---------------------------------------------------------------
     OCR: Виталий Малицкий
---------------------------------------------------------------

     Попалась мне на глаза одна книжка, в ней рассказывается  о царе Николае
Втором и его родственниках.
     Книжка довольно сердитая, но, по-моему, справедливая. Вот что я сделаю:
я  сделаю  из нее довольно большую выписку, а  потом  обьясню, зачем мне это
нужно. Речь идет о дяде царя, великом князе Алексее.
     "Алексей с  детсва  был назначен отцом своим,  императором  Александром
вторым, к службе  по флоту и записан  в  морское училище. Но  в классы он не
ходил,  а путался  по  разным театрикам и трактирчикам,  в веселой  компании
французских  актрис и танцовщиц. Одна из них, по  фамилии  Мокур, совсем его
замотала.
     - Не  посоветуешь ли ты, - спрашивал Александр Второй военного министра
Милютина, - как заставить Алексея, чтобы посещал уроки в училище?
     Милютин отвечал:
     - Единственное средство,  Ваше Величество:  назначьте  учителем госпожу
Мокур. Тогда великого князя из училища и не вызвать.
     Такого-то  ученого моряка император Александр Третий,  родной брат его,
не побоялся назначить генерал-адмиралом - главою и хозяином русского флота.
     Постройка броненосцев и портов -  золотое  дно  для всякого нечестивого
человека, охочего  погреть руки  около  народного имущества. Генерал-адмирал
Алексей,  вечно   нуждаясь  в  деньгах  на  игру  и  женщин,   двадцать  лет
преобразовывал русский флот. Бессовестно грабил казну сам. Не меньше грабили
его любовницы и сводники, поставляющие ему любовниц.
     Сам Алексей ничего не смыслил в морском деле и  совершенно не занимался
своим ведомством.  Пример  его  как  начальника шел  по флоту  сверху  вниз.
Воровство и невежество офицеров росли с  каждым годом, оставаясь  совершенно
безнаказанными. Жизнь матросов сделалась невыносимою. Начальство обкрадывало
их во  всем: в пайке,  в чарке, обмундировке. А  чтобы  матросы  не вздумали
против  поголовного грабежа бунтовать, офицерство  запугивало  их  жесткисми
наказаниями и  грубым  обращением. И продолжалось это безобразие, ни  мало -
двадцать лет с лишком.
     Ни  один  подряд по морскому  ведомству  не  проходил  без  того, чтобы
Алексей с бабами своими не отщипнул (я бы тут сказал  - не хапнул.  - В. Ш.)
половину,  а  то  и  больше.  Когда  вспыхнула   японская   война,   русское
правительство  думало прикупить  несколько броненосцев  у  республики  Чили.
Чилийские  броненосцы пришли в Европу и стали  у  итальянского города Генуи.
Здесь  их осмотрели русские  моряки. Такие  броненосцы  нашему  флоту  и  не
снились.  Запросили за них чилийцы дешево: почти свою цену. И что  же? Из-за
дешевизны и разошлось дело.  Русский  уполномоченный  Солдатенков откровенно
объяснил:
     - Вы должны просить, по крайней  мере, втрое дороже.  Потому  что иначе
нам  не  из-за  чего  хлопотать. Шестьсот  тысяч  с  продажной цены  каждого
броненосца получит великий князь. Четыреста тысяч надо дать госпоже Балетта.
А что же останется на нашу-то долю - чинам морского министерсва?
     Чилийцы,  вомущенные  наглостью русских  взяточников,  заявили,  что их
правительство  отказывается  вести  переговоры   с   посредниками,  заведомо
недобросовестными.  Японцы  же,  как  только  русская  сделка  расстроилась,
немедленно  купили  чилийские  броненосцы. Потом эти самые броненосцы топили
наши корабли при Цусиме.
     Госпожа  Балетта, для которой Солдатенков требовал с чилийцев четыреста
тысяч  рублей, -  последняя любовница Алексея, французская  актриса.  Не дав
крупной взятки госпоже Балетта, ни один предприниматель или подрядчик не мог
надеяться, что великий князь даже хоть примет его и выслушает.
     Один  француз  изобрел  необыкновенную  морскую  торпеду. Она поднимает
могучий водяной  смерч и  топит им суда.  Француз предложил свое изобретение
русскому правительству. Его вызвали  в Петербург. Но  здесь - только  за то,
чтобы произвести опыт в присутствии  Алексея, - с него  спросили для госпожи
Балетта двадцать пять тысяч  рублей. Француз  не имел таких  денег и  поехал
восвояси, несолоно хлебав. В Париж явился  к нему японский чиновник и  купил
его изобретение за большие деньги.
     -  Видите  ли,  - сказал  японец,  -  несколькими  месяцами  рашьше  мы
заплатили бы вам гораздо  дороже, но теперь у нас изобретена с своя торпеда,
сильнее вашей.
     - Тогда зачем же вы покупаете мою?
     - Просто затем, чтобы ее не было у русских.
     Как знать, не подобная  ли торпеда опрокинула "Петропавловск" и утопила
экипаж вместе  с Макаровым - единственным русским адмиралом, который походил
на моряка и знал толк в своем деле?
     В  последние  десять лет жизни  Алексеем вертела, как  пешкою  Белетта.
Раньше    генерал-адмиральшею    была    Зинаида    Дмитриевна,    герцогиня
Лейхтенбергская, урожденка Скобелева (сестра знаменитого "белого генерала").
К  этой  чины  морского министерства  ходили  с  прямыми  докладами,  помимо
Алексея. А он беспечно подписывал все, что его красавица хотела.
     Красным дням генерал-адмирала алексея положила конец японская война.  У
японцев  на Тихом океане  оказались  быстроходные крейсера и броненосцы, а у
нас  - старые  калоши.  Как  хорошо  генерал-адмирал  обучал свой  флот, вот
свидетельство: "Цесаревич" впервые стрелял из орудий своих в том самом  бою,
в котором японцы издырявили его в решето. Офицеры не умели командовать. Суда
не имели  морских карт. Пушки не  стреляли.  То  и  дело топили  своих  либо
нарывались на собственные мины. Тихоокеанская эскадра засела  в Порт-Артуре,
как  рак  на  мели."  Послали   на  выручку   балтийскую   эскадру  адмирала
Рожденственского. Тот, когда дело  дошло до собственной шкуры, доложил царю,
что идти не с  чем: брони на броненосцах маталлические чуть сверху, а с низу
деревянные. Уверяют, будто царь сказал тогда Алексею:
     -  Лучше  бы  ты,  дядя,  воровал  вдвое  да  хоть брони-то  строил  бы
настоящие!
     После гибели "Петропавловска" Алексей имел  глупость показаться в одном
петербургском  театре  вместе   со  своей   любовницей  Балетта,  обвешенною
бриллиантами. Публика чуть не убила их обоих.  Швыряли  в них  апельсиновыми
корками, афишами, чем попало. Кричали:
     - Это бриллианты куплены за наши деньги! Отдайте! Это- наши крейсеры  и
броненосцы! Подайте сюда! Это - наш флот!
     Алексей перестал  выезжать из своего дворца, потому что  на  улицах ему
свистели,  швыряли в карету грязью.  Балетта  поспешила убраться за границу.
Она увезла с собой несколько миллионов рублей чистыми деньгами, чуть не гору
драгоценных камней  и редкостное собрание русских старинных вещей.  Это  уж,
должно быть, на память о русском народе, который они с Алексеем ограбили.
     Цусима  докончила Алексея. Никогда с тех  пор, как  свет соит,  ни один
флот не испытывал более глупого  и жалкого поражения.  Тысячи людей пошли на
дно  вместе  с  калошами-судами,  которые  не  достреливали  до  неприятеля.
Несколько часов японской  пальбы достаточно  было,  чтобы  от двадцатилетней
воровской  работы Алексея  с  компанией  остались лишь щепки на волнах.  Все
сразу сказалось: и грабительство подлецов-строителей, и невежество бездарных
офицеров,  и  ненависть к  ним измученных матросов.  Никормил царев дядя рыб
Желтого моря  русскими  мужицкими телами  в матросских  рубахах и солдатских
шинелях!
     После  отставки своей Алексей перекочевал за границу. Накупил дворцов в
Париже  и других  приятных городах  и  сорил золото,  украденное у  русского
народа, на девок,  пьянство и  азартные  игры,  покуда не  умер от случайной
простуды".


     Прочитал  я это, и вспомнился мне наш  пастух, дядя Ермолай. Утром, еще
до солнышка, издалека слышался его добрый, чуть насмешливый сильный голос:
     - Бабы, коров! Бабы коров!
     Как  начинал  слышаться этот  голос весной, в мае, так  радостно билось
сердце: скоро лето!
     Птотом, позже, он не  пастушил уже, стар стал, а  любил ходить удить на
Катунь.  Я  тоже любил удить, и мы, бывало, стояли рядом в  затоне, молчали,
наблюдая каждый за своими  лесками. У нас не  принято удить с  поплавками, а
надо  следить  за леской: как зачиркает она  по воде,  задрожит  - подсекай,
есть. А лески вили из конского волоса: надо было изловчиться надергать белых
волос  из  конского  хвоста;  кони  не давались,  иной меринок норовит задом
накинуть - лягнуть, нужна сноровка. Я добывал дяде Емельяну волос, а он учил
меня сучить лесу на колене.
     Я  любил  удить  с  дядей  Емельяном:  он  не  баловался  в это дело, а
серьезно,  умно  рыбачил.  Хуже  нет,  когда взрослые  начинают  баловаться,
гоготать,  шуметь...  Придут  с  неводом  целой оравой,  наорут, нашумят,  в
три-четыре тони отгребут ведро рыбы,  и -  довольные - в деревню:  там будут
жарить и выпивать.
     Мы уходили  подальше куда-нибудь и там стояли босиком  в  воде. До того
достоишь, что ноги заломит. Тогда дядя Емельян говорил:
     - Перекур, Васька.
     Я набирал сушняка, разводил огонек  на берегу, грели ноги. Дядя Емельян
курил и что-нибудь  рассказывал. Тогда-то  я и  узнал, что  он был моряком и
воевал с японцами. И был даже в плену у японцев. Что он  воевал, меня это не
удивило - у нас все почти старики где-нибудь,  когда-нибудь воевали, но  что
он - моряк, что был в плену у японцев - это интересно. Но как раз об этом он
не любил почему-то рассказывать. Я даже не заню, на каком корабле он служил:
может,  он  говорил,  да я  забыл,  а может и  не говорил.  С  расспросами я
стеснялся  лезть, это у меня  всю жизнь так, слушал,  что он рассказывал,  и
все.  Он не охотник был много говорить: так, вспомнит что-нибудь, расскажет,
и опять молчим. Я его как сейчас вижу: рослый, худой, широкий в кости, скулы
широкие, борода пегая, спутанная... Стар он был, а все казался могучим. Один
раз  он смотрел-смотрел на свою руку,  коротой держал  удилище,  усмехнулся,
показал мне на нее, на свою руку, глазами.
     - Трясется. Дохлая... Думал, мне износу не будет. Ох и здоровый же был!
Парнем  гонял плоты... От Манжурска подряжались и гнали  до Верх-Кайтана,  а
там городские  на  подводах увозили к  себе. А в Нуйме у меня  была знакомая
краля...  умная женщина,  вдовуха,  но  лучше другой  девки.  А нуйминские -
поперек горла, што я к ней... ну, проведаю ее.  Мужики в основном дулись. Но
я на них плевал с колокольни, на дураков, ходил и все. Она меня привечала. Я
бы и женился на  ней ,но вскорости на  службу забрили. А мужики чего злятся!
Што  вот  чужой какой-то появился... Она всем глянулась, но все - женатые, а
вот  все  одно -  не  ходи. Но  не на того попали.  Раз  как-то причалились,
напарник мой - к бабе одной проворной, та самогонку добрую варганила, а  я -
к зазнобе  своей.  Подхожу к  дому-то, а там меня  поджидают: человек восемь
стоит.  Ну,  думаю,  столько-то я  раскидаю.  Иду прямо  на них... Двое  мне
навстречу:  "Куда?" Я сгреб их  обоих за грудки, как двинул в тех, которые с
боку-то  поджидали, - штук  пять  свалил. Они на  меня кучей, у  меня сердце
разыгралось, я пошел  их шшолкать:  как  достану  какого, так  через  дорогу
летит, аж глядеть радостно.  Тут к  ним ишо  пожбежали,  а сделать ничего не
могут...  Схватились за  колья. Я  тоже успел, жердину их  прясла выдернул и
воюю.  Сражение  целое было.  У меня жердь-то  длинная  - они не могут  меня
достать.   Какнями    начали...   Бессовестные.   Они,   нуйминские,   сроду
бессовестные. Старики,  правда, унимать их стали - с камнями-то:  кто же так
делает! И уж человек двенадцать  на одного, да  на одного, да ишо с камнями.
Сражались  мы так  до-олго,  я  спотел...  Тут какая-то  бабенка  со стороны
крикнула6: плот-то!.. Они, собаки, канаты  перерубили - плот унесло. А внизу
- пороги, его там растреплет по бревнышку, весь труд даром. Я бросил жердь -
и  догонять плот.  От Нуймы  до  Быстрого  Исхода без передыху гнал -  верст
пятнадцать.  Где  по дороге,  а где по камням прямо  -  боюсь  пропустить-то
плот-то. Обгонишь и  знать  не  будешь,  так я уж  и  берегом  старался.  От
бежал!.. никогда в  жизни больше так не бегал. Как жеребец. Догнал. Подплыл,
забрался на плот - слава те Господи! А тут  вскорости и пороги: там двоим-то
- еле-еле управиться, а я один: от одного весла к другому, как тигра, бегаю,
рубаху скинул...  Управился. Но бежал я тада!.. - Дядя  Емельян усмехнулся и
качнул головой.  -  Никто не верил,  што я его у Быстрого Исхода  догнал: не
суметь, мол. Захочешь - сумеешь.
     - А потом чего не женился?
     - Когда?
     - Ну, со службы-то пришел...
     -  Да где!  Тада  служили-то  вон по сколь!.. Я раньше время пришел,  с
пленом-то с  этим,  и то... лет уж тридцать пять было - ждать,  что ли,  она
будет? Эх, и умная была! Вырастешь - бери умную. Красота бабская, она мужику
на первое время только -  повыхваляться, а потом... - Дядя Емельян помолчал,
задумчиво  глядя на огонек, посипел козьей ножкой. - Потом требуется другое.
У меня и эта баба с умом была, чего зря грешить.
     Бабку Емельяниху я помнил: добрая была  старуха. Мы с ними соседи были,
нашу  ограду и их  огород  разделял  плетень. Один раз она зовет меня  из-за
плетня:
     - Иди-ка суда-то!
     Я подошел.
     -  Ваша курица нанесла - вишь сколь! - Показывает в подоле десяток яиц.
-  Вишь,  подрыла лазок под плетнем  и  несется  тут.  На-ка.  С пяток матри
(матери) отдай, а  пяток - бабка оглянулась кругом и тихо  досказала, - этим
отнеси, на сашу (на шоссе).
     На шоссе (на тракте) работали тогда заключенные, и нас ребятишек, к ним
подпускали. Мы носили им яйца, молоко в бутылках... Какой-нибудь, в куртке в
этой, тут же выпьет молоко из горлышка, оботрет горлышко рукавом, накажет:
     - Отдай матери, скажи: "Дяденька велел спасибо сказать".
     - Я помню бабку, - сказал я.
     - Ниче... хорошая была бабка. Заговоры знала.
     И дядя Емельян рассказал такую историю.
     -  Сосватали  мы  ее -  с братом  старшим ездили, с Егором,  она -  вот
талицкая (это через речку), - привезли... Ну, свальба (свадьба)... Гуляем. А
мне  только пинжак новый  сшили,  хороший пинжак,  бобриковый... Как  раз  к
свальбе  и сшили-то, Егорка  же и дал деньжонок, я-то как сокол пришел.  И у
меня прямо со свальбы этот пинжак-то  сперли.  Меня  аж горе  взяло.  А  моя
говорит: "Погоди-ка, не кручинься  пока: не вернут ли". Где,  думаю, вернут!
Народу столько  перебыло...  Но знаю,  што  -  не из  нашинских кто-то, а из
талицких, наверно: наш-то куда с ним денется? А шили-то тада на дому  прямо:
приходил портняжка с машинкой, кроил тут же и  шил. Два дня, помню, шил: тут
же и питался и спал. Моя-то чо  делает:  взяла лоскут от шитья - лоскутов-то
много осталось -  обернула его берестой и вмазала глиной в устье печки,  как
раз где дым в чувал загибает,  самый  густой идет. Я не понял сперва: "Чего,
мол, ты?" - "А вот, говорит, его теперь каждое утро корежить будет, вора-то.
Как затопим  печку, так  его начинает  корежить,  как ту бересту".  И чо  ты
думаешь? Через  три  дня  приходит из  Талицы  мужичонка, какая-то родня ее,
бабе-то  моей... С мешком. Пришел,  положил  мешок в угол,  а сам -  бух, на
коленки передо  мной.  "Прости,  говорит,  грех попутал:  я  пинжак-то унес.
Поглянулся".  Вытаскивает их мешка  мой пинжак  и гусиху  с вином,  теперь -
четверть, а  раньше звали  - гусиха. Вот  вишь... "Не  могу, говорит, жить -
измаялся".
     - Побил его? - спросил я.
     -  Да ну!..  Сам  пришел... зачем же?  Выпили мы гусиху,  да я ишо одну
достал, и ту выпили. Не одни, знамо дело; я Егора позвал с бабой, ишо мужики
подошли - чуть не новая свальба!.. Я рад без  ума - пинжак-то  добрый. Годов
десять его носил.  Вот какая  у  меня старуха была.  Она  тада-то не старуха
была, а, вот... знала. Царство ей небесное.
     Было у них пятеро сыновей и одна дочь. Троих на этой войне убило, а эти
в город  уехали. Доживал  дядя  Емельян  один. Соседи  по очереди приходили,
топили печку, есть давали... Он лежал на печке, не стонал, только говорил:
     - Спаси вас Бог... Зачтется.
     Как-то утром пришли - он мертвый.


     Для чего же  я сделал такую большую выписку про великого князя Алексея?
Я и сам не знаю. Хочу растопырить разум, как руки, - обнять две эти  фигуры,
сблизить их,  что ли,  чтобы поразмыслить, - то сперва и хотел, - а не могу.
Один упрямо торчит где-то  в Париже, другой  - на Катуни,  с удочкой. Твержу
себе, что ведь - дети  одного народа, может, хоть злость возмет, но и злость
не  берет.  Оба  они  давно  в земле  -  и бездарный генерал-адмирал, и дядя
Емельян, бывший матрос... А что,  если бы  они где-нибудь ТАМ  - встретились
бы? Ведь ТАМ небось  ни эполетов, ни  драгоценностей нету. И дворцов тоже, и
любовниц, ничего: встретились  две русских души. Ведь и ТАМ им  не о  чем бы
было поговорить, вот  штука-то.  Вот уж чужие  так чужие  - на веки  вечные.
Велика матушка-Русь!


Популярность: 11, Last-modified: Mon, 21 Jun 2004 04:21:05 GmT