как  на  молитве под  щеку; скула сделалась  красной,  в
бронхах клокотал кашель если  засмеешься он  удерживается, как ни странно не
надо  чтобы этот  полковник  видел  как  я  кашляю  а  пуще  того  сплевываю
ярко-красную кровь это вправе видеть друзья,  но  не  враги: нельзя радовать
врагов, их надо пугать.
     Назавтра получил  весточку с воли товарищи  рассказывали о том как идет
работа  по  шалуну (13); импульс приданный делу Феликсом Эдмундовичем каждый
день приносил новые результаты...

        "ПУСТЬ УЙДЕТ, ТОЛЬКО Б МОЛЧАЛ!"

     После ревельского  дела  Азеф  снова  уехал  в  Европу: "Все, Александр
Васильевич! Больше нет сил, выдохся могу сорваться Бурцев  снова начал  есть
поедом надобно сыграть перед ЦК обиду - "ухожу из террора, хватит вы меня не
в состоянии защитить ставьте акты сами".
     Герасимов устроил прощальный ужин сказал что  оклад содержания в тысячу
рублей  золотом  будет поступать  на счет Евгения Филипповича  как  и прежде
тщательно разобрал меру угрозы со стороны Бурцева: "сплетни у него реального
ничего нет пустите через самых близких слушок, что мол Владимир Львович  сам
состоит на службе в охране шельмуя подвижников  хочет опозорить  целую эпоху
русского революционного движения социалистов революционеров и его авангард -
террористов"; интересовался чем намерен заняться Азеф в Европе.
     К  концу  ужина Азеф  несколько  успокоился, смог опьянеть,  пустился в
воспоминания, заметив в глазах Герасимова  жадный, тянущийся интерес,  сразу
же закрылся, встав,  откланялся,  трижды облобызались, жаль,  действительно,
коронный агент, второго такого не будет.
     То, что и после  Ревеля вновь обошли званием. Герасимова ударило больно
слег  с  сердечным  приступом,  левая  рука  словно  онемела,  закрывшись на
конспиративной квартире, тяжко  думал про то, чему  "он не дал осуществиться
на  одном  из кораблей во время встречи императоров, пора иллюзий кончилась,
полковник;  Глазова  поздравил  с  "Владимиром", сначала, впрочем,  тоже  не
хотели давать.
     Видеть никого не  хотел,  впервые  ощутил высокую прелесть одиночества,
утром  приходил  "Прохор  Васильевич"  (14),  начавший  служить филером  еще
тридцать  лет  назад;  подавал  завтрак в  постелю,  отправлялся  на  базар,
приносил  продукты,  напевая  что-то  протяжное,  горестное:  готовил  обед,
сухонький, маленький, с лучистыми глазами, а ведь табуретку из-под ног Софьи
Перовской выбивал!
     Врачи советовали  Герасимову не  ужинать -  стакан  какао  или молока с
медом,  так  что после обеда был один, никто не  мешал оставаться  наедине с
собою  самим; именно  во время  болезни  до конца убедился ничего  путного в
империи не  будет, развалится  по  кускам, царь  боится новых  людей, тасует
привычную ему колоду, - важно, чтоб были из хороших семей  древнего роду,  а
есть голова или нет - не  имеет значения; не уставал дивиться тому, что Двор
все  более  интересуется  деятельностью тех,  кто  мог  бы стать  спасителем
монархии,  - Милюковым,  Родичевым, Шингаревым,  словом  ведущими  кадетами,
поступали  запросы на компрометирующие  материалы  про Гучкова, а  ведь друг
Столыпина,  председатель Государственной думы Не могли, видно, простить, что
открыто   говорил   о   необходимости   передачи    исполнительной    власти
промышленникам,  вроде Путилова, понимающим, как  ставить дело, в  двадцатом
веке именно дело является  неким цементом  империи,  связует  всех  воедино.
Читая  данные  наблюдения  за  Милюковым  и  запись  его   бесед,  сделанные
агентурой,  внедренной  к кадетам  (к  ним-то нетрудно  внедриться,  никакой
конспирации, да и что конспирировать, когда душою и телом за государя, хотят
только   соблюдения  декорума,  основ   парламентаризма,  идеал   -  Англия,
конституционная    монархия,   покровительство   банкирам,   промышленникам,
ворочайте,  милые, поднимайте державу,  мы  вам в  помощь,  а не в  помеху),
поражался  полнейшему  совпадению  своих  мыслей  с тем,  что говорил  Павел
Николаевич.  "Если   государь   устранит   мертвящий  панцирь  бездеятельной
бюрократии,  если позволит  монаршим  декретом  сформировать  правительство,
состоящее   из   молодых,   мобильных  предпринимателей,   имеющих   широкое
европейское образование и опыт работы с  западными фирмами - великий Петр не
зря  своих оболтусов отправлял  в  аглицкие  земли, - тогда  не  кнут  будет
объединять  Россию,  но  интерес!  Правые  в  Думе  не  ведают,  что  творят
провоцируют сепаратистские тенденции своими воплями о превосходстве русского
гения над всеми  другими  народами  империи, относя сюда  не только поляков,
евреев,  финнов,  закавказцев и  Туркестан,  но  даже  и  Украину,  действие
неминуемо родит противодействие, неужели их нельзя осадить?!"
