еделюсь куда-ни-будь". -- Пустила? -- Пустила! Ну, думаем, и обчистит же он ее!.. Жалели да-же старушку. -- Дело в том, что у них такой закон есть: где живешь, там не воруй. -- Да, да. -- Не обчистил? -- Не! Ни-ни, ни волоска не взял. Сдержался. -- Нет, это уж такой закон. Вот если бы взял... если бы он ее все же обокрал, ему бы там свои за это дело... -- Ни-чего не взял! -- Это странно все же... Плевали они на эти законы! За-кон. У меня прошлый год стожок сена увезли, змеи ползу-чие... -- Ну-у это такие, что ли! Это уж... наш брат кто-нибудь, свои. На кой ему черт сено, урке? Смеялись. Вспоминали еще случаи... Курили и курили без конца -- накурено бывало так, что глаза слезились. А время, слава богу, шло: глядишь, и подойдет час ехать. Ждать на вокзале -- это не самое милое из того, что нам при-ходится делать. -- А я как-то еду из района, -- встревал в минуту затишья какой-нибудь расторопный, -- гляжу, стоит бабка... ну, лет так восемьдесят -- восемьдесят пять. Подняла руку, я оста-новился. "До Красного, сынок". До Красного шестьдесят пять километров. "Платить-то, -- говорю, -- есть чем?" -- "Есть, ми-лай, есть". Ну, везу... -- и рассказчик заранее по-блескивает глазом. -- Доехали до Красного. "Все, -- говорю, -- бабка, приехали. Плати". Она мне достает откуда-то из сумки... пять штук яиц! Смех. Рассказчик доволен. -- "А раньше, -- говорит, -- брали. Мы, -- говорит, -- всегда яйцами расплачивались". -- "Ладно, -- говорю, -- иди, бабка". Рассказчик непременно еще повторял не один раз, как он ей сказал, старухе: "Иди, -- говорю, -- бабка, иди. Иди, че-го с тебя взять". Это надо понимать, что -- вот и он тоже добрый человек. Вообще добрых, простодушных, бесхитро-стных, бескорыстных, как выяснялось на этих собеседова-ниях, по деревням и селам -- навалом, прохода нет от бес-хитростных и бескорыстных. Да все такие, чего там! А если встречаются иногда склочные, злые, жадные, то это так -- придурки. Николай Григорьевич уже не записывал адреса, а слу-шал, поворачивался в разные стороны, смеялся тоже... И от-того, что он так охотно и радостно слушал, рассказывали -- с радостью тоже -- новые истории, где раскрывалось удиви-тельное человеческое бескорыстие. Правда, нечаянно про-скакивали случаи, где высовывалась вдруг морда какого-ни-будь завистника или обманщика, но это -- пропускали, это не суть дела, это чепуха. Все молча соглашались, что это -- чепуха, а миром движет разум и добро. -- Я седня гляжу: пиво продают. Отстоял в очереди -- она мне наливает... А наливает -- вот так вот не долила. Сунула под кран -- и дальше. Я отошел и думаю: "У нас бы ей за та-кие дела спасибо не сказали". Тут же соглашались, что -- да, конечно... Люди торопят-ся, людей много, она этим пользуется, бесстыдница. Но, ес-ли так-то подумать -- ну сколько уж она там не долила! Конечно, ей копейка так и набегает, но ведь, правда, и не умер же ты, что не допил там глоток-другой. А у ней тоже не-бось -- семья... Но вот уж чего не понимали деревенские в городе -- это хамства. Это уж черт знает что, этому и объяснения-то как-то нету. Кричат друг на друга, злятся. Продавщицу не спроси ни о чем, в конторах тоже, если чего не понял, луч-ше не переспрашивай: так глянут, так тебе ответят, что дай бог ноги. Тут, как наезжали на эту тему, мужики дружно галдели -- не понимали, изумлялись... И Николай Григорьевич тоже со всеми вместе не понимал и изумлялся. Прижимал кого-нибудь к стене туалета и громко втолковывал и объяс-нял: -- Ведь почему и уехать-то хочу!.. Вот потому и хочу-то -- терпенья больше нет никакого. Ты думаешь, я плохо живу?! Я живу, дай бог каждому! У меня двухкомнатная секция, мы только двое со старухой... Но -- невмоготу больше! Душу всю выворачивает такая жизнь!.. -- Николай Григорьевич в эту минуту, когда кричал в лицо мужику, страдал вполне ис-кренне, бил себя кулаком в грудь, только что не плакал... Но -- и это поразительно -- он вполне искренне забывал, что сам много кричит на складе, сам тоже ругается вовсю на шоферов, на грузчиков, к самому тоже не подступись с во-просом каким. Это все как-то вдруг забывалось, а жила в ду-ше обида, что хамят много, ругаются, кричат и оскорбляют. И отчетливо ясно было, что это не жизнь, пропади она про-падом такая жизнь, и двухкомнатная секция, лучше купить избу в деревне и дожить спокойно свои дни, дожить их достойно, по-человечески. Не хочется же оскотинеть здесь со всеми вместе, нельзя просто, мы ж люди! И дорого это было Николаю Григорьевичу вот эти слова про достоинст-во человеческое и про покой, и нужно, и больно, и сладко было кричать их... Иногда даже замолкали вокруг, а он один -- в дыму этом, в запахах -- говорил и кричал. Ему ис-кренне сочувствовали, хотели помочь. Так, выговорившись, с адресами в кармане Николай Григорьевич шел домой. Шел с вокзала всегда пешком -- это четыре остановки. Отходил после большого волнения. Тихонько еще ныла душа, чувствовалась усталость. К концу пути Николай Григорьевич всегда сильно хотел есть. Никуда он не собирался ехать, ни в какую деревню, ниче-го подобного в голове не держал, но не ходить на вокзал он уже не мог теперь -- это стало потребностью. Пристыди его кто-нибудь, ну, старший сын, например, запрети ходить ту-да, запрети записывать эти адреса, говорить с мужиками... Да нет, как запретишь? Он бы крадучись стал ходить. Он те-перь не мог без этого. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Забуксовал Совхозный механик Роман Звягин любил после работы полежать на самодельном диване, послушать, как сын Ва-лерка учит уроки. Роман заставлял сына учить вслух, даже задачки Валерка решал вслух. -- Давай, давай, раскачивай барабанные перепонки -- дольше влезет, -- говорил отец. Особенно любил Роман уроки родной литературы. Тут мыслям было раздольно, вольно... Вспоминалась невозврат-ная молодость. Грустно становилось. Однажды Роман лежал так на диване, курил и слушал. Валерка зубрил "Русь-тройку" из "Мертвых душ". -- "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая трой-ка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился..." Нет, это не надо, -- сказал сам себе Валерка. И дальше. -- "Эх, кони, кони, -- что за кони! Вихри ли сидят в ваших гри-вах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслыша-ли с вышины знакомую песню -- дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превра-тились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся вдохновенная богом!.. Русь, куда же несешь-ся ты? Дай ответ!.. Не дает ответа. Чудным звоном зали-вается..." -- Не торопись, -- посоветовал отец. -- Чешешь, как... Вдумывайся! Слова-то вон какие хорошие. Роман вспомнил, как сам он учил эту самую "Русь-трой-ку", таким же дуроломом валил, без всякого понятия, -- лишь бы отбарабанить. -- Потом жалеть будешь... -- Кого жалеть? -- Что вот так учился -- наплевательски. Пожалеешь, да поздно будет. -- Я же учу! Чего ты? -- С толком надо учить, а у тебя одна улица на уме. Куда она денется, твоя улица? Никуда она не денется. А время пропустишь... -- Хо-о, ты чего? -- Ничего, не хокай -- учи. -- А я что делаю? -- Повнимательней, говорю, надо, а не так!.. лишь бы от-брехаться. Валерка подстегнул дальше свою "тройку", а Роман -- опять за думы. И сладкие эти думы, и в то же время ка-кие-то... нерадостные. Половину жизни отшагал -- и что? Так, глядишь, и вторую протопаешь -- и ничегошеньки не случится. Роман даже взволновался -- так вдруг ясно пред-ставилось, как он дотопает до конца ровной дорожки и... ля-жет. Роман сел на диване. И очень даже просто -- ляжешь и вытянешь ноги, как недавно вытянул Егор Звягин, двою-родный брат... Да-а. А в уши сыпалось Валеркино: -- "...Дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились..." Вдруг -- с досады, что ли, со злости ли -- Роман поду-мал: "А кого везут-то? Кони-то? Этого... Чичикова?" Роман даже привстал в изумлении... Прошелся по горнице. Точно, Чичикова везут. Этого хмыря везут, который мертвые души скупал, ездил по краю. Елкина мать!.. вот так троечка! -- Валерк! -- позвал он. -- А кто на тройке-то едет? -- Селифан. -- Селифан-то Селифан! То ж -- кучер. А кого он ве-зет-то, Селифан-то? -- Чичикова. -- Так... Ну? А тут -- Русь-тройка... А? -- Ну. И что? -- Как что? Как что?! Русь-тройка, все гремит, все зали-вается, а в тройке -- прохиндей, шулер... До Валерки все никак не доходило -- и что? -- Да как же?! -- по-настоящему заволновался Роман, но спохватился, махнул рукой. -- Учи. Задали, значит, учи, -- и чтоб не мешать сыну, вышел из горницы. А изумление все нарастало. Вот так номер! Мчится, вдохновенная богом! -- а везет шулера. Это что же выходит? -- не так ли и ты, Русь?.. Тьфу!.. Роман походил по прихожей комнате, покурил... По-делиться своей неожиданной странной догадкой не с кем. А очень захотелось поделиться с кем-нибудь. Тут же явный недосмотр! Мчимся-то мчимся, елки зеленые, а кого мчим? Можно же не так все понять. Можно понять... Ну и ну! Рома-ну прямо невтерпеж сделалось. Он вспомнил про школьного учителя Николая Степановича. Сходить?.. -- Валерк! -- заглянул Роман в горницу. -- Николай Степаныч дома? -- Не знаю. А что? -- испугался Валерка. -- Да ничего, учи. Сразу струсил... Чего боишься-то? На-бедокурил опять чего-нибудь? -- Никого не набедокурил. Чего ты? -- Он в район не собирался ехать? -- Не знаю. Роман пошел к учителю. Николай Степаныч был дома, возился в сарае с ка-ким-то хламом. Они с Романом были хорошо знакомы, учи-тель частенько просил механика насчет машины съездить куда-нибудь. -- Здравствуйте, Николай Степаныч. -- Здравствуйте, Роман Константиныч! -- учитель отрях-нул пыльные руки, вышел к двери сарая, к свету. -- Поте-рял одну штуку... извозился весь. -- Николай Степаныч, -- сразу приступил Роман к де-лу, -- слушал я счас сынишку... "Русь-тройку" учит... -- Так. -- И чего-то я подумал: вот летит тройка, все удивляют-ся, любуются, можно сказать, дорогу дают -- Русь-тройка! Там прямо сравнивается. Другие державы дорогу дают... -- Так... -- А кто в тройке-то? -- Роман пытливо уставился в глаза учителю. -- Кто едет-то? Кому дорогу-то?.. Николай Степаныч пожал плечами. -- Чичиков едет... -- Так это Русь-то -- Чичикова мчит? Это перед Чичико-вым шапки все снимают? Николай Степаныч засмеялся. Но Роман все смотрел ему в глаза -- пытливо и требовательно. -- Да нет, -- сказал учитель, -- при чем тут Чичиков? -- Ну, а как же? Тройке все дают дорогу, все рассту-паются... -- Русь сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь имеется... Здесь -- движение, скорость, удалая езда -- вот что Гоголь подчеркивает. При чем тут Чичиков? -- Так он же едет-то, Чичиков! -- Ну и что? -- Да как же? Я тогда не понимаю: Русь-тройка, так же, мол... А в тройке -- шулер. Какая же тут гордость? Николай Степаныч, в свою очередь, посмотрел на Ро-мана... Усмехнулся. -- Как-то вы... не с того конца зашли. -- Да с какого ни зайди, -- в тройке-то Чичиков. Ехай там, например... Стенька Разин, -- все понятно. А тут -- ез-дил по краю... -- По губернии. -- Ну по губернии. А может, Гоголь, так и имел в виду: подсуроплю, мол: пока догадаются -- меня уж живого не будет. А? Николай Степаныч опять засмеялся. -- Как-то... неожиданно вы все это поняли. Странный ка-кой-то настрой... Чего вы? -- Да вот влетело в башку!.. -- Все просто, повторяю: Гоголь был захвачен движени-ем, и пришла мысль о Руси, о ее судьбе... -- Да это-то я понимаю. -- Ну, а что тогда? Лирическое отступление, конец пер-вого тома... Он собирался второй писать. Чичикова он уже оставил -- до второго тома... -- В тройке оставил-то, вот что меня... это... и заскреб-ло-то. Как же так, едет мошенник, а... Нет, я понимаю, что тут можно объяснить: движение, скорость, удалая езда... Черт его знает, вообще-то! Ведь и так тоже можно подумать, как я. -- Да подумали уже... чего еще? Можно, конечно. Но это уже будет -- за Гоголя. Он-то так не думал. -- Ну, его теперь не спросишь: думал он так или не ду-мал? Да нет, даже не в этом дело, может, не думал. Но вот влетело же мне в голову! -- Надо сказать, что за всю мою педагогическую деятель-ность, сколько я ни сталкивался с этим отрывком, ни разу вот так вот не подумал. И ни от кого не слышал, -- Николай Степаныч улыбнулся. -- Вот ведь!.. И так можно, оказыва-ется, понять. Нет, в этом, пожалуй, ничего странного нет... Вы сынишке-то сказали об этом? -- Нет. Ну, зачем я буду?.. -- Не надо. А то... Не надо. Роман достал папиросы, угостил учителя. Закурили. -- Чего потеряли-то? -- спросил Роман. -- Да потерял одну штукенцию... штатив от фотоаппара-та. Хочу закат на цвет попробовать снять... Не закаты, а пря-мо пожары какие-то. И вот -- потерял, забросил куда-то. -- Закаты теперь дивные, -- сказал Роман. -- А для чего штатив-то? -- А выдержку-то нужно большую давать. На руках же я не смогу. -- А-а, да. Весной почему-то закаты всегда красивые. -- Да, -- учитель посмотрел на Романа и опять невольно рассмеялся. -- Чичиков, да?.. Странно, честное слово. Надо же додуматься! Роман тоже усмехнулся, хотел было опять воскликнуть: "Ну а кто едет-то?! Кто?" Но не стал. Несерьезно все это, в самом деле. Ребячество какое -то. -- А ведь сами небось учили? -- Учил! Помню прекрасно, как зубрил тоже... А через тридцать лет только дошло, -- Роман покачал головой. По-жал руку учителю и пошел домой. Он -- не то что успокоился, а махнул рукой и даже слег-ка пристыдил себя: "Делать нечего: бегаю, как дурак, вол-нуюсь -- Чичикова везут или не Чичикова?" И опять -- как проклятие навалилось -- подумал: "Везут-то Чичикова, ка-кой же вопрос?" -- Тьфу! -- Роман бросил окурок и полез опять за пач-кой. -- Вот наказание-то! Это ж надо так... забуксовать. Вот же зараза-то еще -- прилипла. Надо же!.. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Залетный Кузнец Филипп Наседкин -- спокойный, уважаемый в деревне человек, беспрекословный труженик -- вдруг запил. Да и не запил вовсе, а так -- стал прикладываться. Это жена его, Нюра Заполошная, это она решила, что Филя запил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох, что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать. Главное, всех насторожило, что Филя "схлестнулся" с Саней Неверовым. Саня -- человек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и плеврит, и прободная язва же-лудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него только не было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра -- это надо еще подумать. Так он говорил. Он не рабо-тал, конечно, но деньги откуда-то у него были. У него соби-рались выпить. Он всех привечал. Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой, присела задом в крутизну берега, а двумя маленькими глазами-ок-нами смотрела далеко-далеко -- через реку, в синие горы. Была маленькая оградка, какие-то старые бревна, две бе-резки росли... Там, в той ограде, отдыхала душа. Саня не то что слишком уж много знал или много пови-дал на своем веку (впрочем, он про себя не рассказывал. Ма-ло рассказывал) -- он очень уж как-то мудрено говорил про жизнь, про смерть... И был неподдельно добрый человек. Тя-нуло к нему, к родному, одинокому, смертельно боль-ному. Можно было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко -- в горы. Думалось не думалось -- хо-рошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг -- и в ка-кую-то минуту -- стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и конца своей жизни -- смерил нечто драго-ценное и все понял. Ну и что? Ну и ладно! -- так думалось. Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как он только появился в деревне. Появился он этой весной, облюбовал у цыган развалюху, сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестили -- Залетный. И, разумеется, -- Саня, потому что -- Александр. Его даже по-баивались. И все зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в ладонях теплого еще, сла-бого воробья с капельками крови на сломанных крыльях -- трепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в груди -- все доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо. Филя так и сказал на правлении колхоза: -- Саня -- это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте. -- Пьяница, -- поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная активистка. Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она кра-сит губы. Он как-то не замечал этого раньше. -- Дура, -- сказал ей Филя. -- Филипп! -- строго прикрикнул председатель колхо-за. -- Выбирай выражения! -- Ходил к Сане и буду ходить, -- упрямо повторил Фи-ля, ощущая в себе злую силу. -- Зачем? -- А вам какое дело? -- Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое большее полтора года, ему все равно, как их дожить. А ты-то?! -- Он вас всех переживет, -- зачем-то сказал Филя. -- Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то? -- Иди спои меня, -- усмехнулся Филя. -- Через неделю на баланс сядешь. Вы меня хоть раз сильно пьяным видели? -- Так это всегда так начинается! -- вместе воскликнули председатель, бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум Саранцев, сам большой любитель "пополоскать зуб-ки". -- Всегда же начинается с малого! -- Тем-то он и опасен, Филипп, этот яд, -- стал разви-вать мысль председатель, -- что он сперва не пугает, а как бы, наоборот, заманивает. Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть? -- Нет. -- А мне пришлось. Ехал с фронта, вез кое-какое барах-лишко: часы "Павел Буре", аккордеон... В Новосибирске пересадка. От нечего делать пошел на барахолку, гляжу -- играют. В три карты. Давай, говорят, фронтовичек, опробуй счастье! А я уже слышал от ребят -- обманывают нашего брата. Нет, говорю, играйте без меня. Да ты, мол, опробуй! Э-э, думаю, ну, проиграю тридцатку... -- председатель оживился. Его слушали, улыбались. Филя крутил фуражку меж колен. -- Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было, значит, отгадать одну карту... Он их сперва пока-зывает, потом у тебя на глазах тасует и, значит, расклады-вает тыльной стороной. Все три. Одну тебе надо отгадать, ту-за бубей, например. И ведь все на глазах делает, паразит! Вот показал он мне все три лицом -- запомнил? Запомнил, го-ворю. Следи!.. Раз-раз-раз -- перекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я зажал пальцем... Перевора-чиваем -- туз бубей. Выиграл. Они мне еще дали выиграть раза три-четыре... Ну, и все: к вечеру и аккордеон мой, и ча-сы, и деньги -- как корова языком слизнула. Все проиграл. Попытался было силой отбить, но их там много оказалось. Так и явился домой с пустыми руками. Вот как, Филипп, за-раза-то всякая начинается -- незаметно. Ведь они же мне сперва дали выиграть, потом уж только чистить-то начали. Ведь мне все отыграться хотелось, все надеялся... Вот и отыг-рался. Водка, она действует тем же методом: я тебя сперва ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя. Так что смот-ри, Филипп, -- не прогадай. -- Мне не восемнадцать лет. -- А она анкетные данные не спрашивает! Ей все равно... Работник ты хороший, с семьей у тебя пока все благополуч-но... Просто мы предупреждаем тебя. Не ходи ты к этому Са-не! Он, может, хороший человек, но смотри, сколько на не-го баб жалуется!.. -- Дуры, -- опять сказал Филя. -- Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Нюра -- ду-ра, что ли? -- И моя дура. Чего заполошничать? -- Да то, что ей семью разрушать не хочется! -- Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает. -- Ну, смотри. Мы тебя предупредили. А этого твоего Са-ню мы просто выселим из деревни, и все... Он дождется. -- Не имеете права -- больной человек. -- Найдем право! Больной... Больной, значит, не пей. Иди работай, Филипп. -- Вызывали? -- спросил вечером Саня, нервно подраги-вая веком левого глаза. -- Вызывали, -- Филе было стыдно за жену, за председа-теля, за все правление в целом. -- Не велели ходить? -- Та-а... што я, ребенок, што ли! -- Да, да, -- согласился Саня. -- Конечно, -- и веко его все подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким выражением смотрел, точно ждал, что оттуда -- вспять -- взойдет солнце. Оно там заходило. -- Ночью, часу в двена-дцатом, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выкомаривают. Друг перед другом, что ли? -- Самок заманивают, -- пояснил Филя. -- Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Лю-ди -- сильные. "Это ты-то -- сильный?" -- думал Филя. -- Уважаю сильных людей, -- продолжал Саня. -- В дет-стве меня колотил один парнишка -- сильней меня был. Мне отец посоветовал: потренируйся, поподнимай что-нибудь тяжелое -- через месяц поколотишь его. Я стал поднимать ось от вагонетки. Три дня поподнимал -- надорвался. Пупок развязался. -- А ты бы взял -- раз послабей -- гирьку, привязал бы ее на ремешок да гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну один извязался тоже, проходу не да-ет. Я его гирькой от часов разок угостил -- отстал. Саня пьянел. Взор его туманился... Покидал далекие си-ние горы, наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел, становился радостным. -- Хорошо, Филипп. Мне -- пятьдесят два, двенадцать откинем -- несознательные -- сорок... Сорок раз видел вес-ну, сорок раз!.. И только теперь понимаю: хорошо. Раньше все откладывал, все как-то некогда было -- торопился мно-го узнать, все хотел громко заявить о себе... Теперь -- стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у ме-ня их немного осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя. Не надо. Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощу-щался, наплывал... Это было только слабое гнилостное ды-хание, и огромная, спокойная теплынь от земли и неба гу-била это дыхание. Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на земле -- хорошо. Вообще жить -- хорошо. Для приличия он поддерживал разговор. -- Ты совсем, што ли, одинокий? -- Почему? У меня есть родные, но я, видишь, болен, -- Саня не жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался. -- И у меня слабость эта появилась -- выпить... Я им мешаю. Это естественно... -- Трудно тебе, наверно, жилось... -- По-разному. Иногда я тоже брал гирьку... Иногда мне гирькой. Теперь -- конец. Впрочем, нет... вот сейчас я сознаю бесконечность. Как немного стемнеет, и тепло -- я вдруг сознаю бесконечность. Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик си-дел, Егор Синкин, с бородой, потому что его в войну ра-нило в челюсть, тот тоже не мог уразуметь. -- В тюрьме небось сидел? -- допытывался Егор. -- Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете. Просто я жил и не понимал, что это прекрасно -- жить. Ну, что-то такое делал... Очень любил искусство. Много суетил-ся. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так инте-ресно. Но художником не был, -- Саня искренне, негромко, весело смеялся. -- Вконец запутал вас... Не мучайтесь. Ну ма-ло ли на свете чудаков, странных людей!.. Деньги мне при-сылает брат. Он богатый. То есть не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает. Это мужики понимали -- жалеет брат. -- Если бы все начать сначала!.. -- на худом темном лице Сани, на острых скулах вспухали маленькие бугорки желва-ков. Глаза горячо блестели. Он волновался. -- Я объяснил бы, я теперь знаю: человек -- это... нечаянная, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бес-плодная, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... -- дальше Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало напрягаться, слушая его, они начинали толко-вать про свои дела. -- Любовь? Да, -- бормотал Саня, -- но она только запу-тывает и все усложняет. Она делает попытку мучительной -- и только. Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь -- прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть, бессмысленно -- да. Да, это бессмысленно. Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам. Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растра-чивал из груди горячую веру, что жизнь -- прекрасна. Оставалась только щемящая жалость к человеку, кото-рый остался один сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под нос нечто -- так он думает, тот человек, -- важное. Через неделю Саня помер. Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя. Саня все понимал и понимал, что помирает. Иногда только забывался -- точно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не слышал Филю... -- Сань! -- звал Филя, -- Ты не задумывайся. А то так ху-же. Может, встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя по избе... Сань? -- Мм?.. -- Поломай себя... Разомнись маленько. -- Сходи, Филипп... дай веточку малины... Под плетнем растет. Только пыль не стряхни... Принеси. Филя вышел в ночь, и она оглушила его своей необъ-ятностью. Глухая весенняя ночь, темная, тяжкая... огромная. Филя никогда ничего в жизни не боялся, а тут вдруг чего-то оробел... Поспешно сломил молодую веточку малины, влаж-ную от ночной сырости, и заторопился опять в избу. Поду-мал: "Какая на ней пыль? Не успела еще... пыль-то, доро-ги-то еще грязные. Откуда пыль-то?" Саня приподнялся на локте и прямо в упор смотрел на Филю. Ждал. Филя одни только эти глаза и увидел в избе, ко-гда вошел. Они полыхали болью, они молили, они звали его. -- Не хочу, Филипп! -- ясно сказал Саня. -- Все знаю... Не хочу! Не хочу! Филя выронил веточку. Саня, обессиленный, упал головой на подушку и тихо, и торопливо еще сказал: -- Господи, господи... какая вечность! Еще год... полгода! Больше не надо. У Фили больно сжалось сердце. Он понял, что Саня пом-рет. Скоро помрет. Он молчал. -- Не боюсь, -- тихо, из последних сил торопился Са-ня. -- Не страшно... Но еще год -- и я не приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя же, чтобы так просто... Это же не казнь! Зачем же так?.. -- Выпей водки, Сань? -- Еще полгода! Лето... Ничего не надо, буду смотреть на солнце... Ни одну травинку не помну... Кому же это надо, ес-ли я не хочу? -- Саня плакал. -- Филипп... -- Што, Сань? -- Кому же это надо? Ну ведь глупо же, глупо!.. Она же -- дура! Колесо какое-то. Филя тоже плакал -- чувствовал, как по щекам текут сле-зы. Сердито вытирался рукавом. -- Сань... ты не обзывай ее, может, она... это... отступит. Не ругай ее. -- Я не ругаю. Но ведь как глупо! Так грубо... и ничем не помочь! Дура. Саня закрыл глаза и замолк. И долго-долго молчал. Филя даже подумал, что уже -- все. -- Поверни меня... -- попросил Саня. -- Отверни. -- Фи-ля повернул друга лицом к стене. -- Дура, -- еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять за-молчал. Филя с час примерно сидел на стуле не шевелясь, ждал, когда Саня что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня боль-ше не заговорил. Он помер. Филя и другие мужики схоронили Саню. Тихо схорони-ли, без лишних слов. Помянули. Филя посадил у изголовья его могилы березку. Она при-жилась. И когда дули южные теплые ветры, березка кланя-лась и шевелила, шевелила множеством мелких зеленых ла-доней -- точно силилась что-то сказать. И не могла. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Земляки Ночью перепал дождь. Погремело вдали... А утро встрях-нулось, выгнало из туманов светило; заструилось в трепетной мокрой листве текучее серебро. Туманы, накопившиеся в низинах, нехотя покидали землю, поднимались кверху. Стариковское дело -- спокойно думать о смерти. И тог-да-то и открывается человеку вся сокрытая, изумительная вечная красота Жизни. Кто-то хочет, чтобы человек напоследок с болью насытился ею. И ушел. И уходят. И тихим медленным звоном, как звенят теплые удила усталых коней, отдают шаги уходящих. Хорошо, мучи-тельно хорошо было жить. Не уходил бы! Шагал по мокрой дороге седой старик. Шагал покосить травы коровенке. Деревня осталась позади за буграми. Место, куда направ-лялся он, называлось кучугуры. Это такая огромная всхол-мленная долина -- предгорье. Выйдешь на следующий бу-гор -- видно всю долину. А долину с трех сторон обступили молчаливые горы. Вольный зеленый край. Здесь издавна бы-ли покосы. На "лбах" и "гривах" травы -- коню по брюхо. Внизу -- согры, там прохладно, в чащобе пахнет прелым. Там бьют из земли, из ржавой, жирной, светлые студеные ключи. И вкус-на та вода! Тянет посидеть там; сумрачно, и зябко, и грустно почему-то, и одиноко. Конечно, есть люди, которым не все равно: есть ты или нет... Но ведь... что же? Тут сам не пой-мешь: зачем дана была эта непосильная красота? Что с ней было делать?.. Ведь чего и жалко-то: прошел мимо -- торо-пился, не глядел. А выйдешь на свет -- и уж жалко своей же грусти, кажет-ся, вот только вошло в душу что-то предрассветно-тихое, нежное; но возрадуешься, понесешь, чтобы и впредь тоже радоваться, и -- нет, думы всякие сбивают, забываешь радо-ваться. Выше поднималось солнце. Туманы поднялись и рассея-лись. Легко парила земля. Испарина не застила свет, она как будто отнимала его от земли и тоже уносила вверх. Листья на березах в околках пообсохли, но еще берегли умытую молодую нежность -- жарко блестели. Огромную ти-шину утра тонко просвистывали невидимые птицы. Все теплей становится. Тепло стекает с косогоров в вол-глые еще долины; земля одуряюще пахнет обилием зеленых своих сил. Старик прибавил шагу. Но не так, чтобы уже в ходьбе ус-тать. Сил оставалось мало, приходится жалеть. Он ходил, ездил по этой дороге много -- всю жизнь. Знал каждый поворот ее, знал, где приотпустить коня, а где при-держать, чтобы и он тоже в охотку с утра не растратился, а потом работал бы вполсилы. Теперь коня не было. Он по-мнил всех своих коней, какие у него перебыли за жизнь, мог бы рассказать, если бы кому-нибудь захотелось слушать, про характер и привычки каждого. Особенно жалко последнего: он не продал его, не обменял, не украли его цыгане -- он издох под хозяином. Было это в тридцать третьем году. Старик (тогда еще не старик, а справный мужик Анисим Квасов -- Анисимка звали его) был уже в колхозе, работал объездным на полях. Случился тогда большой голод. Ели лебеду, варили крапиву, травились зимовалым зерном, которое подметали вениками на токах. Ждали нового урожая; надо было еще прожить лето. Вся надежда на коров: молоком отпаивали опухших детей. И вот как-то, в покос тоже, пастух деревенский, слабый мужичонка, совсем ослаб, гоняясь за коровами, упал без сознания. Сколько он там пролежал, Бог его знает, говорил потом -- долго. Коровы тем временем зашли на клевер... Поздно вечером пригнал он их в деревню, раздувшихся, закричал первым встречным: "Спасайте, они клевера обожрались!" Что тут началось!.. Бабы завыли, мужики всполошились, схватили бичи и стали гонять коров по улицам. Беда пришла, стон стоял в деревне. Коровы падали, люди тоже задыхались, тоже падали. У Анисима был конь (когда Анисима определи-ли объездным, ему дали из колхоза бывшего его собственно-го мерина Мишку); Анисим, видя такое дело, вскочил на Мишку и стал тоже гонять коров. Всю ночь вываживали ко-ров. К утру Мишка захрипел под Анисимом и пал на перед-ние ноги. Сколько ни бился Анисим, мерин не вернулся к жизни. Анисим плакал, убивался над конем... Его обвинили во вредительстве, и он сидел месяца полтора в районной каталажке. Потом ничего, обошлось. Вот наконец и делянка старика: пологая логовинка неда-леко от дороги, внизу согра с ключом. Солнце поднялось в ладонь уже; припоздал. Наскоро перекусив малосольным огурцом с хлебом, ста-рик отбил литовку, повжикал камешком по жалу. Нет милее работы -- косьбы. И еще: старик любил косить один. Чего только не передумаешь за день! Сочно, посвистывая, сечет коса; вздрагивает, никнет тра-ва. Впереди шагах в трех подняла голову змея... И потекла по траве, поблескивая гибким омерзительным телом своим. Опять воспоминание: раз, парнишкой еще, ехал он на коне хорошей рысью. Внезапно, почуяв или увидев змею, конь прыгнул вбок. Анисимки как век не было на коне -- упал. И прямо задницей на змею. Неделю потом поносило ("гвоз-дем летело"). Память все выталкивает и выталкивает из глубины про-житой жизни светлые, милые сердцу далекие дни. Так в мут-ной, стоялой воде тихого озера бьют со дна чистые родники. Вот -- змеи... Был тогда на деревне дед Куделька. Он говорил ребятишкам, что за каждую убитую змею -- сорок грехов долой. А если змею бросить в огонь, то можно увидеть на брюхе ее ножки -- много-много. И ребятня азартно снимала с себя грехи. И жгли змей, и правда, когда она прыгала в ко-стре, на брюхе у нее что-то такое мелькало -- белое, мелкое и много. Ребятишки орали: "Видишь! Вот они!" Все видели ножки. До обеда, как трава совсем обсохла, старик косил. Со-лнце поджигало; на голову точно горячий блин положили. -- Слава Богу! -- сказал старик, глядя на выкошенную плешину: отхватил изрядно. На душе было радостно. Он пошел в шалашик, который сделал себе загодя, когда приходил проведать травы. Теперь можно хорошо, не торо-пясь поесть. В шалаше теплый резкий дух вялой травы. Звенит где-то крохотная пронзительная мушка; горячую тишину наполняет неутомимый, ровный, сухой стрекот кузнечиков. Да с неба еще льются и скользят серебряные жавороньи сверлышки. Хорошо! Господи, как хорошо!.. Редко бывает человеку хорошо, чтобы он знал: вот -- хорошо. Это когда нам плохо, мы думаем: "А где-то кому-то хорошо". А когда нам хорошо, мы не думаем: "А где-то кому-то плохо". Хорошо нам, и все. Старик расстелил на траве стираную тряпочку, разложил огурцы, хлеб, батунок мытый... Пошел к ключу: там в воде стояла бутылка молока, накрепко закупоренная тряпочной пробкой. Склонился к ручью, оперся руками в сырой подат-ливый бережок, долго, без жадности пил. Видел, как по ржа-вому дну гоняются друг за другом крохотные светлые пес-чинки. "Как живые", -- подумал старик. С трудом поднялся, взял бутылку и пошел к шалашу. А там, у шалашика, сидит на пеньке старик в шляпе и с палочкой. Покуривает. -- Доброго здоровья, -- приветствовал старик в шляпе. -- Увидел -- человек, присел отдохнуть. Возражений нет? -- Чего ж? -- сказал Анисим. -- Давай сюда, тут все же маленько не так жарит. -- Жарко, да. -- Старик в шляпе вошел тоже в шалашик, сел на траву. -- Жарковато. "В добрых штанах-то... зеленые будут", -- подумал Анисим. -- Хошь, садись со мной? -- пригласил он. -- Спасибо, я поел недавно. -- Старик в шляпе внима-тельно смотрел на Анисима, так что тому даже не по себе ста-ло. -- Косишь? -- Надо. Нездешний, видно? -- Здешний. Анисим глянул на гостя и ничего не сказал. -- Не похож? -- Пошто? Теперь всякие бывают. -- Анисим захрумкал огурцом... И уловил взгляд гостя: тот смотрел на нехитрую крестьянскую снедь на тряпочке. "Хочет, наверно". -- Подсаживайся, -- еще раз сказал он. -- Ешь, тебе еще полдня работать. Робить. -- Да хватит тут! Городской старик снял шляпу, обнаружив блестящую лысину, придвинулся, взял огурец, отломил хлеба. -- У тебя газеты нету? -- спросил Анисим. -- Зачем? -- удивился гость. -- Иззеленишь штаны-то. Штаны-то добрые. -- А-а... Да шут с ними. Ax, огурцы!.. -- Што? -- Объеденье! -- Здешний, говоришь... Откуда? -- Тут близко... Не верилось Анисиму, что гость из этих мест -- непохоже действительно. -- Сейчас-то я не здесь живу. Родом отсюда. -- А-а. Погостить? -- Побывать надо на родине... Помирать скоро. Ты из какой деревни-то? -- Лебяжье. Вот по этой дороге... -- Один со старухой живешь? -- Ага. -- Дети-то есть? -- Есть. Трое. Да двоих на войне убило. -- Где эти трое-то? В городе? -- Один в городе, Колька. А девахи замужем... Одна в Чебурлаке, за бригадиром колхозным, другая -- та подальше. -- Не сказал, что другая замужем не за русским. -- Была Нин-ка-то по весне. Ребятишки большие уж. -- А Колька-то в каком городе? -- Да он -- и в городе, и не в городе: работа у его какая-то непутевая, вечно ездит: железо ищет. -- А какой город-то? -- В Ленинграде. Пишет нам, деньги присылает... Так-то хорошо живет. Хочет тоже приехать, да все не выберется. Может, приедет. Городской старик отпил немного молока, вытер платком губы. -- Спасибо. Хорошо поел. -- Не за што. -- Косить пойдешь? -- Нет, обожну маленько. Пусть свалится маленько. -- Колька-то с какого года? -- спросил еще гость. -- С двадцатого. -- Тут только Анисим подумал: "А чего это он выспрашивает-то все?" Посмотрел на гостя. Тот невесело как-то, но и не так чтобы уж совсем печаль-но усмехнулся. -- Вот так, земляк, -- сказал. "Чудной какой-то, -- подумал Анисим. -- Старый -- чу-дить-то". -- Здоровьем-то как? -- все пытал городской. -- Бог милует пока... Голова болит. У нас полдеревни го-ловами маются, молодые даже. -- Из родных-то есть кто-нибудь? Братья, сестры... -- Нет, давно уж... -- Умерли? -- Сестры умерли, брат ишо с той войны не пришел. -- Погиб? -- Знамо. Пошто с войны не приходют? Городской закурил. Синяя слоистая струйка дыма потя-нулась к выходу. Здесь, в шалаше, в зеленоватой тени, она была отчетливо видна, а на светлой воле сразу куда-то дева-лась, хоть ветерка -- ни малого дуновения -- не было. Звене-ли кузнечики; посвистывали, шныряя в кустах, птахи; роня-ли на теплую грудь земли свои нескончаемые трели хохлатые умельцы. По высокой травинке у входа в шалаш взбиралась вверх божья коровка. Лезла упорно, бесстрашно... Старики загля-делись на нее. Коровка долезла до самого верха, покачалась на макушке, расправила крылышки и полетела как-то боком над травами. -- Вот и прожили мы свою жизнь, -- негромко сказал го-родской старик. Анисим вздохнул: до странного показалась знакомой эта фраза. Не фраза сама, а то, как она была сказана: так говорил отец, когда задумывался: с еле уловимой усмешкой, с легким удивлением. Дальше он еще сказал бы: "Мать твою так-то". Ласково. -- Не грустно, земляк? -- Грусти не грусти -- што толку? -- Што-то должно помогать человеку в такое время? -- У тебя болит, што ль, чего? -- Душа. Немного. Жалко... не нажился. Не устал. Не го-тов, так сказать. -- Хэх!.. Да разве ж когда наживесся? Кому охота в ее, ма-тушку, ложиться. -- Есть же самоубийцы... -- Это хворые. Бывает: надорвется человек, с виду вроде ничего ишо, а снутри -- не жилец. Пристал. -- И не додумал чего-то... А сам понимаю, глупо: что от-пущено было, давно все додумал. -- Городской помолчал. -- Жалко покоя вот этого... Суетился много. Но место надо ус-тупать. А? -- Надо. Хэх!.. Надо. -- А так бы и пристроился где-нибудь, чтобы и забыли про тебя, и так бы лет двести! А? -- Старик засмеялся весело. Что-то опять до беспокойства знакомое проскользнуло в нем -- в смехе. -- Чтоб так и осталось все. А? -- Надоест, поди. -- Да вот все никак не надоест! -- А ты зараньше-то не думай про ее -- не будешь стра-шиться. А придет -- ну придет... Сколько там похвораешь! В неделю люди сворачиваются. -- Да... -- Ты вот вперед загадываешь, а я беспречь назад огляды-ваюсь -- тоже плохо. Расстройство одно. -- Вспоминаешь? -- Но. -- Это хорошо. -- Хорошо, а все душу тревожишь. Зачем? -- Нет, это хорошо. Что же вспоминается? Детство? -- Больше -- детство. -- Расскажи чего-нибудь! Хулиганили? -- Брат у меня был, Гринька, тот прокуда был. -- Анисим улыбнулся, вспомнив. -- Откуда чего бралось!.. И на войне-то, наверно, вперед других выскочил... -- Что же он вытворял? -- живо заинтересовался город-ской старик. -- Расскажи-ка... Пожалуйста, пока отдыхаешь. -- Хэх!.. -- Анисим покачал головой, долго молчал. -- Шельма был. Один раз поймал нас у себя в огороде сосед наш, Егор Чалышев, ну -- выпорол. За дело, конечно: не па-кости. Арбузишки-то зеленые ишо, мы их больше портили, чем ели. Ночью-то не видно: об коленку его -- куснешь, зе-леный -- в сторону. Да. Выпорол с сердцем. Потом ишо отец добавил. Гриньку злость взяла. И чево придумал: взял пузырь свинячий -- свинью тогда как раз резали, -- растер его в золе... Знаешь, как пузыри-то делают? -- Знаю. -- Вот. Высушил, надул, нарисовал на ем морду страшен-ную... -- Анисим засмеялся. -- Где он такую харю видал?.. Ну, дождались мы ночи, подкрались тихонько к Егору на крыль-цо, привязали за веревочку к верхнему косяку пузырь тот... Утром Егор открыл дверь-то -- на улицу выходит, -- а ему прям в лицо харя-то эта глянула... Мужик чуть в штаны не наворотил. Захлопнул дверь да в избу. Да давай в трубу орать: "Караул! У меня черт на крыльце!" Городской старик громко захохотал. До слез досмеялся. -- Трухнул мужичок. А? Ха-ха!.. -- Да, так Егора потом и звали: "Егорка, черт на крыль-це!" А раз -- мы уж побольше были -- на покосе тоже... Миколай Рогодин -- хитрый был мужик, охотник до чужого -- и говорит вечером: "Гринька, -- говорит, -- подседлай какого-нибудь коня, хошь моева, дуй в деревню, насшибай кур у ко-го-нибудь. Курятинки охота". Гринька не долго думая под-седлал коня -- и в деревню. Через недолго время привозит пяток кур с открученными головами. Мы все радешеньки. Заварили их тут же... Ну и умели в охотку. А Миколай ел да прихваливал: молодец, мол, Гринька! А Гринька ему: "Ешь, дядя Миколай! Ешь, как своих". Оба старика от души посмеялись. Городской закурил. -- Поматерился же он потом!.. А што сделаешь? -- сам послал. -- Да... -- Городской старик вытер глаза. Задумался. Долго молчали, думая каждый свое. А жизнь за шалашом все звенела, накалялась, все отрешеннее и непостижимее об-нажала свою красу под солнцем. -- Ну, пойду с Богом... -- сказал Анисим. -- Маленько вроде схлынуло. -- Жарко еще... -- Ничего. -- Корову-то обязательно надо держать? -- Как же? Анисим взял литовку, подернул ее бруском. Поглядел на ряды кошенины -- неплохо с утра помахал. А городской ста-рик смотрел на него... Внимательно. Грустно. -- Ну, пойду, -- еще раз сказал Анисим. -- Ну, давай, -- сказал городской. -- Ну и... прощай. -- Посмотрел еще раз в самые глаза Анисиму, ничего больше не сказал, пожал крепко руку и скоро пошел в гору, к дороге. Вышел к дороге, оглянулся, постоял и пошел. И пропал за поворотом. Старик косил допоздна. Потом пошел домой. Дома старуха с нетерпением -- видно было -- ждала его. -- К нам какой-то человек приезжал! -- сказала она, едва старик показался в воротчиках. -- На длинной автонобиле. Тебя спрашивал. Где, говорит, старик твой? Анисим сел на порожек, опустил на землю узелок свой... -- В шляпе? Старый такой... -- В шляпе. В кустюме такой... Как учитель. Старик долго молчал, глядя в землю, себе под ноги. Те-перь-то вот и вспомнилась та странная схожесть, что удивила давеча днем. Теперь-то она и вспомнилась! Только... неуже-ли же?! -- Не Гринька ли был-то? Ты ничего не заметила? -- Господь с тобой!.. С ума спятил. С того света, што ли? С бабой лучше не говорить про всякие догадки души -- не поймет. Ей, дуре, пока она молодая, неси, не стыдись са-мые дурацкие слова -- верит; старой -- скажи попробуй про самую свою нечаянную думу: сам моментально дураком ста-нешь. -- Уехал он? -- Уехал. Этто после обеда пошла... "Неужто Гринька? Неужто он был?" Всю ночь старик не сомкнул глаз. Думал. К утру решил: нет, похожий. Мало ли похожих! Да и что бы ему не признаться? Мо-жет, душу не хотел зазря бередить? Он смолоду чудной был... "Неужто Гринька?" Через неделю старикам пришла телеграмма: "Квасову Анисиму Степановичу. Ваш брат Григорий Степанович скончался двенадцатого. Просил передать. Семья Квасова". Брат был. Гринька. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Жил человек... Вот как бывает... Вчера видел человека, обедал с ним по соседству, потом курили в курилке... У него больное серд-це, ему тоже не надо бы курить, но русский человек как-то странно воспринимает эти советы врачей насчет курева: слушает, соглашается, что -- да, не надо бы... И спокойно курит. Мы про это курево много толкуем в курилке -- иро-низируем. -- Не пей, не кури, -- насмешливо говорит какой-нибудь закоренелый язвенник, -- а чего же тогда остается? Тут чуть не хором все: -- По одной доске ходи -- на цыпочках! -- Смоли да к стенке станови. -- А если я вот с таких вот лет втянулся в эту гадость?! Ку-да я теперь без этого? Наговоримся так, накуримся всласть, и пойдут разгово-ры в сторону от курева, в жизнь вообще: разные случаи вспоминаются, разные смешные истории... А иногда и не смешные. Один был -- сухонький, голубоглазый, все покаш-ливал... А покашливал очень нехорошо: мелко, часто -- вроде прокашляется, а в горле все посвистывает, все что-то там мешает ему, и никак он не может вздохнуть глубоко и вольно. Когда он так покашливал, на него с сочувствием поглядывали, но старались, чтобы он не заметил этого со-чувствия -- он не нуждался в нем. Один раз он отматерил ка-кого-то в полосатой шелковой пижаме. Тот вылетел с сострадательным поучением: -- Вам бы не надо курить-то... -- А чего мне надо? -- спросил тот, глядя серьезно на по-лосатого. -- Ну, как?.. Не знаю, чего надо, но курить... -- Не знаешь, тогда не вякай, -- просто сказал больной человек с синими глазами. -- А то много вас -- с совета-ми... -- и он еще сказал полосатому несколько разных слов -- выругался, но ругался беззлобно, не грязно -- полу-чилось больше, что он всю жизнь свою целиком отматерил -- за все, и за то, что под конец пришлось еще сидеть и вот так "кафыркать" и терпеливо ждать. Но он же и пони-мал, что жизнь его, судьба, что ли, -- это нечто отдельное от него, чем он управлять не может, поэтому злиться тут бес-смысленно, и он не злился. Он рассказал, например: -- Пришел с войны, из госпиталя, тут -- никого: мать померла в войну, так, брата убило, отец еще до войны по-мер. А домишко, какой был, сломали: какую-то площадку надо было оборудовать для обороны... под Москвой здесь... Так? А я на костылях -- одна нога по земле волокется. На-нялся лед на реке рубить. Костыли так вот зажму под мыш-ки, ногу эту неподвижную -- назад, чтоб по ей топором не тяпнуть, упру костыли в ямки, наклонюсь -- и долбаю, пока в глазах не потемнеет. А потом -- сижа: костыли под зад, чтоб ко льду не примерзнуть -- и тоже... А жил у сторожихи одной, у старушки. У ей у самой-то... с тамбур жилья, но уж... куда тут деваться. На полу спал, из двери -- по полу -- холод тянет. Маленько сосну с вечера, а часа в три просы-паюсь от холода, иду забор потихоньку тревожить: доски три оторву -- и в камелек. А она, сторожиха-та -- так: глянет выйдет и снова к себе. Один раз проснулся -- ее нету. Я оделся и покостылял к забору... Только оторвал одну доску, слышу -- бах! Аж щепки полетели от забора у меня над го-ловой -- дробью саданула... -- рассказывая это, синеглазый все покашливал, и это делало рассказ его жутким. А тут он, как дошел до этого места, когда бабка шарахнула в него со-слепу, тут он засмеялся -- хотел, чтоб это выглядело забав-но, и мы бы тоже посмеялись. Но -- засмеялся и закашлял-ся, и так, покашливая и посмеиваясь, досказал: -- Я кричу: Глебовна, ить я это! Ну, услышала голос, узнала... Чуток бы пониже взяла, аккурат бы в голову угоди-ла. Я, говорит, думала: лезет кто. А чего там брать! Эти... заводы демонтировали и свозили, и валили пока в кучу -- же-лезо... -- Ну да, у ней же инструкция! -- Конечно. Стрелять еще умела!.. -- Она боевая была старуха, -- продолжал синеглазый ве-село, довольный, что заинтересовал своим рассказом; он во-все не жаловался. -- Много мне порассказывала ночами, пока, бывало, у камелька-то сидим. А уж к весне мне обще-житие дали -- легче стало. -- Ну, и нога, наверно, стала подживать. -- Ногу я еще года полтора после этого... Главно, болеть не болит, а двигать ей не могу. -- Это многие тогда так, года по три с костылями хо-дили. -- Да... Накануне он мне рассказал анекдот. Он любил слушать анекдоты, смеялся потихоньку, когда в курилке рассказыва-ли, но сам, я не слышал, чтоб рассказывал всем. А тут мы ждали очередь к телефону, он меня притиснул в уголок и то-ропливо, неумело рассказал: -- Ворона достала сыр, так, села на ветку -- и хочет уже его... это... клевать. Тут лиса: спой. А ворона ей: а ху-ху не хо-хо? Зажала сыр под крыло и говорит: теперь давай потол-куем. Тогда лиса... Тут подошла его очередь звонить. -- Вам, -- сказали ему. Он скоренько сунул монетку в узкий ротик телефона-ав-томата и стал набирать номер. Он еще машинально улыбал-ся, думая, наверно, о вороне, которая натянула нос хитрой лисе. А потом я звонил... Я говорил, а краем глаза видел сине-глазого: он ждал меня, чтобы досказать анекдот. Смотрел на меня и заранее опять улыбался своими невыразимо прекрасными, печальными глазами. Но тут его куда-то позвала сестра. Он ушел. Этой же ночью он умер. Я проснулся от торопливых шагов в коридоре, от тихих голосов многих людей... И почему-то сразу кольнуло в серд-це: наверно, он. Выглянул из палаты в коридор -- точно: стоит в коридоре такой телевизор, возле него люди в белых халатах, смотрят в телевизор, некоторые входят в палату, выходят, опять смотрят в телевизор. А там, в синем, как ку-сочек неба, квадрате прыгает светлая точка... Прыгает и ос-тавляет за собой тусклый следок, который тут же и гаснет. А точечка-светлячок все прыгает, прыгает... То высоко прыг-нет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит и следок за собой вытянет. Прыгала-прыгала эта точечка и останови-лась. Люди вошли в палату, где лежал... теперь уж труп; те-левизор выключили. Человека не стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной ка-кой-то главной мысли, хотел -- не понять, нет, понять я и раньше пытался, не мог -- почувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок тусклый, -- чуть-чуть бы хоть высветлилась в разуме ли, в душе ли: что же это такое бы-ло -- жил человек... Этот и вовсе трудно жил. Значит, нуж-но, что ли, чтобы мы жили? Или как? Допустим, нужно, что-бы мы жили, то тогда зачем не отняли у нас этот проклятый дар -- вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: "А зачем все?" Вон уж научились видеть, как сердце останав-ливается... А зачем все, зачем! И никуда с этим не докричишься, никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить и уходить вперед, сколько отмерено. Похоже, уми-рать-то -- не страшно. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского Змеиный яд Максиму Волокитину пришло в общежитие письмо. От матери. "Сынок, хвораю. Разломило всю спинушку и ногу к затылку подводит -- радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас нету. Походи, сынок, по аптекам, поспрошай, может, у вас есть. Криком кричу -- больно. По-ходи, сынок, не поленись..." Максим склонился головой на руки, задумался. Заболело сердце -- жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери, вообще почувствовал свою вину перед ней. Все реже и реже думалось о матери последнее время, она перестала сниться ночами... И вот оттуда, где была мать, за-маячила черная беда. "Дождался". Было воскресенье. Максим надел выходной костюм и пошел в ближайшую аптеку. "Наверно, как-нибудь называется этот яд, узнать бы, чтоб посолидней спрашивать". Но узнать не у кого, и он пошел так. В аптеке было мало народа. Максим заметил за прилав-ком хорошенькую девушку, подошел к ней. -- У вас змеиный яд есть? Девушка считала какие-то порошки. Приостановилась на секунду, еще раз шепотом повторила последнее число, чтоб не сбиться, мельком глянула на Максима, сказала "нет" и снова принялась считать. Максим постоял немного, хотел спросить, как называется змеиный яд по-научному, но не спросил -- девушка была очень занята. В следующей аптеке произошел такой разговор: -- У вас змеиный яд есть? -- Нет. -- А бывает? -- Бывает, но редко. -- А может, вы знаете, где его можно достать? -- Нет, не знаю, где его можно достать. Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым носом, с низеньким лбом. Кожа на лбу была до того тонкая и белая, что, кажется, сквозь нее просвечивала кость. Максиму подумалось, что женщине доставляет удовольствие отвечать "нет", "не знаю". Он уставился на нее. -- Что? -- спросила она. -- А где же он бывает-то? Неужели в целом городе нет?! -- Не знаю, -- опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина. Максим не двигался с места. -- Еще что? -- спросила женщина. Они были в стороне от других, разговора их никто не слышал. -- А отчего вы такая худая? -- спросил Максим. Он сам не знал, что так спросит, и не знал, зачем спросил, -- вылете-ло. Очень уж недобрая была женщина. Женщина от неожиданности заморгала глазами. Максим повернулся и пошел из аптеки. "Что же делать?" -- думал он. Аптека следовала за аптекой, разные люди отвечали оди-наково: "нет", "нету". В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилав-ком парня. -- Нет, -- сказал парень. -- Слушай, а как он называется по-научному? -- спросил Максим. Парень решил почему-то, что и ему пришла пора показать себя "шибко ученым" -- застоялся, наверно, на одном месте. -- По-научному-то? -- спросил он, улыбаясь. -- А как в рецепте написано? Как написано, так и называется. -- У меня нет рецепта. -- А что ж вы тогда спрашиваете? Так ведь живую воду можно спрашивать. -- А что, не дадут без рецепта? -- негромко спросил Мак-сим, чувствуя, что его начинает слегка трясти. -- Нет, молодой человек, не дадут. Это снисходительное "молодой человек" доконало Мак-сима. -- До чего ж ты умница! -- тихо воскликнул он. -- Это ж надо такому уродиться!.. Максим вышел на улицу, закурил. Напротив, через улицу, было отделение связи. Максим докурил вчастую сигарету, зашел в отделение и дал матери телеграмму: "Змеиный яд выслал. Максим". "Весь город переверну -- добуду", -- думал он, шагая по улице. Казалось теперь: будет змеиный яд -- мать будет здо-рова. В одной очень большой аптеке Максим решительно на-правился к пышной красивой женщине. Она выглядела при-ветливее других. -- Мне нужен змеиный яд, -- сказал он. -- Нету, -- ответствовала женщина. -- Тогда позовите вашего начальника. Женщина удивленно посмотрела на него. -- Зачем? -- Я с ним потолкую. -- Не буду я его звать -- незачем. Он вам не сможет по-мочь. Нет у нас такого лекарства. Максиму захотелось обидеть женщину, сказать в лицо ей какую-нибудь грубость. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое "нет". -- Позовите начальника! -- потребовал Максим. И вдруг добавил жалобным голосом: -- У мена мать болеет. -- Аж самому противно сделалось. Женщина оставила официальный тон. -- Ну нет у нас сейчас змеиного яда, я серьезно говорю. Я могу вам дать пчелиный. У нее что, радикулит? -- Ага. -- Возьмите пчелиный. Змеиный не всегда и нужен. -- Давайте. -- Максиму было стыдно за свой жалобный тон. -- Он тоже помогает? -- У вас рецепт есть? -- Нету. -- А как же?.. -- Что? -- Без рецепта нельзя, не могу. У Максима упало сердце. -- Это такой ма-ленький рецептик, да? Бумажечка такая... Женщина невольно улыбнулась. -- Да, да. Рецепт выписывает врач, а мы... -- Дайте мне так, а... А я завтра принесу вам рецепт. Дайте, а?! -- Не могу, молодой человек, не могу. На улице Максим долго соображал, что делать. Даже если он и наткнется где-нибудь на змеиный яд, то без рецепта все равно не дадут. Это ясно. Надо сперва добыть рецепт. По дороге домой опять зашел на почту и дал матери еще одну телеграмму: "А пчелиный яд надо? Максим". На другой день в девять часов утра он пошел на стройку, отпросился с работы и направился в поликлинику. В белой стеклянной стенке -- окошечко, за окошечком -- белая девушка. Она долго "заводила" на Максима карточку, потом подала ему талончик. Максим посмотрел -- четырнадцатая очередь на тринадцать тридцать. -- А поближе нету? -- Нет. -- Девушка, милая... -- Максим почувствовал, что опять начинает говорить жалостливым тоном, но остановиться не мог. -- Девушка, дайте мне поближе, а? Мне шибко надо. Пожалуйста. Девушка, не глядя на него, порылась в талончиках, вы-брала один, подала Максиму. И тогда только посмотрела на него. Максиму показалось, что она усмехнулась. "Милая ты моя, -- думал растроганный Максим. -- Смейся, смейся -- талончик-то вот он". Его очередь была шестой, на одиннадцать часов. У кабинета врача сидело человек десять больных. Мак-сим присел рядом с пожилым мужчиной, у которого была такая застойная тоска в глазах, что, глядя на него, невольно думалось: "Все равно все помрем". "Прижало мужика", -- подумал Максим. И опять вспом-нил о матери и стал с нетерпением ждать доктора. Доктор пришел. Мужчина, еще молодой. Вышла из кабинета женщина и спросила: -- У кого первая очередь? Никто не встал. -- У меня, -- сказал Максим и почувствовал, как его под-няла какая-то сила и повела в кабинет. -- У вас первая очередь? -- спросил его мужчина. -- Да, -- твердо сказал Максим и вошел в кабинет совсем веселым и, как ему казалось, очень ловким парнем. -- Что? -- спросил доктор, не глядя на него. -- Рецепт, -- сказал Максим, присаживаясь к столу. Доктор чего-то хмурился, не хотел подымать глаза. "Вы-пил, наверно, вчера крепко", -- сообразил Максим. -- Какой рецепт? -- Доктор все перебирал какие-то бу-мажки. -- На змеиный яд. -- А что болит-то? -- Доктор поднял глаза. -- Не у меня. У меня мать болеет, у нее радикулит. Ей врачи посоветовали змеиным ядом. -- Ну, так?.. -- Ну а рецепта нету. А без рецепта, сами понимаете, никто не дает. -- Максиму казалось, что он очень толково все объясняет. -- Поэтому я прошу: дайте мне рецепт. Доктора что-то заинтересовало в Максиме. -- А где мать живет? -- В Красноярском крае. В деревне. -- Ну?.. И нужен, значит, рецепт! -- Нужен. -- Максиму было легко с доктором: доктор нравился ему. Доктор посмотрел на сестру. -- Раз нужен -- значит, дадим. А, Клавдия Николаевна? -- Надо дать, конечно. Доктор выписал рецепт. -- Он ведь редко бывает, -- сказал он. -- Съезди в двад-цать седьмую. Знаешь где? Против кинотеатра "Прибой". Там может быть. -- Спасибо. -- Максим пожал руку доктора и чуть не вы-летел на крыльях из кабинета -- так легко и радостно сдела-лось. В двадцать седьмой яда не было. Максим подал рецепт и, затаив дыхание, смотрел на ап-текаря. -- Нет, -- сказал тот и качнул седой головой. -- Как нет? -- Так, нет. -- Так у меня же рецепт. Вот же он, рецепт-то! -- Я вижу. -- Да ты что, батя? -- с тихим отчаянием сказал Мак-сим. -- Мне нужен этот яд. -- Так нет же его, нет -- где же я его возьму? Вы же може-те соображать -- нет змеиного яда. Максим вышел на улицу, прислонился спиной к стене, бессмысленно стал смотреть в лица прохожих. Прохожие все шли и шли нескончаемым потоком... А Максим все смотрел и смотрел на них и никак о них не думал. Потом одна мысль пришла в голову Максиму. Он резко качнулся от стены и направился к центру города. В цирк. Вахтер в цирке поднялся навстречу Максиму. -- Вам к кому? -- К Байкалову Игнату. -- У них репетиция идет. -- Ну и что? -- Репетиция!.. Как что? -- Вахтер вознамерился не пускать. -- Да пошли вы! -- обозлился Максим, легко отстранил старика и прошел внутрь. Прошел пустым, гулким залом. На арене посредине стоял здоровенный дядя, а на нем -- одна на другой -- изящные, как куколки, молодые женщины. Максим подошел к человеку который бросал в стороны тарелки. -- Как бы мне Байкалова тут найти? Человек поймал все тарелки. -- Что? -- Мне Байкалова надо найти. -- На втором этаже. А зачем? -- Так... Он земляк мой. -- Вон по той лестнице -- вверх. -- Человек снова запус-тил тарелки в воздух. Игнатий боролся с каким-то монголом. Монгол был уст-рашающих размеров. -- Игнат! -- позвал Максим. Игнатий слез с монгола. -- Максим!.. Здорово, -- Игнатий был потный, разгоря-ченный борьбой. -- Ты как здесь? -- Он погладил рукой бок. -- Намял он тебе? -- Вот именно -- намял. Здоровый буйвол, а бороться не умеет. -- Неужели ты его одолеешь? -- Хошь, покажу. -- Не надо. Я к тебе по делу, Игнат. У меня мать захвора-ла -- письмо получил. Надо змеиного яда достать... Весь го-род обошел -- нигде нету. Может, у тебя какие знакомые есть?.. Может, врач какой-нибудь... Игнатий задумался. -- Черт его знает... трудно сейчас сказать. Если бы рань-ше пришел. Я ж завтра уезжаю. Домой ведь еду! -- Домой? -- Но! -- В отпуск, что ли? -- Но. Максим с тоскливой завистью посмотрел на земляка. -- Хорошо. -- Я попробую сегодня спросить у одних. Раньше бы надо... -- Раньше-то он не нужен был. -- Я понимаю. В общем, я схожу туда сегодня, спрошу. Но не обещаю, Максим. Максим кивнул головой. -- Ладно, работай. Пойду еще куда-нибудь. Игнатию стало отчего-то неловко. -- Я схожу, Максим. Может, достану. -- Ты надолго домой? -- На пару недель. А потом -- в Гагры. -- Зайди там к матери... Скажи: пришлю лекарство. Зайди. -- Конечно! Ты не унывай особо-то. Может, достанем се-годня. -- Ничего. Привет своим передавай. Сколько не был? -- Лет пять уже. -- А я два года. Изменилось, наверно, там все... -- Да. -- Ну, работай. Максим вышел из цирка и так же решительно, как шел от двадцать седьмой аптеки, пошел снова туда. Подошел к старичку аптекарю. -- Я к вашему начальнику пройду. -- Пожалуйста, -- любезно сказал аптекарь. -- Вон в ту дверь. Он как раз там. Максим пошел к начальнику. В кабинете заведующего никого не было. Была еще одна дверь. Максим толкнулся в нее и ударил кого-то по спине. -- Сейчас, -- сказали за дверью. Максим сел на стул и решил без змеиного яда не уходить. Вошел низенький человек с усами, с гладко выбритыми -- до сияния -- жирненькими щеками, опрятный, полненький, лет сорока. -- Что у вас? -- Вот. -- Максим протянул ему рецепт. Сердце вдруг так заколотилось, что стало больно в груди. Заведующий повертел в руках рецепт. -- Не понимаю... -- Мне такое лекарство надо. -- Максим поморщился -- сердце выбрыкивало нешуточным образом. -- У нас его нет. -- А мне надо. У меня мать помирает. -- Максим смотрел на заведующего не мигая: чувствовал, как глаза наполняются слезами. -- Но если нет, что же я могу сделать? -- А мне надо. Я не уйду отсюда, понял? Я вас всех нена-вижу, гадов! Заведующий улыбнулся. -- Это уже серьезнее. Придется найти. -- Он сел к теле-фону и, набирая номер, с любопытством поглядывал на Мак-сима. Максим успел вытереть глаза и смотрел в окно. Ему стало стыдно, он жалел, что сказал последнюю фразу. -- Алле! -- заговорил заведующий. -- Петрович? Здоров. Я это, да. Слушай, у тебя нет... -- Тут он сказал какое-то не-понятное слово. -- Нет? У Максима сдавило сердце. -- Да нужно тут... пареньку одному... Посмотри, посмот-ри... Славный парень, хочется помочь. Максим впился глазами в лицо заведующего. Заведую-щий беспечно вытянул губы трубочкой -- ждал. -- Да? Хорошо, тогда я подошлю его... Как дела-то? Мгм... Слушай, а что ты скажешь... А? Да что ты? Да ну?.. Пошел какой-то непонятный треп: кто-то заворовался, кого-то сняли и хотят судить. Максим смотрел в пол, чувст-вовал, что плачет, и ничего не мог сделать -- плакал. Он очень устал за эти два дня. Он молил Бога, чтобы заведую-щий подольше говорил, -- может, к тому времени он пере-станет плакать, а то хоть сквозь землю проваливайся со сты-да. А если сейчас вытереть глаза -- значит, надо пошевелить-ся, и тогда заведующий глянет на него и увидит, что он плачет. "Вот морда!" -- ругал он себя. Он любил сейчас заведую-щего, как никого никогда, наверно, не любил. Заведующий положил трубку, посмотрел на Максима. Максим нахмурился, шаркнул рукавом бостонового пиджака по глазам и полез в карман за сигаретой. Заведующий ничего не сказал, написал записку, встал... Максим тоже встал. -- Вот по этому адресу... спросите Вадима Петровича. -- Не отчаивайтесь, поправится ваша мама. -- Спасибо, -- сказал Максим. Горло заложило, и полу-чилось, что Максим пискнул это "спасибо". Он нагнул голо-ву и пошел из кабинета, даже руки не подал начальнику. "Вот же ж морда!" -- поносил он себя. Ему было очень стыдно. На другой день рано утром к Максиму забежал Игнатий. Внес с собой шум и прохладу политых асфальтов. -- Максим!.. Я поехал! Вот яд-то -- достал. Максим вскочил с кровати. -- Куда поехал? -- Домой! Вот яд... -- Так я тоже достал вчера. Флакон. -- Ну -- два будет. Пригодится. -- Ты сейчас прямо едешь? -- Но. Будь здоров! Зайду попроведаю мать... -- Погоди, Игнат, я провожу тебя. -- Меня такси ждет... -- Я скоро. -- Давай. Только -- одна нога здесь, другая -- там! -- орал Игнатий. -- Пятнадцать минут осталось. Жена сейчас икру мечет в вагоне. -- Она уже там? -- Максим прыгал по комнате на одной ноге, стараясь попасть в штанину. -- Там. -- Сейчас... мигом. Мы в магазин не успеем заскочить? Хотел гостинцев матери... -- Да ты что! -- взревел Игнатий. -- Я что, по шпалам же-ну догонять буду?! -- Ладно, ладно... Побежали вниз, в такси. -- Друг, -- взмолился Игнатий. -- Десять минут до поез-да... Жми на всю железку. Плачу в трехкратном размере. Машина рванула с места. Жена ждала Игнатия у вагона. Оставалось полторы минуты. -- Игнатий, это... это черт знает что такое, -- встретила она мужа со слезами на глазах. -- Я хотела чемоданы выно-сить. -- Порядок! -- весело гудел Игнатий. -- Максим, пока! Крошка, цыпонька, в вагон. Поезд тронулся. -- Будь здоров, Максим! Максим пошел за вагоном. -- Игнат, передай матери: я, может, тоже скоро приеду. Не забудь, Игнат! -- Не-ет! Максим остановился. Поезд набирал ходу. Максим опять догнал вагон Игнатия и еще раз крикнул: -- Не забудь, Игнат! -- Передам! Уже расходились с перрона люди. А Максим все стоял и смотрел вслед поезду. ... Уже никого почти не осталось на перроне, а Максим все стоял. Смотрел в ту сторону, куда уехал Игнатий. OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского