дверью остановился, постоял... и пошел из боль-ницы. Он уже далеко отошел, потом вспомнил, что приехал сюда на лошади. Вернулся, сел на дрожки, подстегнул коня... Мать Кольки лежала в постели -- захворала с горя. -- Как он там? -- слабым голосом спросила она мужа, когда тот вошел в избу. -- Если помрет, тебе тоже несдобровать. Убью. Возьму топор и зарублю. -- Андрей был бледный и страшный в сво-ем отчаянии. Мать заплакала. -- Господи, Господи... -- Господи, Господи!.. Только и знаешь своего Господа! Одного ребенка не могла родить как следует... с двумя нога-ми! Я этому твоему Господу шею сейчас сверну -- Андрей снял с божницы икону Николая-угодника и трахнул ее об пол. -- Вот ему!.. Гад такой! -- Андрюша!.. Господи... Это из-за Глашки он. Полюби-лась она ему, змея подколодная... Был парень как парень, а тут как иглу съел. Андрей некоторое время тупо смотрел на жену. -- Какую Глашку? -- Какую Глашку!.. Одна у нас Глашка. Андрей повернулся и побежал к Глашке. -- Дядя Андрей, миленький!.. Да неужели из-за меня это он? А что делать-то теперь? -- Он поправится. -- Андрей шаркнул ладонью по ще-ке. -- Если бы ему сказать... кхе... он бы поправился. И за та-кого, мол, пойду... Врач говорит: сам захочет если... Соври ему. А? Глашка заплакала. -- Не могу я. Мне его до смерти самой жалко, а не могу. Другому сказала уж... Андрей поднялся: -- Ты только не реви... Моду взяли: чуть чего, так реветь сразу. Не можешь -- значит, не можешь. Чего плакать-то? Не говори никому, что я был у тебя. -- Андрей снова пошел в больницу Колька лежал в том же положении, смотрел в потолок, вытянув вдоль тела руки. -- Был сейчас дома... -- Андрей погладил жесткой ладонью тугой сгиб колена... поправил голенище сапога. -- К Глашке зашел по пути... Колька повел на отца удивленные глаза. -- Плачет она. Что же, говорит, он, дурак такой, не ска-зал мне ничего. Я бы, говорит, с радостью пошла за него... Колька слабо зарумянился в скулах... закрыл глаза и больше не открывал их. Отец сидел и ждал, долго ждал: не понимал, почему сын не хочет слушать. -- Сынок, -- позвал он. -- Не надо, -- одними губами сказал Колька. Глаз не от-крыл. -- Не ври, тятя... а то и так стыдно. Андрей поднялся и пошел из палаты, сгорбившись. Недалеко от больницы повстречал Глашку. Та бежала ему навстречу -- Скажу я ему, дядя Андрей... пусть! Скажу, что соглас-ная, -- пусть поправляется. -- Не надо, -- сказал Андрей. Хмуро посмотрел себе под ноги. -- Он так поправится. Врать будем -- хуже. Колька поправился. Через пару недель он уже сидел в кровати и ковырялся пинцетом в часах -- сосед по палате попросил посмотреть. В окна палаты в упор било яркое солнце. Августовский полдень вызванивал за окнами светлую тихую музыку жизни. Пахло мятой и крашеной жестью, догоряча нагретой солн-цем. В больничном дворе то и дело горланил одуревший от жары петух. -- Не зря он так орет, -- сказал кто-то. -- Курица ему из-менила. Я сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел. -- А этот куда смотрел, который орет сейчас? -- Этот?.. Он в командировке был -- в соседней ограде. Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку. Когда его кто-нибудь спрашивал, как это с ним получи-лось, Колька густо краснел и отвечал неохотно: -- Нечаянно. -- И склонялся к часам. Отец каждый день приходил в больницу... Подолгу сидел на табуретке, около кровати. Смотрел, как сын ковыряется в часах. -- Как там, дома? -- спрашивал Колька. -- Ничего. В порядке. Потеряешь колесико-то... -- Отец с трудом ловил на одеяле крошечное колесико и подавал сыну. -- Это маятник называется. -- До чего же махонькое! Как только ухитряются делать такие? -- Делают. На заводе все делают. -- Меня, например, хоть убей, ни в жизнь не сделал бы такое. Колька улыбался: -- То ты. А там умеют. Андрей тоже улыбался... гладил ладонью колено и говорил: -- Да... там -- конечно... Там умеют. Там все умеют. Непротивленец Макар Жеребцов Всю неделю Макар Жеребцов ходил по домам и обстоятельно, въедливо учил людей добру и терпению. Учил жить -- по возможности весело, но благоразумно, с "пониманием многомиллионного народа". Он разносил односельчанам письма. Работу свою ценил, не стыдился, что он, здоровый, пятидесятилетний, носит письма и газетки. Да пенсию старикам. Шагал по улице -- спокойный, сосредоточенный. Его окликали: -- Макар, нету? -- Ты же видишь -- мимо иду, значит, нету. -- Чего же негу-то? Пора уж. Черти окаянные. И Макар подходил к пряслу, вешал свою сумку на колышек, закуривал. -- Сколько у нас, в СССР, народу? Старуха не знала. -- Дьявол их знает, сколько? Много небось. -- Много. -- Макар тоже точно не знал, сколько. -- И всем надо выдать пенсию... -- Чего же всем-то? Все -- зарплату получают. -- Ну, я неправильно выразился. Кто заслужил. Так? -- Ну? Чего ты опять? -- Спокойно. Тебе государство задержало пенсию на один день, и ты уже начинаешь возвышать голос. Сама злишься, и на тебя тоже глядеть тошно. А у государства таких, как ты, -- миллионы. Спрашивается, совесть-то у вас есть или нету? Вы что, не можете потерпеть день-другой? Вы войдите тоже в ихнее-то положение. Старухи обижались. Старики посылали Макара... дальше. Макар шел дальше. -- Семен, ездил к сыну-то? -- Ездил... -- Ну, как? -- Никак. Как пил, так и пьет. С работы опять прогнали, свистуна. -- Ну, ты, конечно, коршуном на него. Такой-сякой-разэдакый! -- А как же мне с им? Петя, сынок, уймись с пьянкой? -- Да где там! Ты и слов-то таких не знаешь. Ты привык языком-то, как оглоблей, ломить... Самого, дурака, с малых лет поленом учили, ты думаешь, и всегда так надо. Теперь совсем другая жизнь... -- Раньше так пили, как он заливается? Другая жизнь... -- А ты войди в его положение. Он -- молодой, дорвался до вольной жизни, деньжаты появились... Ведь тут какую силу воли надо иметь, чтоб сдержаться? Кониную. С другой стороны, его тоска гложет -- оторвался от родительского дома. Ты вон в город-то на неделю уедешь, и то тебя домой манит, а он сколько уж лет там. Он небось сходит в кино, по-глядит про деревню -- и пойдет выпьет. Это же все понимать надо. -- Ты, лоботряс, только рассуждать умеешь. А коснись самого, не так бы запел. Ходишь по деревне, пустозвонишь... Пустозвон. Чего ты лезешь не в свое дело? -- Я вас учу, дураков. Ты приехай к нему, к Петьке-то, да сядь выпей с ним... -- У тебя прям не голова, а сельсовет. -- Да. Выпей. А потом к нему потихоньку в душу: сокра-тись, сынок, сократись, милый. Ведь мы все пьем по празд-никам... Праздничек подошел -- выпей, прошел праздни-чек -- пора на работу, а не похмеляться. Та-ак. А как же? Поговорить надо, убедить человека. Да не матерным словом, а ласковым, ласковым, оно, глядишь, скорей дойдет. -- Его надо поленом по башке, а не ласковым словом. -- Во-от. Я и говорю: бараны. Рога на лбу выросли -- и довольные: бодаться можно. А ты же человек, тебе разум даден, слово доходчивое... -- Иди ты!.. -- Эх вы. Макар шагал дальше, и сердце его сосала, сладко прику-сывая, жирная, мягкая змея, какая сосет сердце всех оскор-бленных проповедников. Иногда дело доходило до оплеух. У Ивана Соломина жена Настя родила сына. Иван заспо-рил с Настей -- как назвать новорожденного. Иван хотел Иваном: Иван Иванович Соломин. Настя хотела, чтоб был Валерик. Супруги серьезно поссорились. И в это-то самое время Макар принес им письмо от сестры Настиной, которая жила с мужем в Магадане и писала в письмах, что живут они очень хорошо, что у них в доме только одной живой воды нет, а так все есть, "но, сами понимаете, -- в концервах, так как климат здесь суровый". Макар посмотрел красный безымянный комочек, по-здравил родителей... И те, конечно, схватились перед ним -- каждый свое доказывать. -- Иван!.. Иванов-то нынче осталось -- ты да Ваня-дура-чок в сказке. Умру -- не дам Ванькой назвать! Сам как Ваня-дурачок... -- Сама ты дура! Счас в этом деле назад повернули, к ста-рому. Посмотри в городах... Макар весь подобрался, накопился -- почуял добычу. -- Спокойно, Иван, -- сказал он хозяину. -- Не обзывайся. Даже если она тебе законная жена, все равно ты ее не имеешь права дурачить. Она тебе -- "Ваня-дурачок", допус-тим, а ты ей -- "несмышленыш мой" или еще как-нибудь. Ласково. Ей совестно станет, она замолчит. А не замолчит -- сам замолчи. Скрепись и молчи. -- Иди отсюда, миротворец! -- И меня не надо посылать. Зачем меня посылать? Ты меня послушай, постарайся сперва понять, а потом уж посы-лай. Ведь я к тебе не с войной пришел, не лиходей я тебе, а по новым законам -- твой друг и товарищ. И хочу вам подать добрый совет: назови-ка ты сынка своего Митей -- в честь свояка магаданского. Ведь они вам и посылки шлют, и день-жат нет-нет подкинут... А напиши-ка ему, что вот, мол, своячок, в честь тебя сына назвал -- Митрием. Он бы где -- одну посылку, а тут подумает-подумает да две ахнет. А как же: в честь меня сына назвали -- это бо-оль-шое уважение. За ува-жение люди тоже уважением плотют. Иван чего-то озверел. -- Иди отсюда, гад подколодный! Чего ты лезешь не в свое дело?! Макар посмеялся кротко, снисходительно, ласково. Он знал драчливый характер Ивана. -- Ах, пошуметь бы?.. Ах, бы да сейчас развоеваться бы?.. Эх, ты. Ваня и есть. Иван и в самом деле взял почтальона за шкирку, подвел к двери и дал пинка под зад: -- За совет! Макар пошагал дальше по улице. Потирал ушибленное место и шептал: -- Нога у дьявола -- конская. И начинал рассказывать встречным: -- Иван Соломин... Зашел к нему, у них пыль до потолка: не могут имя сыну придумать. Я и подскажи им: Митрий. У него свояк в Магадане -- Митрий... Но Макара не хотели слушать -- некогда. Да и мало на селе в летнюю пору встречных. И вот наступало воскресенье. В воскресенье Макар не ра-ботал. Он ждал воскресенья. Он выпивал с утра рюмочку-две, не больше, завтракал, выходил на скамеечку к воротам... Была у него такая скамеечка со столиком, аккуратная такая скамеечка, он удобно устраивался -- нога на ногу, закуривал и, поблескивая повлажневшими глазами, ждал кого-нибудь. -- Михеевна!.. Здравствуй, Михеевна! С праздничком! -- С