Василий Шукшин. Калина красная --------------------------------------------------------------- © Copyright Василий Шукшин Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского --------------------------------------------------------------- История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих. Был вечер после трудового дня. Люди собрались в клубе... На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил: -- А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задум-чивую песню "Вечерний звон"! На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора -- один за одним. Они стали так, что образовали две группы -- большую и малую. Хористы все были далеко не "певучего" облика. -- В группе "бом-бом", -- возвестил дальше широкопле-чий и показал на большую группу, -- участвуют те, у кого за-втра оканчивается срок заключения. Это наша традиция, и мы ее храним. Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой на-гнули головы и в нужный момент ударили с чувством: -- Бом-м, бом-м... В группе "бом-бом" мы видим и нашего героя -- Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда "звонили", морщил лоб и качал круглой крестьян-ской головой -- чтобы похоже было, что звук колокола плы-вет и качается в вечернем воздухе. Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впе-реди -- воля. Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор: -- Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? -- спро-сил начальник. Он, видимо, много-много раз спрашивал это -- больно уж слова его вышли какие-то готовые. -- Честно! -- поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым, потому что ответ выскочил поразительно легко. -- Да это-то я понимаю... А как? Как ты это себе пред-ставляешь? -- Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин на-чальник. -- Товарищ. -- А? -- не понял Егор. -- Теперь для тебя все -- товарищи, -- напомнил началь-ник. -- А-а! -- с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей забывчивости. -- Да-да... Много будет това-рищей! -- А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? -- искренне поинтересовался начальник. -- Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю корову... -- Корову? -- удивился начальник. -- Корову. Вот с таким вымем. -- Егор показал руками. -- Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще мо-лодая, какое же у нее "вот такое" вымя? А ты выберешь ста-рую, у нее действительно вот такое вымя... Толку-то что? Ко-рова должна быть... стройная. -- Так это что же тогда -- по ногам? -- сугодничал Егор вопросом. -- Что? -- Выбирать-то. По ногам, что ли? -- Да почему по ногам? По породе. Существуют поро-ды -- такая-то порода... Например, холмогорская... -- Боль-ше начальник не знал. -- Обожаю коров, -- еще раз с силой сказал Егор. -- При-веду ее в стойло... поставлю... Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга. -- Корова -- это хорошо, -- согласился начальник. -- Только... что ж, ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь? -- У меня много профессий. -- Например? Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий наименее... как бы это сказать -- меньше всего пригодную для воровских целей. -- Слесарь... Зазвонил телефон. Начальник взял трубку. -- Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? "Евгений Онегин"? Так, а насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в Татьяне? Что, говорю, им там... -- Начальник некоторое время слушал тонкий крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал головой: мол, все ясно. -- Пусть... Слушай сюда: пусть они там демагогией не занимаются! Что значит -- будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма написана! А то я им приду объясню! Ты им... Ладно, счас Николаев придет к вам. -- Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер, недовольно проговорил: -- Доценты мне... Николаев? Там у учительницы литературы урок сорва-ли: начали вопросы задавать. А? "Евгений Онегин". Да не на-счет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понима-ешь! -- сказал начальник, кладя трубку. -- Вопросы начали задавать. Егор посмеялся, представив этот урок литературы. -- Хотят знать... -- У тебя жена-то есть? -- спросил начальник строго. Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот взял, посмотрел. -- Это твоя жена? -- спросил он, не скрывая удивления. На фотографии была довольно красивая молодая женщи-на, добрая и ясная. -- Будущая, -- сказал Егор. Ему не понравилось, что на-чальник удивился. -- Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел. -- Как это? -- Заочница. -- Егор потянулся, взял фотографию. -- По-звольте. -- И сам засмотрелся на милое русское простое лицо. -- Байкалова Любовь Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На кассира похожа. -- И что она пишет? -- Пишет, что беду мою всю понимает... Но, говорит, не понимаю, как ты додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них... Муж был пьянчуга -- выгнала. А на людей все равно не обозлилась. -- А ты понимаешь, на что идешь? -- негромко и серьез-но спросил начальник. -- Понимаю, -- тоже негромко сказал Егор и спрятал фо-тографию. -- Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой... Ванька с Пресни заявишься. -- Начальник недовольно оглядел Егора. -- Что это за... почему так одет-то? Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то форменном картузе -- не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким намеком на участие в художест-венной самодеятельности. Егор мельком оглядел себя, усмехнулся. -- Так надо было по роли. А потом уже не успел пере-одеться. -- Артисты... -- только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов. И вот она -- воля! Это значит -- захлопнулась за Егором дверь, и он очутил-ся на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то ста-рушка с сумочкой, остановилась. -- Вам плохо? -- Мне хорошо, мать, -- сказал Егор. -- Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться. -- Куда садиться? -- не поняла старушка. -- В тюрьму. Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опа-сливо отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого шла. Опять оглянулась на Егора. А Егор поднял руку навстречу "Волге". "Волга" останови-лась. Егор стал договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из кармана пачку денег, пока-зал... и пошел садиться рядом с шофером. В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору, -- не поленилась перейти улицу. -- Я прошу извинить меня, -- заговорила она, склоняясь к Егору. -- А почему именно весной? -- Садиться-то? Так весной сядешь -- весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? -- Егор улыбнулся старушке и продекламировал: -- Май мой синий! Июнь голу-бой! -- Вон как!.. -- Старушка изумилась. Выпрямилась и гля-дела на Егора, как глядят в городе на коня -- туда же, по улице идет, где машины. У старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доста-вила Егору приятнейшую, дорогую минуту. "Волга" поехала. Старушка некоторое время смотрела вслед ей. -- Скажите... Поэт нашелся. Фет. А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор. -- Нет ли у тебя какой музыки? -- спросил Егор. Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон. -- Включи. Крайняя клавиша... Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся го-ловой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался. -- Рад? -- спросил шофер. -- Рад? -- очнулся Егор. -- Рад... -- Он точно на вкус по-пробовал это словцо. -- Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую -- отдал тебе, а третью -- прожил бы сам, как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь ра-доваться? -- Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше -- где обитают слова красивые и пустые. -- Умеешь, нет? Шофер пожал плечами, ничего не ответил. -- Э-э, тухлое твое дело, сынок, -- не умеешь. -- А чего радоваться-то? Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это быва-ло -- вдруг ни с того ни с сего задумается. -- А? -- спросил Егор из каких-то своих мыслей. -- Чего, говорю, шибко радоваться-то? -- Шофер был па-рень трезвый и занудливый. -- Ну, это я, брат, не знаю -- чего радоваться, -- загово-рил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого дале-ка. -- Умеешь -- радуйся, не умеешь -- сиди так. Тут не спра-шивают. Стихи, например, любишь? Парень опять неопределенно пожал плечами. -- Вот видишь, -- с сожалением сказал Егор, -- а ты ра-доваться собрался. -- Я и не собирался радоваться. -- Стихи надо любить, -- решительно закруглил Егор этот вялый разговор. -- Слушай, какие стихи бывают. -- И Егор начал читать -- с пропуском, правда, потому что под-забыл. ...в снежную выбель Заметалась звенящая жуть. Здравствуй, ты, моя черная гибель, Я навстречу тебе выхожу! Город, город! Ты в схватке жестокой Окрестил нас как падаль и мразь. Стынет поле в тоске... какой-то... Тут подзабыл малость. Телеграфными столбами давясь... Тут опять забыл. Дальше: Пусть для сердца тягуче колко, Это песня звериных прав!.. ...Так охотники травят волка, Зажимая в тиски облав. Зверь припал... и из пасмурных недр Кто-то спустит сейчас курки... Вдруг прыжок... и двуногого недруга Раздирают на части клыки. О, привет тебе, зверь мой любимый! Ты недаром даешься ножу. Как и ты -- я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу. Как и ты -- я всегда наготове, И хоть слышу победный рожок, Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертельный прыжок. И пускай я на рыхлую выбель Упаду и зароюсь в снегу... Все же песню отмщенья за гибель Пропоют мне на том берегу. Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, со-средоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь. -- Как стихи? -- спросил Егор. -- Хорошие стихи. -- Хорошие. Как стакан спирту дернул, -- сказал Егор. -- А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересо-ваться. Останови-ка... я своих подружек встретил. Шофер не понял, каких он подружек встретил, но оста-новился. Егор вышел из машины... Вокруг был сплошной березо-вый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огля-делся кругом. -- Ну, ты глянь, что делается! -- сказал он с тихим вос-торгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. -- Здорово! Ишь ты какая... Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. -- Егор быстро вернулся к машине. Все те-перь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно. -- Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сей-час из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь? -- Откуда! -- Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящи-чек? -- Двести. -- Беру за триста. Он мне понравился. В областном городе, на окраине, Егор велел остановить-ся, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и двора-ми, сложно, пошел "на хату". "Малина" была в сборе. Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами... Ходил по комнате рослый молодой парень, погля-дывал на телефон... Сидел в кресле Губошлеп с темными зу-бами, потягивал из фужера шампанское... Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где -- курили или просто так. Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обитали-ща говорят, обижая зверей, -- логово. Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствова-лось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно: Калина красная, Калина вызрела, Я у залеточки Характер вызнала. Характер вызнала, Характер -- ой какой, Я не уважила, А он пошел к другой... А я... Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика. -- Цыть! -- сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. -- Нервы, -- еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь. Пошел рослый парень. -- Цепочка, -- сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал. Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приот-крыл дверь... И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех... Дверь закрылась. И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест. Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся. К нему подходили, здоровались... Но старались не шуметь. -- Привет, Горе. (Такова была кличка Егора -- Горе.) -- Здорово. -- Отпыхтел? Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые -- была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп -- их Егор рад был видеть. Но что они? -- А чего вы такие все? -- Ларек наши берут, -- пояснил один, здороваясь. -- Должны звонить... Ждем. Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее... И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости. -- Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела... -- Ну-ну, -- говорил счастливый Егор. -- И что я во сне делал? -- Обнимал меня. Крепко-крепко. -- А ты ни с кем меня не спутала? -- Горе!.. -- А ну, повернись-ка, сынку! -- сказал Губошлеп. -- Экий ты какой стал! Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора. -- Я вспоминаю один весенний вечер... -- заговорил Гу-бошлеп. И все стихли. -- В воздухе было немножко сыро, на вокзале -- сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы -- все хотят уехать. И среди этих взволно-ванных, нервных сидел один... Сидел он на своем деревен-ском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" -- "Да вот... горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек... Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло. -- Да? -- вроде как безразлично спросил парень, похо-жий на бульдога. И долго слушал. И кивал. -- Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел... Да. Только что. Ждем. Ждем. -- Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. -- Начали. Все пришли в нервное движение. -- Шампанзе! -- велел Губошлеп. Бутылки с шампанским пошли по рукам. -- Что за ларек? -- спросил Егор Губошлепа. -- Кусков на восемь, -- сказал тот. -- Твое здоровье! Выпили. -- Люсьен... Что-нибудь... снять напряжение, -- попро-сил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наг-лый, глаза очень наглые. -- Я буду петь про любовь, -- сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли. Тары-бары-растабары, Чары-чары... Очи-ночь. Кто не весел, Кто в печали -- Уходите прочь! Во лугах, под покровом ночи, Счастье даром раздают! Очи, очи... Сердце хочет: Поманите -- я пойду! Тары-бары-растабары... Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина. -- Да? -- изо всех сил спокойно сказал Бульдог в труб-ку. -- Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бы-вает, бывает. -- Бульдог положил трубку. -- В прачечную зво-нит, сука. Все пришли в движение. -- Шампанзе! -- опять велел Губошлеп. -- Горе, от кого поклоны принес? -- Потом, -- сказал Егор. -- Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые... Ну-ка, я по-знакомлюсь. Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: "Так, так". -- Хочу плясать! -- заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол. -- Ша, Люсьен, -- сказал Губошлеп. -- Не заводись. -- Иди ты к дьяволу! -- сказала подпившая Люсьен. -- Горе, наш коронный номер! И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза. -- Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь! -- Ша, Горе! -- повысил голос Губошлеп. -- Выбрали время! -- Да мы же услышим звонок! -- заговорили со всех сто-рон Губошлепу. -- Пусть сбацают. -- Чего ты? Пусть выйдут! -- Бульдя же сидит на телефоне. Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им. Две гитары дернули "Барыню". Пошла Люсьен... Ах, как она плясала! Она умела. Не раз-машисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вко-лачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями -- чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой... Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вро-де особенного, не прыгал козлом -- а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской -- неизжитое, незабытое. -- Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, -- сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему же-ланная воля. -- Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою ду-шу, -- откликнулась Люсьен. -- Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь. -- Успокой, Люсьен. А то она плачет. -- Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: "Устала? Милая... милая... добрая... Устала". -- Смотри, не клюнула бы эта голубка, -- встрял в этот деланный разговор Губошлеп. -- А то клюнет. -- Нет, она не злая, -- серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то трево-гой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже -- можно потом выйти на белый свет, а там -- весна. -- Она устала в клетке, -- сказала Люсьен нежно. -- Она плачет, -- сказал Егор. -- Нужен праздник. -- По темечку ее... Прутиком, -- сказал Губошлеп. -- Она успокоится. -- Какие люди, Егорушка! А? -- воскликнула Люсьен. -- Какие злые! -- Ну, на злых, Люсьен, мы сами -- волки. Но душа-то, душа-то... Плачет. -- Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход... -- Из голубей похлебка хорошая, -- сказал ехидный Гу-бошлеп. Весь он, худой как нож, собранный, страшный сво-ей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой. -- Нет, она плачет! -- остервенело сказал Егор. -- Плачет! Тесно ей там -- плачет! -- Он рванул рубаху... И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен. Губошлеп держал уже руку в кармане. -- Опять ты за старое, Горе? -- спросил он, удовлетво-ренный. -- Я тебе, наверно, последний раз говорю, -- спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. -- Не тронь меня за болячку... Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал. -- Я слышал. -- Эх-х!.. -- огорчилась Люсьен. -- Скука... Опять покой-ники, кровь... Бр-р... Налей-ка мне шампанского, дружок. Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все. Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку... Поднес к уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки. Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремитель-ный человек. Но все же он был спокоен. -- Сгорели, -- коротко и ужасно сказал Бульдог. -- По одному -- кто куда, -- скомандовал Губошлеп. -- Веером. На две недели все умерли. Время! Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал. -- Ни одной пары! -- еще сказал Губошлеп. -- Сбор у Иванова. Не раньше десяти дней. Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил. -- Ты что, Горе? -- спросил Губошлеп. -- Я?.. -- Егор помедлил в задумчивости. -- Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством. Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении. -- Каким сельским хозяйством? -- Уходить надо, чего ты сел?! -- встряхнула его Люсьен. Егор очнулся. Встал. -- Уходить? Опять уходить... Когда же я буду приходить, граждане? А где мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязатель-но надо уходить? Может... -- Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, вы-следили. Люсьен пошла к выходу. Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остано-вил его за плечо. И мягко сказал: -- Не надо. Погорим. Мы скоро все увидимся... -- А ты с ней пойдешь? -- прямо спросил Егор. -- Нет, -- твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. -- Иди! -- резко крикнул он Люсьен, которая задержалась в дверях. Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла. -- Отдохни где-нибудь, -- сказал Губошлеп, наливая в два фужера. -- Отдохни, дружок, -- хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший. А меня прости за... сегодняшнее. Но... Горе ты мое, Горе, ты же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И -- до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть? -- Есть. Мне там собрали... -- А то могу подкинуть. -- Давай, -- передумал Егор. Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку. -- Где будешь? -- Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так -- завали-лись-то?.. В это время в комнату скользнул один из молодых, белый от испуга. -- Квартал окружили, -- сказал он. -- А ты что? -- Я не знаю куда... Я вам сказать. -- Сам прет на рога, -- засмеялся Губошлеп. -- Чего ж ты опять сюда-то? Ах, милый ты мой, теленочек мой... За мной, братики! Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в сторону улицы, но оттуда, с той стороны, по-слышались крепкие шаги патруля. Они -- в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги... -- Так, -- сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадоч-ной веселости. -- Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь? -- Ну-ка, сюда! -- Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу. Шага с обеих сторон приближались... И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильно-го карманного фонаря. Губошлеп вынул из кармана наган... -- Брось, дура! -- резко и зло сказал Егор. -- Психопат. Может, те не расколются... А ты тут стрельбу откроешь. -- Та знаю я их! -- нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он, пожалуй, утратил свое спокойствие. -- Вот я сейчас рвану -- уведу их. У меня справка об осво-бождении, -- заговорил Егор быстро, выискивая глазами -- в какую сторону рвануть. -- Справка помечена сегодняшним числом... Я прикрытый. Догонят -- скажу: испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки -- испугался сдуру... Все. Не поминайте лихом! И Егор ринулся от них... И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон раздались свистки и топот ног. Егор бежал с каким-то азартом, молодо... Бежал, да еще и приговаривал себе, подпевал. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и победно спел: -- Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!.. Он уже перебрался через трубы... Сзади в темноте, совсем близко, бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер. Над ним загрохотали железные шаги... Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шеп-тал: -- Д-ничего я не видал, д-никого не знаю. Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и опять побежал. За ним опять устремились. -- Эх, ничего я не видал, ох, никого не знаю! Д-никого не знаю! -- подбадривал себя Егор. Маханул через какую-то вы-сокую изгородь, побежал по кустам -- похоже, попал в какой-то сад. Близко взлаяла собака. Егор кинулся вбок... Опять изгородь, он перепрыгнул и очутился на кладбище. -- Привет! -- сказал Егор. И пошел тихо. А шум погони устремился дальше -- в сторону. -- Ну надо же, сбежал! -- изумился Егор. -- Всегда бы так, елки зеленые. А то ведь, когда хочешь подорвать, попа-даешься, как ребенок. И опять охватила Егора радость воли, радость жизни. -- Ох, д-ничего ж я не видал, д-никого не знаю, -- еще разок спел Егор. И включил свой славный ящичек на малую громкость. И пошел читать надписи на надгробиях. Кладби-ще огибала улица, и свет фар надолго освещал кресты -- по-ка машина огибала угол. И тени от крестов, длинные, урод-ливые, плыли по земле, по холмикам, по оградкам... Жутко-ватая, в общем-то, картина. А тут еще музычка Егорова -- вовсе как-то нелепо. Егор выключил музыку. -- "Спи спокойно до светлого утра", -- успевал прочиты-вать Егор. -- "Купец первой гильдии Неверов"... А ты-то как здесь?! -- удивился Егор. -- Тыща восемьсот девяносто... А-а, ты уже давно. Ну-ну, купец первой гильдии... "Едут с товара-ми в путь из Касимова..." -- запел было негромко Егор, но спохватился. -- "Дорогому, незабвенному мужу от неутеш-ной вдовы", -- прочитал он дальше. Присел на скамеечку, посидел некоторое время... Встал. -- Ну, ладно, ребята, вы лежите, а я пойду. Ничего не сделаешь... Пойду себе, как честный фраер: где-то же надо, в конце концов, приткнуть голову. Надо же? Надо. -- И все же спел еще разок: -- Д-ничего ж я не видал, д-никого ж не зна-аю. И стал он искать, куда бы приткнуться. У двери деревянного домика на самой окраине из сеней ему сурово сказали: -- Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе... Горе пока-жу и страдание. Егор помолчал немного. -- Ну, выйди. -- И выйду! -- Выйдешь... Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? -- по-доброму спросил Егор мужика за дверью. -- Только правду! А то ведь я узнаю... И строго накажу, если обманешь. Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерз-ко, но хоть не так зло: -- Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели не-понятно? Шляются тут по ночам-то. -- Поджечь, что ли, вас? -- вслух подумал Егор. И брякнул спичками в кармане. -- А? За дверью долго молчали. -- Попробуй, -- сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. -- Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно го-ворю. Уехала она. -- Куда? -- На Север куда-то. -- А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить? -- А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала... С таким же вот. -- Ну, считай, что она в надежных руках -- не пропадет. Будь здоров! В телефонной будке Егор тоже рассердился. -- Почему нельзя-то?! Почем? -- орал он в трубку. Ему что-то долго объясняли. -- Заразы вы все, -- с дрожью в голосе сказал Егор. -- Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клум-бу... Ну, твари! -- Егор бросил трубку... И задумался. -- Лю-ба, -- произнес он с дурашливой нежностью. -- Все. Еду к Любе. -- И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И говорил дорогой: -- Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-го-лубушка... Оладушек ты мой сибирский! Я хоть отъемся око-ло тебя... Хоть волосы отрастут. Дорогуша ты моя сдобная! -- Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. -- Съем я тебя поеду! -- закричал он в тишину, в ночь. И даже не ог-лянулся посмотреть -- не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. -- Задушу в объятиях!.. Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все! И вот районный автобус привез Егора в село Ясное. А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу уви-дел и узнал ее. В сердце толкнуло -- она! И пошел к ней. -- Ё-мое, -- говорил он себе негромко, изумленный, -- да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок про-сто ... Красная шапочка... -- Здравствуйте, -- сказал он вежливо и наигранно за-стенчиво. И подал руку. -- Георгий. -- И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И -- на всякий случай -- трях-нул ее, тоже с чувством. -- Люба. -- Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора. Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно. -- Это я, -- сказал он. И почувствовал себя очень глупо. -- А это -- я, -- сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и задумчиво. -- Я некрасивый, -- зачем-то сказал Егор. Люба засмеялась. -- Пойдем-ка посидим пока в чайной, -- сказала она. -- Расскажи про себя, что ли... -- Я непьющий, -- поспешил Егор. -- Ой ли? -- искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку. -- Нет, я, конечно, моту поддержать компанию, но... это... не так чтоб засандалить там... Я очень умеренный. -- Да мы чайку выпьем, и все. Расскажешь про себя ма-ленько. -- Люба все смотрела на своего заочника... И так странно смотрела, точно над собой же и подсмеивалась в ду-ше, точно говорила себе, изумленная своим поступком: "Ну не дура ли я? Что затеяла-то?" Но женщина она, видно, само-стоятельная: и смеется над собой, а делает, что хочет. -- Пой-дем... Расскажи. А то у меня мать с отцом строгие, говорят: и не заявляйся сюда со своим арестантом. -- Люба шла не-сколько впереди и, говоря это, оглядывалась, и вид у нее был спокойный и веселый. -- А я им говорю: да он арестант-то по случайности. По несчастью. Верно же? Егор при известии, что у нее родители, да еще строгие, заскучал. Но вида не подал. -- Да-да, -- сказал он "интеллигентно". -- Стечение об-стоятельств, громадная невезуха... -- Вот и я говорю. -- У вас родители -- кержаки? -- Нет. Почему ты так решил? -- Строгие-то... Попрут еще. Я, например, курю. -- Господи, у меня отец сам курит. Брат, правда, не ку-рит... -- И брат есть? -- Есть. У нас семья большая. У брата двое детей -- боль-шие уже: один в институте учится, другая десятилетку закан-чивает. -- Все учатся... Это хорошо, -- похвалил Егор. -- Молод-цы. -- Но, однако, ему кисло сделалось от такой родни. Зашли в чайную. Сели в углу за столик. В чайной было людно, беспрестанно входили и выходили... И все с интере-сом разглядывали Егора. От этого тоже было неловко, неуютно. -- Может, мы возьмем бутылочку да пойдем куда-ни-будь? -- предложил Егор. -- Зачем? Здесь вон как славно... Нюра, Нюр! -- позвала Люба девушку. -- Принеси нам, голубушка... Чего принести-то? -- повернулась к Егору. -- Красненького, -- сказал Егор, снисходительно помор-щившись. -- У меня от водки изжога. -- Красненького, Нюр! -- Загадочное впечатление произ-водила Люба: она точно играла какую-то умную игру, играла спокойно, весело и с любопытством всматривалась в Егора: разгадал тот или нет, что это за игра? -- Ну, Георгий... -- начала она, -- расскажи, значит, про себя. -- Прямо как на допросе, -- сказал Егор и мелко посме-ялся. Но Люба его не поддержала, и Егор посерьезнел. -- Ну, что рассказывать? Я бухгалтер, работал в ОРСе, начальство, конечно, воровало... Тут -- бах! -- ревизия. И мне намотали... Мне, естественно, пришлось отдуваться. Слу-шай, -- тоже перешел он на "ты", -- давай уйдем отсюда: они смотрят, как эти... -- Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал. -- Вот справка! -- воскликнул Егор. И полез было в карман. -- Я верю, верю, Господи! Я так, к слову. Ну, ну? И сколь-ко же ты сидел? -- Пять. -- Ну? -- Все... А что еще? -- Это с такими ручищами ты -- бухгалтер? Даже не ве-рится. -- Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натрениро-вал... -- Егор потянул руки со стола. -- Такими руками только замки ломать, а не на сче-тах... -- Люба засмеялась. И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже. -- Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером будешь? -- Нет! -- поспешно сказал Егор. -- Бухгалтером я боль-ше не буду. -- А кем же? -- Надо осмотреться... А может, малость попридержать коней, Люба? -- Егор тоже прямо глянул в глаза женщи-ны. -- Ты как-то сразу погнала вмах: работа, работа... Рабо-та -- не Алитет. Подожди с этим. -- А зачем ты меня обманывать-то стал? -- тоже прямо спросила Люба. -- Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил... -- А-а, -- протянул Егор, пораженный. -- Вот оно что... -- И ему стало легко и даже весело. -- Ну, тогда гони всю тройку под гору. Наливай. И включил Егор музыку. -- А такие письма писал хорошие, -- с сожалением сказа-ла Люба. -- Это же не письма, а целые... поэмы прямо целые. -- Да? -- оживился Егор. -- Тебе нравятся? Может, та-лант пропадает... -- Он пропел: -- Пропала молодость, та-лант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь, наливай. Централка, все ночи полные огня... Давай, давай! -- А чего ты-то погнал? Подожди... Поговорим. -- Ну, начальничек, мля! -- воскликнул Егор. -- И ниче-го не сказал мне. А тихим фраером я подъехал? Да? Бухгалте-ром... -- Егор хохотнул. -- Бухгалтер... По учету товаров широкого потребления. -- Так чего же ты хотел, Георгий? -- спросила Люба. -- Обманывал-то... Обокрасть, что ли, меня? -- Ну, мать!.. Ты даешь! Поехал в далекие края -- две па-ры валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба. -- А чего же? -- Что? -- Чего хочешь-то? -- Не знаю. Может, отдых душе устроить... Но это тоже не то: для меня отдых -- это... Да. Не знаю, не знаю, Любовь. -- Эх, Егорушка. Егор даже вздрогнул и испуганно глянул на Любу: так по-хоже она это сказала -- так говорила далекая Люсьен. -- Что? -- Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору... только еще боками не проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упа-дешь ведь. Запалишься и упадешь. У тебя правда, что ли, ни-кого нету? Родных-то... -- Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая? Горе. Мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась... Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие... вполне презираю. -- Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть. -- Я не из-за денег иду. -- Из-за чего же? -- Никем больше не могу быть на этой земле -- только вором. -- Егор сказал это с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например, чем-нибудь ее удивить. -- Ое-ей! Ну, допивай да пойдем, -- сказала Люба. -- Куда? -- удивился Егор. -- Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-ни-будь заочница есть? -- Люба засмеялась. Ей было легко с Егором, очень легко. -- Погоди... -- не понимал Егор. -- Но мы же теперь вы-яснили, что я не бухгалтер... -- Ну, уж ты тоже выбрал профессию... -- Люба качнула головой. -- Хотя бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выду-мал бы какой-нибудь падеж свиней -- ну, осудили, мол. А ты, и правда-то, не похож на жулика. Нормальный мужик... Даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли? -- Между прочим, -- не без фанаберии заговорил Егор, -- к вашему сведению: я шофер второго класса. -- И права есть? -- с недоверием спросила Люба. -- Права в Магадане. -- Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты -- Горе! Бича хоро-шего нет на это горе. Пошли. -- Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я реци-дивист, дурочка. Я ворюга несусветный. Я... -- Тише! Что, опьянел, что ли? -- Так. А в чем дело? -- опомнился Егор. -- Не понимаю, объясни, пожалуйста. Ну, мы пойдем... Что дальше? -- Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку... Украсть у меня все равно нечего. Отдышись... Потом уж поедешь мага-зины ломать. Пойдем. А то люди скажут, встретила -- от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь, мы тут какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом... не боюсь я тебя чего-то, не знаю. -- Так. А папаша твой не приголубит меня... колуном по лбу? Мало ли какая ему мысль придет в голову. -- Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня. Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной полови-не дома жила Люба со стариками, через стенку -- брат с се-мьей. Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне. Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна, увидела в окно Любу и Егора. -- Гли-ка, ведет ведь! -- всполошилась она. -- Любка-то!.. Рестанта-то!.. Старик тоже приник к окошку. -- Вот теперь заживем! -- в сердцах сказал он. -- По внут-реннему распорядку, язви тя в душу! Вот это отчебучила дочь! Видно было, как Люба что-то рассказывает Егору: пока-зывала рукой за реку, оглядывалась и показывала назад, на село. Егор послушно крутил головой. Но больше взглядывал на дом Любы, на окна. А тут переполох полный. Все же не верили старики, что кто-то приедет к ним из тюрьмы. И хоть Люба и телеграмму им показывала от Егора, все равно не верилось. А обернулось все чистой правдой. -- Ну окаянная, ну, халда! -- сокрушалась старуха. -- Ну, чо я могла с халдой поделать? Ничо же я не могла... -- Ты вида не показывай, что мы напужались или ишо чего... -- учил ее дед. -- Видали мы таких... разбойников! Стенька Разин нашелся. -- Однако и приветить ведь надо?.. -- первая же и сообра-зила старуха. -- Или как? У меня голова кругом пошла -- не соображу... -- Надо. Все будем по-людски делать, а там уж поглядим: может, жизни свои покладем... через дочь родную. Ну, Люб-ка, Любка... Вошли Люба с Егором. -- Здравствуйте! -- приветливо сказал Егор. Старики в ответ только кивнули... И открыто, в упор раз-глядывали Егора. -- Ну, вот и бухгалтер наш, -- как ни в чем не бывало за-говорила Люба. -- И никакой он вовсе не разбойник с боль-шой дороги, а попал по... этому, по... -- По недоразумению, -- подсказал Егор. -- И сколько же счас дают за недоразумение? -- спросил старик. -- Пять, -- кротко ответил Егор. -- Мало. Раньше больше давали. -- По какому же такому недоразумению загудел-то? -- прямо спросила старуха. -- Начальство воровало, а он списывал, -- пояснила Лю-ба. -- Ну, допросили? А теперь покормить надо -- человек с дороги. Садись пока, Георгий. Егор обнажил свою стриженую голову и скромненько присел на краешек стула. -- Посиди пока, -- велела Люба. -- Я пойду баню затоп-лю. И будем обедать. Люба ушла. Нарочно, похоже, ушла -- чтобы они тут до чего-нибудь хоть договорились. Сами. Наверно, надеялась на своих незлобивых родителей. -- Закурить можно? -- спросил Егор. Не то что тяжело ему было -- ну и выгонят, делов-то! -- но если бы, например, все обошлось миром, то оно бы и луч-ше. Интереснее. Конечно, не ради одного голого интереса хотелось бы здесь прижиться хоть на малое время, а еще и надо было... Где-то надо было и пересидеть пока, и осмот-реться. -- Кури, -- разрешил дед. -- Какие куришь? -- "Памир". -- Сигаретки, что ли? -- Сигаретки. -- Ну-ка, дай я опробую. Дед подсел к Егору. И все приглядывался к нему, пригля-дывался. Закурили. -- Дак какое, говоришь, недоразумение-то вышло? Ме-тил кому-нибудь по лбу, а угодил в лоб? -- как бы между де-лом спросил дед. Егор посмотрел на смекалистого старика. -- Да... -- неопределенно сказал он. -- Семерых в одном месте зарезали, а восьмого не углядели -- ушел. Вот и попа-лись... Старуха выронила из рук полено и села на лавку. Старик оказался умнее, не испугался. -- Семерых? -- Семерых. Напрочь: головы в мешок поклали и ушли. -- Свят-свят-свят... -- закрестилась старуха. -- Федя... -- Тихо! -- скомандовал старик. -- Один дурак городит чего ни попадя, а другая... А ты, кобель, аккуратней с язы-ком-то: тут пожилые люди. -- Так что же вы, пожилые люди, сами меня с ходу в раз-бойники записали? Вам говорят -- бухгалтер, а вы, можно сказать, хихикаете. Ну -- из тюрьмы... Что же, в тюрьме одни только убийцы сидят? -- Кто тебя в убийцы зачисляет! Но только ты тоже, то-го... что ты булгахтер, это ты тоже... не заливай тут. Булгахтер! Я булгахтеров-то видел-перевидел!.. Булгахтера тихие все, маленько вроде пришибленные. У булгахтера голос сла-бенький, очечки... и, потом, я заметил: они все курносые. Какой же ты булгахтер -- об твой лоб-то можно поросят шес-тимесячных бить. Это ты Любке вон говори про булгахтера -- она поверит. А я, как ты зашел, сразу определил: этот -- или за драку, или машину лесу украл. Так? -- Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец, -- сказал Егор. -- Цены бы не было. Колчаку не служил в моло-дые годы? В контрразведке белогвардейской? Старик часто-часто заморгал. Тут он чего-то растерялся. А чего -- он и сам не знал. Слова очень уж зловещие. -- Ты чего это? -- спросил он. -- Чего мелешь-то? -- А чего так сразу смутился? Я просто спрашиваю... Хо-рошо, другой вопрос: колоски в трудные годы воровал с кол-хозных полей? Старик, изумленный таким неожиданным оборотом, молчал. Он вовсе сбился с налаженного было снисходительного тона и не находил, что отвечать этому обормоту. Впро-чем, Егор так и построил свой "допрос", чтобы сбивать и не давать опомниться. Он повидал в своей жизни мастеров этого дела. -- Затрудняетесь, -- продолжал Егор. -- Ну, хорошо... Ну, поставим вопрос несколько иначе, по-домашнему, что ли: на собраниях часто выступаем? -- Ты чего тут Микитку-то из себя строишь? -- спросил наконец старик. И готов был очень обозлиться. Готов был наговорить много и сердито, но тут Егор пружинисто снялся с места, надел форменную свою фуражку и заходил по ком-нате. -- Видите, как мы славно пристроились жить! -- загово-рил Егор, изредка остро взглядывая на сидящего старика. -- Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна... Люди напрягают все силы. Люди буквально падают от напряжения, ликвидируют все остатки разгильдяйства и слабоумия, люди, можно сказать, заикаются от напряже-ния. -- Егор наскочил на слово "напряжение" и с удовольст-вием смаковал его. -- Люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы... А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот как! Славно, славно... Будем лучше чувал подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми... -- Да он с десяти годов работает! -- встряла старуха. -- Он с малолетства на пашне... -- Реплики потом, -- резковато осадил ее Егор. -- А то мы все добренькие, когда это не касается наших интересов, нашего, так сказать, кармана... -- Я -- стахановец вечный! -- чуть не закричал старик. -- У меня восемнадцать похвальных грамот. Егор остановился удивленный. -- Так чего же ты сидишь молчишь? -- спросил он дру-гим тоном. -- Молчишь... Ты же мне слова не даешь воткнуть! -- Где похвальные грамоты? -- Там, -- сказала старуха, вконец тоже сбитая с толку. -- Где "там"? -- Вон, в шкапчике... все прибраны. -- Им место не в шкапчике, а на стене! В "шкапчике". Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь... В это время вошла Люба. -- Ну, как вы тут? -- спросила она весело -- она разрумя-нилась в бане, волосы выбились из-под платка... Такая она была хорошая! Егор невольно загляделся на нее. -- Все тут у вас хорошо? Мирно? -- Ну и ухаря ты себе нашла! -- с неподдельным востор-гом сказал старик. -- Ты гляди, как он тут попер!.. Чисто ко-миссар какой! -- Старик засмеялся. Старуха только головой покачала... И сердито поджала губы. Так познакомился Егор с родителями Любы. С братом ее, Петром, и его семьей знакомство произо-шло позже. Петро въехал во двор на самосвале... Долго рычал само-свал, сотрясая стекла окошек. Наконец стал на место, мотор заглох, и Петро вылез из кабины. К нему подошла жена Зоя, продавщица сельпо, членораздельная бабочка, быстрая и су-етливая. -- К Любке-то приехал... Этот-то, заочник-то, -- сразу сообщила она. -- Да? -- нехотя полюбопытствовал Петро, здоровый мужчина, угрюмоватый, весь в каких-то своих думах. -- Ну и что? -- Пнул баллон, другой. -- Говорит, был бухгалтером, ну, мол, ревизия -- то-се... А по роже видать: бандит. -- Да? -- опять нехотя и лениво сказал Петро. -- Ну и что? -- Да ничего. Надо осторожней первое время... Ты иди глянь на этого бухгалтера! Иди глянь! Нож воткнет и не заду-мается этот бухгалтер. -- Да? -- Петро продолжал пинать баллоны. -- Ну и что? -- Ты иди глянь на него! Иди глянь! Вот так нашла себе!.. Иди глянь на него -- нам же под одной крышей жить теперь. -- Ну и что? -- Ничего! -- завысила голос Зоя. -- У нас дочь-школьни-ца, вот что! Заладил свое: "Ну и что? Ну и что?" Мы то и дело одни на ночь остаемся, вот что! "Ну и что". Чтокалка черто-ва, пень! Жену с дочерью зарежут, он шагу не прибавит... Петро пошел в дом, вытирая на ходу руки ветошью. На-счет того, что он "шагу не прибавит" -- это как-то на него похоже: на редкость спокойный мужик, медлительный, но весь налит свинцовой разящей силой. Сила эта чувствовалась в каждом движении Петра, в том, как он медленно воро-чал головой и смотрел маленькими своими глазами -- прямо и с каким-то стылым, немигающим бесстрашием. -- Вот счас с Петром вместе пойдете, -- говорила Люба, собирая Егора в баню. -- Чего же тебе переодеть-то дать? Как же ты так: едешь свататься, и даже лишней пары белья нету? Ну? Кто же так заявляется! -- На то она и тюрьма! -- воскликнул старик. -- А не ку-рорт. С курорта и то, бывает, приезжают прозрачные. Илюха вон Лопатин радикулит ездил лечить: корову целую ухнул, а приехал без копья. -- Ну-ка вот, мужнины бывшие... Нашла. Небось годит-ся. -- Люба извлекла из сундучка длинную белую рубаху и кальсоны. -- То есть? -- не понял Егор. -- Моего мужика бывшего... -- Люба стояла с бельем в руках. -- А чего? -- Да я что?! -- обиделся Егор. -- Совсем, что ли, подза-борник -- чужое белье напялю. У меня есть деньги -- надо сходить и купить в магазине. -- Где ты теперь купишь? Закрыто уж все. А чего тут тако-го? Оно стираное... -- Бери, чего? -- сказал и старик. -- Оно же чистое. Егор подумал и взял. -- Опускаюсь все ниже и ниже, -- проворчал он при этом. -- Даже самому интересно... Я потом вам спою песню: "Во саду ли, в огороде". -- Иди, иди, -- провожала его к выходу Люба. -- Петро у нас не шибко ласковый, так что не удивляйся: он со всеми такой. Петро уже раздевался в предбаннике, когда туда сунулся Егор. -- Бритых принимают? -- постарался он заговорить как можно веселее, даже рот растянул в улыбке. -- Всяких принимают, -- все тем же ровным голосом, каким он говорил "ну и что", сказал Петро. -- Будем знакомы, Георгий. -- Егор протянул руку. И все улыбался и заглядывал в сумрачные глаза Петра. Все же хоте-лось ему освоиться среди этих людей, почему-то теперь хоте-лось. Люба, что ли?.. -- Я говорю: я -- Георгий. -- Ну-ну, -- сказал Петро. -- Давай еще целоваться. Ге-оргий, значит, Георгий. Значит, Жора... -- Джордж. -- Егор остался с протянутой рукой. Перестал улыбаться. -- А? -- не понял Петро. -- На! -- с сердцем сказал Егор. -- Курва, суюсь сегодня, как побирушка!.. -- Егор бросил белье на лавку. -- Осталось только хвостом повилять. Что, я тебе дорогу перешел, что ты мне руку не соизволил подать? Егор и вправду заволновался и полез в карман за сигаре-той. Закурил. Сел на лавочку. Руки у него чуть дрожали. -- Чего ты? -- спросил Петро. -- Расселся-то? -- Иди мойся, -- сказал Егор. -- Я потом. Я же из заклю-чения... Мы после вас. Не беспокойтесь. -- Во!.. -- сказал Петро. И, не снимая трусов, вошел в ба-ню. Слышно было, как он загремел там тазами, ковшом... Егор прилег на широкую лавку, курил. -- Ну надо же!.. -- сказал он. -- Как бедный родственник, мля. Открылась дверь бани, из парного облака выглянул Петро. -- Чего ты? -- спросил он. -- Чего? -- Чего лежишь-то? -- Я подкидыш. -- Во!.. -- сказал Петро. И усунулся опять в баню. Долго там наливал воду в тазы, двигал лавки... Не выдержал и опять открыл дверь. -- Ты пойдешь или нет?! -- спросил он. -- У меня справка об освобождении! -- чуть не заорал ему в лицо Егор. -- Я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя! Точно такой, за исключением маленькой помет-ки, которую никто не читает. Понял? -- Счас возьму и силком суну в тазик, -- сказал Петро не-выразительно. -- И посажу на каменку. Без паспорта. -- Пет-ру самому понравилось, как он сострил. Еще добавил: -- Со справкой. -- И хохотнул коротко. -- Вот это уже другой разговор! -- Егор сел на лавке. И стал раздеваться. -- А то начинает тут... Диплом ему покажи! А в это время мать Любина и Зоя, жена Петра, загнали в угол Любу и наперебой допрашивали ее. -- На кой ты его в чайную-то повела? -- визгливо спрашивала членораздельная Зоя, женщина вполне истерич-ная. -- Ведь вся уж деревня знает: к Любке тюремщик при-ехал! Мне на работе прямо сказали... -- Любка, Любка!.. -- насилу дозвалась мать. -- Ты скажи так: если ты, скажи, просто так приехал -- жир накопить да потом опять зауситься по свету, -- то, скажи, уезжай седни же, не позорь меня перед людями. Если, скажи, у тебя... -- Как это может так быть, чтобы у него семьи не было? Как? Что он -- парень семнадцати годов? Ты думаешь своей головой-то? -- Ты скажи так: если, скажи, у тебя чего худое на уме, то собирай манатки и... -- Ему собраться -- только подпоясаться, -- встрял в раз-говор молчавший до этого старик. -- Чего вы навалились на девку? Чего счас с нее спрашивать? Тут уж -- как выйдет, какой человек окажется. Как она за него может счас заручиться? -- Не пугайте вы меня ради Христа, -- только и сказала Люба. -- Я сама боюсь. Что, вы думаете, просто мне? -- Вот!.. Я тебе чего и говорю-то! -- воскликнула Зоя. -- Ты вот чего... девка... Любка, слышь? -- опять затормо-шила Любу мать. -- Ты скажи так: вот чего, добрый человек, иди седни ночуй где-нибудь. -- Это где же? -- обалдела Люба. -- В сельсовете. -- Тьфу! -- разозлился старик. -- Да вы что, совсем оду-рели?! Гляди-ка: вызвали мужика да отправили его в сельсо-вет ночевать! Вот так да!.. Совсем уж нехристи какие-то. -- Пусть его завтра милиционер обследует, -- не сдава-лась мать. -- Чего его обследовать-то? Он весь налицо. -- Не знаю... -- заговорила Люба. -- А вот кажется мне, что он хороший человек. Я как-то по глазам вижу... Еще на карточке заметила: глаза какие-то... грустные. Вот хоть убей-те вы меня -- мне его жалко. Может, я и... Тут из бани с диким ревом выскочил Петро и покатился с веником по сырой земле. -- Свари-ил! -- кричал Петро. -- Живьем сварил!.. Следом выскочил Егор с ковшом в руке. К Петру уже бежали из дома. Старик бежал с топором. -- Убили! Убили! -- заполошно кричала Зоя, жена Пет-ра. -- Люди добрые, убили!.. -- Не ори, -- страдальческим голосом попросил Петро, садясь и поглаживая ошпаренный бок. -- Чего ты? -- Чего, Петька? -- спросил запыхавшийся старик. -- Попросил этого полудурка плеснуть ковшик горячей воды -- поддать на каменку, а он взял меня да окатил. -- А я еще удивился, -- растерянно говорил Егор, -- как же, думаю, он стерпит?.. Вода-то ведь горячая. Я еще паль-цем попробовал -- прямо кипяток! Как же, думаю, он вытер-пит? Ну, думаю, закаленный, наверно. Наверно, думаю, ко-жа, как у быка, -- толстая. Я же не знал, что надо на каменку. -- "Пальцем попробовал", -- передразнил Петро. -- Что, совсем уж? Ребенок, что ли, малый? -- Я же думал, тебе окупнуться надо... -- Да я еще не парился! -- заорал спокойный Петро. -- Я еще не мылся даже!.. Чего мне ополаскиваться-то? -- Жиром каким-нибудь надо смазать, -- сказал отец, ис-следовав ожог. -- Ничего тут страшного нету. Надо только жиру какого-нибудь... Ну-ка, кто? -- У меня сало баранье есть, -- сказала Зоя. И побежала в дом. -- Ладно, расходитесь, -- велел старик. -- А то уж вон лю-дишки сбегаются. -- Да как же это ты, Егор? -- спросила Люба. Егор поддернул трусы и опять стал оправдываться. -- Понимаешь, как вышло: он уже наподдавал -- дышать нечем -- и просит: "Дай ковшик горячей". Ну, думаю, хочет мужик температурный баланс навести... -- "Бала-анс", -- опять передразнил его Петро. -- Навел бы я те счас баланс -- ковшом по лбу! Вот же полудурок-то, весь бок ошпарил. А если бы там живой кипяток был? -- Я же пальцем попробовал... -- "Пальцем"!.. Чем тебя только делали, такого. -- Ну, дай мне по лбу, правда, -- взмолился Егор, -- мне легче будет. -- Он протянул Петру ковш. -- Дай, умоляю... -- Петро... -- заговорила Люба. -- Он же нечаянно. Ну, что теперь? -- Да идите вы в дом, ей-Богу! -- рассердился на всех Петро. -- Вон и правда люди собираться начали. У изгороди Байкаловых действительно остановилось че-ловек шесть-семь любопытных. -- Чо там у их? -- спросил у стоявших вновь подошедший мужик. -- Петро ихний... Пьяный на каменку свалился, -- пояс-нила какая-то старушка. -- Ох, е!.. -- сказал мужик. -- Дак а живой ли? -- Живой... Вишь, сидит. Чухается. -- Вот заорал-то, наверно! -- Так заорал, так заорал!.. У меня ажник стекла задребез-жали. -- Заорешь... -- Чо же, задом, что ли, приспособился? -- Как же задом? Он же сидит. -- Да сидит же... Боком, наверно, угодил. А эт кто же у их? Что за мужик-то? -- Это ж надо так пить! -- удивлялась старушка. Засиделись далеко за полночь. Старые люди, слегка захмелев, заговорили и заспорили о каких-то своих делах. Их, старых, набралось за столом изряд-но, человек двенадцать. Говорили, перебивая друг друга, а то и сразу по двое, по трое. -- Ты кого говоришь-то? Кого говоришь-то? Она замуж-то вон куда выходила -- в Краюшкино, ну! -- Правильно. За этого, как его? За этого... -- За Митьку Хромова она выходила! -- Ну, за Митьку. -- А Хромовых раскулачили... -- Кого раскулачили? Громовых? Здорово живешь?.. -- Да не Громовых, а Хромовых! -- А-а. А то я слушаю -- Громовых. Мы с Михайлой-то Громовым шишковать в чернь ездили. -- А когда, значит, самого-то Хромова раскулачили... -- Правильно, он маслобойку держал. -- Кто маслобойку держал? Хромов? Это маслобойку-то Воиновы держали, ты чо! А Хромов, сам-то, гурты вон пере-гонял из Монголии. Шерстобитку они держали, верно, а маслобойку Воиновы держали. Их тоже раскулачили. А самого Хромова прямо от гурта взяли... Я ишо помню: амбар у их стали ломать -- пимы искали, они пимы катали, вся деревня, помню, сбежалась глядеть. -- Нашли? -- Девять пар. -- Дак, а Митьку-то не тронули? -- А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился, его отец и отделил. Их не тронули. Но все равно, когда отца увезли, Митька сам уехал из Краюшкина: чижало ему показалось после этого жить там. -- Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил? -- Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на базаре: жалеет, что дом продала в деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, говорит, нужна бы-ла, а ребятишки выросли -- в тягость стала. -- Оно так, -- сказали враз несколько старух. -- Пока водисся -- нужна, как маленько ребятишки подросли -- не нужна. -- Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-ни-будь -- он тебе... -- Какие они нынче, зятья-то! Известное дело... Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала семейный альбом с фотографиями, кото-рый сама она собрала и бережно хранила. -- А это Михаил, -- показывала Люба братьев. -- А это Павел и Ваня... вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам коман-дир письмо прислал... Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо... Во сне вижу -- смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш... Во, строгий какой, а само-му всего только... сколько же? Восемнадцать ему было? Да, восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили сильно... А больше нигде даже не царап-нуло. Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил. Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и спокойный. -- Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку под-толкнул. Люба склонилась ближе к Егору и спросила негромко и хитро: -- А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты... -- Да ты что! -- искренне воскликнул Егор. -- Я, правда, думал, он на себя просит, как говорится: вызываю огонь на себя. -- Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал? -- Ну... везде свои обычаи. -- А я уж, грешным делом, решила: сказал ему чего-ни-будь Петро не так, тот прикинулся дурачком да и плесканул. -- Ну!.. Что ж я?.. Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в их сторону... Встретились взглядом с Его-ром. Петро по-доброму усмехнулся. -- Что, Жоржик, сварил было? -- Ты прости, Петро. -- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка. Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал здесь, в крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вло-мился в мирную беседу. Но движение есть движение: посте-пенно разговор за столом стих. И все сидели и слушали марш-движение. А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна. Егору постелили в одной комнате со стариками, за цвета-стой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет. Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо. Егору не спалось. Эта тишина бесила. Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только ста-рик похрапывает да тикают ходики. Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло... Только хрустну-ла какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то. Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, ника-кой не сонный голос Любы: -- Ну-ка, марш на место! Егор остановился. Малость помолчал... -- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом. -- Ни в чем. Иди спать. -- Мне не спится. -- Ну, так лежи... думай о будущем. -- Но я хотел поговорить! -- стал злиться Егор. -- Хотел задать пару вопросов... -- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью? -- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам... -- Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник, -- раздался вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспан-ный. -- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба. Егор пошел на место. -- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще стару-ха. -- Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу. -- Фраер!.. -- злился шепотом Егор за цветастой занавес-кой. -- Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой! Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок. -- Луна еще, сука!.. Как сдурела. -- Он опять перевернул-ся. -- Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спра-шивается? -- Не ворчи, не ворчи там, -- миролюбиво уже сказала старуха. -- Разворчался. И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитиро-вал: -- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не со-стоялся. -- Пауза. И потом в тишину из-за занавески полете-ло еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы! Старик перестал храпеть и спросил встревоженно: -- Кто? Чего вы? -- Да вон... ругается лежит, -- сказала старуха недоволь-но. -- Первое место не занял, вишь. -- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг. -- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там? -- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так ска-зал Лихтенберг. И он вовсе не ругается, он острит. -- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без из-девки. -- Француз, -- откликнулся Егор. -- А? -- Француз! -- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились. Стало тихо. Только тикали ходики. И пялилась в окошки луна. Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал: -- Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... эки-пировкой. Оденусь. Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор. -- Ехай, -- сказала она тихо. -- А чего ты так смотришь? -- Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от воз-можной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грус-тить не умел -- он нервничал. -- Как? -- Не веришь мне? Люба долго опять молчала. -- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашива-ешь -- верю, не верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит. Егор нагнул свою стриженую голову. -- Я бы хотел не врать, Люба, -- заговорил он решитель-но. -- Мне всю жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет. -- Спасибо за правду, Егор. -- Ты хорошая, -- вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. -- Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. -- Егор положил свою руку на руку Любы. -- Останусь один и спрошу свою душу. Мне на-до, Люба. -- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу... -- У Любы и теперь на глазах выступили слезы. -- Но худого слова не скажу. Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез. -- Так... Все, Любовь. Больше не могу -- тяжело. Прошу пардона. И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле не-паханое, и на нем только-только проклюнулась первая ост-ренькая травка. Егор шагает широко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, -- реши-тельно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел -- как будто в этом одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого. И вдруг за ним -- невесть откуда, один за одним -- стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспе-вают. Это все его дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор -- шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы: -- Ну, будет уж! Будет! Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы... И Губошлеп про-пал. ...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли авто-бус или какая-нибудь попутная машина -- до города. Одна грузовая показалась вдали. Работалось и не работалось Любе в тот день... Перемога-лась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда от-доились, молоко увезли и они выходили со скотного двора: -- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. -- Ска-зала и сама подивилась. -- Ну, надо же! Болит и болит ду-ша -- весь день. -- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то? -- Сам, говорит, не знаю. -- Да пошли ты его к черту! Плюнь. Ка-кой! "Сам не знаю". У него жена где-нибудь есть. Что говорит-то? -- Не знаю. Никого, говорит, нету. -- Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку, да живите. Все они пьют нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел... Ну, паразит!.. -- И Верка, коротконогая живая ба-бочка, по секрету, негромко рассказала: -- Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал -- голова, говорит, болит, ударился где-то. Я ему: пить надо меньше. -- И Верка мелко-мелко засмеялась. -- И когда успела-то? -- удивилась опять Любка своим мыслям. -- А? -- не поняла Верка. -- Да когда, говорю, успела-то? Видела-то... всего сутки. Как же так? Неужели так бывает? -- Он за что сидел-то? -- За кражу... -- И Любка беспомощно посмотрела на подругу. -- Шило на мыло, -- сказала та. -- Пьяницу на вора... Ну и судьбина тебе выпала! Живи одна, Любка. Может, потом путный какой подвернется. А ну-ка да его опять воровать по-тянет? Что тогда? -- Что тогда? Посадют. -- Ну, язви тебя-то! Ты что, полоумная, что ли? -- А я сама не знаю, чего я. Как сдурела. Самой против-но... Вот болит и болит душа, как, скажи, век я его знала. А знала -- сутки. Правда, он целый год письма слал... -- Да им там делать-то нечего, они и пишут. -- Но ты бы знала, какие письма!.. -- Про любовь? -- Да нет... Все про жизнь. Он, правда, наверно, повидал много, черт стриженый. Так напишет -- прямо сердце забо-лит, читаешь. И я уж и не знаю: то ли я его люблю, то ли мне его жалко. А вот болит душа -- и все. А Егор в это самое время делал свои дела в райгороде. Перво-наперво он шикарно оделся. Шел по улице небольшого деревянного городка, по дере-вянному тротуару, в новеньком костюме, при галстуке, в шляпе, руки в карманах. Зашел на почту. Написал на телеграфном бланке адрес, сумму прописью и несколько слов привета. Подал бланк, об-локотился возле окошечка и стал считать деньги. -- "Деньги передашь Губошлепу", -- прочитала девушка в окошечке. -- Губошлеп -- это фамилия, что ли? Егор секунду-две думал. И сказал: -- Совершенно верно, фамилия. -- А чего же вы пишете с маленькой буквы? Ну и фами-лия!.. -- Бывают похуже, -- сказал Егор. -- У нас в тресте один был -- Пистонов. Девушка подняла голову. Она была очень миленькая де-вушка, глазастенькая, с коротким тупым носиком. -- Ну и что? -- Ничего. Фамилия, мол, Пистонов. -- Егор был серье-зен. Он помнил, что он в шляпе. -- Ну, и... нормальная фамилия. -- Вообще-то нормальная, -- согласился Егор. И вдруг забыл, что он в шляпе, улыбнулся. И обеспокоился. -- Скажите, пожалуйста, -- сунулся он в окошечко, -- вот я при-ехал с золотых приисков, а у меня совершенно тут никаких знакомых... -- Ну и что? -- не поняла девушка. -- У вас есть молодой человек? -- прямо спросил Егор. -- А вам что? -- Тупоносенькая вроде не очень удиви-лась, а даже оставила работу и смотрела на Егора. -- Я в том смысле, что не могли бы мы вместе совершить какое-нибудь уникальное турне по городу? -- Гражданин!.. -- строго повысила голос девушка. -- Вы не хамите тут! Вы деньги переводите? Вот и переводите. Егор вылез из окошечка. Он обиделся. Зачем же надо бы-ло оставлять работу и смотреть ласково? Егор так только и понимал теперь: девушка, прежде чем зарычать, смотрела на него ласково. К чему, спрашивается, эти разные штучки-дрючки? -- И сразу на арапа берут! -- негромко возмутился он. -- "Гражданин!.." Какой я вам гражданин? Я вам -- товарищ и даже друг и брат. Девушка опять подняла на него большие серые глаза. -- Работайте, работайте, -- сказал Егор. -- А то только глазками стрелять туда-сюда! Девушка хмыкнула и склонилась к бланку. -- Шляпу, главное, надел, -- не удержалась и сказала она, не глядя на Егора. И квиточек отдала, тоже не глядя: положила на стойку и занялась другим делом. И попробуй отвлеки ее от этого дела. -- Шалашовки, -- ругался Егор, выходя с почты. -- Вы у меня танец маленьких лебедей будете исполнять. Крако-вяк!.. -- Он зашагал к вокзальному ресторану. -- Польку-ба-бочку! -- Егор накалял себя. В глазах появился тот беспокой-ный блеск, который свидетельствовал, что душа его строну-лась и больно толкается в груди. Он прибавил шагу. -- Нет, как вам это нравится! Марионетки. Красные шапочки... Я вам устрою тут фигурные катания! Я наэлектризую здесь атмосферу и поселю бардак. -- Дальше он и вовсе бессмыс-ленно бормотал, что влетит в голову: -- Тарьям-па-пам, та-рьям па-пам!.. Тарьям-папам-папам-папам... В ресторане он заказал бутылку шампанского и подал юркому человеку, официанту, бумажку в двадцать пять руб-лей и сказал: -- Спасибо. Сдачи не нужно. Официант даже растерялся... -- Очень благодарен, очень благодарен... -- Ерунда, -- сказал Егор. И показал рукой, чтоб офици-ант присел на минуточку. Официант присел на стул рядом. -- Я приехал с золотых приисков, -- продолжал Егор, изучая податливого человечка, -- и хотел вас спросить: не могли бы мы здесь где-нибудь организовать маленький бардак? Официант машинально оглянулся... -- Ну, я грубо выразился... Я волнуюсь, потому что мне деньги жгут ляжку. -- Егор вынул из кармана довольно толс-тую пачку десятирублевок и двадцатипятирублевок. -- А? Их же надо пристроить. Как вас зовут, простите? Официант при виде этой пачки очень обеспокоился, но изо всех сил старался хранить достоинство. Он знал: людям достойным платят больше. -- Сергей Михайлович. -- А? Михайлыч... Нужен праздник. Я долго был на Се-вере... -- Я, кажется, придумал, -- сказал Михайлыч, изобразив сперва, что он внимательно подумал. -- Вы где останови-лись? -- Нигде. Я только приехал. -- По всей вероятности, можно будет сообразить... Что-нибудь, знаете, вроде такого пикничка -- в честь прибытия, так сказать. -- Да, да, да, -- заволновался Егор. -- Такой небольшой бардак. Аккуратненький такой бардельеро... Забег в ширину. Да, Михайлыч? Вы мне что-то с первого взгляда понрави-лись! Я подумал: вот с кем я взлохмачу мои деньги! Михайлыч искренне посмеялся. -- А? -- спросил Егор. -- Чего смеешься? -- О'кей! -- весело сказал Михайлыч. -- Ми фас понъяль. Поздно вечером Егор полулежал на плюшевом диване и разговаривал по телефону с Любой. В комнате был еще Ми-хайлыч, и заходила и что-то тихонько спрашивала Михайлыча востроносая женщина с бородавкой на виске. -- Але-е! Любаша!.. -- кричал Егор. -- Я говорю: я в воен-комате! Никак не могу на учет стать! Поздно?.. А здесь до-поздна. Да, да. -- Егор кивнул Михайлычу. -- Да, Любаша! Михайлыч приоткрыл дверь комнаты, громко хлопнул и громко пошел мимо Егора. И когда был рядом, громко крик-нул: -- Товарищ капитан! Можно вас на минуточку?! Егор кивнул ему головой, мол, хорошо, и продолжал раз-говаривать. А Михайлыч в это время беззвучно показушно хохотал. -- Любаша, ну что же я могу сделать?! Придется даже но-чевать, наверно. Да, да... Егор долго слушал и "дакал". И улыбался, и смотрел на фальшивого Михайлыча счастливо и гордо. Даже прикрыл трубку ладошкой и сообщил: -- Беспокоюсь, говорит. И жду. -- Жди-жди, дол... -- подхватил было угодливый Михай-лыч, но Егор взглядом остановил его. -- Да, Любушка!.. Говори, говори: мне нравится слушать твой голосок. Я даже волнуюсь!.. -- Ну, дает! -- прошептал в притворном восхищении Ми-хайлыч. -- Волнуюсь, говорит!.. -- И опять засмеялся. Бессо-вестно он как-то смеялся: сипел, оскалив фиксатые зубы. Егор посулил хорошо заплатить за праздник, поэтому он ста-рался. -- Ночую-то? А вот тут где-нибудь, на диванчике... Да ничего! Ничего, мне не привыкать. Ты за это не беспокойся! Да, дорогуша ты моя!.. Малышкина ты моя милая!.. -- У Его-ра это рванулось так искренне, так душевно, что Михайлыч даже перестал изображать смех. -- До свидания, дорогая моя! До свидания, целую тебя... Да я понимаю, понимаю. До сви-дания. Егор положил трубку и некоторое время странно смотрел на Михайлыча -- смотрел и не видел его. И в эту минуту как будто чья-то ласковая незримая ладонь гладила его по лицу, и лицо Егора потихоньку утрачивало обычную свою жесто-кость, строптивость. -- Да... -- сказал Егор, очнувшись. -- Ну что, трактирная душа? Займемся развратом? Как там? -- Все готово. -- Халат нашли? -- Нашли какой-то... Пришлось к одному старому артис-ту поехать. Нет ни у кого! -- А ну? Егор надел длинный халат, стеганый, местами вытертый. Огляделся. -- Больше нигде нету, -- оправдывался Михайлыч. -- Хороший халат, -- похвалил Егор. -- Н-ну... как я велел? Михайлыч вышел из комнаты. Егор прилег с сигаретой на диван. Михайлыч вошел и доложил: -- Народ для разврата собрался! -- Давай, -- кивнул Егор. Михайлыч распахнул дверь... И Егор в халате, чуть скло-нив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратни-чать. "Развратничать" собрались диковинные люди: больше пожилые. Были и женщины, но какие-то все на редкость не-красивые, несчастные. Все сидели за богато убранным сто-лом и с недоумением смотрели на Егора. Егор заметно оторо-пел, но вида не подал. -- Чего взгрустнули?! -- весело и громко сказал Егор. И пошел во главу стола. Остановился и внимательно оглядел всех. -- Да, -- не удержался он. -- Сегодня мы оторвем от хвос-та грудинку. Ну!.. Налили. -- Мил человек, -- обратился к нему один из гостей, по-жилой, старик почти, -- ты