Вячеслав Рыбаков. Гравилет "Цесаревич" --------------------------------------------------------------- Данное художественное произведение распространяется в электронной форме с ведома и согласия владельцов авторских прав на некоммерческой основе при условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ. По вопросам коммерческого использования этого текста можно обращаться по адресам: Литературное агенство "Классик". sander@stirl.spb.su ? mailto:sander@stirl.spb.su alexanderkrivtsov@usa.net ? mailto:alexanderkrivtsov@usa.net --------------------------------------------------------------- © Copyright Вячеслав Рыбаков --------------------------------------------------------------- роман Отец не почувствовал запаха ада и выпустил Дьявола в мир. Альфред Гаусгоффер Моабит, 1944  * Сагурамо *  1 Упругая громада теплого ветра неторопливо катилась нам навстречу. Все сверкало, словно ликуя: синее небо, лесистые гряды холмов, разлетающиеся в дымчатую даль, светло-зеленые ленты двух рек далеко внизу, игрушечная, угловато-парящая островерхая глыба царственного Светицховели. И - тишина. Живая тишина. Только посвистывает в ушах напоенный сладким дурманом дрока простор, да порывисто всплескивает, волнуясь от порывов ветра, длинное белое платье Стаси. - Какая красота,- потрясенно сказала Стася,- Боже, какая красота! Здесь можно стоять часами... Ираклий удовлетворенно хмыкнул себе в бороду. Стася обернулась, бережно провела кончиками пальцев по грубой, желтовато-охристой стене храма. - Теплая... - Солнце,- сказал я. - Солнце... А в Петербурге сейчас дождь, ветер,- снова приласкала стену.- Полторы тысячи лет стоит и греется тут. - Несколько раз он был сильно порушен,- сказал Ираклий честно. - Персы, арабы... Но мы отстраивали,- и в голосе его прозвучала та же гордость, что и в сдержанном хмыке минуту назад, словно он сам, со своими ближайшими сподвижниками, отстраивал эти красоты, намечал витиеватые росчерки рек, расставлял гористый частокол по?Р левому берегу Куры. - Ираклий Георгиевич, а правда, что высота храма Джвари,- и она опять, привечая крупно каменную шершавую стену уже как старого друга, провела по ней ладонью,- относится к высоте горы, на которой он стоит, как голова человека к его туловищу? Я где-то читала, что именно поэтому он смотрится так гармонично с любой точки долины. - Не измерял, Станислава Соломоновна,- с достоинством ответил Ираклий.- Искусствоведы утверждают, что так. Она чуть кивнула, снова уже глядя вдаль, и шагнула вперед, рывком потянув за собою почти черное на залитой солнцем брусчатке пятно своей кургузой тени. "Осто!..." - вырвалось у меня, но я вовремя осекся. Если бы я успел сказать "Осторожнее!", или, тем более, "Осторожнее, Стася!", она вполне могла подойти к самому краю?Р обрыва и поболтать ножкой над трехсотметровой бездной. Быть может, даже прыгнула бы, кто знает. - Ираклий Георгиевич,- не оборачиваясь к нам, она показала рукой вправо, вверх по течению реки Арагви,- а во-он там, за излучиной... какие-то руины, да? - Развалины крепости Бебрисцихе. Там очень красиво, Станислава Соломоновна. И просто половодье столь любимого вами дрока, воздух медовый. Туда мы тоже обязательно съездим, но в другой раз. После обеда, или даже завтра. - Вряд ли после обеда,- подал голос я,- Стася все-таки с дороги. К Джвари мы заехали по пути с аэродрома. Стася обернулась и чуть исподлобья взглянула на меня широко открытыми, удивленными глазами. - Я ничуть не устала. Отвернувшись, добавила небрежно: - Разве что на вторую половину дня у тебя иные виды... И снова, как все чаще и чаще в последние недели, я почувствовал себя словно в тысяче верст от нее. Она неторопливо шла вдоль края площадки; мы, волей-неволей, за нею. - И совсем они не шумят, сливаясь.- проговорила она, глядя вниз.- И не обнимаются. Обнимаются вот так,- она мимолетно показала. Угловатыми змеями взлетели руки, сама изогнулась, запрокинулась пружинисто - и у меня сердце захолонуло, тело помнило.- А эти мирно, без звука, без малейшего всплеска входят друг в друга. Как пожилые, весь век верные друг другу супруги. Странно он видел... - И монастырем Джвари не был никогда,- Чуть улыбаясь, добавил Ираклий. - Поэту понадобилось,- значит он прав,- сразу ответила Стася, не замечая, что атакует не столько реплику Ираклия, сколько предыдущую свою.- Если поэт в придорожном камне увидел ужин - он сделает из него ужин, будьте спокойны. - Но ведь ужин будет бумажный, Станислава Соломоновна! - Один этот бумажный переживет тысячу мясных. С веселой снисходительностью Ираклий развел руками, признавая свое поражение - как если бы в тупик его поставил ребенок доводом вроде "Но ведь феи всегда поспевают вовремя". - Велеть сегодня разве бумажное сациви,- задумчиво проговорил он затем,- бумажное ахашени...- и подмигнул мне. Стася, шедшая на шаг впереди, даже не обернулась. Ираклий чуть смущенно огладил бороду. - Впрочем, боюсь, мой повар меня не поймет,- пробормотал он. Как-то не так начинается эта долгожданная неделя, подумал я. Эта солнечная, эта свободная, эта беззаботная... Я прилетел вчера вечером, и мы с Ираклием почти не спали: болтали, смеялись, потягивали молодое вино и считали звезды, а я еще и часы считал - а утром гнали от Сагурамо к аэродрому, и я считал уже минуты, и говорил: "Вот сейчас Стаська элеронами зашевелила", "Вот сейчас она шасси выпустила"; Ираклий же, барственно развалившись на сиденье и одной рукой небрежно покачивая баранку, хохотал от души и свободной рукой изображал все эти воздухоплавательные эволюции. И вот поди ж ты - пикировка. Ираклий, видно, тоже ощущал натянутость. - Я думаю иногда,- сказал он, явно стараясь снять напряжение и разговорить Стасю,- что российская культура прошлого века много потеряла бы без Кавказа. Отстриги - такая рана возникнет... Кровью истечет. - Не истечет,- небрежно ответила Стася,- Мицкевич, например, останется, как был. Его мало волновали пальмы и газаваты. - Ах, ну разве что Мицкевич,- с утрированно просветленным видом закивал Ираклий. Чувствовалось, его задело.- Как это я забыл! - Конечно, в плоть и кровь вошло,- примирительно сказал я.- И не только в прошлом веке - и в этом... Считай, здесь одно из сердец России. - Боже, какие цветы! - воскликнула Стася и кинулась с площадки вниз по отлогому склону; и длинное белое платье невесомым облаком заклокотало позади нее, словно она вздымала в беге пух миллионов одуванчиков. Изорвет по колючкам модную тряпку, подумал я, здесь не польские бархатные луговины... Но в слух не сказал, конечно. - Серна,- ведя за нею взглядом, проговорил Ираклий - то ли с иронией, то ли с восхищением. Скорее всего, и с тем, и с другим. Разумеется, зацепилась. Ее дернуло так, что едва не упала. Но уже мгновением позже любой сказал бы, что она остановилась именно там, где хотела. - Признайтесь, Станислава Соломоновна,- крикнул Ираклий,- в вас течет и капля грузинской крови! Она повернулась к нам - едва не по пояс в жесткой траве и полыхающих цветах. - Во мне столько всего намешано - не упомнить,- голос звенел.- Но родилась я в Варшаве. И вполне горжусь этим! - Действительно,- подал голос я.- И носик такой... с горбинкой. - Обычный еврейский шнобель,- отрезала она и отвернулась, сверкая, как снежная, посреди горячей радужной пены подставленного солнцу склона. - Ядовиток тут нет каких-нибудь? - спросил я, стараясь не выдавать голосом беспокойства. Ираклий искоса стрельнул на меня коричневым взглядом и принялся перечислять: - Кобры, тарантулы, каракурты... - Понял, - вздохнул я. Некоторое время мы молчали. День раскаленно дышал, посвистывал ветер. Ираклий достал сигареты, протянул мне. - Спасибо, на отдыхе я не курю. - Я помню. Просто мне показалось, что сейчас тебе захочется.- он вытряхнул длинную, с золотым ободком у фильтра, "Мтквари". Ухватив ее губами, пощелкал зажигалкой. Жаркий ветер сбивал пламя. Нет, занялось. - От чего мы действительно можем кровью истечь,- сказал я,- так это от порывистости. - Это как? - Я и сам толком не понимаю. Навалиться всем миром, достичь быстренько и почить на лаврах. Только у нас могла возникнуть поговорка "Сделай дело - гуляй смело". Ведь дело, если это действительно дело, занятие, а не кратковременный подвиг, сделать невозможно, оно длится и длится. Так нет же! Ираклий с сомнением покачал головой. - Нет-нет. Даже язык это фиксирует. Возьми их "миллионер" и наше "миллионщик". Миллионер - это, судя по окончанию, тот, кто делает миллионы, тот, кто делает что-то с миллионами. А миллионщик - это тот, у кого миллионы есть, и все. В центре внимания - не деятельность, а достигнутое неподвижное наличие. Ираклий затянулся, задумчиво щурясь на восьмигранный барабан храма. Казалось, барабан плавится в золотом огне. Стряхивая пепел, легонько побил средним пальцем по сигарете. Вновь покачал головой. - Во-первых, мы говорили о российской культуре, а ты говоришь о русском национальном характере. Уже подмена. А во-вторых, от чего характер действительно может истечь кровью - так это,прости, от какой-то упоенной страсти к самобичеванию. Даже поводы придумываете, как нарочно, хотя они не выдерживают никакой критики. Если следовать твоей логике - можно подумать, что "погонщик" - это тот, у кого есть погоны на плечах,- он легонько хлопнул меня по плечу, обтянутому безрукавкой,- а отнюдь не тот, кто скотину гонит. - Уел,- сказал я, помолчав.- Тут ты меня уел. И где! В стихии моего языка! - Свой язык слишком привычен. Бог знает, что можно придумать, если комплекс заедает. Со стороны виднее,- он опять затянулся и опять искоса взглянул на меня, на этот раз настороженно: не обидел ли.- Хотя что значит со стороны... Одной ногой со стороны, другой - изнутри. Как многие в этой стране. Теперь уже я коснулся ладонью его плеча. - Послушай, Ираклий. Вон те горы... - Слева ? - Да, те, куда Тифлисский туннель уходит... - Послушай, Александр,- в тон мне проговорил он.- Когда царь Вахтанг Горгасал, утомившись на охоте, спешился у незнакомого источника и решил умыть лицо, он опустил в воду руки и удивленно воскликнул "Тбили"! "Теплая"! Отсюда и пошло название города. Запомни, пожалуйста. - Прости. Хорошо, но почему ты мне пеняешь, а в Петербурге и где угодно слышишь по десять раз на дню "Тифлис" и - ни звука? Он бросил окурок и тщательно вбил его каблуком в сухую землю, чтобы и следа его не осталось. - Потому что чужие его пусть хоть Пном-Пнем называют. Ты же не чужой. Понял? - Понял. - Будешь еще говорить "Тифлис"? - Амазе лапаракиц ки ар шеидзлеба! - И речи быть не может... - машинально перевел он; у него сделался такой оторопелый вид, что я засмеялся. - Ба! Ты что, дорогой, грузинский учишь? И произношение как поставил! - Увы, обрывки только,- признался я.- Разговорник полистал перед отлетом. А было бы время да способности - все языки бы выучил, честное слово. Приезжай хоть в Ревель, хоть в Верный - и себе приятно, и людям уважение. Но... - Лопнет твоя головушка от такого размаха.- ухмыльнулся Ираклий.- Вот действительно русский характер. Уж если языки - то все сразу. А если не все - то ни одного. В лучшем случае - от каждого по фразе. Имперская твоя душа... Побереги себя. - Дидад гмадлобт.#$Большое спасибо (груз.).$# - Не стоит благодарности. - Я вот что хотел спросить. В те горы как - погулять можно пойти? Тропки есть? Или там слишком круто? Ираклий нетерпеливо перевел взгляд на Стасю. Она была уже в шагах пятидесяти. - Да-да, я ее имею в виду. - Ну, Станислава Соломоновна-то, я вижу, везде пройдет,- он отступил от меня на шаг и с аффектированным скепсисом оглядел с головы до ног. Я улыбнулся. - Обижаешь, друг Ираклий. Конечно, после тридцати я несколько расплылся, но в юные лета хаживал и по зеркалу Ушбы, и на пик Коммунизма. - О, ну конечно! Как я мог забыть! Чтобы правоверный коммунист не совершил восхождения на свою Фудзияму! -Дорогой, при чем тут Фудзияма! - начал кипятиться я.- Просто трудный интересный маршрут! И так уж судьбе было угодно, чтобы большинство ребят, залезших туда впервые и давших в двадцать восьмом году название, принадлежали к нашей конфессии! Он засмеялся, сверкая белыми зубами из черной бороды. - А тебя оказывается, тоже можно вывести из себя,- сказал он.- Признаться, глядя, как с тобой обращаются некоторые здесь присутствующие, я думал, ты ангел кротости. Я отвернулся, уставился на Мцхету. Пожал плечами. - Тебе и тяжело так от того, что у тебя всегда все всерьез,- негромко сказал Ираклий.