каким, Макар? -- А с воскресеньем. -- Господи, праздник!.. -- Сын-то не пишет? Что-то давненько я к тебе не захо-дил. -- Некогда, поди-ка, расписываться-то. Тоже не курорт -- шахты-то эти. -- Всем им, подлецам, некогда. Им водку литрами жрать -- на это у них есть время. А письмо матери написать -- время нет. Пожалуйся на него директору шахты. Хошь, я сочиню? Заказным отправим... -- Ты что, сдурел, Макар? На родного сына стану дирек-тору жалиться! -- Можно хитрей сделать. Можно послать телеграмму: мол, беспокоюсь, не захворал ли? Его все равно вызовут... -- Тьфу, дьявол! Тебе что, делать, что ль, нечего, -- выду-мываешь сидишь? -- А учить подлецов надо, учить. Старуха, злая, обиженная за сына, шла дальше своей до-рогой. -- Боров гладкий, -- бормотала она, -- ты их нарожай сперва своих, потом жалься. Подымется ли рука-то? -- Человека -- пока не стукнет, до тех пор он не пой-мет, -- говорил сам с собой Макар. -- На судьбу обижаемся, а она учит, матушка. Учит. Проходили еще люди. Макар заговаривал со всеми, и все в таком же духе -- в воскресном. Подсказывал, как можно теще насолить, как заставить уважать себя дирекцию совхоза. Надо только смелей быть. Выступать подряд на всех собра-ниях и каждый раз -- против. Они сперва окрысятся, попро-буют ущемить как-нибудь, а ты на собрании и про это. Важ-но -- не сдаваться. Когда они поймут, что с тобой ничего нельзя сделать, тогда начнут уважать. А то еще и побаиваться станут -- грешки-то есть. У кого их нету? -- Дак ведь возьмут да и выгонют. -- А куда выгонять-то? Дальше-то?.. Это ж не с завода. Где-нибудь часа так в два пополудни к Макару выходил дед Кузьма, выпивоха и правдолюб. Опохмелиться у него ни-когда денег не было. -- Дай на бутылку. Во вторник поплывем с зятем рыба-чить, привезу рыбки. Макар давал рубль двадцать -- на плодово-ягодную. Толь-ко просил: -- Приходи здесь пить. А то поговорить не с кем. Дед приносил бутылку плодово-ягодной, выпивал ста-кан, и ему сразу легчало. -- Вчерась перебрали с зятем. Тоже лежит мучается. -- Отнеси стаканчик. -- Ничо, оклемается -- молодой. Мне этой самому -- только-только. -- Жадный. -- Нет, -- просто говорил дед. -- А взять-то тоже не на что? Зятю-то. -- Да есть у Нюрки... Она рази даст. Тут хоть подохни. Как жена-то? -- Хворает. -- Ты ее, случаем, не поколачиваешь тайком? -- чего она у тебя все время хворает?.. -- Ни разу пальцем не тронул. Так -- организм слабый. -- Чудной ты мужик, Макар. Не пойму тебя. Нашенских, кто на глазах рос, всех понимаю, а тебя никак не пойму. -- Чем же я кажусь чудной? -- искренне интересовался Макар. -- Ну как же? Подошло воскресенье -- ты сидишь день-деньской сложа ручки. Люди ждут не дождутся этого воскресенья, чтоб себе по хозяйству чего-нибудь сделать, а тебе вроде и делать нечего. -- А на кой оно мне... хозяйство-то? -- Вот то и чудно-то. Ты из каких краев-то? Или я уж спрашивал? -- Недалеко отсюда. Что мне его, хозяйство-то, в гроб с собой? -- Ну, тебе до гроба ишо... Поживешь. Работа -- не бей лежачего. И не совестно ведь! -- искренне изумлялся дед. -- Неужель не совестно? На тебе же пахать надо, а ты... -- Ни на вот эстолько. -- Макар показывал кончик ми-зинца. -- А почто, например, ты то одно людям говоришь, то другое -- совсем наоборот? Чего ты их путаешь-то? Макар глубокомысленно думал, глядя на улицу, потом говорил. Похоже, всю правду, какую знал про себя. -- Не для этой я жизни родился, дед... Для этой, но гораз-до круче умом замешан. -- Для какой же ты жизни? -- Сам не знаю. Вот говоришь -- путаю людей. Я сам не знаю, как мне их: жалеть или надсмехаться над ними. Хожу, гляжу -- охота помочь советом каким-нибудь... Потом раздумаешься: да пошли вы все!.. Как жили, так и живите -- кроты. -- Хм. -- Так вот ходишь неделю, тыкаешься в ихные дела... По-том придет воскресенье, и я вроде отдыхаю. Давайте, думаю, черти, -- гните дальше. А я еще какую-нибудь пакость подскажу. -- Во стерьва-то! -- Ей-Богу! А завтра опять пойду по домам, опять полезу с советами. И знаю, что не слушают они моих советов, а удержаться не могу. Мне бы -- в большом масштабе советы-то давать, у меня бы вышло. Ну, подучиться, само собой... У меня какой-то зуд на советы. Охота учить, и все, хоть умри. -- Дак и учил бы одному чему, а то, как... -- Да я и хочу! Но ведь я им одно, а они меня по матушке. А то и -- по загривку. Ванька вон Соломин... так и пустил с крыльца. -- Ххэ!.. У того не заржавит. -- А я для его же пользы -- назови, мол, сыночка-то Ми-тей, в честь свояка, свояк-то в лепешку расшибется -- будет посылки слать. Какая ему, дураку, разница -- Митя у него будет расти или Ваня? А жить все же маленько полегче было бы -- свояк-то на Севере, тыщи ворочает... А так-то я их не презираю, людей-то. Наоборот, мне их жалко. Старик допивал остатки вина, поднимался. -- И все-таки стерьва ты, -- говорил беззлобно. -- Пута-ешь людей. -- Что, пошел? -- Пойду... Зять теперь очухался, погреб небось копает. Он с похмелья злой на работу. Помочь надо. Рыбки-то занесу килограмма два. Во вторник. -- Ладно, сгодится. Я до ухи любитель. -- Спасибо, что выручил. -- Не за что. Дед уходил. А Макар оставался сидеть на скамеечке, гля-дел на село, курил. Иногда из дома выходила больная жена -- к теплу, к со-лнышку. Присаживалась рядышком. -- Вот ведь сколько домов!.. -- раздумчиво, не глядя на жену, говорил Макар. -- И в каждом дому -- свое. А это -- только одна деревня. А их, таких деревень-то, по России -- ое-ей сколько!.. -- Много, -- соглашалась жена. -- Много, -- вздыхал Макар. -- Много. Где же всем по-можешь! Завязнешь к чертям... Или -- пристукнет где-нито насовсем. А все же жалко дураков... Ноль-ноль целых Колька Скалкин пришел в совхозную контору брать рас-чет. Директор вчера ругал Кольку за то, что он "в такое горя-чее время..." -- "У вас вечно горячее время! Все у вас горя-чее, только зарплата холодная". Директор написал на его заявлении: "Уволить по собств. желанию". Осталось взять тру-довую книжку. За трудовой книжкой Колька и пришел. Книжку должен был выдать некто Синельников Вяче-слав Михайлович, средней жирности человек, с кротким лоснящимся лицом, белобровый, в белом костюме. Синель-ников был приезжий, Колька слышал про него, что он за-нуда. -- Почему увольняешься? -- Синельников устало смот-рел на Кольку. -- Мало платят. -- Сколько? -- Чего "сколько"? -- Сколько, ты считаешь, мало? -- Шестьдесят-семьдесят... А то и меньше. -- Ну. А тебе сколько надо? Кольку слегка заело. -- Мне-то? Три раза по столько. Синельников не улыбнулся, не удивился такому нахаль-ству. -- Не хватало, значит? -- Не то что не хватало, а даже совестно: руки-ноги здоровые, работать сроду не ленился, а... Тьфу! -- Колька много матерился по поводу своей зарплаты, возмущался, нехорошо поминал совхозное начальство, поэтому больше толочь воду в ступе не хотел. -- Все. -- И куда? -- Счас-то? Ямы под опоры пойду рыть. На тридцать седьмой километр. -- Специальность в кармане, а ты -- ямы рыть. Ты же во-дитель второго класса... -- А что делать? -- Водку поменьше пить, -- Синельников все так же без-различно, вяло, без всякого интереса смотрел на Кольку. Непонятно было, зачем он вообще разговаривает, спраши-вает. Колька уставился в кроткие, неопределенного цвета гла-за Синельникова. Пошевелил ноздрями и сказал (как он по-том уверял всех) вежливо: -- Прошу на стол мою трудовую книжку. Без бюрократства. Без этих, знаете, штучек. -- Каких это штучек? -- Я же не на лекцию пришел, верно? Я за трудовой книжкой пришел. -- И лекцию не вредно послушать. Не на лекцию он при-шел... Водку жрать у них денег хватает, а тут, видите ли, мало платят, -- странно, Синельников и теперь никак не возбудился, не заговорил как-нибудь... быстрее, что ли, злее, не нахмурился даже. -- Глоты. И сосут, и сосут, и сосу-ут эту водку!.. Как не надоест-то? Очуметь же можно. Гло-ты несчастные. Такого Колька не заслужил. Он выпивал, конечно, но так, чтобы "глот", да еще "несчастный"... Нет, это зря. Но странно тоже, что не слова взбесили Кольку, а этот ровный, унылый, коровий тон, каким они говорились: как будто та-кой уж Колька безнадежно плохой, отпетый человек, что с ним устали и не хотят даже нервничать, и уж так -- выгова-ривают что положено, но без всякой надежды. -- Да что за мать-перемать-то! -- возмутился Колька. -- Ты что... чернил, что ли, выпил? Чего ты пилить-то принял-ся? Гляди-ка, сел верхом, и давай плеть грызть. Да ты что? Тебе что, делать, что ли, нечего, бюрократ? Синельников выслушал все это спокойно, как на собра-нии: он даже голову рукой подпер, как делают, сидя в пре-зидиуме и слушая привычную, необидную критику. -- Продолжай. -- Я пришел за трудовой книжкой, мне нечего продол-жать. Заявление подписано? Подписано. Давай трудовую книжку. -- А хочешь, я тебе туда статью вляпаю? -- За что? -- растерялся Колька. -- За буйство. За недисциплинированность... Ма-а-лень-кую такую пометочку сделаю, и ты у меня здесь станцуешь... краковяк, -- Синельников наслаждался Колькиной растерянностью, но он даже и наслаждался-то как-то уныло, не-выразительно. Колька, однако, взял себя в руки. -- За что же ты мне пометочку сделаешь? -- Сделаю пометочку, ты придешь ямы копать под опо-ры, а тебе скажут: "Э-э, голубчик, а у тебя тут... Нет, ска-жут, нам таких не надо". И все. И отполучал ты по двести руб-лей на своих ямах. Так что нос-то особо не задирай. Он, видите ли, лаяться будет тут... Дерьмо, -- Синельников все не повышал голоса, он даже и руку не отнял от головы -- все сидел, как в президиуме. -- Кто? -- спросил Колька. -- Как ты сказал? -- Чего "кто"? -- Я-то? Как ты сказал? -- Дерьмо, сказал. Колька взял пузырек с чернилами и вылил чернила на белый костюм Синельникова. Как-то так получилось... Коль-ка даже не успел подумать, что он хочет сделать, когда взял пузырек... Плеснул -- так вышло. Синельников отнял руку от головы. Чуть подумал, быстро снял пиджак, встал и подер-жал пиджак на вытянутых руках, пока чернила стекали на пол. Чернила стекли... Синельников осторожно встряхнул пиджак, еще подождал и повесил