колейки оказался опущен, шофер остановил авто, и из-за обступивших дорогу ярких рекламных щитов - "С аквалангом - на Монерон!", "На яхтах Парфенова вам не страшна любая непогода!", "Я переплыл пролив Лаперуза - а ты?" - как из-под земли вымахнули четверо ребят с пистолетами, нацеленными Бене в голову сквозь окна таксомотора. Беня уж и не дергался, лишь понурился устало - и сам вышел наружу. Оружия при нем не оказалось. Меньше чем через час после прибытия в Южно-Сахалинск Беня уже пустился в обратный путь сюда, к нам. В наручниках. Теперь можно было то ли позавтракать, то ли пообедать. - Свидетелей сюда,- сказал я, уже держа ложку в руках. 3 - Здравствуй, Беня,- сказал я.- Сколько лет, сколько зим. - Сколько лий, сколько зям,- мрачно пошутил громила в ответ. - Присаживайся. Вот майор Усольцев, звать его Матвей Серафимович. Он тобой будет заниматься непосредственно. Ты с ним еще не знаком. - Очень приятно,- сказал Беня и кривовато усмехнулся: мол мы-то понимаем, что не очень, но нет смысла говорить об очевидном. - Но сперва я тебя поспрашиваю. На правах старого другана. - Спрашивайте... Я помедлил. Он был какой-то безучастный. выбитый из колеи какой-то. - Что ж ты, Беня. За тонкинскую дурь отсидел, от ограбления алмазного транспорта отмазался счастливо - так теперь тебе для коллекции мокряк понадобился? - Не понимаю, о чем шепот, начальник. Я ткнул клавишу монитора - на экране высветился Бенин фоторобот. - Узнаешь? - Узнавать - дело ваше... - Ладно, будем мотыляться с опознанием... Все пять свидетелей, со слов которых составлялся фоторобот, практически без колебаний указали на Цына, затерявшегося среди шести работников полицейского управления, приблизительно схожих с Беней по внешности и комплекции. - Ну? - Вы на меня смотрите - они на меня и показывают. - Улетал ты, Беня, отсюда, кассир тебя узнал. - А я этого и не скрываю... Я перевел взгляд на модные Бенины туфли. Оперативники срисовали их еще в гравилете. - Тапочки у тебя клевые,- я сунул Цыну под нос фотографию отпечатка следа с почвы скверика, где произошло покушение.- Рисуночек, видишь, точь-в-точь как за кустом, где убийца прятался. Цын совсем заскучал. На отпечаток глянул мельком, опустил глаза. Когда заговорил, в голосе была гордая безнадежность -умираю, но не сдаюсь. - Какой убийца? Не понимаю я вас... А тапочки я в здешнем магазине покупал, днями. Там за прилавком коробок сто стояло. - Горбатого лепишь, Беня. Тапочки шанхайские, модельные, здесь таких и не видывали. Он уж не нашелся, то ответить. Глядел на пол и отчаянно тосковал. - Ну, хорошо. Трех часов полета, я смотрю, тебе мало показалось. Посиди теперь в КПЗ, еще часика три подумай,- я сделал вид, что тяну палец к кнопке вызова конвойного. - А ордерок, извините, у вас имеется? - уныло спросил он. - Да что ж ты дурика из меня делаешь? Для задержания на сутки никаких ордеров не требуется. - А потом,- осторожно спросил Беня. Какая-то странная это была осторожность. Опасливость даже. - А потом,- вдохновенно пустил я пробный шар,- если не получится у нас задушевной беседы, отпущу тебя на все четыре стороны. И тут он совсем допустил слабину. Моргнул. Сглотнул. Вазомоторика, беда с нею всем на свете цынам. - Прямо здесь?! Он боялся выходить на улицу. н попал в какой-то переплет. И убийство он брать на себя не хотел, и на волю здесь, в Симбирске, его тоже, мягко говоря, не тянуло. Драпал он явно не от нас. - А где же? - простодушно спросил я. - Где хватали, туда и отвезите,- с нахальством отчаяния пробормотал он.- Что ж мне - второй раз на билет тратиться? У меня башли не казенные... - Ну, знаешь, сегодня ты какой-то совсем нелепый,- ответил я.- А кстати, что ты на Сахалине делать собрался? - На Монерон С аквалангом! - плаксиво выкрикнул он. - Да, там говорят, красиво... Гроты... Что же сделаешь. Если взяли мы тебя понапрасну - полицейский гравилет, конечно, гонять туда не станем еще раз, но по справедливости скинемся с майором тебе на билет. А уж остальное - сам. И на вокзал сам, и в кассу сам... Он угрюмо молчал. Ох, скушно ему было, ох, страшно! И тут допустил слабину я. Солгал. Очень редко я такими прихватцами пользуюсь - грубо это, делу, в конечном счете, может скорее повредить, нежели помочь, и как-то даже неспортивно. Всегда неприятный осадок остается на душе. Будто сам себя, своею волей, уровнял со шпаной. Но Беня буквально напрашивался. Он созрел, надо было дожать чуть-чуть. Нет - так он просто плюнет на меня, как на вруна и провокатора, и будет прав, а я получу по заслугам. И придется впрямь отпускать его на улицу, куда он так не хочет - и, видимо, не хочет неспроста; так лучше его от этой улицы хоть так поберечь. Я вызвал конвойного. И Усольцев уже кусал губу, с досадой и непониманием косясь в мою сторону. И Цын уже встал, сутулясь, и повернулся к двери, чтобы идти. И тут я доверительно сказал ему в спину: - Но ведь, Беня, и патриарх тебя признал. Он стремительно обернулся ко мне. - Так он живой?! Усольцев не выдержал - захохотал от души и даже прихлопнул себя обеими руками по ляжкам. Беня растерянно уставился на него, потом опять на меня; широкое лицо его стало пунцовым. - Живой, Беня, живой. Честное слово. Что ж ты себя так пугаешь? Нет на тебе мокряка. Садись-ка сюда сызнова, и будем разговаривать по-настоящему. Он решительно шагнул назад. Взглядом я отослал конвойного. Беня уселся. - А ежели по-настоящему,- сказал он, всерьез волнуясь,- если по настоящему... Он же все врет! Демагог! Поет сладкие песни, всех со всеми как бы мирить пытается - а сам личной власти хочет, диктатуры! Вот, мол, я самый добрый, самый правильный, без меня вы - никуда. Слушайтесь! А для меня это просто невыносимо, я ж в молодости сам коммунизмом увлекался, чуть обет не дал... Вовремя скумекал, что вранье это все, просто так вот дурят народ. Я откинулся на спинку стула. Я был ошеломлен: чего угодно ожидал, только не этого. Словно паук вдруг закукарекал из своей паутины. - А портфельчик этот? -горячился Беня. Он не играл, не придуривался - чувствовалось, что его прорвало и говорит он о наболевшем, о сокровенном, о том, чем и поделиться-то ему было не с кем доселе.- Я никак понять не мог, чего он все время с портфельчиком ходит. А третьего дня на меня как откровение какое накатило: там же деньги, ценности. Сосет, вымогает каждый день у рядовых коммунистов - как бы пожертвования всякие, на нужды, на фонды научные и всякие программы... а сам потихоньку, по вечерам, когда все уж разойдутся, домой перетаскивает! А там - то ли под яблоньку до лучших дней, то ли в Швейцарию как-то переправляет, на случай загранкомандировок... - Беня,- сказал я, слегка придя в себя. Глянул на Усольцева: тот тоже сидел в обалдении.- Беня, дружище, да в своем ли ты уме? Откуда-ты слов-то этих набрался: демагог, диктатура, рядовые коммунисты... загранкомандировки... Кто тебе напел? - Верьте слову,- убежденно ответил он.- Так и есть. Сам понял. - И когда же ты это понял? - Кумекать-то я уже давно начал... уже неделю здесь. А третьего, говорю, дня вдруг осенило. И как-то, знаете, легко мне сразу стало, будто весь мир сделался прозрачный и понятный. Вот же, думаю - патриарх, на всей земле уважаемый человек, учить всех лезет - а такая свинья, хуже нас, грешных! - Так. Ну, и какие ценности ты в портфеле обнаружил? - Тут промашка вышла,- с досадой признался Цын.- Как раз в тот вечер он одни бумажки вез. Потому я и влип. - Не понял,- сказал я.- Где влип? Во что влип? - Да со своими,- нехотя сказал Беня,- Ведь как получалось-то? Я уж так уверен был, что подговорил одного другана вместе взяться... Одному как-то не личило, не верилось мне, что патриарх и впрямь без охраны ходит. И мне не только портфель нужен был, мне наказать его хотелось! Может, и не до смерти, это уж как Бог ему даст, но - как следует! А другану на идеологию мою начхать, конечно, ему материю подавай. В общем, наплел я с три короба, чтоб его увлечь - а у нас такого не прощают... Да. Если он плел со столь же убежденным видом, что теперь - кто угодно бы поверил. - И где же твой друган? - Он, как увидел, что мы пустышку взяли - озверел. За рулем я был, а он ствол мне в бок: верти, говорит, туда, где мне лапшу на уши вешал, будем с тобой разбираться. И была бы мне хана, если бы не извернулся я. Уж приехали в его компанию, уж из тачки вышли - дал я ему возле дома по темечку, и ноги в руки. Теперь-то, думаю, они меня ищут не хуже, чем вы... - Так что же это за компания у тебя тут? - не выдержал Устольцев. Я понял его нетерпение - его более всего волновали дела вверенного ему района, и весть о том, что под носом у него шурует целая группа, явно довела его до умоисступления. Удивляюсь его выдержке, он и так долго терпел. Беня моргнул. Покосился на Устольцева. - Да я и сам толком не знаю,- осторожно сказал он.- Я сюда один прилетел, думал отдохнуть маленько. Тут же коммунисты, благорастворение... А другана этого на улице встретил. Его это компания. С какой-то нехорошей мысли сбил меня поворот разговора. Компания - это, безусловно, важно, очень важно, но нечто значительно более важное ворохнулось в мозгу и растворилось. Осталась тревога. - Ты, Беня, не темни! - Век воли не видать, господин майор! - Адрес? - В Ишеевке это. Хлебная улица, дом сорок шесть. Двухэтажный такой особнячок, принадлежит торговцу-зеленщику Можееву. Торговец-то он торговец, да только не зеленщик. - А чем торгует? - Да всем помаленьку. В основном, кажись, дурью. Не слишком ли легко он всех сдает? Да нет, он нашими руками надеется от них избавиться и так обезопасить себя - это бывает. Что же мне такое показалось? - план дома нарисуешь? - Только уж вы на меня не ссылайтесь, ежели с ними беседовать будете. - Какой разговор, Беня. - Для меня - самый важный. Господина полковника-то я давно знаю, он человек честный и своих в обиду не даст. А с вами, извиняюсь, дела пока не имел... - Ты уж к нам в свои записался? - ухмыльнулся Усольцев. - Сотрудничество - вещь пользительная. Мы за мирное существование двух систем. Майор опять опешил. - Чего? Каких систем? Вертя в пальцах карандаш и примериваясь, как рисовать, Цын отмахнулся. - Это из юности моей коммунистической, вам не понять. Вот тут, значится, крылечко... Усольцев вопросительно глянул на меня. Я пожал плечами. Что за околесицу Беня нынче несет... - С этой стороны в первом этаже шесть окошек, во втором - четыре... Конечно, и в Ишеевке, и даже в самом Симбирске устроить базу - остроумно и верно. Полно принадлежащих патриаршеству странноприимных домов, полно частных пансионатов - паломников и своих, и зарубежных не счесть; послушников, едущих хоть словом перемолвиться с патриархом перед обетами; не счесть журналистов и ученых, опять-таки и своих, и из иных стран... Легко затеряться. Нет, не об этом я подумал. Беня, прикусив кончик языка, старательно чертил. Конечно, скорее всего, мы там никого не застанем. Опасаясь, что мы найдем Беню раньше и расколем, они, естественно, должны уже слинять давно, ради чего бы они в этом особняке Мокеева не собирались... Нет, не то. Беня поднял на меня виноватые глаза. - Вы уж поаккуратней,- сказал он.- .