- И у тех, кто с тобой - все всерьез. Я пожал плечами снова. - А как Лиза? - спросил он. - Все хорошо. Провожала меня вчера чуть не до трапа. - Потому и летели разными рейсами? - Ну, мы не говорили об этом вообще, но, наверное, Стася была уверена, что меня будут провожать. Она сама и придумала себе какую-то отсрочку, чтобы лететь сегодня... даже не сказала, какую. - А Поленька? - И Поленька провожала. Всю дорогу рассказывала сказку про свой остров, уже не сказку даже, а целую повесть. На одной половине живут люди, которые еще умеют немножко думать, но только о том, где бы раздобыть еду, а на другой - которые думать совсем не умеют. "Почему?!" - "Папа, ну как ты не понимаешь? Ведь Мерлин дал им вдоволь хлеба, и теперь они думать совсем разучились, потому что весь остров долго голодал и думать люди стали только о еде!" Видишь... Это уже не сказка, это философский трактат уже. - Ей одиннадцать? - Тринадцать будет, Ираклий. - Святой Георгий, как время летит. А Лиза... знает? - Иногда мне кажется, что догадывается обо всем и махнула рукой, ведь я не ухожу. Вчера так смотрела... И так спокойно: "Отдыхай там как следует, нас не забывай... Ираклию кланяйся. Ангел тебе в дорогу". Иногда кажется, что догадывается, но гонит эти мысли, не верит. А иногда - что и помыслить о таком не может, а если узнает, просто убьет меня на месте, и правиль... - Ш-ш. Подходила Стася - неторопливо, удовлетворенно; громадная охапка цветов - как младенец на руках. Богоматерь. И один, конечно, воткнула себе повыше уха - нежный бело-розовый выстрел света в иссиня-черных, чуть вьющихся волосах. Шляпу бы ей, подумал я. На таком солнце испечет голову... - Какой красивый цветок. И как идет тебе, Стася. Как он называется? - Ты все равно не запомнишь,- ответила она и, не останавливаясь, прошла мимо нас. Вдоль теневой стены храма к тропинке, ведущей на спуск. Ираклий,косясь на меня, неодобрительно, но беззвучно поцокал языком ей вслед. Я со старательной снисходительностью улыбнулся: пусть, дескать, раз такой стих напал. Но на душе было тоскливо. - Всякая женщина - это мина замедленного действия,- наклонившись ко мне, тихонько утешил Ираклий.- Никогда не знаешь, в какой момент ей наскучит демонстрировать преданность и захочется демонстрировать независимость. Но это ничего не значит. Так... - он усмехнулся.-- Разве лишь ногу оторвет взрывом, и только. Я смолчал. Преданность на людях Стася не демонстрировала никогда. Перед спуском она обернулась. удивленно глянула на нас чуть исподлобья. - Что же вы? Идемте. Мы пошли. Младенец колыхал сотней разноцветных головок. Напоследок я обвел взглядом пронзительно прекрасный простор внизу - еще шаг, и вершина, на которой стоял Джвари, выгибаясь за нашими спинами, скрыла бы долину. Сердце защемило от любви к этому краю. Разве любовь может быть безответной? Ираклий... его друзья... "Мои друзья - твои друзья!" Откуда же тогда это черное чувство, застилающее ослепительный свет южного дня - чувство, что эта красота уже не моя, что я вижу ее в последний раз? Кто надышал на меня эту тьму? Странно, но я уверен: она откуда-то извне, из неведомых мне теснин, она - чужая... Мы начали спускаться. Навстречу нам, вываливаясь из громадного туристического автобуса, плотной вереницей поднимались увешанные видеоаппаратурой люди, послышалась многоголосая испанская речь, и я порадовался, как нам повезло - мы были у Джвари только втроем. Авто Ираклия дожидалось на обочине, там, где мы его оставили час назад - роскошный, белоснежный "Руссо-Балт" типа "Ландо", с откидным верхом. Верх убран, дверцы - настежь, ключ зажигания с янтарным брелком в виде головки Эгле Королевы ужей - наверняка подарок какой-нибудь прибалтийской красавицы - вызывающе доверчиво торчит из приборной доски. Ираклий весь в этом. Впрочем, вероятно, его авто знают в округе. - Ираклий Георгиевич, можно, я сяду рядом с вами, впереди? - Почту за честь, Станислава Соломоновна. Она протянула мне младенца. - Подержи ты, пожалуйста. Здесь не помещается, закрывает руль. А просто на сиденье кинуть - растреплется. - Конечно, подержу. Какой разговор. Ни с одним человеком нельзя встретиться дважды, думал я, одиноко усаживаясь на просторное заднее сиденье. Пока человек жив, он меняется ежесекундно, пусть даже сам до поры того не замечает- и вот проходит неделя, пусть даже пять дней, и он иной, ты встречаешься уже не с тем, с кем расстался; тот же рост у него, те же привычки и пристрастия, но сам он - иной, он тебя не помнит; и - все сначала. И ведь со мною тот же ад; ведь и я живу и, значит, меняюсь ежесекундно. Так не честно. Не хочу! А притворяться прежним собой, чтобы не поранить того, с кем встретился после пятидневной разлуки - честно? Значит, порядочный человек должен быть нечестным, чтобы скомпенсировать нечестность мира. Ведь это подлый, подлый мир, коль скоро он так устроен: бережный - лжет, Честный - чуть что, рубит наотмашь... Горячий ликующий ветер, огибая ветровое стекло, бил в лицо. Разливы цветов на обочинах мелькали и сметали друг друга. Шипя, дорога танцевала навстречу, как змея. Прекрасный, нечестный мир. Ираклий лихо затормозил у самых ворот своей сагурамской дачи. Выскочил из машины, галантно распахнул дверцу со стороны Стаси. - Прошу. Потом, ухмыляясь, открыл дверцу мне. С букетом я был совершенно беспомощен. - Прошу и вас. Навалившись обеими руками, сам распахнул перед нами створку ажурных ворот. Полого вверх в темную глубину сада уходила дорожка. - Добро пожаловать в приют убогого чухонца. Забавно, он уже не в первый раз называет так свое родовое гнездо. Я никогда не решался спросить, в чем тут дело. Подозреваю, игра сложилась уже давно, благодаря многолетней фамильной дружбе князей Чавчавадзе с баронами Маннергейм. Корни ее уходят годы, пожалуй, в тридцатые. Вот и Ираклий в свое время долго служил вместе с Урхо. Я с Урхо никогда не был особенно близок, и никогда мне не довелось бывать в его особняке под Виипури, но, думаю, случись такое, у ворот он непременно пригласил бы войти в бедную саклю, прилепившуюся к крутому склону соплеменных гор. Или что-нибудь в этом роде. Наконец-то тень. Только в саду я понял, как, при всей своей любви к солнцу, с непривычки устал от него. Настоящей прохлады не было, однако, и здесь - сухой прогретый воздух томно играл листвой, колыхался среди деревьев, причудливо катая волны запахов от одного к другому, так что, проходя мимо олеандра или жасмина, мы вдруг ощущали на миг аромат глицинии, а возле глицинии вдруг проносилась струйка тягучей патоки дрока. Хотелось сесть на землю, привалиться спиною к стволу хотя бы вот этой фисташки, зажмуриться и дышать, дышать. - Хочу обратить ваше внимание, Станислава Соломоновна,- древний источник. Он волшебный. Еще триста с лишним лет назад люди заметили, что каждый глоток отнимает один грех. - О-о! У меня как раз такая жажда! Нужно пить и пить! Она стремительно подбежала к высокой тумбе красного кирпича, в нише которой журчала чуть слышно кристально чистая влага. Стараясь стоять подальше, чтобы не забрызгать платье, и даже отведя одну руку за спину, ладошкой другой она черпала и пила, пила. Не простудилась бы... Только что с солнцепека, а горлышко-то у нее слабенькое, я знал. Отвернувшись, выпрямилась, отряхивая руку. Лицо - счастливое, глаза сверкают, и чуть вздрагивает безымянный цветок в черных кудрях. И влажно поблескивает подбородок. - Вкусная! И двадцать семь грехов как не бывало! А можно еще, он не обмелеет? - Сколько вашей душе угодно, Станислава Соломоновна. Я вижу, вы великая грешница. Или решили запастись на будущее? Только не простудитесь. Он будто читал мои мысли. Может и читал слегка. Друг. - Александр тоже вчера набросился было,- Ираклий лукаво посмотрел на меня и подмигнул.- Но потом быстро понял, что есть напитки куда более целебные. Стася совсем по-детски затягивала шею, чтобы с подбородка не капнуло на платье. - Еще пятнадцать,- опять повернулась она к нам, вытирая улыбающиеся губы тыльной стороной ладони.- А? Нет, целебнее нет. - А молодые вина? - явно оскорбился Ираклий. - Спасибо, Ираклий Георгиевич, но это не для меня. С нею что-то случилось? Она вдруг подошла ко мне. Взглянула чуть исподлобья. - Здесь можно принять душ, Саша? Я успею до обеда? - Разумеется. Сейчас я провожу. Наконец-то что-то родное в интонации. И тоски - как ни бывало, лишь удивление: что за тьма мне пригрезилась, из какого ящика Пандоры? Ведь все хорошо, все чудесно. Покой, солнце. Дышать... - Как красиво здесь.- сказала она. - ДА. Я знал, что тебе понравится. Идем. - Знаешь, что я подумала там, у Джвари? Совершенно необходимо иногда увидеть воочию те прекрасные места, о которых до этого только читал и только от поэтов знал, как они прекрасны. Тогда сразу становится ясно, что и остальное прекрасное, о чем мы читаем - совесть, преданность, любовь - тоже не выдумка. - А тебе иногда кажется, что выдумка? Она пожала плечами. - Как и тебе. - Ну не-ет... Она усмехнулась с грустным всепрощающим превосходством. - Кому-нибудь другому рассказывай, Я-то уж знаю. - Старый дядя Реваз, будто спрыгнувший с картин Пиросмани, сидел в плетеном кресле у входа, в тенечке, обмахиваясь последним номером "Аполлона", и явно поджидал нас - увидел и сразу встал. - Гамарджобат, мадам! Гамарджобат, батоно княз! - Добрый день, дядя Реваз. "Реваз" и "княз", благодаря его произношению, составили, на мой взгляд, идеальную рифму. Я коротко покосился на Стасю - заметила ли она? Не подвигнет ли эта деталь, например, на эпиграмму? Мне всегда было ужасно приятно и даже лестно, если в ее стихах я угадывал отголоски впечатлений, коим я был пусть не виновником, но хотя бы свидетелем. Нет, ее лицо оставалось отстраненным. - Это Станислава Соломоновна, большой талант,- проговорил я.- Это Реваз Вахтангович, большая душа. - Здравствуйте, Реваз Вахтангович. - Заходите дом, прошу. Дом прохладно.- Он говорил с сильным акцентом, но мне и акцент был мил, и акцент был пропитан солнцем. Сделал шаг в сторону, пропуская Стасю к ступенькам, и, когда она прошла, наклонился ко мне. Сказал вполголоса: - Вам депеша пришел, батоно. В конверт. Протянул мне. - Спасибо, дядя Реваз,- я оттопырил правый локоть, а дядя Реваз сунул мне конверт подмышку - я прижал его к боку и, по-прежнему с врученным мне Стасей стоглавым младенцем на руках, вошел в дом. Здесь, в действительно прохладной прихожей, Стася и княгинюшка Темрико уже ворковали, успев познакомиться без меня. - Мужчины всегда не там, где надо, спешат и не там, где надо, опаздывают,- сказала княгинюшка, завидев меня,- Я уже все знаю - и как нашу гостью зовут, и про Джвари, и что нужен душ. Вы свободны, Саша. Да. Стася умела быть стремительной, мне-то довелось это испытать. - Тогда я действительно поднимусь на минуту к себе и хоть руки освобожу. - Я велю принести вам вазу с водой,- княгинюшка взглядом опытного эксперта смерила букет.-- Две вазы. - Ты положи его пока аккуратненько,- сказала Стася, стоя ко мне спиной.- Я приду - разберусь. Я свалил букет на стол, рванул конверт по краю. Конечно, бумага раздернулась не там, где надо - пальцы спешили и волновались; бросающаяся в глаза надпечатка "Князю Трубецкому А.Л. в собственные руки" с хрустом лопнула пополам. Так я и знал, сплошная цифирь. Несколько секунд, кусая губы, я бессмысленно смотрел на выпавший из конверта маленький твердый листок с шестью колонками пятизначных чисел, потом встал. Открыл шкап; из бокового кармана пиджака достал комп-шифратор, оформленный под записную книжку. Вложил в щель листок и надавил пальцами на незаметные точки гнезд опознавателя; пару секунд опознаватель считывал мои отпечатки пальцев, индекс пота... Потом на темном табло брызнули мельтешащие бестолковые буквы и, посуетившись мгновение, сложились в устойчивую строку: "Получением сего надлежит вам немедля вернуться столицу участия расследования чрезвычайной важности. Товарищ министра государственной безопасности России И.В.Ламсдорф". Я отложил дешифратор. Вне контакта с моей рукой он сразу погасил текст. Я поднялся и медленно подошел к распахнутому в сад окошку. Оперся обеими руками на широкий подоконник. Солнце ушло с него, наверное, с полчаса назад, спряталось за угол дома, но подоконник до сих пор был теплее, чем руки. Отсюда, со второго этажа, поверх сверкающей листвы долина открывалась на десятки верст - едва ли не все главные земли древнего Картли. Вот тебе и отдохнул. Вот тебе и побыл с любимой в раю. Упоительный запах цветущего под окном смолосемянника сразу стал не моим. Далеким, как воспоминание. Нет, все-таки надо закурить. Я закрутился по комнате в поисках сигарет; обнаружил. Снова подошел к окну и дунул мерзким дымом в благоухающий простор. Слышно было, как внизу, за углом, перешучиваются по грузински мальчишки, волокущие багаж Стаси из авто в дом. Милейший Иван Вольфович! Чтобы он отбил мне такую шифровку, должно было случиться нечто действительно выходящее из ряда вон. Ведь мы виделись с ним только вчера поутру, и он, теребя свои старомодные бакенбарды, взбивая их указательным пальцем, так откровенно, по-домашнему завидовал мне. "Какие места! Какой язык! Цинандали, кварели, киндзмараули... каждое слово исполнено глубочайшего смысла! Отдохните, батенька, отдохните. Имеете полное право. Дело тарбагатайских наркоманов съело у вас полгода жизни". И вот извольте. "Получением сего..." Нет, дудки. Могли же мы задержаться на прогулке до вечера! А дядя Реваз мог, например, уснуть, нас не дождавшись. Да мало ли как что могло! До утра я с места не сдвинусь! Но все же - Что стряслось? Не хочу, не хочу думать об этом! Уже забыл! А ведь что-то страшное... И завтра ли, послезавтра - мне опять в это лезть с головой. - Друг Александр! - зычно крикнул Ираклий снизу.- Стол накрыт! 2 - Ты устал, любимый. - Нет. - Устал. Целуешь через силу. - Нет, Стася, нет. - Я же чувствую. - Ты уже не хочешь? - Всегда хочу. Всегда лежала бы так. Но ты отдохни чуточку. Как нежно произнесла она это "чтч". Варшава. - Я никуда не денусь, Саша. - Я денусь. - Ты денешься. А я не денусь. Когда понадоблюсь - всегда буду под рукой. Она не лгала. Но и не говорила правды. Она просто - говорила. Села. Спустила ноги на пушистый, во весь пол, ковер. Озабоченно посмотрела в сторону окошка. Простор подергивался медовой дымкой. - Как ты думаешь, не слышно было как я тут повизгивала? - Мягко сказано... - пробормотал я. - Я же соскучилась.- объяснила она и встала. Медленно подошла к окну. Я смотрел. Она чувствовала мой взгляд, конечно, и не оборачивалась - неторопливо шла и давала мне любоваться вволю. Почти танцевала. Упругая, гибкая, смуглая - на миг я показался себе факиром с флейтой, заклинающим из последних сил... кого? - Вечереет.- сказала она. Помолчала; я любовался.- Сейчас мы к Бебрисцихе уже не поедем, конечно. - У меня и впрямь оказались иные виды на вторую половину дня. Она не ответила. Наверное, уже не помнила этих своих слов. - Но завтра с утра,- мечтательно произнесла она, помедлив.- Подумать только, целую неделю будем здесь! Я так благодарна тебе. И вдруг, вскинув руки, закружилась по комнате. Иссиня-черные волосы разлетались стремительной каруселью, грудь искусительно трепетала. Уже опять хотелось стиснуть ее ладонью. - Как хорошо! Как хорошо! Я счаст-ли-вая! "Получением сего..." Уже не помню! Не помню! - Чудесные букеты ты сделала. - Что-что, а уж это я умею,- она повернулась ко мне и чуть удивленно глянула исподлобья. Будто для нее сюрпризом оказалось: я смотрю на нее, а не на букеты.- Как ты смотришь... - Хорошо. Я на Лизу похожа? Горло перехватило. Я сглотнул. - Совсем не похожа. - А в постели похожа? - Совсем не похожа. - Ты по разному чувствуешь со мной и с нею? - Совсем по разному. - Не все равно? - Нет. - Ты был с ней счастлив, пока мы не налетели друг на друга? - Я и сейчас с ней счастлив. И с тобой счастлив. Она улыбнулась чуть презрительно. - Тебе надо было принимать магометанство, а не коммунизм. - Тогда я не смог бы пить вина. - Ой, дура я дура! - она всплеснула руками.- Лезу с разговорами, а мужик, естественно, еще дернуть хочет! Давай я накину что-нибудь и сбегаю вниз, там на столе оставалась еще бутылка. - Ты слишком заботлива. - Не бывает "Слишком". Еще древние вещали: благородная женщина после близости должна заботится о возлюбленном, как мать о ребенке - ибо женщина в близости рождается, а мужчина умирает. И спортсменами подмечено: после этого дела показатели у женщин улучшаются, а у мужчин - фюить! - Постараемся выжить,- ответил я и, сунув руку в щель между изголовьем постели и стенкой, достал почти полную бутыль "ахашени". Простите, Иван Вольфович, ничего не помню. Стася засмеялась.- Будешь? - Нет. Я от тебя пьяна, этого достаточно. Я налил себе пару глотков в бокал, выпил. Спросил осторожно: - Ты в порядке? - В абсолютном. Да не тревожься ты, просто здоровый образ жизни. Я и курить перестала. - Да что стряслось? Она засмеялась лукаво. Погладила один из букетов. Ей действительно нравилось, как я на нее смотрю, и она прохаживалась, прогуливалась по комнате - от шкапа к стене с кинжалами и саблями, от сабель - к стене с фамильными фотографиями, потом к огромной напольной вазе... из волос над ухом, подрагивая, так и торчал забытый стебелек анонимного цветка, голый и сирый, ему нагота не шла; все лепестки мы ему перемолотили об подушку. - Ты же меня так упрашивал! Такой убедительный довод привел! - Какой? - Не скажу. - Полгода как отчаялся упрашивать... - До меня, как до жирафа. Не тревожься, Саша. Просто я подумала: я на четыре года старше нее, надо оч-чень за собой следить. Хоть паритет поддерживать.- и вдруг высунула на миг кончик языка.- я ведь даже не знаю, как она выглядит. И Поленька. Ты бы хоть фотографию показал. - Зачем тебе? - Родные же люди. - Не будь это ты, я решил бы, что женщина безмерно красуется. - Это значит, я безмерно красиво чувствую. А чувствую я, что безмерно люблю тебя. - С тобою трудно говорить. Ты так словами владеешь... - Ты владеешь мной, а я владею словами. Значит, ты владеешь словами через наместника. Царствуй молча, а говорить буду я. присели на подоконник, голой спиной в залитый желто-розовым цветом сад. - Слова... Они, окаянные, просто созданы для обмана. Люди очень разные, у каждого - своя любовь, своя ненависть, свой страх. А слово на всех одно и то же. Тот, кто произносит, подразумевает совсем не ту любовь и не тот страх, который подразумевает, услышав, собеседник. Поэтому лучше уж вообще молчать на эти темы... или говорить лишь для того, чтобы порадовать того, кто рядом... или, если всерьез, объяснять именно свою любовь. Ведь для одного этого слова нужно целый роман, целую поэму написать. Я вот, пока летела,- она улыбнулась,- два стихотворения про тебя сочинила. Правда, то, что они про тебя, никто не поймет. - А я? - глупо гордясь, спросил я. - А ты, - она опять улыбнулась,- у подавно. - Прочти. - Нет. - Прочти. - Нет-нет. Не хочу сейчас, Ведь чем больше разжевываешь свое понимание, тем дальше уходишь от чужого. Зачем мне от тебя удаляться? Вот ты, рядом. Это не так уж часто бывает. Скоро опять усвищешь куда-нибудь, а тем временем я опубликую - тогда и прочтешь, - она поставила одну ногу на подоконник, обхватила ее руками.- Какой воздух чудесный идет снаружи,- глубоко вздохнула.- Мы еще погуляем перед ужином, правда? И из источника попьем. - Обязательно.И перед ужином, и перед сном. - Перед сном это особенно необходимо. "...Немедленно вернуться в столицу..." Я налил себе полный бокал и выпил, не отрываясь. Из бокала будоражаще пахло виноградниками, плавающими в солнечном океане. - На аэродром ты ехал из дома? - Дом... - солнечный океан хлынул в кровь.- Дом - это место, где можно не подлаживаться. Не контролировать слова. Быть усталым, когда устал, быть молчаливым, когда хочется молчать - и при этом не бояться, что обидишь. Не притворяться ни мгновения - ни жестом, ни взглядом... - Так не бывает. - Наверное. Поэтому у меня никогда не было дома. - А может, просто тебя никогда не было дома? -Удачный аперкот. - Саша, я не хотела обидеть!Ты лучше всех, я-то знаю! Просто я очень хочу быть твоим домом... и мне кажется, у меня бы получилось. Но как подумаю, что ты будешь заходить домой в гости два-три раза в месяц, а в остальное время будешь в другом... а может, и в третьем - то тут, то там дома будут появляться и осыпаться с тебя, как листья, засыхающие от недостатка тебя.. Ох нет, не надо. Все ерунду я говорю. Капризничаю. Не слушай. Это потому, что я расслабилась, уж очень мне хорошо. А если бы я вдруг от тебя родила, ты бы меня бросил? - Нет, конечно, - медленно сказал я. - Нет? Правда нет? - голос у нее зазвенел, и осветилось лицо. - Глупое слово - бросил. Гранату бросают... камень. А ты же - моя семья. Был бы с вами, сколько бы получалось. Но, видишь ли... уже переломленный. Потому что уже никогда не чувствовал бы себя порядочным человеком. - А сейчас чувствуешь? Это была пощечина. Пощечина ниже пояса, так умеют только женщины. Да, не мне говорить о порядочности. С усилием, будто выгребающий против мощного течения катерок, я отставил бокал подальше; в райской тишине резко ударило стекло. - Не очень. Но покуда доставляю тебе радости больше, чем горя - ты сама так говоришь... - Да, конечно, да! То - что? - то это имеет хоть какой-то смысл. - Но ведь тогда у меня будет еще больше радости, Саша! - А у него? Я же не смогу уделять ему столько внимания, сколько... он заслуживает. - Мне ты тоже не всегда уделяешь столько внимания, сколько я заслуживаю. Но кто скажет, что я у тебя расту плохая? Стихия. Слова - не более, чем летящие по ветру листья.Если пришел ураган - листья должны срываться и лететь, но их полет ничего не значит. Он значит лишь, что пришел ураган. Ураган уйдет - они осядут. И дурак, нет, садист тот, кто подойдя к плавающему в грязи листочку, начнет корить его: "Ведь ты уже летал, ну-ка, давай еще, это так красиво!" Значит, действительно честнее молчать, не пуская на ветер слов, и молча делать то что хочешь; просто стараясь по возможности не повредить при этом другим, тоже молча? - Стаська, ты сама не понимаешь, что говоришь. - Конечно не понимаю, мое дело бабье. Но ты-то, самец, положа руку на сердце - неужели тебе не будет хотя бы лестно? Я только головой покачал. - Натурально, если бы без ссор и дрязг - я бы ужасно гордился. Встала с подоконника, улыбаясь. Неторопливо подошла ко мне. - Против твоей воли я ничего никогда не сделаю. Присев у меня в ногах, наклонилась. Завороженно смотрела, как я, вздрагивая, набухаю под ее взглядом - и сама безотчетно вздрагивала вслед за мною. - Ну, вот, - сказала почти благоговейно, - ты снова меня хочешь. Коснулась кончиками пальцев. Потом, встав надо мной на колени, коснулась грудью. Потом губами. Снова отстранилась, вглядываясь. Распущенные волосы свешивались почти до простыни. - Он мне напоминает птенца какой-то хищной птицы. Требовательный и беззащитный. Чуть подрос - а так и норовит уже клеваться! А ведь сам, один - ничего не может, нужно прилетать, из любого далека прилетать к нему и кормить, кормить... Подняла лицо. Глаза сияли. - Я люблю тебя, Стася,- сказал я. - Я буду прилетать. Из любого далека, хоть на день, хоть на час, на сколько скажешь. Буду, буду, буду! - провела кончиками пальцев по полуоткрытым, запекшимся от поцелуев губам.- Хочешь сюда? - Нет. Лучше подари самцу самку. Стремительной гибкой молнией она повернулась ко мне спиною, упала на бок - только упруго вздрогнул матрац. Колючий вихрь волос ожег мне щеку. - Так? 3 К программе "Время" мы опоздали буквально на минуту. Когда, шкодливо досмеиваясь и дошептываясь, мы спустились в гостиную, Ираклий и Темрико уже сидели перед телевизором, и я сразу понял, что произошло нечто чудовищное. Ираклий обернулся на звук шагов, лицо его было серым. - ...В десять семнадцать по петербургскому времени,- мертвым голосом сообщал диктор.- Гравилет "Цесаревич" следовал с базы Тюратам, где великий князь Александр Петрович находился с инспекционной поездкой, в аэропорт "Пулково". Обстоятельства катастрофы однозначно свидетельствуют о том, что имел место злой умысел... - Боже! - вырвалось у княгинюшки. Я помертвел. Я все осознал мгновенно - даже то, что ни спасения, ни отсрочки нам со Стасею нет. Я взглянул на нее - она слушала, вытянув шею, как давеча у источника, и лоб ее был страдальчески сморщен. Я достал из кармана пиджака шифратор с депешей, коснулся пальцами гнезд и показал ей табло. Секунду она непонимающе вчитывалась, потом с ужасом заглянула мне в глаза. - Это я получил днем,- сказал я.- Думал до завтра потянуть. Она взяла мою руку с шифратором, поднесла к губам и поцеловала. - Спасибо за сегодня. Я подошел к телефону. Поднял трубку, стал нащелкивать номер. У меня за спиной Стася что-то объясняла хозяевам - я не слышал. - Барышня, когда у вас ближайший рейс на Петербург? Двадцать два пятьдесят? - Успеем, - отрывисто произнес Ираклий.- Докачу. - Забронируйте одно место... - Два! - отчаянно крикнула Стася. - Я растерянно обернулся к ней. - Стасик, может, отдохнешь еще на солнышке... Она даже не удостоила меня ответом. Отвернулась даже. - Два места. Кажинская Станислава Соломоновна. Трубецкой Александр Львович. Нет, не Левонович, просто Львович. За полчаса, понял. Гмадлобт дахмаребисатвис.#$Благодарю за помощь (груз.).$# Положил трубку. Она едва не выскользнула из потных пальцев. Ираклий подошел ко мне. Веско положил ладони мне на плечи и сильно встряхнул. Он как-то сразу осунулся. - Найди их и убей, - с жесткой хрипотцой сказал он. - Постараюсь, - ответил я. - Я кофе сварю вам,- тихо сказала Темрико. Уже в авто, посреди звездной благоуханной ночи - тоненький серпик плыл так спокойно - она спросила, когда Ираклий отошел закрыть ворота: - Лиза будет тебя встречать? - Нет. Они знать-то не знают. - Хорошо. Значит, сможем еще там поцеловаться на прощание. - Я приду, Стася! - горло у меня перехватило от нежности и сострадания. Я знал, это неправда, никто ни к кому не может придти дважды.- Я приду! - Я твой дом, - ответила она. В ласковой темноте то тут, то там зыбко позванивали цикады.  * Петербург *  1 Сеть питаемых гелиобатареями орбитальных гравитаторов за какой-нибудь час протащила семисотместную громаду лайнера по баллистической кривой от Тбилисси до Петербурга. В пути мы почти не разговаривали, лишь обменивались какими-то проходными репликами. "Хочешь к окну?" - "Все равно темно". "А у тебя лицо успело подзагореть, щеки горят". - "Это у меня от тебя щеки горят, Саша". "Давай выпьем еще кофе?" О предстоящем я старался не думать; глупо строить досужие версии, ничего не зная - обрывки их во множестве долетали до меня и в очереди на регистрацию, и в очереди у трапа, уши вяли. Соседи шелестели газетами, вспыхивали то тут, то там вертевшиеся вокруг катастрофы приглушенные разговоры - я все не пытался Стасин взгляд, все посматривал на нее сбоку, но она сидела, уставившись перед и точно окаменев, и лишь обеими руками гладила, ласкала, баюкала мою ладонь, отчаянно припавшую сквозь неощутимую белую ткань к теплой округлости ее бедра. Только когда пилот отцепился от силовой тяги и, подруливая в аэродинамическом режиме, стал заходить на посадку, Стася, так и не пожелав встретиться со мною взглядом, внезапно начала читать. У нее даже голос менялся от стихов - становился низким, грудным, чуть хрипловатым. Страстным. Будто орлица клекотала. Это был голос ее естества, так она стонала в постели, и я гордился: мне казалось, это значило, что иногда я могу дать ей такое же счастье, какое ей дает основа ее жизни, ось коловращения внешней суеты - ее талант. "Как бы повинность исполняю. Как бы от сердца улетаю тех, что любил. Тех, что люблю". У нее было много текстов, написанных от лица мужчин. Наверное, тех, с которыми она бывала; я догадывался, что мужчин у нее было побольше, чем у меня женщин. Если этот текст был из тех, что она написала по дороге сюда, значит, так она представляла себе меня. На душе стало еще тяжелее - она ошибалась. С ней я не испытывал никакой повинности; наверное, я просто запугал ее, слишком часто и со слишком большим пиететом произнося слова "долг", "должен"... как она бесилась, когда я, вместо того, чтобы сказать "Вечером я хочу заехать к тебе" говорил "Вечером нужно заехать к тебе"; а для меня это были синонимы. От ее сердца я никуда не улетал и не мог улететь. Я просто этого не умел. От лица мужчин она тоже писала себя. Столица встретила нас ненастьем. Лайнер замер; Стася, поднявшись, набросила плащ. Он был еще чуть влажным. И багаж ее был еще чуть влажным - тот же косой, холодный дождь, который напитал его влагой поутру, окатывал его теперь, вечером, когда носильщик, покряхтывая и покрикивая "Поберегись!", катил его к стоянке таксомоторов. Дождь то притихал, то, повинуясь злобному сумасбродству порывов ветра, вновь набрасывался из промозглой тьмы, он шел волнами, и недавнее грузинское сияние уже казалось мимолетным радужным сполохом, привидившемся во сне. Засунув руки в карманы грошового китайского плащика, небрежно набросив капюшон и даже не утрудившись застегнуться, Стася в легких туфельках шагала прямо по ледяному кипению черных луж. - Не простудилась бы ты, Стасенька. Она будто не слышала. В бешеном свете посадочных огней ее лицо призрачно искрилось. Она так и не повернулась ко мне. Мы так и не поцеловались на прощанье. Хотя меня никто не встречал. Над нами то и дело с протяжным шипящим шумом планировали идущие на посадку корабли, их позиционные огни едва пробивались через нашпигованный водою воздух. Мы с носильщиком перегрузили Стасин багаж, я сунул парню целковый ("Премного благодарен-с..."), стася молча шагнула в кабину, молча захлопнула дверцу и таксомотор повез ее в скромную квартирку, которую она вот уж год снимала в третьем этаже приличного дома на Каменноостровском; а я, ладонью сгоняя воду с лица, вернулся в здание аэровокзала, сдал на хранение свой саквояж - я чувствовал, мне скоро снова лететь, и из автомата позвонил в министерство. - А-ле? - Иван Вольфович! С языка едва не сорвалось машинальное "Добрый вечер". Успел ухватить за хвост. - Слушаю, говорите! - Это Трубецкой. Я в Пулково. - Ах, батенька, заждались мы вас! - Теперь же ехать? - Да уж натурально теперь же. Не тот день, чтоб мешкать. Вот и я укрылся в кабине авто. Из кармана насквозь мокрого пиджака извлек насквозь мокрый платок, принялся тереть лицо, шею, волосы. Свет фонарей мерцал на бегущих по стеклам струйках, крыша рокотала барабаном. - Дворцовая, милейший. И как последние два часа я гнал от себя мысли о предстоящем, старательно не слушая доносившиеся справа-слева обрывки вертевшихся вокруг несчастья разговоров, так теперь я, словно пыль из ковра, принялся выбивать из памяти лихорадочно ласковые Стасины руки и ее мертвенный, унесшийся в пустоту взгляд. Великий князь Александр Петрович, Тридцать четыре года... было. Щепетильно порядочный человек, одаренный математик и дельный организатор. Мечтатель. Официально - глава российской части российско-североамериканского проекта "Арес-97", фактически - правая рука престарелого Королева; ловил каждое слово великого конструктора, всегда готов был помочь делу и своим моральным авторитетом, и своим государственным влиянием. Мне доводилось несколько раз встречаться с ним на разного рода официальных и неофициальных мероприятиях, и от этих встреч всегда оставалось теплое чувство; на редкость приятный был человек. Невозможно представить, чтобы у него были враги. Такие враги. Таксомотор вывернул на Забалканский проспект. Молодой шофер небрежно покручивал баранку и что-то едва слышно, угрюмо насвистывал. Сверкающее месиво капель валилось сквозь свет фар. Время от времени под протекторами коротко и свирепо рычали лужи. "Арес-97". С той поры, как стало ясно, что термоядерный привод - дело неблизкое, решено было двинуться по тому отлаженному пути, каким с конца пятидесятых шли здесь, на планете. На стационарные гелиоцентрические орбиты в промежуток между орбитами Земли и Марса предполагалось обычными беспилотными устройствами с жидкостным приводом забросить две серии мощных гравитаторов, которые, при определенном расположении - оно повторялось бы с периодичностью всего лишь в полтора года - обеспечивали бы перемещение корабля практически любого тоннажа с постоянным ускорением десять метров в секунду за секунду. Инерционная фаза перелета, таким образом, вовсе ликвидировалась бы, космонавтам не пришлось бы сталкиваться ни с невесомостью, ни с ее неприятными последствиями, а время перелета сократилось бы с многих месяцев до - и это в худшем случае - недель. Помимо того, единожды подвесив в пространстве цепочку тяговых гравитаторов, проблему коммуникации Земля - Марс можно было бы решить раз и навсегда - во всяком случае, пока не появятся некие принципиально новые возможности типа, например, прокола трехмерной метрики. Каждые полтора года, безо всяких дополнительных затрат, не прожигая многострадальную атмосферу новыми выхлопами дюз и минимально теребя еще не вполне изученные, но уже весьма настораживающие геофизические аспекты огненного пробоя неба, станет можно, если возникнет на то желание, отправлять к Марсу корабль хоть с двадцатью, хоть с тридцатью людьми на борту, или даже целые эскадры по восемь - десять кораблей с пятичасовыми интервалами; а горячие головы уже размечтались о колонизации красной планеты. Тяговая цепочка должна была состоять из двадцати звеньев - десять гравитаторов обеспечивали бы разгон от Земли и обратное торможение на пути к Земле, десять - торможение на пути к Марсу и обратный разгон от Марса. Если учесть, вдобавок, что за три десятка лет эксплуатации орбитальной сети гравитаторов ни один лайнер не потерпел аварии на тяговом участке полета, такой вариант экспедиции выглядел не только более экологичным, не только более дешевым, но и куда более надежным, нежели любой реактивный - даже если бы Ливермор или Новосибирск выдали, наконец, термояд. Полет намечался на сентябрь девяносто седьмого года. Осуществление проекта шло со всеми возможными реверансами и знаками уважения лидирующих стран друг к другу; с церемонной, поистине азиатской вежливостью соблюдался полный паритет. Голова в голову, гравитатор к гравитатору - мы штуку, и они штуку, приблизительно раз в полгода, но не обязательно в один и тот же день. Мы разгонный, и они разгонный. Они тормозной - и мы тормозной. На первую половину июля планировался очередной запуск - пятого и шестого из околоземной десятки; дату еще надо было уточнять и согласовать с штатниками. Пробыв два месяца безвылазно на тюратамском космодроме, великий князь вырвался на пару дней в столицу, чтобы отчитаться о готовности к делу перед государем, Думой и кабинетом. Надобно незамедлительно снестись с штатниками и выяснить, не было ли у них попыток диверсий или покушений. Или это какой-то их патриот шизоидный... Бред. Третьи страны... Есть отрывочные сведения о наличии в Японии, в Германии кругов, задетых малым, с их точки зрения, участием их держав в интернациональном проекте века. По их мнению, это роняло престиж их наций. Горе-националисты, пес их ешь. Хорошо, что их мало, и что обычно их никто не слушает. Немцы в свое время очень настаивали, чтобы "в целях соблюдения полного равновесия участия основных сторон" все старты осуществлялись с одного и того же космодрома, причем какой-либо третьей страны, и тут же с беззастенчивой настойчивостью предлагали свою космическую базу в море Бисмарка - не ближний свет возить туда через океан все материалы что штатникам, что нам! Нет-нет. Бессмысленно сейчас строить версии. Я тут ничем не отличаюсь от располагающих нулевой информацией остолопов, болбочущих о массонском заговоре и о том, что господь покарал за гордыню человека, вздумавшего влезть на небо. Слышал я сегодня такое - смотрел на Стасю, чувствовал Стасю, но слышал краем уха. Все. Стася уже дома, в тепле, уже наверняка приняла ванну, залегла под одеяло с какой-нибудь книгой или рукописью, или телеэкран мерцает чем-нибудь развлекательным напротив постели - так славно бывает лежать рядом, обнявшись, щека к щеке и бездумно-радостно смотреть всякую белиберду... Хватит! Что она сейчас думает обо мне - мне отсюда не изменить, хоть кулак изгрызи. Или я слишком зазнаюсь, и она сейчас совсем не обо мне думает? А ведь каких-то пять часов назад она гортанно, протяжно вскрикивала подо мною... и танцевала: я счастливая! Но - утром? Как презрительно она вела себя утром, у Джвари! Господи, неужто это было? Неужели это было сегодня - жар, стрекот, синий простор? И самая большая трагедия - то, что родная женщина держится отчужденно. Все, хватит. Приехали. 2 Министерство госбезопасности располагалось в левом крыле старого здания Генштаба. Показав слегка удивленному моим видом казаку отсыревший пропуск, я взбежал по широкой лестнице на третий этаж - белый пиджак, светло-голубая рубашка с открытым воротом,белые брюки,белые летние туфли; ни дать ни взять миллионщик на палубе собственной яхты. В туфлях хлюпало. Нет, не миллионщик, конечно - погонщик. Подневольный офицер. Коридоры были пустынны, и, казалось, здание спит, как и полагалось бы в этот час. Но по едва уловимым признакам, которых, конечно, не заметил бы никто чужой, я чувствовал, что там, за каждой закрытой дверью -разворошенный муравейник. Естественно. Таких штучек не случалось на Руси со времен графа Палена. Правда, был еще Каракозов - совсем больной человек... Да еще закомплексованный Пестель витийствовал в эмпиреях о цареубийстве во благо народных свобод. Интересно, оставить его с Александром Павловичем наедине - неужто и впрямь поднялась бы рука? Или крепостным передоверил бы - дескать, ты, Ванька, сперва выпусти по моему велению своею косою кишки помазаннику божию, а уж посля будет тебе воля... Перепугали мечтательные предки Николая Павловича так, что ему потом всю жизнь от слова "свобода" икалось - ну, и вел себя соответственно, мел мыслителей из аппарата, оставлял одних неперечливых воров; чуть не прогадал Россию... Секретарь - молодец; даже бровью не повел, завидев в сих суровых стенах такое чудо в перьях, как нынешний я. - Иван Вольфович ждет вас, господин полковник. Прошу. И растворил передо мною тяжелые двери. Ламсдорф встал из-за стола и, отчетливо похрустывая плотной тканью выутюженного мундира,пошел ко мне навстречу, протянул обе руки. Костистое остзейское лицо его было печально вытянуто. - Экий выюжненький, батенька, экий вы мокренький... Уж простите старика, что этак бесцеремонно выдернул вас из картвельских кущей в нашу дрякву. Вы возглавите следствие. И назначал не я.- он потыкал пальцем вверх.- Есть факторы... То есть, не подумайте, Христа ради,- он всерьез испугался, что допустил бестактность,- будто я вам не доверил бы... Но устали ж вы за весну, как черт у топки,мне ль не знать!... Сюда, голубчик, присаживайтесь. Мы сейчас радиаторчик включим, подсохните,- покряхтывая,он выкатил масляный обогреватель из-за видавшей виды китайской ширмы, прикрывавшей уголок отдыха-столик, электрочайник, коробочки со сладостями; генерал был известный сладкоежка. Воткнул штепсель в розетку. - Чайку не хотите ли? - Благодарю, Иван Вольфович, я так наобедался у князя Ираклия,что теперь два дня ни есть ни пить не смогу. Давайте уж лучше к делу. - Ай, славно, ай, мальчики мои молодцы! Хоть денек успели урвать. Какая жалость, что князь Ираклий так рано в отставку вышел! - Ему в грузинском парламенте дел хватает. - Да уж представляю... Тепло там? - Тепло, Иван Вольфович. - Цветет? - Ох, цветет! Он горестно вздохнул, уселся не за стол, а в кресло напротив меня. Закинул ногу на ногу, немилосердно дергая левую бакенбардину так,что она едва не доставала до эполета. В черное, полуприкрытое тяжелыми гардинами окно лупил дождь. - К делу,говорите... Страшное дело, батенька Александр Львович, страшное... Уж и не знаю, как начать. Я ждал. От радиатора начало помаленьку сочиться пахнущее пылью тепло. - В восемь сорок три вылетел цесаревич с Тюратама. С ним секретарь, профессор Корчагин, знали вы его... - Не близко. Консультировался дважды. - Ну да, ну да. Это когда вы от нас входили в госкомиссию по аварии на Краматорском гравимоторном. Помню, как же, - он замолотил себя указательным пальцем по бакенбардам, затем снова поволок левую к плечу. - Врач, два офицера охраны и два человека экипажа, люди все свои, постоянные, который год с цесаревичем... - Никто не спасся? - глупо спросил я. Жила какая-то сумашедшая надежда, вопреки всему услышанному. Иван Вольфович даже крякнул. Обиженно покосился на меня. Встал, сложил руки за спиною и, наискось пошел по кабинету. Поскрипывал паркет под потертым ковром. - Батенька,- страдальчески выкрикнул генерал, остановившись у стола,- они же с трех верст падали! С трех верст! Что вы, право! С грохотом выдвинув один из ящиков, он достал пачку фотографий и вернулся ко мне. - Вот полюбуйтесь-ка на обломочки! Аэросъемка дала... Да. Я быстро перебрал фотографии. Что да, то да. Иными фрагментами земля была вспахана метров на пять в глубину. - Разброс обломков близок к эллиптическому, полторы версты по большой оси. И ведь не просто падали, ведь взрыв был, голубчик мой! Весь моторный отсек снесло-разнесло! - Мина с часовым механизмом или просто сопряженная с каким-то маневром? Скажем, при первом движении элерона - сраба... - Ах, батенька,- вздохнув, Ламсдорф забрал у меня фотографии и, выравнивая пачку, словно колоду карт несколько раз побил ее ребром раскрытую ладонь.- Разве разберешь теперь? Впрочем, обломки конечно, будут еще тщательнейшим образом исследованы. Но, по совести сказать, так ли уж это важно? - Важно было бы установить для начала, что за мина, чье производство, например. - Вот вы и займитесь... Ох, что ж я, олух старый! - вдруг встрепенулся он. Размахивая пачкой, словно дополнительны плавником-ускорителем, он чуть ли не вприпрыжку вернулся к столу, поднял трубку одного из телефонов и шустро нащелкал трехзначный номер. Внутренний, значит. - Ламсдорф беспокоит, как велели,-пробубнил он виновато,- Да, прибыл наш князь, уж минут двадцать тому. Ввожу помаленьку. Так точно, ждем. Положил трубку и вздохнул с облегчением. - Ну, что еще с этим... Взорвались уже на подлете, неподалеку от Лодейного Поля их пораскидало. Минут через шесть должны были от тяги отцепляться и переходить на аэродинамику... Так что с элеронами, или с чем там вы хотели - не проходит, Александр Львович. С другой стороны - в Тюратаме уже тоже чуток надыбали. С момента предполетной техпроверки и до момента взлета - это промежуток минут в двадцать - к кораблю теоретически имели доступ четыре человека. Все - аэродромные техники, народ не случайный. Один отпал сразу - теоретически доступ он имел, но возможностью этой, так сказать, не воспользовался - работал в другом месте. Это подтверждено сразу пятью свидетелями. Все утро он долизывал после капремнта местную поисковую авиетку. Что же касается до трех остальных... Мягко открылась дверь в конце кабинета. Не та, через которую впустили меня. Вошел невысокий, очень прямо держащийся, очень бледный человек в партикулярном, траурном; в глубине его глаз леденела молчаливая боль. Я вскочил, попытался щелкнуть каблуками хлюпающих туфель. До слез было стыдно за свое разухабистое курортное платье. - Здравствуйте, князь.- тихо сказал вошедший, протягивая мне руку. Я осторожно пожал. Сердце заходилось от страдания. - Государь,- проговорил я,- сегодня вместе с вами в трауре вся Россия. - Это потеря для всей России, не только для меня,- прозвучал негромкий ответ.- Алекс был талантливый и добрый мальчик, ваш тезка, князь... - Да, государь,- только и нашелся ответить я. - Иван Вольфович,- произнес император, чуть оборотясь к Ламсдорфу,- вы позволите нам с Александром Львовичем уединиться на полчаса? - Разумеется, ваше величество. Мне выйти? - Пустое,- император чуть улыбнулся одними губами. Глаза все равно оставались, как у побитой собаки.- Мы воспользуемся вашей запазушной приемной.- и он сделал мне приглашающий жест к двери, в которую вошел минуту назад. Там произошла заминка; он пропустил меня вперед - я, растерявшись, едва не споткнулся. Он мягко взял меня за локоть и настойчиво протолкнул в дверь первым. В этой комнате я никогда не бывал. Она оказалась небольшой - скорее чуланчик, нежели комната; смутно мерцали вдоль стен застекленные стеллажи с книгами; в дальнем т скрытого гардинами, сотрясаемого ливнем окна углу стоял низкий круглый столик с двумя мягкими креслами и сиротливой, девственно чистой пепельницей посредине. Торшер, задумчиво наклонив над столиком тяжелый абажур, бросал вниз желтый сноп укромного света. Император занял одно из кресел, жестом предложил мне сесть в другое. Помолчал, собираясь с мыслями. Достал из брючного кармана массивный серебряный портсигар, открыл и протянул мне. - Курите, князь, прошу. - Курить не хотелось, но отказаться было бы бестактным. Я взял, он тоже взял; спрятав портсигар, предложил мне огня. Закурил сам. Пальцы у него слегка дрожали. Придвинул пепельницу - ко мне ближе, чем к себе. - Хороша ли княгиня Елизавета Николаевна? - вдруг спросил он. - Благодарю, государь, слава богу.#$Слово "Бог" произносят с большой буквы истинно верующие, и с маленькой - те, у кого это лишь привычное присловье, наравне с "например", "елки-палки" или "мать чесна". (прим. авт.)$# - А дочь... Поля, если не ошибаюсь? - Не ошибаетесь, государь. Я благополучен. - Вы еще не известили их о своем возвращении из Тифлиса? - Не успел, государь. - Возможно, пока еще и не следует на всякий случай... А! - с досадой на самого себя он взмахнул рукой с сигаретой и оборвал фразу.- Не мое это дело. Как лучше обеспечить успех думаете вы, профессионалы,- помолчал.- Я предложил, чтобы вы, князь, возглавили следствие, по некоторым сображениям, их я раскрою чуть позже. А пока что... Он глубоко затянулся, задумчиво глядя мне в лицо выпуклыми, тоскующими глазами. Сквозь конус света над столиком, сонно переливая формы, путешествовали дымные амебы. - Скажите князь. Ведь вы коммунист? - Имею честь, государь. - Дает ли вам ваша вера удовлетворение? - Да. - Дает ли она вам силы жить? - Дает, государь. - Как вы относитесь к другим конфессиям? - С максимальной доброжелательностью. Мы полагаем, что без веры в какую-то высшую по отношению к собственной персоне ценность человек еще не заслуживает имени человека, он всего лишь черезвычайно хитрое и очень прожорливое животное. Более того, чем многочисленнее веры - тем разнообразнее и богаче творческая палитра Человечества. Другое дело - как эта высшая ценность влияет на их поведение. Если вера в своего бога, в свой народ, в свой коммунизм или во что-либо еще возвышает тебя, дает силы от души дарить и прощать - да будет славен твой бог, твой народ, твой коммунизм. Если же вера так унижает тебя, что заставляет насиловать и отнимать - грош цена твоему богу, твоему народу, твоему коммунизму. - Что ж, достойно. Не затруднит ли вас в двух словах рассказать мне, в чем, собственно, состоит ваше учение? Вот уж к этому я никак не был готов. Пришлось всерьез присосаться к сигарете, потом неторопливо стряхнуть в пепельницу белоснежный пепел. - Государь, я не теоретик, не схоласт... - Вы отменный работник и безусловно преданный России человек - этого довольно. Разглагольствования богословов меня всегда очень мало интересовали, вне зависимости от их конфессиальной принадлежности. Теоретизировать можно долго, если теория - твой удел; но в каждодневном биении сердца любая вера сводится к нескольким простым и самым главным словам. Я слушаю, князь. Я еще помедлил, подбирая слова. Он смотрел ободряюще. - У всех стадных животных, государь, существуют определенные нормы поведения, направленные на непричинение неоправданного вреда друг другу и на элементарное объединение усилий в совместных действиях. Нормы эти возникают вполне стихийно - так срабатывает в коллективе инстинкт самосохранения. Человеческая этика, в любой из ее разновидностей, является не более чем очередной стадией усложнения этих норм ровно в той мере, в какой человек является очередной стадией усложнения животного мира. Однако индивидуалистический, амбициозный рассудок, возникший у человека волею природы, встал у этих норм на пути. Оттого-то и потребовалось подпирать их разнообразными выдуманными сакральными авторитетами, лежащими как бы вне вида Хомо Сапиенс, как бы выше его. И тем не менее, сколь бы ни был авторитетен тот или иной божественный источник призывов к добру и состраданию, всегда находились люди, для которых призывы эти были пустым звуком, ритуальной игрой. С другой стороны, всегда находились люди, которым не требовалась ни сакрализация ни ритуализация этики; в простоте своей они вообще не могут вести себя неэтично, им органически мерзок обман, отвратительно и чуждо насилие... И то, и другое - игра генов. Один человек талантлив в скрипичной игре, другой - в раскрывании тайн атомных ядер, третий - в обмане, четвертый - в творении добра. Но только через четвертых в полной мере проявляется генетически запрограммированное стремление вида сберечь себя. Мы убеждены, что все создатели этических религий, в том числе и мировых - буддизма, христианства, ислама - принадлежали к этим четвертым. Ведь, в сущности, их требования сводятся к одному интегральному постулату: благо ближнего превыше моего. Ибо "я", "мой" обозначает индивидуальные, эгоистические амбиции, а "ближний", любой, все равно какой, персонифицирует вид Хомо. Расхождения начинаются уже на ритуальном уровне, там, где этот основной биологический догмат приходится вписывать в контекст конкретной цивилизации, конкретной социальной структуры. Но беда этических религий была в том, что они, дабы утвердиться и завоевать массы, должны были тем или иным способом срастаться с аппаратом насилия - государством, и, начиная включать в себя заповеди требования насилия, в той или иной степени превращались в в свою противоположность. Всякая религия стремилась стать государственной, потому что в этой ситуации все ее враги оказывались врагами государства с его мощным аппаратом подавления, армией и сыском. Но в этой же ситуации всех врагов государства религии приходилось объявлять своими врагами - и происходил непоправимый этический надлом. Это хорошо подтверждается тем, что, чем позже возникала религия, то есть чем более развитые, жесткие и сильные государственные структуры существовали в мире к моменту ее возникновения - тем большую огосударственность религия демонстрирует. От довольно-таки отстраненного буддизма через христианство, претендовавшее на главенство над светскими государями, к создавшему целый ряд прямых теократий исламу. - Очень логично,- сказал император. Он слушал внимательно, чуть подавшись вперед и не сводя пристальных глаз с моего лица. Вяло дымились забытые сигареты. - Мы полностью отказались от какого бы то ни было ритуала. Мы совершенно не стремимся к организованному взаимодействию со светской властью. Мы апеллируем, по сути, лишь к тем, кого я назвал четвертыми - к людям с этической доминантой в поведении. Им во все времена жилось не легко, нелегко и теперь. Они совершенно непроизвольно принимают на себя первый удар при любых социальных встрясках, до последнего пытаясь стоять между теми, кто рвется резать друг друга - и потому, зачастую, их режут и те и другие. Они часто выглядят и оказываются слабее и беспомощнее в бытовых дрязгах... Мы собираем их, вооружаем знаниями, объясняем им их роль в жизни вида, закаляем способность проявлять абстрактную доброту чувств в конкретной доброте поведения. Мы стараемся также облегчить и сделать почетным уподобление этим людям для тех, кто не обладает ярко выраженной этической доминантой, но по тем или иным причинам склоняется к ней. Это немало. - Чем же заняты ваши... уж не знаю, как и сказать... теоретики? - О, у них хватает дел. Ну, например. Сказать: благо ближнего важнее - это просто. Просто и претворить эти слова в жизнь, когда с ближним вы на необитаемом острове. Но в суетном нашем мире, где ближних у нас уж всяко больше одного, ежечасно перед человеком встают проблемы куда сложнее тех, что решают математики в задачах о многих телах. - Неужели и здесь вы считаете возможным выработать некие правила? - Правила - никоим образом, государь. Но психологические рекомендации - безусловно. Определенные тренинги, медитативные практики... но я не силен в этом, государь, прошу простить. - Хорошо.- он наконец стряхнул в пепельницу длинный белый хвостик пепла, уже изогнувшийся под собственной тяжестью.- Я как-то упустил... Ведь коммунизм начинался как экономическая теория. - О! - я пренебрежительно махнул рукой.- Ополоумевшая от барахла Европа! Похоже, Марксу поначалу и в голову ничего не шло, кроме чужих паровых котлов и миллионных состояний! "Бьет час капиталистической собственности. Экспроприаторов экспроприируют"! В том, что коммунисты отказались от вульгарной идеи обобществления собственности и поднялись к идее обобществления интересов - львиная заслуга коммунистов вашей державы, государь. - Ленин... - осторожно, будто пробуя слово на вкус, произнес император. - Да. - Обобществление интересов - это звучит как-то... настораживающе двусмысленно. - Простите, государь, но даже слово "архангел" становится бранным, когда его произносит сатана. Речь идет, разумеется, не о том, чтобы всем навязать один общий интерес, а о том, чтобы всякий индивидуальный интерес учитывал интересы окружающих и, с другой стороны, чтобы всякий индивидуальный интерес, весь их спектр, был равно важным и уважаемым для всех. Это - идеал, конечно... как и всякий религиозный идеал. - В молодости я читал какие-то работы Ленина, но признаюсь, князь, они не заинтересовали меня, не увлекли. Я помедлил. - Рискну предположить, государь, что в ту пору вы были молоды и самоуверенны. Жизнь представлялась веселой, азартной игрой, в которой все козыри у вас в руках. - Возможно,- император улыбнулся уголками губ.- При иных обстоятельствах я с удовольствием побеседовал бы с вами об этом, вы изрядный собеседник. Но сперва покончим с тем, что начали. В изложенном вами я не вижу религиозного элемента. Вполне здравое, вполне материалистическое, черезвычайно гуманистическое этическое учение, и только. Через несколько минут вы поймете, почему я так этим интересуюсь. Скажите мне вот что. Возможен ли религиозный фанатизм в коммунизме, и какие формы он может принять, коль скоро сам коммунизм религиозного элемента, как мне кажется, не имеет? - Ваше величество, чем отличается этическая религия от этического учения? Лишь тем, что ее догматы опираются на некий священный авторитет, некую недосказанную истину, каковая, в сущности, и является предметом веры - а все остальные предписания уже вполне материалистично вытекают из нее. Священным авторитетом для нас является вид Хомо. Недоказуемой истиной, в которую нужно поверить всем сердцем - то, что вид этот заслуживает существования. Ведь это не из чего не следует логически. Никто не писал этого кометами на небесах. Люди вели и ведут себя зачастую так, словно бы им все равно, родится ли следующее поколение или нет. Презрение к людям лежит в основе такого поведения - подсознательно укоренившееся, в частности, еще и оттого, что все религии рассматривают наше бытие лишь как предварительный и греховный этап бытия вечного. Уверовать в то, что сей греховный муравейник есть высшая ценность - нелегко, а иным и отвратительно. То, что я рассказывал прежде, было от ума - а вот то короткое и главное из сердца, что вы просили, государь, своего рода символ веры. Род людской нуждается в существовании, значит, всякое мое осмысленное действие должно приносить кому-то пользу. И речь идет не только о благотворительности или тупом жертвовании собой. Коль скоро наш сложный социум для своей полноценной жизни требует тысяч разнообразных дел, лучше всего помогать людям я могу, делая как можно лучше свое дело. Значит, всякий мой успех- для людей, но ни в коем случае - люди для моего успеха. - Достойная вера.- проговорил император,- я мог бы, правда, спорить относительно грешного муравейника как высшей ценности - но спор по поводу истинности недоказуемых истин... или, скажем даже так - равнодоказуемых истин, есть удел злобных глупцов, ищущих повода для драки. - Истинно так. - А в целом вы столь привлекательно и убедительно это изложили... все кажется таким естественным и очевидным, что в пору мне принимать ваши обеты. - Я был бы счастлив, ваше высочество,- сказал я.- Но, боюсь, для российского государя сие непозволительно формально. Он снова чуть усмехнулся. - Я наслышан о том, что ваши товарищи в подавляющем большинстве своем являются прекрасными людьми и в высшей степени надежными работниками. Мне отрадно видеть, что влияние вашей конфессии неуклонно растет, ибо ее благотворное влияние на все сферы жизни страны неоспоримо. И теперь я лучше понимаю почему. Но вот в чем дело... Глаза его опустились, теперь он избегал встретиться со мною взглядом. Помедлив, он вновь достал и открыл портсигар. Протянул мне. Я отрицательно качнул головой. Император, поразмыслив, защелкнул портсигар и убрал. - Иван вольфович уже сказал вам, что в круге подозреваемых с самого начала оказались только четыре человека. Один отпал сразу. Двое других уже найдены, допрошены и отпущены; очевидно, они ни в чем не замешаны. Некоторые странности, как мне сказали, были замечены незадолго до катастрофы в поведении четвертого... смотрите, какое совпадение - в моем перечислении, как и в вашем, он четвертый. И этот четвертый исчез. - Как исчез? - Его нигде нет. Его не нашли ни на работе, ни дома, ни в клубе... Он не уезжал из Тюратама. И, похоже, его нет в Тюратаме. И он... он - коммунист, Александр Львович. Ваш товарищ. Я сцепил пальцы. - Теперь понимаю. - Я предлагаю вам, именно вам, взяться за это дело, ибо мне кажется, вы лучше других сможете понять психологию этого человека, проанализировать его связи, представить мотивы... Бог знает, что еще. Но именно поэтому я предоставляю вам и право тут же отказаться от дела. Никаких нареканий не будет. Возвращайтесь в Грузию, возвращайтесь домой, куда хотите, вы заслужили отдых. Если совесть не позволяет вам вести дело, где основным подозреваемым сразу оказался член вашей конфессии... - Позволяет,- чуть резче, чем хотел, сказал я.- Более того, я должен в этом разобраться. Тут что-то не так. Я не верю, что коммунист мог поднять руку на наследника престола... да просто на человека! Я берусь. - Благодарю вас,- сказал император и встал. Я сразу вскочил.- Как осиротевший отец благодарю,- он помедлил.- За тарбагатайское дело, с учетом прежних заслуг, министр представил вас к ордену святого Андрея Первозванного. Через Думу представление уже прошло, и приказ у меня на столе. - Это незаслуженная честь для меня,- решительно сказал я.- Первым кавалером ордена был генерал-адмирал граф Головин, одним из первых - государь Петр... - я позволил себе чуть улыбнуться.- Все мои прошлые, да и будущие заслуги вряд ли могут быть сопоставлены с деяниями Петра Великого. - Кто знает.- Уронил император.- Но я подожду подписывать приказ до конца этого расследования,- он нарочито помедлил.- Чтобы не отвлекать вас церемонией награждения... - Теперь - Бог с вами, князь. Ступайте. 3 Было около трех, когда я вошел в свой кабинет. Усталость давала себя знать, и кружилась голова - почти бессонная веселая ночь накануне, Джвари и Сагурамо, Ираклий и Стася, киндзмарули и ахашени; а потом, судорожным рывком, словно кто-то казацкой шашкой полоснул по яркой театральной декорации, вновь МГБ и эта странная аудиенция... Сколько всего уместилось в одни сутки! Но я благодарил судьбу, что это дело досталось мне. Что-то в нем было не так. Я вскипятил немного воды, сделал крепчайший кофе, насыпав с горя в чашку сразу ложки четыре. Пока дымящаяся густая жидкость остывала до той кондиции, чтобы пить можно было, не шпарясь, все-таки выкурил еще одну сигарету. Прихлебывая, тупо созерцал, как ползают по воздуху, извиваясь, прозрачно-серые ленты. Платье мое уж высохло, от кофе я наконец согрелся окончательно. Ватная тишина набухла в кабинете. Даже дождь угомонился и с площади, от окна, не доносилось ни звука. Стася, наверное, уже спит. Если только не мучается, бедняга, бессонницей снова. Впрочем, вряд ли, она сегодня так устала. Меня вдруг словно кинули в кипяток; перед измученными, пересохшими глазами вдруг ослепляюще полыхнуло ярче яви: в медовом свете южного вечера она проводит по вишневым, чуть припухшим губам: хочешь сюда? Телеграмма уже лежала в шифраторе - но я думал, что целая ночь впереди. Вот он, эта ночь. Зеленое время на табло настольных электронных часов мерно перепархивало с одной цифры на другую. Три двенадцать. И лиза спит, конечно. Или я ничего не понимаю, а она, давно догадавшись обо всем, одиноко лежит без сна и мысленно видит меня там, в кипарисовом раю, обнимающим не ее? Даже страшно утром звонить. Вот он, мой кипарисовый рай. Не сдержавшись, я с силой ударил ладонями по столу. Звук оказался неестественно громким. И Поля, разумеется, спит без задних ног. Если только не забралась под одеяло с лампой и книжкой, если только не портит опять глаза, паршивка. Сколько раз мы с Лизой ловили ее на этом, объясняли, уговаривали - нет, как об стену горох. Я вдруг сообразил, что уже по ним соскучился. Может поехать домой прямо сейчас? Здесь рядом. Может, они обрадуются. Ведь все равно до утра начать работать невозможно. Невозможно. Невозможно, чтобы коммунист стал убийцей. Не верю. Тут что-то не так. На пробу я ткнул пальцами в кнопки селектора. И, совершенно противу всяких ожиданий, немного сиплый голос Куракина сразу отозвался: - Слушаю. - Федор Викентьич, дорогой! Никак не ожидал вас застать... - Александр Львович! Да как это не ожидали, Ламсдорф не сказал вам, что ли? Он же категорически запретил мне уходить, еще в конце дня позвонил и сказал, что вы будете с минуты на минуту, и что я непременно вам понадоблюсь. Спите, говорит, по крайности, за столом. - Ну и как, спали? - Сейчас вот покемарил часок, - он откашлялся. - Ну и чудесно. Зайдите ко мне. Через минуту заместитель мой уже входил в кабинет; лицо бодрое, словно и не спал только что, скрючившись в служебном кресле - кто сказал, что крепостное право отменили? Мундир будто сейчас из-под утюга, любо-дорого глядеть. Не то, что я. Куракин вошел и, не сдержавшись, по свойски прыснул. - Да, извлекли вас, видать, из климата не в пример благостнее нашего. - Зато всем сразу видно, как я спешил. Будем вести следствие по катастрофе "Цесаревича", поздравляю вас. - Значит вы взялись, Вольфович сказал, что это еще не точно. - Это точно. Да вы садитесь, Федор Викеньтич, в ногах правды нет. Особенно в такой час. С Лодейнопольским гэ-бэ связывались? - Неоднократно. - Сбор фрагментов они завершили? - На момент последнего разговора - это в двадцать один ноль две было... Как раз когда мы со Стасей, перемурлыкиваясь, спускались в гостиную. - ... Не закончили. Очень уж много мелочи, грунт порой буквально просеивать приходится. А там еще речушки, болота... - Хорошо. То есть, плохо, конечно, но шире штанов не зашагаешь. Завтра спозаранку надо связаться с кем-нибудь из ведущих конструкторов и узнать тактично: не мог ли, черт возьми, мотор сам дать такой эффект. Ну, хоть один шанс из миллиона - вдруг что-то там перегорело, перегрелось, расконтачилось... - Ламсдорф уже связывался. Профессор Эфраимсон с кафедры гравимеханики Политеха клялся, что это абсолютно исключено. - Ученые головы умные, Федор Викентьевич, но квадратные. Тут практик нужен. О! Я сам свяжусь с Краматорским гравимоторным, там меня должны помнить, побеседуем задушевно. Дальше. Надобно послать одного-двух наших экспертов для тщательнейшего исследования фрагментов. Пусть найдут остатки мины. Чья мина? Какая? Как устроена? Если они этих остатков вообще не найдут, то пусть хоть просчитают, какого характера был взрыв, какой силы... И - быстро! И все обломки - к нам, сюда. С ними возится придется, я думаю, не раз и не два. - Понял. - Завтра я вылечу в Тюратам. Там что-то интересное уже нащупали, я так понял Ламсдорфа, но это все - испорченный телефон. - Кого бы вы хотели взять? Я помедлил. - Совсем я отупел на югах. Впереди телеги лошадь запрягаю. Давайте-ка мы очертим круг лиц, участвующих в деле. И кроме них уже - ни-ни. Пусть будет у нас, скажем, четыре группы. Вы - мой заместитель, так им и будете; ни