ел зубы, уши и лапы Бьюти, надел ей на грудь тонкий, как батист, металлический панцирь и привязал к ошейнику веревку с нанизанными на ней кусочками мяса. - Смотри, Бьюти, по кусочку в день, не больше того, - сказал он умной собаке, следившей за каждым его движением. Оглянувшись вокруг, он сунул себе в карман электрический фонарь и кое-какую мелочь, кивнул головой Тому и двинулся в путь. Между тем на кухне отеля "Патрициана" шло торжественное совещание служебного персонала с администрацией. За первых представительствовала миссис Тиндик, вторую возглавлял Сетто из Диарбекира. - Я скажу коротко, - начала миссис Тиндик, поджимая губы. - Со дня смерти мистера Тиндика, моего мужа, ни одна мужская рука не касалась моих плеч. Я введена в убыток. Я положительно настаиваю на возмещении убытков, причиненных мне прикосновением мужчины к моим плечам на территории вашей гостиницы, мистер Сетто. - Правильно! - Хором поддержала ее вся кухня. - Насчет убытков - это она в самую точку. Мы тоже в убытке, хозяин. Если этак, не разбирая времени, каждый божий день станут на нас сыпаться черти с потолка, вы можете преждевременно потерять свою рабочую силу. Миссис Тиндик с неудовольствием повернулась к своей аудитории. - Не будем путать наших законных претензий, - сказала она твердо. - Я, как известно даже мировому судье, могу рассчитывать на особую поддержку общества, ибо общество принимает во внимание роковую игру природы. Я должна стоять за честь своего имени. Я имею положительное намерение оградить свое имя от посягательств джентльменов неизвестного происхождения на территории вашей гостиницы, мистер Сетто. Сетто из Диарбекира вынул изо рта чубук, оглядел всех присутствующих и спокойно произнес: - Правильно. Вы в убытке, я в убытке. Как утверждает эта умная женщина, миссис Тиндик, на самой что ни на есть территории моей гостиницы поселился бесплатный элемент. Разберем дело... Жена, иди сюда, разбери дело. Я нанимаю швейцара, я нанимаю курьера, я нанимаю сторожа, я нанимаю камердинера, я нанимаю официанта, я нанимаю девушку. Верно я говорю, жена? - Истинную правду, Сетто. - И я нанимаю... слушайте меня крепко, миссис Тиндик... я нанимаю даму, надзирающую за швейцаром, курьером, сторожем, камердинером, официантом и девушкой. И что же получается? Вы не можете досмотреть жильца, поселившегося в стенах моей гостиницы и противозаконно попирающего мою территорию. За что, спрашивается, вы получаете жалованье, миссис Тиндик, а? Такой оборот дела очень не понравился служебному персоналу. - Но мои плечи, мистер Сетто! - возмущенно воскликнула миссис Тиндик. - Э, дорогая моя миссис Тиндик, - продолжал неумолимый Сетто, - черт или не черт, а в вашем возрасте и при положении, какое вы у меня занимаете, позволять голому мужчине прыгать себе на плечи - это верх неприличия, сударыня, верх неприличия! Миссис Тиндик вскрикнула, как ужаленная, от оскорбления. В кухне раздался хохот, а Сетто из Диарбекира подхватил жену свою под руку и как ни в чем не бывало отправился восвояси. Пока этот знаменательный разговор происходил в кухне, наверху, перед комнатой без номера, бесшумно выскочив из стеклянного шкафа, появились Мик со своей собакой, Том-трубочист и водопроводчик Ван-Гоп. Мик нажал невидимую кнопку, и дверь вместе с замком и запором тихо отошла от стены. В комнате никого не было. Вообще это жилище синьора Чиче производило страшное впечатление необитаемого места. Постель казалась нетронутой, стулья - несдвинутыми, занавеси на окнах - никогда не поднимающимися. Мик покачал головой и направился прямо к тому месту, где должен был находиться люк. - Ни один квадрат этого пола не снабжен нашим клеймом, - шепнул он своим спутникам. - Сдается мне, братцы, что мы в логове крупного зверя. Все остальные рядом с ним - только болтуны. Он опустился на колени, вынул лупу и долго изучал поверхность пола. Потом вскочил и побежал к стене. Здесь был вбит крохотный гвоздь, на котором криво висел стенной календарь. Тингсмастер сдвинул календарь в сторону и указал Тому и Виллингсу на едва заметную выпуклость под обоями. Надавив на нее, он вернулся к полу и снова пристально оглядел его в лупу. Между двумя кусками паркета появилась теперь чуть заметная щель. Тингсмастер вынул тонкую полосу стали и принялся ею орудовать. Щель расширилась, паркет шевельнулся, затрепетал и медленно стал ребром. Внизу чернела дыра. - Бьюти! - подозвал собаку Тингсмастер. - Ребята, взгляните, что с ней! - воскликнул Том. Собака тряслась всеми членами, зевала так, будто ей раздвигали челюсти щипцами для расширения сапог, и шерсть у нее на спине стояла дыбом. - Я говорил тебе, Мик, я тебе говорил, - в ужасе бормотал Том, - не связывайся с чертом! Зачем губишь собаку! Но Тингсмастер тоже казался удивленным, тем более что на него самого напала непреодолимая потребность зевать. Он стал, однакоже, смотреть вовсе не на собаку, а на окно, на ставни, на драпировку. Он пододвинул стул, вскочил на него и стал шарить по кисейной занавеси, складками спускавшейся вниз. Найдя что-то, он сорвал это и спрыгнул на пол. В комнате раздался лишь треск оборвавшейся нитки, и в ту же минуту собака перестала трястись. Она подняла умную морду к хозяину и забила хвостом. Тингсмастер подошел к Тому и Ван-Гопу и раскрыл ладонь. На ней лежало круглое стеклышко странного цвета, того молочно-мутного цвета с примесью теплого багрянца, какой можно увидеть в глазах новорожденного теленка. - Фабионит, - сказал Мик, тотчас же опять зажав камень. - Техник Сорроу может рассказать вам про него интересные вещи, ребята. Это искусственный камень, изготовленный химиком Фабио Дуцци года полтора назад на одном из заводов Франции. Я не могу понять, откуда и зачем он очутился здесь. Эта штука может усыпить целую армию, если направить на нее световые лучи. Он спрятал стеклышко в карман и опять подошел к дыре: - Бьюти, собачка, поди-ка сюда! Бьюти подошла к хозяину, не выражая на этот раз никакого страха. Но дух, шедший из подземного хода, действовал на нее, по-видимому, возбуждающе. Шерсть ее шевелилась на спине, а ноздри беспрерывно втягивали воздух. Тингсмастер взял ее морду обеими руками и пристально посмотрел в умные собачьи глаза. - Бьюти, - сказал он медленно, - иди туда, в дыру. Не давайся никому в руки. Проследи, куда идет ход и где выход. Возвращайся назад в Миддльтоун и покажи нам всем, откуда ты выбралась. Поняла? Бьюти повизгивала, тыкаясь носом в хозяина. - Иди. Раз, два, три! Бьюти еще раз взглянула на трех людей, стоявших над люком, вильнула хвостом и в мгновение ока бесшумно исчезла в дыре. Минут десять все трое ждали ее, прислушиваясь к каждому шороху. Но все было тихо. Собака не возвращалась. Тогда Тингсмастер закрыл трап, снова повесил календарь, как он висел раньше, каждую вещь поставил на прежнее место и вместе с товарищами вышел из комнаты. 22. ХАРВЕЙСКИЕ ДОКИ В трех милях от Нью-Йорка, по пути к Светону, высятся знаменитые Харвейские доки. Пароход "Торпеда", отправленный сюда на починку, готов к отплытию. Он вычищен внутри и снаружи, заштопан, облицован, перекрашен и весело косится на вас тысячью выпуклых круглых окошек, похожих на лягушечьи глаза. Матросы, которым уже надоело шмыгать по городу и уже нечего было пропивать, собрались дружной семьей в машинном отделении. Табачный дым заволакивал все, как банный пар. Матросы рассказывали друг другу страшные истории и коротали досуг, оставшийся им до отплытия "Торпеды". - Ну, ребята, - сказал новый механик, рекомендованный "Торпеде" союзом докеров, веселый шотландец Биск, - "Торпеда" хоть сейчас снимайся - так мы ее заштопали. Братья Дуглас и Борлей могут быть довольны. - Был бы доволен капитан, - мрачно ответил старый матрос Ксаверий, до сих пор молчавший, - а уж братья Дуглас и Борлей не пикнут. - Помалкивай! - крикнул ему бледный, как смерть, матрос с глазами, обведенными черными кругами. Это был Дан, еще недавно веселый смельчак, друг и собутыльник несчастного Дипа, а сейчас истощенный, хилый, как тень, человек, боявшийся заглянуть себе за плечо. - Что с тобой сталось, баба ты! - сердито огрызнулся Ксаверий. - Коли я говорю громко, значит, можно говорить громко. Я не дурак, отдаю себе отчет. Ты, товарищ, здесь только третьи сутки, - снова обратился он к Биску, - а пробудешь еще трое - так проклянешь день и час, что занес тебя на нашу "Торпеду". - Ну, я не из робких! - засмеялся Биск. - Нашему брату тоже приходится испытывать всякую всячину. А кто же капитан "Торпеды"? Разве не Джексон из Гаммерфорта? - Джексон уже год как ушел. Это был капитан в самый раз. Про Джексона, парень, тебе никто даже спьяну не скажет худого слова. А теперь у нас... - Молчи! - опять перебил его Дан, трясясь, как в лихорадке. На этот раз старый Ксаверий как будто послушался Дана. Во всяком случае, он закрыл рот и не пожелал продолжать речь. - Как зовут нового капитана? - спросил Биск, оглядывая матросов. Лица их были пасмурны. Кто-то ответил нехотя: - Капитан Грегуар. - Что он, француз, что ли? - Француз ли, черт ли, - вмешался опять Ксаверий, - а только он рыжий. Этакой масти нечего соваться в море. Если ты рыжий, так и служи в банке, а на море тебе делать нечего, если не хочешь накликать беду на всю команду. Не было еще случая, чтоб океан спокойно снес рыжего человека. Разговор оборвался. Матросы забились каждый в свой угол, и неизвестно, от сумерек или от табачного дыма, но лица их стали серыми. Биск выбрался из отделения на лестницу, сделал шагов сто, оглянулся туда и сюда, быстро провел пальцем по железной обшивке и юркнул в образовавшуюся щель. Обшивка тотчас задвинулась, а Биск очутился в крохотной, но очень уютной комнатке с вентилятором на потолке и электрической лампочкой сбоку, сделанной ребятами с кораблестроительного и не подлежащей оплате. На столе перед Биском лежала тетрадь, в стол была вделана походная чернильница, перо висело на длинной цепочке. Биск открыл первую страницу тетради, на которой было крупно выведено: ДОНЕСЕНИЯ БИСКА С ПУТИ СЛЕДОВАНИЯ "ТОРПЕДЫ" и написал под этим: "Личность капитана Грегуара, судя по рассказам матросов, очень подозрительна. Пассажиров записалось всего 980 человек. Из них в Россию едут еще несколько человек, кроме Василова. Он записался на каюту второго класса N_117, находящуюся между трапом и каютами служебного персонала. Я осмотрел ее и ничего подозрительного не нашел. На всякий случай осмотрел и смежные каюты. Невидимому, железо на обшивку всего служебного отделения взято не с наших металлургических - ни на одном листе нет нашего клейма. Проникнуть к капитану не удалось. Среди пассажиров, отправляющихся в Европу, подозрительны банкир Вестингауз и сенатор Нотэбит с дочерью. По слухам, Вестингауз едет развлечься после исчезновения своей таинственной Маски, а сенатор Нотэбит исполняет каприз своей дочери, с некоторого времени преследующей без всякой видимой причины банкира Вестингауза. Совершенно непонятно отсутствие на пароходе Артура Морлендера, который должен был, по плану фашистов, инкогнито отправиться в Советскую Россию. Среди пассажиров нет ни одного, кто мог бы оказаться переодетым Морлендером". Написав все это, Биск вырвал страничку, запечатал ее в конверт, тихо выбрался из каюты и через минуту был уже в комнате почтового отделения, где восседала наша старая знакомая, мисс Тоттер. Она была помещена сюда прямехонько из "Патрицианы", по рекомендации знатных жильцов Сетто-диарбекирца. - Мисс Тоттер, - сказал Биск, - вот вам первое письмецо для Мика. Я надеюсь, их еще будет с добрую дюжину, и надеюсь также, что мы с вами благополучно доберемся до Кронштадта. Мисс Тоттер ничего не ответила, взяла письмо и подошла к одной из многочисленных темных клеток, висевших в комнате. Микроскопическими буквами "ММ" была отмечена дверца. - Это голуби Мика, - шепнула мисс Тоттер и меланхолически вздохнула. Потом она достала одного из почтовых голубей, вложила письмо в сумочку на его груди, раскрыла верхнее окошко и выпустила птицу на волю. Биск свистнул, как человек, выполнивший свой долг, заложил руки в карманы и кратчайшим путем отправился на палубу, то-есть раздвинул обшивку и углубился в узкий межстенный ход. Он шел в темноте не более двух минут, как вдруг замер как вкопанный. Из стены, близехонько от него, донесся свистящий звук. Спустя мгновение звук превратился в царапанье, и кто-то прошел в стене мимо Биска так близко, так слышно, что механик невольно отодвинулся, хотя проходивший был отделен от него железным листом. В то же время над ним что-то хлопнуло с тихим треском, словно закрылся невидимый люк. Но шотландец Биск недаром считал себя человеком не из робкого десятка. Он выждал несколько минут, раздвинул обшивку и вышел на трап, не заходя к себе в каюту. - Придется делать дополнение к письму. Довольно-таки скоро! - сказал он себе философски. В это время мимо него пробежали матросы с криком: - Сниматься, сниматься! Приказ от капитана снимать "Торпеду" на Нью-йоркский рейд. Завтра утром отплытие. Биск остановил пробегавшего юношу и спросил его: - Когда отдано приказание? Разве капитан на "Торпеде"? - Капитана никто из нас не видит, - шепнул ему на ухо матросик, - а приказание отдается через штурмана. И голубоглазый матросик опрометью бросился дальше. 23. ОТПЛЫТИЕ "ТОРПЕДЫ" Хороший денек для отплытия парохода, нечего сказать! С утра полил дождь. Вода в Гудзоне поднялась на несколько вершков. Ночным ураганом вдребезги разбило все частновладельческие лодки, стоявшие у пристани. И, наконец, утренние газеты отметили понижение цен на американскую пшеницу, одновременно упомянув еще о трех событиях: в овраге, возле Борневильского леса, найден совершенно обезображенный труп неизвестной женщины; секретарь покойного нотариуса Крафта бежал бесследно, обворовав кассу; гроб с телом Иеремии Морлендера, назначенный ко вскрытию по ходатайству кормилицы покойного и его дальних родственников, прибывших из Европы, был внезапно украден из родовой часовни Кресслинга неизвестными злоумышленниками и, несмотря на все поиски, не разыскан... Доктор Лепсиус, прочитавший все это, бессильно уронил газету на колени и откинулся в полном изнеможении на спинку кресла. Он почувствовал прилив ненависти к человечеству. Он недоумевал, какие силы заставляют его жить и работать на пользу этого самого человечества... Но спустя мгновение природный оптимизм доктора Лепсиуса взял верх, и он повернул страницу газеты, надеясь отдохнуть душой на театральных, брачных, спортивных, биржевых и тому подобных увеселительных бюллетенях. Вдруг взор его упал на несколько строк, напечатанных курсивом. Вне себя от злобы Лепсиус прочитал следующее: "Вчера, в семь часов вечера, в церкви Сорока мучеников состоялось бракосочетание девицы мисс Смоулль с мистером Натаниэлем Эпидермом, мажордомом нашего знаменитого рентгенолога Бентровато. Со стороны новобрачной присутствовали родственники, гг. Смоулль из Миддльтоуна, со стороны жениха - сам доктор Бентровато, одновременно прочитавший собравшейся вокруг него густой толпе молодежи лекцию о рентгенизации младенца во чреве матери с целью определения его пола". Лепсиус вскочил, судорожно скомкав газету. Глаза его налились кровью. Он махнул рукой, сорвал с вешалки шляпу и кубарем скатился вниз с крутой лестницы. Доктор Лепсиус положительно задыхался. Не будь он доктором, он побежал бы сейчас к доктору, чтобы пустить себе кровь или по крайней мере получить какой-нибудь рецепт, написанный по-латыни, что, как известно, имеет свою хорошую сторону, наглядно доказывая разумность произведенной вами затраты. Но и этого утешения он не мог себе доставить. И поэтому Лепсиус бежал со всех ног по улице, бежал от вероломства своей экономки, бежал куда глаза глядят, пока не выбежал прямехонько к Гудзону. Дождь шел как из ведра. Газетчики и чистильщики сапог попрятались. Редкие пешеходы принадлежали к разряду людей, ходивших босиком. Туман клубился по улицам Нью-Йорка, стоял над Гудзоном, заволакивал всю набережную до такой степени, что Харвейский маяк опоясывал лентами прожектора весь кусок залива, а набережная расцветилась электричеством в двенадцать часов дня. Лепсиус промок до нитки и не без удивления заметил, что вышел к рейду, где, залитая тысячью огней, стояла "Торпеда", уже готовая к принятию пассажиров. Трап, однакоже, еще не был спущен. Толпа, стоявшая под дождем, выражала все признаки страшного нетерпения. - Они боятся демонстраций, - сказал кто-то возле Лепсиуса ворчливым голосом, - как будто в наше время" делают демонстрации! - Еще как делают! - ответил другой. - Ведь коммунисты посылают своего представителя в Совдепию. Смотри, его вышли провожать, ей-ей, не хуже, чем президента. Тут только Лепсиус заметил необычайное стечение народа и огляделся внимательней. Вся огромная площадь вокруг него была залита людьми в кепках и рабочих куртках. Они пришли сюда прямо с фабрик, не успев переодеться. Лица их горели воодушевлением, руки протягивались со всех сторон к товарищу Василову, стоявшему среди них в сером дорожном костюме. - Передай им, Василов, что мы не дремлем! - кричал кто-то, размахивая картузом. - Мы не прозеваем своего часа! - Кланяйся Ленину! - кричал другой. Толпа напирала со всех сторон, не давая подойти к Василову решительно никому с той половины набережной, где собралась публика познатней. Лепсиус увидел там Вестингауза с элегантным саквояжем в руках и моноклем в глазу. Неподалеку от него кудрявая Грэс, теребя своего отца, оглядывалась во все стороны, ища кого-то глазами. Их провожали девицы, дамы и кавалеры в смокингах с 5-й авеню, тщетно пытаясь спрятаться от дождя под парусиновым навесом. Но кучка нарядных нью-йоркцев, отбывающих в Европу проветриться, совершенно терялась среди тысячной толпы рабочих, рокотавшей глухо, как море. Полисмен, робко пробираясь к ней, делал вид, что распоряжается движением, тогда как рабочие перебрасывали его с одного места на другое, как мячик. Лепсиус выбрался из толпы к самому борту "Торпеды", где из кают-компании высовывались головы мичманов и матросов. - Ковальковский, - крикнул кто-то, - пора спускать трап, отдайте распоряжение! Розовый, как херувим, толстый-претолстый мичман с губами-шлепанцами побежал отдавать приказание. Лепсиус оглядел его руки и ноги критическим оком, вынул записную книжку, где стояли три фамилии: 1. Фруктовщик Бэр 2. Профессор Хизертон 3. Мичман Ковальковский и вычеркнул последнюю из списка. Между тем, забравшись на якорную цепь "Торпеды", два человека шептались. Один из них был трубочист Том, другой - механик Биск. - Мик передает тебе, что письмо получено. Отсутствие Морлендера гораздо подозрительней, чем его присутствие. Мик боится за жизнь Василова. Смотри, Биск, охраняй его собственной шкурой, не щадя себя самого! - Знаю, - ответил Биск. - А что, собака вернулась? - Нет. Мик в большом горе. Собака исчезла - должно быть, ее пырнули ножом... Ну, прощай, Биск, посылай вести. - Прощай, Том. Будьте покойны. Том спрыгнул вниз, на швартовый, повис, раскачался, сделал пируэт и исчез в воде. Трап спущен; приветствия, пожелания, проводы. Несколько пар острых глаз, принадлежащих людям одной профессии, но, по-видимому, служащих разным хозяевам, поскольку они, видимо, не знают друг друга, оглядывали, словно обшаривали, каждого пассажира, поднимавшегося на трап, где проверяли билеты и документы: Один... Другой... Третий... Четвертый... Пятый... Нет Морлендера, нет ничего похожего на Морлендера! Знатная публика прошла; на трап поднимается коммунист Василов. Он бледен от волнения. Знатная часть публики награждает его свистом. Но свист тотчас же поглощается ревом, тысячеголосым ревом толпы, подбрасывающей вверх шапки, платки, кепи: - Урра, Василов! Урра, Советская Россия! Поезжай, товарищ, кланяйся ребятам, пусть держатся крепко! Да здравствует Ленин! Рев стал громовым, и к нему присоединились, как бы поддерживая рабочие глотки, могучий свист паровой сирены, треск поднимаемого трапа, звяканье цепей, свист ветра, скрип досок и снастей - "Торпеда" медленно тронулась в путь. Пароход уже отошел в глубину залива, туман уже скрыл тысячи огней, заливших его палубу и кают-компанию, а громовые крики и приветы Ленину все продолжали потрясать набережную, вызывая кое у кого и в Нью-Йорке и на пароходе небезосновательное сердцебиение. 24. ДНЕВНИК БИСКА "19 мая в полдень мы снялись. Я был занят в машинном отделении и часа три не мог выбраться на палубу. День спокойный, событий нет, если не считать странного рассказа некоего матроса Дана, порядочного труса и эпилептика. Он рассказал, будто слышал несколько раз из-под нар, где спят матросы, протяжный, нечеловеческий вой. Мы все ходили туда, чтобы его успокоить, но ничего не слышали. Дан ведет себя странно. Сегодня с ним был припадок, он выл, колотился головой о землю, и изо рта его шла пена. Я подумал, что его собственный вой очень мало похож на человеческий. Получив полуторачасовой отпуск, я бросился на палубу под предлогом проверки электрических проводов. Все в порядке. Палуба напоминает приемную президента в Белом доме: всюду тропические растения в кадках, ковры, статуи. Пассажиры слушали в пять часов маленький концерт и пили чай на палубе. Василов не поднимался из каюты. Я спустился в наш проход, открыл глазок и заглянул к нему. Меня удивило, что он делает: он сидел посреди каюты на корточках, держал револьвер в руках и глядел на дверь. Лицо его мне показалось растерянным и напуганным. Я бросил ему в комнату записку: "У вас есть здесь защитник. Сообщите, чего вы боитесь, и оставьте записку у себя на столе. Будьте наружно спокойней, проводите все время с другими пассажирами". Он поднял записку, прочитал и вместо ответа сказал шепотом: - Я прошу того, кто мне бросил записку, зайти в каюту. Тогда я вынырнул из-под обшивки в коридор и постучал к нему. Он полуоткрыл дверь, держа револьвер в руках, осмотрел меня и потом впустил. Я назвал себя и сказал, что еду с ним до самого Кронштадта, чтоб охранять его жизнь. Он улыбнулся и показал мне клочок бумаги, на котором грубыми буквами и совершенно безграмотно было написано: "Вы умроте, как толко пиреступете порог свая каюта". Василов пристально смотрел на меня, пока я читал бумажку, а потом произнес: - Вы видите, я окружен слишком уж большими заботами. Один советует мне быть с пассажирами, другой - не выходить из каюты. Чей совет я должен принять во внимание? Откуда я знаю, кто мне враг, а кто друг? Прежде чем ответить, я еще раз прочел бумажку. Это был грязный лист, вырванный из корабельной кухонной книги. Тот, кто писал, оставил на нем следы жирного большого пальца. Трудно было предположить, что записка исходит из вражеского лагеря. - Слушайте! - вскричал я, составив план действий. - Возьмите эту записку, идите с ней к штурману и скажите, что вы чувствуете себя встревоженным и хотите быть помещенным или в общую каюту второго класса, или в общую палату корабельного лазарета. Это самое умное, что мы можем придумать. Василов покачал головой: - Мне все же неприятно выйти за порог этой каюты. - Бойтесь оставаться в ней! - продолжал я под наитием своих мыслей. - А чтоб вы были спокойны за свою жизнь, - вот... С этими словами я распахнул дверь, вышел на трап и спокойно произнес, обращаясь к нему, в то время как кончиком глаза отлично видел фалду чьего-то черного сюртука, исчезнувшего за перилами: - У вас все в порядке, сэр... Должно быть, это внизу сорвана пробка. Василов вышел вслед за мной, и мы вместе поднялись на палубу. Я старался держаться рядом с ним, чтоб в случае опасности принять беду на свою шкуру. Но ничего ровнешенько не случилось - он благополучно добрался до стеклянной будочки, где сидел толстый штурман Ковальковский. Я занялся своими проводами, которые ухитрился предварительно испортить, и видел, как Ковальковский прочитал протянутую ему записку. Толстое лицо его вспыхнуло от негодования, он несколько раз передернул плечами. Потом встал, и Василов пошел вслед за ним по направлению лазарета. Я не мог пойти туда же. Но, чиня провода, я спиной продвигался к трапу, откуда видны были каюты второго класса и служебное отделение. К своему изумлению, я увидел невысокого, совершенно незнакомого мне человека в длинном черном сюртуке, стоявшего прямо перед каютой Василова. Он был рыжий. Я не удержался от восклицания. В ту же минуту он обернулся и взглянул на меня. Это был невзрачный человек с блуждающими глазами. Они глядели без всякого выражения, точь-в-точь как у рыбы на песке или у горького пьяницы, если продержишь его денька три на чистой водице. Не знаю почему, по телу у меня прошли мурашки. Я вспомнил слова старого Ксаверия. "Должно быть, это капитан Грегуар", - подумал я и поспешил скрыться с палубы. Внизу, перед машинным, шли толки о болезни Дана. Португалец Пичегра, мой прямой начальник, набросился на меня: - Вы бы поменьше шатались, Биск! Беднягу Дана пришлось снести в больницу, он мне теперь ни к чему, а вас ведено всю ночь держать без смены. Вот, извольте-ка поработать! - Кто велел? - Приказ вышел - и баста! - угрюмо ответил Пичегра. - Не беспокойтесь, если начальству угодно осыпать вас сверхурочными неизвестно за что про что, так уж оно вытянет из вас все соки! Ворча и ругаясь, он мало-помалу выболтал мне, что капитан Грегуар лично распорядился назначить меня на ночное дежурство к машинам и что "Торпеде" приказано развить рекордную скорость ввиду полученных по радио сведений о надвигающемся шторме. - Мы должны перебежать ему дорогу, вот что, - пропыхтел Пичегра из-за своей вонючей трубки. Мне это очень не понравилось, но делать было нечего. Я решил смириться, быть на дежурстве часа два-три, а потом улизнуть под предлогом нездоровья в уборную и попытаться пройти по стене к мисс Тоттер. Донесение для Мика обо всем происходящем лежало у меня в кармане. Итак, я остался, надел свой фартук и очки, потушил трубку и пошел в машинное отделение. Чугунные звери молча делали свое дело. Они сжимали и разжимали челюсти, жевали сцепившимися зубами минуту за минутой, поедая время с ненасытной прожорливостью. Час, другой, третий... Я схватился за живот, закряхтел и выбежал мимо кучки рабочих в темный коридор, откуда мне ничего не стоило пролезть за обшивку, сделать два-три перехода в стене и постучаться к мисс Тоттер. - Менд-месс! Ни звука. - Менд-месс! Мисс Тоттер не отвечает. Что за странности? Я заглянул в щель. Мисс Тоттер лежит на полу в позе спящего человека, бумаги ее перерыты, в иллюминатор льется свежий морской воздух, шкафчики мисс Тоттер открыты, и голубей, знаменитых голубей Мика, и след простыл". 25. ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА БИСКА "- Биск! Какого черта вы запропастились? - услышал я голос португальца. Пришлось вернуться в машинное отделение, не разобрав толком причины сна мисс Тоттер и исчезновения голубей Мика Тингсмастера. Всю ночь "Торпеда" развивала предельную скорость. Пока пассажиры мирно спали, паровой котел грозил разорваться от напряжения, кочегары носились в топке, как черти, а за бортами летевшей вперед "Торпеды" бился и ревел дьявольский шторм. К самому утру, когда я уже шатался от усталости, португалец пришел сменить меня, и я побежал в каюту. Зевая, залез я на первые попавшиеся нары рядом с храпящим матросом и, не раздеваясь, собрался заснуть, как вдруг из-под пола донесся до нас полузаглушенный вой - жуткий, нечеловеческий вой, от которого у меня поднялись дыбом волосы. Я вскочил, смахивая сон. Несколько матросов проснулись и сели, свесив с нар голые ноги. Мы прислушались. Вой повторился опять, и на этот раз он был так пронзителен, так уныл, что многие из матросов в ужасе кинулись друг к дружке и сбились в испуганное стадо. - Ребята, это воет мертвая собака капитана! - глухо сказал Ксаверий, и матросы затряслись от страха. Мой сосед кинулся на постель и сунул голову под подушку. - Молчи, Ксаверий. И без того тошно, - остановил кто-то старика. - Не буду я молчать! - упрямо шепнул Ксаверий. - Ясное дело: мертвая собака опять завыла. Не иначе, как быть покойнику, ребята. Вот помяните мое слово. - Что за мертвая собака? - вмешался я. - А это, видишь ли, парень, была у нас на пароходе собачка, еще от прежнего капитана, Джексона. Тот ушел, а собаку оставил, но только она невзлюбила рыжего - я разумею капитана Грегуара - и завела себе удивительный обычай: выть перед покойником. Веришь ли, каждое плаванье, чуть завоет, уж мы знаем - быть у нас мертвецу. Рыжему сильно это не понравилось, и вот однажды, проходя мимо собачки, он поднял ногу, а собачка возьми и зарычи. И как поднял он ногу, так и опустил ее прямехонько ей на голову и проломил ей каблуком череп. Силища в этом рыжем черте бесовская, а не человеческая! - А она все-таки воет перед покойником, - шепотом вмешался молодой матросик, лязгая зубами от страха. И, точно в подтверждение, нечеловеческий протяжный вой снова донесся до нас из-под самых нар, как будто завывавшее существо, пока мы говорили, передвинулось ближе к нам. В ужасе кинулись матросы к себе на нары; прыгнул и я под одеяло - не столько от страха, сколько от усталости, и тотчас же заснул мертвым сном. Я проснулся уже во вторую смену. Утренний гонг изо всех сил дребезжал нам в уши, сзывая к первому завтраку. Матросы повскакали, уступая теплые нары усталым до одури товарищам. Когда я пошел в умывальную и подставил голову под струю холодной воды, старый Ксаверий улучил минутку и шепнул мне: - А покойник-таки нашелся! Ведь телеграфистка скончалась в тот самый час, как выла собака. Я выскочил из-под крана и, не вытираясь, помчался в машинное отделение. - Пичегра, - крикнул я, - правда ли, что умерла мисс Тоттер? Отчего она умерла? - Не ори, - флегматически ответил португалец. - Должно быть, шторм перепугал беднягу или объелась сверх меры, вот сердце-то и не выдержало. Да и надо сказать, что ей было за сорок, хоть и носила цветные бантики. Я стал на работу. С этой минуты мне было ясно, что малейшая неосторожность приблизит меня к моей собственной смерти. Первую свободную минуту я употребил на то, чтоб набросать эти странички и приготовить в своем тайничке бутылку. Потом я скользнул в лазарет, куда меня пропустили не без труда. Я пошел навестить Дана. Несчастный эпилептик лежал без движения, стиснув посиневшие губы. Пришлось повозиться с ним, прежде чем он раскрыл рот. Чего хотят от него? Он намерен умереть, и чем скорей, тем лучше. Нельзя жить человеку, видевшему сатану. А он видел, как сатана убил его друга, Дипа... Нет, никого не приводили в лазарет, кроме него. Пассажирская палата рядом; в лазарете общая контора; он непременно узнал бы, если б, кроме него, был еще больной... С этими словами Дан замолк и показал мне спину. Я выжал из несчастного все, что мне было нужно, и с тревогой прошмыгнул на палубу. Значит, Василов не ночевал в госпитале. Я рассердился на него за неосторожность. Почему он не послушался разумного совета? Наверху, в маленьком салоне, было шумно. Вокруг Ковальковского столпились пассажиры первого и второго класса, шла речь о смерти телеграфистки. - Я требую, чтоб была произведена дезинфекция! - надрывалась пожилая дама из каюты N_8. - Да помилуйте, ведь она умерла от разрыва сердца! Человек, проговоривший это веселым голосом, стоял спиной ко мне. Я посмотрел и облегченно вздохнул. Это был Василов собственной особой - живой, веселый, разговорчивый, ничем не напоминавший вчерашнего запуганного пассажира. Он жив! Тяжесть спала у меня с плеч. Слава богу! Я хотел подойти к нему, но побоялся попасться на глаза штурману. Между тем Василов оживленно разговаривал с пассажирами, успокоил ворчливую пожилую даму, поднял крошечный носовой платок, оброненный дочерью сенатора Нотэбита, - словом, вел себя как заправский светский человек. "Вот какие у тебя замашки!" - подумал я не без ехидства и, улучив минуту, когда он зашел за кресло с газетой в руках, тронул его за плечо: - Отчего вы не ночевали в лазарете? Василов быстро повернулся и посмотрел на меня острым взглядом. Ребята! Это был Василов, это было его лицо, нос, губы, волосы, пиджак, брюки, жилетка, сапоги, - это был Василов, говорю я вам, и это был не он! Это был совсем другой человек, не будь я Биск, шотландец! Я не удержался, я вскрикнул. - Что с вами? - спросил, улыбаясь, мнимый Василов, другой Василов, призрак Василова, не знаю, как его назвать. Но я не ответил: у меня лязгали зубы, я опрометью кинулся вниз, к его каюте. Мне удалось попасть под обшивку никем не замеченным. Я взглянул в глазок: все было по-прежнему в каюте Василова, даже револьвер лежал на столе и в углу стоял нетронутый саквояж. Сплю я, что ли? Нет ли у меня кошмара? Но, если только не подменили меня самого, тот человек наверху не был Василовым, нет и нет! Я выскочил снова на трап, чтоб пробраться к себе в тайничок. Пробегая по лестнице, я увидел позади себя, в двух шагах, не больше, рыжего человека в сюртуке. Он спешил за мной, легонько дотрагиваясь до перил тощей и безжизненной рукой с сильно опухшими сочленениями. Я рванулся со всех ног вперед, опередил его шагов на двадцать, завернул за угол и стрелой влетел в узкое отверстие. Уф! Спасен! Хоть на час, да спасен! Я оглянулся, тщательно запер все выходы из моего тайника, приготовил бумагу, чернила, дописываю дневник. Сейчас я закупорю это в бутылку и брошу в море, написав на стекле кусочком алмаза: "ММ". Кто бы ни был тот, кто выудит бутылку из океана, - если только он рабочий, - он доставит ее Микаэлю Тингсмастеру. Наших ребят разбросано по белу свету гораздо больше, чем знаем мы сами. Я только что собрался сунуть бумагу в бутыль, как послышался звук льющейся воды. Оказывается, наверху открылась щель в два пальца, и оттуда хлынула вода. Я попробовал на язык - соленая. Ринулся к выходу - он не раздвинулся. Меня захватили, как в мышеловку. Вода заполнит мой тайник часа через два, и я утону. Прячу бумагу в бутылку, закупориваю, стараюсь расширить щель, чтоб выбросить бутыль из каюты. Ребята, вспоминайте шотландца Биска! Предупредите тех, кто едет на "Амелии", что подмен совершился. Остерегайтесь капитана Грегуара! Менд-месс!" 26. ДОЧЬ СЕНАТОРА - Милая моя, ты ведешь себя не-при-лично, - сказал сенатор Нотэбит своей дочери Грэс, лежавшей на кушетке укрепив обе ноги выше головы, на спинке отцовского стула. - Очень может быть, папа, - ответила Грэс. - Я ничего не имею против твоих замечаний. Если это тебе нравится, говори сколько угодно. - Дело не в том, нравится ли это мне, дочь моя, - внушительно возразил сенатор, - а в том, чтобы ты приняла мои слова во внимание. - Не считайся со мной, дорогой папочка. Недоставало еще, чтоб мой отец считался с такой глупой девчонкой, как я! Умоляю тебя, делай только то, что тебе нравится. Сенатор помолчал несколько минут, сбитый с толку. Он, впрочем, был недаром сенатором и недаром посещал официальные и домашние приемы президента. Высморкаться и снова приступить к делу ему ничего не стоило. - Ты ведешь себя не-при-лично, - начал он опять. - Ты не отстаешь от Вестингауза буквально ни на шаг. Я понимаю, если б это было из нежного чувства... Многие браки в Нью-Йорке проистекали от нежного чувства, порожденного качкой на пароходе и другими явлениями гальванического порядка, возможными на океане. Но в данном случае дело, очевидно, не в нежном чувстве. - Папа, как ты можешь говорить мне подобные вещи! - с негодованием воскликнула Грэс, вскочив с кушетки. - Как ты можешь злоупотреблять тем, что я сирота, что у меня нет матери! Ах!.. - Она немедленно разрыдалась, забив ногами об пол и тряся головой с такой силой, словно это была не голова, а спелая яблоня. - Но что же я такое сказал? - пробормотал смущенный сенатор. - Ты сказа-ал... ты ска-зал... - рыдала несчастная Грэс. - Ты сказал о гальванических... нет, я не могу повторить... - Ну, будет, будет! - миролюбиво произнес сенатор, хлопая дочь по спине. - Я ведь знаю, что ты у меня славная девочка, Грэс, ты у меня хорошая девочка, воспитанная девочка. Не рыдай таким ужасным образом, это повлияет на твои легкие! - Н-не буду, папа, дорогой... - плакала Грэс. - Ах, ты не знаешь, как у меня тяжело на душе, когда вспоминаю, что у меня нет мамы!.. Мой гардероб, ты знаешь... и шляпки... и никто, никто, никогда!.. Ноги Грэс опять выразили намерение забарабанить по полу. Сенатор был совершенно уничтожен. Он раскис и утер слезу. Он полез в боковой карман за бумажником. - Полно, полно, Грэс! На континенте мы все это приведем в порядок. Ты увидишь, душечка, что отец тоже имеет значение в таких делах, как гардероб. - И шляпки! - воскликнула Грэс. - И шляпки, цыпочка. Поцелуй своего папу. Спрячь в сумочку эту бумажку. Грэс прикоснулась к отцовской щеке, спрятала бумажку в сумочку и свернулась на кушетке калачиком. Между тем сенатор, удалившись в свою собственную каюту, предался сладким и горделивым мыслям. - Совсем как покойница-мать! - шептал он про себя с чувством. - Такая же кроткая, ласковая, незлопамятная. Приласкаешь ее, утешишь пустячком - и сейчас же все забудет. Ребенок, совершенный ребенок... Он мирно растянулся на кровати, смежил глаза и заснул. Между тем ребенок, полежав некоторое время, вскочил, прислушиваясь к храпу своего отца, пригладил кудри и, сунув что-то за широкий шелковый кушак, тихонько выбрался из каюты. Банкир Вестингауз, похудевший и постаревший, сидел у себя за привинченным к полу столиком, пил виски с содой и лихорадочно просматривал нью-йоркские газеты. Этот старый развратник был выбит из строя. Он испытывал нечто похожее на меланхолию. Он тосковал по таинственной Маске, ушедшей от него в один майский день и больше не возвратившейся. В каюту постучали. - Войдите, - пробормотал он рассеянно. Дверь отворилась, кто-то быстрыми шагами вошел в каюту, остановился близехонько от него, и не успел Вестингауз поднять глаз, как навстречу ему устремилось дуло прехорошенького дамского револьвера и женский голос грозно произнес: - Руки вверх! Вестингауз за всю свою банкирскую практику не испытал подобного потрясения. Он хотел было поднять руки, но они тряслись и положительно отказывались оторваться от поверхности стола. - Руки вверх, старая крыса! Раз, два!.. - Мисс Нотэбит, - взмолился Вестингауз, разглядев наконец кудрявого бандита, - я согласен поднять руки, как только они поднимутся. У меня слабое сердце... Опустите эту вредную игрушку вниз. - И не подумаю, - спокойно ответила Грэс. - Я буду держать ее до тех пор, пока не узнаю от вас все, что мне нужно. Негодяй, тиран, деспот, дарданелльский турок, куда вы дели Маску? Отвечайте сию минуту, где она? Куда вы ее запрятали? - Поистине, мисс Нотэбит, вы в роковом заблуждении. Я раздавлен, покинут, я брошен, она бежала от меня, я страдаю, а вы задаете мне вопросы, которые я сам готов задавать с револьвером в руках! - Так я и поверила... - протянула мисс Грэс. - Выкладывайте доказательства, старичок! Вестингауз в бешенстве прикусил губу. Он схватил со стола газеты, целый ворох газет, и швырнул их в лицо мисс Нотэбит. - Читайте! - простонал он с отчаянием. Грэс подобрала газеты одной рукой, держа другую с револьвером на уровне банкирского носа. Она тотчас же увидала несколько объявлений, подчеркнутых красным карандашом: "Банкир Вестингауз умоляет Виви вернуться, обещая за это все свое состояние". "Банкир Вестингауз предлагает Виви в случае ее возвращения к нему законный брак". "Банкир Вестингауз просит Виви зайти к нему только на одну минуту, чтоб получить брильянтовое колье..." - Гм! - произнесла Грэс недоверчиво, прочитав все эти объявления. - Но тогда чего ради вы поехали в Европу? - Я собираюсь омолодиться, сделать себе прививку Штейнаха, - пробормотал Вестингауз закашлявшись. Грэс окинула его презрительным взглядом и надула губки. - И этот человек, - произнесла она уничтожающим тоном, - этот человек волочится за самой красивой женщиной в мире! И я считала его деспотом! Фи! Она хотела попятиться к дверям, все не опуская своего револьвера, как вдруг глаза ее упали на другое объявление в последнем номере нью-йоркской газеты, только что сброшенном на "Торпеду" воздушной почтой. Там извещалось о скромном торжестве, состоявшемся в особняке Морлендеров на Риверсайд-Драйв: в тесном кругу своих близких, очень скромно по случаю траура, была отпразднована помолвка мистера Артура Морлендера с мисс Клэр Вессон. Грэс раздраженно взмахнула револьвером, как если б он был хлыстом, свистнула по-мальчишески и выбежала из каюты, оставив потрясенного мистера Вестингауза с поднятыми к небу обеими руками именно в ту минуту, когда в этом не было ни малейшей необходимости. 27. ЧАСТЬЮ НА СУШЕ, А ЧАСТЬЮ НА ВОДЕ - Клэр женилась на этой телятине Артуре! - гневно сказала себе мисс Нотэбит, бросая револьвер на стол. - Она все-таки женилась на нем, глупая девчонка! - Артур обручился с этой рыжей Клэр! - изумленно сказал себе доктор Лепсиус, вытаращив две пары глаз, считая очковые и свои собственные, на лежавший перед ним утренний выпуск газеты. - Просто невероятно! Артур, женоненавистник, убежденный холостяк, собиравшийся уничтожить всех женщин в мире, ненавидевший миссис Вессон и эту усатую ее племянницу, он обручился с Клэр... Тоби! Тоби! Мулат с разинутым ртом безмолвно вынырнул возле докторского кресла. - Тоби, ущипни меня... Ай, я не сплю! Тоби, день это или ночь? Я это или не я? Мулат хлопал глазами, молчаливо пуская слюну. - А, дуррак! - выругался доктор, ударив его палкой по ногам. - Теперь я вижу, по крайней мере, что ты - это ты. Пошел вон! Тоби исчез так же безмолвно, как и вынырнул. Доктор Лепсиус снова прочел объявление, и в ту же минуту на лбу его появилась грозная складка. - Ага, - сказал он себе, - ага! "В тесном кругу своих близких..." С каких это пор, любезные друзья, вы исключаете доктора Лепсиуса из числа своих близких? Помолвка - и меня не приглашают! Помолвка - и я лишний человек! Помолвка - и доктор Лепсиус забыт, как будто о нем можно помнить только при гриппе, катаре, запоре!.. Погодите же! Три ступеньки, ведущие ему под нос, развалились в разные стороны - признак крайнего расстройства доктора Лепсиуса. Он вскочил с необычной для себя ловкостью, накинул смокинг, взял шляпу и палку и тотчас же вышел из дому. По дороге он купил цветы и с ядовитой улыбкой на устах, с букетом цветов в руках энергично позвонил спустя двадцать минут в парадные двери морлендеровского особняка. - Нет дома, - ответил дворецкий. - Знаю, знаю, Томас Биндшток. Надеюсь, ты помнишь, как я вылечил тебя от жабы? - И с этими словами Лепсиус прошел мимо дворецкого и поднялся наверх. - Нет дома, - сказал лакей. - Отлично знаю, Питер, а ну-ка, покажи, все ли еще у тебя каплет из уха? - И доктор Лепсиус заглянул в ухо Питера, где давно уже не производилось никакой разгрузки, бросил Питеру шляпу и палку и решительно отворил дверь в гостиную. На мягком диване, уютно подобрав ноги, сидела миссис Элизабет Морлендер и вышивала шелком по атласу. Прямо против нее на кушетке полулежала мисс Клэр Вессон и ничего не делала. Увидев доктора Лепсиуса, обе вскочили с места и вскрикнули. - Позвольте мне на правах старого, хотя и забытого друга!.. - галантно произнес доктор, протягивая цветы. - Я счастлив, что милые моему сердцу люди соединились в еще более тесную семью. А где же Артур? Позвольте мне прижать его к сердцу. Миссис Морлендер обменялась с племянницей быстрым взглядом. - Спасибо, доктор... - произнесла она в некотором смущении. - Артура вы, к сожалению, не увидите. Он болен, сильно болен, и мы решительно никого не принимаем. - Артур болен! - вскрикнул Лепсиус. - Ведите меня к нему. С этими словами он вытащил из кармана слуховую трубку и прочие профессиональные орудия. - Да, то-есть он... он совсем по-другому болен, - окончательно смутилась миссис Морлендер. - Он болен не по вашей специальности, доктор, - вмешалась Клэр мужским басом. - Его лечит доктор Бентровато. Лепсиус остановился, не веря своим ушам. Он пожевал губами, силясь выговорить хоть слово, посмотрел на миссис Элизабет Морлендер, посмотрел на мисс Клэр Вессон и, повернувшись, резкими шагами направился вон из этого дома. Питер протянул ему шляпу и палку и шепнул на ухо с таинственным видом: - Мистер Лепсиус, спуститесь в людскую. Полли хочет поговорить с вами. Скверное это дело, сэр! Очень скверное! По телу доктора прошел как бы электрический ток. Он подпрыгнул и ударил себя в лоб. Он сардонически скривил губы и, ни о чем не расспрашивая Питера, бегом спустился в людскую. Негритянка Полли давно собиралась умереть. Но по ее мрачному виду было ясно, что земные дела упорно мешали ей в этом намерении, и она со дня на день скрепя сердце откладывала день смерти. Увидев доктора Лепсиуса, она выслала всех из людской, схватила его черной высохшей рукой за плечо и зашептала, мрачно сверкая глазами: - Масса Лепсиус не послушал меня! Старая Полли много знает... Старая Полли имеет камень Гонхуакангу. Она сразу узнала, что в гробу массы Иеремии лежит не масса Иеремия. Она сказала тебе: "Масса Лепсиус, прикажи открыть гроб". И вот они украли гроб, они его спрятали от всех глаз и от глаз камня Гонхуакангу. Теперь слушай меня, масса Лепсиус, много слушай... Мастер Артур женится на желтолицей ведьме, хорошо. Но кто видел мастера Артура? И кто был на помолвке? Никто, никто, никто! Был один немец и один русский, и был один француз, и был священник, которого никто не знает, и не было ни одного слуги, ни одного доброго негра, не было Полли, не было массы Лепсиуса. И вот уже три дня, как никто не видит мастера Артура, никто, никто, никто! Проговорив все это, старая Полли закатила глаза, захрипела, забилась и умерла. Доктор Лепсиус выслушал предсмертный монолог Полли, не моргнув глазом. Он позвал слуг, трясущихся от страха, велел им молчать обо всем, что они слышали от Полли, и быстро уехал к себе домой. Здесь он ходил некоторое время взад и вперед, против своего обыкновения не вызывая Тоби и не обнаруживая никаких признаков гнева. Потом сел за стол, придвинул к себе бумагу и написал: ГЛАВНОМУ ПРОКУРОРУ ШТАТА ИЛЛИНОЙС От доктора Лепсиуса, кавалера ордена Белого знамени, почетного члена Бостонского университета Высокочтимый господин прокурор! Не так давно в газетах было напечатано, что вы являетесь национальной американской гордостью по части раскрытия таинственных преступлений. В заметке было сказано, что Нат Пинкертон, Ник Картер и Шерлок Холмс являются перед вами не чем иным, как простыми трубочистами. Я взываю к вам о помощи в одном чрезвычайно странном деле. Вы слышали, что в России был убит большевиками Иеремия Морлендер. Есть основание думать, что он был убит отнюдь не теми лицами, коих обвиняют официально. В настоящее время исчез Артур Морлендер, его сын, хотя домашние скрывают его исчезновение. Во имя справедливости и для спасения жизни молодого человека займитесь этим загадочным делом. Честь имею, высокочтимый и т.д., и т.д., и т.д. Написав это письмо, доктор Лепсиус запечатал его, наклеил марку и позвал Тоби. - Тоби, - сказал он внушительно, - дай это письмо мисс Смоулль и прикажи ей немедленно бросить его в почтовый ящик. Тоби схватил письмо и опрометью помчался в верхний этаж, где урожденная мисс Смоулль, засучив рукава, гладила белье своего мужа, Натаниэля, пришедшего к ней на полчасика. Когда утюг ставился на печь, молодожены занимались поцелуями. - Мисс Смоулль, - заорал Тоби, - берите письмо и бросьте его в почтовый ящик! - Я тебе не мисс Смоулль, желтый болван! Двадцать раз в день говорю тебе: миссис Эпидерм, миссис Натаниэль Эпидерм! - Да чем же я виноват, если сам масса Лепсиус... - прохныкал Тоби. Миссис Эпидерм величественно взяла письмо и взмахнула им в воздухе: - Вот что я тебе скажу, Тоби, мулат. Если твой хозяин на старости лет приревновал меня, или хочет подыграться ко мне, или затеял другую какую насмешку, - знай, обезьяна, я не из таковских! Я слышу все, что говорится мне в лицо и за глаза, благодарение берлинскому наушнику. Вот тебе! Вот твоему барину! Раз, два - и письмо полетело в открытое окно, прямо на улицу. Натаниэль радостно захихикал. Тоби вскрикнул и бросился вниз подобрать злополучное письмо, но, увы, сколько он ни искал на тротуаре и на мостовой, его нигде не оказалось. Можно смело положиться на Тоби - он не расскажет об этом своему барину ни наяву, ни во сне. Что же касается читателя, то он вправе узнать, что письмо упало прямо на воз с премированными кроликами, торжественно отправлявшимися домой с нью-йоркской выставки по животноводству. 28. ЦЕЛИКОМ НА СУШЕ Солнце зажаривает над Миддльтоуном, птицы поют, деревья распустились - словом, природа подогнала себя под календарь почти в самую точку, хотя, надо сознаться, старухе это с каждым годом становится все труднее. Мастерская деревообделочного завода залита полным светом. Веселый гигант Микаэль Тингсмастер, в переднике и с трубкой в зубах, знай себе работает да работает рубанком, стряхивая с лица капли пота. Белокурые волосы слиплись на лбу, фартук раздувается, как парус, стружки разлетаются, свистя, во все стороны. Хорошая, гладкая штучка выходит из рук Микаэля Тингсмастера; весело подмигивает она двумя глазками: "ММ". Мик поднял ее на свет, полюбовался, вынул трубку и запел вполголоса, глядя на свою штучку: Клеим, строгаем, точим, Вам женихов пророчим, Дочери рук рабочих, Вещи-красотки! Сядьте в кварталы вражьи, Станьте в дома на страже, Банки и бельэтажи - Ваши высоты! Кто не знает песенки Тингсмастера? Один за другим к Мику сошлись рабочие, улыбаясь и подтягивая. - Ну, как дела, Мик? Как подвигается Кресслингова затея? Тингсмастер поднял вверх великолепный квадратный ящик, сделанный из драгоценного бразильского красного дерева. - Вот оно как, ребята, - сказал он с улыбкой. - Осталось только украсить его резьбой да передать на оптический завод, где уже все смастерил техник Сорроу. Вставят, вправят - и готова штука! - Ловко! - захохотали рабочие. - А химики знают? - И химики сделают свое дело. Дочь не пойдет против отца - никогда не пойдет, так и знайте, ребята. - А секрет-то тебе известен, Мик? - Не приставайте, не скажу. Да и не нашего это ума дело, братцы. Техник Сорроу намудрил чего-то по-латыни. Рабочие схватились за животы, надрываясь от хохота. А Мик как ни в чем не бывало смахнул с фартука стружки, надел картуз и пошел к себе домой скоротать полчаса, ассигнованных Джеком Кресслингом на обеденную передышку. Скучно стало в маленьком домике Тингсмастера без верной Бьюти. Стряпуха поставила на стол миску с любимой Тингсмастером "похлебкой долголетия", нацедила ему в кружку жидкого пива и села с ним есть. Молча и торопливо окунали они ложки в миску, как вдруг задребезжало чердачное окно. - Голубь! - воскликнул Мик и, бросив ложку, поспешил на чердак. В самом деле, в окно бился почтовый голубь Мика. Распахнув окно, он поймал голубя, погладил и опустил пальцы в мешочек на его шее. - Странно! - пробормотал он, спуская голубя с пальца. - Никакой записочки ни от Биска, ни от мисс Тоттер. Не успел он сказать это, как в чердачное окно влетели один за другим еще восемь почтовых голубей и опустились с ласковым воркованьем к нему на плечи и на голову. Голуби были живы и здоровы, мешочки у них на шее - в полном порядке, но ни один из них не принес Мику письма. - Несчастье! - воскликнул Мик. Он посадил голубей на их жердочки, насыпал им корму, налил воды и бросился бегом на ближайшую радиостанцию: - Менд-месс! - Месс-менд! В чем дело, Мик? - отрывисто спросил дежурный, возившийся над приемом депеши. - Пошлите радио на "Амелию", дружище. - Можно. Кому? - Технику Сорроу. Передайте так: "Вернулись девять голубей без писем, предполагаю несчастье, берегитесь Кронштадте подмены". - Будет исполнено, Мик. Крупная игра, а? - На человеческую жизнь, - ответил Мик, приложил к картузу два пальца и опрометью помчался на завод. Стряпуха аккуратно доела свою порцию похлебки и выглянула в окошко, не идет ли Мик. Потом вздохнула, почесала в ухе и, честно разделив оставшуюся похлебку на две части, съела свою часть и облизала ложку. - Мы люди бедные, но справедливые, - шептала она себе под нос, выйдя за дверь и поджидая Мика. - Сейчас он, голубчик, вернется и съест свою долю, ровнешенько половину. Однакоже Мик не шел и теперь. Вздохнув еще громче, стряпуха опять поделила остаток на две равные части и съела свою долю, не забрав ни капельки у соседа. Так она делила и ела вплоть до сумерек, пока, наконец, на долю Мика не осталась одна деревянная ложка. Вздохнув, стряпуха убрала посуду и залегла малость вздремнуть. А Тингсмастер вынул из-за пазухи горячую хлебную краюху и, разжевывая ее на ходу, нес изготовленный им ларец к себе домой, чтоб здесь выполнить для Кресслинга диковинную сверхурочную работу: покрыть драгоценное дерево тончайшей резьбой, вызвать к жизни сотню-другую лапчатых птиц, охотничьих собак, лисиц, зайчат, добрых коней и охотников на конях, в длинных шляпах с перьями, в развевающихся плащах, в соколиных перчатках. А вокруг зверья и людей выточить тропку, обсадить ее листьями папоротника, ивой, тополем, дубом, поставить в сторонке избушку - словом, навести таких чудес, таких тонких штук, чтобы каждый любовался и похваливал. В уголке же проставить невидимо для смертного глаза две крохотные буквы, чтобы свой брат, рабочий, поглядев сквозь лупу, сказал: "Как же не угадать хитреца Тингсмастера! Кто, кроме него, еще может выдумать подобную штучку?" Придя домой, Мик, чтобы заглушить сильное чувство внутренней тревоги, засветил лампу, заработал тончайшей иглой и замурлыкал свою песенку: На кулачьих кадушках, Генераловых пушках, Драгоценных игрушках - Всюду наше клеймо. За мозоли отцовы, За нужду да оковы Мстит без лишнего слова Созданье само! 29. "АМЕЛИЯ" ИДЕТ ПОЛНЫМ ХОДОМ Красивая молодая дама под вуалью, записанная в книге под именем Кати Ивановны Василовой, произвела сильное впечатление на мужскую половину "Амелии". Капитан Мак-Кинлей, ирландец, набил трубку лучшим сортом табака. Штурман, ходивший с обвислыми штанами, подтянул штрипки. А мистер Пэль, тот самый мистер Пэль, который возил индокитайцам порох и спирт, кафрам - спирт и библию, новозеландцам - спирт, библию и бусы, зулусам - библию, бусы и нашатырь, русским - маис в сухом виде, маис в перемолотом виде, маис в тертом виде, маис в виде риса и маис в виде сахара, отчего один из его сотрудников сострил не без грации: "Вот вам Ara-Massacre!" [игра слов, основанная на звуковой схожести слов maize (маис) и sugar (сахар) с massacre (смертоубийство)], - этот самый рыжеватый мистер Пэль, тонкий, изящный, внезапно стал разговорчивым, как русский эмигрант. Одетый в парусиновый костюм песочного цвета, чисто выбритый, за исключением шеи, где было отпущено ровно столько рыжих волос, сколько нужно для соблюдения стиля "янки", мистер Пэль большую часть времени проводил на палубе, грызя золотой набалдашник своей трости. Стоило показаться где-нибудь миссис Василовой, как мистер Пэль тотчас вынимал изо рта набалдашник и, дотрагиваясь кончиком трости до стоявших вокруг него бочек, ящиков и мешков, называл их содержимое, число кило, себестоимость кило, процент обвешивания, процент обмеривания, процент увлажнения по пути следования и, наконец, процент своей собственной выручки, считая по общей сумме голов, или, вернее, ртов, потребителей. Мистер Пэль называл свою речь публичной лекцией. С чисто американской выдержкой он повторил ее несколько раз, пока не заметил, что миссис Василова, остановившись поблизости, прислушивается к его словам. Мистер Пэль тотчас же снял шляпу и поклонился. Молодая женщина подняла на него большие глаза цвета фиалки. - Простите, сэр, но вы, кажется, знаток русского народа? - спросила она с очаровательным смущением. - О! - ответил мистер Пэль обещающим голосом. - Так не можете ли вы (робкий взгляд и улыбка)... не можете ли вы (фиалковые глаза устремляются вниз, на кончик крохотного башмачка)... ознакомить меня с общеупотребительными русскими выражениями? - С величайшей готовностью! - воскликнул мистер Пэль, облокотившись на ящик маиса и вынув записную книжку. - Вот, для первой ориентации в русском городе... Вы входите в ресторан, вы спрашиваете национальные блюда... Позвольте, я прочту... - И мистер Пэль прочел по складам: - "Вщи, касса, плин, яичники..." - Нет, нет, - прервала его миссис Василова с легким вздохом, - я хотела бы знать совсем другие слова и, если можно, попросить вас записать мне их английскими буквами. Например, слово "муж", потом слова "будьте осторожны"... - О-о! - кисло улыбнулся американец. - Очень опасный подбор слов. Муж по-русски - это "муш" или, ласкательно, "мушка", а ваше предостережение надо произнести так: "Будь ты острожник". - Спасибо, - мило произнесла молодая женщина, записывая себе в книжечку эти слова. - Сэр, я - русская по происхождению, ко совершенно забыла родной язык. Особенно после морской болезни... Такая странная болезнь! Отняла память событий, лиц, хронологии... - Разве вы страдаете морской болезнью? - По ночам у себя в каюте, - смутившись, произнесла миссис Василова и удалилась, обласкав мистера Пэля очаровательным поклоном. Она не прошла и десяти шагов, как из маисовой кадки слева раздалось какое-то странное кряхтенье. Вздрогнув, она отшатнулась направо, но из стоявшего там ящика с маисом послышалось совершенно явственное сопенье. Испуганная красавица побежала прямо на груду мешков, как вдруг до ушей ее долетел тяжелый, сдавленный вздох, и один из мешков несомненно зашевелился. Это было уж слишком для ее чувствительных нервов. Она закрыла лицо руками и помчалась по трапу вниз, к себе в каюту. У миссис Василовой очень элегантная каюта первого класса. Для такой старой и маленькой развалины, как пароход "Амелия", рассчитывающей больше на груз, нежели на пассажиров, это очень миленькая каюта. Мягкая мебель ввинчена в пол, зеркало и вешалка привинчены к стенам, всюду ковры, коврики и занавески. Мнимая Катя Ивановна бросилась на кушетку, вытянула ножки и закинула обе руки за голову. Каштановые локоны, выбившись из прически, мягкими прядями свесились вдоль ее свежих бледных щек, фиалковые глаза потемнели, губы страдальчески сжались. Катя Ивановна, Вивиан Ортон то ж, думала о том, что ее ждет в Кронштадте. Она ехала в сумасшедшую страну, которую Тингсмастер называл великой. Она ехала к народу, который Тингсмастер называл гениальным. Она думала об этой стране и страстно хотела ее видеть. Она также думала о человеке, с которым должна будет встретиться в Кронштадте. Если это Василов, она подойдет к нему и скажет "будь ты острожник", а если это Артур Морлендер, ей придется сказать ему нежным голосом "мушка" и начать страшную комедию - бог даст, последнюю комедию в ее жизни... Вивиан устало опустила ресницы. Она больна ненавистью, убивающей ее лучше всякого яда. Но у нее есть и яд, настоящий яд, действующий как молния, спрятанный в механизме ее маленьких золотых часиков. Вивиан не собирается убить им Морлендера, этот яд она бережет для себя. Вивиан проследит за всеми тайнами своего врага, прочтет его мысли, узнает его планы и выдаст его народу, чтобы сам советский народ расправился с ним, как он того заслуживает... Ресницы ее вздрогнули, и у прелестного рта легла жесткая складка. Стук в дверь. Вивиан вскочила, и лицо ее приняло прежнее наивное выражение: - Кто там? В каюту просунулась голова небольшого человечка. Это был техник Сорроу. Он тотчас же вошел, заложив руки за спину, и тревожно шепнул: - Дорогая мисс Ортон, мы приняли радио из Нью-Йорка... от Микаэля Тингсмастера... - И что же? - Готовьтесь к худшему, мисс Ортон. Мик предполагает несчастье. Он думает, что Василов убит и заменен... Кем - не знаю. По всей вероятности, Морлендером, согласно плану заговорщиков. Вивиан ничего не ответила. Руки ее судорожно сжались в кулачки. - Еще одно, дорогая моя мисс: "Амелия" сильно запаздывает, мы только завтра придем в Кронштадт. И одновременно с нами или даже раньше нас придет "Торпеда". Мы снеслись по радио и узнали, что она развила предельную скорость. Она выиграла два дня. - Хорошо, - медленно ответила Вивиан. - Не бойтесь, друг Сорроу. Я помню все ваши наставления, я знаю свой долг, и я его исполню. 30. АРТУР МОРЛЕНДЕР ЛИЦОМ К ЧИТАТЕЛЮ Мы оставили "Торпеду" в ту злополучную минуту, когда Биск, матросы, бедняга Дан, сам португалец Пичегра, мнимый Василов, дочь сенатора и даже банкир Вестингауз были объяты ужасом - впрочем, далеко не от одной и той же причины. Оставляя в стороне психологический анализ, я должен вкратце назвать эти причины. Вестингауз был в ужасе, потому что испугался дочери сенатора. Дочь сенатора была в ужасе, потому что последняя ее надежда найти Маску исчезла. Биск был в ужасе, потому что погибал. Матросы были в ужасе от нового пронзительного воя под палубой, предвещавшего еще одного покойника. Португалец Пичегра ужаснулся не столько исчезновению Биска, сколько количеству работы, выпавшей отныне на его долю. Ужас бедняги Дана установился раз навсегда от лицезрения сатаны. Что касается ужаса мнимого Василова, то о нем нельзя сказать в двух словах, и спокойное течение этой главы, я надеюсь, постепенно подготовит читателя к его восприятию. Мистер Артур Морлендер, так как это был он, целиком и безусловно отдался на волю пославших его людей. Жизнь перестала интересовать его. Он решил стать орудием мести, не больше. Он ни о чем не спрашивал, и ему никто ничего не говорил, кроме сухих предписаний: сделать то-то и то-то. Первые сутки он терпеливо сидел, спрятанный в узкую черную каюту, откуда не было, казалось, никакого выхода. Стена раздвигалась и выбрасывала ему на подвижном подносе питье и еду; когда же "Торпеда" отошла уже на расстояние дневного пути от Нью-Йорка, тот же поднос последовательно выбросил ему сапоги, брюки, жилетку, пиджак, воротничок, галстук, запонки, манжеты и прочие предметы, снятые с несчастного Василова и еще сохраняющие теплоту его тела. Артур Морлендер послушно надел все это на себя. Спустя некоторое время стенное отверстие бесшумно раздвинулось в вышину человеческого роста, и в комнату вошел невысокий человек в маске и монашеском капюшоне. Он знаком показал Морлендеру, чтобы тот сел перед зеркалом, вынул множество баночек и флакончиков и рукой в черной перчатке ловко загримировал его под Василова. Надо, впрочем, сказать, что это вовсе не было трудно, так как молодой Морлендер и коммунист Василов были удивительно похожи друг на друга - обстоятельство, предусмотренное заговорщиками заранее. Итак, незнакомая рука наложила легкий грим, указала Артуру, как это делать без ее помощи, и человек в капюшоне безмолвно исчез туда, откуда появился. В ту же минуту в отверстии раздался сухой голос, показавшийся Морлендеру знакомым: - Настало время вашего выступления, мистер Морлендер. Отныне вы коммунист Василов. Вы русский, но с детства жили в Штатах и не знаете русского языка. Вам предстоит действовать быстро, осмотрительно, без раздумья. Вы получите сейчас деньги, яды, оружие. Ваша основная задача - укрепиться на главнейшем из русских металлургических заводов, чтобы взорвать его, подготовив одновременно взрывы в других производственных русских пунктах, и войти в доверие к вожакам коммунизма, чтоб подготовить их массовое уничтожение в назначенный нами день. Держите себя тактично. Играйте свою роль талантливо. Лига империалистов облекает вас своим доверием. С этими словами голос замолк; в отверстие были ему переданы увесистый пакет советских денег, бутылочка с ядом, несколько неизвестных Артуру капсюль, коробка с голубыми шариками и новейшей конструкции бесшумный американский автомат. Не успел он еще прийти в себя от всего услышанного, как пол под ним медленно заколыхался и стал опускаться вниз. Через минуту движение прекратилось, наверху раздался сухой треск. Артур оглянулся и увидел себя в каюте Василова, где все находилось в том же порядке, как и при жизни несчастного американского коммуниста. Дверь каюты была полуоткрыта. Морлендер запер ее на ключ, подошел к зеркалу и оглядел себя с ног до головы. Потом он сунул руки в карманы, достал все документы Василова и принялся внимательно их изучать. Документов было немало: партийная книжка, полицейское удостоверение, письма и рекомендации от нью-йоркских коммунистов. Вот конверты, адресованные русским деятелям. Вот письмо из Петрограда, где он, Антон Василов, приглашается главным инженером на Путиловский завод. А вот это что такое, черт возьми? Морлендер держал в руках смятый клочок бумаги с нацарапанными на нем карандашом безграмотными буквами. Когда наконец он разобрал его содержание, из груди мнимого Василова чуть не вырвался гневный вопль. Он хотел, как бешеный, заколотить в стену кулаками, но ведь никто не отзовется и ни одна щель не раскроется! Все тихо вокруг, за окном клокочет шторм. Морлендер в ужасе опустился в кресло. Он был подготовлен ко всему, но только не к этому. Он готов был двадцать раз пожертвовать своей жизнью, чтобы стереть с лица земли мерзких людей, убивших его отца. Но иметь жену... Иметь упрямую и безграмотную жену, по имени Катя Ивановна, из упрямства поехавшую на другом пароходе и поджидающую его в Кронштадте!.. Артуру Морлендеру, величайшему женоненавистнику, было невозможно совладать с охватившим его ужасом. Долго он сидел, как пригвожденный. Но мало-помалу мысли его прояснились. В конце концов, заговорщики знают, что делают, и, быть может, эта самая Катя Ивановна нужна ему как помощница. Кроме того - Морлендер заглянул в иллюминатор, - шторм и не думает утихать, он подбрасывает "Торпеду", как щепку. Разве нет надежды, что старая, дырявая "Амелия" разлетится от его напора вдребезги, прежде чем дойдет до Кронштадта? И, наконец, Артур Морлендер имеет право отстоять свою свободу. Он... ага! Вот блестящая идея. Он перенес тяжкую морскую болезнь, разрушившую его душевное спокойствие. Он должен отдохнуть, он не в силах исполнять свои супружеские обязанности, он потерял память на многие вещи, имена, события в прошлом. Ему следует держаться независимо и раздражительно. Он не даст ей раскрыть рта, черт побери!.. Все-таки лучше уж фиктивная жена, чем настоящая, если судьбе угодно сделать его женатым человеком... Несмотря на весь этот поток благоразумных мыслей, Артур Морлендер чувствовал себя далеко не спокойно. В продолжение всего путешествия он много раз пытался вступить в сношения с таинственными людьми, управлявшими его судьбой. Он несколько раз в день спрашивал капитана Грегуара, но ни капитан, ни заговорщики больше не подавали никаких признаков жизни. Его предоставили самому себе. Шторм утих, "Торпеда" медленно вошла в Финский залив. Мнимый Василов стоял на палубе парохода, нервно разглядывая в бинокль наплывающие очертания Кронштадта. Погода была холодная, дул резкий северо-восточный ветер. Штурман Ковальковский бегал по палубе с сердитым лицом. Черт побери эту страну! Очень нужно ехать в порт, где вы не найдете ни одного порядочного человека и где во главе государства стоят рабочие! Между тем в топке, в машинном отделении, в кухне, в рулевой будке тоже царило возбуждение, и чем дальше подвигался пароход, тем оно становилось сильнее и сильнее. - Да, уж я вам доложу, братцы, - ораторствовал Ксаверий, бледный от волнения. - Вот мы с вами тут сидим, обливаемся седьмым потом и эта собака штурман, не говоря уж о рыжем, может дать вам кулаком в зубы, а там, ребята, ого-го-го! Там наш брат - первый человек. Там сам адмирал из простых матросов и ходит себе в обнимку с кочегаром, вот оно как!.. - А на заводах рабочие - директорами! - вырвалось у португальца Пичегра сквозь стиснутые зубы. - Работать, сволочь! Я вас! - завизжал сверху голос Ковальковского. - И чтоб ни один из вас носу не казал на берег, поняли? Матросы, ворча, разбрелись по своим местам. Кронштадт. Безлюдный рейд прошел перед биноклем Артура (будем называть его отныне Василовым). "Торпеда" подвигалась и подвигалась. В туманном северном небе, как призраки, высились далекие башни, пики и купола Петрограда. Вот судно пришвартовалось. Сброшен трап. Штурман Ковальковский злобно указывает Василову на выход. Пароход кажется мертвым, нигде ни живой души. Но когда Василов с чемоданом в руке спустился вниз в обществе красивого русского красноармейца и двух таможенников, матросы "Торпеды" не вытерпели: они высыпали гурьбой на палубу, с Ксаверием во главе, и заорали все, сколько их было: американцы, немцы, итальянцы, португальцы, французы, абиссинцы, англичане, швейцарцы, ямайцы: - Урра! All'right, русские товарищи! - Здорово, ребята! - крикнул красноармеец обернувшись. - Кланяйтесь американским рабочим! Обе стороны почувствовали прилив энтузиазма, хотя слова, произнесенные ими, были непонятны и той и другой. Штурман Ковальковский, как лев из засады, прыгнул в гущу своих матросов. Тем временем к Василову подошли несколько молодых людей в военной форме. Они поздоровались с ним на чистом английском языке и отрекомендовались как его будущие партийные товарищи. Один из них вежливо вывел кого-то из-за сваленных в кучу бочонков и сказал: - Ваша жена дожидается вас с утра, товарищ Василов. Несчастный Василов вздрогнул, похолодел, поднял глаза и... 31. ЯНКИ В ПЕТРОГРАДЕ Вместо вздорной и упрямой женщины, преисполненной всех пороков, перед Василовым стояла красавица. Она взглянула на него, запнулась и протянула ледяные пальчики. Люди в военных фуражках довели их до автомобиля, усадили; один вскочил рядом с шофером, другие приветственно подняли руки, и автомобиль помчался к Петрограду. Василов растерянно наблюдал за своей женой. Он с наслаждением уцепился бы мыслью за какой-нибудь из ее изъянов, чтобы расшевелить свою ненависть. Но Катя Ивановна была возмутительно хороша собой, возмутительно совершенна. Каждое движение ее было полно грации, голос походил на мурлыканье флейты; она не говорила и не делала ничего неуместного, ничего такого, что оправдало бы его презрение. Между тем вокруг них летели величественные проспекты Петрограда. Дома-дворцы ничуть не походили на те разрушенные лачуги, которые изображались в уличных нью-йоркских листках. Они стояли рядами, отражаясь в зеленой воде каналов. Автомобили и мотоциклы сновали взад и вперед, по каналам бежали моторные лодочки, а пешеходы сновали по улице с удивительной быстротой. Не успели Василов с женой отвести глаза друг от друга, как окружающее уже целиком захватило их. - Как не похоже! - пробормотал Василов. - Дорогой сэр, то-есть товарищ, как все это не похоже на наши американские фотографии в газетах! Человек в военной куртке весело улыбнулся: - Меня зовут Евгений Барфус. Вы многое найдете не похожим на то, что пишут о нас капиталисты. Мы бы давно погибли, дорогие товарищи, если бы не пустили в ход несколько изобретений... Видите вы эти вышки? Они мчались сейчас по гранитному берегу бурной Мойки, катившей свои волны через весь город. Справа и слева от нее высились странные пирамиды, украшенные наверху огромными фарфоровыми чашками, что делало их похожими на подсвечники. От пирамидок над всем городом протягивалась сеть бесконечных проводов. - Что это такое? - вырвалось у Василова. - Это электроприемники колоссальной мощности, - ответил товарищ Барфус. - Вы видите здесь нашу гордость. Благодаря этим приемникам мы можем в одно мгновение наэлектризовать все пространство над городом на высоте более тысячи метров, что делает нас недоступными для неприятельского воздушного флота. Когда до нас дошли сведения об изобретении американцами какого-то взрывчатого вещества, мы занялись, в свою очередь, техникой. Но цель наша - не нападение, а защита. Мы электрифицировали огромные воздушные пространства над всеми нашими городами и производственными объектами. Взрывчатые вещества будут разряжаться над нами, не принося нашей стране ни малейшего вреда. Мы укрепили границы тысячами электрических батарей, благодаря чему можем отразить любую армию с помощью одного только монтера нашей петроградской Центральной Аэро-электростанции. И мы изобретаем в этом направлении все дальше и дальше! Василов почувствовал себя в эту минуту сыном своего отца, Иеремии Морлендера. - Да! - вырвалось у него не без восторга. - Вы тут, в России, не дремлете. Но скажите же, чем может быть вам полезен такой простой, средний инженер, как я? По лицу Барфуса скользнула усмешка: - Дорогой товарищ Василов, вы нужны нам более чем кто бы то ни было, потому что, видите ли... Он наклонился к самому уху Василова и докончил, улыбнувшись: - Потому что у нас почти нет средних людей - никто не хочет быть средним человеком. Вы понимаете теперь, что для нас вы - желанный гость! Василов прикусил себе губу не без чувства оскорбленного самолюбия. В эту минуту автомобиль затормозил перед роскошным дворцом на Мойка-стрит. Товарищ Барфус сказал: - Вам отведена комната в этом доме. Отдохните. Через два часа вам подадут мотоциклет для первой поездки на завод. Шофер сложил на землю оба чемодана, и Василов рассеянно поднял тот и другой. Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице и, сопровождаемые указаниями всех встречных, достигли наконец своей комнаты. Это была очень уютная спальня с двумя кроватями, печкой в углу, двумя письменными столиками, двумя книжными шкафами, двумя окнами и двумя надписями на двух стенах: "Берега время!", "Записывайся в Лигу времени!" - Удивительная страна! - пробормотал Василов, ставя чемоданы на пол. - Поразительная страна! - шепнула Катя Ивановна. Они взглянули друг на друга и вдруг вспомнили, что за весь этот час ни разу не подумали ни о себе, ни о мести, приведшей их сюда. 32. МУЖ, ЖЕНА И СОБАКА Катя Ивановна вспыхнула, поймав себя на этой мысли. Василов вспыхнул по той же самой причине. Он раздражительно швырнул шляпу на одну из кроватей, сел и произнес: - После вашего поведения в Нью-Йорке, Кэт, я полагаю, вы не имеете никаких претензий на мою любезность! Катя Ивановна молчала, повернувшись к нему спиной. - Я должен предупредить вас, - отчаянно продолжал Василов, - морская болезнь резко повлияла на меня. Я сел на пароход одним человеком, а покинул его другим... - О да! - едко вырвалось у молодой женщины. - Что такое вы бормочете! - смутился Василов. - Вы должны раз навсегда понять меня. Я не могу отказать вам в товарищеском внимании, но я мертв для всего другого. Я приехал сюда, чтобы работать, и... я убедительно прошу вас, дорогая Кэт, оставить меня в покое! Он облегченно вздохнул, осмотрелся и, заметив в углу хорошенькую китайскую ширму, вытащил ее на середину комнаты: - Мы с вами дружески поделим территорию. Вот та часть комнаты - ваша. Берите себе ту кровать, ту стену, тот письменный стол и тот плакат - одним словом, все, что по ту сторону границы, и располагайтесь как вам угодно. Я буду, в свою очередь, совершенно свободен! Он расставил ширму, загородив свой угол от взоров Кати Ивановны, сбросил пиджак и с наслаждением растянулся на кровати. "Я сократил ее с самого начала! - думал он не без самодовольства. - Пусть-ка попробует теперь завести свою музыку! Интересно знать: неужели все эти беллетристы, воспевающие любовь и красивых женщин, действительно искренни? Я почти уверен, что они подогревают себя мыслями о гонораре". С этим чисто американским выводом он закрыл глаза и приготовился задремать. Катя Ивановна, покинутая на своей территории, несколько минут была неподвижна. Два ее крохотных ушка, выглядывавших из-под каштановых локонов, стали пунцовыми. Слова и поведение Морлендера были как раз таковы, чтобы пробудить в ее душе всех фурий ненависти. Стиснув зубы, сжав руки в кулачки, она обозрела умственно весь стратегический план, обдуманный еще на пароходе, потом тряхнула локонами, провела рукой по лицу - и переступила через вражескую границу. Василов услышал легкие шаги, открыл глаза, и в ту же минуту шелковистые пальчики очутились у самой его щеки. Несносная Катя Ивановна сидела на краю его постели, болтала ножками и как ни в чем не бывало безмятежно глядела на него фиалковыми глазами. - Что вам угодно? - промолвил он нетерпеливо. - Кажется, я был с вами вполне откровенен. - О да! - ответила она и засмеялась - точнее, замурлыкала, как флейта на самой своей нежной ноте. - Но, милый Тони, вы ведь не дождались моего ответа. Вы должны выслушать противную сторону... "Черт ее побери, это вполне логично!" - подумал про себя Василов и натянул одеяло до самого подбородка. - Да, вы должны меня выслушать, - продолжала она, рассеянно водя рукой по его лицу и старательно разглаживая пальчиком каждую морщинку на его лбу. - Дело в том, что морская болезнь... о, эта проклятая морская болезнь!.. она совершенно переродила и меня. Я сама себя не узнаю. Я виновата перед вами, дорогой, я знаю это... Но больше никогда, никогда... Катя Ивановна смахнула с ресниц жемчужинку и опустила голову прямехонько на грудь растерявшегося Василова. - Я чувствую себя такой несчастной, Тони! Вы не должны больше бранить меня. И потом... - Она запнулась. Василов лежал, волей-неволей вдыхая аромат ее волос и глядя на розовый кончик ее уха. "Надо сознаться, - думал он про себя, - что среди зоологических особей, именуемых женщинами, она довольно безобидный экземпляр". - Я могу сказать вам это только совсем на ухо, - продолжала мурлыкать Катя Ивановна. - Дайте мне вашу голову. Она коснулась губами его уха, выждала минуты две, в течение которых он испытывал состояние, мысленно названное им "довольно сносным", и вдруг прошептала: - Топи, я, кажется, собираюсь подарить вам бэби. Черт возьми! Если б ему пустили в ухо гальванический ток, Василов не подпрыгнул бы выше, чем сейчас. Он слетел с кровати, швырнув подушку в одну сторону, одеяло - в другую, и в бешенстве затопал босыми ногами. - Это черрт, черрт знает что такое! - закричал он с совершенно искаженным лицом. - Я отсылаю вас назад, в Нью-Йорк! Я подам в суд! Оставьте меня в покое! Катя Ивановна побледнела и подняла руки, словно защищаясь от удара. Губки ее сжались, как цветочные лепестки. Она стояла перед ним - олицетворение чистоты, невинности и отчаяния - и глядела на него такими широкими, такими беспомощными глазами, что Василов внезапно умолк, махнул рукой и спасся на другую половину комнаты. "Что мне делать? - думал он в бешенстве. - Ясно, как день: это настоящая жена Василова... Она не подозревает ничего... И как она ухитрилась, как ухитрилась, несмотря на все ссоры... Гнусная, легкомысленная, преступная женщина! Любить этого пошлого коммуниста!.." Поток его мыслей делал столь капризные зигзаги, что я был бы, как автор, совершенно сбит с толку, если б это продолжалось долго. К счастью, он резко шагнул к Кате Ивановне и, глядя мимо нее, официальным тоном произнес: - Я отрицаю, категорически отрицаю, что это мой ребенок! Вы можете делать что хотите. Я умываю руки. С этими словами он надел башмаки, пиджак, шляпу, посмотрел на часы и вышел, чтобы прогуляться перед домом на Мойка-стрит в ожидании кого-нибудь, кто спас бы его от ненавистного tete-a-tete [с глазу на глаз (франц.)] с Катей Ивановной. Катя Ивановна поглядела ему вслед с жестокой усмешкой. Она была довольна собой. Она имела решительно все причины быть довольной собой. Он, этот жалкий мальчишка с чудаковатым характером, был слаб, растерян, вспыльчив, нетерпелив, неумен, упрям и неверен, как Иеремия Морлендер. И его было так же легко обернуть вокруг пальца, как старика Вестингауза. Но довольная собой красавица повела себя с чисто женской непоследовательностью. Вслед за жестокой усмешкой глаза ее сверкнули отчаянием; она подошла к кровати и вдруг упала на подушку, разрыдавшись. Тут-тук, царап-царап... Что за странные звуки у двери? Кто-то тычется в нее тупой мордой, царапает когтями, кусает обивку... Катя Ивановна подняла голову и прислушалась. Хав! Рр! Хав! - раздалось за дверью уже совершенно явственно. Потом еще несколько тупых ударов, царапанье, визг, и дверь распахнулась перед каким-то безобразным, огромным комком шерсти и грязи, как вихрь ворвавшимся в комнату. Еще секунда - и грязный комок, как мячик, взлетел прямо на кровать Кати Ивановны, бешено забил хвостом, облапил ее, лизнул в рот, нос, подбородок... - Бьюти! - воскликнула молодая женщина. - Бьюти! Бьюти! Да, это была она, верная Бьюти Микаэля Тингсмастера, но в каком виде! Тощая, одичалая, всклокоченная и грязная до того, что шерсть ее слиплась комьями, она повизгивала, тыкалась носом в Катю Ивановну, кружилась по комнате, обнюхивала каждый угол. Наконец угомонившись, Бьюти села у ног Кати, положила ей на колени лапу и устремила на нее говорящий взгляд. - Откуда ты взялась, Бьюти? - спросила миссис Василова. Бьюти взвизгнула и шевельнула лапой. Тут только молодая женщина заметила у нее на лапе грязный полотняный лоскут, покрытый темными пятнами. Она осторожно развязала его, подошла к окну и вгляделась в покрывавшие его пятна. Они походили на кровь. В их расположении ей почудилась симметрия. Расправив лоскут на подоконнике, она прочла буква за буквой: "БИСК. ТОРПЕДА". Собака следила за ней умными глазами. Как только Катя Ивановна снова повернулась к ней, она забила хвостом и обеими передними лапами стала срывать с себя ошейник, делая уморительные движения. - Что еще, Бьюти? Ну да, конечно, у нее найдется и еще кое-что. Откиньте ей голову, суньте ручку за ошейник и сорвите с веревочки конверт, привязанный туда с большой хитростью, так что собачьей лапе трудно его сорвать, а уж зубами и носом ни за что не достанешь. Вот так... Раскройте его, читайте! Катя Ивановна молча сорвала конверт, распечатала его и прочитала: ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ ШТАТА ИЛЛИНОЙС Высокочтимый сэр, если вы получили мое предыдущее письмо и вынули пакет из моего тайника, вам небезынтересно будет узнать продолжение морлендеровского дела. Я держу в руках все его нити. Я посажен в сумасшедший дом, откуда как нельзя лучше можно следить за главным преступником. Вы поймете меня, если потребуете освобождения из камеры N_132 умалишенного Роберта Друка. 33. ПОМОЩЬ ГОЛОДАЮЩИМ И ПРИВХОДЯЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА В то время как "Торпеда", выпустив на берег Василова, закупорилась со всех сторон, как средневековый рыцарь в броню, и отошла вглубь залива, молчаливая и мрачная "Амелия" весь день и до глубокой ночи разгружала свои товары. Мистер Пэль с тросточкой в руках бегал туда и сюда, периодически выбрасывая с языка весь свой запас русских слов. Мешки, бочонки, ящики скатывали с палубы на берег, а оттуда перетаскивали на огромные грузовики. Техник Сорроу, поступивший к мистеру Пэлю на службу, заложив руки за спину, наблюдал за работой. В эту минуту из бочки, стоявшей подле него, раздался протяжный вздох. Сорроу прислушался и толкнул бочку ногой. - Эй! - тихо раздалось из бочки. - Эй, друг Сорроу! Менд-месс! Это было сказано на самом понятном языке для техника Сорроу. С быстротой молнии оглянувшись вокруг, он шепнул ответно: - Месс-менд! - и выбил из бочки днище. Тотчас же навстречу Сорроу высунулась знакомая голова, а потом шея и плечи, а потом туловище с прочими конечностями, и из бочки ловко выпрыгнул Лори Лен, худой, веселый и встрепанный. - Сорроу! Хлебца и глоток виски! - шепнул он умоляюще. - Жизнь этого самого греческого... как его... Диогена чертовски лишена всяких удобств, особенно в закупоренном виде. Сорроу дал ему хлеба, спрятал за баррикадой из мешков и ящиков, заложил руки за спину и сурово произнес: - Объясни-ка мне теперь, Лори Лен, чего ради ты вковырнулся в Гуверову бочку и, не спросясь Мика, отчалил на "Амелии"? - А ты чего? - спросил Лори, разжевывая хлеб с силой мельничных жерновов. - Ты прекрасно знаешь, что я поехал по наказу Мика следить здесь за собаками-фашистами. - Ну, а я приехал поработать для Советской России! - невозмутимо ответил Лори и сунул в рот последнюю корку хлеба. - И ежели ты мне, дружище Сорроу, хочешь подсобить в этом, так не медли ни дня, ни часа. А кроме того... - Лори запнулся и покраснел как кумач, - кроме того, хотел бы я знать, Сорроу, куда вы дели мисс Ортон, то-есть миссис Василову? - Вот оно что! - протянул Сорроу многозначительно. - Хорош же ты, я тебе скажу, Лори Лен, металлист! Неизвестно, что бы ответил ему Лори, покрасневший пуще прежнего, если бы из соседнего ящика не раздалось странное кряхтенье. - Кха-кхи-ки-ки-кха! - раздавались в ящике странные звуки. Сорроу сдвинул брови, подошел к ящику и заколотил в него что было силы. - Сорроу, менд-месс! - раздалось оттуда жалобно. Лори и техник Сорроу, переглянувшись, сорвали с ящика крышку, и взорам их предстал почтенный слесарь Виллингс, изможденный, скрюченный наподобие амбарного замка и глядевший на них жалобными, голодными глазами. - Виллингс! - воскликнул Лори. - Виллингс! Ты? - сокрушенно вырвалось у техника Сорроу. - Я, ребята, я самый! Я теперь, можно сказать, перенес самое худшее, что может нас ожидать на том свете: герметическую закупорку, не больше не меньше! После этого я не боюсь смерти, нет, ни чуточки не боюсь смерти, подавай мне ее кто хочет, хоть сама холера, хоть чума и проказа. - Не философствуй, - мрачно ответил Сорроу. - Скажи мне лучше, как это ты, опора нашего союза, степенный парень Виллингс, как это ты уподобился мальчишке Лену и шмыгнул в ящик за юбкой? - Нет, Сорроу, нет, не за юбкой! Ошибаешься! - сердито ответил Виллингс. - Я, брат, приехал хоть и в ящике, но при всех документах, оформленный, что твой дипломант. Сам Кресслинг послал меня, братцы, следить и доносить... Что же касается юбки, то я, брат, видел мисс Ортон в штанах нашего Лори, и будь на ней не то, что штаны Лори, а футляр от барабана или почетное знамя Бостонского университета, я бы и то пошел за ней куда она хочет, вот провалиться мне на этом месте! - Правильно, - произнес кто-то возле них. Все трое, вздрогнув, обернулись во все стороны. Но вокруг не было ни души, а грузчики суетились на далеком расстоянии, в обществе мистера Пэля. - Правильно! - повторил кто-то еще раз, и мешок, лежавший у ног техника Сорроу, резко изменил свои очертания. - Черт тебя побери, кто бы ты ни был! - сказал техник, шлепнув мешок всей пятерней. - Вот пошлю я тебя отсюда в хлебопекарню, а там уж разберут, что из тебя выпечь, негодный бездельник, трус, дезертир! - Этого ты не сделаешь, Сорроу, - произнес мешок, распоролся пополам и выпустил оттуда не кого иного, как Нэда. - Так я и думал! - расхохотался Лори. - Ну, ребята, теперь вся наша компания налицо. Мы ее спасли из Гудзона, так уж нам, значит, на роду написано не отставать от нее ни на шаг. - Это мы еще посмотрим, - проворчал Сорроу. - Прежде всего я сведу вас прописаться, ребята, а потом устрою на работу. Можете дышать с мисс Ортон одним и тем же воздухом, если это вам нравится, но видаться с ней я вам решительно запрещаю. - Как бы не так! - воскликнул Лори. - Как бы не так! - промычал Виллингс. - Как бы не так! - процедил Нэд. И, словно в завершение их слов, на пристани вдруг показалась высокая, тоненькая фигурка в белом костюме, в ореоле каштановых кудрей и с большой лохматой, грязной собакой, шедшей за ней по пятам, виляя хвостом. Фигурка оглядывалась из-под беленькой ручки во все стороны, пока не заметила техника Сорроу и наших трех приятелей. Тогда она радостно вскрикнула, всплеснула руками и со всех ног бросилась им навстречу. Собака, в два прыжка опередив ее, кинулась в ноги технику Сорроу, завизжала и неистово забила хвостом. - Черт меня побери, если это не Бьюти! - вырвалось у потрясенного техника, и он что было силы стиснул в объятиях запачканную и взъерошенную собаку, предоставив своим товарищам выражать такие же чувства по адресу мисс Ортон. 34. МИСТЕР ВАСИЛОВ В СТРАНЕ ЧУДЕС Василов выскочил из подъезда, стараясь ни о чем не думать. Но, закурив папиросу и сделав два-три конца перед домом, он успокоился и занялся обзором окружавшей его местности. Дом, где их поместили, был старинной постройки - должно быть, от петровских времен. Первоначальное ядро его обстраивалось несколько раз, и от множества наслоений архитектура казалась нелепой, хотя и грандиозной. Теперь здесь было общежитие художников и писателей. Сюда помещали приезжих коммунистов. Почти у каждого подъезда стоял автомобиль; то и дело, стрекоча, подлетали мотоциклы. Не успел он пройти несколько шагов, как его внимание привлекла нищенка. Это была старуха в дырявом платье, в мужских сапогах и с кусочком оконной занавески на голове. Лицо ее было так помято, пришлепнуто и обвисло, что походило скорее на кусок кожи, чем на человеческое лицо. Глаза были белы от старости и казались бессмысленными. Она стояла неподвижно, и Василов бросил ей деньги в протянутую ладонь. Пройдя немного вперед, он оглянулся и увидел, как из ворот вышел высокий седой человек с лицом, обезображенным темными пятнами, и с двумя бельмами на глазах, едва видимых из-под густых седых бровей. Он вышел прихрамывая, оглянулся во все стороны и, не заметив Василова, быстро подошел к старухе. Каково же было удивление Василова, когда старик почтительно поцеловал ей руку, отвесив самый придворный поклон, и произнес на изысканном английском языке: - Как ваш ревматизм, княгиня? - О, я не ропщу! - кокетливо ответила нищенка. - Надеюсь, вы читали последнюю речь нашего возлюбленного монарха? - Читал и ношу в сердце! - Уже на посту? - Уже на посту. После обмена церемонными приветствиями старик побежал, прихрамывая, назад в ворота, а старуха застыла в прежней позе. - Хорошенькое местечко, где нищие похожи на придворных! - пробормотал Василов и двинулся дальше, присматриваясь и прислушиваясь. В эту минуту на улицу вылетел автомобиль, украшенный красным флагом. В нем сидели двое простых рабочих в заштопанных куртках, оживленно беседовавших о чем-то со статным человеком в военной форме. Как только автомобиль был замечен с улицы, пешеходы подняли шляпы, и многие крикнули какое-то приветствие. "Должно быть, важное лицо в городе, - подумал Василов. - Забавно, что оно разъезжает с простыми рабочими". В эту минуту автомобиль, летевший во всю мочь, остановился как вкопанный. "Что случилось? Кто может помешать проезду такого важного лица в городе?" - продолжал раздумывать Василов, оглядев почти пустынную улицу. Вот тебе и раз! Через нее проходило несколько пар крохотных детей, одетых в одинаковые бедные платьица, с одинаковыми шапочками на стриженых головах. Их вела некрасивая девица в очках, похожая на квакершу. Она энергично размахивала руками и, проведя последнюю пару своих птенцов под самым носом автомобиля, сделала шоферу величественный жест рукой, после чего тот пустил машину. Поистине необыкновенное зрелище! Бедные, бездомные дети идут, как выводок английского пэра или американского миллиардера, загораживая путь важному лицу в городе... Василов пожал плечами и ускорил шаги, миновав бурную Мойку. Он очутился на мрачной площади, застроенной старыми, темными домами с заплесневелыми и облупившимися сырыми стенами. "Здесь, должно быть, притоны нищеты и разврата, как и во всех больших городах!" - подумал он про себя, нащупал в кармане бумажник и осторожно двинулся дальше. Как будто в подтверждение его слов, со всех сторон на мрачную площадь стали собираться удивительные люди. Одетые в старые, полинялые платья, в ситцевые платки, в картузы, они шли гурьбой, неся в руках какие-то странные предметы. И что всего удивительней, эти люди были почти сплошь пожилые. Седые и сморщенные, с темными мозолистыми руками, одни из них горбились, другие прихрамывали, опираясь на клюку, стучали деревяшкой вместо ног. "Инвалиды? Преступники? Нищие?" Василов не знал, что подумать. Прохожие между тем стали входить в один из домов. У дверей не было ни швейцара, ни сторожа. Василов смешался с толпой, скользнул в дверь и стал подниматься по лестнице. "Теперь я узнаю, что это за притон", - подумал он с любопытством туриста. Старики вошли между тем в большую, светлую комнату, заставленную столами и скамьями. На стене висела огромная черная доска. На маленьком возвышении стоял человек в синей блузе. Вошедшие расползлись по скамьям, уселись рядком и положили перед собой принесенные предметы, похожие на молитвенники. Человек в синей блузе поднял руку. "Ага! - подумал Василов. - Это какая-нибудь религиозная секта. Значит, и здесь есть нечто похожее на наших несносных нью-йоркских фарисеев. Проповедник начинает проповедь... Какая скука! Уйду!" Не успел он это подумать, как мужчины и женщины раскрыли свои книжки, похожие на молитвенники, а человек в синей блузе написал на доске мелом... большую букву "А". Василов оглянулся по сторонам. Лица людей вокруг него сияли самым непритворным вниманием, лбы их были нахмурены, рты полуоткрылись, повторяя написанную на доске букву, а раскрытые перед этими кандидатами в иной мир молитвенники оказались не чем иным, как... азбукой! Этого Василов снести не мог. Он вскочил и выбежал на улицу; он задыхался от изумления. Обернувшись на дверь, он с великим трудом разобрал на вывеске таинственную надпись: "Школа по ликвидации неграмотности". - Сумасшедший народ! - воскликнул он по-английски. - Учить стариков азбуке! И они учатся, черт побери, и даже, кажется, с удовольствием учатся! - Извините меня, сэр, вы - англичанин? - спросил его кто-то по-английски, нагнувшись к самому его уху. Василов вскинул глаза и увидел высокого, как атлет, крупного человека военной выправки с седыми генеральскими усами и в щегольской форме командира. Он стоял рядом с Василовым на панели, следя за тем, как через площадь стройными рядами проезжали колонны кавалеристов. - Да, - машинально ответил Василов, - я турист... Я впервые в этой стране. - Чему же вы изволили так громко удивиться? - Я удивился сумасбродству стариков, обучаемых вот в этом доме направо - азбуке. - О сэр, это один из способов омолаживания, практикуемый у нас, - ответил с улыбкой командир. - Я сам сдал недавно экзамен политической грамоты. И смею вас уверить, я не променяю ни мою кавалерию, ни моих красногвардейцев ни на одну армию в мире, до такой степени мне было приятно начать жизнь сначала. Он приложил два пальца к фуражке, любезно поклонился Василову и сел в мотоциклет. Изумление смешалось у Василова с завистью. Он проводил глазами кавалерию, гарцуя проехавшую через площадь, и повернул обратно на Мойка-стрит. У подъезда, где помещалось общежитие, уже стояли два человека в военных куртках, оглядывавшихся во все стороны. Один из них был Евгений Барфус. Другой, высокий, сероглазый, с трубкой в зубах, был Василову незнаком. Оба тотчас же подошли к нему, Барфус взял его под руку. Высокий представился: - Ребров, - и дал знак автомобилю подъехать. - Товарищ Ребров повезет вас на Путиловскнй завод, мы вас ждем уже десять минут, - торопливо сказал Барфус. - Все нужные объяснения вы получите от него, он - ваш непосредственный начальник. С этими словами Барфус поднес пальцы к фуражке, сел в мотоциклет и исчез, как молния. Мнимый Василов поднялся в автомобиль, Ребров вскочил вслед за ним, шофер тронул рычаг, и они отъехали от общежития. Артур искоса поглядел на своего соседа. Это был стройный мускулистый человек с юношески моложавым лицом, суровыми тонкими губами и утонченной линией подбородка. Уши у незнакомца были маленькие, почти без мочек. "Аристократы еще не вымерли в этой стране рабочих и крестьян, - подумал Василов иронически. - Держу пари, что мое начальство - отпрыск каких-нибудь древних поколений, засекавших крепостного мужика". - Товарищ, - обратился он к нему, - вы, должно быть, и раньше служили на Путиловском заводе? Ребров вынул трубку изо рта и ответил на хорошем английском языке: - Вы угадали. - Где же вы учились на инженера? Должно быть, в Англии? - Вы опять угадали, - улыбнулся Ребров. - Если то, что я делал в Англии, можно назвать "ученьем на инженера", то я учился в Англии. Василов думал несколько минут, с какого конца возобновить свой допрос. Но прежде чем он раскрыл рот, Ребров выколотил трубку, быстрым движением спрятал ее в карман, обратил к Василову лицо, так поразившее его своим изяществом и тонкостью, и дружелюбно заговорил: - Ведь я смазчик Путиловского завода, а отец мой был слесарем на том же заводе. Семнадцати лет меня сослали в Сибирь, я бежал в Англию и кое-чему там научился, работая кочегаром у Паукинса, в Бирмингаме. Путиловские ребята выбрали меня после революции в директора - ну, мои знания и пригодились немножко. "Черт побери! - опять подумал Василов, поминая черта чуть ли не в сотый раз за сегодняшний день. - Я не могу понять этой страны, даже если бы тридцать немецких Бедекеров описывали ее на тридцати языках. Я отказываюсь ее понимать!" Они мчались сейчас по широкому шоссе, окаймленному великолепными липами. Быстроногие пешеходы сновали взад и вперед. Дворцы сменились тенистыми садами с прорытыми в них прудами и каналами, и наконец вдалеке, в синем и совершенно бездымном небе обрисовались гигантские очертания тысячи заводских труб разной длины, ширины и формы. Это был целый лес воздетых к небу конечностей, похожих на выпяченные губы, но дышавших необыкновенно легко и не оставлявших в небе никакого следа от своего дыхания. - Наш фабричный поселок, - заговорил Ребров, указывая туда пальцем. - Мы сконцентрировали все наше производство в одном месте. Раньше Петроград с четырех сторон был окружен действующими заводами, а сейчас мы перенесли их в эту гористую часть и превратили в экспериментально-исследовательский участок. В сущности, вы поступаете на завод-музей, завод-школу, завод-академию - вот что такое сейчас старый Путиловский. Взгляните сюда: видите вы три круга, похожих на три этажа? Василов взглянул, куда показывал Ребров, и увидел странное зрелище: внизу, обрамленный каменной стеной, шел круг первого яруса; винтообразные лестницы восходили от него в круг второго яруса, тоже обрамленного стеной; совсем наверху, более легкой, изящной, портативной архитектуры, напоминавшей деревянную, возносился третий круг, увенчанный крыльями ветрянок, площадками для посадки аэропланов, воздушной сетью сигнализаций и целым морем красных флагов, мелькавших в этой сети труб и проводов, как алые маки в колосьях пшеницы. Зрелище это, во всей своей головокружительной пестроте и симметрии, сильно захватило Василова. - Неужели вы зовете это поселком? - воскликнул он. - Скорей это похоже на всемирную вы