вошел, поздоро-вался. Все это проделал уверенно, с удовольствием. -- Ваня! Ты как здесь?! -- воскликнул режиссер. -- А тебя зовут? -- Ну, допустим... Николай Петрович. -- Давай снова, -- скомандовал Пронька. -- Говори: "Ва-ня, ты как здесь?!" -- Ваня, ты как здесь?! -- Нет, ты вот так хлопни себя руками и скажи: "Ваня, ты как здесь?!" -- Пронька показал, как надо сделать. -- Вот так. Режиссер потрогал в раздумье подбородок и согласился. -- Хорошо. Ваня, ты как здесь?! -- хлопнул руками. Пронька сиял. -- Здорово, Петрович! Как житуха? -- Стоп! Я не вижу, что ты догадываешься о моем настоя-щем чувстве. Я же недоволен! Хотя... Ну хорошо. Пойдем дальше. Ты все-таки следи за мной внимательней. Ваня, ты как здесь?! -- Хочу перебраться в город. -- Совсем? -- Ага. Хочу попробовать на фабрику устроиться... -- А жить где будешь? -- сполз с "радостного" тона Нико-лай Петрович. -- У тебя. -- Проньку не покидала радость. -- Телевизор будем вместе смотреть. -- Да, но у меня тесновато, Иван... -- Проживем! В тесноте -- не в обиде. -- Но я же уже недоволен, Иван... то есть, Проня! -- вы-шел из терпения режиссер. -- Разве не видишь? Я уже мрач-нее тучи, а ты все улыбаешься. -- Ну и хрен с тобой, что ты недоволен. Ничего не слу-чится, если я поживу у тебя с полмесяца. Устроюсь на рабо-ту, переберусь в общагу. -- Но тогда надо другой фильм делать! Понимаешь? -- Давай другой делать. Вот я приезжаю, так? -- Ты родом откуда? -- перебил режиссер. -- Из Колунды. -- А хотел бы действительно в городе остаться? -- Черт ее... -- Пронька помолчал. -- Не думал про это. Вообще-то нет. Мне у нас больше глянется. Не подхожу я к этому парню-то? -- Как тебе сказать... -- Режиссеру не хотелось огорчать Проньку. -- У нас другой парень написан. Вот есть сцена-рий... -- Он хотел взять со стола сценарий, шагнул уже, но вдруг повернулся. -- А как бы ты сделал? Ну вот приехал ты в город... -- Да нет, если уж написано, то зачем же? Вы же не буде-те из-за меня переписывать. -- Ну а если бы? -- Что? -- Приехал ты к знакомым... -- Ну, приехал... "Здрасте!" -- "Здрасте!" -- "Вот и я по-жаловал". -- "Зачем?" -- "Хочу на фабрику устроиться..." -- Ну? -- Все. -- А они недовольны, что тебе придется некоторое время у них жить. -- А что тут такого, я никак не пойму? Ну, пожил бы пару недель... -- Нет, вот они такие люди, что недовольны. Прямо не говорят, а недовольны, видно. Как туг быть? -- Я бы спросил: "Вам што, не глянется, што я пока по-живу у вас?" -- А они: "Да нет, Иван, что ты! Пожалуйста, располагай-ся!" А сами недовольны, ты это прекрасно понимаешь. Как быть? -- Не знаю. А как там написано? -- Пронька кивнул на сценарий. -- Да тут... иначе. Ну а притвориться бы ты смог? Ну-ка давай попробуем? Они плохие люди, черт с ними, но тебе действительно негде жить. Не ехать же обратно в деревню. Давай с самого начала. Помни только... Зазвонил телефон. Режиссер взял трубку -- Ну... ну... Да почему?! Я же говорил!.. Я показывал, ка-кие! А, черт!.. Сейчас спущусь. Иду. Проня, подожди пять минут. Там у нас путаница вышла... -- Не слушаются? -- поинтересовался Пронька. -- Кого? Меня? -- Но. Режиссер засмеялся. -- Да нет, ничего... Я скоро. -- Режиссер вышел. Пронька закурил. Вбежала красивая женщина с портфелем. На ходу спро-сила: -- Ну, как у вас? -- Никак. -- Что? -- Не выходит. Там другой написан. -- Режиссер просил подождать? -- Ага. -- Значит, подождите. -- Женщина порылась в стопке сценариев, взяла один... -- Может, вам сценарий пока дать почитать? Почитайте пока. Вот тут закладочка -- ваш эпизод. Она сунула Проньке сценарий, а сама с другим убежала. И никакого у нее интереса к Проньке больше не было. И во-обще Проньке стало почему-то тоскливо. Представилось, как приедет завтра утром к станции битком набитый поезд, как побегут все через площадь -- занимать места в автобу-сах... А его не будет там, и он не заорет весело на бегу: "Давай, бабка, кочегарь, а то на буфере поедешь!" И не мелькнут потом среди деревьев первые избы его деревни. Не пахнет кизячным дымом... Не встретит мать на пороге при-вычным: "Приехал. Как она там?" И не ответит он, как при-вык отвечать: "Все в порядке". -- "Ну, слава Богу". Он положил сценарий на стол, взял толстый цветной карандаш и на чистом листке бумаги крупно написал: "Не выйдет у нас. Лагутин Прокопий". И ушел. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Вечно недовольный Яковлев Приехал в отпуск в село Борис Яковлев... Ему -- под со-рок, но семьи в городе нету, была семья, но чего-то разла-дилось, теперь -- никого. Вообще-то догадывались, почему у него -- ни семьи, никого: у Яковлева скверный характер. Еще по тем временам, когда он жил в селе и работал в кол-хозе, помнили: вечно он с каким-то насмешливым огоньком в глазах, вечно подоспеет с ехидным словом... Все присмат-ривается к людям, но не идет с вопросом или просто с от-крытым словом, а все как-то -- со стороны норовит, сбоку: сощурит глаза и смотрит, как будто поджидает, когда человек неосторожно или глупо скажет, тогда он подлетит, как ястреб, и клюнет. Он и походил на ястреба: легкий, поджа-рый, всегда настороженный и недобрый. У него тут родня большая: мать с отцом еще живые... Со-брались, гульнули. Гуляли Яковлевы всегда шумно, всегда с драками: то братаны сцепятся, то зять с тестем, то кумо-вья -- по старинке -- засопят друг на друга. Это все знали; что-то было и на этот раз, но не так звонко -- поустали, вид-но, и Яковлевы. Сам Борис Яковлев крепок на вино: может выпить мно-го, а не качнется, не раздерет сдуру рубаху на себе. Не все-гда и поймешь, что он пьян; только когда приглядишься, видно -- глаза потемнели, сузились, и в них точно вызов ка-кой, точно он хочет сказать: "Ну?" Был он и на этот раз такой. В доме у него еще шумели, а он, нарядный, пошел к новому клубу: там собралась молодежь, даже и постарше то-же пришли -- ждали: дело воскресное, из района должна приехать бригада художественной самодеятельности, а вме-сте с районными хотели выступить и местные -- ну, ждали, может, интересно будет. Яковлев подошел к клубу, пооглядывался... Закурил, сунул руки в карманы брюк и продолжал с усмешечкой раз-глядывать народ. Может, он ждал, что к нему радостно по-дойдут погодки его или кто постарше -- догадаются с при-ездом поздравить; у Яковлева деньги на этот случай были в кармане: пошли бы выпили. Но что-то никто не подходил; Яковлев тискал в кулаке в кармане деньги и, похоже, злил-ся и презирал всех. Наверно, он чувствовал, что торчит он тут весьма нелепо: один, чужой всем, стоит, перекидывает из угла в угол рта папиросину и ждет чего-то, непонятно че-го. Самодеятельность эту он глубоко имел в виду, он хотел показать всем, какой он -- нарядный, даже шикарный, сколько (немало!) заколачивает в городе, может запросто угостить водкой... Еще он хотел бы рассказать, что имеет в городе -- один! -- однокомнатную квартиру в новом доме, что бригадира своего на стройке он тоже имеет в виду, сам себе хозяин (он сварщик), что тишина эта сельская ему как-то... не того, не очень -- по ушам бьет, он привык к шу-му и к высоте. Наверно, он хотел вскользь как-нибудь, между прочим, между стопками в чайной, хотел бы все это рассказать, это вообще-то понятно... Но никто не подходил. Погодков что-то не видно, постарше которые... Черт их зна-ет, может, ждали, что он сам подойдет; некоторых Яковлев узнавал, но тоже не шел к ним. А чего бы не подойти-то? Нет, он лучше будет стоять презирать всех, но не подой-дет -- это уж... такого мама родила. В его сторону взгляды-вали, может, даже говорили о нем... Яковлев все это болез-ненно чувствовал, но не двигался с места. Сплюнул одну "казбечину", полез за другой. Он смотрел и смотрел на лю-дишек, особенно на молодых ребят и девушек... Сколько их расплодилось! Конечно, все образованные, начитанные, остроумные... а хоть бы у кого трояк лишний в кармане! Нет же ни шиша, а стоя-ат, разговоры ведут разные, басят, соп-ляки, похохатывают... Яковлев жалел, что пришел сюда, лучше бы опять к своим горлопанам домой, но не мог уж теперь сдвинуться: слишком долго мозолил глаза тут всем. И он упорно стоял, ненавидел всех... и видом своим показы-вал, как ему смешно и дико видеть, что они собрались тут, как бараны, и ждут, когда приедет самодеятельность. Вся радость -- самодеятельность! Одни дураки ногами дрыгают, другие -- радуются. "Ну и житуха! -- вполне отчетливо, яс-но, с брезгливостью думал Яковлев. -- Всякой дешевизне рады... Как была деревня, так и осталась, чуть одеваться только стали получше. Да клуб отгрохали!.. Ну и клуб! -- Яковлев и клуб новый оглядел с презрением. -- Сарай длин-ный, в душу мать-то... Они тут тоже строят! Как же!.. Они то-же от жизни не отстают, клуб замастырили!" Так стоял и точил злость Яковлев. И тут увидел, идут: его дружок детства Серега Коноплев с супругой. Идут под руч-ку, честь по чести... "Ой, ой, -- стал смотреть на них Яковлев, -- пара гнедых. Как добрые!" Сергей тоже увидел Яковлева и пошел к нему, улыбаясь издали. И супругу вел с собой; супругу Яковлев не знал, из другой деревни, наверно. -- Борис?.. -- воскликнул Сергей; он был простодушный, мягкий человек, смолоду даже робкий, Яковлев частенько его бывало колачивал. -- Борис, Борис... -- снисходительно сказал Яковлев, по-давая руку давнему дружку и его жене, толстой женщине с серыми, несколько выпученными глазами. -- Это Галя, жена, -- все улыбался Сергей. -- А это друг детства... А я слышал, что приехал, а зайти... как-то все вре-мя... -- Зря церкву-то сломали, -- сказал вдруг Яковлев ни с того ни с сего. -- Как это? -- не понял Сергей. -- Некуда народишку приткнуться, смотрю... То бы хоть молились. -- Почему? -- удивился Сергей. И Галя тоже с изумлени-ем и интересом посмотрела на шикарного электросварщи-ка. -- Вот... самодеятельность сегодня... -- продолжал Сер-гей. -- Поглядим. -- Чего глядеть-то? -- Как же? Спляшут, споют. Ну, как жизнь? Яковлева вконец обозлило, что этот унылый меринок стоит дыбится... И его же еще и спрашивает: "Как жизнь?" -- А ваша как? -- спросил он ехидно. -- Под ручку, смот-рю, ходите... Любовь, да? Это уж вовсе было нетактично. Галя даже смутилась, ог-ляделась кругом и отошла. -- Пойдем выпьем, чем эту муть-то смотреть, -- предло-жил Яковлев, не сомневаясь нисколько, что Серега сразу и двинется за ним. Но Серега не двинулся. -- Я же не один, -- сказал он. -- Ну, зови ее тоже... -- Куда? -- Ну, в чайную... -- Как, в чайную? Пошли в клуб, а пришли в чайную? -- Сергей все улыбался. -- Не пойдешь, что ли? -- Яковлев все больше и больше злился на этого чухонца. -- Да нет уж... другой раз как-нибудь. -- Другого раза не будет. -- Нет, счас не пойду. Был бы один -- другое дело, а так... нет. -- Ну пусть она смотрит, а мы... Да мы успеем, пока ва-ша самодеятельность приедет. Пойдем! -- Яковлеву очень не хотелось сейчас отваливать отсюда одному, невмоготу. Но и стоять здесь тоже тяжко. -- Пошли! По стакашку дер-нем... и пойдешь смотреть свою самодеятельность. А мне на нее... и на всю вашу житуху глядеть тошно. Сергей уловил недоброе в голосе бывшего друга. -- Чего так? -- спросил он. -- А тебе нравится эта жизнь? -- Яковлев кивнул на клуб и на людей возле клуба. -- Жизнь... как жизнь, -- сказал он. -- А тебе что, кажет-ся, скучно? -- Да не скучно, а... глаза не глядят, в душу мать-то, -- на-калялся Яковлев. -- Стоя-ат... бараны и бараны, курва. И вся радость вот так вот стоять? -- Яковлев прямо, ехидно и насмешливо посмотрел на Серегу: то есть он и его, Сергея, спрашивал -- вся радость, что ли, в этом? Сергей выправился с годами в хорошего мужика: креп-кий, спокойный, добрый... Он не понимал, что происходит с Яковлевым, но помнил он этого ястреба: или здесь кто-ни-будь поперек шерсти погладил -- сказал что-нибудь не так, или дома подрались. Он и спросил прямо: -- Чего ты такой?.. Дома что-нибудь? -- Приехал отдохнуть!.. -- Яковлев уж по своему адресу съехидничал. И сплюнул "казбечину". -- Звали