в какую из групп ни вы, ни я не входим. Общее руководство, так сказать. Группа "Аз" - эксперты, мозговой центр. Специалист по гравимеханике, специалист по взрывным устройствам и... вот еще что. Специалист по измененным состояниям психики. Брови Куракина чуть дрогнули. - Это как? - По правде сказать, сам толком не знаю. Посмотрите среди врачей-наркологов, что ли... Кто-то, кто разбирается в аффективных действиях, в гипнопрограммировании, вот! Это еще лучше. - Понял,- с сомнением сказал Куракин. - Три человека. Группа "Буки" - скажем, тоже три человека. Этим суждено рыться в архивах, картотеках, поднимать, когда понадобится, пыль ушедших лет. Группа "Веди" - обычные детективы. Ну не обычные, конечно, а получше. Думаю, нам будет зеленая улица, дадут любых. Четыре человека. И группа "Добро" - скажем, шесть человек. Наша охрана. И на них же, в случае необходимости, выпадет силовое взаимодействие с противником. Я намеренно пропустил четвертую букву алфавита. В подобных случаях я всегда поступал так. Пусть нашим боевикам уже само название их отряда постоянно напоминает о цели, о смысле их деятельности. А т знаю я - с пистолетом в руке, под пулями, очень легко сорваться в бестолковую ненависть. Были прецеденты. - Подработайте состав пофамильно, Федор Викентьевич. А я посмотрю. Часа вам хватит? - Попробую. - Попробуйте. Я буду здесь. - Разрешите идти. - Да, конечно. Какие уж тут политесы. Дверь за ним закрылась, и снова в уши будто впихнули по целому мотку ваты. Глаза жгло. Словно я отсидел глазные яблоки. И начинала болеть голова - запульсировало то ли в затылке, то ли в темени. Скорее всего, и там, и там. За окнами не светлело, хотя уже шло к четырем. Как часто бывает, вместо белых ночей природа подсовывала нам черные тучи. Очень хотелось уже позвонить Лизе. И Стасе. И той, и другой. Просто узнать, как они там. Нет, пожалуй, сначала Стасе. За нее я беспокоился больше, она могла простудиться в аэропорту. Что я там ляпнул государю о тяготах, переживаемых математиками при решении задач о многих телах? Вот уж действительно, Что телах, то телах. Нет, в такой час звонить домой - в тот ли дом, в этот ли - совершенно немыслимо. И я позвонил в Лодейнопольский отдел - уж там-то наверняка кто-нибудь не спит. Там действительно не спали, более того, дожидались звонка из столицы. Сбор фрагментов гравилета был прекращен в двадцать три сорок семь. То, чего не нашли, уже не найдет никто, разве что по случаю - дождь, земля размокла, болота вздулись... Все, что удалось отыскать, с максимальной осторожностью сложено под крышей, в приемной отдела и на лестнице. Лодейнопольцы сами даже не пытались как-то анализировать найденное, боясь что-то упустить или видоизменить ненароком. Я одобрил и сказал, что не позже полудня эксперты будут. Так, чуть не забыл. То есть совершенно забыл; попервоначалу подумал, а потом забыл в суматохе - и понятно, собственно, почему. В работоспособность этой версии я не верил. Но для очистки совести решил раскрутить ее до конца. Чем черт не шутит. Позвонил в шифровальный - там дежурство круглосуточное, не то, что дома. Впрочем, у дома иные прелести. - Трубецкой говорит. Там уже знали, что это значит. - Вашингтонскому атташе Каравайчуку. "Строго секретно. Срочно. Постарайтесь, как п официальным каналам, так и любыми иными доступными вам средствами узнать, не происходило ли когда-либо, особенно в последнее время, попыток диверсий либо террористических актов в сфере североамериканской части проекта "Арес-97". Не имеет ли ФБР Данных о готовящихся в настоящее время, или предотвращенных в прошлом, акциях подобного рода. Мотив не камуфлируется : МГБ России в связи с катастрофой "Цесаревич" отрабатывает версию, согласно которой некие силы оказывают противодействие реализации проекта в целом. Центр". Немедленно зашифруйте и отправьте. С этим тоже пока все. Что же меня так насторожило? Слепая убежденность в том, что товарищ по борьбе не способен на преступление - это, конечно, лирика; хотя и ее сбрасывать со счетов не стоит, но полагать, будто человек, когда-то давший обет "всяким своим умыслом и деянием по мере сил и разумения к вящей славе рода человеческого", может порешить ближнего своего, лишь сойдя с ума - все же перебор. Но ведь было еще... Как сказал государь? "Странности были замечены в его поведении незадолго до катастрофы". Вот. Какие странности? Почему Ламсдорф ничего подробнее не сказал? Вздор, вздор, хорошо, что не сказал, надо лететь и разбираться самому. Еще четыре часа ждать. Хуже нет - ждать. И что особенно обидно и тягостно - сейчас делать нечего, а придет утро, и хоть разорвись: и Лиза, и Стася, и Тюратам, и Лодейное поле... Дверь открылась, и влетел, помахивая листком бумаги, радостный Куракин. - Есть такой специалист! - крикнул он, широко шагая к столу. Уселся, кинул ногу на ногу и пустил ко мне через стол лист с рядами фамилий.- Странно даже, то мы сразу не сообразили. Это от бессонницы, не иначе. Я поначалу даже обиделся - задание думаю, типа зашибись. Пойди туда - не знаю куда. Но компик все держит в бестолковке. Вальдемар Круус, помните? Он деблокировал память гипноамнезийникам, проходившим по делу "Зомби". Еще бы не помнить, Действительно странно, что не сообразили сразу. Не раскачались еще. Круус - блестящий психолог. - Другое дело,- сменил тон Куракин,- я не понимаю, зачем он вам понадобился... в данном случае. Вот список, посмотрите. - Уже смотрю,- ответил я, вчитываясь в фамилии.- Так, "Аз" - отлично... угу... Куракин был явно доволен собою. Управился почти на четверть часа раньше срока. - "Буки" - согласен. Молодцом, Федор Викентьич. Он цвел. От сонной припухлости щек, что я отметил час назад, не осталось и следа. - "Веди" - согласен. Отличные ребята. "Добро"... стоп. Тарасов?! - Что такое? - растерялся Куракин. Я поднял лицо от списка. Только таких вот проколов не хватало нам с самого начала. Ужасно не хотелось устраивать разнос тому, кого минуту назад заслуженно хвалил, но... - Он же буддист! Майор молчал, хлопая ресницами. Кажется, он еще не понимал. - Кто дал вам право, майор Куракин, ставить человека в ситуацию, в которой почти наверняка от него потребуется выбирать между долгом по отношению к требованиям его веры и долгом по отношению к делу и соратникам? Вы что, не понимаете, к какой психологической травме это может привести? Куракин на глазах становился красным, как рак. - Я уж не говорю об интересах дела. Тарасов - прекрасный сыскарь, спору нет, но при огневом контакте с возможным противником вполне может засбоить. А это не шутки! У бедняги даже лоб вспотел. А глаза сразу погасли - стали, как у снулой рыбы. - Виноват, господин полковник,- безнадежно проговорил он. - Такие мелочи могут дорого стоить. А кандидатура хорошая, давайте перебросим его в "Веди". А на его место поставим, например, Веню Либкина. Я его помню по Тарбагатаю. Отличный боец. - Он в отпуске.- тихонько сказал Куракин. - Вообще-то, я тоже в отпуске... Ну да ладно. Пусть кто-нибудь иной, посмотрите сами. Веня тоже устал. Уселся обратно, подпер гудящую голову обеими кулаками и стал читать дальше. Список завершал Рамиль Рахчиев, и я снова улыбнулся. Это уж то ли майор хотел сделать мне приятное, то ли мальчик еще вчера, заслышав, что дело отдают мне, загодя напросился сам. Он старался повсюду быть ко мне поближе и, признаюсь, я сам испытывал к молодому крымчаку нечто вроде отцовских чувств. С отцом Рамиля, крупным океанологом Фазилем Рахчиевым, я познакомился восемь лет назад; обстоятельства знакомства не слишком располагали к нежным чувствам, кто-то из экипажа "Витязя", пользуясь тем, что у науки нет границ и корабль заходит в самые разные порты, переправлял на нем разведданные для, как быстро удалось выяснить, иранской спецслужбы - и когда мы сели вражине на хвост, он умело и удачно постарался навести подозрения на Рахчиева, благо тот был единственным мусульманином на судне. Но я не купился, и мы с Фазилем подружились, и я стал желанным гостем в его доме, в крымской деревеньке Отузы. Блаженно и мечтательно улыбаясь листу бумаги, я свесил голову меж кулаков. Три года подряд мы с Лизой и Полей гостили у них летом, снимали двухкомнатный коттедж с верандой в полуверсте от моря, в уютнейшей Отузской долине, у самого Карадага. Как сладко было ехать в насиженное, быстро ставшее родным местечко - катить по шоссе от Симферополя через Карасу-базар на Феодосию, за Узун-Сыртом поворачивать налево... и на каждом перекрестке пропеченные солнцем крымчаки прямо из распахнутых багажников своих авто наперебой предлагают ледяной кумыс и благоухающие медовые дыни. Море дивное, природа красоты удивительной; на весельной лодочке плавали с визжащей от восторга полькой к шайтановым воротам, в золотом рассветном мерцании поднимались на Карагач, к скалам-Королям, встречать безмятежно всплывающий из-за Киик-Алтама солнечный диск, купались в карадагских бухтах до истомы... а, уложив Полину спать, убегали с Лизой за медовую скалу, в двух шагах от поселка, но уже в дикой, скифской степи, прямо под пахнущими сухой полынью звездами молодо любили друг друга. А по утрам Полушка-толстушка, нахалка такая - в ту пору она действительно была мягко сказать, полновата, это сейчас вытянулась в лозиночку - кралась к хозяйскому дому подсматривать, как знаменитый океанолог, подстелив под колени коврик и повернувшись лицом на юго-восток, оглаживая узкую бороду, что-то беззвучно говорит и по временам бьет поклоны; и, возвращаясь, делала страшные глаза и громогласным шепотом рассказывала: "А потом он делает знаешь как? Он делает вот так! А потом бот так лбом - бум! Совершенно все не по нашему! А губами все время бу-бу-бу! бу-бу-бу! Так красиво! Пап, а если я уже крещеная, я могу стать мусульманкой?" - "маму спрашивай".- "Мам?" - "Нельзя" - "Ой как жалко! Ну почему нельзя сразу и то, и то, и то?!" А по вечерам часами сидели за длинным столом хозяйского дома, под виноградными сводами - "немножко кушали"; Роза Рахчиева делилась секретами татарской кухни, Лиза - секретами русской и прибалтийской; Фазиль рассказывал про моря, я про шпионов, и кончающий школу, стремительный и сильный, как барс, Рамиль, слушал, думал и выбирал героем меня. Как же он счастлив был, когда после выпуска из училища оказался в Петербурге, со мною рядом. А после долгого ужина, уложив Поленьку спать, убегали с Лизой купаться по лунной дорожке, и прямо на знаменитой карадагской гальке, или даже в воде... - Господин полковник! Куракин осторожно тронул меня за лечо. Я вздрогнул; и тут-то голова моя наконец провалилась между разъехавшимися кулаками. - А? Что? - Господин полковник, проснитесь! 4 - Лизанька, доброе утро. - Саша, милый! Здравствуй! Откуда ты? От облегчения у меня даже колени размякли. Я присел на стол, чувствуя, что губы сами собой начинают улыбаться. Голосок родной, обрадованный, безмятежный. Все хорошо. - Представь, я здесь. Но ненадолго. - Что-нибудь случилось? И встревожилась сразу по-родному. Не отчуждаясь, а приближаясь ближе. - Да нет, пустяки. Я заскочу домой на часок. Может ты не пойдешь в Универ нынче... или хотя бы отложишь? В летнее время Лиза давала консультации по европейским языкам для абитуриентов. Остальной год - там же преподавала. и занятие доброе, и все ж таки еще какие-то деньги. Лишних не бывает. - Постараюсь. Сейчас позвоню на кафедру. И ни одного лишнего вопроса, умница моя. - Как Полушка? - Все хорошо. Новую сказку пишет вовсю! На тех, кто умел думать только о еде, напал великан-обжора... - Изящненько. Ох, ладно, что по телефону. Бегу! - Ты голодный? - Не знаю, Наверное, да. - Сейчас распоряжусь. Жду! Обычно я ходил домой пешком. Монументальные места, дышащие по северному сдержанным имперским достоинством; из всех городов, что я видел, такую ауру излучают лишь Петербург да Стокгольм. Через Дворцовую площадь, под окнами "чертогов русского царя", как писал Александр Сергеевич когда-то, и на выбор: либо через мост к Университету и Академии Художеств, мимо возлюбленных щербатых сфинксов, либо по набережной мимо львов к Синоду, либо через Адмиралтейский сквер и Сенатскую площадь, а дальше опять-таки через мост, Николаевский; Потом, похлопав по постаменту задумчивого Крузенштерна, еще чуток вдоль помпезной набережной и направо, к небольшому, ухоженному особняку в Шестнадцатой линии. Но теперь не было времени, и я вызвал авто. Я как обнял ее, так и не смог оторваться. Светлая, свежая, нежная, и даже угловатый деревянный крестик из под ее халата вклинился мне в грудь по-родному. Она прятала лицо у меня на груди и стояла смирно; и думала, наверное, о бедных абитуриентах, которые придут к неурочному часу и с раздражением узнают, что занятия перенесены на полдень. Я слышал, как колотится ее сердце, и сам терял дыхание. Скользнул ладонью по ее гибкой спине, потом еще ниже, плотнее прижимая ее тело к своему. Возбуждение этих диких суток сказывалось во всем; Лиза, послушно прильнув бедрами, чуть запрокинулась, подняла порозовевшее лицо, заглядывая мне в глаза, и с задорно утрированным изумлением спросила: - Ой, что это там такое острое? На ранний шум из двери ведущего в детскую коридорчика высунулась Поля и, мгновенно срисовав обстановку, с визгом скатилась по лестнице к нам. Скоро маму догонит ростом. Широко распахнула тоненькие руки и загребла в объятия нас обоих. Она с ранних лет очень любила, когда мы обнимаемся, и всегда норовила присоединиться. Иногда даже сама начинала возглавлять : "Что вы ровно брат с сестрой сидите? А ну обнимитесь! Поцелуйтесь!" И когда мы, посмеиваясь, соприкасались губами, восторженно и хищно взвизгивала, с размаху прыгала к нам на колени, одной рукой обнимала за шею меня, другой - маму, и совалась мордашкой к нам, чтобы целоваться а-труа. Папенька приехал! Папчик! Наш любименький! А я не успела описать сказку! А ты уже отдохнул? - Да, Полька,- ответил я,- Я уже отдохнул. - Здорово, мам, правда? Как быстро. - Долго ли умеючи,- сказала Лиза. У нее было счастливое лиц. Она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в небритый подбородок. 