Петер Жолдош. Возвращение "Викинга" --------------------------------------------------------------- OCR: Wesha the Leopard ? http://wesha.lib.ru --------------------------------------------------------------- Бонги бежал впереди. Вдруг он нелепо взмахнул руками и упал. Краем глаза я успел заметить, как он пытается подняться с перекошенным от боли и отчаяния лицом. Я не мог ему помочь. За моей спиною все ближе, все отчетливей раздавались угрожающие крики плоскоголовых. Стыдно признаться, но я малодушно обрадовался несчастью Бонги - до реки еще ох как далеко, а мы, убегающие, выиграем несколько драгоценных минут. На какое-то время Бонги задержит преследователей. Я заранее знаю, как это произойдет. Передние остановятся около Бонги и подождут отставших. Все вместе, плоскоголовые спляшут ритуальный танец, потом по знаку шамана Вру обрушат на голову несчастного дубинки... Мы убежали утром. Мчались, не выбирая дорог, сквозь заросли папоротника и колючего кустарника, перепрыгивая через колдобины и карабкаясь по склонам оврагов, все натужнее дыша и все чаще спотыкаясь. Не повезло и Леле - он наткнулся на удава. Бедняга истошно завопил, когда мощные, пружинистые кольца грубо обхватили его, ломая слабые человеческие ребра. Мы с Ного попытались было освободить Леле от смертельных объятий, но тут, привлеченные криком, снова показались преследователи. Мне все труднее бежать. Сердце, кажется, вот-вот лопнет. Перед глазами колышутся радужные круги, но я понимаю, что остановиться - значит умереть. Впереди среди кустов маячит широкая спина Ного. Мы остались вдвоем... Вниз по склону холма бежать легче, но дальше опять заросли. А в голове одно: быстрее добраться к спасительной реке. Тяжелый, массивный, внешне неуклюжий Ного бежит легко. Если из нас двоих кто-то и обессилеет, это будет не Ного. Похоже, он не понимает, что без меня нет смысла бежать. Он не управится с плотом. Житель джунглей, он боится большой реки. Но другого пути у него нет. Снова пошли лужи. Кончается одна, начинается другая. Мы с шумом разбрызгиваем зеленую воду. Крокодилы, шокированные нашим вторжением, не успевают сообразить, что нами можно пообедать. Пока они приходят в себя, мы уже мчимся через соседнюю лужу. Надеюсь, что наших преследователей эти твари не проворонят. Очередная лужа оказалась достаточно глубокой, и Ного проваливается с головой. Он отчаянно барахтается в тинистой воде, брызги летят во все стороны. Мысль о крокодилах - вот они, почти рядом, - придает ему энергии. Ного успокаивается, почувствовав под ногами твердое дно. Ного очень боится крокодилов, но куда сильнее боится преследователей. Что крокодил! Хрясь - и готово, и никаких мучений. А вот когда к тебе тянутся сотни рук с растопыренными пальцами и оскаленные зубы готовы рвать тебя по кускам, это страшно. Бегущие по следам людоеды считают, что изрядно пропотевшая человечина - непревзойденное лакомство. Гурманы! Я вскарабкиваюсь на высокий берег и в изнеможении валюсь лицом вниз. Чувство опасности не позволяет мне передышки. Ноги еле держат. Пытаюсь успокоиться, осматриваюсь вокруг. Позади, на склоне холма, темным пятнышком лежит Бонги. Он затаился в надежде, что людоеды пробегут мимо. Людоеды - смерть. Мне тяжело смотреть на него, и я поворачиваю голову в другую сторону. Скалистый обрыв передо мной - берег реки. Внизу катит волны, вспоротые множеством порогов, Великая Река, наша река. Но мы еще не у цели. Если посмотреть вниз по течению, увидишь желтую полосу, заросли бамбука. Там наше спасение. Там наш плот. Отсюда еще не видна пальма, растущая двумя стволами из одного корневища. В двух-трех десятках метров от пальмы, в бамбуковых зарослях, спрятан наш плот. А до пальмы не меньше трех километров. А заросли все гуще, и все больше луж. Нам, беглецам, тяжело, но и тем, кто за нами гонится, не легче. Ного толкает меня, и я, повернув голову, снова вижу их, кровожадно орущих в предвкушении пиршества. Пока дикари взбирались на холм, они приумолкли, а как только оказались на вершине и увидели нас, подняли вой. Я посмотрел в сторону холма, на котором остался бедный Бонги, но не увидел его. Ного схватил меня за руку и потащил в заросли. И опять этот сумасшедший бег сквозь колючий кустарник, перепрыгивание через рытвины, барахтанье в лужах; и сердце, болью распирающее грудь, и оранжевый туман перед глазами... Все! Больше не могу! Мною овладевает безразличие. Сейчас вот свалюсь - и пусть окружают меня, пусть разрывают на куски. Это выше моих сил - столько бежать! А гладкокожий говорил, что в устье Великой Реки... Мысли начинают лихорадочный танец в моей отуманенной голове. Колючая ветка остро хлещет меня по лицу, словно хочет привести в чувство. И я опять понимаю, что надо бежать и ни о чем не думать, потому что это бег смерти. Бег? Какой же это бег! Паническое передвижение на подгибающихся ногах - разве это бег? А Ного все чаще останавливается, нетерпеливо перебирает ногами, поджидает меня - и никакой усталости! Я превратился в сгусток усталости, в сердце, гудящее кровью; в легкие, что захлебнулись густым, горячим воздухом. Преодолевая свинцовую тяжесть в ногах, бросаю взгляд на отдаленный холм, где остался Бонги. Живому или мертвому, ему хорошо, а жаждущие моей крови вот-вот появятся за моей спиной. Они промчались сквозь заросли и сейчас, наверное, столпились перед большой лужей, где затаились ошарашенные нами крокодилы. О милые, славные крокодилы! Зубастые, станьте нашими заступниками! Опираясь на Ного, я не дышу, а шумно хватаю воздух запаленным ртом. Далеко ли еще бежать? Мы окружены высокими зарослями, пространство сузилось, Ного тянет меня за руку. В этот миг откуда-то, скорее всего со стороны большой лужи, доносится отчаянный вопль. Неужели Великая Мать-Крокодилиха услышала мою молитву и схватила рискнувшего пересечь лужу? Если так, остальные поостерегутся, пойдут в обход - и мы получим выигрыш во времени. Наконец-то я вижу нашу пальму! До нее, наверное, еще километра полтора, и я уверен, что дикари нас не догонят. Немного прихожу в себя и указываю рукой на пальму. Ного, улыбаясь, кивает головой, и мы продолжаем свой путь. Теперь нас окружает тишина. Знойный послеполуденный воздух неподвижен, над кустами и лужами дрожит марево. Оно успокаивает и при этом с новой силой наваливается усталость. Донимает жажда. Во рту такая сухость, что язык, кажется, превратился в комок сухой глины, нажми зубами - и он рассыплется в сухую пыль... Меня охватывает стыд, затем досада от того, что я физически не подготовлен для такого испытания, какое теперь выпало на мою долю. В отличие от плоскоголовых я не способен бежать с утра и до полудня по дикой местности. Я убедился, насколько плоскоголовые выносливее меня. И что мне моя хваленая сила воли, если я беспомощно повисаю на шее Ного. Он даже не чувствует моей тяжести, одни кожа да кости, ветер подует - и я взлечу. Стоило мне подумать о ветре, таком желанном в душных зарослях, как он объявился, - сначала пошевелил листву на высоких деревьях у реки, затем прошелестел в зарослях и обдал нас прохладным дыханием речных волн. Я не сразу понял, почему Ного не радуется прохладе и что за тревога появилась в его глазах. Он потянул воздух широкими ноздрями, резко обернулся и посмотрел в заросли, а меня поразила неприятная догадка: дикарям незачем искать наши следы, их обоняние не хуже, чем у волков, и этот приятный ветерок, дующий в их сторону, выведет их прямехонько на нас. Теперь хищники не потеряют своих жертв. Я снова оказался в когтях страха, но испугал меня не призрак ужасной смерти, а то, что снова надо бежать. Бежать, мучительно преодолевая слабость в усталых суставах и задыхаться от болезненного перенапряжения. Все, что угодно, только не бег! Я хватаю Ного за руку, пытаюсь придержать его, что-то объяснить ему, - а что я мог объяснить! В это время нас обнаружили преследователи. Я бегу, стараясь не отстать от Ного, а страх, который обычно отупляет, в этот раз не лишил меня способности мыслить. Я бегу, поскольку меня понуждает к этому инстинкт самосохранения, сработал рефлекс древних предков - на преследование отвечать бегством. Естественно, хищников толкает в погоню рефлекс преследования. Страх, до сих пор парализующий мою волю, вдруг отошел на задний план, в глухой угол сознания. Вот Ного. Он бежит впереди меня, он на сотни тысяч лет моложе, причинные связи в его мозгу проще: днем - хорошо, ночью - страшно, плод - съесть, дичь - убить, змея - бояться, опасность - бежать. Но если я не выдержу, свалюсь в ближайшей луже, тогда поторопитесь, крокодилы! Я ненавижу людоедов - они вынуждают меня бежать; желанный ветер мне ненавистен - он помогает людоедам гнаться за мной. Но стена бамбуковых зарослей все ближе; правда, мы не можем бежать к ней прямиком, потому что должны бежать сначала к пальме, а пальма - левее, а слева, нам наперерез, бегут преследователи... Между нами залитая водой, кишащая крокодилами пойма. Кусты здесь низкорослые - и мы хорошо видим друг друга, беглецы и преследователи. Пойма, вдоль которой мы бежим, заканчивается возле пальмы. Мы спасены, если доберемся к ней первыми. Наш путь буквально усеян крокодилами. Они лежат на песке с разинутыми пастями, ужасно уродливые чудища. Нам приходится перепрыгивать через них. Со стороны это выглядит как бег с препятствиями. Пойма напоминает гигантский стадион; окружающие холмы, словно трибуны, разделенные лужами. Дикари бегут за нами цепочкой. Они вынуждены держаться подальше от потревоженных крокодилов, - это удлиняет их путь и замедляет погоню. Брошенные дикарями камни время от времени плюхаются в лужи рядом с нами. Ноги у меня опять подкашиваются, я теряю координацию и в неуверенном прыжке задеваю зубастую тварь. Если бы Ного рывком не оттащил меня в сторону, удар тяжелого крокодильего хвоста переломил бы меня надвое. Драматичная сцена вызывает по другую сторону поймы шумное недовольство: дикарям не хочется терять свою добычу, которая пробегает в опасной близости от крокодилов. Я же с трудом удерживаюсь на ногах. Дикари останавливаются напротив нас по другую сторону речной поймы. Их предводитель Крири что-то кричит, похоже, приказывает нам остановиться. Недвусмысленный жест нельзя растолковать иначе как повеление переправиться на их сторону. Вот так. Оставить крокодилов и переправляться к ним. Чего выдумали! А меня между тем охватывает странное безразличие. В полуобморочном сознании мелькают какие-то обрывочные видения и неодолимо тянет ко сну. Я опускаюсь на песок и вытягиваюсь во весь свой рост, словно подражаю крокодилам, невозмутимо возлегающим вокруг нас. Ного в недоумении топчется рядом, опасливо косясь на пресмыкающихся. Дикари пытаются достать нас камнями, но для этого надо подойти поближе к реке, а там тоже крокодилы. Зато Ного не промахивается: брошенные им камни почти всегда находят цель. Один из дикарей, Зумби, подошел слишком близко к берегу и поплатился: упал среди крокодилов с окровавленной головой. Толпа дикарей отвечает взрывом воплей. За четыре года я так и не привык к тому, что они постоянно кричат. Сейчас их вопли меня не трогают. У меня такое чувство, будто мое тело становится воздушно легким, и стоит ветру подуть посильнее - оно тут же взовьется вверх и поплывет вдаль. Кажется, душа отделилась от тела и, зрячая, смотрит на меня и на все окружающее меня со стороны. Я медленно погружаюсь в туман полусна; успеваю заметить, что мои преследователи уходят вдоль берега в поисках переправы. Они не очень торопятся, - не зная, что со мной происходит, они тем не менее уверены, что никуда не денусь. Для них я - антилопа, загнанная в тупик. Она не может больше бежать, она почти в их руках, надо только переправиться к ней через Великую Реку, но при этом нельзя нарушить табу. Через небольшое время они возвращаются, уходят вверх по реке, полагая, что там легче будет переправиться. Они правы, но на это у них уйдет не меньше четверти часа. Будь у меня достаточно сил или хотя бы воли к жизни, я смог бы убежать. Ветер все крепчает. Вожак дикарей предусмотрительно оставил на том берегу двух плоскоголовых, чтобы следить за нами. Ного изливает на них свою ярость, швыряя камни, которые со свистом пролетают рядом с ними. Сторожей, очевидно, раздражает то, что они выбыли из числа преследующих. Их глаза неотрывно следят за моим неподвижным телом. Изредка они бросают взгляды на заросли, в которых исчезли соплеменники. Всем своим видом они показывают, что хотели бы находиться вместе со всеми, в стае. Приказ вожака их не устраивает, - когда дикари окружат нас, эти соглядатаи не смогут участвовать в растерзании несчастных жертв, вынужденно оставаясь на противоположном берегу. Хуже наказания и не придумаешь для кровожадных и, несомненно, трусливых существ. В конце концов они, видимо, решились пренебречь повелением вожака: угрожающе потрясая дубинками и кулаками, пятятся к зарослям. Мы остаемся одни, если не считать ленивых, разомлевших под солнцем крокодилов. Ного вскакивает и пытается меня поднять. Я слабо сопротивляюсь. Двигаться, идти, бежать - выше моих сил, я не могу даже пошевелиться, хотя представляю себе в мельчайших подробностях, как все произойдет: заросли с шумом расступаются, появляется вожак. Он с торжествующим видом, не торопясь, идет к нам, за ним в определенном порядке шествуют остальные. Преследование закончилось, начинается обряд. Дикари смыкаются в круг и движутся, вихляясь, под заунывные вопли шамана, в ритуальном танце. Дикари медленно приближаются к своим жертвам, кольцо сжимается все плотнее; дубинки, нацеленные в наши головы, нервно подрагивают в потных, напряженных, грязных руках... Сколько раз на протяжении четырех лет я наблюдал эти обряды! Ужасное зрелище! Вначале я пытался вмешаться, предотвратить расправу, но куда там! В следующую минуту я отворачивался, отступал под свирепое рычание вожака. А сколько времени я потратил, чтобы приобщить их к зачаткам цивилизации! И все напрасно. К изготовлению луков и стрел они остались равнодушны (к счастью для меня в моем нынешнем положении, - это надо признать). Я убеждал их не окунать новорожденных вниз головой в грязные, кишащие разными насекомыми лужи, - бесполезно. Я показывал им, как с помощью двух кремней и сухого мха добыть огонь. Это ведь проще, чем все время таскать тлеющие головешки в обмазанной илом корзине. Да, зрелище добываемого мною огня их завораживало, но подобрать тлеющую на месте случайного лесного пожара головешку и затем следить, чтобы она не погасла, было для дикарей привычнее. Их не интересовали мои огненосные принадлежности. Их - это всех, кроме шамана. Шаман столько раз пытался стащить у меня маленький водонепроницаемый футлярчик, в котором хранились стальная пряжка, обломок кремня и пучок сухого мха, - единственное напоминание о моей прошлой жизни. Я прямо вижу, как этот сморщенный старичок шествует в ритуальном круге вслед за вожаком, и все дикари движутся в ритме его мерзкого подвывания. И когда пространство между дикарями и нами, их жертвами, сожмется на расстоянии вытянутой руки, скрюченные пальцы шамана рванутся к моей шее, к висящему на ремешке футлярчику... У-у, гад! Этому не бывать! Меня охватывает приступ неудержимой ярости, я вскакиваю, с моих обожженных жаждой губ срываются ругательства сразу на двух языках: изощренные - на родном, грубые - на примитивном наречии моих преследователей. Нет, не будет этого, - сдавленно рычу я. - Швырну футляр в реку и сам брошусь на скалистые пороги. Не будет здесь ни пиршества, ни костра! Я хватаюсь за футляр. Резкий порыв ветра швыряет в мое лицо песок. Ближние заросли шумят невысказанной тревогой, - сквозь них, я знаю, где-то пробираются дикари, мне даже чудятся их голоса. Возможно, они уже совсем близко... И вдруг меня озаряет догадка не догадка, скорее - решение. Оно ярко вспыхивает в моем оглушенном жаждой мозгу. Пошатываясь, я решительно направляюсь к зарослям, на ходу открывая футляр. Ного ошалело следит за моими действиями: вместо того, чтобы бежать без оглядки, я бреду в заросли, навстречу людоедам! Призвав на помощь остатки своих сил, я приминаю иссушенные зноем кусты. Колючие ветки ломаются, до крови раздирая мне кожу. Боли я не чувствую. Я лихорадочно делаю свое дело, пригибая соседние кусты один на другой. Трясущимися руками извлекаю из футляра его содержимое, в левой руке зажимаю кремень и трут, в правой - пряжку, кресало. Движения моих рук неверны, бью кресалом по камню как попало, а чаще - по пальцам. Голоса дикарей, приглушенные шумом зарослей, явственно касаются моего слуха, я тороплюсь, нервничаю, роняю кремень. Он падает в сухую траву, я опускаюсь на колени, нащупываю его. Не поднимаясь с колен, бью кресалом по кремню, искры летят во все стороны, и наконец-то трут начинает дымиться. Я раздуваю его, сую под наломанные ветки, обкладываю травой и продолжаю раздувать. Тоненький, еле заметный в ярком солнечном блеске язычок огня переползает с травинки на травинку, я прикрываю его ладонями от сильного ветра. Пламя охватывает весь пучок травы и перекидывается на ветки. В следующий миг оно начинает буквально пожирать все вокруг себя, тянется к другим ветвям, набрасывается на соседние кусты, разрастается с шумом и треском. Теперь ему ветер не помеха, а верный союзник. На его крыльях пламя рвется вверх, неудержимо распространяется во все стороны. В считанные мгновенья сухие заросли превращаются в ревущее море огня. Я прикрываю руками лицо и отступаю назад, к Ного, который, остолбенев, безмолвно смотрит на дикое буйство могучей огненной стихии. Проходит несколько минут. Огненный шквал со страшной силой устремляется вдаль, туда, где мощный гул огня сливается с отчаянными предсмертными воплями людоедов. На лице Ного застыло выражение неописуемого ужаса. Я отворачиваюсь от жуткого зрелища, меня шатает, я слаб, но моя жизнь снова принадлежит мне. Я чувствую, как этот неукротимый огонь, устремляющийся к подножию холмов по всей ширине поймы, выжег во мне весь страх, все отвращение, все унижения четырех последних лет. Меня разбудил холод. Зябкий рассвет ощупывал дрожью каждую мышцу, каждую косточку моего измученного тела. Наш плот спокойно движется вниз по успокоившейся реке навстречу свету, широко нарастающему с востока. Верхушки скалистых холмов, что тянутся вдоль берега, первыми встречают рассветные лучи, в то время как их подножия, изрезанные ущельями и долинами, тонут в тумане. Туман медленно сползает к реке. Всхолмленный край, где я скитался с племенем дикарей, остался позади. Впереди раскинулась страна Черных Гор. Река лениво катила свои волны по широкой долине, окаймленной скалистыми вершинами. Холмистые подножия гор, покрытые джунглями, выглядели не менее мрачно. Джунгли пытались подступить к самой реке, но на их пути, у воды, непролазной стеной встал бамбук. Он самоотверженно охранял речные берега. Кое-где в бамбуковых зарослях возникали узкие проходы, звериные тропы, протоптанные к водопою. Я отметил различия между оставленной землей и здешним краем. Там рассветы обычно наполнялись тысячеголосым шумом. В нем различались пронзительные крики обезьян и птиц, тонкое пересвистывание диких свиней; время от времени слышалось рычание хищников, и тогда все остальные звуки на мгновенье замирали, чтобы тут же разразиться с новой силой. К таким рассветам я привык. В их звуковом разгуле мне чудилась странная радость: слабейший радовался, что пережил ночь, не оказался в острых когтях и крепких зубах; хищники, сытые или голодные, уверенно заявляли о своем безусловном праве на удачу, а если не повезло в эту ночь, то в следующую охота будет успешной. После восхода солнца многочисленные голоса умолкали, все живое погружалось в свои дневные заботы. Новый мир встретил меня холодной утренней тишиной. Молчат горы, неподвижны деревья, не вскидывается рыба в зеркальных затонах, сама вода кажется безжизненной. Горло сжимается то ли от холода, то ли от неясных предчувствий. Не будь я смертельно уставшим, я собственным криком разорвал бы эту знобкую, давящую тишину. Около меня во сне вздрагивает Ного. Может, снятся ему кошмары. Может, до костей пробирает холод. Ему, обитателю зарослей, как и мне, пришельцу из другого мира, новая местность не обещает покоя. Ночью, во сне, я был дома... Такие сны навещают меня не часто. Сколько раз, отходя ко сну, особенно в первые годы жизни среди плоскоголовых, я заказывал себе "домашний" сон, - и все зря, надежды не сбывались. Обычно мне снились чудовища, дикие схватки; я каждый раз во сне переживал заново неприятные события дня. Во сне к моему горлу тянулись длинные, цепкие волосатые руки. Я ждал помощи от Ного, а Ного всегда опаздывал. Во сне я мог спастись от волчьих зубов на дереве, но дерево оказывалось слишком далеко... Беспокойное ворчание Ного, его успокоительное похлопывание по спине были хороши тем, что возвращали меня из кошмарных объятий сна в действительность, которая их же и порождала. Тяжелые сны заканчивались жестоким пробуждением. Еще хуже было в те редкие случаи, когда мне приходилось возвращаться из подаренного сновидениями прошлого в темную, плотно сбившуюся, храпящую, дурно пахнущую массу дикарей, расположившуюся на ночлег между пламенем костра и мрачными тенями ночи. Вожак и его приближенные занимали места поближе к огню. Племенная иерархия обеспечивала мне место где-нибудь с краю. Поближе к огню меня не мог поместить даже Ного, чья тяжелая рука пользовалась среди членов племени непререкаемым авторитетом... Пробуждаясь среди ночи, я отказывался верить реальности; мучительно хотелось, чтобы она была сном, и если прыгнуть в костер или побежать в темноту зарослей, то можно проснуться в моем родном, отнятом у меня мире. Но реальность потому и реальность, что ее можно разглядеть, потрогать руками, услышать и, наконец, к ней можно принюхаться. Столкновение с проклятой реальностью порождало безысходность, и я начинал рыдать - кого мне было стыдиться! - и с трудом охраняемый покой дикарей нарушался. На мою голову обрушивались угрозы и, если бы не Ного, дикари меня растерзали бы. Волны Великой Реки уносят меня все дальше. Если не радует пробуждение и если обманчива надежда, за которой я гонюсь, то утешает сознание бесспорного факта: этот этап моей жизни заканчивается. Теперь мысли о прошлом не будут оборачиваться отчаянием. Душевная гармония, - а я надеюсь ее обрести, - приведет в надлежащий