олько все как-то не везет ей... Этого пьянчужку нанесло -- насилу отбрыкались. -- Да, да... С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже... это смотрю -- прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А? -- Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь, -- ожи-вился дед, -- под строгай изолятор -- я бы их столкал! Всех, в кучу! -- А Петро скоро приедет? -- Петро-то? Счас тоже должен приехать... Пущай поси-дят и подумают. -- Сидеть -- это каждый согласится. Нет, пусть поработа-ют! -- подбросил жару Егор. -- Да, правильно: лес вон валить! -- В шахты! В лес -- это... на чистом-то воздухе дурак со-гласится работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины! Тут вошла Люба. -- Вот те раз! -- удивилась она. -- Я думала, они только ночью приедут, а он уж дома. -- Он не стал возить директора, -- сказал дед. -- Ты его не ругай -- он объяснил почему: его тошнит на легковушке. -- Пойдем-ка на пару слов, Люба, -- позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился. В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале, и Егор пошел к нему. Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило. Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. Егор полез в кабину самосвала, за руль. -- Далеко ли? -- спросил дед, который тоже видел из окна, что Петро дал машину, а Егор и Люба собрались куда-то ехать. -- Да я сама толком не знаю... Егору куда-то надо, -- ус-пела сказать Люба на ходу. -- Любка!.. -- хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью. -- Чего он такое затеял, этот Жоржик? -- вслух подумал дед. -- Это что за жизнь такая чертова пошла -- вот и опасай-ся ходи, вот и узнавай бегай... И он скоренько тоже пошел на половину сына -- спро-сить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали? -- Есть деревня Сосновка, -- объяснял Егор Любе в ма-шине, когда уже ехали, -- девятнадцать километров отсюда... -- Знаю Сосновку. -- Там живет старушка по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице. -- Где это ты узнал-то все? -- Ну, узнал... я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил попроведать эту старуху, про детей ее расспросить -- где они, живы ли? -- А зачем ему -- товарищу-то? -- Ну... Родня она ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сде-лаем так: подъедем, ты зайдешь... Нет, зайдем вместе, но рас-спрашивать будешь ты. -- Почему? -- Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай! -- повысил голос Егор. Нет, он, конечно, нервничал. -- Ну-ну! Ты только на меня не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну? -- Потому что, если она увидит, что расспрашивает му-жик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы... это, с племянником. Ну, и сама кинется выспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме... Фу-у! До-шел. Язык сломать можно. Поняла хоть? -- Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь? -- Надо что-то выдумать. Например, ты из сельсовета... Нет, не из сельсовета, а из рай... этого, как его, пенсии-то на-меряют? -- Райсобес? -- Райсобес, да. Из райсобеса, мол, проверяют условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли? Поняла? -- Поняла. Все сделаю, как надо. -- Не говори "гоп"... -- Вот увидишь. Дальше Егор замолчал. Был он непривычно серьезен и сосредоточен. Через силу улыбнулся и сказал: -- Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно? Люба тронула ладонью его руку. -- Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашиваю. -- А что закричал... прости, -- еще сказал Егор. -- Я сам не люблю, когда кричат. Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной ле-са, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы. Егор смотрел вперед -- рот плотно сжат, глаза чуть прищурены. Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый. Простой стол с крашеной столешницей. В красном углу -- Николай-угодник. Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору... Егор был в темных очках. -- Чего же, сынок, глаза-то прикрыл? -- спросила она. -- Рази через их видать? Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал. -- Вот мне велели, бабушка, разузнать все, -- сказала Люба. Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике. -- Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать руб-лей... -- Она снизу, просто посмотрела на Любу. -- Чего же еще? -- А дети где ваши? У вас сколько было? -- Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое в городах... Коля в Новосибирске на па-ровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вера на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фо-токарточку недавно прислали -- всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка. Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, по-кивала маленькой птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко -- и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала -- так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся: -- Вот... Живут. -- И опять замолчала. Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смот-рел на нее. -- А еще двое? -- спросила Люба. -- А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные ду-шеньки, или нету их давно. Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза фартуком. -- Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо, два братца... Про этих не знаю. Зависла в избе тяжелая тишина... Люба не могла приду-мать, что еще спрашивать, -- ей было жалко бабушку. Она глянула на Егора... Тот сидел изваянием и все смотрел на Куделиху. И лицо его под очками тоже как-то вполне окамене-ло. Любе и вовсе не по себе стало. -- Ладно, бабушка... -- Она вдруг забылась, что она из "райсобеса", подошла к старушке, села рядом, умело как-то -- естественно, просто -- обняла ее и приголубила. -- По-годи-ка, милая, погоди -- не плачь, не надо: глядишь, еще и найдутся. Надо же и поискать! Старушка послушно вытерла слезы, еще покивала голо-вой. -- Может, найдутся... Спасибо тебе. Сама-то не из крес-тьян? Простецкая-то. -- Из крестьян, откуда же. Поискать надо сынов-то... Егор встал и вышел из избы. Медленно прошел по сеням. Остановился около уличной двери, погладил косяк -- гладкий, холодный. И прислонился лбом к этому косяку, и замер. Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни -- все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каме-нели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что ока-зывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяж-кую минуту: ни табак, ни водка -- ничто, все противно. От-кровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем. И еще только твердил в уме, как молитву: "Ну, будет уж! Будет!" Егор заслышал в избе шаги Любы, откачнулся от косяка, спустился с низкого крылечка. Скорым шагом пошел по ог-раде, оглядываясь на избу. Был он опять сосредоточен, за-думчив. Походил вокруг машины, попинал баллоны... Снял очки, стал смотреть на избу. Вышла Люба. -- Господи, до чего же жалко ее стало! -- сказала она. -- Прямо сердце заломило. -- Поехали, -- велел Егор. Развернулись... Егор последний раз глянул на избу и по-гнал машину. Молчали. Люба думала о старухе, тоже взгрустнула. Выехали за деревню. Егор остановил машину, лег головой на руль и крепко за-жмурил глаза. -- Чего, Егор? -- испугалась Люба. -- Погоди... постоим... -- осевшим голосом сказал Егор. -- Тоже, знаешь... сердце заломило. Мать это, Люба. Моя мать. Люба тихо ахнула: -- Да что же ты, Егор? Как же ты?.. -- Не время, -- почти зло сказал Егор. -- Дай время... Скоро уж. Скоро. -- Да какое время, ты что! Развернемся! -- Рано! -- крикнул Егор. -- Дай хоть волосы отрастут... Хоть на человека похожим стану. -- Егор включил ско-рость. -- Я перевел ей деньги, -- еще сказал он, -- но боюсь, как бы она с ними в сельсовет не поперлась -- от кого, спро-сит. Еще не возьмет. Прошу тебя, съезди завтра к ней опять и... скажи что-нибудь. Придумай что-нибудь. Мне пока... Не могу пока -- сердце лопнет. Не могу. Понимаешь? -- Останови-ка, -- велела Люба. -- Зачем? -- Останови. Егор остановил. Люба обняла его, как обняла давеча старуху, -- ласково, умело, -- прижала к груди его голову. -- Господи!.. Да почему вы такие есть-то? Чего вы такие дорогие-то?.. -- Она заплакала. -- Что мне с вами делать-то? Егор освободился из ее объятий, крякнул несколько раз, чтобы прошел комок в горле, включил скорость и с веселым остервенением сказал: -- Ничего, Любаша!.. Все будет в порядке! Голову свою покладу, но вы у меня будете жить хорошо. Я зря не говорю. Дома их в ограде встретил Петро. -- Волнуется, видно. За машину-то, -- догадалась Люба. -- Да ну, что я? Я же сказал... Люба с Егором вылезли из кабины, и Петро подошел к ним. -- Там этот пришел... твой, -- сказал он по своей привы-чке как бы нехотя, через усилие. -- Колька? -- неприятно удивилась Люба. -- Вот гад-то! Что ему надо-то? Замучил, замучил, слюнтяй!.. -- Ну, я пойду познакомлюсь, -- сказал Егор. И глянул на Петра. Петро чуть заметно кивнул головой. -- Егор!.. -- всполошилась Люба. -- Он же пьяный не-бось -- драться кинется. Не ходи, Егор! -- И Люба сделала было движение за Егором, но Петро придержал ее. -- Не бойся, -- сказал он. -- Егор... Егор обернулся. -- Там еще трое дожидаются -- за плетнем. Знай. Егор кивнул и пошел в дом. Люба теперь уже силой хотела вырваться, но брат держал крепко. -- Да они же изобьют его! -- чуть не плакала Люба. -- Ты что? Ну, Петро!.. -- Кого изобьют? -- спокойно басил Петро. -- Жоржика? Его избить трудно. Пускай поговорят... И больше твой Коля не будет ходить сюда. Пусть поймет раз и навсегда. -- А-а, -- сказал Коля, растянув в насильственной улыб-ке рот. -- Новый хозяин пришел. -- Он встал с лавки. -- А я -- старый. -- Он пошел на Егора. -- Надо бы потолко-вать... -- Он остановился перед Егором. -- Мм? Коля был не столько пьян, сколько с перепоя. Высокий парень, довольно приятной наружности, с голубыми умными глазами. Старики со страхом смотрели на "хозяев" -- старого и но-вого. Егор решил не тянуть, сразу лапнул Колю за шкирку и поволок из избы... Вывел с трудом на крыльцо и подтолкнул вниз. Коля упал. Он не ждал, что они так сразу и начнут. -- Если ты, падали кусок, будешь еще... Ты был здесь последний раз, -- сказал Егор сверху. И стал спускаться. Коля вскочил с земли... И засуетился. -- Пойдем отсюда! Иди за мной... Идем, идем. Ну, соба-ка!.. Иди, иди-и!.. Они шли уже из ограды. Егор шел впереди, а Коля сзади. Коля очень суетился, разок даже подтолкнул Егора в спину. Егор оглянулся и укоризненно качнул головой. -- Иди, иди-и, -- с дрожью в голосе повторял Коля. Поднялись навстречу те трое, о которых говорил Петро. -- Только не здесь, -- решительно сказал Егор. -- Пошли дальше! Пошли дальше. Егор опять очутился впереди всех. -- Слушайте, -- остановился он, -- идите рядом, а то как на расстрел ведут. Люди же смотрят. -- Иди, иди-и, -- опять сказал Коля. Он едва сдерживал себя. Еще прошли немного. Под высоким плетнем, где их меньше было видно с улицы, Коля не выдержал и прыгнул сзади на Егора. Егор кач-нулся вбок и подставил Коле ногу. Коля опять позорно упал. Но еще один кинулся, этого Егор ударил наотмашь -- кула-ком в живот. И этот сел. Двое стоявших оторопели от такого оборота дела. Зато Коля вскочил и побежал к плетню выла-мывать кол. -- Ну, собака!.. -- задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора. Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же чело-век никогда до конца не забывается -- всегда, даже в страш-но короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то хотели убить. Нечаянно убивают редко. Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Ко-лю. Коля наткнулся на его спокойный -- как-то по-особому спокойный, зловеще спокойный -- взгляд. -- Не успеешь махнуть, -- сказал Егор. Помолчал и доба-вил участливо: -- Коля. -- А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! -- попытался еще надавить Коля. -- С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай! -- Пить надо меньше, дурачок, -- участливо сказал Егор. -- Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи. Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было за ним, -- наверно Коля, -- но его ос-тановили: -- Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в другом месте прищучим. Егор не остановился, не оглянулся. Первую борозду в своей жизни проложил Егор. Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь: неужели это его рабо-та. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул: -- Ну и ну... Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь! Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. Постоял так. Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает... Волнующее чувство. Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя -- где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди -- не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось толь-ко вот это немногое: корова Манька, да как с матерью носи-ли на себе березки, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на бере-гу реки, саму реку... Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило серд-це -- и дорого, и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно оста-новить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет -- что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора. Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. "Да что же я за урод такой! -- невольно подумал он. -- Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся". Егор глубоко вздохнул. -- Сто сорок лет можно жить... с таким воздухом, -- ска-зал он. И теперь только увидел на краю поля березовый ко-лок и пошел к нему. -- Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с кра-ешку и стоят. Ну, что дождались? Зазеленели... -- Он ласково потрогал березку. -- Ox, ox нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы крикнули, по-звали -- нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу -- красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь. -- Егор отошел немного от березок, огля-нулся и засмеялся: -- Ка-кие стоят! -- И пошел к трактору. Шел и еще говорил по своей привычке: -- А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот... Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударни-ки выходить. Вот так. -- И запел Егор: Калина красная, Калина вызрела, Я узалеточки-и Характер вызнала-а, Характер вызнала-а, Характер ой како-ой... Так с песней он залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга. Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор. В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни. Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: вы-сокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве. Егор даже слегка растерялся. -- О-о! -- сказал он. -- Вот так гость! Садись, Вася! -- Шура, -- поправил гость, улыбнувшись. -- Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, по-мнишь? Вася-то был большой такой, старшиной-то рабо-тал... -- Егор тараторил, а сам, похоже, приходил пока в се-бя -- гость был и вправду нежданный. -- Мы с Шурой служили вместе, -- пояснил он. -- У одного генерала. Са-дись, Шура, ужинать с нами. -- Садитесь, садитесь, -- пригласила и старуха. А старик даже и подвинулся на лавке -- место дал: -- Давайте. -- Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Геор-гий, кое-что. Да передать тут... -- Да ты садись поужинай! -- упорствовал Егор. -- Подо-ждет таксист. -- Да нет... -- Шура глянул на часы. -- Мне еще на поезд успеть... Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая време-ни Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запуты-вал других. Бывало это и от растерянности. -- Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золо-тые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем -- чего там тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем... Они вышли. Старик помолчал... И в его безгрешную крестьянскую го-лову пришла только такая мысль: -- Это ж сколько они на такси-то прокатывают -- от го-рода и обратно? Сколько с километра берут? -- Не знаю, -- рассеянно сказала Люба. -- Десять копеек. Она в этом госте почуяла что-то недоброе. -- Десять копеек? Десять копеек -- на тридцать шесть верст... Сколько это? -- Ну, тридцать шесть копеек и будет, -- сказала старуха. -- Здорово живешь! -- воскликнул старик. -- Десять верст -- это уже руль. А тридцать шесть -- это... три шестьде-сят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят -- семь двадцать. Семь двадцать -- только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал. Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола. -- Чего они там? -- сказала она и пошла из избы. ...Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу -- открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла. -- Так передай. Понял? -- жестко, зло говорил Егор. -- Запомни и передай. -- Я передам. Но ты же знаешь его... -- Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил? -- Получил. -- Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму. -- Егор коротко посмеялся. -- Не со-ветую. -- Горе... Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На. И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру -- раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы: -- Сучок... Сопляк... Догадался, сучок!.. Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо. Шура стоял руки по швам, бледный... Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хрип-лым голосом: -- На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запо-мнил, что я сказал? -- Запомнил, -- сказал Шура. Посмотрел на Егора пос-ледним -- злым и обещающим -- взглядом. И пошел к машине. -- Ну, вот. -- Егор сел на приступку. Проследил, как ма-шина развернулась... Проводил ее глазами и оглянулся на Любу. Люба стояла над ним. -- Егор... -- начала она было. -- Не надо, -- сказал Егор. -- Это мои старые дела. Дол-ги, так сказать. Больше они сюда не приедут. -- Егор, я боюсь, -- призналась Люба. -- Чего? -- удивился Егор. -- Я слышала, у вас... когда уходят от них, то... -- Брось! -- резко сказал Егор. И еще раз сказал: -- Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Са-дись... -- Егор потянул ее за руку вниз. -- Что ты стоишь за спиной, как... Это нехорошо -- за спиной стоять, невежливо. Люба села. -- Ну? -- спросил весело Егор. -- Что закручинилась, зо-ренька ясная? Давай-ка споем лучше! -- Господи, до песен мне... Егор не слушал ее. -- Давай я научу тебя... Хорошая есть одна песня. -- И Егор запел: Калина красная-а-а, Калина вызрела-а... -- Да я ее знаю! -- сказала Люба. -- Ну? Ну-ка, поддержи. Давай: Калина... -- Егор, -- взмолилась Люба, -- Христом Богом прошу, скажи, они ничего с тобой не сделают? Егор стиснул зубы и молчал. -- Не злись, Егорушка. Ну что ты? -- И Люба заплака-ла. -- Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да что уж я -- проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?! Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы. -- Веришь ты мне? -- Веришь, веришь... А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь... -- О-о!.. -- взвыл Егор. -- Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану, честное слово. Люба, я не могу, когда плачут. Не могу! Ну, сжалься ты надо мной, Любушка. -- Ну, ладно, ладно. Все будет хорошо? -- Все будет хорошо, -- четко, раздельно сказал Егор. -- Клянусь, чем хочешь... всем дорогим. Давай песню. -- И он запел первый: Калина красная-а-а, Калина вызрела-а... Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась. Я у залеточки Характер вызнала, Характер вызнала-а, Характер -- ой какой, Я не уважила, А он ушел к другой. Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро. -- Спишите слова, -- сказал он. -- Ну, Петро, -- обиделась Люба. -- Взял спугнул песню. -- Кто это приезжал, Егор? -- Дружок один. Баню будем топить? -- спросил Егор. -- А как же? Иди-ка сюда, что скажу... Егор подошел к плетню. Петро склонился к его уху и что-то тихо заговорил. -- Петро! -- сказала Люба. -- Я ведь знаю, что ты там, знаю. После бани! -- Я жиклер его прошу посмотреть, -- сказал Петро. -- Я только жиклер гляну... -- сказал Егор. -- Там, навер-но, продуть надо. -- Я вам дам жиклер! После бани, сказала, -- сурово мол-вила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокои-лась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та -- стой-кая, любящие женщины знают это. Егор полез через плетень к Петру. -- Бренди -- это дерьмо, -- сказал он. -- Я предпочитаю или шампанзе, или "Рэми-Мартин". -- Да ты опробуй! -- А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой... Так, разговаривая, они направились к бане. Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке -- сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, -- стояла молодая женщина с лопаточкой. Подъехал Петро на своем самосвале с нашитыми борта-ми -- привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость пого-ворили с Егором: -- Обедать здесь будешь или домой? -- спросил Петро. -- Здесь. -- А то отвезу, мне все равно ехать. -- Да нет, у меня с собой все... А тебе чего ехать? -- Да что-то стрелять начала. Правда, наверное, жиклер. Они посмеялись, имея в виду тот "жиклер", который они вместе "продували" прошлый раз в бане. -- У меня дома есть один, все берег его. -- Может, посмотреть -- чего стреляет-то? -- Ну, время еще терять. Жиклер, точно. Я с ним давно мучаюсь, все жалко было выбрасывать. Но теперь уж сменю. -- Ну гляди. -- И Егор полез опять в кабину. Петро по-ехал развозить зерно к другим сеялкам. И трактор тоже взревел и двинулся дальше. ...Егор отвлекся от приборов на щите, глянул вперед, а впереди, как раз у того березового колка, что с края пашни, стоит "Волга" и трое каких-то людей. Егор всмотрелся... и узнал людей. Люди эти были -- Губошлеп, Бульдя, еще ка-кой-то высокий. А в машине -- Люсьен. Люсьен сидела на переднем сиденье, дверца была открыта, и, хоть лица не бы-ло видно, Егор узнал ее по юбке и по ногам. Мужчины стоя-ли возле машины и поджидали трактор. Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вче-рашним дождем... Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые -- готовилась опять породить жизнь. И далекая синяя полоска леса, и об-лако, белое, кудрявое, над этой полоской, и солнце в выши-не -- все была жизнь, и перла она через край, и не заботилась ни о чем, и никого не страшилась. Егор чуть-чуть сбавил скорость... Склонился, выбрал га-ечный ключ -- не такой здоровый, а поаккуратней -- и поло-жил в карман брюк. Покосился -- не виден он из-под пиджа-ка? Вроде не виден. Поравнявшись с "Волгой", Егор остановил трактор и за-глушил мотор. -- Галя, иди обедать, -- сказал помощнице. -- Мы же только засыпались, -- не поняла Галя. -- Ничего, иди. Мне надо вот тут с товарищами... из ЦК профсоюза поговорить. Галя пошла к отдаленно виднеющемуся бригадному до-мику. На ходу раза три оглянулась на "Волгу", на Егора... Егор тоже незаметно глянул по полю... Еще два трактора с сеялками ползли по тому краю; ровный гул их как-то не на-рушал тишины огромного светлого дня. Егор пошел к "Волге". Губошлеп заулыбался, еще когда Егор был далековато от них. -- А грязный-то! -- с улыбкой воскликнул Губошлеп. -- Люсьен, ты глянь на него!.. Люсьен вылезла из машины. И серьезно смотрела на под-ходящего Егора, не улыбалась. Егор тяжело шел по мягкой пашне... Смотрел на гостей... Он тоже не улыбался. Улыбался один Губошлеп. -- Ну, не узнал бы, ей-Богу! -- все потешался он. -- Встретил бы где-нибудь -- не узнал бы. -- Губа, ты его не тронешь, -- сказала вдруг Люсьен чуть хриплым голосом и посмотрела на Губошлепа требовательно, даже зло. Губошлеп, напротив, весь так и встрепенулся от мсти-тельной какой-то радости. -- Люсьен!.. О чем ты говоришь! Это он бы меня не тро-нул! Скажи ему, чтобы он меня не тронул. А то как двинет святым кулаком по окаянной шее... -- Ты не тронешь его, тварь! -- сорвалась Люсьен. -- Ты сам скоро сдохнешь, зачем же... -- Цыть! -- сказал Губошлеп. И улыбку его как ветром сдуло. И видно стало -- проглянуло в глазах, -- что мститель-ная немощность его взбесилась: этот человек оглох навсегда для всякого справедливого слова. Если ему некого будет ку-сать, он, как змея, будет кусать свой хвост. -- А то я вас ря-дом положу. И заставлю обниматься -- возьму себе еще одну статью: глумление над трупами. Мне все равно. -- Я прошу тебя, -- сказала Люсьен после некоторого молчания, -- не тронь его. Нам все равно скоро конец, пусть он живет. Пусть пашет землю -- ему нравится. -- Нам -- конец, а он будет землю пахать? -- Губошлеп показал в улыбке гнилые зубы свои. -- Где же справедли-вость? Что он, мало натворил? -- Он вышел из игры... У него справка. -- Он не вышел. -- Губошлеп опять повернулся к Егору. -- Он только еще идет. Егор все шел. Увязал сапогами в мягкой земле и шел. -- У него даже и походка-то какая-то стала!.. -- с восхи-щением сказал Губошлеп. -- Трудовая. -- Пролетариат, -- промолвил глуповатый Бульдя. -- Крестьянин, какой пролетариат! -- Но крестьяне-то тоже пролетариат! -- Бульдя! Ты имеешь свои четыре класса и две ноздри -- читай "Мурзилку" и дыши носом. Здорово, Горе! -- громко приветствовал Губошлеп Егора. -- А чего они еще сказали? -- допрашивала встревожен-ная Люба своих стариков. -- Ничего больше... Я им рассказал, как ехать туда... -- К Егору? -- Ну. -- Да мамочка моя родимая! -- взревела Люба. И побежа-ла из избы. В это время в ограду въезжал Петро. Люба замахала ему -- чтоб не въезжал, чтоб остановился. Петро остановился... Люба вскочила в кабину... Сказала что-то Петру. Само-свал попятился, развернулся и сразу шибко поехал, прыгая и грохоча на выбоинах дороги. -- Петя, братка милый, скорей, скорей! Господи, как сердце мое чуяло!.. -- У Любы из глаз катились слезы, она их не вытирала -- не замечала их. -- Успеем, -- сказал Петро. -- Я же недавно от него... -- Они только что здесь были... спрашивали. А теперь уж там. Скорей, Петя!.. Петро выжимал из своего горбатого богатыря все что мог. Группа, что стояла возле "Волги", двинулась к березово-му колку. Только женщина осталась у машины, даже залезла в машину и захлопнула все дверцы. Группа немного не дошла до берез -- остановилась. О чем-то, видимо, поговорили... И двое из группы отделились и вернулись к машине. А двое -- Егор и Губошлеп -- зашли в лесок и стали удаляться и скоро скрылись с глаз. ...В это время далеко на дороге показался самосвал Петра. Двое стоявших у "Волги" пригляделись к нему. Поня-ли, что самосвал гонит сюда, крикнули что-то в сторону лес-ка. Из леска тотчас выбежал один человек, Губошлеп, пряча что-то в карман. Тоже увидел самосвал и побежал к "Волге". "Волга" рванула с места и понеслась, набирая скорость... Самосвал поравнялся с рощицей. Люба выпрыгнула из кабины и побежала к березам. Навстречу ей тихо шел, держась одной рукой за живот, Егор. Шел, хватаясь другой рукой за березки. И на березах оставались ярко-красные пятна. Петро, увидев раненого Егора, вскочил опять в самосвал, погнал было за "Волгой". Но "Волга" была уже далеко. Петро стал разворачиваться. Люба подхватила Егора под руки. -- Измажу я тебя, -- сказал Егор, страдая от боли. -- Молчи, не говори. -- Сильная Люба взяла его на руки. Егор было запротестовал, но новый приступ боли накатил, Егор закрыл глаза. Тут подбежал Петро, бережно взял с рук сестры Егора и понес к самосвалу. -- Ничего, ничего, -- гудел он негромко. -- Ерунда это... Штыком насквозь прокалывали, и то оставались жить. Через неделю будешь прыгать... Егор слабо качнул головой и вздохнул -- боль немного отпустила. -- Там пуля, -- сказал он. Петро глянул на него, на белого, стиснул зубы и ничего не сказал. Прибавил только шагу. Люба первая вскочила в кабину. Приняла на руки Егора. Устроила на коленях у себя, голову его положила на грудь себе. Петро осторожно поехал. -- Потерпи, Егорушка... милый. Счас доедем до боль-ницы... -- Не плачь, -- тихо попросил Егор, не открывая глаз. -- Я не плачу... -- Плачешь... На лицо капает. Не надо. -- Не буду, не буду... Петро выворачивал руль и так и этак -- старался не тряс-ти. Но все равно трясло, и Егор мучительно морщился и раза два простонал. -- Петя... -- сказала Люба. -- Да уж стараюсь. Но и тянуть-то нельзя. Скорей надо. -- Остановите, -- попросил Егор. -- Почему, Егор? Скорей надо... -- Нет... все. Снимите. Петро остановился. Егора сняли на землю, положили на фуфайку. -- Люба, -- позвал Егор, выискивая ее невидящими гла-зами где-то в небе -- он лежал на спине. -- Люба... -- Я здесь, Егорушка, здесь, вот она... -- Деньги... -- с трудом говорил Егор последнее. -- У меня в пиджаке... раздели с мамой... -- У Егора из-под прикры-тых век по темени сползла слезинка, подрожала, повиснув около уха, и сорвалась, и упала в траву. Егор умер. И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома... Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слу-шал что-то такое, одному ему слышное. Так он в детстве прижимался к столбам. Люба упала ему на грудь и тихо, жутко выла. Петро стоял над ними, смотрел на них и тоже плакал. Молча. Потом поднял голову, вытер слезы рукавом фуфайки. -- Да что же, -- сказал он на выдохе, в котором почувст-вовалась вся его устрашающая сила, -- так и уйдут, что ли? -- Обошел лежащего Егора и сестру и, не оглядываясь, тяжело побежал к самосвалу. Самосвал взревел и понесся прямо по степи, минуя большак. Петро хорошо знал здесь все дороги, все проселки и те-перь только сообразил, что "Волгу" можно перехватить -- на-перерез. "Волга" будет огибать выступ того леса, который синел отсюда ровной полосой... А в лесу есть зимник, по нему зимой выволакивают на тракторных санях лесины. Те-перь, после дождя, захламленный ветками зимник даже на-дежнее для самосвала, чем большак. Но "Волга", конечно, туда не сунется. Да и откуда им знать, куда ведет тот зимник? ...И Петро перехватил "Волгу". Самосвал выскочил из леса раньше, чем здесь успела прошмыгнуть бежевая красавица. И сразу обнаружилось безысходное положение: разворачиваться назад поздно -- самосвал несся в лоб, разминуться как-нибудь тоже нельзя: узка дорога... Свернуть -- с одной стороны лес, с другой це-лина, напитанная вчерашним дождем, -- не для городской машины. Оставалось попытаться все же по целине с ходу, на скорости, объехать самосвал и выскочить опять на большак. "Волга" свернула с накатанной дороги и сразу завиляла задом, пошла тихо, хоть скреблась и ревела изо всех сил. Тут ее и настиг Петро. Из "Волги" даже не успели выскочить... Труженик-самосвал, как разъяренный бык, ударил ее в бок, опрокинул и стал над ней. Петро вылез из кабины... С пашни, от тракторов, к ним бежали люди, которые все видели. 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского