ким солнцем, звенели хоры птиц. Нечто огромное, светлое, мягко ступая по травам, шагало по земле. Женщина раза два оборачивалась назад, смотрела на своего попутчика. Тот не шевелился. На узкой спине его, под дорогой шелковой рубашкой, торчали острые лопатки. Около уха, на виске, трепетно пульсировала голубая жилка. -- Сколько времени сейчас? -- спросила женщина. Мужчина сел, глядя вперед, на дорогу, тихо сказал: -- Вы это... извините меня. Наговорил я тут, самому тош-но. -- Он нахмурился, ослабил галстук, глянул на женщину... Она тоже смотрела на него внимательно, точно изучала. -- Ничего, -- сказала она, и уголки губ ее дрогнули в насмешливой, но какой-то очень доброй, необидной улыбке. -- И лес, и поле -- все в ход пошло? Мужчина тоже смущенно улыбнулся. -- В том-то и дело -- философия сразу нашлась! -- Он провел ладонью по лицу. -- Как ворованного хлеба поел. -- Шибко-то не казнись. Все вы... только дай волю. Мужчина достал портсигар, закурил. Обхватил длинны-ми руками голенастые ноги и задумался. У него был вид не-приятно изумленного и подавленного человека. -- Все? -- А то?.. -- Да нет, не все, конечно. Долго нам еще ехать? -- Километра два. -- Не все... зря ты так, -- повторил мужчина. Женщина ничего на это не сказала. Лес кончился. Дорога пошла полем, в хлебах. Тихо опускался вечер. По земле разлилась мягкая задум-чивая грусть. Ударили первые перепела. Мужчина курил, смотрел на четкий, правильный про-филь женской головы. -- Хорошая ты, -- вдруг сказал он просто. -- Тебя как зовут? -- Нина. -- Хорошая ты, Нина. -- Да уж... -- Женщина не обернулась к нему; в голосе ее были и смущение, и радость, тихая, не забытая еще радость недавних лет. -- Я тебя рисовать буду -- Как это? -- Нина повернулась к нему и тотчас отверну-лась. -- Ну... про тебя... Картина будет называться "Кукушки-ны слезки". -- Господи! -- только и сказала Нина. Немножко помолчали. -- А тебя как зовут? -- спросила Нина. -- Сергей. -- Жить-то где будешь? -- Не знаю... -- У нас можно. Мы вдвоем с мамой, а дом большой. По-ловина все равно пустует. У реки как раз... Сергей помолчал. -- Мне, понимаешь... это... Ты обиделась? -- Ну и ладно. И хорошо, что стыдно. -- Она наклонилась вперед и огрела мерина вожжами. Телега дернулась и громко застучала по дороге. -- Нина! -- позвал художник. -- Ну... -- Нина упорно не оборачивалась к нему. -- Ты обиделась? -- Да ладно!.. На вас на всех обижаться -- обиды не хва-тит. Не надо больше про это говорить. Вон Березовка наша. Впереди показалась деревня. Ранняя заря окрасила кры-ши домов в багровый цвет, и они неярко, сильно тлели по-среди молодого золота созревающих хлебов. -- Нарисовал бы вот такой вечер? -- спросила Нина. -- Видишь, красиво как. -- Да, -- тихо сказал художник. Помолчал и еще раз ска-зал: -- Да. Хорошо было, правда. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Леля Селезнева с факультета журналистики На реке Катуни, у деревни Талица, порывом ветра сорва-ло паром. Паром, к счастью, был пустой. Его отнесло до бли-жайшей отмели и шваркнуло о камни. Он накрепко сел. Пора была страдная. В первые же три часа на той стороне реки скопилось машин двадцать с зерном. И подъезжали и подъезжали новые. И подстраивались в длинную вереницу "ЗИЛов", "ГАЗов"... В объезд до следующего парома было километров триста верных. Стояли. Ждали. Председатель Талицкого сельсовета Трофимов Кузьма, надрываясь, орал в телефон: -- А что я-то сделаю?! Ну!.. Да работает же бригада! А? Всех послал, конечно!.. А я-то что могу?! -- Бросал трубку и горько возмущался: -- Нет, до чего интересные люди! Тут же, в сельсовете, сидела молоденькая девушка из приезжих и что-то строчила в блокнот. -- Я с факультета журналистики, Леля Селезнева, -- представилась она, когда пришла. -- А сейчас я к вам из кра-евой газеты. Что вы предприняли как председатель сельсове-та? Конкретно! Замученный Трофимов посмотрел на нее, как на теле-фонный аппарат, закурил и сказал: -- Все предприняли, милая девушка. Леля села в уголок, разложила на коленках блокнот и принялась писать. Она была курносая, с красивыми темны-ми глазами, с короткими волосами, в непомерно узкой юбке. Трофимов все кричал в телефонную трубку. Леля строчи-ла. Потом Трофимов вконец озверел, бросил трубку, встал, злой и жалкий. -- У меня будет такая просьба, -- обратился он к Леле. -- Кто будет звонить, говорите, что я уехал на реку. Когда сде-лают паром -- черт его душу знает. Леля села к аппарату и стала ждать звонка. Телефон за-звонил скоро. -- Да, -- спокойно сказала Леля. -- Слушаю вас. -- Кто это? -- Это Талицкий сельсовет. -- Трофимова! -- Трофимов ушел на реку. -- Купаться, что ли? -- Человек на том конце провода не был лишен юмора. Леля обиделась. -- Между прочим, момент слишком серьезный, чтобы так дешево острить. Человек некоторое время молчал. -- Кто это говорит? -- Это Леля Селезнева с факультета журналистики. С кем имею честь? Человек на том конце положил трубку. Пока он нес ее от уха до рычажка, Леля услышала, как он сказал кому-то: -- Там факультет какой-то, а не сельсовет. У Лели пропало желание отвечать кому бы то ни было. Она опять села в уголок и продолжала писать статью под на-званием "У семи нянек дитя без глазу". Еще в районе она узнала, что в Талице сорвало паром и что на той стороне ско-пилось огромное число машин с хлебом. Узнала она также, что талицкий паром обслуживают три района и заменить старый трос, которым удерживался паром, новым никто, ни один из районов, не догадался. Опять звонил телефон, Леля не брала трубку. Она дошла до места в своей статье, где описывала председателя Трофи-мова. "... Это один из тех работников первичного звена аппарата, которые при первом же затруднении теряются и "выхо-дят в коридор покурить". Статья была злая. Леля не жалела ярких красок. Ювеналов бич свистел над головами руководителей трех районов. Зато, когда она дошла до места, где несчастные шоферы, собравшись на той стороне у берега, "с немой тоской смотрят на неподвижный паром", у Лели на глаза навернулись слезы. Телефон звонил и звонил. Леля писала. В сельсовет заглянула большая потная голова в очках. -- Где Трофимов? -- Ушел к парому. -- Я сейчас только с парома. Нету его там. Голова с любопытством разглядывала девушку. -- Я извиняюсь, вы кто будете? -- Леля Селезнева с факультета журналистики. -- Корреспондентка? -- Да. -- Приятно познакомиться. -- В комнату вошел весь че-ловек, большой, толстый, в парусиновом белом костюме, протянул Леле большую потную руку: -- Анашкин. Замести-тель Трофимова. -- Что с паромом? -- С паромом-то? -- Анашкин грузно сел на диван и мах-нул рукой, причем так, что можно было понять: нашумели только, ничего особенного там не произошло. -- Через часок сделают. Канат лопнул. Фу-у!.. Ну как, нравится вам у нас? -- Нравится. Значит, паром скоро сделают? -- Конечно. -- Анашкин вопросительно посмотрел на Лелю. -- Вы где остановились-то? -- Нигде пока. -- Так не годится, -- категорично заявил Анашкин. -- Пойдемте, я вас устрою сначала, а потом уж пишите про нас, грешных. Как вас, Лиля? -- Леля. -- Леля... -- Анашкин молодо поднялся с дивана. -- Хо-тел дочь свою так назвать... но... жена на дыбошки стала. Красивое имя. -- Я не понимаю... -- Хочу устроить вас пока. Пойдемте ко мне, например... Посмотрите: понравится -- живите сколько влезет. -- Я сейчас не могу. Вообще я хотела уехать сегодня же. Если не удастся, я с удовольствием воспользуюсь вашей лю-безностью. А сейчас мне нужно дописать вот это. -- Леля по-казала на блокнот. -- Понимаю, -- сказал Анашкин. -- Жду вас. -- До свиданья. Анашкин вышел. Он понравился Леле. Зазвонил телефон. Леля взяла трубку. -- Слушаю вас. -- Я просил Талицу, -- сердито сказал густой сильный голос. -- Это и есть Талица. Сельсовет. -- Где председатель ваш? -- Не знаю. -- Кто же знает? -- Бас явно был не в духе. Леле это не понравилось. -- Председатель не обязан сидеть здесь с утра до ночи. Вам понятно? -- Кто это говорит? -- пророкотал удивленный бас. Леля на одну секундочку замешкалась, потом отчеканила: -- Это Леля Селезнева с факультета журналистики. -- Что же вы налетаете на старых знакомых, Леля с фа-культета? -- Бас потеплел, и Леля узнала его: секретарь рай-кома партии Дорофских Федор Иванович. Это он три часа назад рассказал ей всю историю с паромом. -- Так что же там с паромом-то, Леля? -- поинтересовал-ся секретарь. -- Вы там ближе теперь... Леле сделалось очень хорошо оттого, что ее совершенно серьезно спрашивают о том, чем обеспокоены сейчас все на-чальственные головы района и что она ближе всех сейчас к месту происшествия. Леля даже мимолетно подумала, что надо будет узнать, давно ли Дорофских работает здесь секре-тарем и стоит ли его вставлять в разгромную статью. -- С паромом следующее: через час он будет готов! -- вы-палила Леля. -- Там, оказывается, порвался канат... -- Да что вы? -- Секретарь несказанно обрадовался. -- Это серьезно, Леля? Милая вы моя!.. Вот спасибо-то! -- Не мне спасибо, а бригаде плотников. -- Ну, понятно! Вот напишите о ком! Ведь они почти чудо сотворили!.. -- Да, -- сказала Леля и положила трубку. Закрыла блок-нот с недописанной статьей и вышла из сельсовета. Неподдельная радость в голосе секретаря райкома, готов-ность Анашкина устроить ее немедленно, а главное, что паром скоро сделают, -- все это повернуло ей мир другой стороной -- светлой. "Громить легко. Но это еще никогда по-настоящему не действовало на людей", -- думала Леля. ... Бригада плотников, семь человек, работала на пароме уже девять часов подряд. Когда Леля переправилась к ним на лодке, у них был перекур. -- Здравствуйте, товарищи! -- громко и весело сказала Леля. Днище и бок одного баркаса проломлены: паром сидел, круто накренившись. Леля ступила на покатый настил палу-бы и смешно взмахнула руками. Кто-то из бригады негромко и необидно засмеялся. -- Поздравляю вас, товарищи! -- прибавила Леля без ве-селости. В бригаде некоторое время молчали. Потом бригадир, очень старый человек с крючковатым носом, сухой и жилис-тый, спросил: -- С чем, дочка? -- С окончанием работы. Я из краевой газеты к вам. Хочу написать о вашем скромном подвиге... Молодой здоровенный парень, куривший около рулевой будки, бросил окурок в реку и весело сказал: -- Начинается! -- И посмотрел на Лелю так, точно ждал, что она сейчас выгнется колесом и покатится по палубе, как в цирке. Леля растерянно смотрела на плотников. -- Нам до окончания-то еще ое-ей сколько! Он еще пока на камушках сидит, -- пояснил бригадир. -- Его еще зашить надо, да выкачать водичку, да оттащить... Много работки. -- Как же... Мне же сказали, что вам тут осталось на час работы. -- Кто сказал? -- Толстый такой... в сельсовете работает... -- Анашкин. -- Плотники понимающе переглянулись. Бригадир так же обстоятельно, как объяснял о пароме, ровным, спокойным голосом рассказал про Анашкина: -- Это он хочет свой грех замазать. Он у нас председате-лем долгое время был, так?.. А денюжки, которые на ремонт парома были отпущены, куда-то сплыли. Теперь он беспоко-ится: боится -- вспомнят. Ему это нежелательно. Леля откинула со лба короткие волосы. -- Ему этот факт выйдет боком, -- серьезно сказала она. -- Сигаретка есть у кого-нибудь? Здоровенный парень весело посмотрел на своих товари-щей. -- Махорки можно, -- неуверенно предложил один плот-ник и оглянулся на старика бригадира, желая, видимо, по-нять: не глупость ли он делает, что потакает молоденькой де-вушке в такой слабости? Но бригадир молчал. -- Могу "Беломор-канал" удружить, -- сказал здоровен-ный парень, Митька Воронцов, с готовностью подходя к де-вушке. Ему хотелось почему-то, чтобы Леля выкинула что-нибудь совсем невиданное. -- Спасибо, -- Леля так просто взяла у Митьки папироску, так просто прикурила и затем посмотрела на плотников, что ни у кого не повернулся язык сказать что-нибудь. -- Давай, ребята, -- негромко сказал бригадир, поднимаясь. Леля отошла от борта парома и стала смотреть на ту сторону, где, выстроившись в длинный ряд, стояли грузовики с хлебом. Шоферы не толпились на берегу и не смотрели с грустью на паром. Они собрались небольшими кучками у машин и разговаривали. Человек шесть наладили удочки и сидели на берегу в неподвижных позах. Кое-кто разложил поодаль от машин костер -- пек картошку. А далеко-далеко, за синим лесом, заходило огромное красное солнце. Стучали топоры плотников, и стук этот далеко разносил-ся по реке. Леле стало грустно. Она вдруг ощутила себя смешной и жалкой в этом огромном и, в общем-то, простом мире. Есть заведенный порядок жизни, которому подчиняются люди. Если сломался паром и на том берегу скопилось много ма-шин, значит, должно пройти сколько-то часов, прежде чем паром наладят, значит, машины с хлебом -- а что сделаешь? -- будут стоять и ждать, и шоферы будут собираться группами и рассказывать анекдоты. Значит, начальство будет волноваться, звонить по телефону. Было бы странно, если бы оно тоже собиралось в группы и рассказывало анекдоты. В конце концов все знают, что надо ждать. И смешно и глупо здесь суетиться, писать бойкие статейки. Все понимают, что сломался паром, что машины, которые так нужны, стоят. Па-ром мог бы не сломаться, но он сломался -- вот и все. Жизнь на этом не остановилась. Те же шоферы, которые сейчас кажутся беззаботными, через несколько часов сядут за штурвалы и без сна и отдыха будут гнать и гнать по нелегким дорогам, наверстывая по ме-ре возможности упущенное. И не будут чувствовать себя ге-роями, так же как сейчас не испытывают угрызений совести оттого, что не стоят толпой на берегу и не смотрят с тоскою на паром. Леля вспомнила секретаря Дорофских и то, как она ему говорила: "С паромом следующее...", и ее собственная беспо-мощность стала до того очевидной и угнетающей, что она чуть не заплакала. Она стала мысленно доказывать себе, что люди сами определяют порядок жизни. И все делают люди. А киснуть и хныкать -- это легче всего. Это еще ни для кого не представлялось очень трудным. Все делают люди, и надо быть спокойнее и сильнее. Она поднялась и подошла к старику плотнику. -- Скажите, пожалуйста, а может быть, вас мало? -- А? -- Бригадир выпрямился. -- Мало? Нет, тут больше не надо, пожалуй... Да и нету у нас их больше-то. -- Но ведь стоят машины-то! -- тихо, с отчаянием сказала Леля. -- Что же делать-то? -- Что делать?.. Вот делаем. -- Когда вы думаете закончить? -- Завтра к обеду... -- Старик прищурился и посмотрел на ту сторону реки. -- Ну нет! -- твердо сказала Леля. -- Так не пойдет. Вы что? -- Что? -- не понял старик. -- Товарищи! -- обратилась Леля ко всем. -- Товарищи, есть предложение: собрать коротенькое собрание! Пятими-нутку. Я предлагаю... -- продолжала Леля, -- работать ночью. Мне сейчас трудно посчитать, в какие тысячи обходится го-сударству простой этих машин, но сами понимаете -- много. Я сейчас схожу в деревню, обойду ваши семьи, скажу, чтобы вам принесли сюда ужин... -- Ну, это уж -- привет! -- сказал Митька Воронцов. -- Да неужели вы не понимаете! -- Леля даже пристукну-ла каблучком по палубе. -- А как было в войну -- по две сме-ны работали!.. Женщины работали! Вы видите, что делает-ся? -- Леля в другое время и при других обстоятельствах поймала бы себя на том, что она слишком театрально показа-ла рукой на тот берег, на машины, и голос ее прозвучал на последних словах, пожалуй, излишне драматично, но сейчас ей показалось, что она сказала сильно. Во всяком случае, все посмотрели туда, куда она показала, -- там стояли машины с хлебом. -- У нас на это начальство есть, -- суховато сказал брига-дир. -- Мы что, двужильные, что ли? -- спросил Митька. Он уже не ждал от девушки "фокусов", он боялся, что она уговорит плотников остаться на ночь. Пятеро других стояли нахмурившись. -- Товарищи!.. -- опять начала Леля. -- Да что "товарищи"! -- обозлился Митька. -- Тебе ж сказали: не останемся... -- Митьке позарез нужно было быть вечером в клубе. -- Эх вы!.. -- сказала Леля и неожиданно для себя запла-кала. -- Люди стоят, машины стоят... их ждут... а они... -- го-ворила Леля, слезая с парома. Она вытирала ладошкой слезы, сердилась на себя, не хотела плакать, а слезы все катились: она очень устала сегодня, изнервничалась с этим паромом. Плотники растерянно смотрели на тоненькую девушку в узкой юбке. Она отвязала лодку и, неумело загребая веслами, поплыла к берегу -- Ты, Митька, балда все-таки, -- сказал бригадир. -- Ду-бина просто. -- Он шибко грамотный стал, -- поддакнул один из плот-ников. -- Вымахал с версту, а умишка ни на грош. Митька насупился, скинул рубаху, штаны и полез молч-ком в воду -- надо было обмерить пролом в боку баркаса, чтобы заготовить щит-заплату. Остальные тоже молча взя-лись за топоры. На берегу Лелю встретил председатель Тро-фимов. -- Чего они там? -- встревожился он, увидев заплакан-ную Лелю. -- Небось лаяться начали? -- Да нет! -- Леля выпрыгнула из лодки. -- Попросила их... В общем, ну их! -- Леля хотела идти в деревню. Трофимов осторожно взял ее за тоненькую руку, повел обратно к лодке. -- Поедем. Не переживай... Попросила остаться их? -- Да. -- Сейчас поговорим с ними... останутся. Я еще трех плотников нашел. К утру сделаем. Леля посмотрела в усталые умные глаза Трофимова, села в лодку, тщательно вытерла коротким рукавом кофты запла-канные глаза. Трофимов подгреб к парому, первым влез на него, потом подал руку Леле. Плотники старательно тесали желтые пахучие брусья. Только бригадир воткнул топор в кругляш и подошел к пред-седателю. -- Ну что тут? -- спросил Трофимов. -- Ночь придется прихватить, -- сказал старик, сворачи-вая папироску. -- Я еще троих вам подброшу. К утру надо сделать, черт его... -- Председатель для чего-то потрогал небритую щеку, протянул руку к кисету бригадира. Леля смотрела на бригадира, на плотников, на их запо-тевшие спины, на загорелые шеи, на узловатые руки. И опять ей захотелось плакать -- теперь от любви к людям, к терпе-ливым, хорошим людям. Она взяла сухую, горячую руку бри-гадира и погладила ее. Бригадир растерялся, посмотрел на Лелю, на председателя, сказал: -- Это... Ну ладно. -- И пошел к своему месту. -- Ничего, -- сказал Трофимов, внимательно глядя на па-пироску, которую скручивал. Митька Воронцов фыркал в воде у баркаса, кряхтел, пле-вался. -- Ты чего? -- спросил бригадир. -- Чего не вылезаешь-то. Обмерил? -- Обмерил, -- сердито ответил Митька. -- Ну? -- Чего "ну"? -- Вылезай, чего ты! -- Да тут... трусы спали, заразы. Кха! Кто-то из плотников хихикнул. Все выпрямились и смот-рели на Митьку. -- Это тебя Бог наказал, Митька. Митька нырнул, довольно долго был под водой, выныр-нул и стал отхаркиваться. -- Нашел? -- Найдешь... кхах... -- Значит, уплыли. -- Вот история-то! -- сказал бригадир и оглянулся на Лелю. -- Я отвернусь, а он пусть вылезает, -- предложила Леля. -- Митька! -- Ну? -- Она отвернется -- лезь! Митька вылез, надел брюки и взялся за топор. Опять на пароме застучали восемь топоров, и стук их да-леко разносился по реке. К утру паром починили. Когда огромное веселое солнце выкатилось из-за горы, паром подошел к берегу. На палубе сидели плотники, курили (бригаде нужно было сплавать разок на сторону, чтобы посмотреть, как ведет себя паром с грузом). Кое-кто отмывался, доставая ведром воду, бригадир, свесив голову через люк, смотрел в баркас, предсе-датель (он оставался всю ночь на пароме) оттирал с колена смолистое пятно. Митька Воронцов спал, вольно раскинув руки и ноги. Леля сидела с блокнотом у борта, грызла каран-дашик и смотрела, как всходит солнце. На той стороне выли стартеры, урчали, кашляли, чихали моторы, переговаривались шоферы. Голоса их были густые со сна, отсыревшие... Они громко зевали. "Это было грандиозно! -- начала писать Леля. -- Двенад-цать человек, вооружившись топорами..." Она зачеркнула "вооружившись", подумала и выбросила все начало. Написа-ла так: "Это была удивительная ночь! Двенадцать человек ра-ботали, ни разу не передохнув..." Подумала, вырвала лист из блокнота, смяла и бросила в реку. Начала снова: "Неповто-римая, удивительная ночь! На отмели, на камнях, горит ог-ромный костер, освещая трепетным светом большой паром. На пароме двенадцать человек..." Леля и этот лист бросила в реку. Паром тем временем подошел к берегу. Стали въезжать машины. Паромщик орал на шоферов, те бешено крутили рули, то пятились, то двигались вперед. Леля стояла, прижавшись к рулевой будке, смотрела на все это и уже не думала об удивительной ночи и о том, как трепетно горел костер. Жизнь -- горластая, веселая -- кати-лась дальше. Ночь осталась позади, и никому теперь нет до нее дела. Теперь важно как можно быстрее переправить ма-шины. Паром отчалил. Стало немного потише. Леля вырвала из блокнота лист и написала: "Федор Иванович! Виноват во всем Анашкин. Когда он был председателем, ему были отпущены деньги на ремонт парома, но денежки эти куда-то сплыли. Я бы на вашем месте наказала Анашкина со всей строгостью. Леля Селезнева". Леля свернула листок треугольником, подписала: "Сек-ретарю РК КПСС тов. Дорофских Ф. И." -- и отдала тре-угольник одному из шоферов. -- Вы ведь через райцентр поедете? -- Да. -- Передайте там кому-нибудь, пусть занесут в райком. -- Давай. Паром подплыл к берегу; стали съезжать машины. Опять гул, рев, крики... А Леля поднималась по крутому берегу с плотниками, ко-торые направлялись в деревню, курила Митькин "Беломор" и с удовольствием думала, как она сейчас уснет в какой-ни-будь избе, укрывшись шубой. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Ленька Ленька был человек мечтательный. Любил уединение. Часто, окончив работу, уходил за город, в поле. Подолгу неподвижно стоял -- смотрел на горизонт, и у него болела душа: он любил чистое поле, любил смотреть на горизонт, а в городе не было горизонта. Однажды направлялся он в поле и остановился около то-варной станции, где рабочие разгружали вагоны с лесом. Тихо догорал жаркий июльский день. В теплом воздухе настоялся крепкий запах смолья, шлака и пыли. Вокруг за-думчиво и спокойно. Леньке вспомнилась родная далекая деревня -- там вече-рами пахнет полынью и дамом. Он вздохнул. Недалеко от Леньки, под откосом, сидела на бревне бело-курая девушка с раскрытой книжкой на коленях. Она тоже смотрела на рабочих. Наблюдать за ними было очень интересно. На платформе орудуют ломами двое крепких парней -- спускают бревна по слегам; трое внизу под откосом принимают их и закатывают в штабеля. -- И-их, р-раз! И-ищ-що... оп! -- раздается в вечернем воздухе, и слышится торопливо шелестящий шорох сосновой коры и глухой стук дерева по земле. Громадные бревна, устремляясь вниз, прыгают с удивительной, грозной легкостью. Вдруг одно суковатое бревно скользнуло концом по сле-гам, развернулось и запрыгало с откоса прямо на девушку. В тишине, наступившей сразу, несколько мгновений лишь слышно было, как бежит по шлаку бревно. С колен девушки упала книжка, а сама она... сидит. Что-то противное, теплое захлестнуло Леньке горло... Он увидел недалеко от себя лом. Не помня себя, подскочил к нему, схватил, в два прыжка пересек путь бревну и всадил лом в землю. Уперся ногами в сыпучий шлак, а руками крепко сжал верхний конец лома. Бревно ударилось о лом. Леньку отшвырнуло метра на три, он упал. Но и бревно остановилось. Лом попался граненый -- у Леньки на ладони, между большим и указательным пальцами, лопнула кожа. К нему подбежали. Первой подбежала девушка. Ленька сидел на земле, нелепо выставив раненую руку, и смотрел на девушку. То ли от радости, то ли от пережитого страха -- должно быть, от того и от другого -- хотелось заплакать. Девушка разорвала косынку и стала заматывать раненую ладонь, осторожно касаясь ее мягкими теплыми пальцами. -- Какой же вы молодец! Милый... -- говорила она и смотрела на Леньку ласково, точно гладила по лицу