порядок мозаику пережитого. Многие фрагменты в ней разрушены, кое-что потеряно и, тем не менее, жизнь продолжается... Склоны гор постепенно освобождаются от мрачных сумерек. Их все больше заливает яркий солнечный свет. Солнечные лучи зажигают искры в каплях росы на сочных листьях деревьев. Туман в долинах медленно рассеивается. И по-прежнему ни звука. Тишина становится угнетающей. Она была точно такой же и в тот злополучный день, когда мы с бедным Амаром сошли на берег и, едва ступив под зеленые своды деревьев, перестали слышать даже нескончаемый плеск речных волн. Амар погиб, и для констатации этого факта годился даже язык обитателей зарослей. Я изучил немало выражений, давным-давно исчезнувших из обиходной речи. Не в добрый час мы сошли на тот проклятый берег в то проклятое утро, утро начала моих страданий... Нити событий потянулись дальше. Если в первом шаге после высадки на берег я нащупываю первое звено в цепочке причин и следствий, то за каждой открытой взаимосвязью нахожу новую. Мне надо продвигаться во времени все дальше назад, чтобы найти точку, отправляясь от которой можно последовательно соединить все, что произошло потом. Пока я не найду ее, эту точку, мне постоянно будут мешать однажды розданные карты прошлого, множество дальновидных "почему" и "если". Я должен снова встретиться с самим собой. Я должен снова стать человеком. Наконец, тишина заговорила, и ее неожиданный голос заставил Ного выпрямиться так энергично, что наше утлое сооружение опасно раскачалось на волнах. Я уверен, что это голос животного, еще неизвестного науке. Ного, расставив ноги пошире, вернул себе устойчивость и что-то сказал, чего я не понял. Примитивный язык Ного труден для понимания, но я за четыре года накопил кое-какой опыт в расшифровке алогичных понятий. То, что сказал Ного, следовало понимать так: человек с чешуей рептилии - человек. Я упростил. Ного, конечно, выразился по-другому. Пожалуйста, как хочешь, так и толкуй. Мы сидим на корточках, глупо уставившись друг в друга. Странный звук не повторился. Тишина после него еще невыносимей. Ного повторяет предыдущую невнятицу и раз, и два, а я замечаю, что он смертельно перепуган. Но так как ничего не происходит, он успокаивается, и я принимаюсь разгадывать его слова. Обладатель странного голоса не может быть человеком; земля не создала еще такого гиганта, который способен на столь могучий рев. - Ноги есть, - объясняет Ного. - Руки есть. Крокодил, но большой-большой. Две руки, две ноги, на спине чешуя, как раковины. - Ты видел его? Я видел? Ного утвердительно кивает головой. - Он большой? - Если лежит на животе - как большой куст, если встанет, то как пальма. Начинаю догадываться, но спрашиваю дальше: - Где ты его видел? - Здесь, в лесу. Что-то не верится. Я знаю, что племя Ного в своих странствиях никогда не выходило за пределы своих холмов. - Ты бывал здесь? Когда? - Я был маленький. Была долгая засуха. Не было воды. Птицы, гусеницы, антилопы - все погибло. Змеи в болоте, обезьяны на деревьях, дикие свиньи в долинах. Там было другое племя. Слабых детей пожирали. Меня тоже хотели, а я убежал. Не догнали. Много-много дней шел один. Пил воду. Нашел большое яйцо. Съел. Корни ел. Листья ел. Живот раздулся. В лесу увидел человека с чешуей на спине... Услышанное от Ного не только подводило к разгадке нарушителя тишины, но и высветило факт, с самого начала для меня непонятный. С первых дней моего появления среди плоскоголовых я отметил, что Ного - единственный член племени, который не только не боится, а предпочитает бродить в одиночку. До сих пор я объяснял это его огромной физической силой. Оказывается, проверку на выживание в одиночестве да еще в незнакомых местах он прошел еще в детстве. Возможно, одним из результатов "проверки на выживаемость" стало его бесконечное любопытство. Если бы шаманство не вызывало в нем такого страха и отвращения, то при всех своих данных он несомненно стал бы вождем племени. Но его судьба, отмеченная столь драматическими переживаниями в детстве задолго до прибытия "Викинга", может быть, к счастью для меня, стала фактором и моей судьбы. Итак, пробую до конца разобраться в человеке с чешуей, в человеке-пресмыкающемся. В пути от морского побережья и до мест обитания плоскоголовых я не встречал ничего похожего на динозавров мелового периода. Скудная растительность края не могла бы прокормить ни одного гигантского травоядного. - Что он делал, когда ты его увидел? - Спал в чаще, - ответил Ного. - Я побежал. Он за мной, и ревел, как сегодня. Я спрятался в пещере на склоне горы, он ушел. Потом я видел, как он схватил и разодрал крокодила. Для него крокодил, как для меня ящерица. Я прикидываю и нахожу, что "человек с чешуей" напоминает тиранозавра. Чешуя - это, может быть, костные выросты, гребень. - Их было много? - Два. Тот, что гнался за мной, и тот, что жрал крокодила. Я думаю, что это был один и тот же зверь. Условия выживания для плотоядных здесь минимальны. Их не может быть много. Эта мысль, да еще плавное покачивание плота приглушают тревогу, и я спешу успокоить Ного: зверь, ревущий в джунглях, побоится сунуться в реку. Ного испуган основательно - его взгляд прямо-таки прикован к бамбуковым зарослям, вдоль которых быстрое течение несет наш плот. Не знаю, как чувствует себя Ного, а меня донимает голод. Надо что-то придумать. Вчера под вечер, после счастливого избавления от погони, мы отыскали плот. Я осмотрел его и сказал Ного, что надо бы запастись едой. Не отходя далеко от плота, мы насобирали несколько пальмовых почек, несколько пучков молодых побегов бамбука. Мы собирали их торопливо, приближался вечер, и надо было обустраиваться на плоту. В последний момент Ного обнаружил кладку крокодильих яиц, и мы, не мешкая, опустошили ее. ...Когда родилась мысль о бегстве, я решил потихоньку готовиться к нему. В первую очередь - проблема еды. Тут ничего особенного не придумаешь. Будем полагаться на опыт первобытных, надежным носителем которого является Ного. Стараясь не слишком привлекать внимание дикарей, я вырезал из кости несколько рыболовных крючков, хотя знал, что рыбалка в здешних лужах и озерах из-за обилия крокодилов - дело сомнительное. Крючки я спрятал в футлярчик с огнивом. Из длинных обезьяньих волос мне удалось свить бечевку. Я намотал ее на ручку каменного топора, заранее наслаждаясь изумлением Ного, - он никогда не видел, как удят рыбу. Глядя на обширную поверхность реки, я подумал, что в ней должно быть немало живности. Надо бы испробовать свои рыболовные принадлежности. Извлекаю крючки из футляра. На какое-то мгновенье замираю, громко чертыхаюсь. Ного таращит на меня удивленные глаза. Что ему сказать? Я смастерил крючки, свил леску, но не подумал о приманке. Пальмовые почки для приманки не годятся, крокодильи яйца тоже на крючок не насадишь. Остается единственная возможность: нарезать узеньких полосочек из собственных ягодиц. Остроумно, правда, но хорошо только для сказок. Не скрывая досады, прячу крючки обратно в футляр. Где же выход? Он есть. Его подсказали мне дикари: не думай о завтрашнем дне, живи сегодня, обходись тем, что имеешь. Обходимся. Сидим и сосредоточенно жуем бамбуковые побеги. Полчаса жуем. Час жуем. Когда хочется пить, ложимся на живот, подползаем к воде и пьем. Вода в реке прохладная, чистая, если не всматриваться в нее слишком пристально. А если всмотришься - увидишь, что даже в чистейшей речной воде существует жизнь. Простейшая, но