пиджак на спинку стула. После этого оглядел рубашку и брюки: пиджак не успел промокнуть, на брюки не попало. -- Так... -- сказал Синельников. -- Выбирай: двадцать рублей за химчистку и окраску всего костюма или подаю в суд за оскорбление действием. -- Ты же первый начал оскорблять... -- Я -- словами, никто не слышал, чернила -- вот они, налицо. Причем химические, -- и опять Синельников гово-рил ровно, бесцветно. Поразительный человек! -- Твое сча-стье, что я его все равно хотел красить. Еще не знаю, берут ли в чистку с химическими чернилами... Двадцать пять руб-лей, -- Синельников взялся за телефон. -- Решай. А то зво-ню в милицию. Колька уже понял, что лучше заплатить. Но его возмути-ло опять, что этот законник на глазах стал нагло завышать цену. -- Почему двадцать пять-то? То -- двадцать, а то сразу -- двадцать пять. Еще посидим, ты до полста догонишь?.. -- Пять рублей -- это дорога в район: туда и обратно. Я сразу не сообразил. -- Что, по два с полтиной в один конец, что ли? Тебя за полтинник на попутной любой довезет. -- На попутной я не хочу. Туда -- на попутной, а оттуда -- такси возьму. -- Фон-барон нашелся!.. "На такси-и"! -- Да, на такси. Что -- дико? -- Не дико, а... на дармовщинку-то выдрючиваться -- неужели не совестно? -- Ты меня чернилами окатил -- тебе не совестно? Что же я -- за спой собственный костюм на попутных буду маять-ся? Двадцать пять. Пиши. -- Чего? -- Расписку. Синельников пододвинул Кольке лист бумаги. Колька брезгливо взял лист... -- Как писать-то? -- Я, такой-то, -- полностью имя, отчество, -- обязуюсь выплатить товарищу Синельникову Вячеславу Михайлови-чу двадцать пять -- прописью -- рублей, ноль-ноль копеек... Колька зло усмехнулся, покачал головой. -- "Ноль-ноль копеек"!.. Командующий, мля!.. -- Ноль-ноль копеек за умышленную порчу белого кос-тюма товарища Синельникова В.М. Колька остановился писать. -- Для чего же писать "умышленную"? Раз я доброволь-но соглашаюсь платить, зачем же так писать? Там где-ни-будь прочитают и начнут... начнут придираться. Синельников подумал. -- Ладно, пиши: за порчу костюма товарища... белого костюма товарища Синельникова В.М. Колька пропустил слово "товарища", написал: "белого костюма Синельникова". -- Химическими чернилами... Колька взял пузырек, посмотрел: -- Разве для авторучек бывают химические? -- А какие же? Отчетные ведомости мы только хими-ческими пишем. -- Писатели, мля... -- проворчал Колька. -- Подпись. Число. Колька расписался. Поставил число. Синельников взял расписку. -- Сколько тебе под расчет причитается? -- А я откуда знаю? Ты лучше тут знаешь. -- После обеда зайдешь за расчетом. И за книжкой. Колька встал. -- Ты это... не говори никому, что... слупил с меня чет-вертной. А то дойдет до моей... хаю не оберешься. Напиши че-го-нибудь. -- Ладно. Колька пошел к двери. На пороге остановился, посмот-рел на плотного человека с белыми бровями. Синельников тоже посмотрел на него. -- Что? -- Хо-о, -- сказал Колька. Качнул головой и вышел из ка-бинета. В коридоре разок про себя матюкнулся. "Четвертной -- как псу под хвост сунул. Свернул трубоч-кой и сунул". Но вспомнил, что он на ямах теперь будет зарабатывать по двести -- двести пятьдесят рублей... И успокоился. "Да гори они синим огнем! -- подумал. -- Жалеть еще..." OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского