---------------------------------------------------------------
 Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
---------------------------------------------------------------


     В южный курортный городок приехал цирк.
     Плановик   Чередниченко   отдыхал  в  том  городке,  устроился  славно,
чувствовал себя вольготно, даже слегка обнаглел -- делал выговор продавщицам
за теплое пиво. В субботу вечером Чередниченко был в цирке.
     На следующий день, в воскресенье, в цирке давали три  представления,  и
Чередниченко ходил на все три.
     Он  от  души  смеялся,  когда  смуглый  длинноволосый клоун с нерусской
фамилией выкидывал разные штуки, тревожился, когда молодой паренек в красной
рубахе гонял по  арене,  отгороженной  от  зрителей  высокой  клеткой,  семь
страшных  львов,  стегал  их  бичом...  Но не ради клоуна и не ради страшных
львов ухлопал Чередниченко шесть рублей, нет, не  ради  львов.  Его  глубоко
взволновала  девушка, которая открывала программу. Она взбиралась по веревке
высоко вверх и там под музыку крутилась, вертелась, кувыркалась...
     Никогда  еще  в  своей  жизни  Чередниченко  так  не  волновался,   как
волновался,   наблюдая   за   гибкой,   смелой  циркачкой.  Он  полюбил  ее.
Чередниченко был холост, хоть разменял уже пятый десяток.  То  есть  он  был
когда-то женат, но что-то такое получилось у них с женой -- разошлись. Давно
это  было,  но с тех пор Чередниченко стал -- не то что презирать женщин, --
стал спокоен и даже несколько насмешлив с ними. Он был человек самолюбивый и
честолюбивый, знал, что к пятидесяти  годам  станет  заместителем  директора
небольшой  мебельной  фабрики,  где теперь работал плановиком. Или, на худой
конец, директором совхоза. Он заканчивал сельхозинститут заочно и  терпеливо
ждал.  У  него  была  отличная  репутация...  Время  работало на него. "Буду
замдиректора, будет все -- и жена в том числе".
     В ночь с субботы на воскресенье  Чередниченко  долго  не  мог  заснуть,
курил,  ворочался...  Забывался  в  полусне,  и мерещилось черт знает что --
маски какие-то, звучала медная музыка циркового оркестрика,  рычали  львы...
Чередниченко  просыпался,  вспоминая  циркачку, и сердце болело, ныло, точно
циркачка была уже его женой и изменяла ему с вертлявым клоуном.
     В воскресенье циркачка доконала плановика. Он узнал у служителя  цирка,
который  не  пускал  посторонних  к  артистам и львам, что та циркачка -- из
Молдавии, зовут Ева, получает сто десять  рублей,  двадцать  шесть  лет,  не
замужем.
     С  последнего  представления  Чередниченко  ушел,  выпил  в  ларьке два
стакана красного вина и пошел к Еве. Дал служителю два рубля, тот рассказал,
как найти Еву. Чередниченко долго путался под брезентовой крышей в  каких-то
веревках,  ремнях, тросах... Остановил какую-то женщину, та сказала, что Ева
ушла домой, а где живет, она не знала. Знала только, что где-то  на  частной
квартире,  не  в  гостинице. Чередниченко дал служителю еще рубль, попросил,
чтобы  он  узнал  у  администратора  адрес  Евы.  Служитель   узнал   адрес.
Чередниченко  выпил еще стакан вина и пошел к Еве на квартиру. "Адам пошел к
Еве", --  пошутил  сам  с  собой  Чередниченко.  Он  был  человек  не  очень
решительный, знал это и сознательно подгонял себя куда-то в гору, в гору, на
улицу  Жданова  --  так,  ему  сказали,  надо  идти.  Ева устала в тот день,
готовилась ко сну.
     -- Здравствуйте!  --  приветствовал  ее  Чередниченко,  ставя  на  стол
бутылку  "Кокура".  Он  за  дорогу накрутил себе хвоста -- заявился смелый и
решительный. -- Чередниченко Николай Петрович. Плановик. А  вас  зовут  Ева.
Правильно?
     Ева  была немало удивлена. Обычно поклонники ее не баловали. Из всей их
труппы поклонники осаждали троих-четверых: смуглого клоуна, наездницу  и  --
реже -- сестер Геликановых, силовых акробаток.
     -- Я не помешал?
     -- Вообще-то, я спать готовлюсь... Устала сегодня. А что? Я немножко не
понимаю...
     --  Да,  сегодня  у вас денек... Скажите, а вот этот оркестр ваш, он не
мешает вам?
     -- Нет.
     -- Я бы все-таки несколько поубавил  его:  на  нервы  действует.  Очень
громко, куда к шутам...
     -- Нам ничего... Привыкли.
     Чередниченко  отметил, что вблизи циркачка не такая уж красавица, и это
придало ему храбрости. Он серьезно задумал отвезти циркачку  к  себе  домой,
жениться.
     Что она была циркачкой, они скроют, никто знать не будет.
     -- Вы не позволите предложить вам?.. -- Чередниченко взялся за бутылку.
     -- Нет, нет, -- твердо сказала Ева. -- Не пью.
     -- Совсем?
     -- Совсем.
     -- Нисколько-нисколько?
     -- Нисколько.
     Чередниченко оставил бутылку в покое.
     -- Проба пера, -- к чему-то сказал он. -- Я сам выпиваю очень умеренно.
У меня   есть   сосед,   инженер-конструктор...   Допивается  до  того,  что
опохмелиться утром рубля нет. Идет чуть свет  в  одних  тапочках,  стучит  в
ворота. У меня отдельный дом из четырех комнат, ну, калитку, естественно, на
ночь  закрываю  на  запор,  "Николай  Петрович,  дай рубль". -- "Василий, --
говорю, -- Мартыныч, дорогой, не рубля жалко -- тебя  жалко.  Ведь  на  тебя
смотреть  тяжело  --  с  высшим  образованием  человек, талантливый инженер,
говорят... До чего же ты себя доведешь!"
     -- Но рубль-то даете?
     -- А куда денешься? Он, вообще-то, всегда отдает. Но действительно,  не
денег  этих  жалко,  я  достаточно  зарабатываю, у меня оклад сто шестьдесят
рублей  да  премиальные...  вообще,  находим  способы.  Не  в  рубле   дело,
естественно.  Просто  тяжело  глядеть  на  человека.  В  чем есть, в том и в
магазин идет... Люди смотрят... У меня у  самого  скоро  высшее  образование
будет -- это же должно как-то обязывать, так я понимаю. У вас высшее?
     -- Училище.
     --  Мгм. -- Чередниченко не понял -- высшее это или не высшее. Впрочем,
ему было все равно. По мере того как он излагал  сведения  о  себе,  он  все
больше  убеждался, что тут не надо долго трясти кудрями -- надо переходить к
делу. -- А родители у вас есть?
     -- Есть. Зачем вам все это?
     -- Может быть, все-таки пригубите? С наперсток?.. Мм? А то мне  неловко
одному.
     -- Наливайте -- с наперсток.
     Выпили.   Чередниченко  выпил  полстаканчика.  "Не  перебрать  бы",  --
подумал.
     -- Видите ли, в чем дело, Ева... Ева?..
     -- Игнатьевна.
     -- Ева Игнатьевна. -- Чередниченко встал и начал  ходить  по  крошечной
комнате -- шаг к окну, два шага к двери и обратно. -- Сколько вы получаете?
     -- Мне хватает,
     --  Допустим.  Но  в один прекрасный... простите, как раз наоборот -- в
один какой-нибудь трагичный день вы упадете оттуда и разобьетесь...
     -- Слушайте, вы...
     -- Нет, послушайте вы, голубушка, я все это прекрасно видел и знаю, чем
все это  кончится  --  эти  аплодисменты,  цветы...  --  Ужасно  понравилось
Чередниченко  вот  так  вот  ходить  по  комнатке  и  спокойно,  убедительно
доказывать: нет, голубушка, ты еще  не  знаешь  жизни.  А  мы  ее,  матушку,
как-нибудь  изучили  --  со  всех сторон. Вот кого ему не хватало в жизни --
такой вот Евы -- Кому вы потом будете нужна? Ни-ко-му.
     -- Зачем вы пришли? И кто вам дал адрес?
     -- Ева Игнатьевна, я буду с вами напрямик -- такой характер. Я  человек
одинокий,  положение в обществе занимаю хорошее, оклад, я вам уже сказал, до
двухсот в целом. Вы тоже одиноки... Я второй день наблюдаю за  вами  --  вам
надо  уходить  из цирка. Знаете, сколько вы будете получать по инвалидности?
Могу прикинуть...
     -- Вы что? -- спросила Ева Игнатьевна.
     -- У меня большой  дом  из  лиственницы...  Но  я  в  нем  один.  Нужна
хозяйка... То есть нужен друг, нужно кому-то согреть этот дом. Я хочу, чтобы
в  этом  доме зазвенели детские голоса, чтобы в нем поселился мир и покой. У
меня четыре с половиной тысячи на книжке, сад, огород... Правда,  небольшой,
но  есть  где отвести душу, покопаться для отдыха. Я сам из деревни, люблю в
земле  копаться.  Я  понимаю,  что  говорю  несколько  в  резонанс  с  вашим
искусством,  но,  Ева  Игнатьевна...  поверьте  мне; это же не жизнь, как вы
живете. Сегодня здесь,  завтра  там...  ютитесь  вот  в  таких  комнатушках,
питаетесь тоже... где всухомятку, где на ходу. А годы идут...
     -- Вы что, сватаете меня, что ли? -- никак не могла понять циркачка.
     -- Да, я предлагаю вам поехать со мной.
     Ева Игнатьевна засмеялась.
     --  Хорошо! -- воскликнул Чередниченко. -- Не надо мне верить на слово.
Хорошо. Возьмите на  неделю  отпуск  за  свой  счет,  поедемте  со  мной  --
посмотрите.  Посмотрите,  поговорите с соседями, сходите на работу... Если я
хоть в чем-нибудь обманул вас, я беру свои слова назад. Расходы  --  туда  и
обратно -- беру на себя. Согласны?
     Ева  Игнатьевна  долго,  весело  смотрела на Чередниченко. Тот открыто,
тоже  весело,  даже  игриво  принял  ее  взгляд...  Ему  нравилось,  как  он
действует: деловито, обстоятельно и честно.
     --  Мне  сорок  второй  год,  забыл вам сказать. Кончаю сельхозинститут
заочно. Родни мало осталось, никто докучать не будет. Подумайте, Ева. Я не с
бухты-барахты явился к вам... Не умею я говорить  красивые  слова,  но  жить
будем  душа  в  душу. Я уже не мальчишка, мне теперь -- спокойно трудиться и
воспитывать детей. Обещаю окружить вас заботой и вниманием. Ведь надоела вам
эта бездомная жизнь, эта багема...
     -- Богема.
     -- А?
     -- Бо-ге-ма. Через "о",
     -- Ну, какая разница? Суть-то одна. Разная, так сказать, по  форме,  но
одинаковая  по  содержанию.  Мне хочется уберечь вас от такой жизни, хочется
помочь.... начать жизнь морально и физически здоровую. --  Чередниченко  сам
проникался  к  себе уважением -- за высокое, хоть негромкое благородство, за
честность, за трезвый, умный взгляд на жизнь свою  и  чужую.  Он  чувствовал
себя  свободно.  --  Допустим,  что  вы  нашли  себе какого-нибудь клоуна --
помоложе, возможно, поинтересней... Что дальше?  Вот  так  вот  кочевать  из
города   в  город?  О  детях  уже  говорить  не  приходится!  Им  что!..  --
Чередниченко имел в виду зрителей. -- Посмеялись и разошлись по домам  --  к
своим очагам. Они все кому-то нужны, вы -- снова в такую вот, извините, дыру
-- никому вы больше не нужны. Устали вы греться у чужого огня! (Эту фразу он
заготовил  заранее.)  Я  цитирую. И если вы ищете сердце, которое бы согрело
вас, -- вот оно. -- Чередниченко прижал левую  руку  к  груди.  Он  чуть  не
заплакал  от  нахлынувших  чувств и от "Кокура". Долго было бы рассказывать,
какие это были  чувства...  Было  умиление,  было  чувство  превосходства  и
озабоченности сильного, герой, и жертва, и учитель жили в эти минуты в одном
Чередниченко.  Каким-то  особым  высшим  чутьем  угадал  он,  что больше так
нельзя, дальше будет хуже или то же самое... Надо уходить. -- Не буду больше
утомлять вас -- ухожу. Ночь вам на размышления. Завтра вы  оставите  записку
вашему служителю... такой, с бородавкой, в шляпе...
     -- Знаю.
     -- Вот, оставьте ему записку -- где мы встретимся.
     -- Хорошо, оставлю.
     Чередниченко  пожал  крепкую  ладонь  циркачки,  улыбнулся,  ласково  и
ободряюще тронул ее за плечо:
     -- Спокойной... простите, наоборот, -- неспокойной ночушки.
     Циркачка тоже улыбалась:
     -- До свидания.
     "Не красавица, но очень, очень миловидная, -- подумал Чередниченко.  --
Эти  усики  на  губе, черт их возьми).. пушочек такой... в этом что-то есть.
Говорят -темпераментные".
     Чередниченко вышел на улицу, долго шел какими-то полутемными переулками
-- наугад. Усмехался, довольный. "Лихо работаешь, мужик, -- думал о себе. --
Раз-два -- и в дамки".
     Потом, когда вышел на  освещенную  улицу,  когда  вдосталь  налюбовался
собой,   своей   решительностью   (она   просто  изумила  его  сегодня,  эта
решительность), он вдруг ни с того ни с сего подумал:  "Да,  но  как-то  все
ужасно  легко  получилось.  Как-то уж очень... Черт ее знает, конечно, но не
оказаться бы в дурацком положении. Может, она у них на самом  плохом  счету,
может,  ее... это... того... Не узнал ничего, полетел сватать. Хоть бы узнал
сперва!" С одной стороны, его обрадовало, что он с таким блеском сработал, с
другой... очень вдруг  обеспокоила  легкость,  с  какой  завоевалось  сердце
женщины.  То  обстоятельство,  что  он, оказывается, умеет действовать, если
потребуется, навело его на мысль: а не лучше ли -- с такой-то  напористостью
-- развернуться у себя дома? Ведь есть же и там женщины... не циркачки. Есть
одна  учительница,  вдова,  красавица,  степенная, на хорошем счету. Почему,
спрашивается, так же вот  не  прийти  к  ней  вечерком  и  не  выложить  все
напрямик,  как  сегодня?  Ведь  думал  он  об  этой  учительнице,  думал, но
страшился. А чего страшился? Чего страшиться-то?
     "Так-так-так... -- Чередниченко прошел вдоль приморской улицы до конца,
до порта, повернул назад. Хуже нет, когда в душу вкралось сомнение!  Тем-то,
видно,   и   отличаются   истинно  сильные  люди:  они  не  знают  сомнений.
Чередниченко грызло сомнение. -- Скрыть, что она циркачка,  конечно,  можно,
только...  А  характер-то  куда  деваешь?  Его  же  не  скроешь.  Замашки-то
циркаческие, они же останутся. Ведь он у  нее  уже  сложился,  характер,  --
совершенно определенный, далекий от семейных забот, от материнства, от уюта.
Ну,  обману  я  людей,  скажу,  что  она  была,  допустим, администраторша в
гостинице... Но себя-то я не обману! На кой черт себя-то  обманывать?!  Ведь
она,  эта  преподобная Ева, столько, наверно, видела-перевидела этих Адамов,
сколько я в уме не перебрал баб за всю жизнь. Она, наверно, давала  жизни...
с этим своим пушком на губе. -- Уже теперь не сомнение, а раскаяние и злость
терзали  Чередниченко.  Он  ходил  вдоль  приморской  улицы,  сжав  кулаки в
карманах пиджака, долго ходил, не глазел на встречных женщин,  весь  ушел  в
думы.  "Так,  так,  так...  Значит,  обрадовался  --  сразу  покорил! А она,
наверно, счас богу молится: нашелся один дурак, замуж взять хочет. А  то  --
будь  она  на  хорошемто счету -- не нашелся бы никто до двадцати шести лет!
Эка... Вывез Николай Петрович царевну из-за синих морей, елки зеленые! Все с
ней: "поматросил да бросил", а один долдон в жены себе  определил.  А  потом
выяснится,  что  она  рожать  не  может.  Или  хуже:  переспит с кем-нибудь,
забеременеет, а скажет -- от меня.  И  нечего  ее  винить,  у  нее  это  как
алкоголизм:  потребность  выработалась  -- обновлять ощущения. А начни потом
разводиться, она потребует полдома... Иди  доказывай  потом  судьям,  что  я
ее...  с  канатов  снял.  Можно  сказать,  разгреб кучу-мала и извлек из-под
самого  низа...  сильно  помятую   драгоценность,   --   Опять   вспомнилась
Чередниченко  вдовая  учительница  в  их  городке...  И он чуть не взялся за
голову: каких глупостей мог наворотить! Ведь  вывез  бы  я  эту  Еву  домой,
вывез, она бы мне там устроила парочку концертов, и тогда -- завязывай глаза
от  стыда  и  беги  на  край  света. Насмешил бы я городок, ай, насмешил! Да
приехай ты домой, дурак ты фаршированный, возьми такую  же  бутылочку  винца
или   лучше   коньяку,   хороших   конфет  и  иди  к  учительнице.  Поговори
обстоятельно, тем более она тебя знает, что ты не  трепач  какой-нибудь,  не
забулдыга,  а  на  хорошем  счету... Поговори с человеком. Ведь умеешь! Ведь
скоро диплом в  карман  положишь  --  чего  же  ждать-то?  Страдатель,  елки
зеленые!"
     Опять  долго не мог заснуть Чередниченко -- думал о вдовой учительнице.
Мысленно жил уже семейной  жизнью...  Приходил  с  работы,  говорил  весело:
"Мать-порубать!"  Так  всегда  говорил  главный  инженер  мебельной фабрики,
получалось смешно. Ездил  на  маевку  с  женой-учительницей,  фотографировал
ее...  Воровато,  в  кустах,  выпивал  с  сослуживцами  "стременную",  пел в
автобусе "Ревела буря, гром гремел...". Думал о  детях  --  как  они  там  с
бабкой?  Но  он  --  то  еще  ничего,  базланил с мужиками про Ермака, а вот
жена-учительница, он видел краем глаза, уже вся давно дома -- с  детьми,  ей
уже  не  до  веселья  --  скорей  домой! Да нет, черт побери, можно устроить
славную жизнь! Славнецкую жизнь можно устроить.
     Он так усладился воображением, что  и  циркачку  вспомнил  как  далекий
неприятный  грех.  Попробовал  посадить  на  маевке  вместо жены-учительницы
жену-циркачку... Нет, циркачка там никак не на месте. Чужая она там.  Начнет
глазами стрелять туда-сюда... Нет!
     "Как  же  быть  завтра?  Не  ходить  совсем  к цирку? Неудобно. Явился,
наговорил сорок бочек -- и нету. Нет, схожу  увижусь...  Скажу,  что  срочно
отзывают  на  работу,  телеграмму  получил.  Уеду -- спишемся, мол. И все. И
постараться не попасть ей на глаза в эти дни на улице. Они скоро уедут".
     С тем и заснул Чередниченко. И крепко спал до утра. Во  сне  ничего  не
видел.  На  другой  день  Чередниченко  загорал  на  пляже...  Потом,  когда
представление в цирке началось, пошел к цирку.
     Служитель встретил Чередниченко, как родного брата.
     -- Вам письмишко! --  воскликнул  он,  улыбаясь  шире  своей  шляпы.  И
погрозил пальцем: -- Только наших не обижа-ать.
     Наверно, еще хотел получить трешку.
     "фигу  тебе,  --  подумал Чередниченко. -- Жирный будешь. И так харя-то
треснет скоро".
     Письмецо было положено в  конверт,  конверт  заклеен.  Чередниченко  не
спеша прошел к скамеечке, сел, закурил...
     Под  брезентовым  куполом  взвизгивала отвратительная музыка, временами
слышался дружный смех: наверно, длинноволосый выкомаривает.
     Чередниченко, облокотившись  на  спинку  скамьи,  немного  посвистел...
Конверт  держал  кончиками  пальцев  и  слегка  помахивал  им.  Поглядеть со
стороны, можно подумать, что он, по крайней мере, раза три в неделю получает
подобные конверты и они ему  даже  надоели.  Нет,  Чередниченко  волновался.
Немного.  Там  где-то, внутри, дрожало. Неловко все-таки. Если, положим, ему
пришла такая блажь в голову -- идти сватать женщину, то при чем  здесь  сама
эта женщина, что должна будет, согласившись, остаться с носом?
     Чередниченко вскрыл конверт.
     На  листке  бумаги  было  написано  немного...  Чередниченко  прочитал.
Оглянулся  на  цирк...  Еще  раз  прочитал.  И  сказал  вслух,  негромко,  с
облегчением:
     -- Ну вот и хорошо.
     На листке было написано:
     "Николай Петрович, в сорок лет пора быть умнее. Ева".
     А  ниже другим почерком -- помельче, торопливо: "А орангутанги в Турции
есть?"
     Чередниченко еще раз прочитал вторую фразу, засмеялся:
     -- Хохмач. -- Он  почему-то  решил,  что  это  написал  клоун.  --  Ну,
хохмач!.. У меня совесть есть, дорогой мой, совесть. Вам этого не понять.
     Чередниченко встал и пошел по улице -- в сторону моря. Мысленно отвечал
Еве: "Умнее,  говоришь?  Да  как-нибудь  постараемся,  как-нибудь  уж  будем
стремиться, Игнатий Евович. Все мы хочем быть умными, только  находит  порой
такая  вот...  Как говорят, и на старуху бывает проруха. Вот она, проруха, и
вышла. Советуешь, значит, быть умнее Николаю Петровичу? Ах, дорогуша ты  моя
усатая! Хотя, конечно, ты же по веревке умеешь лазить, кому же и советовать,
как  не  тебе  -- "мне сверху видно все"! Ты лучше посоветуй длинноволосому,
чтоб он с другой какой-нибудь не ушлепал сегодня. А то ушлепает, будешь одна
куковать вечер. А тебе вечер просидеть одной никак нельзя. Как же!  Жизнь-то
дается  один  раз,  тело  пока  еще гнется, не состарилось. Как же вам можно
вечер дома посидеть! Нет, это никак невозможно. Вам надо каждый день урывать
-- "ловите миг удачи"! Ловите, ловите... Черти крашеные".
     Чередниченко опустил конверт в  мусорную  урну,  вышел  на  набережную,
выпил  в ларьке стаканчик сухого вина, сел на лавочку, закурил, положил ногу
на ногу и стал смотреть на огромный пароход "Россия". Рядом с  ним  негромко
говорили парень с девушкой.
     -- Куда-нибудь бы поплыть... Далеко-далеко! Да?
     --  На  таком,  наверно,  и не чувствуешь, что плывешь. Хотя в открытом
море...
     "Давайте,  давайте  --  плывите,  --  машинально  подхватил  их   слова
Чередниченко, продолжая разглядывать пароход. -- Плывите!.. Молокососы".
     Ему  было очень хорошо на скамеечке, удобно. Стаканчик "сухаря" приятно
согревал грудь. Чередниченко  стал  тихонько,  себе  под  нос,  насвистывать
"Амурские волны".

Популярность: 127, Last-modified: Thu, 01 Oct 1998 15:07:53 GMT