же на поезд "Дружбу" -- нет, домой, видите ли, надо! А тут... как на клад-бище: только еще за упокой не гнусят. Неужели так и жи-вут? Сергей перестал улыбаться; эта ехидная остервенелость бывшего его дружка тоже стала ему поперек горла. Но он пока молчал. -- У тя дети-то есть? -- спросил Яковлев. -- Есть. -- От этой? -- Яковлев кивнул в сторону толстой, серо-глазой жены Сергея. -- От этой... -- Вся радость, наверно, -- допрашивал дальше Яков-лев, -- попыхтишь с ней на коровьем реву, и все? -- Ну а там как?.. -- Сергей, видно было, глубоко и горь-ко обиделся, но еще терпел, еще не хотел показать это. -- Лучше? -- Там-то?.. -- Яковлев не сразу ответил. Зло и задумчи-во сощурился, закурил новую, протянул коробку "Казбека" Сергею, но тот отказался. -- Там своя вонь... но уж хоть -- в нос ширяет. Хоть этой вот мертвечины нет. Пошли выпьем! -- Нет, -- Сергей, в свою очередь, с усмешкой смотрел на Яковлева. Тот уловил эту усмешку, удивился. -- Чего ты? -- спросил он. -- Ты все такой же, -- сказал Сергей, откровенно и нехо-рошо улыбаясь. Он терял терпение. -- Сам воняешь ездишь по свету, а на других сваливаешь. Нигде не нравится, да? -- А тебе правится? -- Мне нравится. -- Ну и радуйся... со своей пучеглазой. Сколько уже на-строгали? -- Сколько настрогали -- все наши. Но если ты еще раз, падали кусок, так скажешь, я... могу измять твой дорогой костюм, -- глаза Сергея смотрели зло и серьезно. Яковлев не то что встревожился, а как-то встрепенулся; ему враз интересно сделалось. -- О-о, -- сказал он с облегчением. -- По-человечески хоть заговорил. А то -- под ру-учку идут... Дурак, смотреть же стыдно. Кто счас под ручку ходит! -- Ходил и буду ходить. Ты мне, что ли, указчик? -- Вам укажешь!.. -- Яковлев весело, снисходительно, но с любопытством смотрел на Сергея. -- На тракторе ра-ботаешь? -- Не твое поганое дело. -- Дурачок... я же с тобой беседую. Чего ты осердился-то? Бабу обидел? Их надо живьем закапывать, этих подруг жиз-ни. Гляди!.. обиделся. Любишь, что ли? С Яковлевым трудно говорить: как ты с ним ни загово-ри, он все равно будет сверху -- вскрылит вверх и оттуда разговаривает... расспрашивает с каким-то особым гадким интересом именно то, что задело за больное собеседника. -- Люблю, -- сказал Сергей. -- А ты свою... что, закопал, что ли? Яковлев искренне рассмеялся; он прямо ожил на глазах. Хлопнул Сергея по плечу и сказал радостно: -- Молоток! Не совсем тут отсырел!.. -- странная душа у Яковлева -- витая какая-то: он, правда, возрадовался, что заговорили так... нервно, как по краешку пошли, он все бы и ходил вот так -- по краешку. -- Нет, не удалось закопать: их закон охраняет. А у тебя ничего объект. Где ты ее на-шел-то? Глаза только... Что у ней с глазами-то? У ней не эта?.. болезнь такая с глазами есть... Чего она такая пучегла-зая-то? Сергей по-деревенски широко размахнулся -- хотел в лоб угодить Яковлеву, но тот увернулся, успел, Сергей уда-рил его куда-то в плечо, не больно. Яковлев этого только и ждал: ногой сильно дал Сереге в живот, тот скорчился... Яковлев кулаком в голову сшиб его вовсе с ног. И спокойно пошел было прочь от клуба... Его догнали. Он слышал, что догоняют, но не поворачивался до последнего мгновения, шел себе беспечно, даже "казбечину" во рту пожевывал... И вдруг побежал, но тут же чуть отклонился и дал первому, кто догонял, кулаком наотмашь. Первому он попал, но догоня-ло несколько, молодые... Хоть и умел Яковлев драться, его скоро сшибли тоже с ног и несколько попинали, пока не подбежали пожилые мужики и не разняли. Яковлев встал, сплюнул, оглядел всего себя -- ничего су-щественного, никаких особых повреждений. Отряхнулся. Он был доволен. -- Ну вот... -- сказал он, доставая "Казбек", -- хоть делом занялись... -- Яковлев насмешливо оглядел окруживших его мужиков и молодых парней. -- А то стоя-ат ждут свою само-деятельность дурацкую. -- Иди отсюда, -- посоветовали ему. -- Пойду, конечно... Что же мне, тоже самодеятельность, что ли, с вами стоять ждать? Кто выпить хочет? Парни... Никто не изъявил желания пить с Яковлевым. -- Скучно живете, граждане, -- сказал Яковлев, помол-чав. Сказал всем, сказал довольно проникновенно, серьез-но. -- Тошно глядеть на вас... -- Еще, что ли, дать? -- Надо было, -- сказал кто-то из пожилых мужиков. -- Зря разняли. -- Не в этом дело, -- сказал Яковлев. -- Скучно, -- еще раз сказал он, сказал четко, внятно, остервенело. Сунув ру-ки в карманы шикарных брюк, пожевал "казбечину"... И по-шел. Еще немного постояли, глядя вслед Яковлеву... По-вспоминали, какой он тогда был -- всегда был такой. Они все, Яковлевы, такие: вечно недовольные, вечно кулаки на кого-нибудь сучат... Тут как раз приехала самодеятельность. И все пошли смотреть самодеятельность. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Версия Санька Журавлев рассказал диковинную историю. Был он в городе (мотоцикл ездил покупать), зашел там в ресто-ран покушать. Зашел, снял плащ в гардеробе, направился в зал... А не заметил, что зал отделяет стеклянная стена -- по-шел на эту стенку. И высадил ее. Она прямо так стоймя и упала перед Санькой и со звоном разлетелась в куски. Ну, сбежались. Санька был совершенно трезв, поэтому мили-цию вызывать не стали, а повели его к директору ресторана на второй этаж. Человек, который вел его по мягкой лест-нице, подсчитал: -- Зарплаты две выложишь. А то и три. -- Я же не нарочно. -- Мало ли что! Зашли в кабинет директора... И тут-то и начинается дико-вина, тут сельские люди слушали и переглядывались -- не верили. Санька рассказывал так: -- Заходим -- сидит молодая женщина. Пышная, глаза маленько навыкате, губки бантиком, при золотых часиках. "Что случилось?" Товарищ этот начинает ей докладывать, что вот, мол, стенку решили... А эта на меня смотрит, -- тут Санька всякий раз хотел показать, как она на него смотре-ла: делал губы куриной гузкой и выпучивал глаза. И смот-рел на всех. Люди смеялись и продолжали не верить. -- Ну-ну? -- Она этому товарищу говорит: "Ну хорошо, говорит, идите. Мы разберемся". А кабинет!.. Ну, е-мое, наверно, у министров такие: кругом мягкие креслы, диваны, на стенах картины... "Вы откуда?" -- спрашивает. Я объяснил. "Так, так, -- говорит. -- Как же это вы так?" А сама на меня смо-отрит, смо-отрит... До-олго смотрела. Еще потому не верили земляки Саньке, что смотреть-то на него, да еще, как он уверяет, долго, да еще городской женщине -- зачем, господи?! Чего там высматривать-то? Длинный, носатый, весь в морщинах раньше времени... Догадывались, что Саня потому и выдумал эту историю, чтобы хоть так отыграться за то, что деревенские девки его не любили. -- Ну-ну, Саня? Дальше? Дальше Санька бил в самое дыхало; история начинала звенеть и искриться, как та стенка в ресторане... -- Дальше мы едем с ней в ее трехкомнатную квартиру и гужуемся. Три дня! Я просыпаюсь, от так от шарю возле кро-вати, нахожу бутылку шампанского -- буль-буль-буль!.. Она мне: "Ты бы хоть из фужера, Санек, вон же фужеров пол-но!" Я говорю: "Имел я в виду эти фужеры!" Гужуемся три дня и три ночи! Как во сне жил. Она на работу вечером схо-дит, я пока один в квартире. Ванну принимаю, в туалете си-жу... Ванна отделана голубым кафелем, туалет -- желтым. Все блестит, мебель вся лакирована. Я сперва с осторожностью относился, она заметила, подняла на смех. "Брось ты, гово-рит, Санек! Надо, чтоб вещи тебе служили, а не ты вещам. Что же, говорит, я все это с собой, что ли, возьму?" Што-ры такие зеленые, с листочками... Задернешь -- полумрак такой в комнатах. Кто-нибудь спал из вас в спальне из карельской березы? Мы же фраера! Мы думаем, что спать на панцирной сетке -- это мечта жизни. Счас я себе делаю кро-вать из простой березы... город давно уже перешел на дере-вянные кровати. Если ты каждый день получаешь гигантский стресс, то выспаться-то ты должен! -- Ну-ну, Сань? -- Так проходят эти три дня. Вечером она привозит на такси курочек, разные заливные... Они мне сигналют, я спускаюсь, беру переносной такой холодильничек, несу... И мы опять гужуемся. Включаем радиолу на малую громкость, попиваем шампанское... Чего только моя левая нога захочет, я то немедленно получаю. Один раз я говорю: "А вот я видел в кино: наливает человек немного виски в стакан, потом ту-да из сифончика... Ты можешь так?" "Это, говорит, называ-ется виски с содовой. Сифон у меня есть, виски счас при-везут". Точно, минут через пятнадцать привезли виски. Они мне кстати не поглянулись. Я пил водку с содовой. От так от нажимаешь курочек на сифончике, оттуда как даст в ста-кан... Прелесть. -- А как со стеклом-то? -- С каким стеклом? -- Ну, разбил-то... -- А-а. А никак. Она меня потом разглядывала всего и удивлялась: "Как ты, говорит, не порезался-то?" А мотоцикл -- я ей деньги отдал, мне его прямо к подъезду подка-тили... Вот такая история случилась будто бы с Санькой Журав-левым. Из всего этого несомненной правдой было: Санька в самом деле ездил в город; не было его три дня; мотоцикл привез именно такой, какой хотел и на какой брал деньги; лишних денег у него с собой не было. Это все правда. В ос-тальное односельчане никак не могли поверить. Санька нервничал, злился... Говорил мужикам про такие поганые подробности, каких со зла не выдумаешь. Но считали, что всего этого Санька где-то наслышался. -- Ну, е-мое! -- психовал Санька. -- Да где же я эти три дня был-то?! Где?! -- Может, в вытрезвителе. -- Да как я в вытрезвитель-то попаду?! Как? У меня лиш-него рубля не было! -- Ну, это... Свинья грязи найдет. -- Иди найди! Иди хоть пятак найди за так-то. На что же бы я жил-то три дня? Этого не могли объяснить. Но и в пышного директора ресторана, и в ее трехкомнатную квартиру -- тоже не могли поверить. Это уж черт знает что такое -- таких дур и на све-те-то не бывает. -- Дистрофики! -- обзывал всех Санька. -- Жуки навоз-ные, Что вы понимаете-то? Ну, что вы можете понимать в современной жизни? Слушал как-то эту историю Егорка Юрлов, мрачнова-тый, бесстрашный парень, шофер совхозный. Дослушал до конца, усмехнулся ядовито. К нему все повернулись, пото-му что его мнение -- как-то так повелось -- уважали. И, на-до сказать, он и вправду был парень неглупый. -- Что скажешь, Егорка? -- Версия, -- кратко сказал Егорка. -- Какая версия? -- не понял Санька. -- Что ты дурачка-то из себя строишь? -- прямо спросил Егорка. -- Чего ты людей в заблуждение вводишь? Санька аж побелел... Думали, что они подерутся. Но Санька прищемил обиду зубами. И тоже прямо спросил: -- У тебя машина на ходу? -- Зачем? -- Я спрашиваю: у тебя машина на ходу? -- Санька угро-жающе придвинулся к Егорке. -- Ну? Егорка подождал, не кинется ли на него Санька; подож-дал и ответил: -- На ходу. -- Поедем, -- приказным голосом сказал Санька. -- На-доела мне эта комедия: им рассказываешь как добрым, а они, стерва, хаханьки строют. Поедем к ней, я покажу те-бе, как живут люди в двадцатом веке. Предупреждаю: без моего разрешения никого не лапать и не пить дорогое вино стаканами. Возможно, там соберется общество -- может, подруги ее придут. Кто еще хочет ехать, фраера? -- Саньку повело на спектакль -- он любил иногда "выступить", но при всем том... При всем том он предлагал проверить, прав-ду ли он говорит или врет. Это серьезно. Егорка, не долго думая, сказал: -- Поехали. -- Кто еще хочет? -- еще раз спросил Санька. Никто больше не пожелал ехать. История сама по себе довольно темная, да еще два таких едут... Недолго и того... угореть. А Санька с Егоркой поехали. Дорогой еще раз ругнулись. Санька опять начал учить Егорку, чтоб никого не лапал в городе и не пил дорогое ви-но стаканами. -- А то я ж вас знаю... -- Да пошел ты к такой-то матери! -- обозлился Егор-ка. -- Строит из себя, сидит... "Я -- ва-ас..." Кого это "вас"-то? А ты-то кто такой? -- Я тебя учу, как лучше ориентироваться в новой обста-новке, понял? -- Научи лучше себя -- как не трепаться. Не врать. А то звону наделал... Счас, если приедем и там никакой трех-комнатной квартиры не окажется, -- Егорка постучал паль-цем по рулю, -- обратно пойдешь пешком. -- Ладно. Но если все будет, как я говорил, я те... Ты при-народно, в клубе, скажешь, со сцены: "Товарищи, зря мы не верили Саньке Журавлеву -- он не врал". Идет? -- Едет, -- буркнул мрачный Егорка. -- Черти! -- в сердцах сказал Санька. -- Сами живут... как при царе Горохе, и других не пускают. Приехали в город засветло. "Направо", "Налево", "Прямо!" -- командовал Санька. Он весь подсобрался, в глазах появилась решимость: он слегка трусил. Егорка искоса взглядывал на него, послушно поворачивал "влево", "вправо"... Он видел, что Санька виб-рирует, но помалкивал. У него у самого сердце раза два сжа-лось в недобром предчувствии. -- Узнаю ресторан "Колос", -- торжественно сказал Сань-ка. -- Тут, по-моему, опять налево. Да, иди налево. -- Адрес-то не знаешь, что ли? -- Адресов я никогда не помнил -- на глаз лучше всего. Еще покрутились меж высоких спичечных коробков, по-ставленных стоймя... И подъехали к одному, и остановились. -- Вот он, подъездик, -- негромко сказал Санька. -- Го-лубенький, с козырьком. Посидели немного в кабине. -- Ну? -- спросил Егорка. -- Счас... Она, наверно, на работе, -- неуверенно сказал Санька. -- Сколько счас? -- Без двадцати девять. -- У нее самый разгар работы... -- Ну-у... начинается. Уже очко работает? -- Пошли! -- скомандовал Санька. -- Пошли, телено-чек, пошли. Если дома нет, поедем в ресторан. Поднялись на четвертый этаж пешком. -- Так, -- сказал Санька. Он волновался. -- Следи за мной: как я, так и ты, но малость скромнее. Как будто ты мой бед-ный родственник... Фу! Волнуюсь, стерва. А чего волнуюсь? Упэред! -- и он нажал беленький пупочек звонка. За дверью из тишины послышались остренькие шажочки... -- Паркет, знаешь, какой!.. -- успел шепнуть Санька. В двери очень долго поворачивался и поворачивался ключ -- может, не один? Санька нервно подмигнул Егорке. Наконец дверь приоткрылась... Санька растянул большой рот в улыбке, хотел двинуть дверь, чтоб она распахнулась приветливее, но она оказалась на цепочке. -- Кто это? -- тревожно и недовольно спросили из-за двери. Женщина спросила. -- Ира... это я! -- сказал Санька ненатуральным голосом. И улыбку растянул еще шире. Можно сказать, что на лице его в эту минуту были -- нос и улыбка, остальное -- морщи-ны. -- Боже мой! -- зло и насмешливо сказал голос за дверью (Егорка не видел из-за Саньки лица женщины), и дверь захлопнулась и резко, сухо щелкнула. Санька ошалел... Посмотрел растерянно на Егорку. -- Ё-мое! -- сказал он. -- Она что, озверела? -- Может, не узнала? -- без всякого ехидства подсказал Егорка. Санька еще раз нажал на белый пупочек. За дверью мол-чали. Санька давил и давил на кнопочку. Наконец послы-шались шаги -- тяжелые, мужские. Дверь опять открылась, но опять мешал цепок. Выглянуло розовое мужское лицо. Мужчина боднул строгим взглядом Саньку... Потом глаза его обнаружили мрачноватого Егорку и -- быстро-быстро -- поискали, нет ли еще кого? И, стараясь, чтоб вышло зло и страшно, спросил: -- В чем дело? -- Позови Ирину, -- сказал Санька. Мужчина мгновенье решал, как поступить... Из глубины квартиры ему что-то сказали. Мужчина резко захлопнул дверь. Санька тут же нажал на кнопку звонка и не отпускал. Дверь опять раскрылась. -- Что, выйти накостылять, что ли?! -- уже всерьез злоб-но сказал мужчина. Санька подставил ногу под дверь, чтобы мужчина не су-мел ее закрыть. -- Выйди на минутку, -- сказал он. -- Я спрошу кое-что. Мужчина чуть отступил и всем телом ринулся на дверь... Санька взвыл. Егорка с этой стороны -- точно так, как тот за дверью, -- откачнулся и саданул дверь плечом. Санька выдернул ногу и тоже навалился плечом на дверь. -- Семен! -- заполошно крикнул мужчина. Пока Семен бежал в тапочках на зов товарища, молодые деревенские бычки поднатужились тут... Цепочка лопнула. -- Руки вверх! -- заорал Санька, ввалившись в коридор. Мужчина с розовым лицом попятился от них... Мужчина в тапочках тоже резко осадил бег. Но тут вперед с визгом вы-летела коротконогая женщина с могучим торсом. -- Вон-он!-- странно, до чего она была легкая при своей тучности, и до чего же пронзительно она визжала. -- Вон от-сюда, сволочи!! Звоните в милицию! Я звоню в милицию! -- женщина так же легко ускакала звонить. -- Пошли, Санька, -- сказал Егорка. Санька не знал, как подумать про все это. -- Пошли, -- еще сказал Егор. -- Нет, не пошли-и, -- свирепо сказал розоволицый. И стал надвигаться на Саньку. -- Нет, не пошли-и... Так про-сто, да? Семен, заходи-ка с той стороны. Окружай хулига-нов! Человек в тапочках пошел было окружать. Но тут вернул-ся от двери Егор... ...Из "окружения" наши орлы вышли, но получили по пятнадцать суток. А у Егорки еще и права на полгода отня-ли -- за своевольную поездку в город. Странно, однако, что деревенские после всего этого в Санькину историю полно-стью поверили. И часто просили рассказать, как он гужевался в городе три дня и три ночи. И смеялись. Не смеялся только Егорка: без машины стал меньше зарабатывать. -- Дурак -- поперся, -- ворчал он, -- На кой черт? -- Егор, а как баба-то? Правда, что ли, шибко красивая? -- Да я и разглядеть-то не успел как следует: прыгал ка-кой-то буфет по квартире... -- А квартира-то, правда, что ли, такая шикарная? -- Квартира шикарная. Квартиру успел разглядеть. Квар-тира шикарная. Санька долго еще ходил по деревне героем. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Владимир Семеныч из мягкой секции Владимир Семеныч Волобцов здорово пил, так пил, что от него ушла жена. В один горький похмельный день он вдруг обнаружил, что его предали. Ужасное чувство: были слова, слезы, опять слова, и вот -- один. Нет, конечно, род-ные в городке, знакомые есть, но мы знаем, что все эти род-ные и знакомые -- это тоже слова, звуки: "Петр Николаич", "Анна Андреевна", "Софья Ивановна..." За этими звука-ми -- пустота. Так, по крайней мере, было у Владимира Семеныча: никогда эти люди для него ничего не значили. Владимир Семеныч не на шутку встревожился, очутив-шись в одиночестве. Что делать? Как жить? Но когда пер-вый ошеломляющий вал прокатил над головой, муть, под-нятая в душе Владимира Семеныча, осела, осталось одно едкое мстительное чувство. "Так? -- думал Владимир Семеныч. -- Вы так? Хорошо! Посмотрим, как ты дальше будешь. Как говорится, посмот-рим, чей козырь старше. Не прибежишь ли ты, голубушка, снова сюда да не попросишь ли Вовку-глота принять тебя". И Владимир Семеныч бросил пить. Так бывает: вошел клин в сознание -- стоп! Вся жизнь отныне сама собой подчинилась одной мысли: так поставить дело, чтобы пре-подобная Люсенька (жена) пришла бы и бухнулась в ноги -- молить о прощении или, чтобы она там, где она обитает, с отчаяния полезла бы в петлю. "Ты смотри! -- с возмущением думал Владимир Семе-ныч. -- Хвост дудкой -- и поминай как звали! Нет, милая, так не бывает. Не тебе, крохоборке, торжествовать надо мной победу!" Владимир Семеныч работал в мебельном магазине, в сек-ции мягкой мебели. Когда он давал кому-нибудь рабочий телефон, он так и говорил: -- Спрашивайте Владимира Семеныча из мягкой секции. Работать Владимир Семеныч умел: каждый месяц имел в кармане, кроме зарплаты. Люди бросились красиво жить, понадобились гарнитуры, гарнитуров не хватало -- башка есть на плечах, будешь иметь в кармане. Владимир Семенович имел башку на плечах, поэтому имел в кармане. Но раньше он много денег пускал побоку, теперь же стал впол-не бессовестный и жадный: стал немилосердно обирать по-купателей, стал сам покупать ценности, стал богато одевать-ся. Он знал, что Люсенька никуда из городка не уехала, живет у одной подруги. То обстоятельство, что она не пода-вала на развод и не делила квартиру, вселяло поначалу уверенность, что она вернется. Но проходили недели, месяцы... Два с половиной месяца прошло, а от нее ни слуху ни духу. А ведь слышала же, конечно, что Владимир Семеныч бро-сил пить, ходит нарядный, покупает дорогие вещи. Зна-чит?.. "Значит, нашла любовника, -- горько и зло думал Влади-мир Семеныч. -- Зараза. Ну ладно!" И Владимир Семеныч решил тоже показать, что он не лыком шит, решил показать, что его козырь старше. Он был человек расторопный. Сперва появилась Валя с сырзавода, белозубая, с голубы-ми глазами. Она была из деревни, почтительная, это по-нравилось Владимиру Семенычу. Раза два они с Валей хо-дили в кино, потом Владимир Семеныч пригласил ее к себе домой. В воскресенье. Прибрался дома, расставил на столе шампанское (для Вали), конфеты, грецкие орехи, яблоки... И поехал за Валей. В общежитие к ней он доехал на трамвае, а обратно по-шли пешком: чтобы все видели и передали Люське. Шли с Валей под ручку, нарядные, положительные. -- Меня тут некоторые знают, -- предупредил Владимир Семеныч, -- могут окликнуть... позвать куда-нибудь... -- Куда позвать? -- не поняла Валя. -- В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внима-ния. Я их больше не знаю, оглоедов. Чужбинников. Злятся, что я бросил пить... А чего злиться? Нет, злятся. Могут провокацию устроить -- не надо обращать внимания. -- А самого-то не тянет больше к ним? -- спросила Валя. -- К ним?! Я их презираю всех до одного! -- Хорошо. Молодец! -- от всего сердца похвалила Ва-ля. -- Это очень хорошо! Теперь -- жить да радоваться. -- Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь завсекцией был. -- Еще пока опасаются? -- Чего опасаются? -- не понял Владимир Семеныч. -- Завсекцией-то ставить. Пока опасаются? -- Я думаю, уже не опасаются. Но дело в том, что у нас завсекцией -- старичок, он уже на пенсии, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что -- неудобно его трогать. Но, ду-маю, что внутреннее решение они уже приняли: как только тот уйдет, я занимаю его место. Пошли через городской парк. Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло немного зрителей -- смотрели. Владимир Семеныч и Валя тоже минут пять постояли. -- Делать нечего, -- сказал Владимир Семеныч, трогаясь дальше в путь. -- А у вас, Владимир Семеныч, я как-то все не спрошу: родные-то здесь же живут? -- поинтересовалась Валя. -- Здесь! -- воскликнул не без иронии Владимир Семе-ныч. -- Есть дяди, два, три тетки... Мать с отцом померли. Но эти... они все из себя строят, воображают, особенно ко-гда я злоупотреблял. У нас наметилось отчуждение, -- Вла-димир Семеныч говорил без сожаления, а как бы даже по-смеивался над родными и сердился на них. -- Обыватели. Они думают, окончили там... свои... Мещане! Я же не маль-чик им, понимаешь, которого сперва можно не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я мол-чу-молчу, потом как покажу зубы!.. Эта моя дура тоже дума-ет, что я за ней бегать стану. Шутить изволите! Если у меня в жизни вышел такой кикс, то я из него найду выход, -- Вла-димир Семеныч очень гордился, что бросил пить, его пря-мо распирало. -- Посмотрим через пару лет, как будут жить они, а как я. Крохоборы. Я через месяц себе "Роджерс" (гар-нитур такой, югославский) приволоку: обещали завезти штук семь. Мы уже распределили, кому первые три пойдут... Две тысячи сто семьдесят рэ. Через месяц они у меня будут. Видела когда-нибудь "Роджерс"? -- Нет. Мебель такая? -- Гостиная такая, особенно стенка шикарная. А "Россарио" видела? -- Нет. -- У меня стоит "Россарио", счас посмотришь. Всего де-вять штук в городе. -- Гляди-ка! -- удивилась Валя. -- Им во сне не снились такие гарнитуры. От "Роджерса" они вообще офигеют. Жить надо уметь, господа присяжные заседатели! -- воскликнул Владимир Семеныч, ощутив при-лив гордого чувства. -- Меня почему и пить-то повело: чего ни возьмусь сделать, -- все могу! Меня даже из других горо-дов просят: "Достань холодильник "ЗИЛ", или "Достань дубленку". Ну, естественно, каждый старается угостить... У меня душа добрая: я уважительный тон хорошо чувствую. И вот это сознание -- это я все могу -- привело меня к зло-употреблению. Я и работал, как конь, и пил, разумеется. Валя засмеялась. -- А? -- сказал довольный Владимир Семеныч. -- Что смеешься? -- Да вы прямо уж... всю правду про себя. -- А чего?! -- опять воскликнул Владимир Семеныч. Ему было легко с Валей. -- Я всегда так. Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю. Она надеется, что комнату у меня оттяпает? Пусть. Я все равно себе коопера-тивную буду строить, но пусть она попробует разменять двухкомнатную на две однокомнатные. Я же в коопера-тив-то не подам, пока нас не разделят, а как разделят, сразу подаю в кооператив. Вот тогда она узнает: подселят ей ка-ких-нибудь пенсионеров, они ей покажут тинь-тили-ли. Будь спок, милая: я все сделаю по уму. Дома у себя Владимир Семеныч чего-то вдруг засуетил-ся, даже как будто заволновался. -- Ну-с... вот здесь мы и обитаем! -- шумно говорил он. -- Не хоромы, конечно, но, как говорит один мой кол-лега, я под этой работой подписываюсь. Как находишь? -- Хорошо, -- похвалила Валя. -- Очень даже хорошо! Владимир Семеныч снял с нее плащ-болонью, при этом почему-то не смотрел ей в глаза (может, грех затевал), уса-дил в креслице, к креслицу пододвинул журнальный сто-лик... На столике было много разных журналов с картин-ками. -- Прошу... полистай пока. Как тебе "Россарио"? -- Какой "Россарио"? -- На чем сидишь-то! -- воскликнул Владимир Семеныч со смехом. -- Кресло-то из "Россарио". А вот -- стенка. Гарнитур "Россарио". Финский. Тысяча двести. -- Так, а зачем же еще какой-то? -- Надо дожимать. Но "Роджерс" здесь не появится, по-ка нас с Люськой не разделят: нема дурных. Посиди, я пока кофе себе сготовлю, -- и Владимир Семеныч поспешил на кухню готовить кофе. Но и оттуда все говорил. Громко. -- У тебя родных много в деревне? -- Много, -- отвечала Валя. -- Вот эти родственнички!.. -- кричал из кухни Владимир Семеныч. -- Да?! Как грибов!.. А коснись чего-нито -- нико-го! Да? Валя ничего на это не сказала, листала журнал. -- Как находишь журналы?! -- опять закричал Владимир Семеныч. -- Хорошие. -- По тематике подбирал! Обрати внимание: все жмут на уют. -- А? -- Уют подчеркивают! -- Да... -- сказала Валя. -- Не находишь, что в квартире, -- кричал Владимир Се-меныч, -- не хватает заботливой женской руки?! Валя не знала, что на это говорить. -- Да бог ее знает... -- А?! -- Не знаю! -- Явно не хватает! -- Владимир Семеныч появился в комнате с подносом в руках. На подносе -- медный сосудец с кофе, малые чашечки. -- Жить тем не менее надо краси-во, -- сказал он. -- Прошу: сядем рядком, потолкуем лад-ком. Сели к столу, где стояла бутылка шампанского, стояли вазы с конфетами, с орехами, с печеньем. Владимир Семе-ныч нагнулся вбок куда-то и что-то такое включил -- щелк-нуло. Музыку, оказывается: в комнату полились грустные человечнейшие звуки. -- "Мост Ватерлоо", -- сказал Владимир Семеныч тихо. И смело посмотрел в глаза девушке: -- Как находишь? -- Хорошая, -- сказала Валя. И чуть покраснела от взгля-да Владимира Семеныча. Зато Владимир Семеныч осмелел вполне. Он говорил и откупоривал шампанское, наливал шампанское в фужер и говорил... -- Я так считаю: умеешь жить -- живи, не умеешь -- пе-няй на себя. Но, кроме всего прочего, должен быть вкус, по-тому что... если держать, например, две коровы и семна-дцать свиней -- это тоже считается хорошо. Должен быть современный уровень -- во всем. Держи, но пока не пей: мы на брудершафт выпьем. Я себе кофе налью. -- Как это? -- спросила Валя. -- На брудершафт-то? А вот так вот берутся... Дай руку. Вот так берут, просовывают... -- Владимир Семеныч пока-зал. -- Так? И -- выпивают. Одновременно. Мм? -- Влади-мир Семеныч близко заглянул опять в глаза Вале. -- Мм? -- губы его чуть дрожали от волнения. -- Господи!.. -- сказала Валя. -- Для чего так-то? -- Ну, происходит... тесное знакомство. Уже тут... со-знаются друг другу. Некоторый союз. Мм? -- Да что-то мне... как-то... Давайте уж прямо выпьем. -- Да нет, зачем же прямо-то? -- Владимир Семеныч хо-тел улыбнуться, но губы его свело от волнения, он только покривился. И глотнул. -- Мм? Зачем прямо-то? Дело же в том, что тут образуется некоторый союз... И скрепляется поцелуем. Я же не в Карачарове это узнал, -- Владимир Се-меныч опять глотнул. -- Мм? -- Да ведь неспособно так пить-то! -- Да почему же неспособно?! -- Владимир Семеныч придвинулся ближе, но у него это вышло неловко, он рас-плескал кофе из чашечки. -- Вовсе даже способно. Почему неспособно-то? Поехали. Музыка такая играет... даже жал-ко. Неужели у тебя не волнуется сердце? Не волнуется? -- Да бог ее знает... -- Вале было ужасно стыдно, но она хотела преодолеть этот стыд -- чтобы наладился этот со-временный уровень, она хотела, чтобы уж он наладился, черт с ним совсем, ничего не поделаешь -- везде его требу-ют. -- Волнуется, вообще-то. А зачем говорить-то про это? -- Да об этом целые тома пишут! -- воскликнул ободрен-ный Владимир Семеныч. -- Поэмы целые пишут! В чем де-ло? Ну? Ну?.. А то шампанское выдыхается. -- Да давай прямо выпьем! -- сказала Валя сердито. Ни-как она не могла развязаться. -- Какого дьявола будем косо-бочиться? -- Но образуется же два кольца... -- Владимир Семеныч растерялся от ее сердитого голоса. -- Зачем же ломать традицию? Музыка такая играет... Мы ее потом еще разок за-ведем. Мм? -- Да не мычи ты, ну тя к черту! -- вконец чего-то обозли-лась Валя. -- Со своей музыкой... Не буду я так пить. Ото-двинься. Трясется сидит, как... -- Валя сама отодвинулась. И поставила фужер на стол. -- Выйди отсюда, -- негромко, зло сказал Владимир Се-меныч. -- Корова. Дура. Валя не удивилась такой чудовищной перемене. Встала и пошла надевать плащ. Когда одевалась, посмотрела на Владимира Семеныча. -- Корова, -- еще сказал Владимир Семеныч. -- Ну-ка!.. -- строго сказала Валя. -- А то я те пообзываюсь тут! Сам-то... слюнтяй. Владимир Семеныч резко встал... Валя поспешно вышаг-нула из квартиры. Да так крепко саданула дверью, что от стены над косяком отвалился кусок штукатурки и неслыш-но упал на красный коврик. -- Корова, -- еще раз сказал Владимир Семеныч. И стал убирать со стола. После этого Владимир Семеныч долго ни с кем не знако-мился. Потом познакомился с одной... С Изольдой Вик-торовной. Изольда Викторовна покупала дешевенький гар-нитур, и Владимир Семеныч познакомился с ней. Она тоже разошлась с мужем, и тоже из-за водки -- пил мужик. Вла-димир Семеныч проявил к ней большое сочувствие, помог отвезти гарнитур на квартиру. И там они долго беседовали о том, что это ужасно, как теперь много пьют. Как взбеси-лись! Семьи рушатся, судьбы ломаются... И ведь что удиви-тельно: не с горя пьют, какое горе! Так -- разболтались. Изольда Викторовна, приятная женщина лет тридцати трех -- тридцати пяти, слушала умные слова Владимира Се-меныча, кивала опрятной головкой... У нее чуть шевелился кончик аккуратного носика. Она понимала Владимира Се-меныча, но самой ей редко удавалось вставить слово -- го-ворил Владимир Семеныч. А когда ей удавалось немного по-говорить, кончик носа ее заметно шевелился, на щеках образовывались и исчезали, образовывались и исчезали ямочки, и зубки поблескивали белые, ровные. Владимир Семеныч под конец очень растрогался и сказал: -- У меня один родственничек диссертацию защитил -- собирает банкет: пойдемте со мной? А то я тоже... один, как столб, извините за такое сравнение. И Владимир Семеныч поведал свою горькую историю: как он злоупотреблял тоже, как от него ушла жена... И так у него это хорошо -- грустно -- вышло, так он откровенно все рассказал, что Изольда Викторовна посмеялась и согласи-лась пойти с ним на банкет. Владимир Семеныч шел домой чуть не вприпрыжку -- очень ему понравилась женщина. Он все видел, как у нее шевелится носик, губки шевелятся, щечки шевелятся -- все шевелится, и зубки белые поблески-вают. "Да такая умненькая! -- радостно думал Владимир Семе-ныч. -- Вот к ней-то "Роджерс" подойдет. Мы бы с ней организовали славное жилье". Было воскресенье. Владимир Семеныч шел с Изольдой Викторовной в ресторан. Хотел было взять ее под ручку, но она освободилась и просто сказала: -- Не нужно. Владимир Семеныч хотел обидеться, но раздумал. -- Я вот этого знаю, -- сказал он. -- Только не огля-дывайтесь. Потом оглянетесь. Прошли несколько. -- Теперь оглянитесь. Изольда Викторовна оглянулась. -- В шляпе, -- сказал Владимир Семеныч. -- С портфе-лем. -- Так... И что? -- Он раньше в заготконторе работал. Мы как-то были с ним в доме отдыха вместе, ну, наклюкались... Ну, надо же что-то делать! Он говорит: "Хочешь, сейчас со второго эта-жа в трусах прыгну?" Струков его фамилия... вспомнил. -- Ну? -- Прыгнул. Разделся до трусов и прыгнул. На клумбу цветочную. Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил потом ко мне: "Напиши как свидетель, что я случайно со-рвался". -- И что вы? -- Что я, дурак, что ли? Он случайно разделся, случайно залез на подоконник, случайно закричал: "Полундра!" Я говорю: "Зачем "полундру"-то было кричать? Кто же нам после этого поверит, что "случайно"?" По-моему, перевели куда-то. Но ничего, с портфелем ходит... Мы, когда встре-чаемся, делаем вид, что не знаем друг друга. А в одной ком-нате жили. -- Дурак какой, -- сказала Изольда Викторовна. -- Со второго этажа... Мог же голову свернуть. -- Не дурак, какой он дурак. Это, так называемые, духари: геройство свое показать. Я, если напивался, сразу под стол лез... -- Под стол? -- Не специально, конечно, но... так получалось. Я очень спокойный по натуре, -- Владимир Семеныч, сам того не замечая, потихоньку хвалил себя, а про "Роджерс" и "Россарио" молчал -- чуял, что не надо. Изольда Викторовна ра-ботала библиотекарем, Владимир Семеныч работу ее ува-жал, хоть понимал, что там платят гроши. В ресторане для банкета был отведен длинный стол у сте-ны. Приглашенные, некоторые, уже сидели. Сидели чинно, прямо. Строго и неодобрительно поглядывали на малые столики в зале, за которыми выпивали, кушали, беседова-ли... Играла музыка, маленький толстый человек пел на воз-вышении песню не по-русски. -- Вон та, в голубом платье... -- успел сообщить Влади-мир Семеныч, пока шли к столу через зал, -- с ней опасай-тесь насчет детского воспитания спорить: загрызет. -- Что такое? -- испугалась Изольда Викторовна. -- Не бойтесь, но лучше не связывайтесь: она в детском садике работает, начальница там какая-то... Дура вооб-ще-то. Владимир Семеныч широко заулыбался, с достоинством поклонился всем и пошел здороваться и знакомить Изоль-ду Викторовну. На Изольду Викторовну смотрели вопросительно и стро-го. Некоторые даже подозрительно. Она смутилась, расте-рялась... Но когда сели, Владимир Семеныч горячо зашептал ей: -- Умоляю: выше голову! Это мещане, каких свет не ви-дел. Тут одна показуха, один вид, внутри -- полное убоже-ство. Нули круглые сидят. -- Может, нам уйти лучше? -- Зачем? Посидим... Любопытно. Получилось вообще-то, что они сидят напротив на-чальницы из детсадика, а по бокам от них -- пожилые и то-же очень строгие, больше того -- презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане. Они смотрели в зал, перего-варивались. Делали замечания. Не одобряли они все это, весь этот шум, гам, бестолковые выкрики... -- А накурено-то! Неужели не проветривается? -- Дело не в этом. Здесь же специально сидят, одурмани-вают себя -- зачем же проветривать? -- А вон, во-он -- молоденькая!.. Во-он, хохочет-то. Заливается! -- С офицером-то? -- Да. Как хохочет, как хохочет!.. Будущая мать. -- Почему будущая? У них теперь это рано... -- Это вы меня спросите! -- воскликнула полная жен-щина в голубом. -- Я как раз наблюдаю... результаты этого смеха. -- А где же наш диссертант-то? -- спросил Владимир Семеныч. -- За руководителем поехал. -- За генералом, так сказать? Не поняли: -- За каким генералом? -- Ну, за руководителем-то... Я имею в виду Чехова, -- Владимир Семеныч повернулся к Изольде Викторовне: -- У него руководитель -- известный профессор в городе, я ему "Россарио" доставал. Я его называю -- генерал, в перенос-ном смысле, разумеется. Вам не хочется поговорить с кем-нибудь? Может, пошутили бы... А то как-то неудобно мол-чать. -- Я не знаю, о чем тут говорить, -- сказала Изольда Вик-торовна. -- Мне все же хочется уйти. -- Да ничего! Надо побыть... Можно алкоголиков покри-тиковать -- они это любят. Медом не корми, дай... -- Нет, не сумею. Надо уйти. -- Да почему?! -- с сердцем воскликнул Владимир Семе-ныч. -- Ну, что уж так тоже: уйти, уйти! Уйти мы всегда успеем, -- Владимир Семеныч спохватился, что отчитывает милую женщину, помолчал и добавил мягко, с усмешкой: -- Не торопитесь, я же с вами. В случае чего я им тут фитиля вставлю. Изольда Викторовна молчала. А вокруг говорили. Подходили еще родственники и зна-комые нового кандидата, здоровались, усаживались и вклю-чались в разговор. -- Кузьма Егорыч! -- потянулся через стол Владимир Се-меныч к пожилому, крепкому еще человеку. -- А, Кузьма Егорыч!.. Не находите, что он слишком близко к микрофо-ну поет? -- Кто? -- откликнулся Кузьма Егорыч. -- А, этот... На-хожу. По-моему, он его сейчас скушает. -- Кого? -- не поняли со стороны. -- Микрофон. Ближайшие, кто расслышал, засмеялись. -- Сейчас вообще мода пошла: в самый микрофон петь. Черт знает что за мода! -- Ходят с микрофоном! Ходит и поет. Так-то можно петь. -- Шаляпин без микрофона пел! -- Ну, взялись, -- негромко, с ехидной радостью сказал Владимир Семеныч своей новой подруге. -- Сейчас этого... с микрофоном вместе съедят. -- То -- Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, -- сказал пожилой. Так сказал, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот "гасил свечи". -- А вот и диссертант наш! -- заволновались, задвигались за столом. По залу сквозь танцующих пробирались мужчина лет со-рока, гладко бритый, в черном костюме и в пышном галсту-ке, и с ним -- старый, несколько усталый, наверно, профес-сор. Встали навстречу им, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих без-дельников. -- Прошу садиться! -- сказал кандидат. -- А фасонит-то! -- тихо воскликнул Владимир Семе-ныч. -- Фасонит-то!.. А сам небось на трояки с грехом попо-лам вытянул. Фраер. -- Боже мой! -- изумилась Изольда Викторовна. -- Отку-да такие слова!.. Зачем это? -- Тю! -- в свою очередь, искренне изумился Владимир Семеныч. -- Да выпивать-то с кем попало приходилось -- набрался. Нахватался, так сказать. -- Но зачем же их тут произносить? Владимир Семеныч промолчал. Но, как видно, затаил досаду. Тут захлопали бутылки шампанского. -- Салют! -- весело закричал один курносый, в очках. -- За новоиспеченного кандидата! -- Товарищ профессор, ну, как он там вообще-то? Здо-рово плавал? Профессор неопределенно, но, в общем, вежливо пожал плечами. -- За профессора! За профессора! -- зашумели. -- За обоих! И -- за науку! Кандидат стоял и нахально улыбался. -- За здоровье всех наших дам! -- сказал он. Это всем понравилось. Выпили. Придвинулись к закуске. Разговор не прекра-щался. -- Грибки соленые или в маринаде? -- Саша, подай, пожалуйста, грибочки! Они соленые или в маринаде? -- В маринаде. -- А-а, тогда не надо, у меня сразу изжога будет. -- А селедку?.. Селедку дать? -- Селедочку? Селедочку можно, пожалуй. -- Вам подать в маринаде? -- спросил Владимир Семе-ныч Изольду Викторовну -- Можно. -- Сань, подай, пожалуйста, в маринаде! Вон -- в мари-наде! -- А танцуют ничего. А? -- Слышите! Сергей уже оценил: "Танцуют ничего"! Засмеялись. -- Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей? -- А что? И пойду! -- Неисправимый человек, этот Сергей! -- Дурак неисправимый, -- уточнил Владимир Семеныч Изольде Викторовне. -- Дочка в девятый класс ходит, а он все на танцах шустрит. Вон он, в клетчатом пиджаке. Изольда Викторовна интеллигентно потыкала вилочкой маринованные грибочки, которые она перед тем мелко порезала ножиком... Но Владимир Семеныч не давал ей как следует поесть -- все склонялся и говорил ей что-нибудь. Она слушала и кивала головой. Поднялся во весь рост курносый Сергей. -- Позвольте! -- Тише, товарищи!.. -- Дайте тост сказать! Товарищи!.. -- Товарищи! За дам мы уже выпили... Это правильно. Но все же, товарищи, мы собрались здесь сегодня не из-за дам, при всем моем уважении к ним. -- Да, не из-за их прекрасных глаз! -- Да. Мы собрались... поздравить нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто -- нашего Сла-ву. И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава наше-му Славе! Засмеялись и захлопали. Курносый сел было, но тут же вскочил опять: -- И позвольте, товарищи!.. Товарищи! И позвольте так-же приветствовать и поздравить руководителя, который на-правлял, так сказать, и всячески помогал... и является орга-низатором и вдохновителем руководящей идеи, которая заложена в основе. За вас, товарищ профессор! Дружно опять захлопали. -- Трепачи, -- сказал Владимир Семеныч Изольде Вик-торовне. Изольда Викторовна тоскливо опять покивала головой. Со всех сторон налегали на закуски и продолжали актив-но разговаривать. Пожилой человек и человек с золотыми зубами налади-ли через стол дружеские пререкания. А так как было шумно и гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко. -- Что не звонишь?! -- кричал пожилой. -- А? -- Не звонишь, мол, почему?! -- А ты? -- Я звонил! Тебя же на месте никогда нету! -- А-а, тут я не виноват! "Не виновата я!" -- Так взял бы да позвонил! Я-то всегда на месте! -- А я звонил вам, Кузьма Егорыч! -- хотел влезть в этот разговор Владимир Семеныч, обращаясь к пожилому, к Кузьме Егорычу. -- Вас тоже не было на месте. -- А? -- не расслышал Кузьма Егорыч. -- Я говорю, я вам звонил! -- Ну и что? А чего звонил-то? -- Хотел... это... Нам "Роджерсы" хотят забросить... -- Кузьма! А, Кузьма!.. -- кричал золотозубый. Кузьма Егорыч повернулся к нему. -- Ты Протопопова встречаешь? -- Кого? -- Протопопова! -- Каждый день! -- Ну как? -- спросил Владимир Семеныч Изольду Вик-торовну. -- Скучно? -- Ничего, -- сказала она. -- Видите, какой разгул мещанства! Взял бы всех и облил шампанским. Здесь живут более или менее только вот эти два, которые кричат друг другу... Остальные больше пока-зуху разводят. -- А я уж думал, тебя перевели куда-нибудь! -- кри-чал Кузьма Егорыч золотозубому. -- Куда он, думаю, про-пал-то?! -- Куда перевели? -- Может, думаю, повысили его там! -- Дожидайся -- повысят! Скорей -- повесят! -- Ха-ха-ха!.. -- густо, гулко засмеялся Кузьма Егорыч. -- Ну что, Софья Ивановна? -- обратился Владимир Се-меныч к женщине в голубом. Его злило, что ни его, ни его подругу как-то не замечают, не хотят замечать. -- Все воюе-те там, с малышами-то. Софья Ивановна мельком глянула на него и постучала вилкой по графину. -- Товарищи!.. Товарищи, давайте предложим им нор-мальный вальс! Ну что они... честное слово, неприятно же смотреть! -- В чужой монастырь, Софья Ивановна, со своим уста-вом... -- Да почему?! Мы же в своей стране, верно же! Давайте попросим сыграть вальс. Молодежь!.. -- Не надо, -- остановил Кузьма Егорыч. -- Не наше де-ло: пусть с ума сходят. -- А вот это в корне неправильное решение! -- восстала Софья Ивановна. -- Да хорошо танцуют, чего вы! -- сказал человек с золо-тыми зубами. -- Был бы помоложе, сам пошел бы... подрыгался. -- Именно -- подрыгался! Разве в этом смысл танца? -- Ну, еще тут смысла искать! А в чем же? -- В кра-соте! -- объяснила Софья Ивановна. -- А смысл красоты в чем? -- все хотел тоже поговорить Владимир Семеныч. -- А, Софья Ивановна? Если вы, допус-тим, находите, что вот этот виноград... -- Одну минуточку, Алексей Павлыч, вы что, не соглас-ны со мной? -- требовательно спрашивала Софья Ивановна золотозубого. -- Согласен, согласен, Софья Ивановна, -- сказал Алек-сей Павлыч недовольно. -- Конечно, в красоте. В чем же еще! -- Да, но в чем смысл красоты?! -- вылетел опять Влади-мир Семеныч. -- Так в чем же дело? -- Софья Ивановна упорно не хоте-ла замечать Владимира Семеныча. -- Алексей Павлыч! -- Ау? -- В чем же дело?! Владимир Семеныч помрачнел. -- Пойдемте домой, -- предложила Изольда Викторовна. -- Подождите. А то поймут, как позу... Ну, кретины! Кро-хоборы. -- Саша, Саш! -- громко говорили за столом. -- У тебя Хламов бывает? -- Вчера был. -- Как он? -- В порядке. -- Да? Устроился? -- Да. -- Довольный? -- Ничего, говорит. А чего ты о нем? -- Пойдемте домой, -- опять сказала Изольда Викторов-на. Владимир Семеныч вместо ответа постучал вилкой по графину. -- Друзья! -- обратился он ко всем. -- Минуточку, дру-зья!.. Давайте организуем летку-енку! В пику этим... -- Да что они вам?! -- рассердился Алексей Павлыч, золотозубый. -- Танцуют люди, нет, надо помешать. Владимир Семеныч сел. Помолчал и сказал негромко: -- Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!.. -- взял фу-жер с вином и выпил один. -- Что это вы? -- удивленно спросила Изольда Викто-ровна. -- Какие ведь мы все... культурные, но слегка нервные! -- не мог успокоиться Владимир Семеныч. -- Да? Зубы даже из-за этого потеряли. Никто не слышал Владимира Семеныча, только Изольда Викторовна слышала. Она со страхом смотрела на него. Владимир Семеныч еще набухал в фужер и выпил. -- Какие мы все нервные! Да, Софья Ивановна?! -- повы-сил голос Владимир Семеныч, обращаясь к Софье Иванов-не. -- Культурные, но слегка нервные. Да? Софья Ивановна внимательно посмотрела на Владими-ра Семеныча. -- Нервные, говорю, все! -- зло сказал Владимир Семе-ныч, глядя в глаза строгой женщины. -- Все прямо изнерв-ничались на общественной работе! -- Владимир Семеныч искусственно -- недобро -- посмеялся. -- Что, опять? -- спросила Софья Ивановна значительно и строго. -- Да вы только это... не смотрите на меня, не смотрите таким... крокодилом-то, -- сказал Владимир Семеныч. -- Не смотрите -- мы же не в детсадике. Верно? Имел я вас всех в виду! К Владимиру Семенычу повернулись, кто был ближе и слышали, как он заговорил. Повернулись и смотрели. -- Имел, говорю, я вас всех в виду! -- повторил для всех Владимир Семеныч. -- Очень уж вы умные все, как я погля-жу! Крохоборы... -- Володька! -- предостерегающе сказал курносый Сер-гей. -- Что -- "Володька"? Я тридцать четыре года Володька. Я вас всех имел в виду, -- Владимир Семеныч еще налил в фужер и выпил. -- Вот так, -- он оглянулся -- Изольды Викторовны рядом не было. Сбежала. Владимира Семеныча пуще того злость взяла. -- Я вам популярно объясняю: вы все крохоборы. Во главе с Софьей Ивановной. А она просто дура набитая. Мне жалко ребятишек, которыми она там командует... Вы все дураки! Теперь все за столом молчали. -- Ду-ра-ки! -- повторил Владимир Семеныч. И встал. -- Мещане! Если вас всех... все ваши данные заложить в кибер-нетическую машину и прокрутить, то выйдет огромный нуль! Нет, вы сидите и изображаете из себя поток информа-ции. Боже мой!.. -- Владимир Семеныч скорбно всех огля-дел. -- Нет, -- сказал он, -- я под такой работой не подпи-сываюсь. Адью! Мне грустно. Он вышел на улицу и стал звать: -- Изольда Викторовна! Изольдушка!.. -- он думал, она где-нибудь близко -- ждет его. Но никто не отзывался. -- Изольдушка!.. -- еще покричал Владимир Семеныч. И за-плакал. Выпитое вино как-то очень ослабило его. В голове было ясно, но так вдруг стало грустно, так одиноко! Он хо-тел даже двинуть к подруге жены, чтобы поговорить с же-ной... Но одумался. -- Нет, -- говорил он сам с собой, -- нет, только не это. Этого вы от меня не дождетесь, крохоборы. Нули. Этой ра-дости я вам не сделаю. Он шел по неосвещенной улице, как по темной реке плыл, -- вольно загребал руками, и его куда-то несло. От го-ря и одиночества хотелось орать, но он знал и помнил, что это нельзя, это, как выражаются кандидаты, чревато послед-ствиями. Принесло его как раз к дому. Он вошел в опостылевшую квартиру и, не раздеваясь, стал ломать "Россарио". Откры-вал дверцы и заламывал их ногой в обратную сторону: двер-цы с хрустом и треском безжизненно повисали или отвали-вались вовсе. И этот хруст успокаивал растревоженную душу, это как раз было то, что усладило вдруг его злое, мсти-тельное чувство. -- Вот так вот... крохоборы несчастные, -- приговаривал Владимир Семеныч. -- Пр-рошу!..-- хр-р-ресть -- еще одна дверца отвалилась и со стуком упала на пол. -- Пр-рошу!.. Мещане! -- и еще одна гладкая, умело сработанная доска валяется на полу. -- Нулики! Пр-рошу!.. Но что удивительно: Владимир Семеныч ломал "Россарио" и видел, как это можно восстановить. В мебельном ма-газине, где работал Владимир Семеныч, работал же золотой краснодеревщик, дядя Гриша, он делал чудеса с изуро-дованной мебелью. И опытный глаз Владимира Семеныча отмечал, где надо будет поставить латку и пустить под мо-рилку, где, видно, придется привернуть металлические по-лоски, чтобы было куда крепить шарнирные устройства. Но все же дверцы Владимир Семеныч выломил все. И после этого лег спать. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Внутреннее содержание В село Красный Яр из города (из городского Дома моде-лей) приехала группа молодых людей. Демонстрировать моды. Было начало лета. По сельской улице пропылил красный автобус, остановился возле клуба, и из него стали выходить яркие девушки и молодые парни с музыкальными инструментами. Около автобуса уже крутился завклубом Николай Дегтя-рев, большой прохиндей и лодырь. Встретил. И повел устра-ивать молодых людей по квартирам. На щите у клуба -- ДК, как его упорно называл Дегтя-рев, -- появилось объявление: ОБЪЯВЛЕНИЕ! Сегодня в ДК будет произведена демонстрация молодежи мод весенне-летнего сезона. Нач. в 9 час. Потом кинофильм. Плата за демонстрацию не берется. Народу в клуб пришло много. Большинство -- молодежь, девушки. Дегтярев толкнул речь. -- В наш век, -- сказал он, -- в век потрясающих по свое-му восхищению достижений, мы, товарищи, должны оде-ваться! А ведь не секрет, товарищи, что мы еще иногда пуска-ем это дело на самотек. И вот сегодня сотрудники городского Дома моделей продемонстрируют перед вами ряд достиже-ний в области легкой промышленности. Закончил Дегтярев так: -- И если когда-то отдельные остряки с недоверием гово-рили: "Русь, культуришь?", то сегодня мы смело можем ска-зать: "Да, товарищи, мы за высокую культуру села!" Потом на сцену вышли парни с инструментами, стали полукругом и заиграли что-то веселое, легкое. На сцену вы-шла девушка, одетая в красивое, отливающее серебром белое платье... Прошлась легкой поступью, повернулась, улыбну-лась в зал и еще прошлась. -- Это вечернее строгое платье, -- стала объяснять пожи-лая неинтересная женщина, которую сперва никто не заме-тил на сцене. -- Фасон его довольно простой, но, как видите, платье производит впечатление. Девушка в платье все ходила и ходила, поворачивалась, улыбалась в зал. Музыканты играли. Особенно старался ударник: подкидывал палочки, пристукивал ногой. Аккордеонист тоже пристукивал ногой. И гитарист тоже пристукивая ногой. Девушка в серебристом платье ушла. Тотчас на сцену вышла другая -- в другом платье. Это была совсем еще моло-денькая, стройненькая, с красньми губками. Она тоже прошлась по сцене мелкими шажками, повернулась... Да с таким изяществом повернулась, что в зале одобрительно загудели. -- Это платье на каждый день. Оно очень удобно и недо-рогое. Его можно надеть и вечером... Братья Винокуровы сидели в первом ряду и все хорошо видели. Иван, старший, сидел, облокотившись на спинку стула, и поначалу снисходительно смотрел на сцену. Но все веселее играли музыканты, выходили другие девушки, в других платьях, улыбались... Иван сел прямо. Младший, Сергей, как сел, так ни разу не шевельнулся -- смотрел на девушек. Вышла полненькая беленькая девушка в синем простень-ком платьице. Стала ходить. -- Это платье удобно для купания. Оно легко снимается... Полненькая девушка остановилась как раз против бра-тьев и стала расстегивать платье. Иван толкнул коленом Сер-гея; тот не шевельнулся. Девушка сняла платье, осталась в одном купальнике и так прошлась по сцене. В зале стало тихо. Девушка улыбнулась и стала надевать платье. Надела и ушла. Завклубом (он сидел в первом ряду, у прохода) обернулся и строго посмотрел на всех. Отвернулся, подумал немного и захлопал. Его поддержали, но неуверенно: многие считали, что аплодисменты тут ни к чему. Потом выходили молодые люди в костюмах, тоже проха-живались и улыбались... Потом было кино. Когда вышли из клуба, Иван стал обсуждать манекенщиц. -- Вообще я тебе так скажу: ничего в них хорошего не-ту, -- заявил он. Иван жил в городе, и когда приезжал в от-пуск в деревню, смотрел на все свысока, судил обо всем легко и скоро -- вообще делал вид, что он отвык от деревни. -- У них же внешность одна, а нутра на пятак нету. -- Брось, -- недовольно заметил Сергей. Он не любил, когда брат начинал умничать. -- Сам сейчас мечтать бу-дешь... -- Я? -- Ты, кто же. -- Во-первых, они не в моем вкусе -- худые, -- сказал Иван. -- А главное, у них внутреннего содержания нету. -- А на кой черт мне ихнее содержание? -- спросил Сер-гей. -- Здорово живешь! -- удивился старший. -- Серьга, ты какой-то... Ты что? -- Ну что? -- Содержание -- это все! -- убежденно сказал Иван. -- Женщина без внутреннего содержания -- это ж... я не знаю... кошмар!.. -- Пошел ты, -- отмахнулся Сергей. Дома Винокуровых ждал сюрприз: к ним определили на квартиру двух девушек-манекенщиц. Сказал им об этом отец, Кузьма Винокуров. Кузьма сидел на крыльце, курил. -- К нам двух девах на фатеру поставили, -- сказал он. -- До завтрева. Братья переглянулись. -- Которые в клуб приехали? Из города? -- спросил Иван. -- Но. -- Ничего себе!.. -- Иван даже слегка растерялся. -- А где они сейчас? -- В горнице. Сергей сел на приступку крыльца, закурил. -- Пойдем к ним, Серьга? -- предложил Иван. Сергей промолчал. -- А? -- Зачем? -- Так... Пойдем? -- Постучитесь сперва -- они там переодеваются, одна-ко, -- предупредил отец. -- А то вломитесь. Сергей погасил окурок, поднялся. -- А что скажем? -- Добрый вечер, мол... Вообще, потрепемся. Сергей вошел в дом, в прихожую избу, нашел в сундуке новую рубаху, надел. -- Ты только... это... не шибко там, -- посоветовал брату. Иван снисходительно поморщился. -- Спокойно, Сережа, -- не таких видели. Сергей кивнул на горничную дверь. -- Ну... Иван постучал. -- Да! -- сказали в горнице. Братья вошли. -- Добрый вечер! -- громко сказал Иван, не успев оглядеться. И остановился в дверях. Сергей оказался в дурацком положении: ему и пройти вперед нельзя -- Иван загородил дорогу, -- и назад поворачивать неловко -- показался уже. Он тоже негромко сказал "добрый вечер" и ткнул кулаком Ивана в спину. Иван не двигался. Девушки ответили на приветствие и вопросительно смотрели на парней. -- Мы здесь живем, -- счел нужным пояснить Иван. -- Да? Ну и что?.. Мы не стеснили вас? -- Вы что! -- воскликнул Иван и двинулся вперед. Сергей пошел за ним. Он чувствовал себя скверно -- стыдно было. Одна девушка, та самая, что ходила по сцене в купальни-ке, причесывалась перед зеркалом, другая сидела у стола, те-ребила от нечего делать длинными тонкими пальцами скатерть. -- Ну как вы здесь? Ничего? -- спросил Иван. -- Что? -- девушка, которая причесывалась, повернулась к нему и улыбнулась. -- Устроились-то ничего, мол? -- Ничего, хорошо. Иван тоже улыбнулся, присел на скамейку. Сергей постоял немного и тоже присел. Иван не знал, что еще говорить, улыбался. Сергей тоже усмехнулся. Вынул из кармана складной нож, раскрыл его и стал пробовать лезвие большим пальцем -- как проверяют: острый или нет. Девушка с длинными тонкими пальцами громко засмея-лась. -- Вы что, резать нас пришли? -- спросила она. Иван подхихикнул ей и тоже посмотрел на брата. Сергей покраснел, вытер лезвие ножа о штанину. -- Можно и зарезать, -- брякнул он и покраснел еще больше. -- У нас на днях, между прочим, одного зарезали, -- ска-зал Иван. -- С нашей шахты парень был... Идет по улице, а он подошел и сунул ему вот сюда. Тот согнулся. А он гово-рит: "Ты чего согнулся-то? Выпрямись". А ему же больно... -- Я что-то не поняла: кто кому говорит? -- спросила де-вушка, которая ходила "на демонстрации" в купальнике; она кончила причесываться, тоже села к столу и смотрела на братьев весело. Иван понял, что заговорил не так -- не о том. -- Да тот, который ширнул ножом-то, -- неохотно пояс-нил он. Сергей незаметно сунул нож в карман, с тоской поглядел на брата. "Заборонил", -- подумал он о нем. -- А вы на шахте работаете? -- спросила Ивана длинная тонкая девушка. -- Да. -- Прямо там, под землей? Иван улыбнулся. -- А где же еще? -- Трудно, да? -- Нет. Первые месяц-два... Потом привыкаешь. В ночь, правда, трудно. Ну и трудно, кто курит: курить-то нельзя. -- А там нельзя курить, да? -- Конечно! Там же газы. Я малость помучился, потом бросил. -- Что бросили? Курить? -- Но. Разговор никак не налаживался. Полненькая девушка от-кровенно заскучала. Зевнула, прикрыв крошечной ладошкой рот. Посмотрела на часы. -- Что-то долго они не идут, -- сказала она подруге. Та тоже посмотрела на часы. -- Сейчас придут. Сергей глядел на маленькую девушку; она тоже взглянула на него. Сергей опустил глаза и нахмурился. -- А вы тоже на шахте работаете? -- спросила его девушка. Сергей отрицательно качнул головой. -- Он шоферит, -- сказал Иван и посмотрел на брата, как смотрят на младших братьев старшие -- слегка как бы извиняясь за их глупость, но вместе с тем ласково. -- Вон его "кобыла" стоит в ограде-то. -- А-а. -- А вы что, ждете кого-то? -- спросил Сергей. -- Ребята наши хотели прийти, -- ответила тонкая длинная. -- А-а. -- Иван понимающе кивнул головой. -- Хорошее дело. -- Я, между прочим, один фокус знаю, -- сказал вдруг Сергей и посмотрел в упор на маленькую полненькую. Девушки переглянулись. -- Да? -- сказала маленькая. -- Какой? -- Берется нормальный носовой платок... -- Сергей поискал в кармане платок, не нашел, спросил у брата. Тот тоже поискал и тоже не нашел. -- Нету. Маленькая девушка прыснула в ладошку. Сергей посмотрел на нее, улыбнулся доброй своей, застенчивой улыбкой, сказал просто: -- Сейчас принесу. Сходил в прихожую, принес платок, разложил его на своей широкой ладони. -- Так? -- Ну и что? -- спросил Иван. -- Ничего нету? Девушки тоже заинтересовались. -- Ничего. А что будет? -- Спокойствие! -- Сергей осмелел. -- Берем обыкновенную спичку, кладем вот сюда... так? -- Положил спичку в платок. -- Заметили? -- Ну. -- Сворачиваем платок... -- Сергей с подчеркнутой аккуратностью свернул платок -- уголками в середину, -- дал всем потрогать спичку через платок. -- Тут спичка? -- Тут, -- сказала маленькая девушка (Сергей дал ей первой потрогать). -- Здесь, -- сказала тонкая девушка. -- Тут, -- сказал Иван и посмотрел на брата с удивлени-ем: он не ожидал от него такой прыти. -- Теперь ломайте ее! -- велел Сергей. И дал ломать ма-ленькой девушке. Та сломала спичку в платке, Сергей ра-достно смотрел на нее, улыбался. -- Сломали? -- Да. -- Ну-ка, я проверю! -- потребовал Иван. -- Пожалуйста. Иван проверил. -- Сломана? -- Сломана. Сергей развернул платок -- спичка была целехонька. Все удивились. А Сергей тихонько засмеялся. -- Ну-ка еще раз! Еще раз! -- попросила полненькая де-вушка капризным голоском, как ребенок. Сергей смотрел на нее и улыбался. -- Еще раз? Можно еще раз. Сергей вышел в прихожую избы, пробыл там минуты две и вошел. -- Ты чего там делал? -- подозрительно спросил Иван. -- Прикуривал. -- Давайте ломать! -- потребовала маленькая девушка. Опять завернули спичку, ломали ее в платке втроем, и опять, когда Сергей развернул платок, спичка была целая. Полненькая девушка взвизгнула и захлопала в ладоши. -- Ой, как это? Ой, расскажите!.. В это время в горницу постучали. -- Наши! -- радостно воскликнула длинная тонкая де-вушка. -- Да! Вошли молодые ребята, двое. С гитарой. И сразу забыт был фокус со спичкой, и забыты были братья Винокуровы. Один из пришедших сказал, что слышал сейчас на улице та-кую песню: Он, милка моя, Шевелилка моя; Сама ходит шевелит, Мне пошшупатъ не велит. Парень пропел частушку "по-деревенски". Городские засмеялись. Иван тоже засмеялся -- умничал. Сергей встал и сказал: -- До свиданья. Пойду машину гляну -- чево-то стрелять начала. Вышел во двор, сел на дровосеку, закурил. Из окон горницы слышался смех, гитарный перебор -- там было весело. Сергею понравились эти красивые безза-ботные люди. Самому до боли захотелось быть красивым и веселым. Но он не умел. По двору прошел отец -- лазил в погреб за огурцами. -- Ты чего? -- спросил он сына. -- Ничего. -- А Ванька где? -- Там. -- Сергей кивнул на окно горницы. -- Выпить маленько хошь? -- Не. Отец торопливо зашагал в дом -- там его ждал кум. Сергей докурил папиросу, встал... Спать не хотелось. Тревожило веселье в горнице. Он представил, как смеется маленькая полненькая девушка -- прикроет беленькой ла-дошкой рот, только глазенки блестят... Он взял колун и на-чал колоть толстые чурки. Развалил три штуки, бросил ко-лун, пошел на сеновал, лег. Прямо в новой рубахе. Полежав немного, осторожно закурил... И все думал о маленькой пол-ненькой девушке. Пришел Иван, сел рядом. -- Ну, что? -- спросил Сергей. -- Та-а... ерунда, -- ответил Иван. -- Я ж те говорил: одна внешность. Сергей отвернулся к дощатой стене сарая. -- А чего ты ушел? -- Та-а... -- Хэх!.. Замолчали. Иван посидел немного, посвистел задумчиво и ушел спать в дом. А из окон горницы все слышался смех. Утром Сергей поднялся чуть свет. Походил бесцельно по двору, заглянул в открытое окно горницы... Полненькая девушка спала, раскинув по подушке белые полненькие руки. Ротик приоткрыт, к нижней губе пристала пушинка от подушки; когда девушка выдыхала, пушинка становилась "на дыбки" и смешно дрожала. "Как ребенок", -- подумал с нежностью Сергей. Он долго еще смотрел на спящую девушку... Потом взял из кабины блокнот, вырвал чистый лист и написал: "Это жа ерунда: спичку надо заране спрятать в каемычку платочка, а потом, когда сворачиваешь, подсунуть ее, чтобы человек ломал ее. И пусть он ее ломает сколько влезет -- дру-гая-то спичка целая! Покажи кому-нибудь. Сергей". Свернул бумажку положил на подоконник и сверху еще положил камешек -- чтобы ветром не сдуло. Потом завел машину и поехал. На улицах было еще пусто; над крышами домов вставало солнце. "Шляпу, что ли, купить, ядрена мать!" -- подумал Сергей. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Воскресная тоска Моя кровать -- в углу, его -- напротив. Между нами -- стол, на столе -- рукопись, толстая и глупая. Моя рукопись. Роман. Только что перечитал последнюю главу и стало грустно: такая тягомотина, что уши вянут. Теперь лежу и думаю: на каком основании вообще чело-век садится писать? Я, например. Меня же никто не просит. Протягиваю руку к столу, вынимаю из пачки "беломорину", прикуриваю. Кто-то хорошо придумал -- курить. ... Да, так на каком основании человек бросает все другие дела и садится писать? Почему хочется писать? Почему так сильно -- до боли и беспокойства -- хочется писать? Вспом-нился мой друг Ванька Ермолаев, слесарь. Дожил человек до тридцати лет -- не писал. Потом влюбился (судя по всему, крепко) и стал писать стихи. -- Кинь спички, -- попросил Серега. Я положил коробок спичек на стол, на краешек. Серега недовольно крякнул и, не вставая, потянулся за коробком. -- Муки слова, что ли? -- спросил он. Я молчу, продолжаю думать. Итак: хочется писать. А что я такое знаю, чего не знают другие, и что дает мне право рассказывать? Я знаю, как бывает в степи ранним летним утром: зеленый тихий рассвет. В низинах легкий, как дыхание, туман. Тихо. Можно лечь лицом в пахучую влаж-ную траву, обнять землю и слушать, как в ее груди глубоко шевелится огромное сердце. Многое понимаешь в такие ми-нуты, и очень хочется жить. Я это знаю. -- Опять пепел на пол стряхиваешь! -- строго заметил Серега. Я свесился с кровати и сдул пепел под кровать. Серега сел на своего коня. Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях. Во-вторых, он правдивый до тошноты и любит хлопать свои-ми длинными ручищами меня по спине. В-третьих -- это главное, -- он упрям, как напильник. Он полагает, что он очень практичный человек и называет себя не иначе -- реа-листом. "Мы, реалисты..." -- начинает он всегда и смотрит при этом сверху снисходительно и глупо, и массивная нижняя челюсть его подается вперед. В такие минуты я знаю, что не-навижу его. -- Отчего такая тоска бывает, романтик? Не знаешь? -- спрашивает Серега безразличным тоном (не очень надеется, что я заговорю с ним). Сейчас он сядет на кровати, перело-мится пополам и будет тупо смотреть в пол. Надо поговорить с ним. -- Тоска? От глупости в основном. От недоразвитости. -- Очень хочется как-нибудь уязвить этот телеграфный столб. Нисколько он не практичный, и не холодный, и не трезвый. И тоски у него нету. Я все про него знаю. -- Неправда, -- сказал Серега, садясь на койке и склады-ваясь пополам. -- Я заметил, глупые люди никогда не тоскуют. -- А тебе что, очень тоскливо? -- То есть... на белый свет смотреть тошно. -- Значит, ты -- умница. Пауза. -- Двадцать копеек с меня, -- говорит Серега и смотрит на меня серыми правдивыми глазами, в которых ну ни наме-ка на какую-то холодную, расчетливую мудрость. Глаза умные, в них постоянно светится мягкий ровный свет. Мо-жет, и правда, что ему сейчас тоскливо, но зато уж и лелеет он ее, и киснет как-то подчеркнуто. Смотреть на него сейчас неприятно. Он, наверное, напрашивается на спор, и, если в спор этот ввязаться, он будет до посинения доказывать, что искусство, стихи, особенно балет -- все это никому не нужно. Кино -- ничего, кино можно оставить, а всю остальную "бодягу" надо запретить, ибо это сбивает людей с толку, "расхолаживает" их. Коммунизм строят! Рассчитывают вот этим местом (постукивание пальцем по лбу) и строят! Мне не хочется сейчас говорить Сереге, что он придумал свою тоску, не хочется спорить с ним. Хочется думать про степь и про свой роман. -- Ох и тоска же! -- опять заныл Серега. -- Перестань, слушай. -- Что? -- Ничего. Противно. -- В твоем романе люди не тоскуют? Нет? "Не буду спорить. Господи, дай терпения". -- У тебя, наверно, положительные герои стихами гово-рят. А по утрам все делают физзарядку. Делают зарядку? "Не буду ругаться. Не буду". -- Песни, наверно, поют о спутниках, -- продолжает Се-рега, глядя на меня злыми веселыми глазами. -- Я бы за эти песенки, между прочим, четвертовал. Моду взяли! "Назна-чаю я свидание на Луне-е!.." -- передразнил он кого-то. -- Уже свиданье назначил! О! Да ты попади туда! Кто-то голову ломает -- рассчитывает, а он уже там. Кретины! Я молчу. Между прочим, насчет песенок -- это он верно, пожалуй. Серега тоже замолчал. Малость, наверно, легче стало. Некоторое время у нас в комнате очень тихо. Я снова настра-иваюсь на степь и на зори. -- Дай роман-то свой почитать, -- говорит Серега. -- Пошел ты... -- Боишься критики? -- Только не твоей. -- Я ж читатель. -- Ты читатель?! Ты робот, а не читатель. Ты хоть одну ху-дожественную книгу дочитал до конца? -- Это ты зря, -- обиделся Серега. -- Надо писать умнее, тогда и читать будут. А то у вас положительные герои такие уж хорошие, что спиться можно. -- Почему? -- Потому что никогда таким хорошим не будешь все равно. -- Серега поднялся и пошел к выходу. -- Пройтись, что ль, малость. Когда он вышел, я поднялся с койки и подсел к рукопи-си. Один положительный герой делал-таки у меня по утрам зарядку. Перечитал это место, и опять стало грустно. Плохо я пишу. Не только с физзарядкой плохо -- все плохо. Какие-то бесконечные "шалые ветерки", какие-то жестяные слова про закат, про шелест листьев, про медовый запах с полей... А вчера только пришло на ум красивейшее сравнение, и я его даже записал: "Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре". Какие уж тут к черту патроны! Пуговицы какие-то, а не слова. В комнату постучали. -- Да! В дверь заглянула маленькая опрятная головка. Пара ясных глаз с припухшими со сна веками (еще только десять часов воскресного дня). -- Сережи... Здравствуйте! Сережи нету? -- Сережи нету. Он только что вышел куда-то. -- Извините, пожалуйста. -- Он придет скоро. -- Хорошо. Сейчас у Сережи начнется праздник. Тоску его липовую как ветром сдует. Он любит эту маленькую опрятную голов-ку, любит тихо, упорно и преданно. И не говорит ей об этом. А она какая-то странная: не понимает этого. Сидят часами вместе, делают расчет какого-нибудь узла двигателя внутрен-него сгорания. Сережу седьмой пот прошибает -- волнуется, оглобля такая. Не смотрит на девушку -- ее зовут Лена, -- орет, стучит огромным кулаком по конспекту. -- Какой здесь кпд?! Леночка испуганно вздрагивает. -- Не кричи, Сережа. -- Как же не кричать?! Как же не кричать, когда тут эле-ментарных вещей не понимают! -- Сережа, не кричи. Серега будет талантливый инженер. В минуты отчаяния я завидую ему. К сорока годам это будет сильный, толковый командир производства. У него будет хорошая жена, вот эта самая Леночка с опрятной головкой. Я подозреваю, что она давно все понимает и сама тоже любит Серегу. Ей, такой хо-рошенькой, такой милой и слабенькой, нельзя не любить Се-регу. У них будет все в порядке. У меня же... Меня, кажется, эти "шалые низовые ветерки" в гроб загонят раньше време-ни. Я обязательно проморгаю что-то хорошее в жизни. Вошел Серега. -- Прошелся малость. -- К тебе эта приходила. Просила, чтоб ты зашел к ней. -- Кто? -- Лена. Кто! Серега побагровел от шеи до лба. -- Зачем зайти? -- Не знаю. -- Ладно трепаться. -- Он спокойно (спокойно!) прошел к койке, прилег. Я тоже спокойно говорю: -- Как хочешь. -- И склоняюсь к тетради. Меня душит злость. Все-таки нельзя быть таким безнадежным идиотом. Это уже не застенчивость, а болезнь. -- Дай закурить, -- чуть охрипшим голосом просит Серега. -- Идиот! Стало тихо. -- Вот так же тихо, наверно, стало, когда Иисус сказал своим ученикам: "Братцы, кто-то один из вас меня пре-дал". -- Когда Сереге нечего говорить, он шутит. Как прави-ло, невпопад и некстати. -- Дай закурить все-таки. -- Дождешься ты, Серега: подвернется какой-нибудь вьюн с гитарой -- только и видел свою Леночку. Взвоешь потом. Серега сел, обхватил себя руками. Долго молчал, глядя в пол. -- Ты советуешь сходить к ней? -- тихо спросил он. -- Конечно, Серега! -- Я прямо тронут его беспомощнос-тью. -- Конечно, сходить. На закури и иди. Серега встал, закурил и стал ходить по комнате. -- Со стороны всегда легко советовать... -- Баба! Трус! Ты же пропадешь так, Серега. -- Ничего. -- Иди к ней. -- Сейчас пойду, чего ты привязался! Покурю -- и пойду. -- Иди прямо с папироской. Женщинам нравится, когда при них курят. Я же знаю... Я писатель как-никак. -- Не говори со мной, как с дураком. Пусть в твоих рома-нах курят при женщинах. Остряк! -- Иди к ней, дура! Ведь упустишь девку. Сегодня воскре-сенье... Ничего тут такого нет, если ты зашел к девушке. За-шел и зашел, и все. -- Значит, она не просила, чтобы я зашел? -- Просила. Серега посмотрел на меня подозрительным тоскливым взглядом. -- Я узнаю зайду. -- Узнай. Серега вышел. Я стал смотреть в окно. Хороший парень Серега. И она тоже хорошая. Она, конечно, не талантливый инженер, но... в конце концов надо же кому-то и помогать талантливым инженерам. Оказалась бы она талантливой женщиной, развяза-ла бы ему язык... Я представляю, как войдет сейчас к ним в комнату Серега. Поздоровается... и ляпнет что-нибудь вроде той шутки с Иисусом. Потом они выйдут на улицу и пойдут в сад. Если бы я описывал эту сцену, я бы, конечно, влепил сюда и "шалый ветерок", и шелест листьев. Ничего же этого нет! Есть, конечно, но не в этом дело. Просто идут по аллей-ке двое: парень и девушка. Парень на редкость длинный и нескладный. Он молчит. Она тоже молчит, потому что он молчит. А он все молчит. Молчит, как проклятый. Молчит, потому что у него отняли его логарифмы, кпд... Молчит, и все. Потом девушка говорит: -- Пойдем на речку, Сережа. -- М-м. -- Значит, да. Пришли к речке, остановились. И опять молчат. Речечка течет себе по песочечку, пташки разные чирикают... Теп-лынь. В рощице у воды настоялся крепкий тополиный дух. И стоят два счастливейших на земле человека и томятся. Ждут чего-то. Потом девушка заглянула парню в глаза, в самое сердце, обняла за шею... прильнула... -- Дай же я поцелую тебя! Терпения никакого нет, жердь ты моя бессловесная. Меня эта картина начинает волновать. Я хожу по комна-те, засунув руки в карманы, радуюсь. Я вижу, как Серега от счастья ошалело вытаращил глаза, неумело, неловко прижал к себе худенького, теплого родного человека с опрятной го-ловкой и держит -- не верит, что это правда. Радостно за него, за дурака. Эх... пусть простит меня мой любимый ро-ман с "шалыми ветерками", пусть он простит меня! Напишу рассказ про Серегу и про Лену, про двух хороших людей, про их любовь хорошую. Меня охватывает тупое странное ликование (как мне зна-комо это предательское ликование). Я пишу. Время летит не-заметно. Пишу! Может, завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную беспомощность, но се-годня я счастлив не меньше Сереги. Когда он приходит вечером, я уже дописываю послед-нюю страницу рассказа, где "он", счастливый и усталый, воз-вращается домой. -- Сережа, я про тебя рассказ написал. Хочешь почитаю? -- Хм... Давай! Мне некогда разглядывать Серегу, я не обращаю внима-ния на его настроение. Я ставлю точку в своем рассказе и на-чинаю читать. Пока я читал, Серега не проронил ни одного слова -- сидел на кровати, опустив голову. Смотрел в пол. Я дочитал рассказ, отложил тетрадь и стал закуривать. Пальцы мои легонько тряслись. Я ждал, что скажет Серега. Я не смотрел на него. Я внимательно смотрел на коробок спичек. Мне рассказ нравился. Я ждал, что скажет Серега. Я ему верю. А он все молчал. Я посмотрел на него и встре-тился с его веселым задумчивым взглядом. -- Ничего, -- сказал он. У меня отлегло от сердца. Я затараторил: -- Многое не угадал? Вы где были? На речке? -- Мы нигде не были. -- Как? -- Так. -- Ты был у нее? -- Нет. -- О-о! А где ты был? -- А в планетарий прошелся... -- Серега, чтобы не видеть моего глупого лица, прилег на подушку, закинул руки за го-лову. -- Ничего рассказ, -- еще раз сказал он. -- Только не вздумай ей прочитать его. -- Сережа, ты почто не пошел к ней? -- Ну почто, почто!.. Пото... Дай закурить. -- На! Осел ты, Серега! Серега закурил, достал из-под подушки журнал "Наука и жизнь" и углубился в чтение -- он читает эти журналы, как хороший детективный роман, как "Шерлока Холмса". OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Выбираю деревню на жительство Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нор-мально и хорошо прожил. Когда-то, в начале тридцатых го-дов, великая сила, которая тогда передвигала народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти кот-лованы рыть, можно прожить легче. И он пошел по склад-скому делу -- стал кладовщиком и всю жизнь был кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать... С точки зрения какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием -- да, воро-вал, с точки зрения человека рассудительного, трезвого -- это не воровство: брал ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чем недостатка, причем, если учесть -- окинуть взором -- сколько добра прошло через его руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал, но никогда не забывался, никогда не по-казывал, что живет лучше других. Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не тревожила. И не потому, что он был бессовестный че-ловек, нет, просто это так изначально повелось: при чем тут совесть! Сумей только аккуратно сделать, не психуй и не жадничай и не будь идиотом, а совесть -- это... знаете... Ко-гда есть в загашнике, можно и про совесть поговорить, но все же спится тогда спокойней, когда ты все досконально продумал, все взвесил, проверил, свел концы с концами -- тогда пусть у кого-нибудь другого совесть болит. А это -- сверкать голым задом да про совесть трещать, -- это, знае-те, неумно. Словом, все было хорошо и нормально. Николай Гри-горьевич прошел свою тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: "Молодец: и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили". Но была одна странность у Николая Григорьевича, кото-рую он сам себе не сумел бы объяснить, наверно, если б да-же захотел. Но он и не хотел объяснять и особенно не вду-мывался, а подчинялся этой прихоти (надо еще понять, прихоть это или что другое), как многому в жизни подчи-нялся. Вот что он делал последние лет пять-шесть. В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена, когда все в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и ехал в трамвае на вокзал. Во-кзал в городе огромный, вечно набит людьми. И есть там ме-сто, где курят, возле туалета. Там всегда -- днем и ночью -- полно, дым коромыслом, и галдеж стоит непрерывный. Ту-да-то и шел прямиком Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры. -- Мужики, -- прямо обращался он, -- кто из деревни? Таких всегда было много. Они-то в основном и толклись там -- деревенские. -- Ну?.. -- спрашивали его. -- А что тебе? -- Хочу деревню подобрать на жительство. Нигде, может, кто в курсе, не требуются опытные складские работники? Я тридцать четыре года проработал в этой системе... -- и Николай Григорьевич доверчиво, просто, с удовольствием и подробно рассказывал, что он сам -- деревенский, давно от-туда уехал, работал всю жизнь на складах, а теперь, под ста-рость, потянуло опять в деревню... И тут-то начиналось. Его как-то сразу прекрасно понимали с его тоской, соглаша-лись, что да, сколько по городам ни околачивайся, а если ты деревенский, то рано или поздно в деревню снова потянет. Начинали предлагать деревни на выбор. Николай Григорь-евич только успевал записывать адреса. Начинали шуметь. Спорили. -- Да уж ты со своей Вязовкой!.. -- А ты знаешь ее? Чего ты сразу руками-то замахал?! Ты хоть раз бывал там? -- Вязовку-то? Да я ее как облупленную знаю, вашу Вязовку! Господи, Вязовка!.. У человека -- к старости, жела-тельно, чтоб природа... -- А при чем тут природа-то? -- вступали другие. -- Надо не от природы отталкиваться, а от работы. Я не знаю вашей Вязовки, но склад-то там есть? Человек же прежде всего на-счет работы спрашивает. -- Нет, -- говорил Николай Григорьевич, -- желательно, чтоб и природа, конечно... -- Да в том-то и дело! Что он тебе, склад?! Склад, он и есть склад, теперь они везде есть. И если, например... -- Ну, вы тоже рассудили, -- говорил какой-нибудь сте-пенный, -- только поорать. Ну -- склад, они действительно везде теперь, а как, например, с жильем? У нас вон -- и склад, и река, и озеро, а постройки страшно дорогие. -- Ну, сколь так? -- вникал в подробности Николай Гри-горьевич. -- Это смотря что требуется. -- Ну, например, пятистенок... Добрый еще. -- С постройками? -- Ну да, баня, сарай для дров... Ну, навес какой-нибудь, завозня там -- я построгать люблю в свободное время. -- Если, допустим, хороший пятистенок, -- начинал соображать мужик, -- банешка... -- Не развалюха, конечно, хорошая баня. -- Хорошая баня, сарай из горбыля, у нас в основном все сараи из горбыля идут, из отлета... -- Пилорама в деревне? -- Не в самой деревне, а на отделении. -- Ну, ну? -- Если все честь по чести, огород нормальный... -- Огород нам со старухой большой не надо. -- Ну, нормальный, их теперь больших-то и нету -- нор-мальный, если все честь по чести, то будет так -- три, три с половиной. -- Тыщи?! -- изумлялся кто-нибудь. -- Нет, рубля, -- огрызнулся степенный. -- Ну, это уж ты загнул. Таких и цен-то нету, -- сомне-вались. Степенный вмиг утрачивал свою степенность. -- А чего ради загибать-то перед вами? Что я, свой дом, что ли, навяливаю? Я говорю как есть. Человек же спраши-вает... -- А чего так? Несусветные какие-то цены. Что у вас там такое? -- Ничего, совхоз. -- Дак а чего дорого-то? С ума, что ли, сошли там? -- Мы не сошли, сошли там, где постройки, я слыхал, на дрова пускают. Вот там-то сошли. Это уж я тоже не пони-маю... -- Это я слыхал тоже. Рублей за триста, говорят, можно хороший дом взять. -- Ну, за триста не за триста... -- А как твоя деревня называется? -- записывал Николай Григорьевич. -- Завалиха. Не деревня, село, -- Это где? -- А вот, если сейчас ехать... -- и мужик подробно объяс-нял, где его село, как ехать туда. -- Райцентр, что ли? -- Был раньше райцентр, а потом, когда укрупняли рай-оны, мы отошли к Красногорскому району, а у нас стала центральная усадьба. -- Ну, есть, наверно, перевалочная база? -- допрашивал Николай Григорьевич. Мужик послушно, очень подробно рассказывал. И был как будто рад, что его село заинтересовало человека боль-ше, чем другие села и деревни. Со стороны наблюдали и испытывали нечто вроде ревности. И находили возможность подпортить важную минуту. -- Это ж что ж это за цены такие! Леса, наверно, нет близко? -- А у вас какие? -- нервничал мужик из дорогого села. -- Ну скажи, сколько у вас добрый пятистенок станет? Только не ври. -- Чего мне врать-то? Добрый пятистенок у нас... с по-стройками, со всем, с огородом -- тыщи полторы-две. -- Где это? -- поворачивался в ту сторону Николай Гри-горьевич. И тогда тот, что перехватил интерес, начинал тоже под-робно, долго объяснять, где его село, как называется река, почем у них мясо осенью... -- У меня вот свояк приезжал... как раз осенью тоже... По-смотрел. "Ну-у, -- говорит, -- у вас-то жить можно! Это, -- говорит, -- ты у нас иди сунься". -- А откуда он? -- За Уралом... Город Златоуст. -- Что ж ты город-то суешь? Мы про сельскую жизнь го-ворим. -- Он не из самого города, а близко к этому городу. -- Да зачем же там где-то брать, человек про наши места интересуется! Это я тебе могу насказать: у меня свояк в Магадане вон... -- Ну, едрена мать! Ты еще скажи -- в Америке. -- А при чем тут Америка-то? -- А при чем Магадан? -- Да при том, что -- речь идет про сельскую местность, а ты куда-то в Златоуст полез! Чего ты в Златоуст-то полез?! -- Тихо, тихо, -- успокаивал Николай Григорьевич горя-чих селян. Странно, он становился здесь неким хозяином -- на манер какого-нибудь вербовщика-работодателя в толпе ищущих. -- Спокойно, мужики, -- говорил Николай Гри-горьевич, -- мы же не на базаре. Меня теперь интересует: сколько над уровнем моря твое село? -- это вопрос к тому, в чьем селе дом-пятистенок стоит дешевле. Тот не знал. И никто не знал, сколько над уровнем моря их деревни и села. -- А зачем это? -- Это очень важно, -- пояснил Николай Григорьевич. -- Для сердечно-сосудистой системы необходимо. Если место немного возвышенное -- тоже нельзя: сразу скажется нехватка кислорода. -- Не замечали, -- признавались мужики. Но это -- так, это Николай Григорьевич подпускал для пущей важности. Больше говорили про цены на постройки, на продукты, есть ли река в деревне или, может, озеро, да-леко или близко лес... Потом переходили на людей -- какие люди хорошие в деревне: приветливые, спокойные, не во-руют, не кляузничают. И тут -- незаметно для себя -- начи-нали слегка врать друг другу. Это как-то само собой случа-лось, никто не преследовал никакой посторонней цели: один кто-нибудь начинал про своих людей, и уж тут другие не могли тоже умолчать, тоже рассказывали, но так, чтобы получалось, что у них -- лучше. -- А у нас... обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она никогда дом не запирает -- зачем? Приткнет дверь палочкой, и все: сроду никто не зайдет. Уж на что цыганы -- у нас их полно -- и то не зайдут: мы их так приучили. -- Да кого!.. Вы вот возьмите: у нас один вор есть... -- Вор?! -- Вор! Мы все про него знаем, что он вор, он уже раз пять сидел за это дело. А у нас одна заслуженная учительни-ца живет, орден имеет... И этот вор натурально пришел к ней и говорит: "Пусти пожить недели две". А он у нее учил-ся когда-то... в первом классе, что ли. Он вообще-то дет-домовский, а она, видно, работала там. Да. "Пусти, -- гово-рит, -- пару недель пожить, пока не опр