объясни нам: чего это мы праздноваем-то! Случай какой... или чего? Егор некоторое время думал. -- Мы собрались здесь, -- негромко, задумчиво, как на похоронах, начал Егор, глядя на бутылки шампанского, -- чтобы... -- Вдруг он поднял голову и еще раз оглядел всех. И лицо его опять разгладилось от жесткости и напряже-ния. -- Братья и сестры, -- проникновенно сказал он, -- у меня только что от нежности содрогнулась душа. Я понимаю, вам до фени мои красивые слова, но дайте все же я их ска-жу. -- Егор говорил серьезно, напористо, даже торжественно. Он даже немного прошелся, сколь позволило место, и опять оглядел всех. -- Весна... -- продолжал он. -- Скоро зацветут цветочки. Березы станут зеленые... -- Егор чего-то вовсе за-волновался и замолчал. Он все еще слышал родной голос Любы, и это путало и сбивало. -- Троица скоро, чего же, -- сказал кто-то за столом. -- Можно идти и идти, -- продолжал Егор. -- Будет по-лянка, потом лесок, потом в ложок спустился -- там ручеек журчит... Я непонятно говорю? Да потому что я, как фраер, говорю и стыжусь своих же слов! -- Егор всерьез на себя рас-сердился. И стал валить напропалую -- зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных. -- Вот вы все меня приняли за дурака -- взял триста рублей и ни за что вы-бросил. Но если я сегодня люблю всех подряд! Я сегодня нежный, как самая последняя... как корова, когда она оте-лится. Пусть пикничка не вышло -- не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный, -- я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг дру-га! -- Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя в грудь. -- Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирают?! Я не понимаю вас... -- Егор прошелся по-за столом. -- Не понимаю! Отказываюсь пони-мать! И себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами... Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь дру-гой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне будет тя-жело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит -- но страш-но. Мне страшно! Вот штука-то... -- неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор. Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: -- Взяли в руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там про-волочки такие есть, -- стреляйте! Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение за-хлопали бутылки. -- Наливайте быстрей, пока градус не вышел! -- распоря-дился Егор. -- А-а, правда, -- выходит! Давай стакан!.. Подай-ка ста-кан, кум! Скорей! -- Эх, язви тебя!.. Пролил маленько. -- Пролил? -- Пролил. Жалко -- добро такое. -- Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают. -- Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются... -- Ух, а шипит-то! -- Милые мои! -- с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. -- Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все больше и больше люблю вас! На Егора стеснялись открыто смотреть -- такую он порол чушь и бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры. -- Выпили! -- сказал Егор. Выпили. -- С ходу -- еще раз! Давай! Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник -- дармовой. -- Ух ты, все шипит и шипит! -- Но счас уже поменьше. Уже сила ушла. -- Но вкус какой-то... не пойму. -- Да, какой-то неопределенный. -- А? -- На вид -- вроде конской мочи, а вкус какой-то... неяс-ный. -- А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается? -- Да, распирает как-то. -- Ага! И в нос бьет! Пей -- хорошо! -- А вот градус-то и распирает. -- Да какой тут, к черту, градус -- квас. Это газ выходит, а не градус. -- Так, оставили шампанское! -- велел Егор. -- Взяли в руки коньяк. -- А мы куда торопимся-то? -- Я хочу, чтобы мы песню спели. -- Э-э, это мы сумеем! -- Взяли коньяк! Взяли коньяк. Тут уж -- что велят, то и делай. -- Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, -- дам бутылкой по голове. Выпили! Выпили. -- Песню! -- велел Егор. -- Мы же не закусили еще... -- Начинается... -- обиженно сказал Егор и сел. -- Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!.. Некоторые -- совестливые -- отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора. -- Да ешьте, ешьте! Чего вы?.. -- Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь. -- Не захмелею. Ешьте. -- Ну, язви тебя-то! -- громко возмутился один лысый мужик. -- Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, на-пример, не могу без закуси, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю. -- Ну и ешьте! А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали. -- Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? -- хотела понять старуха. Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не ве-рилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. "Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?" -- Любк? -- Ну? -- Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо! -- Нет, наверно, если он говорит, что ночует там... -- Да он наговорит, только развесь уши. -- Я думаю так, -- решил старик, -- ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь -- там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда. -- Да он же и говорит! -- обрадовалась Люба, -- Ночую, говорит, здесь на диване... -- Да все учериждения на ночь запираются! -- стояла на своем старуха. -- Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет... -- Ну, мама!.. И старик тоже скосоротился на такую глупость. -- На кой она ему черт нужна, печать? -- Да я к слову говорю! Сразу "мама"! Слова не дадут ска-зать. Егор налаживал хор из "развратников". -- Мы с тобой будем заводить, -- тормошил он лысого мужика, -- а вы, как я махну, будете петь "бом-бом". Пошли: Вечерний зво-он, Вечерний зво-он... Егор махнул, но группа "бом-бом" не поняла. -- Ну, чего вы?! Я же сказал: как махну, так "бом-бом". -- Дак ты махнул, а сам поешь... -- Наступай! Я от того и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: "бом-м, бом-м". Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, -- это не ваше дело. -- Вроде в тюрьме человек сидит -- тоскует, -- подсказал Михайлыч. -- Или в плену где-нибудь. -- В плену какие церкви? -- возразили на это. -- Как же? У них же там тоже церкви есть. Не такие, ко-нечно, но все одно -- церква, с колоколом. Верно же, Георгий? -- Да пошли вы!.. Только болтать умеете, -- вконец рас-сердился Егор. -- Во-от начнут говорить! И говорят, и гово-рят... Чего вы так слова любите? Что за понос такой словес-ный?! -- Ну, давай. Ты не расстраивайся. -- Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли: Вечерний зво-он, Вечерний зво-он... -- Бо-м, бо-ом, бо-о-ом... -- вразнобой "забили на коло-кольне", все спутали и погубили. Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно: -- Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной "камыш" затянуть. Группа "бом-бом", да все, кто тут был, растерянно по-молчали... Но вина и всевозможной редкой закуски за сто-лом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести. -- Чего он? -- А вы уже тоже -- "бом-бом" не могли спеть! -- упрек-нул всех Михайлыч. -- Чего там петь-то! -- Да разнобой вышел... -- Это Кирилл вон... Куда зачастил? -- Кто зачастил? -- оскорбился Кирилл. -- Я пел нор-мально -- как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо. -- А кто зачастил? -- Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, -- он же велел гулять. -- Оно, конечно, того... вроде не заслужили, но с другой стороны, а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было? Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч. -- Георгий, ты уж прости -- не вышло у нас... с колокола-ми-то. Егор помолчал... И капризно спросил: -- А почему они все такие некрасивые? Михайлыч даже растерялся. -- Дак это... Георгий, красивые-то все -- семейные, заму-жем. А я одиноких собрал, ты же сам велел. Егор еще некоторое время сидел. И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась, вспомнилась в душе его какая-то радость. -- Ты можешь такси вызвать? -- Могу. -- До Ясного. Я заплачу, сколько он хочет. Звони! -- Егор встал, сбросил халат, надел пиджак и поправил галстук. -- А зачем в Ясное-то? -- У меня там друг. -- И опять стал взволнованно хо-дить. -- Душа у меня... наскипидаренная какая-то, Михай-лыч. Заведет она меня куда-нибудь. Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей? -- Пятнадцать. С нами -- семнадцать. А что? -- Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе ос-тальные. Не обмани! Я заеду узнаю. -- Да что ты, Георгий!.. И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку -- в село, к Любе. "Ну, что это, что это? -- пытал себя Егор. -- Что это я?" Беспокойство и волнение овладели им. Он уже забыл, когда он так волновался из-за юбки. -- Ну, как там... насчет семейной жизни? -- спросил он таксиста. -- Что пишут новенького? -- Где пишут? -- не понял тот. -- Да вообще -- в книгах... -- В книгах-то понапишут, -- недовольно сказал так-сист. -- В книгах все хорошо. -- А в жизни? -- А в жизни... Что, сам не знаешь, как в жизни? -- Плохо, да? -- Кому как. -- Ну, тебе, например? Таксист пожал плечами -- очень похоже, как тот парень который продал Егору магнитофон. -- Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? -- изумился Егор. -- А чего мне тут -- хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя? -- Да где уж ублажать! Ублажать -- это ты свою бабу убла-жай. И то ведь -- суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: "Отойди, от тебя козлом пахнет". Таксист засмеялся. -- Что, тебе говорили так? -- Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло. Таксист глянул на Егора, но смолчал. А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, -- все в голове спуталось из-за этой Любы. Подъехали к большому темному дому. Егор отпустил ма-шину. И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота -- в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко -- босиком -- прошли по сеням, и голос Петра спросил: -- Кто там? -- Я, Петро. Георгий, Жоржик... Дверь открылась. -- Ты чего? -- удивился Петро. -- Выгнали, что ли? -- Да нет... Не хочу будить. Ты когда-нибудь "Рэми-Мар-тин" пил? Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора. -- Чего? -- "Рэми-Мартин". Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане? -- Пошто в бане-то? -- Чтоб не мешать никому. -- Да пойдем на кухне сядем... -- Не надо! Не буди никого. -- Ну, дай я хоть обуюсь... Да закусить вынесу чего-ни-будь. -- Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уже провонял им, как студентка. В бане, в тесном черном мире, лежало на полу -- от око-шечка -- пятно света. И зажгли еще фонарь, сели к окошечку. -- Чего домой-то не пошел? -- не понимал Петро. -- Не знаю. Видишь, Петро... -- заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. -- Ви-дишь -- коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо! Петро достал из кармана старых галифе два стакана. Помолчали. -- Не знаю я, что говорить, Петро. Сам не все понимаю. -- Ну, не говори. Наливай своего дорогого... Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет. -- Да не пахнет он клопами! -- воскликнул Егор. -- Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет? -- Дорогой, может, и не пахнет. А такой... нормальный пахнет. Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни соба-ка нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще -- тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо. И вдруг в тишине этой из бани донеслось: Сижу за решеткой В темнице сырой... -- завел первым Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так -- до слез -- складно и грустно: Вскормленный в неволе орел молодо-ой; Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом, Кровавую пищу клюет под окном... Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так -- увязал-ся с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Люба очень радо-валась, что он пошел с ней, -- у нее было светлое настроение. И утро было хорошее -- с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись. -- Чего загрустил, Егорша? -- спросила Люба. -- Так... -- неопределенно сказал Егор. -- В баню зачем-то поперлись. -- Люба засмеялась. -- И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь. Егор удивился: -- Чего? -- Да там же черти! В бане-то... Они там и водются. Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу... И по-гладил ее по спине. У него это нечаянно вышло. -- Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти... Я их знаю! -- Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я ду-мала, это мой Коленька преподобный приехал... -- Какой Коленька? -- Да муж-то мой. -- А-а. А он что, приезжает иногда? -- Приезжает, как же. -- Ну? А ты что? -- Ухожу в горницу и запираюсь там. И сижу. Он трез-вый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает. Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но резко, определенно. -- Да-да-да, -- притворно посочувствовал Егор, -- прямо беда с этими алкашами! -- Беда! -- подхватила простодушная Люба. -- Да беда-то какая. Горькая: слезы да ругань. -- Прямо трагедия. О-е!.. -- удивился Егор. -- Коров-то сколько! -- Ферма... Вот тут я и работаю. Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров. -- Вот они... коровы-то, -- повторял он. -- Вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют... -- Егор по-молчал... И вдруг, не желая этого, проговорился: -- Я из всего детства мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице. Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается... Вот... А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-ни-будь в ограду, у некоторых сено было еще... Прокололи. Кишки домой приволокла. Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамыслова-тым рассказом. А Егор -- видно было -- жалел, что он у него вырвался, этот рассказ, был недоволен. -- Чего смотришь? -- Егорша... -- Брось, -- сказал Егор. -- Это же слова. Слова ничего не стоят. -- Ты что, выдумал, что ли? -- Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слу-шай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как... -- Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стесня-ясь погладил ее по спине. -- Неужели тебя никогда не обма-нывали? -- Нет... Кому? -- М-гм... -- Егор засмотрелся в ясные глаза женщины, усмехнулся. -- Кошмар. -- Все время хотелось трогать ее. И смотреть. -- Глянь-ка, директор совхоза идет, -- сказала Люба. -- У нас был. -- Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего. К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно, таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской похожей, с любопытством смотрел на Любу и на ее -- непонятно кого -- мужа, знакомого? -- Чего ты так уж разулыбалась? -- неприятно поразился Егор. -- Он хороший у нас. Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были? -- Был у вас. Здравствуйте! -- Директор крепко тряхнул руку Егора. -- Что, не пополнение ли к нам? -- Дмитрий Владимирович, он -- шофер, -- не без гор-дости сказала Люба. -- Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить? Права есть? -- У него еще паспорта нету... -- Гордость Любина угасла. -- А-а. А то поехали со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают. Боюсь, надолго. -- Егор! -- заволновалась Люба. -- А? Район наш уви-дишь. Поглянется! И это живое волнение, и слова эти нелепые -- про район -- подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад искренне бы посмеялся. -- Поехали, -- сказал он. И они пошли с директором. -- Егор! -- крикнула вслед Люба. -- Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где будете... Дмитрий Владимирович, вы ему подскажите, а то он не знает еще! Дмитрий Владимирович посмеялся. Егор оглянулся на Любу и некоторое время смотрел на нее. Потом повернулся и пошел за директором. Тот подо-ждал его. -- Сам из каких мест? -- спросил директор. -- Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка. -- Листвянка? У нас нет такой. -- Как нет? Есть. -- Да нету! Я-то знаю свой район. -- Странно... Куда же она девалась? -- Егору не понра-вился директор: довольный, гладкий... Но особенно не по нутру, что довольный. Егор не переваривал довольных лю-дей. -- Была деревня Листвянка, я хорошо помню. Директор внимательно посмотрел на Егора. -- М-да, -- сказал он. -- Наверно, сгорела. -- Наверно, сгорела. Жалко -- хорошая была деревня. -- Ну, так поедешь со мной? -- Поеду. Мы же и собрались ехать. Правильно я вас по-нял? И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера. -- Чего так со мной заговорил-то? -- спросил директор. -- Как? -- Ну... как: Ванькой сразу прикинулся. Зачем? -- Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Био-графия -- это слова, ее всегда можно выдумать. -- Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать? -- Как? Так... Документов у меня никаких нету, кроме одной справки, никто меня тут не знает -- чего хочу, то и на-говорю. Если хотите знать, я сын прокурора. Директор посмеялся. Егор ему тоже не понравился: какой-то бессмысленно строптивый. -- А что? Вон я какой -- в шляпе, при галстуке... -- Егор посмотрел в зеркальце. -- Чем не прокурорский сын? -- Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем. Напоремся вот на участкового -- что делать? -- Вы -- хозяин. Подъехали к пасеке. Директор легко выпрыгнул из ма-шины. -- У меня тут дельце одно. А то, хошь, пойдем со мной -- старик медом угостит. -- Нет, спасибо. -- Егор тоже вышел на волю. -- Я вот тут... пейзажем полюбуюсь. -- Ну, смотри. -- И директор ушел. А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг. Подошел к березке, потрогал ее. -- Что? Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро... Оденешься. Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая... Скоро нарядная будешь. Из избушки вышел дед-пасечник. -- А что не зайдешь-то? -- крикнул Егору с крыльца. -- Иди чайку стакан выпей! -- Спасибо, батя! Не хочу. -- Ну, гляди. -- И дед ушел. Вскоре вышел и директор. Дед провожал его. -- Заезжайте почаще, -- приветливо говорил дед. -- Чай, по дороге. То и дело ездите туг. -- Спасибо, отец, спасибо. Поехали. Поехали. -- Вот... -- сказал директор, устраивая какой-то сверто-чек между сиденьями. -- Есть вещество такое -- прополис, пчелиный клей, иначе. -- Язву желудка лечит? -- Да. Что, болел? -- повернулся директор. -- Нет, слыхал просто. -- Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек. -- Говорят, здорово помогает. -- Да, говорят, помогает. Впереди показалась деревня. -- Меня ссадишь у клуба, -- сказал директор, -- а сам съездишь в Сосновку -- здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет дома, спроси, где он, найди. Егор кивнул. Ссадил у клуба директора и уехал. К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки. И люди пожилые тоже подходили. Готовилось какое-то со-брание. Директора окружили, он что-то говорил и был опять очень уверен и доволен. Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор. Часто смеялись. Старики курили у штакетника. На фасаде клуба висели большие плакаты. Все походило на праздник, к которому люди привыкли. Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундамен-та еще лежала груда кирпичей и стоял старый кузов самосва-ла с застывшим цементом. Егор привез бригадира Савельева и пошел искать дирек-тора. Ему сказали, что директор уже в клубе, на сцене, за сто-лом президиума. Егор прошел через зал, где рассаживались рабочие совхо-за, поднялся на сцену и подошел сзади к директору. Директор разговаривал с каким-то широкоплечим чело-веком, тряс бумажкой. Егор тронул его за рукав. -- Владимирыч... -- А? А-а. Привез? Хорошо, иди. -- Нет... -- Егор позвал директора в сторонку и, когда они отошли, где их не могли слышать, сказал: -- Вы сами умеете на машине? -- Умею. А что такое? -- Я больше не могу. Доехайте сами -- не могу больше. И ничего мне с собой не поделать, я знаю. -- Да что такое? Заболел, что ли? -- Не могу возить. Я согласен: я дурак, несознательный, отсталый... Зэк несчастный, но не могу. У меня такое ощуще-ние, что я вроде все время вам улыбаюсь. Я лучше буду на самосвале. На тракторе! Ладно? Не обижайся. Ты мужик хо-роший, но... Вот мне уже сейчас плохо -- я пойду. И Егор быстро пошел вон со сцены. И пока шел через зал, терзался, что наговорил директору много слов. Тарато-рил, как... Извинялся, что ли? А что извиняться-то? Не мо-гу -- и все. Нет, пошел объяснять, пошел выкладываться, не-сознательность свою пялить... Тьфу! Горько было Егору. Так помаленьку и угодником станешь. Пойдешь в глаза загляды-вать... Тьфу! Нет, очень это горько. А директор, пока Егор шел через зал, смотрел вслед ему -- он не все понял, то есть он ничего не понял. Егор шел обратно перелеском. Вышел на полянку, прошел полянку -- опять начался ле-сок, погуще, покрепче. Потом он спустился в ложок -- там ручеек журчит. Егор остановился над ним. -- Ну надо же! -- сказал он. Постоял-постоял, перепрыгнул ручеек, взошел на приго-рок... А там открылась глазам березовая рощица, целая боль-шая семья выбежала навстречу и остановилась. -- Ух ты!.. -- сказал Егор. И вошел в рощицу. Походил среди березок... Снял с себя галстук, надел одной -- особенно красивой, особенно белой и стройной. Потом увидел рядом высокий пенек, надел на него свою шляпу. Отошел и полюбовался со стороны. -- Ка-кие -- фраера! -- сказал он. И пошел дальше. И долго еще оглядывался на эту нарядную парочку. И улы-бался. На душе сделалось легче. Дома Егор ходил из угла в угол, что-то обдумывая. Курил. Время от времени принимался вдруг напевать: "Зачем вы, де-вушки, красивых любите?" Бросал петь, останавливался, некоторое время смотрел в окно или в стенку... И снова ходил. Им опять овладело какое-то нетерпение. Как будто он на что-то такое решался и никак не мог решиться. И опять ре-шался. И опять не мог... Он нервничал. -- Не переживай, Егор, -- сказал дед. Он тоже похаживал по комнате -- к двери и обратно, сучил из суровых ниток леску на перемет, которая была привязана к дверной скобке, и дед обшаркивал ее старой рукавицей. -- Трактористом не хуже. Даже ишо лучше. Они вон по сколь счас выгоняют! -- Да я не переживаю. -- Сплету вот переметы... Вода маленько посветлеет, пой-дем с тобой переметы ставить -- милое дело. Люблю. -- Да... Я тоже. Прямо обожаю переметы ставить. -- И я. Другие есть -- больше предпочитают сеть. Но сеть -- это... поймать могут, раз; второе: ты с ей намучаешь-ся, с окаянной, пока ее разберешь да выкидаешь -- время-то сколько надо! -- Да... Попробуй покидай ее. "Зачем вы, девушки..." А Люба скоро придет? Дед глянул на часы. -- Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Счас сдадут -- и придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас -- пос-ледыш, а последышка жальчее всех. Вот пойдут детишки у самого -- спомнишь мои слова. Она хорошая девка, добрая, т