ладош-кой. Удивительные у нее глаза -- большие, темные, до того темные, что даже блестят. Леньке сделалось стыдно. Он поднялся. И не знал, что теперь делать. Рабочие похвалили его за смекалку и стали расходиться. -- Йодом руку-то надо, -- посоветовал один. Девушка взяла Леньку за локоть. -- Пойдемте к нам... Ленька не раздумывая пошел. Шли рядом. Девушка что-то говорила. Ленька не пони-мал что. Он не смотрел на нее. Дома Тамара (так звали девушку) стала громко рассказы-вать, как все случилось. Ее мать, очень толстая, еще молодая женщина с красивы-ми губами и родинкой на левом виске, равнодушно разгля-дывала Леньку и устало улыбалась. И говорила: -- Молодец, молодец! Она как-то неприятно произносила это "молодец" -- не-громко, в нос, растягивая "е". У Леньки отнялся язык (у него очень часто отнимался язык), и он ничего путного за весь вечер не сказал. Он мол-чал, глупо улыбался и никак не мог посмотреть в глаза ни ма-тери, ни дочери. И все время старался устроить куда-нибудь свои большие руки. И еще старался не очень опускать голо-ву -- чтобы взгляд не получался исподлобья. Он имел привы-чку опускать голову. Сели пить чай с малиновым вареньем. Мать стала рассказывать дочери, какие она видела сегод-ня в магазине джемперы -- красные, с голубой полоской. А на груди -- белый рисунок. Тамара слушала и маленькими глотками пила чай из цве-тастой чашки. Она раскраснелась и была очень красивой в эту минуту. -- А вы откуда сами? -- спросила Леньку мать. -- Из-под Кемерова. -- О-о, -- сказала мать и устало улыбнулась. Тамара посмотрела на Леньку и сказала: -- Вы похожи на сибиряка. Ленька ни с того ни с сего начал путано и длинно расска-зывать про свое село. Он видел, что никому не интересно, но никак не мог замолчать -- стыдно было признаться, что им не интересно слушать. -- А где вы работаете? -- перебила его мать. -- На авторемонтном, слесарем. -- Ленька помолчал и еще добавил: -- И учусь в техникуме, вечерами... -- О-о, -- произнесла мать. Тамара опять посмотрела на Леньку. -- А вот наша Тамарочка никак в институт не может уст-роиться, -- сказала мать, закинув за голову толстые белые руки. Вынула из волос приколку, прихватила ее губами, по-правила волосы. -- Выдумали какие-то два года!.. Очень не-разумное постановление. -- Взяла изо рта приколку, воткну-ла в волосы и посмотрела на Леньку. -- Как вы считаете? Ленька пожал плечами. -- Не думал об этом. -- Сколько же вы получаете слесарем? -- поинтересова-лась мать. -- Когда как... Сто, сто двадцать. Бывает восемьдесят... -- Трудно учиться и работать? Ленька опять пожал плечами. -- Ничего. Мать помолчала. Потом зевнула, прикрыв ладошкой рот. -- Надо все-таки написать во Владимир, -- обратилась она к дочери. -- Отец он тебе или нет!.. Пусть хоть в педаго-гический устроит. А то опять год потеряем. Завтра же сядь и напиши. Тамара ничего не ответила. -- Пейте чай-то. Вот печенье берите... -- Мать пододвинула Леньке вазочку с печеньем, опять зевнула и подня-лась. -- Пойду спать. До свиданья. -- До свиданья, -- сказал Ленька. Мать ушла в другую комнату Ленька нагнул голову и занялся печеньем -- этого мо-мента он ждал и боялся. -- Вы стеснительный, -- сказала Тамара и ободряюще улыбнулась. Ленька поднял голову, серьезно посмотрел ей в глаза. -- Это пройдет, -- сказал он и покраснел. -- Пойдемте на улицу. Тамара кивнула и непонятно засмеялась. Вышли на улицу. Ленька незаметно вздохнул: на улице было легче. Шли куда-то вдоль высокого забора, через который тяже-ло свисали ветки кленов. Потом где-то сели -- кажется, в сквере. Было уже темно. И сыро. Пал туман. Ленька молчал. Он с отчаянием думал, что ей, наверное, неинтересно с ним. -- Дождь будет, -- сказал он негромко. -- Ну и что? -- Тамара тоже говорила тихо. Она была совсем близко. Ленька слышал, как она дышит. -- Неинтересно вам? -- спросил он. Вдруг -- Ленька даже не понял сперва, что она хочет сде-лать, -- вдруг она придвинулась к нему вплотную, взяла его голову в свои мягкие, ласковые руки (она могла взять ее и унести совсем, ибо Ленька моментально перестал что-либо соображать), наклонила и поцеловала в губы -- крепко, боль-но, точно прижгла каленой железкой. Потом Ленька услы-шал удаляющиеся шаги по асфальту и голос из темноты, не-громко: -- Приходи. Ленька зажмурился и долго сидел так. К себе в общежитие он шел спокойный. Медленно нес свое огромное счастье. Он все замечал вокруг: у забора под тусклым светом электрических лампочек вспыхивали холод-ные огоньки битой посуды... Перебегали через улицу кошки... Было душно. Собирался дождь. Они ходили с Тамарой в поле, за город. Ленька сидел на теплой траве, смотрел на горизонт и рас-сказывал, какая у них в Сибири степь весной по вечерам, когда в небе догорает заря. А над землей такая тишина! Такая стоит тишина!.. Кажется, если громко хлопнуть в ладоши, небо вздрогнет и зазвенит. Еще рассказывал про своих зем-ляков. Он любил их, помнил. Они хорошо поют. Они очень добрые. -- А почему ты здесь? -- Я уеду. Окончу техникум и уеду. Мы вместе уедем... -- Ленька краснел и отводил глаза в сторону. Тамара гладила его прямые мягкие волосы и говорила: -- Ты хороший. -- И улыбалась устало, как мать. Она была очень похожа на мать. -- Ты мне нравишься, Леня. Катились светлые, счастливые дни. Кажется, пять дней прошло. Но однажды -- это было в субботу -- Ленька пришел с работы, наутюжил брюки, надел белую рубашку и отправил-ся к Тамаре: они договорились сходить в цирк. Ленька дер-жал правую руку в кармане и гладил пальцами билеты. Только что перепал теплый летний дождик, и снова ярко светило солнышко. Город умылся. На улицах было мокро и весело. Ленька шагал по тротуару и негромко пел -- без слов. Вдруг он увидел Тамару. Она шла по другой стороне улицы под руку с каким-то парнем. Парень, склонившись к ней, что-то рассказывал. Она громко смеялась, закидывая назад маленькую красивую голову. В груди у Леньки похолодело. Он пересек улицу и пошел вслед за ними. Он долго шел так. Шел и смотрел им в спины. На молодом человеке красиво струился белый дорогой плащ. Парень был высокий. Сердце у Леньки так сильно колотилось, что он остано-вился и с минуту ждал, когда оно немного успокоится. Но оно никак не успокаивалось. Тогда Ленька перешел на дру-гую сторону улицы, обогнал Тамару и парня, снова пересек улицу и пошел им навстречу. Он не понимал, зачем это дела-ет. Во рту у него пересохло. Он шел и смотрел на Тамару. Шел медленно и слышал, как больно колотится сердце. Тамара все смеялась. Потом увидела Леньку. Ленька за-метил, как она замедлила шаг и прижалась к парню... и рас-терянно и быстро посмотрела на него, на парня. А тот рас-сказывал. Ленька даже расслышал несколько слов: "Совершенно гениально получилось..." -- Здравствуй...те! -- громко сказал Ленька, останавлива-ясь перед ними. Правую руку он все еще держал в кармане. -- Здравствуйте, Леня, -- ответила Тамара. Ленька глотнул пересохшим горлом, улыбнулся. -- А я к тебе шел... -- Я не могу, -- сказала Тамара и, взглянув на Леньку не-понятно, незнакомо прищурилась. Ленька сжал в кармане билеты. Он смотрел в глаза де-вушке. Глаза были совсем чужие. -- Что "не могу"? -- спросил он. -- Господи! -- негромко воскликнула Тамара, обращаясь к своему спутнику. Ленька нагнул голову и пошел прямо на них. Молодой человек посторонился. -- Нет, погоди... что это за тип? -- произнес он, когда Ленька был уже далеко. А Ленька шел и вслух негромко повторял: -- Так, так, так... Он ни о чем не думал. Ему было очень стыдно. Две недели жил он невыносимой жизнью. Хотел забыть Тамару -- и не мог. Вспоминал ее походку, глаза, улыбку... Она снилась ночами: приходила к нему в общежитие, глади-ла его волосы и говорила: "Ты хороший. Ты мне очень нра-вишься, Леня". Ленька просыпался и до утра сидел около окна -- слушал, как перекликаются далекие паровозы. Один раз стало так больно, что он закусил зубами угол подушки и заплакал -- тихонько, чтобы не слышали товарищи по ком-нате. Он бродил по городу в надежде встретить ее. Бродил каж-дый день -- упорно и безнадежно. Но заставить себя пойти к ней не мог. И как-то он увидел Тамару. Она шла по улице. Одна. Ленька чуть не вскрикнул -- так больно подпрыгнуло сердце. Он догнал ее. -- Здравствуй, Тамара. Тамара вскинула голову. Ленька взял ее за руку, улыбнулся. У него опять высохло в горле. -- Тамара... Не сердись на меня... Измучился я весь... -- Леньке хотелось зажмуриться от радости и страха. Тамара не отняла руки. Смотрела на Леньку. Глаза у нее были усталые и виноватые. Они ласково потемнели. -- А я и не сержусь. Что ж ты не приходил? -- Она засме-ялась и отвела взгляд в сторону. Глаза у нее были до странно-го чужие и жалкие. -- Ты обидчивый, оказывается. Леньку как будто кто в грудь толкнул. Он отпустил ее руку. Ему стало неловко, тяжело. -- Пойдем в кино? -- предложил он. -- Пойдем. В кино Ленька опять держал руку Тамары и с удивлением думал: "Что же это такое?.. Как будто ее и нет рядом". Он опустил руку к себе на колено, облокотился на спинку перед-него стула и стал смотреть на экран. Тамара взглянула на не-го и убрала руку с колена. Леньке стало жалко девушку. Ни-когда этого не было -- чтобы жалко было. Он снова взял ее руку. Тамара покорно отдала. Ленька долго гладил теплые гладкие пальцы. Фильм кончился. -- Интересная картина, -- сказала Тамара. -- Да, -- соврал Ленька: он не запомнил ни одного кадра. Ему было мучительно жалко Тамару. Особенно когда вклю-чили свет и он опять увидел ее глаза -- вопросительные, чем-то обеспокоенные, очень жалкие глаза. Из кино шли молча. Ленька был доволен молчанием. Ему не хотелось гово-рить. Да и идти с Тамарой уже тоже не хотелось. Хотелось ос-таться одному. -- Ты чего такой скучный? -- спросила Тамара. -- Так. -- Ленька высвободил руку и стал закуривать. Неожиданно Тамара сильно толкнула его в бок и побежала. -- Догони! Ленька некоторое время слушал торопливый стук ее ту-фель, потом побежал тоже. Бежал и думал: "Это уж совсем... Для чего она так?" Тамара остановилась. Улыбаясь, дышала глубоко и часто. -- Что? Не догнал! Ленька увидел ее глаза. Опустил голову. -- Тамара, -- сказал он вниз, глухо, -- я больше не приду к тебе... Тяжело почему-то. Не сердись. Тамара долго молчала. Глядела мимо Леньки на светлый край неба. Глаза у нее были сердитые. -- Ну и не надо, -- сказала она наконец холодным голо-сом. И устало улыбнулась. -- Подумаешь... -- Она посмотре-ла ему в глаза и нехорошо прищурилась. -- Подумаешь. -- Повернулась и пошла прочь, сухо отщелкивая каблучками по асфальту. Ленька закурил и пошел в обратную сторону в общежи-тие. В груди было пусто и холодно. Было горько. Было очень горько. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Леся В двадцатые годы в нашем селе жил и ярко действовал некто Леся (Отпущепиков Алексей). Рассказывают, невы-сокого роста, смуглый, резкий... Лесю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга. Вовсе вышагнул он за черту, когда зарезал собственную жену. Жена, сколько-то прожив с ним, заявила, что -- хва-тит: больше выносить его гульбу и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Леся подкараулил ее и два-жды, под ножом, спросил: -- Будешь жить со мной? И дважды решительная женщина сказала: -- Нет. Леся ударил. Наказание выдумали Лесе диковинное: год аккуратно хо-дить в церковь -- замаливать грех. Леся ходил, демонстра-тивно зевал в церкви, потешая дружков и молодых баб и де-вок. История, которую я хочу рассказать, случилась позже, когда Леся, собственно, занимался уже разбоем. Воровал и грабил он не в своем селе, куда-то уезжал. В своем селе толь-ко брал лошадей. Приходил вечером к мужику, у которого хозяйство посправней и кони на выезде ладные, и говорил: -- Дай пару на ночь. К свету пригоню. Мужик давал. Как не дашь? Не дашь -- так возьмет. Упра-вы на Лесю нету, власти далеко -- не докричишься. Давал мужик коней и всю ночь обмирал от страха и жали: а ну-ка да пристукнут где-нибудь Лесю... Или врюхается на воров-стве да в бега ударится. Прощай кони! Но к свету Леся коней пригонял: судьба пока щадила Лесю. Зато Леся не щадил судьбу: терзал ее, гнал вперед и в стороны. Точно хотел ско-рей нажиться человек, скорей, как попало, нахвататься всякого -- и уйти. Точно чуял свой близкий конец. Да как и не чуять. Узнал Леся: живет в деревне Чокши лавочник... Лавочник расторопный: в скорые нэпмановские сроки разбогател, собирался и дальше богатеть. Живет осторожно, хозяйство, лавку охраняет надежно: ни подкопом, ни подломом, ни налетом прямым не взять. Думал Леся, думал... И выдумал. У лавочника была дочь невеста. И девка хорошая, и жени-хи, конечно, были, но... Подловил Леся лавочника! Да не как-нибудь там шибко хитро, сложно, а -- просто, как в сказке. Приходит Леся к некоему Варламу в нашем селе. Варлам держал ямщину, были тройки, были варламовские шоркунцы под дугой... Сам Варлам -- фигура: корпусный, важный. Приходит к нему Леся и говорит: -- Будешь, Варлам, этой ночью мне заместо отца род-ного. -- Как это? -- не понял Варлам. -- Поедем сватать невесту чокшинскую. Я, стало быть, сын твой, а ты -- тоже лавочник, лавок у нас с тобой две, но одну, мол, починить надо. Вот. Закладывай самую резвую тройку, сам приоденься, мне тоже дай чего-нибудь такое... жениховское. Не ной моя косточка в сырой земле... -- Леся любил так говорить. -- Не ной моя косточка в сырой земле, мы его захомутаем, этого туза. -- Чего же на ночь глядя ехать-то? -- попробовал было Варлам оттянуть время и как-нибудь, может, вывернуться. -- Так надо, не разговаривай много, -- сказал Леся. С Лесей много и не наразговариваешь. Заложил Варлам тройку, приоделся случая ради, дал и Лесе одежонку понарядней... Поехали. Приехали. Представились: отец с сыном, такие-то. Слы-шали от добрых людей, что... Ну что говорится в таких слу-чаях. Рассказали про себя: две лавки, одна торгует, другую надо отремонтировать (на это почему-то особенно напирал Леся). Кроме того, желательно невесту и приданое -- ну, не все, необходимую часть -- увезти теперь же. Чего так? А так потому, что сын завтра уезжает далеко за товарами, а в лав-ке со стариком остаться некому. А потом уж будет и венча-ние, и свадьба, и все. Вот. Дело, как представляется отцу и сыну, стоящее: лавка в Чокшах да лавка в Низовке -- две лавки, а когда в Низовке отремонтируют еще одну лавку, станет три лавки. Это уже... А? Чокшинский туз поймался. Леся, как потом рассказывал Варлам, не засуетился, не за-торопился скорей брать, что дают, а стал нудно торговать-ся из-за приданого, за каждую тряпку, чем очень удивил Варлама и вовсе успокоил будущего своего тестя. Из Чокшей в Низовку катили весело. Дернули у "тестя" медовухи... Варлам на облучке вообразил себя ухарем и чуть было не вылетел с языком. Хотел громко позавидовать Леси-ной судьбе. -- А хорошо, язви тя, быть разб... -- и осекся. Жених обнимал и голубил невесту. Приехали. Изба у Леси была маленькая, кособокая... И никакого хо-зяйства, шаром покати. Городьбы даже никакой. Невеста зачуяла неладное. -- А где же лавки? -- спрашивает. -- А вот... одна, -- показывает Леся лавку в сенях, -- вот -- другая, на трех ножках, эту надо подремонтировать. Вот. Кое-как удалось потом сбежать девке от Леси. Отец ее по-дослал своих людей, они ее выкрали. Открытой силой отнять не решились: у Леси в черной тайге дружки. Сундук с доб-ром остался у Леси. Кончил свои дни Леся в тайге же: не поделили с дружка-ми награбленное добро. Леся, видно, по своей дикой при-вычке -- торговаться за тряпки -- заспорил... Дружки -- под стать ему -- не уступили. Перестрелялись. И вот этот его конец (а так кончали многие, похожие на Лесю) странным образом волнует меня. Не могу как-нибудь объяснить себе эту особенность -- жадничать при дележке дарового добра, вообще, безобразно ценить цветной лос-кут -- в человеке, который с великой легкостью потом раз-даривал, раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим, лоскуты -- это и было тогда -- богатство. Но ведь и богатст-во шло прахом. Может, так: жил в Лесе вековой крестьянин, который из горьких своих веков вынес несокрушимую жад-ность. Жадность, которая уж и не жадность, а способ, сред-ство выжить, когда не выжить -- очень просто. Леся захотел освободиться от этого мертвого груза души и не мог. Погиб. Видно не так это просто -- освободиться. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Лида приехала В купе, в котором ехала Лида, было очень весело. Каждый день резались в "подкидного". Шлепали картами по чемодану и громко кричали: -- Ходите! Вам же ходить!.. Тэк... секундочку... опп! Ха-ха!.. Лида играла плохо. Все смеялись над ее промахами. Она сама смеялась -- ей нравилось, что она такая неумелая и хо-рошенькая, "очаровашка". Этот ее смех так надоел всем в вагоне, что никого уже не раздражал. Привыкли. Он напоминал звук рассыпаемой на цементный пол ме-лочи. Удивительно, как она не уставала. А вечерами, когда из купе расходились, Лида стояла в ко-ридоре у окна. Кто-нибудь подходил. Беседовали. -- Ой, как хочется скорей уж в Москву, вы себе не пред-ставляете! -- говорила Лида, закинув за голову полные белые руки. -- Милая Москва. -- Гостить куда-нибудь ездили? -- Нет, я с Новых земель. -- В отпуск? -- Совсем, что вы!.. И она, облизывая красивые ярко-красные губы, расска-зывала, что это такое -- Новые земли. -- Нас привезли в такую глушь, вы себе не представляете. Вот -- поселок, да? А вокруг -- поля, поля... Кино -- раз в не-делю. Представляете? -- А вы работали там? -- Да! Знаете, заставили возить на быках этот... -- Лида сконфуженно морщилась, -- ну, поля удобряют... -- Навоз? -- Да. А быки такие вредины! Им говоришь: но! а они стоят, как идиоты. Ребята у нас называли их Му-2. Ха-ха-ха... Я так нервничала (она произносит нерьвничала) первое вре-мя (перьвое время), вы себе не представляете. Написала па-пе, а он отвечает: "Что, дуреха, узнала теперь, почем фунт лиха?" Он у нас шутник ужасный. У вас есть сигаретка? ...Встречали Лиду отец, мать и две тетки. Лида бросилась всех обнимать... Даже всплакнула. Все понимающе улыбались и наперебой спрашивали: -- Ну как? Лида вытирала пухлой ладошкой счастливые слезы и не-сколько раз начинала рассказывать: -- Ой, вы себе не представляете!.. Но ее не слушали -- улыбались, говорили сами и снова спрашивали: -- Ну как? Поехали домой, за город. ...Увидев свой дом, Лида бросила чемодан и, раскинув белые рученьки, побежала вперед. Сзади понимающе заговорили: -- Вот оно как -- на чужой-то сторонушке. -- Да-а, это тебе... гляди-ка: бежит, бежит! -- И ведь ничего не могли поделать; заладила свое: поеду и все. "Другие едут, и я поеду", -- рассказывала мать Лиды, сморкаясь в платок. -- Ну вот, съездила... узнала. -- Молодежь, молодежь, -- скрипела тетя с красным ли-цом. Потом Лида ходила по комнатам большого дома и громко спрашивала: -- Ой, а это когда купили? Мать или отец отвечали: -- Этой зимой еще, перед Новым годом. Полторы тыщи стало. Пришел молодой человек с книжками и с множеством значков на груди -- новый квартирант, студент. Их знакомил сам отец. -- Наша новаторша, -- сказал он, глядя на дочь с тонкой снисходительной усмешкой. Лида ласково и значительно посмотрела на квартиранта. Тот почему-то смутился, кашлянул в ладонь. -- Вы в каком? -- спросила Лида. -- В педагогическом. -- На каком факе? -- На физико-математическом. -- Будущий физик, -- пояснил отец и ласково потрепал молодого человека по плечу. -- Ну вам небось поговорить хо-чется... Я пошагал в магазин. -- Он ушел. Лида опять значительно посмотрела на квартиранта. И улыбнулась. -- У вас есть сигаретка? Квартирант вконец смутился и сказал, что он не курит. И сел с книжками к столу. Потом сидели родственным кружком, выпивали. Студент тоже сидел вместе со всеми; он попробовал было отказаться, но на него обиделись самым серьезным образом, и он сел. Отец Лиды -- чернявый человек с большой бородавкой на подбородке и с круглой розовой плешиной на голове, с красными влажными губами, -- прищурившись, смотрел на дочь. Потом склонялся к квартиранту, жарко дышал ему в ухо, шептал: -- Ну, скажите, если уж честно: таких ли хрупких созданиев посылать на эти... на земли? А? Кого они агитируют! Тоже, по-моему, неправильно делают. Ты попробуй меня са-гитируй!.. Глаза его маслено блестели. Он осторожно икал и вытирал губы салфеткой. -- А таких зачем? Это ж... эк... это ж -- сосуд, который... эк... надо хранить. А? Молодой человек краснел и упорно смотрел в свою та-релку. А Лида болтала ногами под столом, весело смотрела на квартиранта и, капризничая, кричала: -- Ой, ну почему вы мед не кушаете? Мам, ну почему он мед не кушает! Студент кушал мед. Все за столом разговаривали очень громко, перебивали друг друга. Говорили о кровельном железе, о сараях, о том, что како-го-то Николая Савельича скоро "сломают", и Николай Савельич получит "восемнадцать метров". Толстая тетя с красным носом все учила Лиду: -- А теперь, Лидуся... слышишь? Теперь ты должна... как девушка!.. -- Тетя стучала пальцем по столу. -- Теперь ты должна... Лида плохо слушала, вертелась, тоже очень громко спра-шивала: -- Мам, у нас сохранилось то варенье, из крыжовника? Положи ему. -- И весело смотрела на квартиранта. Отец Лиды склонялся к студенту и шептал: -- Заботится... а? -- И тихо смеялся. -- Да, -- говорил студент и смотрел на дверь. Непонятно было, к чему он говорит это "да". Под конец отец Лиды залез ему в самое ухо: -- Ты думаешь, он мне легко достался, этот домик... эк... взять хотя бы?.. Сто двенадцать тыщ -- как один рупь.. эк... на! А откуда они у меня? Я ж не лауреат какой-нибудь. Я ж получаю всего девятьсот восемьдесят на руки. Ну?.. А потому что вот эту штуку на плечах имею. -- Он похлопал себя по лбу. -- А вы с какими-то землями!.. Кто туда едет? Кого приперло. Кто свою жизнь не умеет наладить, да еще вот такие глупышки вроде дочки моей... Ох, Лидка! Лидка! -- Отец Ли-ды слез со студента и вытер губы салфеткой. Потом снова повернулся к студенту: -- А сейчас поняла -- не нарадуется сидит в родительском доме. Обманывают вас, молодых... Студент отодвинул от себя хрустальную вазочку с варе-ньем, повернулся к хозяину и сказал довольно громко: -- До чего же вы бессовестный! Просто удивительно. Противно смотреть. Отец Лиды опешил... открыл рот и перестал икать. -- Ты... вы это на полном серьезе? -- Уйду я от вас. Ну и хамье... Как только не стыдно! -- Студент встал и пошел в свою комнату. -- Сопляк! -- громко сказал ему вслед отец Лиды. Все молчали. Лида испуганно и удивленно моргала красивыми голубы-ми глазами. -- Сопляк!! -- еще раз сказал отец и встал и бросил сал-фетку на стол, в вазочку с вареньем. -- Он меня учить будет! Студент появился в дверях с чемоданом в руках, в пла-ще... Положил на стол деньги. -- Вот -- за полмесяца. Маяковского на вас нет! -- И ушел. -- Сопляк!!! -- послал ему вслед отец Лиды и сел. -- Папка, ну что ты делаешь?! -- чуть не со слезами вос-кликнула Лида. -- Что "папка"? Папка... Каждая гнида будет учить в сво-ем доме! Ты молчи сиди, прижми хвост. Прокатилась? Нагу-лялась? Ну и сиди помалкивай. Я все эти ваши штучки знаю! -- Отец застучал пальцем по столу, обращаясь к жене и к дочери. -- Принесите, принесите у меня в подоле... Выго-ню обоих! Не побоюсь позора! Лида встала и пошла в другую комнату. Стало тихо. Толстая тетя с красным лицом поднялась из-за стола и, охая, пошла к порогу. -- Итить надо домой... засиделась у вас. Ох, Господи, Господи, прости нас, грешных. ...В Лидиной комнате тихо забулькал радиоприемник -- Лида искала музыку. Ей было грустно. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Мечты Как-то зашел я в гостиничный ресторан -- подкрепить-ся. Сел. Жду. Подходит официант... Опрятный, курносый, с лицом, которые забываются тут же. Впрочем, у этого в глазах было некое презрение, когда он слушал. Он слушал и чуть кивал головой. И в глазах его, круглых, терпеливых, я обнаружил презрение. Это и остановило мое внимание на его скучном лице... И я без труда узнал человека. Лет двадцать пять назад мы с ним работали на одной стройке, жили в общежитии в одной комнате. Было нам по шестнадцать лет, мы приехали из деревни, а так как город нас обоих крепко припугнул, придавил, то и стали мы вроде друзья. Работали... А потом нас тянуло куда-нибудь, где потише. На кладбище. Это странно, что мы туда наладились, но так. Мы там мечтали. Не помню, о чем я тогда мечтал, а выду-мывать теперь тогдашние мечты -- лень. Тогда бы, в то вре-мя, если бы кто спросил, наверно, соврал бы -- что-нибудь про летчиков бы, моряков: я был скрытный, к тому же умел врать. А теперь забыл... Всерьез захотел вспомнить -- о чем же все-таки мечталось? -- и не могу. Забыл. Помню, смот-рел тогда фильм "Молодая гвардия", и мне очень понравил-ся Олег Кошевой, и хотелось тоже с кем-нибудь тайно бо-роться. До того доходило, что иду, бывало, по улице и так с головой влезу в эту "тайную борьбу", что мне, правда казалось, что за мной следят, и я оглядывался на перекрестках. И даже делал это мастерски -- никто не замечал. Но едва ли я рассказывал про такую мечту. Да и не мечта это была, а иг-ра, что ли, какая-то. Как про это расскажешь. А он рассказывал. Он мечтал быть официантом. Я хоро-шо помню, как он азартно напирал и шлепал губами про то, как официанты хорошо живут, богато. Он был тогда губо-шлеп, а потом, как стал, видно, официантом, то губы подоб-рал, сдержанный стал, вежливый. Только что это за пре-зрение у него в круглых глазах? Никакого презрения тогда не намечалось, наоборот, дурак дураком был, простодуш-ный и до смешного доверчивый. Даже я учил его, чтоб он не был таким доверчивым. Меня не удивляло, что он хочет быть официантом. Я, на-верно, думал: "Ну и будь!" Не отговаривал. Даже, наверно, гордился потихоньку, что сам я не хочу быть официантом, даже когда голодали. Но это теперь легко сказать, что -- гор-дился, а гордился ли -- не помню. Однако хорошо помню, что он хотел быть официантом. Я только то и помню: клад-бище калужское, и что он очень хотел быть официантом. Кладбище было старое, купеческое. На нем, наверно, уже не хоронили. Во всяком случае, ни разу мы не наткну-лись на похороны. Каких-то старушек видели -- сидели на скамеечках старушки. Тишина... Сказать, чтоб мысли ка-кие-нибудь грустные в голову лезли, -- нет. Или думалось: вот, жили люди... Нет. Самому жить хотелось, действовать, может, бог даст, в офицеры выйти. Скулила душа, тоскова-ла: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были с ним раз-норабочими, гоняли нас туда-сюда, обижали часто. Особен-но почему-то нехорошо возбуждало всех, что мы -- только что из деревни, хоть, как я теперь понимаю, сами они, многие, -- в недалеком прошлом -- тоже пришли из деревни. Но они никак этого не показывали, и все время шпыняли нас: "Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?" Помню еще надгробия каменные, тесаные, тяжелые. Я думал тогда: как же было тащить сюда такую тяжесть? На подводах, что ли? Надписи на камнях -- все больше купцы лежат. Сколько же купцов было на Руси! Или -- это кладби-ще только купеческое? Тишина была на кладбище. Оттор-говали купцы, отшумели... Лежат. Долго-долго будут ле-жать, пока не раскурочат кладбище под какой-нибудь завод. У нас в деревне забросили старое кладбище, стали хоронить на новом месте, на горе. Да, так вот -- официант. Странно, что я никак не встре-вожился, не заволновался, что встретил его, не захотел поговорить. Не знаю -- почему-то не захотел. Может, пото-му, что был я крепко с похмелья, а он возьмет да подумает, что у меня совсем уж плохие дела. Еще пожалеет. А разубе-ждать -- совестно. Словом, не стал я объявляться. А возьму да и пожалею... Зачем?.. Я стал наблюдать за ним. И полу-чил какое-то жестокое удовольствие. Он совсем изменился, этот человек. Не будь у меня такая редкая память на лица, никогда бы мне не узнать его. Я сказал, что обнаружил у не-го в глазах презрение. Никакого презрения! Тут же подошел к соседнему столику и таким изящным полупоклоном изо-гнулся, да так весело, беззаботно, добро улыбнулся, что ку-да тебе! Помурлыкал что-то насчет закуски, посоветовал, покивал причесанным на пробор шарабанчиком, взмахнул салфеткой и отбыл в сторону кухни. Э-э, он-таки научился. Презрение -- это ко мне только, потому что я с похмелья. И один. И одет -- так себе. И лицо солдатское. А так бы он и мне с достоинством поклонился. Ах, славно он кланяется! Именно -- с достоинством, не угодливо, нет, -- красиво, спокойно, четко, ни на сантиметр ниже, ни на сантиметр выше, а как раз, чтоб подумали: "Надо потом прикинуть к счету рубль-другой". Поклонись он мне так, я бы так и по-думал. А вот бережет же свой поклон, не всем подряд кла-няется. Опыт. Конечно, иногда, наверно, ошибается, но, в общем, метит точно. Там, например, где он только что по-клонился, сидели совсем молодые ребята с девушками, ре-бятки изображали бывалых людей, выдавили дома прыщи, курили заграничные сигареты. Тут-то он им -- и поклончик, поводил умытым пальцем по меню -- совет, что лучше за-казать, покивал головкой -- коньяк, шампанское... Легкое движение -- переброс салфетки с руки на руку -- заключи-тельный поклон, исчезновение. Славно. И ведь, хитрец: все с понимающим видом, с видом, что -- вот: молодые, беспеч-ные -- "бродят". Как там у Хемингуэя (у Хема)? Зашли в од-но место -- выпили, зашли в другое место -- выпили... Шельма, он же знает, что для того, чтоб сюда войти с ули-цы, надо отстоять в очереди, где вся беспечность улетучит-ся. Но так как молодые играли в беспечность, он умело подхватил игру. Он знает, что деньги у них -- папины, или кто-то из них в дедовой библиотеке приделал ноги четырех-томнику Даля... Но он все принимает за чистую монету: во-шли джентльмены, все будет о'кэй. Прежде всего он пони-мает, что ребятки форсят перед девушками, при расчете не станут пересчитывать, а еще и подкинут трояк. Но вот уж он иноходит от кухни... Ширк-ширк, ширк-ширк -- обогнул столик, другой, поднос на левой руке как щит, а на щите -- всякие вкусные штуки. Сказать ему, что ли, про калужское кладбище? Помнишь, мол, как там ти-хо-тихо было?.. Нет, пожалеет он меня, наверняка, пожале-ет в душе. -- У вас что было? -- Котлета. -- Котлета... Пожалуйста. -- По-калужски? -- Что? -- Котлета-то по-калужски? -- Почему по-калужски? Нормальная котлета. -- Я думал, по-калужски. -- Где вы видите -- по-калужски? -- Да нигде не вижу... Я вот смотрю на нее, думал, она -- по-калужски. -- Нет у нас никаких по-калужски! -- Ну, нет -- и не надо. Я же не прошу. Я говорю: я ду-мал, она по-калужски. -- Будете кушать? -- А как же! -- Водка... А что собой представляет по-калужски? -- Такие... на гробики похожи... Купеческие котлеты. Он быстро, подозрительно глянул на меня, на графинчик с водкой, что мне поставил, -- испугался: не развезет ли ме-ня, если я это оглоушу, в графинчике-то? Их за это ругают, я слышал. Я интеллигентно кашлянул в ладонь, сказал как можно приветливее: -- Спасибо. -- Пожалуйста. Официант отбыл к соседнему столику. Нет, не буду я ему ничего говорить про Калугу. А три руб-ля лишних дам потом. Как можно небрежней дам, и ника-кого презрения -- дам, и все. Как будто я каждый раз вот так по трояку отваливаю -- такой я странный, щедрый человек, хоть и с солдатским лицом и неважно одет. Меня прямо не-терпение охватило -- скорей дать ему три рубля. Посмот-реть: какое у него сделается лицо! ...Я поел, вылил. Он мне кратким движением -- сверху вниз -- счет. Я заплатил по счету, встал и пошел. Трояк не дал. Ни копейки не дал. Не знаю, что-то вдруг разозлился и не дал. А чтоб самому про себя не думать, что я жадный, я отдал эти три рубля гардеробщику. Я не раздевался, так как вошел в ресторан из гостиницы, а подошел и просто дал. Он меня спросил: -- Побрызгать? -- Не надо, -- сказал я. -- Брызгать еще... "Вот так вот, -- думал я сердито про официанта, -- гро-ша ломаного не дам. И так проживешь. Вон какой ловкий!.. Научился". OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Медик Володя Студент медицинского института Прохоров Володя ехал домой на каникулы. Ехал, как водится, в общем вагоне, ехал славно. Сессию сдал хорошо, из деревни писали, что у них там все в порядке, все здоровы -- на душе у Володи было празднично. И под вечерок пошел он в вагон-ресторан по-ужинать и, может быть, выпить граммов сто водки -- такое появилось желание. Пошел через вагоны и в одном, в купей-ном, в коридоре, увидел землячку свою, тоже студентку, кажется, пединститута. Она была из соседней деревни, в по-запрошлом году они вместе ездили в райцентр сдавать экза-мены по английскому языку и там познакомились. Володе она тогда даже понравилась. Он потом слышал, что она то-же прошла в институт, но в какой и в каком городе, толком не знал. Вообще как-то забыл о ней. Он было обрадовался, увидев ее у окошка, но тут же оторопел: забыл как ее звать. Остановился, отвернулся тоже к окну, чтоб она пока не уз-нала его... Стал вспоминать имя девушки. Напрягал память, перебирая наугад разные имена, но никак не мог вспомнить. То ли Алла, то ли Оля... Что-то такое короткое, ласковое. Пока он так гадал, уткнувшись в окно, девушка оглянулась и тоже узнала его. -- Володя?.. Ой, здравствуй! -- Хелло! -- воскликнул Володя. И сделал вид, что очень-очень удивился, и остро почувствовал свою фальшь -- и это "хелло", и наигранное удивление. От этого вопросы дальше возникли очень нелепые: "Каким ветром? Откуда? Куда?" -- Как?.. На каникулы. -- А-а, ну да. Ну, и как? На сколько? -- Володя до боли ощущал свою нелепость, растерянность и суетился еще больше: почему-то страшно было замолчать и не фальши-вить дальше. -- До сентября? Или до октября? Девушка -- это было видно по ее глазам -- отметила, сколь изменился с недавней поры ее земляк. Но странно, что и она не сказала в простоте: "Да ты что, Володя? Я тоже еду на каникулы, как и ты", а сразу подхватила эту показ-ную вольную манеру. -- Не знаю, как нынче будет. А вы? Вам сказали или тоже на бум-бум едете? Володе сделалось немного легче оттого, что девушка не осадила его с глупой трескотней, а готова даже сама поглу-петь во имя современных раскованных отношений. -- Нам сказали к сентябрю собраться, естественно. Но мы пронюхали, что опять повезут на картошку, поэтому многие из нас хотят обзавестись справками, что работали дома, в родимых колхозах. -- А мы тоже!.. Мы говорим: "А можно, мы дома отра-ботаем?" -- Зачем же их спрашивать? Надо привезти справку, и все, -- Володе даже понравилось, как он стал нагловато рас-поясываться, он втайне завидовал сокурсникам-горожа-нам, особенно старшекурсникам, но сам не решался изо-бражать из себя такого же -- совестно было. Но теперь он вдруг испытал некое удовольствие в нарядной роли... чуть ли не кутилы и циника. Будь у него в кармане деньги, хоть не-много больше, чем на сто граммов водки и на билет в авто-бус до своего села, он, пожалуй, ляпнул бы что-нибудь и про ресторан. Но денег было только-только. -- А не опасно со справкой-то? -- спросила девушка. -- Могут же... это... -- Я умоляю! Отработал -- и все. Возил навоз на поля, -- Володя с улыбкой посмотрел на девушку, но поскорей от-вернулся и полез в карман за сигаретой. Не все еще шло гладко пока. Маленько было совестно. -- Вас куда в прошлом году возили? -- В Заозерье. Но мы там пожили неплохо... -- Володе и правда понравилось ездить с курсом на осенние работы в колхоз, и никакую он справку не собирался доставать дома. -- А мы ездили в Красногорский район, -- тоже не без удовольствия вспомнила девушка. -- Тоже неплохо было. Хохми-или-и!.. -- А как отдыхаете дома летом? Чем занимаетесь? -- Да чем? За ягодами ходим... -- девушка спохвати-лась, что, пожалуй, это банально -- за ягодами. -- Вообще скучно. -- Скооперируемся? -- навернул Володя. -- А то я тоже с тоски загибаюсь. Нас же разделяет всего... четырнадцать ки-лометров, да? Сядем на велики... -- Давайте, -- легко согласилась девушка. -- У нас тоже молодежи нету. Подруги кое-какие остались, но... Знаете, вот были подругами, да? Потом вдруг что-то -- раз! -- и отношения портятся. Вот так, знаете, обвально. -- Это вполне понятно, -- сказал Володя. -- Этого надо было ожидать. Это -- один к одному. -- Но почему? -- очень притворно удивилась девушка. -- Разошлись дороги... И разошлись, как в море кораб-ли, -- Володя посмеялся и стряхнул пепел в алюминиевую неудобную пепельницу внизу. -- Это так же естественно, как естественно то, что у человека две ноги, две руки и од-но сердце, -- Володя вспомнил, что он медик. И девушка тоже вспомнила, что он медик. -- Ой, а трудно в медицинском, а? Володя снисходительно посмеялся. -- Почему? Нет, отсев, естественно, происходит... -- Володе нравилось слово "естественно". -- Нас на первом курсе повели в анатомичку, одна девушка увидела жмури-ков и говорит: "Ах, держите меня!" И повалилась... -- В обморок? -- Да. Ну, естественно, это уже не врач. В фармацевты. -- Обидно, наверно, да? -- А у вас... стабильное положение? -- У нас со второго курса нынче ушла одна. Но она про-сто перевелась, у нее просто отец военный, его куда-то пе-ревели. Во Владивосток. А так нет. А у вас клуб в деревне по-строили? -- Кинотеатр. В прошлом году Я как-то пошел посмотреть какую-то картину, половины слов не понял -- бубнеж ка-кой-то: бу-бу-бу... Я ушел. Хуже, что библиотеки доброй нет. У вас хорошая библиотека? -- Да нет, тоже... Я везу кое-что с собой. -- Ой, что, а?! -- выдал Володя показушный великий го-лод. -- "Путешествия Христофора Колумба". Это, знаете, дневники, письма, документы... Я же -- географичка. -- Так. Еще? -- Еще кое-что... Ау вас есть что-нибудь? -- У меня кое-что специальное тоже... "Записки врача" этого... Как его, врач тоже был?.. -- Чехов? -- Нет, но они, кажется, поддерживали приятельские отношения... Вот вылетела фамилия. А Брэдбери у вас ниче-го нету? -- Нет. А вы любите читать про медиков? -- Да нет... Любопытно бывает, если не туфта полная. А Камю ничего нет? -- Нет, нету. -- Ну, так как мы будем бороться со скукой? -- весело спросил Володя. -- Как вы себе это представляете? -- ему совсем хорошо стало, когда свалили этих Камю, Брэдбери... -- Общими усилиями как-нибудь... -- тоже весело сказа-ла девушка. Как-то вроде обещающе сказала... Володя быстро утрачивал остатки смущения. Он вдруг увидел, что девушка перед ним милая и наивная. Неопыт-ная. Он и сам был не бог весть какой опытный, то есть вовсе неопытный, но рядом с такой-то, совсем-то уж зеленой... Ну-у, он хоть что-то да слышал! Отважиться? Возможность эта так внезапно открылась Володе, и так он вдруг взволно-вался, что у него резко ослабли ноги. Он уставился на девуш-ку и долго смотрел -- так, что та даже смутилась. И от сму-щения вдруг рассмеялась. Глядя на нее, и Володя тоже засмеялся. Да так это у них громко вышло, так самозабвен-но! Так искренне. -- Вплоть до того, что... -- хохотал Володя, -- вплоть до того, что -- поставим... -- Володя и хотел уже перестать сме-яться и не мог. -- Поставим шалаш и... Как услышала девушка про этот шалаш, так еще больше закатилась. -- Как Робинзоны... на этом... да? Володя только кивнул головой -- не мог говорить от смеха. Тут отодвинулась дверь ближнего к ним купе, и какая-то женщина крестьянского облика высунулась и попросила не-громко: -- Ребята, у меня ребенок спит -- потише бы... Тотчас и в соседнем с этим купе скрежетнула дверь, и некая лысая голова зло и недовольно сказала: -- Как в концертном зале, честное слово! Не в концерте же! -- и голова усунулась, и дверь опять нервно скрежетну-ла и щелкнула. Даже женщина, у которой ребенок, удивлен-но посмотрела на эту дверь. -- Не спится юному ковбою, -- громковато сказал Воло-дя, перестав смеяться, но еще улыбаясь. Он тоже смотрел на сердитую дверь. И сказал еще, но потише: -- Вернее так: не спится лысому ковбою. Девушка прихлопнула ладошкой новый взрыв смеха и бегом побежала по коридору -- прочь от опасного места. Во-лодя, польщенный, пошел за ней; чего ему не хватало для полного утверждения в новом своем качестве, так этой вот голой злой головы. Он шел и придумывал, как он сейчас еще скажет про эту голову. Может так: "Я сперва подумал, что это чье-то колено высунулось". Девушка ушла аж в тамбур -- от греха подальше. -- Ой, правда, мы расшумелись, -- сказала она, поправ-ляя волосы. -- Люди спят уже... Володя закурил... Его опять охватило волнение. Его пря-мо колыхнуло, когда она -- совсем рядом -- вскинула вверх и назад оголенные свои руки... Он успел увидеть у нее под мышкой родинку. Дым сигареты стал горьким, но он глотал и глотал его... И молчал. Потом бросил сигарету и посмот-рел на девушку... Ему казалось, что он посмотрел смело и с улыбкой. Девушка тоже смотрела на него. И по тому, как она на него смотрела -- вопросительно, чуть удивленно, -- он понял, что он не улыбается. Но теперь уж и отступать было некуда, и Володя положил руку на ее плечо и стал робко подталкивать пальцами девушку к себе. Так как-то двусмыс-ленно подталкивал -- приглашал и не приглашал: -- можно, однако, подумать, что он влечет к себе, тогда пусть шагнет сама... Жуткий наступил момент, наверно, короткий, но Володя успел разом осознать и свою трусость, и что ему во-все не хочется, чтоб она шагнула. И он вовсе потерялся... -- Что ты? -- спросила девушка серьезно. -- Начнем? -- сказал Володя. Девушка убрала его руку. -- Что начнем? Ты что? -- О боже мой! -- воскликнул Володя. -- Чего ж ты уж так испугалась-то?.. Пичужка, -- и он коротко хохотнул, торопливо похлопал девушку по плечу и сказал снисходи-тельно и серьезно: -- Иди спать, иди спать, а то поздно уже. Да? -- и ринулся в наружную дверь тамбура -- вон отсюда. -- Завтра поедем вместе? -- спросила вдогонку девушка. -- Да! Обязательно! -- откликнулся Володя. Он уже был в переходном этом мешке, где грохотало и качалось. Он почти бежал по вагонам. Очень хотелось или самому выпрыгнуть из вагона, или чтоб она, эта географичка, вы-пала бы как-нибудь из вагона, чтоб никто никогда не узнал его гнусного позора и какой он враль и молокосос. Он пришел в свой вагон, снял ботинки, тихо, как вся-кий мелкий гад, влез на верхнюю полку и замер. Боже ж ты мой! Так ждал этого лета, так радовался, ехал, так все про-думал, как будет отдыхать... Тьфу! Тьфу! Тьфу! Он вдруг вспомнил, как зовут девушку -- Лариса. И еще он вспомнил, как он хохотал в купейном вагоне... Он заворочался и замы-чал тихо. Ведь не сломал же руку или ногу, ни от поезда не отстал, ни чемодан не украли -- сам мелко напаскудил. Эта Лариса теперь расскажет всем... Они любят рассказывать -- смеются всегда! -- когда какой-нибудь валенок хотел со-блазнить девушку, но ничего не вышло -- получил по ушам. Приврет еще, приврет обязательно. Так он казнил себя на верхней полке... пока вдруг не за-снул. Как-то заснул и заснул -- страдал, страдал и заснул. А проснулся, когда уж поезд стоял на родной станции -- дальше он никуда не шел. За окном был ясный день; на перроне громко разговаривали, смеялись, вскрикивали ра-достно... Встречали, торопились к автобусам. Володя моментально собрался... И вдруг вспомнил вче-рашнее... И так и сел. Но надо было выходить: по вагону шел проводник и поторапливал замешкавшихся пассажиров. Володя вышел на перрон. Огляделся... И прошмыгнул в вокзал. Сел там в уголок на чемодан и стал ждать. Эта Лари-са уедет, наверно, одним из первых автобусов, она девка шустрая. А они потом еще будут, автобусы-то, много. И все почти идут через его село. Черт с ней, с этой Ларисой!.. Мо-жет, расскажет, а может, и не расскажет. Зато он все равно дома. И уж не так было больно, как вчера вечером. Ну, что же уж тут такого?.. Стыдно только. Ну, может, пройдет как-нибудь, Володя выглянул в окно на привокзальную площадь... И сразу увидел Ларису: она стояла поодаль от ав-тобусов -- высматривала Володю среди людей, идущих с перрона. Володя сел опять на чемодан. Вот же противная девка, стоит, ждет! Ничего, подождешь-подождешь и уе-дешь -- домой-то охота. Но ведь какая настырная -- стоит, ждет! OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского В воскресенье мать-старушка... А были у него хорошие времена. В войну. Он ходил по де-ревне, пел. Водила его Матрена Кондакова, сухая, на ред-кость выносливая баба, жадная и крикливая. Он называл ее -- супружница. Обычно он садился на крыльцо сельмага, вынимал из мешка двухрядку русского строя, долго и основательно уст-раивал ее на коленях, поправлял ремень на плече... Он был, конечно, артист. Он интриговал слушателей, он их готовил к действу. Он был спокоен. Незрячие глаза его (он был слепой от роду) "смотрели" куда-то далеко-далеко. Наблюдать за ним в эту минуту было интересно. Матрена малость портила торжественную картину -- суетилась, выставляла на крыльце алюминиевую кружку для денег, зачем-то надевала на себя цветастую кашемировую шаль, которая совсем была не к лицу ей, немолодой уж... Но на нее не обращали внимания. Смотрели на Ганю. Ждали. Он негромко, сдержанно про-кашливался, чуть склонял голову и, продолжая "смотреть" куда-то в даль, одному ему ведомую, начинал... Песен он знал много. И все они были -- про войну, про тюрьму, про сироток, про скитальцев... Знал он и "божественные", но за этим следили "сельсоветские". А если никого из "сельсоветских" близко не было, его просили: -- Гань, про безноженьку. Ганя пел про безноженьку (девочку), которая просит лас-кового Боженьку, чтоб он приделал ей ноженьки. Ну -- хоть во сне, хоть только чтоб узнать, как ходят на ноженьках... Бабы плакали. Матрена тоже вытирала слезы концом кашемировой шали. Может, притворялась, Бог ее знает. Она была хитрая. Пел Ганя про "сибулонцев" (заключенных сибирских ла-герей) -- как одному удалось сбежать; только он сбежать-то сбежал, а куда теперь -- не знает, потому что жена его, курва, сошлась без него с другим. Пел про "синенький, скромный платочек"... Слушали затаив дыхание. Пел Ганя негромко, глухова-тым голосом, иногда (в самые захватывающие моменты) умол-кал и только играл, а потом продолжал. Разные были песни. В воскресенье мать-старушка К воротам тюрьмы пришла, Своему родному сыну Передачку принесла. Оттого, что Ганя все "смотрел" куда-то далеко и лицо его было скорбное и умное, виделось, как мать-старушка подо-шла к воротам тюрьмы, а в узелке у нее -- передачка: сальца кусочек, шанежки, яички, соль в тряпочке, бутылка молока... Передайте передачку, А то люди говорят: Заключенных в тюрьмах много -- Сильно с голоду морят. Бабы, старики, ребятишки как-то все это понимали -- и что много их там, и что морят. И очень хотелось, чтоб пере-дали тому несчастному "сидельцу", сыну ее, эту передачку -- хоть поест, потому что в "терновке" (тюрьме), знамо дело, несладко. Но... Ей привратник усмехнулся: "Твоего тут сына нет. Прошлой ночью был расстрелян И отправлен на тот свет". Горло сжимало горе. Завыть хотелось... Ганя понимал это. Замолкал. И только старенькая гармошка его с медными уголками все играет и играет. Потом: Повернулась мать-старушка, От ворот тюрьмы пошла... И никто про то не знает -- На душе что понесла. Как же не знали -- знали! Плакали. И бросали в кружку пятаки, гривенники, двадцатики. Матрена строго следила, кто сколько дает. А Ганя сидел, обняв гармошку, и все "смот-рел" в свою далекую, неведомую даль. Удивительный это был взгляд, необъяснимо жуткий, щемящий душу. Потом война кончилась. Вернулись мужики, какие оста-лись целые... Стало шумно в деревнях. А тут радио провели, патефонов понавезли -- как-то не до Гани стало. Они еще ходили с Матреной, но слушали их плохо. Подавали, правда, но так -- из жалости, что человек -- слепой и ему надо как-то кормиться. А потом и совсем вызвали Ганю в сельсовет и сказали: -- Назначаем тебе пенсию. Не шляйся больше. Ганя долго сидел молча, смотрел мимо председателя... Сказал: -- Спасибо нашей дорогой Советской власти. И ушел. Но и тогда не перестал он ходить, только -- куда подаль-ше, где еще не "провели" это "вшивое радиво". Но чем дальше, тем хуже и хуже. Молодые, те даже под-смеиваться стали. -- Ты, дядя... шибко уж на слезу жмешь. Ты б чего-нито повеселей. -- Жиганье, -- обиженно говорил Ганя. -- Много вы по-нимаете! И укладывал гармошку в мешок, и они шли с Матреной дальше... Но дальше -- не лучше. И Ганя перестал ходить. Жили они с Матреной в небольшой избенке под горой. Матрена занималась огородом. Ганя не знал, что делать. Стал попивать. На этой почве у них с Матреной случались ругань и даже драки. -- Глот! -- кричала Матрена. -- Ты вот ее пропьешь, пензию-то, а чем жить будем?! Ты думаешь своей башкой дыря-вой, или она у тебя совсем прохудилась? -- Закрой варежку, -- предлагал Ганя. -- И никогда не открывай. -- Я вот те открою счас -- шумовкой по калгану!.. Черт слепошарый. Ганя бледнел. -- Ты мои шары не трожь! Не ты у меня свет отняла, не тебе вякать про это. Вообще стал Ганя какой-то строптивый. Звали куда-ни-будь: на свадьбу поиграть -- отказывался. -- Я не комик, чтоб пляску вам наигрывать. Поняли? У вас теперь патефоны есть -- под их и пляшите. Пришли раз молодые из сельсовета (наверно, Матрена сбегала, пожаловалась), заикнулись: -- Вы знаете, есть ведь такое общество -- слепых... -- Вот и записывайтесь туда, -- сказал Ганя. -- А мне и тут хорошо. А этой... моей... передайте: если она ишо по сельсоветам бегать будет, я ей ноги переломаю. -- Почему вы так? -- Как? -- Вам же лучше хотят... -- А я не хочу! Вот мне хотят, а я не хочу! Такой я... губо-шлеп уродился, что себе добра не хочу. Вы мне пензию плотите -- спасибо. Больше мне ничего от вас не надо. Чего мне в тем обчестве делать? Чулки вязать да радиво слушать?.. Спасибо. Передайте им всем там от меня низкий поклон. ... Один только раз встрепенулся Ганя душой, оживился, помолодел даже... Приехали из города какие-то люди -- трое, спросили: -- Здесь живет Гаврила Романыч Козлов? Ганя насторожился. -- А зачем? В обчество звать? -- В какое общество?.. Вы песен много знаете, нам ска-зали... -- Ну так? -- Нам бы хотелось послушать. И кое-что записать... -- А зачем? -- пытал Ганя. -- Мы собираем народные песни. Записываем. Песни не должны умирать... Догадался же тот городской человек сказать такие слова!.. Ганя встал, заморгал пустыми глазами... Хотел унять слезы, а они текли, ему было стыдно перед людьми, он хмурился и покашливал и долго не мог ничего сказать. -- Вы споете нам? -- Спою. Вышли на крыльцо. Ганя сел на приступку, опять долго устраивал гармонь на коленях, прилаживал поудобней ре-мень на плече. И опять "смотрел" куда-то далеко-далеко, и опять лицо его было торжественное и умное. И скорбное, и прекрасное. Был золотой день бабьего лета, было тепло и покойно на земле. Никто в деревне не знал, что сегодня, в этот ясный по-гожий день, когда торопились рубить капусту, ссыпать в ямы картошку, пока она сухая, сжигать на огородах ботву, пока она тоже сухая, никто в этот будничный, рабочий день не знал, что у Гаврилы Романыча Козлова сегодня -- праздник. Пришла с огорода Матрена. Навалился на плетень соседский мужик, Егор Анашкин... С интересом разглядывали городских, которые разложили на крыльце какие-то кружочки, навострились с блокнотами -- приготовились слушать Ганю. -- Сперва жалобные или тюремные? -- спросил Ганя. -- Любые. И Ганя запел... Ах, как он пел! Сперва спел про безноженьку. Подождал, что скажут. Ждал напряженно и "смот-рел" вдаль. -- А что-нибудь такое... построже... Нет, это тоже хоро-шая! Но... что-нибудь -- где горе настоящее... -- Да рази ж это не горе -- без ног-то? -- удивился Ганя. -- Горе, горе, -- согласились. -- Словом, пойте, какие хо-тите. Как на кладбище Митрофановском Отец дочку родную убил, -- запел Ганя. И славно так запел, с душой. -- Это мы знаем, слышали, -- остановили его. Ганя растерялся. -- А чего же тогда? Тут эти трое негромко заспорили: один говорил, что надо писать все, двое ему возражали: зачем? Ганя напряженно слушал и все "смотрел" туда куда-то, где он, наверно, видел другое -- когда слушали его и не спо-рили, слушали и плакали. -- А вот вы говорили -- тюремные. Ну-ка тюремные. Ганя поставил гармонь рядом с собой. Закурил. -- Тюрьма -- это плохое дело, -- сказал он. -- Не приведи Господи. Зачем вам? -- Почему же?! -- Нет, люди хорошие, -- будет. Попели, поиграли -- и будет. -- И опять жестокая строптивость сковала лицо. -- Ну просют же люди! -- встряла Матрена. -- Чего ты кобенисся-то? -- Закрой! -- строго сказал ей Ганя. -- Ишак, -- сказала Матрена и ушла в огород. -- Вы обиделись на нас? -- спросили городские. -- Пошто? -- изумился Ганя. -- Нет. За что же? Каких пе-сен вам надо, я их не знаю. Только и делов. Городские собрали свои чемоданчики, поблагодарили Ганю, дали три рубля и ушли. Егор Анашкин перешагнул через низенький плетень, подсел к Гане. -- А чего, правда, заартачился-то? -- поинтересовался он. -- Спел ба, может, больше бы дали. -- Свиней-то вырастил? -- спросил Ганя после некоторо-го молчания. -- Вырастил, -- вздохнул Егор. -- Теперь не знаю, куда с имя деваться, черт бы их надавал. Сдуру тада -- разрешили: давай по пять штук! А куда теперь? На базар -- там без меня навалом, не один я такой... Егор закурил и задумался. -- Эх ты, поросятинка! -- вдруг весело сказал Ганя. -- На-ка трешку-то -- сходи возьми бутылочку. За здоровье свинок твоих... и чтоб не кручинился ты -- выпьем. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Ванька Тепляшин Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с яз-вой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине... Пого-ворили о чем-то между собой и сказали Ваньке: -- Поедешь в городскую больницу? -- Зачем? -- не понял Ванька. -- Лежать. Также лежать, как здесь лежишь. Вот... Сергей Николаевич лечить будет. Ванька согласился. В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали назы-вать "тематический больной". -- А где тематический больной-то? -- спрашивала сестра. -- Курит, наверно, в уборной, -- отвечали соседи Ванькины. -- Где же еще. -- Опять курит? Что с ним делать, с этим тематиче-ским... Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рас-сказал соседям по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной... -- Лед впереди уже о так от горбатится -- горкой... Я от-крыл дверцу, придавил газку. Вдруг -- вниз поехал!.. -- Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает ру-ками, перескакивает с одного на другое. -- Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода -- хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, на-турально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из каби-ны-то и начинаю осматриваться... -- Ты прямо, как это... как в баню попал: "вылез, начи-наю осматриваться". Меньше ври-то. Ванька на своей кровати выпучил честные глаза. -- Я вру?! -- некоторое время он даже слов больше не на-ходил. -- Хот... Да ты что? Как же я врать стану! Хот... И верно, посмотришь на Ваньку -- и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже -- уметь надо. -- Ну, ну? Дальше, Вань. Не обращай внимания. -- Я, значит, смотрю вверх -- вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился... Я туда погреб. -- Да сколько ж ты под водой-то был? -- А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают... -- Ну, ну? -- Ну, вылез... Ко мне уже бегут. Завели в первую избу... -- Сразу -- водки? -- Одеколоном сперва оттерли... Я целую неделю потом "красной гвоздикой" вонял. Потом уж за водкой сбегали. ...Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди оди-наковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то за-гадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице -- по людям, по машинам... Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так -- все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко. И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать... Пробирается че-рез улицу, оглядывается -- боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то. -- Мама идет! -- закричал он всем в палате радостно. Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись. -- Где, Ваня? -- Да вон! Вон, с сумкой-то! -- Ванька свесился с подо-конника и закричал: -- Ма-ам! -- Ты иди встреть ее внизу, -- сказали Ваньке. -- А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то. -- Да пустят! Скажет -- из деревни... -- гадать стали. -- Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными гла-зами, этот сроду не пустит. Ванька побежал вниз. А мать уже стояла возле этого худого с красными глаза-ми, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее. -- Это ко мне! -- издали еще сказал Ванька. -- Это моя мать. -- В среду, субботу, воскресенье, -- деревянно прокуко-вал красноглазый. Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее. -- Назад. -- Да ко мне она! -- закричал Ванька. -- Ты что?! -- В среду, субботу, воскресенье, -- опять трижды отсту-кал этот... вахтер, что ли, как их там называют. -- Да не знала я, -- взмолилась мать, -- из деревни я... Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, ма-ленько хоть... Ваньку впервые поразило, -- он обратил внимание, -- какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу пере-скочила на этот голос... И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать: -- Помолчи, мам. -- Да я вот объясняю товарищу... Чего же? -- Помолчи! -- опять велел Ванька. -- Товарищ, -- веж-ливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер да-же не посмотрел в его сторону. -- Товарищ! -- повысил го-лос Ванька. -- Я к вам обращаюсь! -- Вань, -- предостерегающе сказала мать, зная про сы-на, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки. Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди. -- Пойдем вон там посидим, -- изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него. -- Наз-зад, -- как-то даже брезгливо сказал тот. И хотел развернуть Ваньку за рукав. Ванька точно ждал этого. Только красноглазый коснулся его, Ванька движением руки вверх резко отстранил руку вахтера и, бледнея уже, но еще спокойно, сказал матери: -- Вот сюда вот, на эту вот скамеечку. Но и дальше тоже ждал Ванька -- ждал, что красногла-зый схватит его сзади. И красноглазый схватил. За воротник Ванькиной полосатой пижамы. И больно дернул. Ванька поймал его руку и так сдавил, что красноглазый рот скри-вил. -- Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распус-кать... -- заговорил Ванька ему в лицо негромко, не сразу находя веские слова, -- я тебе... я буду иметь с вами очень серьезный разговор. -- Вань, -- чуть не со слезами взмолилась мать. -- Госпо-ди, господи... -- Садись, -- велел Ванька чуть осевшим голосом. -- Са-дись вот сюда. Рассказывай, как там?.. Красноглазый на какое-то короткое время оторопел, по-том пришел в движение и подал громкий голос тревоги. -- Стигаеев! Лизавета Сергеевна!.. -- закричал он. -- Ко мне! Тут произвол!.. -- и он, растопырив руки, как если бы надо было ловить буйно помешанного, пошел на Ваньку. Но Ванька сидел на месте, только весь напружинился и смотрел снизу на красноглазого. И взгляд этот остановил красноглазого. Он оглянулся и опять закричал: -- Стигаеев! Из боковой комнаты, из двери выскочил квадратный Ев-стигнеев в белом халате, с булочкой в руке. -- А? -- спросил он, не понимая, где тут произвол, ка-кой произвол. -- Ко мне! -- закричал красноглазый. И, растопырив ру-ки, стал падать на Ваньку. Ванька принял его... Вахтер отлетел назад. Но тут уже и Евстигнеев увидел "произвол" и бросился на Ваньку. ...Ваньку им не удалось сцапать... Он не убегал, но не да-вал себя схватить, хоть этот Евстигнеев был мужик крепкий и старались они с красноглазым во всю силу, а Ванька еще стерегся, чтоб поменьше летели стулья и тумбочки. Но все равно, тумбочка вахтерская полетела, и с нее полетел гра-фин и раскололся. Крик, шум поднялся... Набежало белых халатов. Прибежал Сергей Николаевич, врач Ванькин... Красноглазого и Евстигнеева еле-еле уняли. Ваньку повели наверх. Сергей Николаевич повел. Он очень расстроился. -- Ну как же так, Иван?.. Ванька, напротив, очень даже успокоился. Он понял, что сейчас он поедет домой. Он даже наказал матери, чтоб она подождала его. -- На кой черт ты связался-то с ним? -- никак не мог по-нять молодой Сергей Николаевич. Ванька очень уважал это-го доктора. -- Он мать не пустил. -- Да сказал бы мне, я бы все сделал! Иди в палату, я ее приведу. -- Не надо, мы счас домой поедем. -- Как домой? Ты что? Но Ванька проявил непонятную ему самому непреклон-ность. Он потому и успокоился-то, что собрался домой. Сергей Николаевич стал его уговаривать в своем кабинетике... Сказал даже так: -- Пусть твоя мама поживет пока у меня. Дня три. Сколь-ко хочет! У меня есть где пожить. Мы же не довели дело до конца. Понимаешь? Ты просто меня подводишь. Не обращай внимания на этих дураков! Что с ними сделаешь? А мама бу-дет приходить к тебе... -- Нет, -- сказал Ванька. Ему вспомнилось, как мать уни-женно просила этого красноглазого... -- Нет. Что вы! -- Но я же не выпишу тебя! -- Я из окна выпрыгну... В пижаме убегу ночью. -- Ну-у -- огорченно сказал Сергей Николаевич. -- Зря ты. -- Ничего, -- Ваньке было даже весело. Немного только жаль, что доктора... жалко, что он огорчился. -- А вы най-дете кого-нибудь еще с язвой... У окна-то лежит, рыжий-то, у него же тоже язва. -- Не в этом дело. Зря ты, Иван. -- Нет, -- Ваньке становилось все легче и легче. -- Не обижайтесь на меня. -- Ну, что ж... -- Сергей Николаевич все же очень рас-строился. -- Так держать тебя тоже бесполезно. Может, подумаешь?.. Успокоишься... -- Нет. Решено. Ванька помчался в палату -- собрать кой-какие свои ве-щички. В палате его стали наперебой ругать: -- Дурак! Ты бы пошел... -- Ведь тебя бы вылечили здесь, Сергей Николаевич до-вел бы тебя до конца. Они не понимали, эти люди, что скоро они с матерью сядут в автобус и через какой-нибудь час Ванька будет дома. Они этого как-то не могли понять. -- Из-за какого-то дурака ты себе здоровье не хочешь по-править. Эх ты! -- Надо человеком быть, -- с каким-то мстительным покоем, даже, пожалуй, торжественно сказал Ванька. -- Ясно? -- Ясно, ясно... Зря порешь горячку-то, зря. -- Ты бы полтинник сунул ему, этому красноглазому, и все было бы в порядке. Чего ты? Ванька весело со всеми попрощался, пожелал всем здо-ровья и с легкой душой поскакал вниз. Надо было еще взять внизу свою одежду. А одежду выда-вал как раз этот Евстигнеев. Он совсем не зло посмотрел на Ваньку и с сожалением даже сказал: -- Выгнали? Ну вот... А когда выдавал одежду, склонился к Ваньке и сказал негромко, с запоздалым укором: -- Ты бы ему копеек пятьдесят дал, и все -- никакого шу-му не было бы. Молодежь, молодежь... Неужели трудно дога-даться? -- Надо человеком быть, а не сшибать полтинники, -- опять важно сказал Ванька. Но здесь, в подвале, среди мно-жества вешалок, в нафталиновом душном облаке, слова эти не вышли торжественными; Евстигнеев не обратил на них внимания. -- Ботинки эти? Твои? -- Мои. -- Не долечился и едешь... -- Дома долечусь. -- До-ома! Дома долечисся... -- Будь здоров, Иван Петров! -- сказал Ванька. -- Сам будь здоров. Попросил бы врача-то... может, оставют. Зря связался с этим дураком-то. Ванька не стал ничего объяснять Евстигнееву, а поспе-шил к матери, которая небось сидит возле красноглазого и плачет. И так и было: мать сидела на скамеечке за вахтером и вы-тирала полушалком слезы. Красноглазый стоял возле своей тумбочки, смотрел в коридор -- на прострел. Стоял прямо, как палка. У Ваньки даже сердце заколотилось от волнения, когда он увидел его. Он даже шаг замедлил -- хотел напос-ледок что-нибудь сказать ему. Покрепче. Но никак не нахо-дил нужное. -- Будь здоров! -- сказал Ванька. -- Загогулина. Красноглазый моргнул от неожиданности, но головы не повернул -- все смотрел вдоль своей вахты. Ванька взял материну сумку, и они пошли вон из хваленой-прехваленой горбольницы, где, по слухам, чуть ли не рак вылечивают. -- Не плачь, -- сказал Ванька матери. -- Чего ты? -- Нигде ты, сынок, как-то не можешь закрепиться, -- сказала мать свою горькую думу. -- Из ФЗУ тада тоже... -- Да ладно!.. Вались они со своими ФЗУ. Еще тебе одно скажу: не проси так никого, как давеча этого красношарого просила. Никогда никого не проси. Ясно? -- Много так сделаешь -- не просить-то! -- Ну... и так тоже нельзя. Слушать стыдно. -- Стыдно ему!.. Мне вон счас гумажки собирать на пен-сию -- побегай-ка за имя, да не попроси... Много соберешь? -- Ладно, ладно... -- мать никогда не переговорить. -- Как там, дома-то? -- Ничо. У себя-то будешь долеживать? -- Та-а... не знаю, -- сказал Ванька. -- Мне уже лучше. Че-рез некоторое время они сели у вокзала в автобус и поехали домой. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Ваня, ты как здесь?! У Проньки Лагутина в городе Н-ске училась сестра. Раз в месяц Пронька ездил к ней, отвозил харчи и платил за квар-тиру. Любил поболтать с девушками-студентками, подругами сестры, покупал им пару бутылок красного вина и учил: -- Вы, главное, тут... смотрите. Тут народ разный. Если он к тебе: "Вы, мол, мне глянетесь, то-се, разрешите вас под ручку", -- вы его по руке: "Не лезь! Мне, мол, сперва выучиться надо, а потом уж разные там дела. У меня, мол, пока одна учеба на уме". В один из таких приездов Пронька, проводив утром деву-шек в институт, решил побродить до поезда по городу. Поезд уходил вечером. Походил, поглазел, попил воды из автомата... И присел отдохнуть на скамейку в парке. Только присел, слышит: -- Молодой человек, простите, пожалуйста. -- Подошла красивая молодая женщина с портфелем. -- Разрешите, я займу минутку вашего времени? -- Зачем? -- спросил Пронька. Женщина присела на скамейку. -- Мы в этом городе находимся в киноэкспедиции... -- Кино фотографируете? -- Да. И нам для эпизода нужен человек. Вот такого... ва-шего типа. -- А какой у меня тип? -- Ну... простой... Понимаете, нам нужен простой сель-ский парень, который в первый раз приезжает в город. -- Так, понимаю. -- Вы где работаете? -- Я приезжий, к сестре приезжал... -- А когда уезжаете? -- Сегодня. -- Мм... тогда, к сожалению, ничего не выйдет. А у себя... в селе, да?.. -- Но. -- У себя в селе где работаете? -- Трактористом. -- Нам нужно, чтоб вы по крайней мере неделю побыли здесь. Это нельзя? -- Трудно. Сейчас самое такое время. -- Понимаю. Жаль. Извините, пожалуйста. -- Женщина пошла было, но вернулась. -- А знаете, у вас есть сейчас минут двадцать времени? -- Есть. -- Я хочу показать вас режиссеру... для... как вам попро-ще: чтобы убедиться, в том ли мы направлении ищем? Вы не возражаете? Это рядом, в гостинице. -- Пошли. По дороге Пронька узнал, как будет называться кино, какие знаменитые артисты будут играть, сколько им платят... -- А этот тип зачем приезжает в город? -- Ну, знаете, искать свою судьбу. Это, знаете, из тех, ко-торые за длинным рублем гоняются. -- Интересно, -- сказал Пронька. -- Между прочим, мне бы сейчас длинный рубль не помешал: домишко к осени хочу перебрать. Жениться надо, а в избе тесно. Пойдут ребятиш-ки -- повернуться негде будет. У вас всем хорошо платят? Женщина засмеялась. -- Вы несколько рановато об этом. А вы могли бы с неде-лю пожить здесь? -- Неделю, думаю, мог бы. Я дам телеграмму, что... -- Нет, пока ничего не нужно. Ведь вы можете еще не по-дойти... -- Вы же сказали, что я как раз тот самый тип! -- Это решает режиссер. Режиссер, худощавый мужчина лет за пятьдесят, с живы-ми умными глазами, очень приветливо встретил Проньку. Пристально, быстро оглядел его, усадил в кресло. Милая женщина коротко рассказала, что сама узнала от Проньки. -- Добре, -- молвил режиссер. -- Если дело пойдет, мы все уладим. А теперь оставьте нас, пожалуйста, мы попробу-ем... поиграть немного. Женщина вышла. -- Как вас зовут, я забыл? -- Прокопий. -- Пронька встал. -- Сидите, сидите. Я тоже сяду. -- Режиссер сел напро-тив. Весело смотрел на Проньку. -- Тракторист? -- Ага. -- Любите кино? -- Ничего. Редко, правда, бывать приходится. -- Что так? -- Да ведь... летом почесть все время в бригаде, а зимой на кубы уезжаем... -- Что это такое? -- На лесозаготовки. Женатые-то дома, на ремонте, а хо-лостежь -- вроде меня -- на кубы. -- Так, так... Вот какое дело, Прокопий. Есть у нас в филь-ме эпизод: в город из деревни приезжает парень. Приезжает в поисках лучшей судьбы. Находит знакомых. А знакомство такое... шапочное: городская семья выезжала летом отдо-хнуть в деревню, жила в его доме. Это понятно? -- Понятно. -- Отлично. Дальше: городская семья недовольна приез-дом парня -- лишняя волокита, неудобства... и так далее. Па-рень неглупый, догадывается об этом и вообще начинает по-нимать, что городская судьба -- дело нелегкое. Это его, так сказать, первые шаги. Ясно? -- А как же так: сами жили -- ничего, а как к ним приеха-ли -- не ндравится. -- Ну... бывает. Кстати, они не так уж и показывают, что недовольны его приездом. Тут все сложнее. -- Режиссер по-молчал, глядя на Проньку. -- Это непонятно? -- Понятно. Темнят. -- Темнят, да. Попробуем?.. Слова на ходу придумаем. А? -- А как? -- Входите в дверь -- перед вами буду не я, а те ваши го-родские знакомые, хозяин. Дальше -- посмотрим. Ведите се-бя как Бог на душу положит. Помните только, что вы не Прокопий, Пронька, а тот самый деревенский парень. Назо-вем его -- Иван. Давайте! Пронька вышел из номера... и вошел снова. -- Здравствуйте. -- Надо постучаться, -- поправил режиссер. -- Еще раз. Пронька вышел и постучал в дверь. -- Да! Пронька вошел. Остановился у порога. Долго молчали, глядя друг на друга. -- А где "здравствуйте"? -- Я же здоровался. -- Мы же снова начали. -- Снова, да? Пронька вышел и постучался. -- Да! -- Здравствуйте! -- О, Иван! Входите, входите, -- "обрадовался" режис-сер. -- Проходите же! Каким ветром? Пронька заулыбался. -- Привет! -- Подошел, обнял режиссера, похлопал его по спине. -- Как житуха? -- А чего ты радуешься? -- спросил режиссер. -- Тебя увидел... Ты же тоже обрадовался. -- Да, но разве ты не чувствуешь, что я притворно обра-довался? Дошло? -- А чего тебе притворяться-то? Я еще не сказал, что буду жить у вас. Может, я только на часок. Режиссер наморщил лоб, внимательно посмотрел в глаза Проньке. -- Пожалуй, -- сказал он. -- Давай еще раз. Я поторопил-ся, верно. Пронька опять вышел и постучался. Все повторилось. -- Ну, как житуха? -- спросил Пронька, улыбаясь. -- Да так себе... А ты что, по делам в город? -- Нет, совсем. -- Как совсем? -- Хочу артистом стать. Режиссер захохотал. Пронька выбился из игры. -- Опять снова? -- Нет, продолжай. Только -- серьезно. Не артистом, а... ну, в общем, работать на трикотажную фабрику. Так ты, зна-чит, совсем в город? -- Ага. -- Ну и как? -- Что? -- А где жить будешь? -- У тебя. Вы же у меня жили, теперь я у вас поживу. Режиссер в раздумье походил по номеру. -- Что-то не выходит у нас... Сразу быка за рога взяли, так не годится, -- сказал он. -- Тоньше надо. Хитрее. Давай оба притворяться: я недоволен, что ты приехал, но как будто обрадован; ты заметил, что я недоволен, но не показываешь виду -- тоже радуешься. Попробуем? -- Попробуем. Мне глянется такая работа, честное слово. Если меня увидят в кино в нашей деревне, это будет огром-ный удар по клубу, его просто разнесут по бревнышку. -- Почему разнесут? -- От удивления. Меня же на руках вынесут!.. -- М-да... Ну, давайте пробовать. А то как бы меня потом тоже не вынесли из одного дома. От удивления. Пронька вышел в коридор, постучался,