то ж малина... опорный пункт, по-вашему. Сейчас там три, а сейчас - пятеро... Там оказалось двенадцать. И уйти они ни как не могли - держал товар, о котором Беня и слыхом не слыхал. В подвале бывшего не опорным, а перевалочным пунктом дома дожидалась транспорта рекордная партия героина-сырца для Европы; такую не увезешь в чемодане. Подготовленный канал с сопровождением, со всеми документами, подстраховками, таможенными льготами должен был сработать назавтра. Как эти люди проклинали Беню, втравившего одного из них в дурацкое, пустое и принявшее столь неожиданный оборот дело! Правда, тюкнутый в темечко особенно не распространялся о том, как на пустышке купил его Беня - стеснялся выглядеть дураком... Все это я узнал позднее. Коль скоро тюкнутый не зарегистрирован ни в одном травмпункте, ни в одной из больниц города, значит, скорее всего, он в доме - так рассудили мы с Усольцевым. Дом аккуратно обложили ишеевские оперативники через четверть часа после того, как Беня начал давать показания. Но Усольцеву не терпелось пощупать самому. Следить за точкой весь день, два, три казалось ему в сложившейся ситуации бессмысленным - а вдруг, к тому же, Беня соврал и нет там никакой малины? - и потому невыносимым. Это было его дело - я расследовал катастрофу "Цесаревича", покушение на патриарха. Но когда, сильно на себя раздосадованный за то, что до сих пор и слыхом не слыхал об активном местном торговце дурью, Усольцев сказал: - Ну, что же, я вызываю свою группу,- я ответил: - Я тоже. - Вам-то зачем, Александр Львович? От возбуждения и тревоги я стал болтлив не в меру. - Понимаете... полный дурак я только с женщинами. Что мне скажут - тому и верю. А тут чудится мне какой-то подвох, а какой - никак не соображу. Значит, лучше быть поближе к делу. Начинало смеркаться, когда два авто подъехали к углу Хлебной и Дамского проспекта, где были сосредоточены почти все лучшие в Ишеевке заманчивые для женщин магазины, и, не выворачивая на Хлебную, остановились. В дороге мы по радио успели получить дополнительные сведения: сам Мокеев с семьей уже неделю как убыл на воды, дома оставив одного управляющего; да два приехавших откуда-то из Сибири незнатных журналиста снимают у него мансарду. Круг знакомств у них обширный. С момента установления наблюдения из дома никто не выходил и в дом не входил; есть ли кто внутри - неизвестно. - Держись ко мне поближе на всякий случай,- поправляя кобуру под мышкой, сказал я Рамилю. Тот механически кивнул, явно не очень-то меня слыша; глаза горят, щеки горят - первое серьезное дело. - Ну зачем вам-то рисковать? - полушепотом сказал мне командир группы "Добро" Игорь Сорокин. И С раскованной прямотой добавил: - Ведь под сорок уже, реакция не та... Я только отмахнулся. Меня будто бес какой-то гнал. Амок. Эта операция была поспешно совершаемой глупостью, от начала и до конца. И хотя мы взяли всех, в том числе и тюкнутого, в том числе и товар - если бы не подвернулось "Добро", охранники товара постреляли бы половину десятки Усольцева, а то и больше. Сам того не ведая, Беня отправил нас в осиное гнездо. И вот, когда мы уже заняли позиции под окнами, и на звонки в дверь никто не отвечал, а потом управляющий, якобы сонно стал спрашивать, то надо, и сообщил, что хозяин в отъезде, и честный Усольцев уже помахал у него перед носом ордером на обыск, и первая пятерка уже вошла в дом, я вдруг понял, какая мысль, ровно никак не могущий родиться младенец, крутилась и пихалась пятками у меня в башке. Это был не Беня. Со мной разговаривал тот самый дьявол. Тот самый мутантный вирус. Просто Кисленко, человек порядочный и добрый, не выдержал раздвоения, а преступник Цын с дьяволом сжился легко; он даже не понял, что одержим. Все побуждения и повадки дьявола были ему сродни. Но его бред про сокровища рядовых коммунистов и личную диктатуру патриарха произносили из мрачной бездны те же уста, которые подсказывали убийце великого князя бред про красный флаг и про то, что народу нечего жрать. Я похолодел от жуткой догадки. Идиот, нужно срочно ехать обратно, манежить Беню до изнеможения; в какой момент его осенило, где, кто находился рядом, что ели, что пили... И тут в доме началась пальба. Державший соседнее с моим, угловое окно Рамиль рванулся к крыльцу дома. Мальчишка, сопляк; товарищам помогать нужно, делая как следует то, что поручено тебе, а не мечась между тем, что поручено одному, другому, третьему товарищу... С диким звоном разлетелось окно - не мое, Рамилево - и из дома вниз выпрыгнул, растопырив руки крестом на фоне темнеющего неба, вооруженный человек. Рамиль рванулся обратно. Чуть оскользнулся на росистой траве. Выровнялся мгновенно, быстрый и сильный, как барс, но такой беззащитно мягкий, почти жидкий, по сравнению с мертвой твердостью металла, которая - я это чувствовал, знал всей кожей - то ли уже вытянулась, то ли уже вытягивается ему навстречу. Я успел выстрелить в ответ, успел размашисто прыгнуть на Рамиля; успел головой и плечом сшибить его с ног и убрать с той невидимой, тонкой, как волос, прямой, на которой в эту секунду никак нельзя было находиться живому. И еще успел подумать, ужасно глупо: вот что чувствует воздушный шарик, когда в него тычут горящим окурком. Мир лопнул. 4 Боль была такая... Боль. Боль. Такая боль, что казалось - это из-за нее темно. Из-за нее нельзя пошевелиться. Если бы не такая боль, пошевелиться было бы можно. Особенно больно было дышать. Опять бился в темноте под опущенными, намертво приросшими к глазным яблокам безголовый гусь; он не мог даже пискнуть, даже намекнуть, как ему плохо, больно и страшно - и лишь бессильно хлопал широкими крыльями по земле, чуть подпрыгивая при каждом хлопке; но о том, чтобы улететь с этого ужасного, залитого его кровью пятачка, и речи быть не могло. Кажется, я маленький и больной. Инфлюэнца? Ветрянка? Не помню... Температура, это точно. Очень высокая температура. И боль. Но мама рядом. Это я чувствую даже в темноте. Она - рядом,и что-то шепчет ласково. Значит, все будет хорошо. Я поправлюсь. Надо только потерпеть, переждать. Маменька, так больно мне... дай попить... не могу дышать, сними с меня камень. Хлоп-хлоп крыльями... Хлоп-хлоп веками. В первое мгновение свет показался непереносимо ярким. В палате едва тлел синий ночник. Я был распластан; капельница - в сгиб локтя, кислородная трубочка прилеплена пластырем к верхней губе. Это из нее веет прямо в ноздрю свежим - так, что может дышать, почти не дыша. Рядом не мама - Лиза. Она осунулась. Она молилась. Я слышал, как она, сжав кулачки, просто-таки требует чего-то у святого Пантелеймона и еще у какой-то Ксении... Смешная. Под глазами у нее пятна, синие, как ночник. Наверное, она давно так сидит. Я шевельнул губами и засипел. Она вскинулась. - Саша! Я опять засипел. - Тебе нельзя говорить! Сашенька, родненький, пожалуйста - лежи спокойно! Все уже хорошо! Только надо потерпеть... Я засипел. - Чего ты хочешь, Сашенька? Что мне сделать? Подушечку поправить? Или пописать надо? Если да - мигни! - Прости,- просипел я. Слезы хлынули у нее из глаз. - Прости, для надежности повторил я. Прости за то, что под этими проклятыми окнами я о тебе даже не вспомнил. Не знаю, как так могло случиться. Даже не подумал, как ты без меня будешь. Даже не подумал о долге перед Полей, перед тобой... перед Стасей, которую ты не знаешь, но с которой все равно с родни... она не любит этого слова, но, пока я ей нужен, у меня перед нею долг, с этим ничего не поделаешь... Подумал только о чужом мальчишке - там, в Отузах, где нам с тобою и с Полей было так хорошо, он со сверкающими глазами завороженно слушал на вечерней веранде, под звездами, среди винограда, мои рассказы... Всего этого мне нипочем было сейчас не сказать. - Ксения... кто? - просипел я. Она улыбнулась, гладила меня по руке, поправляла одеяло... - Ты слышал, да? Как чудесно! Ты совсем пришел в себя, родненький! Это такая очень достойная женщина, тебе бы понравилась. Святая Ксения Петербургская. У нее муж умер скоропостижно, без причастия, и значит, в рай попасть не мог; но она, чтоб его из ада вытащить, в его одежду оделась, стала говорить, что умерла она, Ксения, все имущество бедным раздала, и еще долго жила праведной жизнью как бы за него. У нас на Смоленском похоронена, в трех шагах от дома. Хочешь - сходим потом вместе? - Она... от чего? - спросил я, и сразу понял, что плохо сказал - будто речь шла о таблетке. Но слово - не воробей. - Для здоровья, для супружеского ладу... - А Пантелеймон что же? Она и смеялась, и плакала. - Сашенька, ну это же не кабинет министров! Один по энергии, другой по транспорту... Они просто помогают в нужде - а там уж с кем лучше всего отношения сложатся. Вот мне, например, с Ксюшей легче всего, доверительнее... Из-за двери палаты донесся шум. Резкие выкрики. Голоса - женские. Дверь с грохотом, невыносимым в тишине и боли, распахнулась. - Нельзя, у него уже есть!.. - крикнула медсестра, пытаясь буквально забаррикадировать дверь собой, и осеклась, растерянно оглядываясь на нас я так и не узнал, что у меня, по ее мнению, уже есть. С закушенной губой, с беспомощно распахнутыми, сразу ослепшими со света глазами, отпихнув сестру плечом, в палату ворвалась Стася. Лиза медленно поднялась. Стало тихо. Легонечко веяла в ноздрю струйка свежего воздуха; казалось, она чуть шелестит. И еще сердце замолотило, как боксер в грушу - то несколько диких ударов подряд, то пауза. - Ну вот... - просипел я. Маменька, дай мне попить... - Раз вы встретились - значит, я умру. Они стояли рядом. И, хоть были совсем не похожи, мне казалось, у меня двоится в глазах. Это напоминало комбинированную съемку - бывает такое в непритязательных кинокомедиях: одного и того же актера, скажем, снимают как двух братьев-близнецов, а все путаются, ничего понять не могут, скандалят иногда, и так до самой развязки. Братья встречаются в одном кадре, пожимают друг другу руки и хохочут. - Здесь никто не хохотал. - Это Елизавета Николаевна,- просипел я, - моя жена. Это Станислава Соломоновна... тоже моя жена. - Из-звините... - дребезжащим, совершенно чужим голосом выдавила Стася, круто повернулась, и, прострочив короткую очередь каблучками по кафельному полу, вылетела из палаты. Какое-то мгновение Лиза, приоткрыв рот в своем детском недоумении, смотрела ей в след. Потом вновь перевела взгляд на меня. Губы у нее затряслись. Я еще успел увидеть, как она бросилась мимо окаменевшей медсестры за Стасей. Очнулся я в реанимации. Боль была везде. Хлоп-хлоп крыльями... Я не хотел открывать глаза. Лиза была рядом, я слышал. Значит, все хорошо. Пока я молчу, пока лежу с закрытыми глазами, она будет здесь. Едва слышно, напевно, отрешенно, она шептала то-то свое... Акафист? Да, акафист. - ...Слабым беспомощным ребенком родился я в мир, но Твой Ангел простер светлые крылья, охраняя мне колыбель. С тех пор любовь Твоя сияет на всех путях моих, чудно руководя меня к свету вечности... Мне было пять лет. - ...Господи, как хорошо гостить у Тебя. Вся природа таинственно шепчет; вся полна ласки, птицы и звери носят печаль Твоей любви. Благославенна мать земля с ее скоротекущей красотой, пробуждающей тоску по вечной отчизне... Голосок у нее был севший, хрипловатый. Наверное, она много плакала. - ...При свете месяца и песне соловья стоят долины и леса в своих белоснежных подвенечных уборах. Вся земля - невеста твоя, она ждет Нетленного Жениха. Если ты траву так одеваешь, то как же нас преобразишь в будущий век воскресения, как просвятятся тела, как засияют души! Слава Тебе, зажегшему впереди яркий свет вечной жизни! Слава Тебе за надежду бессмертной идеальной нетленной красоты! Слава Тебе, Боже, за все вовеки! Мне было пять лет, когда летом, в подмосковном нашем имении, я забрел в неурочный час на хозяйственный двор. Что я искал, во что играл, фантазируя в одиночестве - не помню. Какая разница. В памяти остался только гусь. - ...Не страшны бури житейские тому, у кого в сердце сияет светильник Твоего огня. Кругом непогода и тьма, ужас и завывание ветра. А в душе у него тишина и свет. Там Христос! Нам ли он должен был пойти на стол, работникам ли - этого я тоже не знаю. Он лежал на земле; кровь уже не текла из нелепого обрубка шеи - а я-то, маленький, даже не понял поначалу, что с ним, с громадным белым красавцем, и где у него голова. Но он еще молотил крыльями, и крылья были такие мощные, такие широкие, казалось, на них играючи можно подняться хоть до солнца. Но он лишь чуть подпрыгивал, когда просторные, уже запыленные, уже испачканные землею и кровью лопасти били оземь. Замрет бессильной грудой, как бы готовясь, сосредотачиваясь, потом отчаянно, изо всех сил: хлоп-хлоп-хлоп! - Как близок Ты во дни болезни. Ты сам посещаешь больных. Ты сам склоняешься у страдальческого ложа и сердце беседует с тобой. Ты миром озаряешь душу во время тяжких скорбей и страданий, Ты посылаешь неожиданную помощь. Ты утешаешь, Ты любовь испытующая и спасающая, Тебе поем песню: Аллилуйа! Я долго, словно привороженный, стоял там и с безумной надеждой смотрел: вдруг у него получиться? Потом убежал; меня никто не умел успокоить весь день. "Он не может! - кричал я, захлебываясь слезами; боялись припадка, так я заходился.- Он не может!!" Они не понимали - а я не мог объяснить, мне все было предельно ясно, до ужаса и навсегда. Милая моя маменька подсовывала мне, думая утешить и развлечь, пуховых, мягких, смешных, обворожительных гусяток: "Смотри, Сашенька, как их много! Как они бегают! Как они кушают! На, дай ему хлебушка! Ням-ням-ням! Хочешь, возьми на ручки - гусеночек не боится Сашеньку, Сашенька добрый..." Я плакал пуще, уже ослабев, уже без крика, и только бормотал: "Мне жалко. Мне всех их жалко". - ...Когда Ты вдохновляешь меня служить близким, а душу озаряешь смирением, то один из бесчисленных лучей Твоих падает на мое сердце, и оно становится светоносным, словно железо в огне. Слава Тебе, посылающему нам неудачи и скорби, дабы мы были чутки к страданиям других! Слава Тебе, преобразившему нашу жизнь делами добра! Слава Тебе, положившему великую награду в самоценности добра! Слава Тебе, приемлющему каждый высокий порыв! Слава Тебе, возвысившему любовь превыше всего земного и небесного! Слава Тебе, Боже, за все вовеки... Ни единому существу в целом свете не дано желать сильнее, чем этот гусь желал улететь с ужасного места, где с ним произошло и продолжает происходить нечто невообразимое, исполненное абсолютного страдания. Он так старался! Хлоп-хлоп-хлоп! Хлоп-хлоп! Все слабее... Вся жизнь, которая еще была в нем, молила об одном: улетим! Ну улетим же, здесь плохо, больно, жутко; здесь ни в коем случае нельзя оставаться! И он не мог. Даже так страстно желая - не мог. Тогда я понял. У всех так. И у человека. Человек может только то, что он может, и ни на волос больше; и ни на волос иначе. Сила желания не значит почти ничего. Хлоп-хлоп-хлоп. Чего стоят мои "я приду"? Чего стоят их "я - твой дом"? Если грошовый кусочек свинца оказывается сильнее и главнее, чем все эти полыхающие лабиринты страстей... и, пока мы топчем друг друга в тупом и высокомерном, подчас не менее убийственном, чем свинец, стремлении придать ближним своим форму для нас поудобнее, поухватистее - он, может быть, уже улетит? В красивую мою, ласковую, бесценную, живую - уже улетит?! - ...Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадежно потерявшим ее. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь... - Лиза,- позвал я. Будто шипела проколотая шина.- Лиза. Она осеклась на полуслове. - Я здесь, Сашенька,- ответила она мягко и спокойно. Как мама. "Гусеночек не боится Сашеньку, Сашенька добрый"... Только чуть хрипло. - Лиза. - Все хорошо, Саша. Ни о чем не думай, не волнуйся. - Лиза. Руку на лицо... Ее теплая маленькая ладонь легла мне на закрытые глаза. - Ниже. Поцеловать. - Потом, Саша. Все потом. Будешь целовать кого захочешь, сколько захочешь. Все будет хорошо. А сейчас лежи смирненько, любимый и набирайся сил. Кого захочешь. - Где?.. - Она в гостинице. Она... ей немножко нездоровится, и мы договорились, что она отдохнет с дороги, а уж потом меня сменит. Хотя она очень хотела прямо сейчас. Но я просто не могу уйти,- она промолчала. Пальцы у меня на лбу тихонько подрагивали.- Наверное, она тоже бы не могла. Она тебя очень любит. Ой, знаешь, так смешно - она у меня на плече ревет, я у нее. Никогда бы не поверила... - Что... нездоровится?.. - Нет-нет, ничего опасного. Не волнуйся. Я помолчал. Полежал бессильной грудой, как бы собираясь с силами, потом: хлоп! - Крууса вызвать. Беня оседлан, как Кисленко. Обследовать. - Не понимаю, Саша. - Крууса... вызвать. Из Петербурга. Ему объясню. - Крууса? - Да. Вальдемар Круус. Сорокину... скажи. - Хорошо, Саша. - Срочно. - Хорошо. - Рамиль... цел? - Да, Сашенька. Рвет на себе волосы, аллахом клянется через каждые пять часов, что ты ему родней отца. По-моему, половина всех садов и огородов Крыма теперь работают на тебя одного. А тебе и есть-то еще толком нельзя, бедненький. Ничего, покамест мы со Станиславой подъедать станем. Женщинам витамины тоже нужны. Маменька, сними с меня камень. 5 Это был тягостный и странный спектакль. Со стороны могло показаться, Лизе на помощь приехала ее сестра. Лиза, нащупывая линию поведения, резвилась изо всех силенок, то ли стараясь снимать постоянно возникающую натянутость, то ли хоть как-то себя порадовать; а может - и меня повеселить, понимая, возможно, что и мне, любимому подонку, тоже не сладко забинтованной колодой лежать между ними. Помню, когда Стася в первый раз пришла сменить ее, и они, обе осунувшиеся, с одинаково покрасневшими и припухшими глазами, вновь оказались, едва локтями не соприкасаясь, у моего одра, Лиза вдруг озорно улыбнулась, козырнула двумя пальцами, по-польски - уж не знаю, в угоду или в пику Стасе; да она и сама, конечно, этого не знала - и лихо отрапортовала: "Группа спецназначения в сборе, господин полковник! Какие будут распоряжения?" Я не сразу нашелся, что ответить; долго скрипел одурманенным обезболивающими снадобьями мозгом, потом просипел, стараясь попасть ей в тон: "Чистить оружие до блеска. Встану - проверю". Стася вежливо и холодно улыбнулась; но, господи, как же смеялась Лиза этой тупой казарменной сальности! Помню, на второй, или на третий, что ли день ко мне попробовал прорваться Куракин, кажется, в компании с Рамилем - Лиза выпихивала их: "Нельзя! Доступ к телу открыт только женщинам!" - с категоричной веселостью, моляще, оглядывалась на меня через плечо.Помню, в момент одной из перевязок они оказались в палате вместе - Лиза уже пришла, Стася еще не ушла; так они даже медсестру практически аннулировали и с какой-то запредельной бережностью сами вертели мой хладный труп в четыре руки. "Стася, помогите пожалуйста... ага, вот так. Вам не тяжело?" - "Что вы, Елизавета Николаевна. Мне в жизни приходилось поднимать куда большие тяжести," - отвечала Стася и точными, безукоризненно быстрыми движениями и раз, и два, и три пропихивала подо мною раскручиваемый бинтовой ком. А когда я, скрипнув зубами от бессилия, едва слышно рявкнул: "Что вы, в самом деле!.. Персонал же есть!", Лиза удивленно уставилась мне в глаза и сказала: "Бог с тобой, Сашенька, нам же приятно. Правда ведь, Стася?" - "Правда," - ответила та. "Ты, Саша, может быть, не знаешь,- добавила Лиза, разглаживая бинт ладонью, чтобы не было ни малейшей складочки, которая могла бы давить,- но женам хочется быть нужными своему мужу постоянно. Ведь правда?" - "Что правда, то правда, Елизавета Николаевна". Стася, напротив, держалась со мною с безличной, снимающей всякий намек на душевную или любую иную близость корректностью отлично вышколенной сестры милосердия. Когда Лиза уходила, мы с нею почти не разговаривали, ограничиваясь самыми необходимыми репликами; собственно, мы и с Лизой почти не разговаривали, мне каждое слово давалось с трудом, через дикую боль, лепестковая пуля раскромсала мне и легкое, и трахею, но Лиза щебетала за двоих, подробнейшим образом рассказывая и о погоде, и о новостях, и о том, что сообщил Круус, и о том, что прислали Рахчиевы и как они ждут нас в Стузах, и о том, что сказала по телефону Поля, и о том, что сказал в последней речи председатель Думы Сергуненков, и как была одета государыня во время вчерашнего приема, транслировавшегося по всем программам; а Стася молчала, лишь выполняя просьбы и односложно отвечала на вопросы, не отрываясь от какой-нибудь книги или рукописи - и, стоило нам остаться вдвоем, в палате вспучивалось дикое, напряженное отчуждение, которое Лиза, приходя, отчаянно старалась снять. Я скоро и просить перестал, и спрашивать, и пытаться хоть как-то завязать разговор; даже если действительно что-то нужно было, ждал Лизу или медсестру. Стасю эти молчания, похоже, совсем не волновали - шелестела себе страницами, усевшись в углу так, что я ее даже видеть не мог. Тогда я совсем переставал понимать, зачем она приехала. Разве только дать Лизе знать о своем существовании. Конечно, думал я, с закрытыми глазами слушая частый шелест - читала она очень быстро,- она, "поднимавшая в жизни своей куда большие тяжести", наверняка не раз бывала в каких-то сходных ситуациях и, в отличие от меня и, подавно от Лизы, возможно, чувствовала себя, как рыба как рыба в воде. Не обидела бы она как-нибудь мою девочку, подумал я однажды - и тут же мне стало стыдно невыносимо. Я хотел было позвать ее и, когда подойдет, сказать что-нибудь хорошее - до ее угла со сколько-нибудь длинной фразой мне было не докричаться - но как раз в этот миг она хмыкнула презрительно и пробормотала, явно не для меня: "Это же надо так писать... вот урод". И я смолчал. Зато она снимала боль. Каким-то шестым чувством угадывая, когда мне становилось уж совсем невмоготу, откладывала чтение, подходила молча, присаживалась на краешек и начинала ворожить. Энергично дыша, вздымала тонкие сильные руки, словно жрица, зовущая с небес огонь, потом швыряла наполненные им ладони к моей развороченной груди и то слегка прикасалась к бинтам, то делала над ними сложные пассы... Не знаю уж, помогало это заживлению, нет ли - но в такие минуты мне начинало казаться, что относится ко мне по прежнему, что приехала оттого лишь, что не могла быть вдали, и вообще - все уладится как-нибудь, ведь если люди любят друг друга, не может все не уладится... Возможно, в этом и был весь смысл колдовства? Боль от таких мыслей теряла победный напор; сникала, съеживалась, как степной пожар под благодатным дождем. С Лизой она держалась с подчеркнутой вежливостью, и вообще всячески демонстрировала свое подчиненное, второстепенное по отношению к ней положение. Лиза в своих попытках установить столь необходимую для нормальной регенерации атмосферу непринужденного домашнего товарищества - представляю, чего ей это стоило! - сразу стала звать Стасю по имени; та дня три цеплялась за отчество. "Стася." - "Елизавета Николаевна"... Потом все же сдалась, уж слишком эта нелепость резала слух, наверное, даже ей самой. Но стратегически ничего не изменилось; уверен, дай ей такую возможность язык, Стася беседовала бы с Лизой в дальневосточных традициях, где, например, согласно одной из знаменитой тысячи китайских церемоний, наложница, вне зависимости от реального соотношения возрастов, обращается к главной жене с использованием обозначающего "старшую сестру" термина родства; ну а сама, соответственно, именуется "младшей сестренкой". "Не хочет ли госпожа старшая сестра попить немного чаю? Младшая сестренка будет рада ей услужить...". По-русски, если уж совсем не выпендриваться, так не скажешь, но Стася и из русского выжимала немало, и Лиза, с ее простодушным старанием учредить дружелюбие, ничего не могла поделать. Железная женщина Станислава. Оставшись вдвоем, я бы, конечно, попробовал ей что-то растолковать - если бы мог быть уверен, что это у ее просто от неловкости, от нелепости положения, от уважения к пятнадцати годам, что мы прожили с Лизой, от непонимания, что мне, дырявому воздушному шарику, физически больно слушать, и, если бы я мог издавать звуки погромче шипения, я бы криком кричал, когда она старательно, последовательно унижается, то и дело и Лизу приводя в недоумение, а то и вгоняя в краску; но в последнее время Стася так вела себя со мною, что я не мог исключить нарочитого стремления уязвить меня, показав, как, держа ее в любовницах, я жесток. И что она этого больше не допустит. Именно она завела обычай совместных чаепитий. На третий, кажется день - да, именно тогда она перешла с Елизаветы Николаевны на Лизу - она явилась с полным термосом, двумя складными пластмассовыми стаканчиками и какой-то скромной, но аппетитной снедью собственного приготовления. С тех пор так и пошло. Прежде чем сменить одна другую в этом адском почетном карауле, они усаживались в дальнем углу, вне пределов видимости, лопали Рамилевы абрикосы, похрустывали какой-нибудь невинной вкуснятиной и прихлебывали чаек. Я пытался прислушиваться, но они беседовали полушепотом о чем-то своем, о девичьем, и постепенно даже стали время от времени посмеиваться в два голоса. Наверное, мне кости мыли. А может, и нет - что на мне, свет клином сошелся? Иногда мне даже становилось одиноко и обидно - казалось, я им уже не нужен; так, священный долг и почетная обязанность. На шестой день, когда они отчаевничали и Стасе надо было уходить, она поднялась, но пошла не к двери, а неторопливо поцокала ко мне. Остановилась, глядя мне в лицо. Так, как она, наверное, всегда хотела - сверху. А я - ей; снизу вверх. - Я говорила сейчас с лечащим. Все у нас хорошо, заживаем стремглав,- произнесла она.- А я как раз и рукописи, что привезла, все причесала. Так что я возвращаюсь в столицу. Здесь я больше не нужна, а там пора очередные рубли зарабатывать. Это было как гром посреди ясного неба. Не только для меня - Лизе, видимо, до этого момента она тоже ничего не говорила. - Когда? - спросила после паузы Лиза из чайного угла. - Через два часа вылет. - Вам помочь с багажом? - Ну что вы, Лиза, какой у меня багаж. Не волнуйтесь, донесу играючи. - Не надо с этим играть, лучше возьмите носильщика. - Благодарю вас, я так и поступлю. Она помедлила, нагнулась и поцеловала меня полураскрытым ртом. Бережно, чтобы не потревожить окаянной кислородной трубочки, втянула мои губы и несколько секунд вылизывала их там, внутри себя: "Хочешь сюда?";потом отстранилась и подняла дрожащие, синеватые веки. Словно она стояла на костре. - Пожалуйста, Саша, больше не делай так,- хрипло произнесла она.- Береги себя, я же просила. Если тебе до нас дела нет, хоть о Поле подумай. Я молчал. Не мог я сейчас раздавленно шипеть в ответ на такое. Она открыла висящую а плече сумочку; сосредоточенно порылась в ней и вынула ключи, которые я вернул ей перед отлетом сюда. Мгновение, как бы еще колеблясь - а возможно, стремясь подчеркнуть следующее движение, подержала их в неловко согнутой руке, потом решительно, но осторожно, без малейшего стука, положила на тумбочку у моего изголовья. - Вот... Я все боюсь, ты мог неправильно понять. Возвращаю владельцу. Может, пригодится еще. Понадоблюсь - заходи, всегда рада. Повернулась и поцокала прочь. Пропала с глаз, и я закрыл глаза. Цокот прервался. - Это и к вам относится, Елизавета Михайловна. Очень рада была познакомиться. И, ради бога, простите меня. Я не... уже... не просто... Я люблю. - И вы простите меня, Станислава Соломоновна,- ответил мертвенно спокойный голос Лизы. Дверь открылась и закрылась. Прошло, наверное, минут пять, прежде чем раздались медленные, мягкие, кошачьи Лизины шаги. Она приблизилась, и я почувствовал, как прогнулась кровать - Лиза села рядом. - Ты спишь? - шепотом спросила она. Я открыл глаза. Казалось, она постарела на годы. Но это просто усталость - физическая и нервная. Нам бы на недельку в Стузы - сразу вновь расцвела бы малышка. Втроем со Стасей. То-то бы асе расцвели. - Вечным сном,- ответил я. Ее будто хлестнули. - Не шути так! Никогда не шути так при нас!! Я не ответил. Она помолчала, успокаиваясь. - Саша... Ты кого больше любишь? - Государя императора и патриарха коммунистов,- подумав, прошелестел я.- Оба такие разные, и оба совершенно... необходимы для благоденствия державы,- передохнул.- Третьего дня я больше любил государя. Потому что у него сын погиб. А потом стал больше любить патриарха... потому что его искалечили, и теперь... мне его жальче. Она обшаривала мое лицо взглядом. Как радар, кругами. Один раз, другой... - Тебе со мной взрывных страстей не хватает,- сказала она.- Я для тебя, наверное, немножко курица. - Гусеночек,- ответил я. Она попыталась улыбнуться. Все ее озорное оживление, всю ребячливость, на которых только и держалась наша тройка эту неделю, как ветром сдуло. Я даже думать боялся, что с нею происходило, когда она оставляла нас вдвоем со Стасей и оказывалась в гостиничном номере одна. - Зато ей свойствен грех гордыни,- сказала она. - Что правда, то правда, Елизавета Николаевна,- жеманным голосом прошелестел я. Она опять попыталась улыбнуться - и опять не смогла. И вдруг медленно и мягко, как подрубленная пушистая елочка, уткнулась лицом мне в здоровое плечо. Длинные светлые волосы рассыпались по бинтам. - Нет-нет, Саша, не говори так. Она хорошая, очень хорошая. Ты даже не знаешь, какая она хорошая. Ее плечики затряслись. Хлоп-хлоп-хлоп. 6 Еще неделю спустя улетела к своим абитуриентам и Лиза. К этому времени я сам уже мог есть и ходить в туалет. И руководить. Куракин растряс Беню до последнего донца. На все восемь дней его пребывания в Симбирске до покушения был выстроен буквально поминутный график. Ничего не получалось, не обнаруживалось никаких зацепок. Что спровоцировало его "откровения" насчет драгоценностей в портфеле и прочего, оставалось таким же загадочным, как и после первого допроса. Ни с какими личностями, в которых хоть с натяжкой можно было заподозрить неких гипнотизеров, он не общался. Не было у него никаких провалов в памяти, ни дурнотных потерь сознания - ничего. Круус доложил, что все попытки нащупать и разблокировать какие-либо насильственно закрытые области памяти или подсознания Цына провалились. Нечего оказалось разблокировать,Беня был един и неделим. И в то же время его обмолвка насчет юного увлечения коммунизмом никак не подтверждалась. Опрашивали людей, с которыми он общался на заре дней своих, опрашивали его ранних подельщиков, опрашивали коммунистов звезд, в которые он мог в те годы обращаться с просьбой о послушании - никаких следов. И, однако, Беня твердо стоял на своем. Но ничего не мог указать конкретно. Не просто не хотел, а явно не мог; Куракин, рассвирепев, уж и на детекторе его гонял. Во владивостоке? Да, во Владивостоке. А может быть, в Сыктывкаре? Или в Ханты-Мантийске? Да. Может быть. В молодости, давно. Не помню. Возникли у него откуда-то и иные, в прошлом никак не проявившиеся странности. Например, он всерьез был убежден, что мог бы царствовать правильнее государя, руководить страной лучше, чем Дума или кабинет. "Да что ж они делают, козлы, хлюпики,- говорил он в сердцах, заявляясь на допрос со свежей газетой в руках.- Я бы..." И с уверенным, очень солидным видом плел ахинею; причем зачастую назавтра не помнил, что плел вчера, и плел что-нибудь совершенно противоположное. Но, что в лоб, что по лбу, так как он предлагал, можно было разве что какой-нибудь мелкой бандой править, а не великой державой. Всех со всеми стравить; тех, без кого не обойтись, купить, остальных запугать тем, что никогда не станет их покупать; обещать одно, а давать другое и совершенно не тем... Даже банда бы такого долго не выдержала. Прежде за ним такой политизированности никогда не водилось. Несколько экспертов показали, однако, его полную вменяемость. Похоже было, что в сознании его разом возникло несколько навязчивых идей, и все они органичнейшим образом вписывались в его изначальный интеллект. Потом прилетел Папазян и приволок просто дикие вороха статистики. Я разобрал их за несколько дней. Проступила интересная и тоже весьма непонятная картина. На что-то она явно указывала, просто-таки явно - но на что? Гипотезу о новоиспеченном вирусе-мутанте пришлось оставить сразу - если не предполагать, спасая ее насильственно, что он не новоиспечен, а живем мы с ним довольно долго. Но это казалось весьма маловероятным - все-таки его бы заметили; если церберальная патология носит выраженный характер, какие-то вскрытия ее обязательно покажут. Криминальные акты, по существенным параметрам сходные с двумя достоверно зафиксированными образцами - Кисленко и Цына, происходили издавна и весьма редко; как правило, они либо оставались нераскрытыми, либо преступник признавался невменяемым, либо освобождался за недостаточностью улик, либо действительно вскорости после совершения акта при невыясненных обстоятельствах погибал, умирал или исчезал, обрывая, таким образом, все нити. Но разброс преступлений такого рода не был равномерным; они явно тяготели к тем или иным пространственно-временным узлам - то они почти сходили на нет, то в каком-то регионе на какой-то срок, от нескольких недель до нескольких лет, вдруг необъяснимым образом учащались, не имея между собой никакой доступной для наблюдения связи, то приобретали на довольно длительные сроки характер обширной эпидемии или даже пандемии. Это было чертовски любопытно. Ближайшая к нам по времени пандемия, к счастью, отстояла от нас уже более чем на полвека, ее можно было приблизительно датировать первой половиной сороковых годов, но за истекшие пятьдесят лет мощные, до шести-семи десятков случаев в год, эпидемии вспыхивали то в одной, то в другой стране; медленнее всего пандемия затихала в России, практически завершившись лишь лет через восемь после того, как она отбушевала, скажем, в Европе. Настораживало то, что после уместившихся в эти полста лет периодических и довольно локальных вспышек в Африке, Индокитае, Центральной Азии, Китае, Центральной Америке эта нелепая эпидемия в последние годы снова начала проявлять себя в нашей стране, захватывая подчас на целые месяцы сразу по несколько губерний; ситуация по интенсивности, конечно, не шла ни в какое сравнение с сороковыми, но значительно превышала показатели, скажем, шестидесятых-семидесятых годов. Не нравилось мне это. Глубже в пыль десятилетий идти было труднее. Точная и всеобъемлющая статистика в ту пору отсутствовала; и оставалось только преклоняться перед неведомыми мне, незаметными и кропотливыми работниками статбюро МВД, в свое время из года в год переносивших в память центрального банка данных все архивные дела страны и, насколько хватало возможностей, всего мира. Даже непонятно было, зачем они это делают - просто для порядка. А вот оказалось - специально для меня работали. И там, в этой пыли, обнаружились факты прямо-таки зловещие. Пандемия в России началась явно раньше, чем в большинстве иных районов мира; выходило так, что, наряду с Германией и, отчасти, приморскими провинциями Китая моя страна оказалась одним из трех мощных очагов, рассадников этого загадочного заболевания, захлестнувшего затем весь цивилизованный мир. Во всех трех очагах крутой рост начинался примерно одновременно, с начала тридцатых годов. Но эти же страны - а что особенно обескураживало, именно Россия в первую очередь - прочно держали пальму первенства и на протяжении двадцатых годов пока, наконец, во второй половине десятых явление вновь не приняло пандемического или, вернее, квазипандемического характера, буквально шквалом пройдя по Евразии с запада на восток. Затем - в порядке, обратном хронологическому - эпидемия успокоилась. Отдельные, и не очень значительные вспышки то в той, то в другой провинции Китая; то в той, то в другой губернии России; то в той, то в другой европейской стране. Вспышка в Мексике. Африка и Южная Америка в это время полностью стали белыми пятнами - учета там, в сущности, тогда не было; но и не они меня интересовали. Для меня уже бесспорным было существование трех узлов, правда, покамест неизвестно чего: восточно-азиатского, средне-русского и центрально-европейского. То средне-русский, то центрально-евроопейский узел давали метастазы на Балканы. Потом стал чахнуть восточно-азиатский узел. Сошел на нет. Потом, в девяностых годах прошлого века, начали увядать оба европейских узла; показатели устойчиво держались ниже, чем самых спокойных для двадцатого века семидесятых годов. Наконец, в семидесятом - семьдесят первом году прошлого века - резкая вспышка в центральной Европе, как будто Франция и Пруссия потерлись друг о друга кремнями границ, выбросив сноп искр... И все. Как ножом срезало. Все отслеженные мною по разработкам группы Папазяна пульсации для девятнадцатого века можно было бы, наверное, назвать притянутыми за уши - недостатки тогдашней статистики и пробелы в переводе ее данных в центральный банк делали материал малорепрезентативным. Но, шел ли процесс так или несколько иначе, один факт для меня был практически неоспорим: явление это, что бы оно не представляло собою, стартовало в истории земной цивилизации не раньше 1869 и не позднее 1870 года. Действительно, напрашивалась мысль о вирусе. Если бы хоть раз за почти сто тридцать лет биология и медицина заикнулась об инфекционных сумашествиях! Если бы хоть что-то указывало на контакты между одним преступником-заболевшим и другим! Ничего этого не было. Скорее, скорее выходить отсюда. Криминалистическое расследование неудержимо превращалось в научное изыскание, и противиться этому было бессмысленно. К концу июля я уже старался как можно больше ходить - сначала по отделению, потом по коридорам всей центральной больницы Симбирска, а в хорошую погоду выбирался и на вольный воздух, в небольшой, но уютный сквер позади больницы. Скоро я уже многих больных узнавал в лицо, мы раскланивались, коротко, но приветливо беседовали о погоде и о лечении; посиживали на лавочках под шелестящими тополями, то разговаривая, то молча, с улыбками прислушиваясь к доносящимся из детского отделения пронзительным визгам, беззаботному смеху, выкрикам выздоравливающей ребятни. "На марс полетим после обеда, а сейчас давай в индейцев" - "Да ну их нафиг, там друг в дружку стрелять надо!" От приглашений принять участие в турнирах по домино и шахматам я вежливо отказывался, предпочитая устроиться где-нибудь в относительном одиночестве, на солнышке, и читать и перечитывать Лизины и Полины письма. Письма были как письма - уютные и спокойные, как домашнее чаепитие; Лиза ни единым словом не напоминала мне о том, что здесь происходило шесть недель назад. Только однажды у нее вырвалось - безо всякой аффектации сообщая мне, как соскучилась, и спрашивая, не хочу ли я, чтобы она приехала к моей выписке и в Петербург, скажем, мы летели бы уже вместе, она написала вдруг: "И вообще - тебя тут все очень ждут и очень без тебя тоскуют". Можно было много прочесть между строк этой фразы. Стася не писала мне ни разу. Именно в сквере я встретил, наконец, его. В этом не было ничего удивительного - больница была лучшей в губернии и, конечно, мы оба попали именно в нее. Странно было, наоборот, что мы так долго не встречались. В инвалидном кресле он неторопливо катил мне навстречу, подставляя бледное лицо лучам клонящегося к скорой осени солнца. На полных щеках лежали тени от сильных, с толстой оправой очков. Одна из пуль повредила ему позвоночник; я знал, что, скорее всего, он никогда уже не сумеет ходить. В сущности, ничего особенного не было в нем, куда ему до импозантного Бени! - просто очень ранимый, добрый и совестливый человек. Работяга, хлебороб, так и не избавившийся от мягкого ставропольского выговора, в плоть и кровь вошедшего к нему там, в южно-русской душистой степи. В молодости он пробовал было заняться практической политикой, чуть не решился баллотироваться в Думу - и слава богу, что не решился, это был не его путь. Он действительно, как выразился Цын, слишком хотел всех со всеми примирить и старательно, иногда доходя до смешного, отыскивал объединяющие интересы, которые могли бы превысить интересы разъединяющие, всегда призывал к естественным, но с трудом пробивающимся в разгоряченные головы уступкам и тех, и других, и третьих, всегда мягко апеллировал к голосу разума, к спокойному здравому смыслу - в Думе такое не проходит, там далеко не все коммунисты. Но уважение и любовь он снискал куда большее, чем, скажем, председатель Думы Сергунков, и даже члены других конфессий прислушивались к его словам и просили быть арбитром в спорах. Что делать - на Руси мечтатели всегда в большей чести, нежели люди дела. Дело - что-то низменно конкретное, уязвимое для критики, имеющее недостатки; а мечта - идеальна, в ней бессмысленно выискивать слабые места. Тот, кто делает это - выставляет себя на посмешище; а тот, кто ухитряется хоть на год заразить своей мечтой многих, остается в истории навсегда. - Здравствуйте, товарищ патриарх. Он остановил кресло. Поднял мягкое лицо, посмотрел на меня снизу. Как я - на Стасю в последний раз. Тронул щепотью дужку, поправил очки. - Здравствуйте... - Я полковник Трубецкой, Александр Львович. - А, как же, как же! Мне говорили уже здесь о вашей миссии. Вы ведь коммунист, не так ли? - Истинно так. Он протянул мне руку. - Здравствуйте, товарищ Трубецкой,- мы обменялись рукопожатием.- Я могу быть чем-нибудь полезен? - Да. Более чем. Я хотел бы побеседовать с вами. - Присядем,- он огляделся по сторонам в поисках скамейки для меня и проворно покатил свое кресло к ближайшей. Я следовал за ним - слева и на пол-шага сзади. Расположились. Я удовлетворенно отметил, как поодаль от нас остановились, оживленно о чем-то беседуя, двое молодых дюжих больных. Это были ребята Усольцева, которых он сразу подложил в больницу присматривать, не угрожает ли здесь что-либо патриарху или мне, и не следят ли за нами. - Я - коммунист, и интересы нашей конфессии ставлю очень высоко,- начал я, волнуясь.- Но я также русский офицер, и интересы Отечества для меня - не пустой звук. Моя здешняя миссия, связанная с расследованием покушения на вас, лишь один из моментов следствия, которое я веду по именному повелению государя. Я расследую катастрофу гравилета "Цесаревич". Он поправил очки. - Здесь есть что-то общее? - немного отрывисто спросил он. Явно для него мои слова были неожиданными. - Ничего - или все. Это мне и предстоит выяснить. Я хочу просить у вас совета, и с этой целью беру на себя смелость познакомить вас, если вы не возражаете, с основными результатами той работы, которую я успел сделать. Хочу только предупредить, что разговор является строго конфиденциальным. Следствие еще далеко не закончено. - Понимаю и вполне сознаю меру своей ответственности. Слушаю вас. Я ввел его в курс фактической стороны событий, сделав упор на странной статистике, которую собрала группа "Буки". Когда я закончил, патриарх долго молчал, щурясь в небо. - Все это очень странно,- произнес он после серьезного раздумья.- Углубить статистические изыскания на первую половину девятнадцатого века вам не приходило в голову? Или это просто невозможно сделать вследствие скудности материала? - Скорее второе, нежели первое. Папазян отработал, насколько это возможно, насквозь все шестидесятые годы. Ни одного случая. Если такой результат обусловлен дефектами статистики, то опускаться еще ниже по временной оси бессмысленно, слишком случайным и неполным будет подбор дел. Если же этот результат обусловлен, а я склоняюсь к этому мнению, какими-то иными причинами, то такой спуск еще более бессмысленен. - Что же вы думаете по этому поводу, товарищ Трубецкой? - Единственное, что мне приходит в голову, выглядит чистой воды фантастикой,- признался я.- Но остальные версии, вроде того, что имеет место невыявленный возбудитель инфекционной агрессивной шизофрении, еще более фантастичны, и к тому же, в отличие от моей, не объясняют всех фактов. Он поправил очки. Смешно ерзнул в кресле вправо-влево, будто ему неудобно было сидеть. - Продолжайте, прошу вас. - Шестидесятые годы прошлого века были временем расцвета террористических течений протокоммунизма. Предположим, в ту пору возникла тайная секта подобного рода. Предположим также, что волею судеб она получила в свое распоряжение до сих пор не известный позитивной науке способ манипулирования человеческим сознанием. Ну, скажем - я говорю для примера, стремясь лишь показать, что возможны очень странные варианты,- вычитав его из каких-то древних восточных текстов. Древние на востоке были горазды на провоцирование измененных состояний сознания; а среди радикалов подчас встречались весьма образованные люди... Предположим, что секта эта, стараясь сохранить своих немногочисленных адептов в тени, начала осуществлять свои акции чужими руками, руками "пешек". Предположим также, что, как и следовало ожидать, она быстро выродилась в бандитскую группу, возможно, до сих пор описывающую свою деятельность в терминах борьбы за справедливость. Возможно, выродившись, она действует вполне хаотично, а, возможно, и по плану, сути которого мы пока не понимаем. - Но чем им помешал я? Ведь я - тоже коммунист... - он улыбнулся. Я прикусил губу. Похоже, он не верил. - Для них - нет. Вместо того, чтобы, так сказать, бороться за свержение самодержавия, вы боретесь, и не без успеха, за утверждение человечности. То есть, на свой лад делаете то, что делают и делали всегда лучшие люди из христианской, мусульманской да и любой другой конфессии. Вместо того, чтобы свергать несправедливый строй, вы делаете его все более и более несправедливым. Это же полное предательство интересов простого народа! - Из вас, товарищ Трубецкой, получился бы прекрасный пропагандист этой секты. Он не верил. - Я занимаюсь вопросом уже давно, я вжился в образ. - Но ведь, насколько я вас понял, в меня стреляли вовсе не за это. - Но ведь, насколько я старался вам объяснить, товарищ патриарх, в вас стреляла "пешка". Психика Бени Цына, при всей его медицински доказанной вменяемости, носит явные следы тщательно сбалансированного, мощного и интегрального воздействия. Именно новые мании, черезвычайно удачно и эффективно наложившись на старые преступные наклонности, подвигли его на это нелепое преступление. Мотив истинного преступника мы не знаем. Я говорил об этом довольно подробно. Он успокаивающе положил руку мне на колено. - Не раздражайтесь, товарищ Трубецкой, прошу вас. Давайте определимся. Вы меня пока не убедили. Все это выглядит очень невероятно - во всяком случае, вот так сразу. А кроме того... - он ерзнул вправо-влево, вздохнул.- Кроме того, если нечто подобное действительно обнаружится, боюсь, это может существенно повредить авторитету нашего учения. Вы с кем-нибудь делились вашими соображениями? - Предварительно - с министром безопасности россии и его товарищем. Больше, разумеется, ни с кем. Патриарх снова вздохнул. - Это исключительно порядочные и доброжелательные люди,- поспешил добавить я. - Будем надеятся, что слухи об этом не просочатся... раньше времени. - Уверен, что не просочатся. Он помолчал. - Я не могу сейчас с ходу придумать своей версии, но ваша представляется мне маловероятной. Не обессудьте. Однако, я готов помочь вам, чем смогу. - Тогда я задам вам несколько вопросов. - Задавайте. Я открыл было рот, но заметил, что по дорожке к нам степенно приближается парочка пожилых женщин в больничных халатах. Донеслось: "Нет-нет, петрушку к мясу надобно подавать непременно. Это же вкусно, и освежает как! И мужчинам пользительно. Мой-то, помню..." Они удалились, и я не разобрал окончания фразы, но обе вдруг громко, безмятежно засмеялись. Чем-то это напоминало Лизу и Стасю в чайном уголке. Патриарх, с веселой симпатией щурясь, проводил их взглядом. - Вы, как глава коммунистов России, а, фактически, и всего мира - слышали хоть что-нибудь о существовании или хотя бы возникновении в прошлом подобной секты. - Нет. - Хотя бы слухи... намеки, предания? - Нет. В патриаршестве есть люди, которые занимались бы историей ранних сект? - Нет. В сердцах я ударил себя кулаком по колену. Бок отозвался на резкое движение медленно гаснущим сполохом тупой боли. - На рубеже шестьдесят девятого - семидесятого годов в Европе произошло нечто, положившее начало этому дьявольскому процессу. Как мне узнать? Он поправил очки. - Ваша убежденность заражает... но вы немного ошиблись адресом. Мы - практики, и смотрим в будущее. Для меня коммунизм вообще начался с Ленина... Но, кажется, я могу вам помочь. Вы когда выписываетесь? - Через неделю - полторы. - Мы с вами обязательно встретимся еще раз. Я сделаю несколько звонков, а потом дам вам знать о результате. Попробую вывести вас, товарищ, на одного старого своего друга. Его зовут Эрик Дирксхорн, он швед и работает в Стокгольме. Есть такое учреждение - центральный архив Социнтерна. Нужные вам материалы, если они вообще существуют, могут быть только там. Я слушал, не веря удаче. Он снял очки и принялся протирать их носовым платком; от этого уютного жеста стало тепло на душе. - С его помощью вы не запутаетесь, и для вас не будет ненаходимых документов. Есть фонды, с которыми тамошние работники предпочитают не знакомить случайных людей - я надеюсь, благодаря Дирксхорну, вы не попадете в эту категорию. Но, товарищ Трубецкой, еще раз... призываю вас. Будьте осторожны с той информацией, которую, возможно, обнаружите. Буде выявится, что люди, именующие себя коммунистами... ведут себя столь неподобающе,- мягко сказал он об убийцах,- это может вызвать в мире очень сильный резонанс, и он никому не пойдет на пользу, кроме самих же этих радикалов.- он надел очки и вдруг беззащитно улыбнулся.- Если бы я был политиком, я, вероятно, счел бы своим долгом перед приверженцами любыми средствами мешать вам. - Если бы вы были близоруким и неумным политиком, вы бы так и поступили,- ответил я. Он даже крякнул. - Вы считаете, что я сейчас делаю ловкий политический ход? - Бесспорно. А уж от души или от ума - другой вопрос. - Мне и в голову это не приходило. Я просто хочу помочь вам... Если сочтете возможным, держите меня в курсе дела, хорошо? - Разумеется, товарищ патриарх,- сказал я и поднялся со скамейки, понимая, что разговор окончен пока. - Будет ужасно, если вы окажетесь правы,- произнес он грустно. - Я намерен действовать с максимальной осмотрительностью, и конфессию под удар не поставлю,- заверил я. Помолчал.- Со своей стороны, у меня тоже будет просьба об осторожности. - А в чем дело? - Пусть о моей миссии знает как можно меньше людей. Вы, ваш Эрик, коль скоро вы ему так безраздельно доверяете, и все. И по телефону говорите обиняками. Ведь если я на верном пути, и они об этом узнают, они, в отличие от вас, действительно будут мешать любыми средствами. Меня мгновенно уничтожат. Он взглянул буквально с ужасом. - И самое отвратительное, что почти наверняка это будет сделано руками человека, с которым мне и в голову не придет держаться настороже, и который затем сам погибнет, как Кисленко, мучительной смертью. Руками друга, или... жены, или... - я осекся и, помедлив мгновение, ушел, так и не окончив фразы.  * И снова Петербург *  1 Она словно собралась ко двору. Лицо радостное, предвкушающее; прическа, косметика, серьги, колье; строгое, закрытое темное платье до полу, идеально подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у меня упало: ну неужели именно сегодня ей куда-то нужно идти? Не говоря ни слова, я обнял ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не нужно - под платьем у нее ничего не было. Это она меня так встречала. - Наконец-то, Сашенька,- вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она.- Как долго... А почему ты не захотел, чтобы я приехала? - Конспирация,- серьезно ответил я. Она чуть отстранилась, встревоженно заглядывая мне в лицо. - Шутишь. - Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем документам перевели для долечивания в санаторий в Архызе. Это Северный Кавказ, уединенное место. И, судя по отчетности симбирских авиакасс, я туда улетел. Пусть там поищут, если хотят. - Кто? - Бармалеи. - Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела скрыть радости. Я плотнее прижал ее к себе. Бедная... Лучше сразу. - Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм. Эти слова задули ее, как свечку. - Надолго? - спросила она, помолчав. - Надолго. - Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но она уже была, как мертвая. - Ужин на столе, Саша,- сказала она потом и мягко высвободилась. - Чудесно. Я только в душ быстренько. Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко, то напор воды слабый, то свет тусклый, то неудобно мыло класть... Как я соскучился по дому, кто бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице... смотреть на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие в теплом безветрии, то прыгающие вверх-вниз или обвисающие под тяжестью дождя - и думать: они скоро опадут, а я тут лежу... Смотреть, как медленно ползет по кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного света и думать: скоро солнце будет едва вылезать из-за горизонта, а я тут лежу... Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок, а я тут лежу. Очень горячий душ, потом - очень холодный душ. Как всегда, я с удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая почти ледяной струя. Я лишь относительно недавно открыл для себя это удовольствие; а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной, неудобно было причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось сначала протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах. Теперь помимо удовольствия и пользы для организма, я получал еще и пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я вертелся в холодном бурлении. Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно. Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу; жесткому, долгожданному, пахнущему лавандой, все еще пропитанному, казалось, блеском крымского солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая; и вдруг сзади мягко накатил прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся; она действительно открылась. Лиза, выглядевшая в своем церемониальном убранстве среди интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому как-то особенно преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок. - Болит? - поймав мой взгляд, тихонько спросила она. - Что ты, родненькая. Давно уже не болит. Только чешется. Ванна длинным тянущим хлебком всосала остатки воды. - Тебе халат? - спросила Лиза. - Нет. - А хочешь - вообще не одевайся. Буду тобой любоваться наконец. Ты такой... античный. Я засмеялся сквозь ком в горле. Она даже не улыбнулась в ответ. Она теперь смотрела ниже, и мне казалось, я знаю, о чем она думает. том, что вот я, оказывается, бывал внутри то у нее, то не у нее. - Нет уж,- сказал я.- Хочу тебе соответствоватЬ. - Только галстук не надевай, пожалуйста,- попросила она и взглянула мне в глаза. И чуть улыбнулась, в первый раз после того, как я сказал про Стокгольм.- Давай попросту, без чинов. - А сама-то? - возмутился я. Она помолчала и вдруг покраснела. Снова улыбнулась: - Это снимается одним движением. В том же самом белоснежном костюме миллионщика на собственной яхте я вошел в столовую. Стол ломился; казалось, сюда каким-то чудом перекочевало все, что я нахватал для Стаси перед Симбирском. Плюс громадный букет роз посреди. Плюс две бутылки голицинского шампанского, мерзнущие в ведерках по краям. - Так у нас сегодня что - праздник? - спросил я. - Еще бы не праздник. Повелитель домой заглянул на часок. - А где же Поля? - В деревне, у твоих. Сердце у меня опять упало; я подумал, что она специально, в предвидении домашних разборок, удалила дочь. Потом сообразил, что Поля в августе всегда гостит в поместье, и мимолетно позавидовал ей. Раздольные подмосковные равнины с таинственно клубящимися по горизонтам лесами; сад, обвисающие от румяных плодов ветви яблонь; запахи сена и луга. Покой. В детстве я сам все летние месяцы проводил там. - Ну что же, Лизка,- сказал я,- предадимся греху чревоугодия? - Народ грешить готов! - отрапортовала она и непроизвольно, сама, видимо, не заметив, что сделала, козырнула двумя пальцами, по-польски. 2 Я лег, а она не приходила долго. Я думал, она принимает ванну, но когда она вошла наконец, стало ясно, что она просто бродила по дому или просто сидела где-нибудь, в детской, например, и думала о своем. О девичьем. Камушки, впрочем, уже сняла и переоделась. Мне так и не довелось узнать, действительно ли этот ее тугой блестящий черный кокон снимается одним движением. Она виновато поглядела на меня и погасила свет. - Зачем? - тихо спросил я. - Стесняюсь,- так же тихо ответила она из темноты.- Я лягу, и ты, если захочешь, включишь, хорошо? - Хорошо, маленькая. Коротко и мягко прошуршал, упав на ковер, халат. Я услышал, как она откинула свое одеяло, почувствовал, как она легла - поодаль от меня, на краешке, напряженная и испуганная, словно и впрямь снова стала девочкой, пока меня не было. По-моему, она даже дрожала. - Что с тобою? - подождав, спросил я. Она ответила тихонько: - Не знаю... - По моему, ты совсем замерзла, Лизанька. Давай я тебя немножко согрею, хочешь? - Хочу,- пролепетала она. И когда я приподнялся на локте, добавила: - очень хочу. Согрей меня, пожалуйста. Мимоходом я дернул за шнурок торшера. Теплое розовое свечение пропитало спальню; я увидел, что Лиза, укрывшись до подбородка, смотрит на меня громадными перепуганными глазами. Я поднырнул под одеяло к ней, и она опустила веки; и я стал согревать ее. Едва ощутимо, умоляюще оглаживал и оцеловывал плечи, шею, грудь, бедра, трогательный треугольничек светлой шерстки, нежно и едва уловимо пахнущий девушкой - она ничему не мешала и ни на что не отзывалась. Но вот судоржно сжатый кулачок оттаял, вот она задышала чаще, вот отогрелись и расцвели соски; ожили плотно сомкнутые ноги, она согнула одну в колене и увела в сторону, раскрываясь - тогда я обнял ее бедра, мягко придвигая их к себе, поднося и наклоняя благоговейно, будто наполненную эликсиром бессмертия чашу, и она облегченно вздохнула, когда я скользнул в ее податливое сердцевинное тепло. И снова я нежил ее осторожно, поверхностно, едва-едва, продолжая поклевывать шею, плечи и губы детскими поцелуями - но она уже начала отвечать: с чуть равнодушной, сестринской ласковостью положила мне на спину ладонь, потом поймала мои губы своими, потом немного подвинулась, чтобы мне было удобнее - а когда она в первый раз застонала и в первый раз ударила бедрами мне навстречу, я сорвался с цепи. Скомкал ее грудь рукою - вскрикнула, перекатился на нее -= снова вскрикнула, радостно распахиваясь настежь; яростно гнул и катал ее, совсем послушную и счастливую от того, что ей по прежнему сладко быть послушной, и кажется, даже рычал: "На() меня! Ну на() же! Вот, бери!"; а когда я взорвался наконец, с немыслимой силой обняла меня, будто желая впечатать в себя навеки, расплющить свою нежную плоть моею - и с мукой, мольбой и надеждой закричала, словно чайка, догоняющая корабль: - Мой! Мой!Мой!! Наверное, минуты две я был выброшенной на песок медузой. Потом открыл глаза. По ее щекам катились слезы. - Лиза... - Молчи. Просто полежи на мне и помолчи,- она всхлипнула.- Господи, Саша, как с тобой хорошо... Некоторое время я не шевелился, лишь руку оставив на ней. Но она, кажется, уже успокаивалась. Глаза просохли. Уже не стесняясь, села; обхватив колени руками, уложила на них подбородок - мне были видны лишь лоб и сверкающие глаза. Она смотрела на меня неотрывно. Наверное, так смотрят на иконы. - Я люблю тебя,- сказала она.- Я тебя обожаю, я жить без тебя не могу. Я так люблю тебя кормить, тебя смешить, с тобой разговаривать... Так люблю с тобой вместе ходить куда-нибудь, все равно куда. Так люблю... - она запнулась, подыскивая слово, и выбрала самое, наверное, грубое и животное из тех, что могла произнести; наверное, она хотела подчеркнуть, что становится зверушкой и не стыдится этого, напротив, восхищается - давать тебе,- и тут глаза у нее вновь стали влажными.- Я просто не знаю, что делать. Я молчал. - У нее будет ребенок, Саша. Я заморгал. Вазомоторика будь она неладна; беда с нею у всех на свете цынов. Ошеломленно приподнялся на руке, а потом спросил, как дурак: - От меня? Секунду она еще смотрела, не меняясь в лице, а потом зашлась от смеха. И плакала, и хохотала, и не сразу смогла произнести: - Саша... родненький... ну уж это ты спрашивай не у меня! Я тоже сел. Теперь уже я начал стесняться; забаррикадировался одеялом. Мир вертелся зыбкой каруселью. - Это она тебе сказала? - Да. - Когда? - Сразу. Когда я догнала ее в первый день. Я попытался собраться с мыслями. Долго. Но безуспешно. - Как же ты там терпела... - Потому что люблю тебя. - Господи, горшок выносила... Она упрямо встряхнула головой. - Потому что люблю тебя. - Почему же ты мне сразу не сказала? - Потому что - люблю тебя! Я провел ладонью по лицу. Словно хотел стереть залепившую глаза паутину. Но не смог. - Ты нас не оставишь? - Если вы не прогоните - ни в коем случае. - А их? Я помедлил. - Если они не прогонят... - Ни в коем случае,- договорила она за меня.- Скажи, а у тебя были еще женщины одновременно со мной? - Лиза, ты уверена, что хочешь все это знать? - Да, родной. Может, буду жалеть потом - но раз уж это начали - надо... разгребать. У тебя было много женщин после того, как мы поженились. - Много - это сколько? - Десять! - храбро сказала она. - Ну, ты мне льстишь... - Пять. - Две. То есть, без Станиславы две. С одной мы были очень недолго, восемь лет назад. Она быстро поняла, что я с тобой из-за нее не расстанусь, и ушла. Хотя, по-моему, не хотела, ей было очень больно. И я с ума сходил... знаешь, в основном от чего? От того, что делаю ей больно, и не могу не делать. Помнишь, я забился на дачу один и пил там три дня? - Помню. Когда я позвонила, ты подошел... еле ворочая языком... я ужасно испугалась, хотела все бросить и ехать туда, но ты не велел... а уж на следующий вечер вернулся. Зелененький такой... Значит, это было из-за нее? - Да. - А через две недели мы первый раз поехали в Отузы. И ты был веселый, домашний, заботливый, гордый! - Еще бы. Там было так хорошо. И я видел, что вам с Полькой хорошо - и от того цвел вдвойне. - А вторая? Кто от кого?.. - Она уехала на трехлетнюю стажировку в Бразилию. Она биолог, занимается экосистемами влажных тропических лесов. Мы переписываемся иногда, но как она теперь ко мне относится - не знаю. - Ты по ней скучаешь? - Знаешь, да. Как правило-то некогда, но иногда вдруг будто очнешься, и чего-то не хватает. - А Стася была уже при ней? - Нет. Разминулись больше чем на год. - Во мне действительно чего-то не достает? - Лиза, я тебя очень люблю. - Я знаю, родненький. Неужели ты думаешь, если бы я этого не чувствовала, я стала бы вести этот разговор? Знаю. Но тут другое. Наверное, так бывает, так может быть - любишь, и в то же время постоянно переживаешь какую-то неудовлетворенность, недобор. То ли страстности не хватает, то ли уюта, то ли акцентированной на людях преданности... - Нет. По-моему, нет. - Значит, ты просто совсем не можешь, чтобы у тебя была только одна женщина? - Ну как это не могу! - Нет, ты не отвечай так с лету. Не тот разговор теперь. Ты сам спроси себя. Я спросил. - Теперь уже не знаю,- сказал я. - А когда эта... тропическая, вернется? - Весной должна. - А если, например, она опять к тебе захочет? Я не ответил. Не знал, что сказать. Никто ни к кому не может придти дважды. Она смотрела на меня уже не как на икону. И не как на человека. И даже не как на подлеца. Впрочем, как на подлеца она на меня никогда не смотрела... не знаю. Так смотреть она могла бы на пришельца из другой галактики; но не на полномочного представителя братской могучей цивилизации, спускающегося по широкому трапу из недр фотонной ракеты, а на нелепое, не приспособленное к земным условиям желеобразное существо, которое, мирно и жалобно похрюкивая и попукивая, вдруг выползло бы, скажем, из-за унитаза - явно не агрессивное, но абсолютно неуместное и чужое. - То есть, ты хочешь сказать, что по весне нас у тебя уже может скопиться трое? Я молчал. - Саша. Ты прекрасный, добрый, чуткий, страстный, смелый, умный... Ну, все хорошие слова, какие есть, я могу сказать о тебе, правда. Ничего нет удивительного, что время от времени ты увлекаешься какой-нибудь женщиной, или какая-нибудь женщина увлекается тобой. Но ведь... Саша... Ты ведь не можешь всем им быть мужем! - Наверное, не могу,- сказал я.- Но попытаюсь. Она резко отвернулась. Положила голову щекой на колени, затылком ко мне; занавесив бедро, свесился длинный, пушистый хвост распущенных светлых волос. - Бог в помощь,- сказала она. Некоторое время мы молчали. - Лиза,- тихо позвал я. - Да, любимый,- ответила она, не поворачиваясь ко мне. От этих слов сердце дернулось пронзительно и сладко; на миг я забыл, что хотел сказать. - Повтори еще раз, если тебе не неприятно,- попросил я. Она подняла голову и улыбнулась мне. - Да, любимый. - Лиза. Понимаешь... нет у меня сил рушить живое. Я давно почувствовал: если уходит один друг, и остальные становятся чуть дальше. То, что действительно умирает, осыпается само, и бог с ним, хотя и от этого больно, всегда больно от смерти - но... я знаю, это тоже подло, но... рубить по живому нельзя! От этого люди ожесточаются, высыхают... и тот, кто рубит, и тот, кого рубят. Представь: ты была с человеком два года, и вдруг он говорит: уходи. И два года счастья у тебя в памяти превращаются в два года неправды. И жизнь становится короче на четыре года! - Господи, ну мне-то что делать, Саша? Самой сказать тебе: уходи? Я задохнулся. Но она уже снова смотрела на меня с нежностью. - И не надейся. Твой выбор за тебя я делать не буду. - Но ты понимаешь, я ведь могу выбрать... - Да знаю я, что ты выберешь! Все! Ах, если бы можно было выучить все языки! Сколько раз ты это говорил! Ну, а раз нельзя, можно ни одного не знать. Фразку из одного, фразку из другого... Весь ты в этом! Русский князь... - Я говорил про языки империи,- даже обиделся я.- Зарубежных я три штуки знаю прилично... Она не выдержала - засмеялась; потянулась ко мне, взъерошила мне волосы. - Мальчишка ты,- сказала она.- Как мы Поле-то все это скажем? - Пока никак, разумеется,- ответил я.- А, например, к совершеннолетию сделаем подарок: что есть у нее братик или сестричка... - Подарочек,- с сомнением произнесла Лиза. Помолчала. Потом уронила нехотя: - Между прочим, они со Станиславой друг другу понравились. - Она была здесь? - Трижды. Я звала - чайку попить, тебя повспоминать... Я покачал головой. - Ты настоящая подруга воина. Ну, и?.. - Да в том-то и дело! - с досадой сказала Лиза.- И симпатична она мне, и жалко мне ее, и любит она тебя остервенело, а это чувство, как ты понимаешь, я вполне разделяю... Ох, не знаю, что делать. А пустить тебя привольно пастись на лужайке с двумя - а то и с тремя, святые угодники! - с тремя козами... Это же курам на смех! 2 Наша встреча с Ламсдорфом была организована без особых конспиративных вычур. Но она и не разрушала версии о том, что я долечиваюсь где-то. Иван Вольфович, в преддверии моего потайного возвращения, последние недели зачастил к Лизе в гости - как бы повидать супругу получившего, так сказать, производственную травму коллеги. Точно так же он приехал и на этот раз, к десяти утра. Дом мой загодя был сызнова прозвонен противоподслушивающими датчиками; привезли меня вчера с военного аэродрома в наглухо закрытом кузове почтового фургона, который вогнали во внутренний дворик особняка, и я, в виде одного из двух грузчиков - вторым был Рамиль - втащил в дом через хозяйственный вход корзину настоящего крымского "кардинала", вполне натурально присланную Рахчиевым, но вдобавок использованного для вящей натурализации легенды; так что, ежели кто и ухитрился заглянуть в ворота из окон, скажем, дома напротив - хотя жильцы там, в сущности, были вне подозрений - он увидел лишь рыло мощного грузовика, поданного кузовом к самым дверям, да в зазор между дном авто и асфальтом ноги двух грузчиков и полную винограда корзину, тут же пропавшие в доме. То, что обратно в кузов села лишь одна пара ног, уверенно разглядеть в вечерней мгле было невозможно даже в инфракрасную оптику. Так что если неведомые водители "пешек" взяли меня в Симбирске на заметку, угнаться за мною им сейчас будет тяжело. М принимали Ивана Вольфовича в алой гостиной, по-свойски; к тому же окна ее выходили во двор, что было очень ценно в нынешней ситуации. Выспавшиеся, худо-бедно отдохнувшие - а Лиза с моим приездом прямо-таки расцвела, не смотря ни на что, и мне это было черт знает как приятно и лестно - мы сидели рядышком на диване и были живой иллюстрацией к песенке "голубок и горлица никогда не ссорятся". Ведь мы за пятнадцать лет действительно не ссорились ни разу - об этом я думал еще ночью, перед тем, как заснуть. Но была в этом и определенная опасность. Есть пары, которые чуть ли не раз в неделю собираются разводиться, т и дело перекатывают взад-вперед обвинения во всех смертных грехах, орут на два голоса бранные слова - и прекрасно при этом существуют, даже силы черпают в каждодневных перепалках. Будто умываются оплеухами. Правда, дети в таких семьях растут - ой. Для нас с Лизой одна резкая или даже просто неуважительная фраза оказалась бы столь значимым, столь из ряда вон выходящим событием, так фатально выломилась бы из семейных отношений, что поставила бы между нами стену более высокую, чем могли бы десять Стась. И, инстинктивно чувствуя это, мы даже голоса никогда не повышали друг на друга. Я поднялся с дивана, сделал пару шагов навстречу Ламсдорфу, и мы по-братски обнялись. Несколько секунд он молча щекотал мне щеку своими бакенбардами, от избытка чувств легонько похлопывая меня ладонью по спине, потом отстранился. - Ну-с, рад снова видеть бас в добром здравии! Чертовски рад! Как вы? Совсем хорошо? - Совсем хорошо, Иван Вольфович, совсем. Вашими и Лизиными молитвами. - Не только, батенька, не только... - Да уж ясное дело, что не только,- игриво ввернула Лиза. Ламсдорф с некоторым удивлением повернулся к ней и разъяснил: - Государь вот справлялся многажды... Здравствуйте, Елизавета Николаевна! Простите старика, что не к вам к первой. Уж очень все это время беспокоился за вашего гусара! Он склонился к ней, поцеловал руку. - Не хотите ли чайку, Иван Вольфович? - Нет, увольте, Елизавета Николаевна, только что отзавтракал. Да и вас обижать не хочу - корабль отходит вечером, вам, я полагаю, суток одних маловато друг для друга между двумя разлуками, так что уж это время у вас занимать теперь - смертный грех. Я коротенько, по делу. Мы расселись, а Лиза осталась стоять. - Ну раз по делу, тогда удаляюсь,- сказала она и пошла к двери. Открыла ее, обернулась, послала еще одну улыбку Ламсдорфу, потом мне. И плотно затворила дверь за собою. - Что за супруга у вас, Александр Львович! - произнес Ламсдорф.- Золото! - Да уж мне ли не знать,- ответил я. - А как похорошела-то, помолодела с вашим приездом! Всю конспирацию ломает! И ведь не скажешь: выгляди-ка плохо, а то все догадаются!.. - Не скажешь,- подтвердил я. Он покряхтел. - Ах беда-то какая... опять вам ехать. И кроме вас - некому. Вряд ли патриарх допустит чужого человека к социалистическим потемкам. - Вряд ли,- согласился я.- Его можно понять. - Что мы и делаем,- покивал Ламсдорф. Потеребил бакенбарды.- Значит, первое. За ранение вам положена компенсация - полторы тысячи рубликов переведены на ваш счет в Народном банке... - Помилуйте, Иван Вольфович, за что столько? На эти деньги я авто могу сменить! Вы уж лучше врачей симбирских премируйте! - А это мысль. Я поговорю с министром... Второе,- он достал просторное, как лист лопуха, портмоне и начал, будто фокусник, извлекать из него бумагу за бумагой.- Вот билет на судно. Отплытие в девятнадцать ровно. Мы решили вас морем отправить. И для конспирации лучше, и для здоровья. Два дня погоды не делают, а морская прогулка вам будет черезвычайно полезна, мы с медиками консультировались. Я бы лучше эти два дня дома провел, подумал я, но в слух ничего не сказал, чтобы не расстраивать Ламсдорфа. Видно, что-то заскочило у них в мозгах. Каждый день дорог - поэтому отправить как можно скорее; но два дня погоды не делают - поэтому морем. Ладно, сделанного не воротишь. И действительно, в аэропортах контроль жестче. Больше вероятность, что засекут - если меня секут. - Вот документы. Теперь вы - корреспондент "Правды" Чернышов Алексей Никодимович. Мы выбрали вашу газету, коммунистическую, по тем соображениям, что догматы учения и проблемы конфессии вам хорошо известны, и при случае вы сможете поддержать разговор более или менее профессионально. - Резонно,- сказал я. - Как вы представитесь вашему контрагенту в Стокгольме - в это мы не лезем. Это вам решать, смотря по тому, как договорились вы с Патриархом. Но для остальных сочли за лучшее подмаскировать вас таким вот образом. С редакцией снеслись, они вошли в наше положение. Теперь в отделе кадров у них есть соответствующая бумажка - товарищ Чернышов А.Н., внештатный корреспондент, командирован редакцией для ознакомления с такими-то фондами архива Социнтерна с целью написания серии исторических обзоров для рубрики "Наши корни". - Да уж,- сказал я,- если версия подтвердится, корешки окажутся будь здоров. Ламсдорф помрачнел. - Чем больше я думаю, батенька, тем больше тревожусь. Когда отчет ваш читал, просто волосы дыбом вставали. Коли вы правы окажетесь - то как же они, аспиды, научились людей уродовать! Уж, кажется, лучше бы Папазянов вирус. С природы и взятки гладки, от ее злодейств не ожесточаешься. А тут... Тристо сорок шесть невинно убиенных в сорок первом году! Триста восемьдесят два в сорок втором! И это только в Европе! Нелюди какие-то! - Вот я и хочу этих нелюдей... - я уткнул большой палец в подлокотник кресла и, надавив, сладостно покрутил. - Думаете, вы один? В том-то и опасность я новую предвижу. Ведь для них смертную казнь опять ввести захочется! Мы долго молчали, думая, пожалуй, об одном и том же. И сугубо, казалось бы, физический термин "цепная реакция", вдруг всплывший у меня в душе, разбухал, как клещ, от крови, грозя лопнуть и забрызгать дом и мир. - Этого допустить нельзя,- сказал я.- Ни в коем случае нельзя. Ламсдорф вздохнул. - Вы уж поосторожней там,- попросил он.- Под пули-то не лезьте без нужды. - По малой нужде - под пули,- пошутил я.- По большой нужде - обратно под пули... Ламсдорф смеялся до слез. Но, вытирая уголки глаз, поглядывал с тревогой и состраданием. - Охрану бы вам,- сказал он, отсмеявшись.- Парочку ребят для страховки, чтобы просто ходили следом да присматривали... - Мы ведь по телефону уже говорили об этом, Иван Вольфович. - Гордец вы упрямый, батенька. Все сам да один, один да сам... - Ну при чем здесь упрямство? Если серьезное нечто начнется, два человека - просто смертники. Одному, между прочим, куда легче затеряться... Это во-первых. А во-вторых и в главных, я еду к Эрику как частное лицо, представитель патриарха. Если он заметит, что меня пасут боевики... - Да, батенька, да. Резонно. Я потому и подчинился,- он опять вздохнул.- А сердце не на месте. Все сберечь как-то хочется. Так... Что же еще вам сказать? Ага, вот карманные денежки. Чтобы вам не суетиться сразу с обменом - уже в шведских, шесть тысяч крон. И в Стокгольмском Национальном открыт кредит еще на двадцать пять. Счет на "пароль"... Вы меня просто завалили деньгами! Зачем? - На всякий случай, батенька, на всякий случай. Хоть что-то. Мы - страна богатая, можем позаботится о своих. Кто знает, сколько вам там пробыть придется. Да и мало ли... вдруг... - он сразу запутался в словах, не решаясь назвать вещи своими именами,- лечение какое понадобится. У них же там все за деньги. Счет, говорю, на "пароль". Мы думали-думали, какое слово взять. А тут князь Ираклий позвонил - беспокоился, что-то, дескать, от вас давно весточек нету; ну, и дали мы счету пароль "Светицховели". Мне стало тепло и нежно, как в вечернем сагурамском саду. - Спасибо,- проговорил я растроганно.- Это вы мне действительно приятное сделали. - На то и расчет. Подавайте о себе знать при случае. Атташе военный в Стокгольме о миссии корреспондента Чернышова осведомлен... то есть, не о цели ее, конечно, но о том, что есть такой Чернышов, которому надлежит, ежели что, оказывать всяческое содействие. Проще держать связь через него. Вот телефон,- он показал мне бумажку с номером, подержал у меня перед глазами, потом провел большим пальцем по цифрам, и цифры исчезли. Скомкал бумажку, повертел в пальцах и, не найдя, куда ее деть, сунул себе в карман.- Вот и все,- поднялся.- Давайте-ка опять обнимемся, Александр Львович. - Давайте,- ответил я. 3 Когда Ламсдорф ушел, мы снова двумя ангелочками уселись на диван; Лиза положила голову мне на плечо, и некоторое время мы молчали. Небо, довольно ясное утром, затянулось сплошной серой, сырой пеленой, и в гостиной все было сумеречно. - Сколько у тебя осталось? - спросила Лиза потом. - Шесть часов. - Тебя опять повезут как-то по хитрому? - Да. - Я очень боюсь за тебя. - Это лишнее. - Там еще шампанского немного осталось. Хочешь допить? - Хочу. Она встала, быстро вышла в столовую, быстро вернулась, неся в руке почти полный бокал. Я взял, улыбнулся благодарно. едва слышно шипела пена. - Ты будешь? - Нет-нет, пей. Я неторопливо выпил. Вкусно. Тут же щекотно ударило в нос, я сморщился. Поставил бока на ковер возе дивана. В желудке мягко расцвело тепло. - Можешь покурить... - Абсолютно не хочется. на промолчала. Потом сказала негромко: - Будет совсем не по людски, если вы не повидаетесь. Я думал о том же. Но совершенно не представлял, как это сделать. И, вдобавок, самую середку души вкрадчиво, но неотступно глодал ядовитый червячок: а можно ли ей доверять-то, господи боже мой? Хотя Беню, по всем его показаниям, "осенили" раньше, чем я собрался в Симбирск и проболтался об этом Стасе, но ведь и показания могли быть "наведены" извне; оставалась вероятность того, что покушение на патриарха вызвано моим внезапным желанием побеседовать с ним - ничтожная, да, но, казалось, я не имел права рисковать, совсем уж сбрасывая ее со счетов; слишком велика была ставка. И все же я сбросил. Пусть лучше меня застрелят в Стокгольме. Жить с такими мыслями о женщине, которую любишь, которая ждет ребенка от тебя - это много хуже смерти. Собственно, это и есть смерть. Смерть души. - Ты права,- ответил я. - Давай знаешь, как сделаем? - бодро заговорила она.- Я сейчас ей позвоню и позову в гости. Она здесь уже бывала, так что, если твои бармалеи действительно следят за домом, они ничего не заподозрят. А сама,- она чуть пожала плечами,- куда-нибудь уйду на часок-другой. Так хорошо? И опять горло мне сдавил горячий влажный обруч. Уже я смотрел на не, как на икону, с восхищением и благоговением, и думал, что если хоть волос упадет с ее головы, или если на действительно решит уйти от меня - все, я умру. - Это слишком, Лиза,- сказал я.- Я не могу... тебя так использовать. - Господи, ну что ты глупости говоришь? При чем тут использовать? Я просто тебе помогаю, и нет мне занятия приятнее. Когда я тебе бинты меняла с нею вместе - разве это было использование? Ты страдал, а я, как могла, тебя лечила. - Тогда в меня попала пуля. Она вздохнула, а потом сказала задумчиво: - Знаешь, это для меня тоже как пуля. - Ты тоже страдаешь. - Я страдаю, потому что тебе тяжело, а ты - потому что в тебя попали. Есть разница? И вообще,- решительно добавила она, тут же покраснев,- если бы я, например, в кого-нибудь влюбилась, ты что, вел бы себя иначе? Ты, палач, кровосос, кобель, мне бы не помог? - Не знаю,- сказал я. - Зато я знаю. Я тебя знаю лучше их всех, и даже лучше, чем ты сам. И знаешь, почему? - Почему? - Потому что я очень послушная. Ты со мной самый неискаженный. Она подождала еще секунду, потом ободряюще улыбнулась и встала. Пошла в столовую, к телефону. Щелк... щелк-щелк кнопочками. - Стася? Здравствуйте, это... узнали? Ну, разумеется... А? Не может быть! Спаси-ибо... Нет-нет, право, я не могу, лучше себе оставьте, вам нужнее. Ах, гонорар подоспел крупный. Вышла подборка? Поздравляю, от всей души поздравляю. От Саши ничего, но вот сейчас заходил его начальник, сказал, что его перевели на долечивание в санаторий, куда-то на Кавказ. Ох, правда. Я тоже соскучилась. Лучше бы сюда, мы бы его быстрее вылечили. Как вы-то себя чувствуете? - послушала, потом засмеялась вдруг.- Да не волнуйтесь так, это же обычное дело. Я когда Поленьку ждала... Я встал и прикрыл дверь. Сестренки, похоже, завелись надолго. За окном собирался дождь; плоская, беспросветная пелена небес совсем набухла влагой. Два сиреневых кустика в углу двора потемнели и понурились. Под одним, напряженно приподняв переднюю лапу, каменел Тимотеус с хищно поднятым вверх лицом - наверное, стерег какого-нибудь воробья на ветке, невидимого отсюда. Как не хочется уезжать! Дверь творилась, и я обернулся. - Минут через сорок будет здесь. Я молча кивнул. Нет таких слов. - Знаешь, Саша,- виновато сказала она,- что я подумала? Тебе виднее конечно, но если она придет, а я вскоре уйду одна, со стороны это может выглядеть странно и ... Подозрительно. Ты только не думай, что я ищу предлог остаться и... - запнулась - Если ты действительно опасаешься каких-то наблюдателей. - Есть такая вероятность. - Я тогда встречу ее и просто забьюсь куда-нибудь подальше, в хозяйственный флигель, например. А потом, когда вы... когда уже можно будет, ты меня оттуда вынешь. Я подошел к ней, положил ей ладони на бедра и чуть притянул к себе. Некоторое время молча смотрел в глаза. на не отвела взгляд. Лишь снова покраснела. - Я обожаю тебя, Лиза. Она улыбнулась. - А мне только этого и надо. 4 Когда раздался звонок, открывать пошла Лиза. Я так и сидел, как таракан, в алой гостиной, боясь днем даже ходить мимо окон, выходящих на улицу; бог знает, кто мог засесть, скажем, в слуховом окне на крыше дома напротив с биноклем или, например, детектором, подслушивающим разговор по вибрации оконных стекол. Ерунда какая-то, скоро от собственной тени шарахаться начну - а рисковать нельзя, раз уж взялись маскироваться. Из прихожей донеслись два оживленных женских голоса, на лестнице заслышались шаги, и сердце у меня опять, будто я все еще лежал на больничной койке, заколотило, как боксер в грушу; короткая бешеная серия ударов и пауза, еще серия и еще пауза... Ведь я Стасю с той поры не видел и не слышал. Они вошли. Стася, увидев меня, окаменела. - Ты... - Я. Да, по фигуре уже было заметно. Она поняла мой взгляд и опустила глаза. Потом резко обернулась к Лизе: - Отчего же вы мне не сказали? - У Саши спросите,- улыбаясь, пожала плечами Лиза.- Каких-то Бармалеев наш муж боится. Она снова уставилась на меня. - Опять что-то случилось? - Нет. Надеюсь, и не случится. - Ну, вы беседуйте,- сказала Лиза,- а я пойду распоряжусь насчет обеда. Вы ведь пообедаете с нами, Стася, не так ли? И сама прослежу, чтобы все было на высшем уровне. Редкий гость в доме,- повелитель - нельзя ударить лицом в грязь. Стася, я надолго. Она вышла и плотно затворила дверь. - Вы просто идеальная пара,- произнесла Стася, помолчав. Мы так и стояли неловко: я посреди комнаты, она у самой двери.- По моему, вы органически не способны обидеться или рассердиться друг на друга... Я усмехнулся. - Я от тебя тоже готова снести все, что угодно, лишь бы остаться вместе - но иногда, сама того не замечая, начинаю злиться. А ты к этому не привык в своей оранжерее - сразу замыкаешься, отодвигаешь меня и готов сбыть кому угодно. Угораздило же меня! - Жалеешь? Она взглянула чуть исподлобья. - Я? Нисколько. Ей - сочувствую. Тебя мне ничуть не жалко, а себя - и подавно. - Садись, Стася,- я показал на диван, возле которого стоял. Она уселась на один из стульев у двери, подальше от меня. Ее и отодвигать не надо было - сама отодвигалась. Я нерешительно постоял мгновение, потом сел подальше от нее. - Когда ты вернулся? - Вчера. - Надолго? - На пол-сегодня. В семь отходит мой корабль. - Корабль... Что вообще происходит? Я открыл было рот, но холодный скользкий червячок крутнулся вновь. Молчи, она ведь даже не спрашивает, куда ты едешь! Додавливая гада, я старательно проговорил: - Плыву в Стокгольм, в архив Социнтерна. И даже под чужим именем. Чернышов Алексей Никодимович, корреспондент "Правды". Я глубоко вздохнул, переводя дух от этого смехотворного для нормальных людей подвига - но слышал бы меня Ламсдорф! ведь я разом перечеркнул многодневные усилия многих людей, старавшихся обеспечить максимально возможную безопасность моему делу и моему телу! - я на выдохе вдруг попросил, сам не ожидая от себя этих слов: - Только не говори никому. - Да уж разумеется! - выпалила она.- Хватит с меня сцены, которую ты устроил перед отлетом в Симбирск! - Я устроил?! - опешил я. - Не надо повышать на меня голос. Конечно, ты. Не Квятковский же. Я молчал. Что тут можно было сказать. - Он весь наш коньяк выпил,- пожаловалась она. Я улыбнулся. - Пустяки. Я ни секунды не сомневался. - Он очень замерз! - сразу встала она на защиту. Как хохлатка над цыпленком. Словно ястребом был я.- В Варшаве жара, он летел в одной рубашке - а на борту кондиционеры плохо работали, и все продрогли еще в воздухе. А в Пулкове этом болотном вдобавок и вымокли до нитки. Что же мне, жмотиться было? - Да я же не возражаю,- сказал я.- Для того и нес, Стасенька. Она вдруг рассеянно провела ладонью по лицу. - О чем мы говорим, Саша... Я устало пожал плечами. - О чем ты хочешь, о том и говорим. - А ты о чем хочешь? - О тебе. Она промолчала. - Ты надолго? - Не знаю. Думаю, да. - Значит,- вздохнула она,- буду встречать тебя уже с чадиком на руках. - Чадиком? - улыбнулся я. - Ну... чадо, исчадие... если ласково, то чадик. Это я сама придумала. - Давно это?.. - Больше пол-срока отмотала. Уже лупит меня вовсю, как футболист. - Думаешь, мальчик? - Хотелось бы. Дочка у тебя уже есть. Хватит с тебя... девочек. - Что ж ты мне сама-то не сказала? - Она искренне изумилась. - Как? Это я Лизу совсем уж расстраивать не хотела, не сказала, что ты мне сам разрешил! Мне захотелось закурить. Кто-то из нас сошел с ума. И вдруг мелькнула жуткая мысль: да не "пешка" ли она уже? Как Беня, долдонивший про тягу патриарха к личной власти... - Когда разрешил? - спокойно спросил я и поймал себя на том, что, кажется, уже веду допрос. - Да в Сагурамо! Я была уверена, что ты все понял! Ты сразу сказал - только немножко поломался сначала насчет порядочности - а потом сказал: если без ссор и дрязг, то был бы рад. Я все делаю, как ты сказал - ни ссор, ни дрязг. - Ну ты даешь,- только и смог выговорить я. А потом спросил, прекрасно зная, что она ответит, если будет честна: - А если бы не разрешил, что-нибудь бы изменилось? Она помедлила и чуть улыбнулась: - Нет. Я молчал. У нее исказилось лицо, она даже ногой притопнула: - Мне тридцать шесть лет! Через месяц - тридцать семь! Имею я право родить ребенка от того, кого наконец-то люблю?! - имеешь. Но я-то теперь как? В петлю лезть от невозможности раздвоиться? Ведь что я ни делай - все равно предатель! - До сегодняшнего дня ты прекрасно раздваивался. Теперь - хвостик задрожал? Тогда гони меня сразу. Мы помолчали. Задушевная получилась встреча. - А я шла сюда,- вдруг тихо сказала она,- и думала: удастся ли мне когда-нибудь затащить тебя в постель, или уже все? Меня сразу обдало жаром. - А хочется? - так же тихо спросил я. - Вопрос, достойный тебя. Да я тут ссохлась вся от тоски! - Зачем же ты так далеко сидишь? - я старался говорить как можно мягче, и только боялся, что после недавней перепалки это может не удаться или, хуже того, прозвучать фальшиво. - Здесь? - с отвращением выкрикнула она. Я опять перевел дух. Как тяжело... Язык не поворачивался, но надо же ей растолковать. - Стасенька, по моему... Лиза уверена, что у нас с тобой это будет. - Это ее проблемы. - Не надо так. Даже если ты сейчас не... - не знал, как назвать. И не назвал. - Все равно ты плохо сказала. Ведь мы с тобою можем опять очень долго не увидеться, и она это понимает. - Не хватало еще, чтобы твоя жена тебя мне подкладывала. Я почувствовал, что у меня дернулись желваки. Ну, самоутверждайся,-сдержавшись, сказал я глухо. - Сашенька, я уже лет пятнадцать этим не занимаюсь. Но в ваше супружеское ложе не лягу ни за что. - Ложе, ложе! - я уже терял терпение. Единственное, на что мня еще хватало - это на то, чтобы не повышать голос.- Стася, при чем тут ложе! - и, уже откровенно глумясь, добавил: - Вот, можно на коврике! Она поднялась. - какой тяжелый ты человек,- сказала она и пошла к двери.- Не провожай. А то ведь кругом враги. Все мое раздражение отлетело сразу. Остались только страх за Стасю и тоска. Что же она делает? Она же доламывает все! Она этого хочет? - Стася, а обед?! - нелепо крикнул я ей в спину, и дверь резко закрылась. Я с яростью потряс головой. Дьявол, ничего не успел даже спросить. Как у нее с деньгами? Как со здоровьем? Как с публикациями, сдержал ли Квятковский слово? По телефону вроде говорили о какой-то подборке... Дьявол, дьявол, дьявол! Бред! С чего же начали цапаться-то? Когда я прикуривал четвертую сигарету от третьей, в дверь осторожно поскреблись. Я обернулся, как ужаленный. Неужели вернулась? Господи, хоть бы вернулась! - Да! - громко сказал я, уже поняв, что это Лиза. Она правильно рассчитала: если бы мы были в спальне, то просто не услышали бы. И она бы снова ушла. Все зная наверняка. Она явно не ожидала, что я отвечу. Только через несколько секунд после моего "да!" оживленно влетела в комнату, и задорная, гостеприимная улыбка на ее лице сразу сменилась растерянной. - А где Станислава? Ой, дыму-то!.. - она почти подбежала ко мне. Глянула на розетку для варенья которую я превратил в пепельницу.- Святые угодники, четвертая! Да что случилось, Саша? На тебе лица нет! - Все, Лизка,- сказал я, снова впихивая себе сигаретку в губы. Руки все еще дрожали.- Пляши. Одной козы - как не бывало. - Вы что, поссорились? - с ужасом спросила она. Я неловко размолотил окурок в розетке, среди вонючей трухи предыдущих, и кивнул. Лиза, прижав кулачок к подбородку, потрясенно замотала головой. - У нее на шестой уже перевалило... тебе, может, опять под пули лезть... Ой, дураки, дураки, дураки... И тут же, схватив меня за локоть, энергично заговорила: - Саша, ты только не расстраивайся, не бери в голову. Это у нее просто период такой. Я, когда Поленьку ждала, тоже на тебя все время обижалась, из-за любого пустяка. Только виду не подавала. А она - другой человек, что ж тут сделаешь. Привыкла к свободе, к независимости. Она родит, и все постепенно уляжется, она ведь очень тебя любит, я-то знаю! - Задурила она тебе голову, Лизка,- почти со злостью проговорил я.- Не верь ей. Просто с возрастом приперло. Решила родить абы от кого - ну, а тут как раз дурак попался.Никого она, кроме себя, не любит, и никогда не любила... Ну, так что у нас с обедом? Ты вкусный обед обещала! Она испуганно всматривалась мне в лиц. Будто не узнавала. Будто у меня выросли рога и чертов пятак вместо носа. - Вот теперь я совсем поняла, о чем ты ночью говорил... - Да я много глупостей наговорил. - Не надо так! - болезненно выкрикнула она.- Эта ночь - одна из самых счастливых в жизни у меня! Никогда может мы с тобой не были так близко... А говорил ты, что нельзя крушить живое. Потому что тогда ожесточаются и высыхают. Ты не становись таким, Саша,- она подняла руку и погладила меня по щеке.- До нее мне, в конце концов, извини, дела нет, но ты... лучше уж изменяй мне хоть каждый день, но таким не становись. потому что я тебя так