жизнь. Не думаю, что вода эта опасна для нашего здоровья. Приходилось и не такую пить. Река становится все шире. Берега тонут в зелени. За ними горы - залюбуешься. Но та ли это река, о которой говорил мне гладкокожий? Если я правильно понял, до ее устья надо плыть многие сотни километров. За Черными Горами она раздастся вширь, низкие берега станут топкими, воздух пропитается болотными испарениями. Впрочем, рано думать о конце пути, находясь в самом его начале. Солнце поднимается все выше - прогревает нас с таким же усердием, с каким на рассвете пронизывала прохлада. Теплынь усыпляет, и мы растягиваемся на плоту. Меня разморило, погружаюсь в дремоту. Уснуть по-настоящему мешает подспудная тревога. От нее так запросто не избавишься. А Ного уже храпит. Так что же меня тревожит? Или это следствие вчерашней погони? Я еще не отошел и, уверен, не скоро отойду от нее. Лежа на спине, гляжу в безоблачное небо. По обе стороны медленно проплывают горные вершины. Я возвращаюсь к утренним размышлениям... Так где же пролегла черта, за которой я съехал с привычной дороги? В университете? Или в те годы, что я провел в лаборатории? Ничто не предвещало каких-то крутых перемен в моей судьбе. Может, все началось с "Викинга"? Мучительно ищу ответ в размышлениях над длинной цепочкой вроде бы не таких уж значительных событий, составивших мозаику двух промежуточных лет. В охраняемой прарептилиями тишине Великой Реки пытаюсь прокрутить, пролистать в обратном порядке историю моей жизни. Более располагающей к этому обстановки, наверное, и не бывает. Я испытал радость счастливого финиша. Не выпуская из рук обломок камня - мне все же удалось выяснить, что это за руда, - зову Лену из навигационной кабины, чтобы сказать ей о моем первом открытии. - Бегу! - слышу голос Лены из небольшого прибора, прикрепленного к запястью. Голос у Лены веселый - она среди нас единственная, кому длительное состояние невесомости не доставляет неприятностей. Она легко передвигается по многочисленным, хоть и тесноватым помещениям космического корабля, буквально перепархивает с места на место и, в отличие от нас, неуклюжих, обходится без шишек и синяков. Удивительная девушка. Когда вернемся домой, она станет моей женой. Мы отправимся в свадебное путешествие на Счастливые острова, а потом проведем долгие годы в лаборатории, пока дружно не обработаем все материалы, собранные на Ганимеде, спутнике Юпитера. Я радовался, потому что ждал Лену, раскрыл тайну тускло поблескивающего камня и видел радужную перспективу судьбы. Но прежде чем пришла Лена, отсек, в котором я находился, вздрогнул от страшного удара. Невероятная тяжесть придавила меня к стене. В кромешной тьме я расслышал хлопки - сработали запоры шлюзов. Это конец, с ужасом подумал я и кинулся к выходу. Я забыл о правилах передвижения в условиях невесомости, но не обращал внимания на толчки и удары. Панический страх овладел мною настолько, что я ничего не соображал, швыряемый невесомостью с одной стены на другую. Мне показалось, что кроме шума, производимого моими беспорядочными метаниями, раздался другой звук. Ко мне вернулось самообладание, и я ухватился за привинченное к полу кресло. - Внимание! Внимание! - ясно, что включена аварийная система связи. Живой человеческий голос. - Говорит Центр. Просим сохранять спокойствие. Наш корабль столкнулся с метеоритом. Сейчас производится оценка его живучести и повреждений. Повторяю: сохраняйте спокойствие и налаживайте связь друг с другом. Во избежание потерь воздуха запертые по команде центрального пульта отсеки следует открывать по очереди. Отсеки с нарушенной герметизацией отключены от блока питания, следовательно, они не открываются... Сохраняйте спокойствие. Оказывайте помощь нуждающимся!.. Я знал, что услышанное сейчас обращение записано на Земле, в Центре Космических исследований, и заложено в систему компьютерного обеспечения связи. И все равно этот голос успокаивал. Обманчивый эффект живого человеческого голоса. Центр управления кораблем, именуемый "мозгом", все свои команды, все обращения произносил голосом популярного киноактера геовидео. Тонкий психологический расчет проектировщиков, рассчитанный на случай внезапной аварии, когда паника неподвластна разуму. Где же Лена? В каком отсеке застала ее беда? Я, как заведенный, звал ее по каналу общей связи. Бесполезно. Попутно я обращался к другим сотрудникам. Ни одного отклика! Мысль о том, что я остался один, казалась невероятной! Этого не может быть! Не должно быть! Канал связи включался через определенные промежутки времени и задушевно перечислял повреждения - их оказалось очень много. Тем же голосом "мозг" сообщал о корректировке курса, для этого включались двигатели коррекции. Их тяговые усилия вызывали гравитацию. Меня в таких случаях бросало на стенку. При таком масштабе разрушений просто удивительно, как сохранился "мозг", тон которого излучал спокойную уверенность проникновенным голосом актера геовидео. Именно это меня и раздражало. Я не сомневался в размерах катастрофы. Времени было у меня немного. Надо что-то предпринимать. От носовой части корабля, где смонтирована система жизнеобеспечения, я был отрезан анфиладой разрушенных отсеков. В них господствует смертельный космический холод, а главное - космический вакуум. Я не смогу без скафандра пройти в носовую часть корабля. Скафандры, сложенные в гардеробе у первого входного люка, также были вне моей досягаемости. Что же делать? На ощупь добрался до люка и вошел в соседний отсек. Стало труднее дышать. А что, если воздух на исходе? Разделю участь Лены и остальных членов экипажа? Велика ли разница - погибнуть от удушья или от внезапной разгерметизации! Лена погибла. Экипаж погиб. На чудо я не надеялся. Временами меня охватывало такое отчаяние, что хоть вой. Тишина в мертвом корабле, или почти мертвом, утвердилась космическая, и я перестал прислушиваться к чему-либо. Наверное, потому я не сразу обратил внимание на тихий стон, доносившийся по переговорному устройству. Я громко позвал, прислушался - ответа не последовало. Кричу в аппарат во весь голос, а в ответ лишь негромкий стон, бессильный превратиться в нормальную речь. Кто-то ждет помощи. Может, Лена? Мысли лихорадочно роились в голове в поисках выхода. ...Это было мое первое космическое путешествие. Теперь я знал, что и последнее. Мое положение осложнялось тем, что я, как и Лена, не был членом космического экипажа. Мы - геологи, сотрудники Центрального Горного Музея. Наше участие в нынешней экспедиции было продиктовано недостаточностью результатов предыдущих исследований. В программу нашей подготовки не входило изучение всех систем "Электры", нашего огромного космического дома, в лабиринтах, в бесчисленных переходах которого я так беспомощно мечусь. Вход в отсеки, в лаборатории, в навигационные помещения, в жилые каюты открывался с продольных переходов. По переходам, узким и состоящим из одних углов, нелегко было передвигаться даже при ярком освещении. Что же говорить о непроницаемом мраке, затопившем внутренность корабля из-за аварии! В момент аварии я находился в одной из лабораторных комнат - они же и склады. Под лабораторными отсеками располагался энергетический. Мне, естественно, туда не нужно. Во что бы то ни стало, я должен выбраться в носовой отсек. Лена, вероятнее всего, находится там. Я отчаянно верю, что слышал ее стон. Во что бы то ни стало я должен быть рядом с нею. Вот если бы хоть немножечко света. А так... я ориентируюсь в переходах корабля хуже некуда. Вообще о космических кораблях я знаю столько же, сколько знает средний читатель научно-популярных журналов. Согласитесь, в моем положении этого крайне недостаточно. Я продвигался, с трудом нащупывая дорогу, открывая люки один за другим. И ничто не указывало, что я иду правильно. Невесомость сделала бессмысленными понятия "верх" и "низ". Я мог в какой-то мере полагаться на неуверенные "налево" или "направо". Не знаю, сколько прошло времени, но я решил связаться с "мозгом". Попросил сообщить, двери каких кают, люки каких отсеков заблокированы по аварийным соображениям? Точные и в то же время многословные ответы "мозга" помогли мне. Многословие раздражало - каждый раз ответы и сообщения "мозга" начинались бессмысленным "Внимание!.." И вся информация повторялась дважды. Мне удалось добраться до двух верхних отсеков. "Верхние" в условиях невесомости - понятие относительное. Это те, что находятся в носовой части ракеты. Я столько открыл люков и дверей, столько выслушал автоматических разъяснений "мозга", что окончательно запутался. Прежде, чем открыть дверь новой каюты, мне следовало плотно закрыть дверь предыдущей. В полном мраке я ошибался и открывал только что закрытую дверь, и тогда шел в обратную сторону, пока не обнаруживалась ошибка. Господи, сколько же этих кают на корабле! Наконец, в одной из открытых дверей я увидел слабый проблеск света. Так светятся люминесцентные индикаторы скафандров. Скафандр! Когда я потерял уже надежду на какой-то исход, передо мной возник скафандр, и я почувствовал себя полководцем, выигравшим рискованную битву. Я втискивался в это сложнейшее изделие с такой поспешностью, с такой нервозностью орудовал ключами, дергал "молнии" и нажимал на защелки, что в какой-то миг засомневался: вдруг что-нибудь сделано не так! Заключительные операции влезания в скафандр я проделал осторожнее и успокоился только тогда, когда на затылке защелкнулся замок шлема и одновременно загорелась лампочка. Ее лучи бросили резкие тени на стены кабины. Теперь я знаю, куда идти. Я вижу, куда иду. Заминка вышла, когда я открыл шлюз в проход перед последним отсеком. Я не обратил внимания на тончайший слой инея, осевшего на металлических деталях шлюза. А это означало, что за люком царит космический холод и коридор разгерметизирован. Как только я надавил на люк и он резко, пожалуй, даже слишком резко подался наружу, какая-то сила вырвала меня из каюты, в которой я одел скафандр, и швырнула меня в хаос разрушенного перехода. Вокруг меня взвихрились куски защитного пенопласта, оборванные кабели оплели меня, как щупальца осьминога. Мое хваленое самообладание в этой неимоверной мешанине испарилось в единый миг. К счастью, длилось это недолго. Психологически я был готов к любым неожиданностям. Время для их преодоления сокращалось. Сейчас любой открываемый мною люк может преподнести какой-нибудь сюрприз. Я осторожно переберусь через разрушенный проход к носовой части "Электры" и... кто знает, какое зрелище откроется мне за первой же дверью. Хорошо, если это будет рваная обшивка, покромсанная изоляция, перепутанные кабели и провода. А если вздувшиеся тела моих погибших товарищей? Судьба избавила меня от такого зрелища. Я с большим трудом перебрался через разрушенный коридор и, когда открыл первую дверь, плотная струя сжатого воздуха каюты ударила меня в грудь. Я быстро, насколько позволял неуклюжий скафандр, вошел в каюту и закрыл за собой люк. Каюты здесь уцелели. Вакуум автоматически устранялся нагнетателями воздуха. И где-то здесь должна быть Лена. В последние часы я не слышал стонов, но до боли в сердце надеюсь, что она жива. Если только удар метеорита не застал ее в разрушенном проходе - она ведь торопилась ко мне! Я не представлял себе, что в скафандре так трудно передвигаться и работать. Минуты ползут, растягиваясь до нетерпения. То, что я делаю, напоминает замедленную киносъемку. Сначала поворачиваюсь лицом к двери, тщательно закрываю ее, верчу маховик герметизации, выравниваю давление воздушной смеси, регулирую скорость подачи кислорода... Теперь я понимаю, почему снова и снова вызываю в памяти разорванные картины пережитого. Они ведь не имеют прямого отношения к конечной цели. А все дело именно в конце. Я благополучно завершаю путешествие, то самое путешествие, о котором позднее на Земле все газеты будут вещать аршинными заголовками: "Трагедия "Электры", "Подвиг Грегора Мана в космосе", "Битва одинокого человека с Вселенной"... Уже тогда я ненавидел все это, словно предчувствовал, что популярность, которой нет никакого дела до моей душевной боли, определит новый поворот в моей судьбе. Позднее из записей в "мозге" выяснилось, что с момента катастрофы и до того, как я заполнил каюту воздухом, прошло 78 часов. Столько времени я блуждал в темных лабиринтах корабля, разыскивая Лену с таким острым нервным напряжением, в таких немыслимых условиях, которые, думаю, не всякий астронавт перенес бы. Пережитое мной едва ли можно считать подвигом, ибо я просто боролся за свою жизнь. Иногда активно, чаще пассивно. Всего этого ни я, ни наша медицина не смогли объяснить. Так что я, человек скромный, стал знаменитым, когда меньше всего на это рассчитывал. Надо было побыстрее обследовать сохранившиеся каюты, и я, чтобы обрести нормальную подвижность, вылез из неуклюжего скафандра. Выкрикивая имя Лены, я вошел в навигаторскую кабину. В двух лежащих без движения астронавтах я узнал Игоря и Феликса. Потом они стали моими близкими товарищами. Я привел их в чувство, мы быстро обследовали оставшиеся каюты. Лену не нашли. Искать ее в разрушенной части корабля не имело никакого смысла. Она осталась живой в моей памяти. Навсегда. Санаторий, в котором я находился несколько месяцев после возвращения на Землю, размещался на солнечном склоне горы. С просторных балконов открывался великолепный вид на морской залив. По его спокойной поверхности с утра до вечера сновали моторные лодки и парусники. У подножия холма, поближе к берегу, лепились корпуса гостиниц. Деловито-веселый гомон их обитателей замирал где-то на полпути к нашему санаторию, Дому Тишины с несколькими немногословными врачами и ласковыми медсестрами, с немногими пациентами, которые, как и я, нуждались не столько в лекарствах, сколько в тишине и покое. Ведь каких-то определенных болезней у нас не было, если не считать мелочей: что-то свихнулось, что-то надорвалось, что-то разрегулировалось. Все это требовалось привести в норму спокойными разговорами, ненавязчивым вниманием, прочими тонкостями санаторной медицины, в которых главную роль играло время. О тех, кто, как и я, пользовался услугами санатория, не могу сказать ничего особенного. Запомнил тунисского инженера, потерявшего семью в авиакатастрофе; китайца-биолога, который из-за неисправности двигателя и еще каких-то систем при глубоководных исследованиях просачковал целую неделю на десятикилометровой глубине. Втроем, навесив на нос противосолнечные очки, мы сидели, развалясь в шезлонгах, на солярии, и целыми часами молча созерцали голубое пространство залива под голубыми небесами, следили за полетом пустельги, охотящейся в скалах. Мы лениво перебрасывались словами, избегая разговоров о том, что болью сидело в каждом из нас. В этом санатории мы словно парили между небом и землей, добровольно и радостно оторванные от внешнего мира: ни тебе сообщений голосом геовидео, ни газет, ни посещений. Наши врачи умело подводили нас, пациентов, к тому психологическому рубежу, за которым на нас обрушится наше главное лекарство - скука. В прошлом - суетливое барахтанье в водовороте деятельной жизни. И когда, в конце концов, нам осточертеет покой Дома Тишины, у нас останется единственный выход, он же и вестник выздоровления - тоска по деятельной жизни. Я еще не докатился до этого рубежа, когда директор санатория пригласил меня к себе. Маленький, веселый, негромкий человечек. "Лучшая реклама Дома Тишины" - так называли его мы, помятые Прошлым пациенты. Его лицо, обрамленное светлой бородкой, излучало уверенное довольство жизнью. По всему видно, какая это деятельная, неусидчивая натура. Его яркий темперамент не гармонировал с устоявшимся лечебным режимом заведения. Он пытался закамуфлировать его максимумом такта, но не всегда с успехом. Внимательно оглядев меня с ног до головы, будто видит впервые, он даже не спросил меня о моем самочувствии. Просто осматривал, как осматривают оригинальный музейный экспонат. - Вы абсолютно здоровы. Тут я не делаю никакого открытия. Вам известно, что пациент находится у нас до тех пор, пока ему не надоест. Не примите за бестактность, если я спрошу: каковы ваши планы на будущее? - при этом он выражал такую душевность, будто заранее показывал, как ему будет не хватать меня, если я решу выписаться из санатория. - Мне пока трудно судить о моих планах... Мне хотелось бы еще побыть здесь. Эта тишина, эти добросердечные люди... - я неопределенно показал рукой вокруг. Директор просветленно кивнул головой, улыбнулся глазами, вскинул руками, словно пытался меня обнять. - Я не хочу вас торопить. У меня нет права на это. Есть только просьба, и я хочу, чтобы вы ее исполнили. К вам приехал посетитель. Очень сильный человек, - не знаю, в чем дело, но при этих словах в голосе директора мне послышалось лукавство. - Так вот... Я посмотрел на него и понял, что ему не повредило бы провести у нас пару месяцев. Я не уверен, что уговорю его. Это ваш старый друг. Уговорите его. Постарайтесь. Собственно, почему бы и не постараться? Правда, я не догадываюсь, кто этот посетитель. Родители у меня умерли. Братьев и сестер нет. Лена - единственный близкий человек - погибла. Не знаю, кто мной заинтересовался. Ясно, что этот посетитель - сильная личность, если "реклама заведения" не смог завлечь его в оздоровительные сети Дома Тишины. Директор, не давая мне времени на догадки, подбежал к двери в соседнюю комнату и приоткрыл ее, впустив посетителя. - Феликс! Рыжебородый лукавец с удовольствием наблюдал, как я схватил в объятия своего друга по несчастью. Тогда, во время заключительного странствия на полуразрушенной "Электре", я привязался к Феликсу душой. Его неожиданное появление всколыхнуло, встревожило, взорвало мою память о невозвратном прошлом и несбывшихся надеждах. Мимоходом я взглянул на директора с укором: как же это он опростоволосился, нарушил священную заповедь санатория - не тревожить покой пациента тяжелыми воспоминаниями. Но эта по сути мелкая мысль тут же испарилась, когда я вглядывался в лицо Феликса, искренне радуясь встрече. Хитрый директор стоял в стороне с невинными глазами. - Я думаю, Грегор, что вам не помешает прогулка с вашим Другом в окрестностях нашего заведения. Покажите ему нашу маленькую империю. Возможно, у нашего гостя появится охота остаться у нас на какое-то время. Ему это будет весьма и весьма полезно. Хочу еще сказать, - тут лукавец понизил голос до проникновенного полушепота, - что вы, Грегор, совершенно здоровы, и если после нашего разговора решите оставить санаторий, я не смогу оправдать ваше решение никакими соображениями. В последний раз мы с Феликсом виделись в навигационной кабине "Электры". Когда спасатели проникли в поврежденный корабль и мы подверглись врачебному осмотру, у Игоря и Феликса обнаружились опасные внутренние кровоизлияния. Их, не откладывая дела в долгий ящик, отправили в реанимацию Лунного медицинского комплекса. Меня же напичкали снотворным столь основательно, что я проснулся через три недели в оздоровительной клинике Главного Тибетского космодрома. Несколько дней после пробуждения я испытывал странную оглушенность, а после недельного, всестороннего, по-моему, излишне тщательного обследования я был выдан телевизионщикам и журналистам. Я вовсе не сержусь на них. Их профессиональное занудство называется долгом. Они обязаны спрашивать, информировать, освещать и так далее. К тому же, благодаря журналистам, после пресс-конференции по распоряжению Бен Гатти я был отправлен в Дом Тишины. В тот день Бен Гатти был в ярости. Чудесная леталка на воздушной подушке, принадлежащая Обществу Космонавтики, потерпела аварию, - такое возможно раз в столетие, - Бен Гатти, знаменитый ученый, чуть не свернул себе шею. Это случилось во время обычного дежурного полета, которые Бен Гатти совершает трижды в неделю. Собственно, ученый рассердился не столько из-за аварии, сколько из-за "этого болвана", лечащего врача, который без ведома Совета разрешил журналистам встречу с вернувшимся космонавтом. Конечно, решение Совета - формальность, ведь пресса не осаждает вернувшихся на каждой ракете. За неделю таких набирается по 60-70 человек, и никакой сенсации в этом нет. Мой случай, по-видимому, особый. Бюллетень о состоянии моего здоровья передавался ежедневно. После одного из таких сообщений секретарь Совета сообщил о предстоящем визите Бен Гатти в нашу клинику. Он должен был состояться на следующий день в одиннадцать ноль-ноль. Мой врач обещал журналистам встречу со мной в четырнадцать ноль-ноль. Но Бен Гатти в назначенное время не появился. Пока его ждали в нашей клинике, он сидел в заснеженном ущелье в четырехстах километрах от космодрома. По счастливой случайности он не получил при аварии даже маленькой шишки и теперь, сидя в перекосившейся кабине, несколько недружелюбно распекал конструкторский коллектив завода-изготовителя, чья леталка оказалась столь ненадежной. Надо признать, что с Бен Гатти очень трудно спорить, а возражать ему вообще нельзя. Напрасно ведущий конструктор завода пытался выяснить, в каком месте воздухолет Бен Гатти потерпел аварию. Знаменитый ученый пресекал любую попытку увести разговор на другую тему, поскольку он считал ее не существенной. При чем тут место аварии? Лучше объясните, требовал грозный ученый, почему вы сконструировали плохой двигатель? Работники завода, расположенного в Мексике, поняли, что с Бен Гатти не договоришься. Они засекли место падения воздухолета по радиопеленгу и, пока Бен Гатти начинал распекать по-новому, теперь уже директора завода, их ракетопланы сервисной службы появились над Каракорумом... Воздухолет Бен Гатти был отремонтирован, ученый успокоился, но время, назначенное для пресс-конференции, миновало. Поскольку персонал клиники не был извещен о задержке Бен Гатти, а все сроки прошли, врач посчитал себя свободным в принятии решений. Чтобы сдержать слово, он разрешил пресс-конференцию. ...