     Поднявшись на службу Герасимов не вышел, уехал в Кисловодск, там прожил
полтора месяца  на  даче у  приятеля,  биржевого  маклера Тасищенки,  Андрея
Кузьмича, твердо сказал себе  что справедливости ждать не приходится надежда
только  на  собственную умелость, играл  теперь на бирже  постоянно,  деньги
хранил в  сейфе, в банк  не передавал, - в империи все подконтрольно захотят
опорочить - в два мига устроят Покупал ценные бумаги, золото, камушки что бы
ни случилось - положил  в бархатный мешочек и пропади  ты  пропадом  золотое
шитье на генеральских погонах".
     Вернулся в Петербург посвежевшим уверенным, в правоте  избранного курса
надо сделать все чтобы, как можно дольше держаться в кресле шефа охраны, ибо
информация  есть  залог  успеха на  бирже отправился в  ювелирный магазин на
Невском и, чуть  изменив внешность как обычно в  таких  случаях, прихрамывая
купил  роскошный перстень с бриллиантом бурского производства: пять каратов,
десять  тысяч рублей золотом, вложение,  на конспиративную квартиру вернулся
радостный, сам себе заварил чай, удивился неожиданному звонку в дверь, страх
пришел  через  Мгновение, когда было отправился отворять  замок  на цыпочках
вернулся в кабинет достал из стола  револьвер, только потом осведомился чуть
изменив голос кто пришел поразился услыхав Азефа.
     Войдя в темную  переднюю Азеф тяжело обвалился на стул  - лицо  ужасное
синяки  под  глазами, нездоровая желтизна  на висках испарина  словно  был в
жару.
     Герасимов   рассыпал   слова   приветствия  действительно   обрадовался
замолчал,  увидав что Азеф плачет поначалу-то подумал что это капли дождя  у
него на щеках.
     - Господи Евгений Филиппович, что случилось?
     - Я провален, - прошептал Азеф. - Меня выдал Лопухин.
     - Да господь с вами, не может этого быть! Он же интеллигентный человек!
Высший  чиновник  был в  империи, действительный статский  нет, нет не верю!
Ну-ка раздевайтесь, пошли к столу что ж вы здесь-то".
     Азеф  тяжело  поднялся,  неловко  стащил с  себя  легкое  желтое пальто
ангорской шерсти бросил его на подзеркальник и  шаркая ногами  словно старик
пошел в залу.
     Еле дойдя до кресла  Азеф снова  рухнул,  кресло заскрипело и Герасимов
испугался как бы оно не развалилось под слоновой тяжестью друга.
     - Во время третейского суда над Бурцевым  - всхлипнул  Азеф, - все  его
нападки  отбили  поначалу.  А  потом он сказал,  что  у него была  встреча с
Лопухиным. И тот дал показания  что я.  Что я... Вы  понимаете?! Меня теперь
убьют!  Зарежут  или пристрелят! Понимаете или  нет?!  - спросил он жалобно,
словно маленький  ребенок - А  у меня жена Любочка! Дети.  Вы  понимаете что
сделал ваш Лопухин?! Я же на него  работа-а-ал - чуть не завыл Азеф стараясь
сдержать рыдание. - Он про меня все знает.
     - Ничего он  про вас не знает! И перестаньте плакать!  Взрослый мужчина
как  не совестно! Не верю я вам. Не верю и все тут! Он  не мог понимаете? Он
же давал государю присягу на верность.
     Азеф ответил всхлипывая:
     - А  Меньшиков не давал?! Бакай не давал?! Оба  давали! А потом назвали
мое имя  Бурцеву. Ну ладно их  Чернов  с  Савинковым отвели -  пешки! А  тут
Лопухин! Он же мог знать, что я вам Савинкова под петлю отдал.  А этот лишен
жалости  он мне  горло будет бритвой  перерезать и в глаза  заглядывать чтоб
насладиться моим ужасом.
     -  Погодите  вы, -  раздражаясь сказал Герасимов.  - Лопухина из-за вас
погнали  с  должности! Из-за того  что вы  великого князя Сергея  на  воздух
подняли.  Стойте на своем "Месть!" Лопухин вам  мстит за то что вы оказались
невольным виновником его позорной отставки! И за Плеве он  вам мстит! Вы  же
ставили акты? Вы или нет?
     Азеф  на  какое-то  мгновение перестал  плакать  втянул голову в  плечи
лихорадочно  раздумывая, что ответить Герасимову признание такого рода могло
грозить петлей. Хотя какая  разница где повесят  -  в собственной  парижской
квартире или на Лисьем Носу?!
     Герасимов сразу же понял, отчего тот на мгновение замолк, - ясное дело,
с Лопухиным играл  двойную  р