5 Гудок. Гудок. Гудок. Еще гудок. Неужели успела куда-то уйти? Мутное марево сотен приглушенных разговоров и сотен шаркающих шагов висел в громадном зале, время от времени его продавливал шкворчащий голос громкоговорителей, объявляющих рейсы. Невозмутимый доктор Круус, свесив в длинной руке строгий чемоданчик, стоял поодаль и все посматривал на часы. Шалишь, до посадки еще восемь минут. Климов и Григорович из группы "Веди", азартно жестикулируя, что-то доказывали друг другу, присев прямо на ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. Щелчок. - Стасенька, алло! Доброе утро! - Саша! голос измученный, больной.- Господи, ну нельзя же так! Я всю ночь не спала, ждала, когда ты позвонишь... Вот тебе. - А я, наоборот, боялся разбудить, думал - отдыхаешь. - Да уж, отдохнула, поверь. Врагу не пожелаешь. Ты где? - В аэропорту. Улетаем сейчас по делам. - Надолго? - Точно не знаю, На несколько дней, не больше. - Ты успел поспать? - Да, конечно. - Домой забежал? - вопросы заботливые, а тон чужой. "Повинность исполняю...от сердца улетаю..." Может, это она уже исполняет повинность? При таком тоне можно отвечать лишь, что все в порядке. - Все в прядке. Забежал, конечно. - Тебя покормили? В сухое переоделся? - Все-все в порядке. Ты-то как? - Да пустяки. Это могло значить и что сырость опять ударила по бронхам. И что какой нибудь журнал опять задерживает с выплатой, и в доме нет денег. И что угодно. Очень значимое слово "пустяки", когда его произносят так. Но пытать о подробностях бесполезно - не скажет нипочем. Остается либо бессильно гадать до зуда под черепом, либо махнуть рукой, дескать все равно сейчас ничем помочь не могу. Но так вот раз махнешь, два махнешь, три махнешь - и близкий человек становится чужим. А раз погадаешь, два погадаешь, три погадаешь - и сбрендишь. Широкий выбор. - Стасик, я как только вернусь - сразу позвоню. - Звони. - Знаешь, ужасно хотелось забежать прямо посреди ночи... - Ну и забежал бы. - Я глотнул воздуха. - Стасик, но ты так ушла в порту... - Обычно ушла, ногами. Саша, тебе, наверное, уже пора,- она словно разглядела со своего Каменноостровского, что Крусс опять отследил время и, тактично не глядя в мою сторону, сделал знак сыскарям; те поднялись, Климов набросил на плечо ремень яркой молодежной сумки с нарисованными на раздутом боку пальмами и девицами в купальниках, Григорович, прядая плечами, поудобнее упокоил на спине старомодный рюкзак. Конспираторы. Я и не знал, что сказать. т беспомощности слезы наворачивались. - Береги себя, Сашенька, умоляю,- глухо сказала Стася и повесила трубку.  * Тюратам *  1 Жара. Зыбко трепещет горизонт. Степь еще не сожжена, еще не стала мертвенно-коричневой и пыльной, но уже тронута жесткой желтизной. Раскалено бледно-голубое предвечернее небо; ни облачка на нем, лишь темная крапинка ястреба перетекает через зенит. От Каспия сюда, отсюда к Алтаю, через Алтай в Монголию и дальше, дальше, обрываясь лишь вместе с материком, тянется этот изумительный, не знающий себе равных, раскатанный и утрамбованный тысячелетним солнечным половодьем травяной океан. Великая степь. Грандиозный котел, кипевший двадцать веков. Сколько раз он выплескивал обжигающие оседлый мир волны! Великая культура; не столько, быть может, по конечным достижениям своим - хотя нам ли, забившимся в тяжелые утесы неподвижных домов, судить об этом,- сколько по своеобразию и по длительности этого своеобразия. Едет гуннов царь Аттила... Где-то здесь - ну, может, немного южнее - прошли когда то те, кто, поначалу залив половину Руси кровью, затем выдержав волну ответной экспансии, давно стал с этой Русью как бы двумя сторонами одной медали; драгоценной медали, которой скупая на призы история награждает тех, кто сумел выжить и сжиться. Священная земля. Словно бы в задумчивости отойдя подальше от остальных и улучшив момент, когда на меня не смотрели, я опустился на колени и быстро поцеловал эту сухую и крепкую, как дерево, землю. Поднялся. От ангаров уже шпарил, подпрыгивая на невидимых отсюда неровностях, открытый джип; уже виден был начальник тюратамского гэ-бэ полковник Болсохоев, стоявший в кабине рядом с шофером и отчетливо подпрыгивающий вместе с джипом. Одной рукой он вцепился в ветровое стекло, другой придерживал за козырек фуражку. Я медленно пошел ему на встречу. Джип подлетел и, передернувшись всем телом, остановился, как вкопанный; Болсохоев, с заранее протянутой рукою, соскочил на землю. Мы обменялись рукопожатием. - Здравствуйте, Яхонт Алдабергенович. - Здравствуйте, Александр Львович, с прибытием,- он тронул фуражку, до этого, видимо, нахлобученную слишком туго, чтобы не сдуло.- Да, Ибрай вас очень точно посадил. С этого самого места взлетал "Цесаревич". До ангаров триста двадцать метров. Тягач, который выкатил гравилет со стоянки на поле, вел Усман Джумбаев. И по его собственным словам, и по всем свидетельствам - к аппарату он не подходил. Привел тягач из гаража - вон там наши гаражи, слева - не выходя из кабины; дождался, когда зацепят; вывел на поле, дождался, когда отцепят, опять-таки не выходя из кабины, и вместе с техником Кисленко вернулся в гараж. За разговором мы незаметно подошли к авиетке, доставившей нас из Верного. Я представил Болшохоеву своих людей, притаившихся от солнца в тени небольшого, наполовину остекленного корпуса. - Я еще нужен, Яхонт Алдабергенович? - спросил молодой пилот, высунувшись из кабины. Болсохоев вопросительно посмотрел на меня. Я жестом отпасовал вопрос обратно к нему. - Тюратам - вот он, три версты,- сказал Болсохоев, махнув рукой в сторону раскинувшегося к северному горизонту, плавящемуся в мареве массиву белоснежных многоквартирных домов.- Там,- полковник ткнул на юго-запад,- стартовые капсулы, это подальше, верст семнадцать. Но, как я понимаю, нам туда не нужно? - Пока не нужно. - Тогда лети, голубчик,- сказал Болсохоев пилоту. Тот кивнул, повел ладонью прощально и втянул голову в кабину. Параболические приемники на гребне авиетки шевельнулись, оживая, уставились в одну точку, и авиетка беззвучно взмыла вверх. Все стремительнее... вот слепяще моргнул отсвет солнца, отраженный каким-то из стекол кабины, вот уже стала темной крапинкой, как ястреб - и пропала. - Рассказывайте дальше, Яхонт Алдабергенович,- попросил я. - Степа Черевичный все утро возился в соседнем к "Цесаревичу" гнезде,- кивнув, продолжил Болсохоев.- Один наш поисковик, "Яблоко", третьего дня вернулся с капремонта, а Степа такой придира... Сенсор какой-то плохо реагировал, западал контакт, что ли, и он перебирал схему. До "Цесаревича" ему было шаг шагнуть. Но в ангаре же всегда народ. Другие техники, и вдобавок охранник, выставленный у "Цесаревича" после техосмотра, божатся, что Черевичный из моторного отсека "Яблока" не вылезал. После отлета наследника он там еще часа четыре возился, даже на обед опоздал. Наконец, сам охранник, Вардван Нуриев. Двадцать лет беспорочной службы. В показаниях свидетелей - мельком видевших его техников, рабочих, ходивших туда-сюда, есть конечно, дырки в минуту-две, но в целом все сходятся на том, что вплотную он к гравилету не подходил. И потом: за пол-часа до того, как заступить на пост, он пришел на службу, через проходную пришел, с совершенно пустыми руками. - Взрывное устройство мог ему передать, например, хоть тот же Черевичный. Оно могло быть заранее припрятано, скажем, где-то в "Яблоке". Достаточно полминуты... - Да, так тоже могло быть. Версий много, но наиболее вероятным представляется иное. Однако, если позволите, Александр Львович, сначала у меня к вам вопрос. - Ради бога, Яхонт Алдабергенович, ради бога. - Факт минирования "Цесаревича" абсолютно доказан? - Болсохоев голосом подчеркнул слово "абсолютно".- Не получится так, что мы понапрасну... - А почему вы спросили, Яхонт Алдабергенович? У вас есть какие-то сомнения? - Да как сказать... - смущенно пробормотал полковник и вдруг, решившись, выпалил: - Не то что сомнения, а просто в голове не укладывается! Круус понимающе поджал губы и отвел взгляд, сокрушенно кивая. Климов хмыкнул, терзая желтыми зубами дешевую папироску зловещего вида. Григорович, прикрываясь от солнца ладонью, следил за ястребом, вязнущим в белой синеве. - Вот мы с вами говорим сейчас, будто о чем-то довольно заурядном, дело как дело... а чувствую я себя как в бреду, как в сне кошмарном! Вот так вот за здорово живешь грохнуть пять человек - и, мало того, Александра Петровича! Его же все любили тут... Может, просто все-таки несчастный случай? - Увы, Яхонт Алдабергенович,- ответил я.- Формально еще не доказано, но физики уверяют, что мотор никак не мог дать взрыва. Я утром в Крамоторск специально звонил, говорил с тремя инженерами гравимоторного завода - нет. Все, как один: нет. Ну, а что до факта - мои люди спозаранку вылетели в Лодейное Поле, чтобы тщательно осмотреть собранные фрагменты корабля. От вас попробуем позвонить туда - может, что-то уже установили. Болсохоев помолчал. - Ну тогда в машину, что ли? - сказал он угрюмо.- Едем к ангарам? Не торопясь, мы двинулись к джипу. Первым сообразил Климов: - Не поместимся. - Да, действительно,- Болсохоев даже сбился с шага.- Простите... я одного вас ждал, Александр Львович. Что-то мне не так передали. - Идемте пешком все вместе,- предложил я.- Как раз по дороге успеете окончательно обрисовать ситуацию. Болсохоев с готовностью кивнул и сделал ждавшему в джипе шоферу освобождающий жест рукой. Джип, тихонько урчавший на холостом ходу, начальственно рыкнул и прыгнул с места; круто развернулся, кренясь и пружинисто подскакивая, и понесся к гаражам. - Подозрения прежде всего падают на Игоря Фомича Кисленко только лишь потому, что он, в отличие от перечисленных мною троих, исчез бесследно сразу после отлета "Цесаревича",- заговорил Болсохоев.- С другой стороны, он дважды на протяжении последних минут перед взлетом оставался с аппаратом практически наедине - ни из аппарата, ни из тягача его не было видно. В ангаре он один зацепил за носовые крючья два буксировочных троса; тут его, правда, мог видеть охранник. Охранник за этой операцией в действительности не следил, но Кисленко этого знать не мог. Проходивший мимо механик Гущин видел мельком, как Кисленко возится со вторым тросом, но ничего подозрительного в его действиях не заметил, мы беседовали с Гущиным очень тщательно. И, наконец, самый вероятный момент - отцепление тросов. Это две-три минуты, и вокруг - никого. Магнитную, например, мину, пришлепнуть где-нибудь у кормы - секундное дело, если знать, где ей не угрожает быть сорванной воздушным потоком. Кисленко, опытнейший технарь, такое укромное место, безусловно, мог придумать. Действительно, было во всем этом что-то от кошмарного сна. В разговоре то и дело мелькало: опытнейший технарь, беспорочная служба, проверенный человек, надежный работник... И ведь иначе и быть не могло - Тюратам! А в то же время семь ни в чем не повинных людей погибли страшной смертью. А каково сейчас великой княгине Анастасии? Красавица, умница, настоящий друг; мне довелось танцевать с нею на последнем рождественском балу - как она ловила взгляд мужа! Каково было бы Лизе или Стасе, если бы меня... А - мне, если бы ее или ее? До чего же беззащитно человеческое тело! Даже лаская, можно ненароком сделать больно; что уж говорить о намеренном вреде. Как эта божественная капелька нуждается в опеке, в заботе; сколько ослепительно прекрасных чувств и поступков висит на волоске, в полном рабстве у тонюсенькой кожицы, у ничтожных грязных бляшек на стенках сосудов, у какой-то там синовиальной жидкости, у потайно