Хуже всего было то, что некоторые журналисты интересовались не столько подробностями катастрофы космического корабля, сколько хотели сделать из меня и Лены героев душещипательной истории. Вопросы и ответы длились уже часа полтора. И тут в конференц-зал ворвался Бен Гатти. Он не помешал корреспонденту большого еженедельника, человеку с грустными глазами и аристократическими манерами спросить: "Значит, вы хотели, вернувшись из экспедиции, отправиться на Счастливые острова в свадебное путешествие?" Здесь Бен Гатти встал перед журналистами и заявил: "Благодарю вас, господа, за хлопоты, и особенно за последний вопрос". Бен Гатти в мире журналистов был известен неплохо. Конференц-зал опустел в одну минуту. Мы остались втроем: член Совета Бен Гатти, главврач клиники и я. Бен Гатти фыркнул с таким шумом, что, случись это в заснеженном ущелье, где пришлось ему приземлиться, все скалы очистились бы от снега. Он повернулся к главврачу: - Вас я тоже благодарю за эту пресс-конференцию, так превосходно организованную через мою голову! Главврач виновато опустил голову. - Я... я думал... - начал он оправдываться, но Бен Гатти перебил его: - Дело не в том, что вы действовали без моего разрешения. Я выше формальностей. Но как вы могли позволить этим людям так терзать нашего пациента! Что, для этого мы восстанавливаем несчастному здоровье? Меня подмывало вмешаться в разговор, но Бен Гатти вдруг повернулся в мою сторону: - Грегор Ман, вы думаете, что я сюда явился, чтобы устраивать вам пресс-конференцию? Я жду от вас рапорта! Видимо, после пресс-конференции у меня был очень жалкий вид. После нескольких моих фраз он заметно смягчился и остановил меня: - Ладно, сын мой, достаточно. Пойдем-ка поищем здесь, на аэродроме, машину, которая, может быть, не так быстра, как моя "Дикая утка", зато будешь избавлен от риска сломать себе шею. Я знаю одно приличное местечко, где никому не придет в голову спросить тебя: "Как ты здесь оказался?" Обо всем этом я неторопливо рассказывал Феликсу, когда мы прогуливались по дорожкам парка. Я замолчал, ожидая, что Феликс начнет рассказывать о себе. Молчание затянулось, и я спросил: - Ну, а ты как? - Да так... спасибо... у меня все в порядке... Начинка в порядке... - с явным усилием Феликс выталкивал из себя слова, Так или иначе, я узнал, что он еще не летал никуда, если не считать Землю. Игорь сейчас на Венере. - Почему ты не полетел с ним? - У меня другие планы. Правда, была одна возможность... - он опять как-то смущенно замолчал. Я видел, что ему есть о чем говорить, но что-то удерживает его. Идет рядом со мной, бледный, руки за спиной. Улыбнулся, когда я рассказал о Бен Гатти. - Выдающийся человек, - заметил он с улыбкой. Улыбка тут же исчезла, словно что-то другое пришло в голову о Бен Гатти. На лице Феликса явно отражалась нелегкая внутренняя борьба. Он пытался скрыть ее от моих глаз виноватой улыбкой, бессвязными словами, точнее - обрывками фраз. - Феликс, что с тобой? - спрашиваю. - Что тебя заботит? - Нет-нет... ничего. - Неглупый человек, он почувствовал, что я если и не вижу его насквозь, то его переживания - как на ладони. Не понимаю, какой смысл прятать причину, если следствие и в глазах, и в поведении. - Давай присядем на скамейке, - говорю, - и ты мне все расскажешь. Не верю, что ты появился здесь, чтобы просто повидаться со мной, хоть мы и друзья. Я по твоему лицу вижу, что творится в твоей душе. У тебя есть что сказать - говори. Поверь, что бы ты мне ни сказал, я это не обращу тебе во зло. Он вздохнул и печально уставился перед собой неподвижными глазами. - Феликс, кончай молчанку. Это просто глупо. Если тебя мучает нечто такое, что может причинить мне боль, тогда говори. Я уже все пережил. Я из тех, кому нечего больше терять. Феликс поднял голову и внимательно посмотрел мне в глаза. - Да, Феликс, я не кривлю душой. Раздумывая о том, как жить дальше, я однажды даже почувствовал жалость к себе. Что за жизнь у меня? Без Лены она стала пустой. Что же мне остается? - Ты вправду так думаешь? - Я сказал: мне незачем перед тобой кривить душою. - Ты был бы способен расстаться с жизнью? - Покончить с собой? Зачем? Никакая смерть меня не испугала бы, но самоубийство - это, по-моему, порядочная мерзость. Может, я с детства так воспитан, а, может, и жизнь меня обломала. Но, думаю, ты не для этого хотел меня видеть? Феликс задумчиво смотрел на меня: - В наших взглядах много общего. Можно сказать... впрочем, я жалею, что решился говорить с тобой. Но Бен Гатти... - Бен Гатти?! Чего хочет от меня Бен Гатти? - Не волнуйся, - Феликс успокаивает меня. Это он, который сам волнуется не знаю как, меня успокаивает! - Не волнуйся, Бен Гатти не то что хочет, он только просит, только спрашивает... Словом, так и быть, слушай... Феликс заговорил об одном дерзком космическом плане. Я слышал о нем давно, еще до нашей экспедиции на Ганимед. Собственно, меня уговорила на эту злосчастную экспедицию Лена, фанатичка по части космической геологии, скажем так. По отношению к плану, который излагается сейчас устами Феликса, наша экспедиция была не более чем прогулкой вдоль залива... Подумать только, первая попытка вырваться за пределы Солнечной системы! Цель - окрестности звезды Тау Кита. Почти двенадцать световых лет. Фотонная ракета... на прошлой неделе пошли завершающие испытания. Рискованный участок полета - метеоритный пояс. За пределами Солнечной скорость доводится до 0,7 световой... Феликс, по-моему, воодушевился. Слова льются из него потоком. Это уже другой Феликс. Из него не надо вытягивать буквы. - У нас с тобой, я уверен, полная совместимость. Мы не будем нагонять друг на друга тоску. А если учесть, что 95 процентов пути мы будем дрыхнуть... Ты же знаешь, что это такое. Мы проснемся в окрестностях звезды, посмотрим, какими планетами она богата... на это, я имею в виду исследования планет, уйдет два года. Все путешествие уложится в тридцать лет, может, чуть больше, может, чуть меньше... Феликс еще что-то говорил, но я уже прислушивался к шуму в собственной голове, где мысли завертелись в сумасшедшей карусели. Об идее этого космического полета я знал и думал давно. Думал отстранение, как о путешествии, которое не имеет ко мне отношения. Но сейчас идея повернулась ко мне другой стороной. Речь идет о моей роли в реализации дерзкой идеи. Черт побери, фотонная ракета, это та еще штучка!.. гм... Я стал привычно взвешивать все "за" и все "против". Невообразимая даль, новые пространственные эффекты - за; непредсказуемые изменения действительности, возможно такие, что хуже и не придумаешь, - против. Ну и в таком духе. Внутренне радуюсь, что все "против" гораздо слабее одного "за". Не скрою, тяжело покидать Землю даже для вояжа на Луну. Я не знаю, как бы воспринял предложение о полете в тридцать световых лет, будь Лена жива. Лены нет. И чего стоит жизнь без Лены! Между тем, меня даже не заинтересовало, почему выбор пал на меня. Феликс будто угадал возможный вопрос и продолжал: - Ты можешь спросить, по какому принципу подбирается экипаж? Могу сказать: его составят десять самых надежных, квалифицированных, испытанных мужей до тридцати лет. - Почему именно десять? - Я себя не считаю. Ответ, достойный Феликса, воплощенной скромности. Я думаю, это ложная скромность. Феликсу недостает самоуверенности, и потому он часто является застрельщиком самых рискованных начинаний. При их реализации никто бы не смог так скрупулезно и придирчиво проверять расчеты и подготовку, как это делает Феликс. Что касается Феликса, то руководители экспедиции сделали правильный выбор. Теперь относительно меня. Я геолог. В злополучной экспедиции на "Электре" приобрел кое-какой опыт на выживание в экстремальных условиях. - На "Электре" ты зарекомендовал себя прекрасно, - сказал Феликс, - а какой ты геолог - я не знаю и знать не хочу. - Оставь это. На моем месте любой вел бы себя так же. И на "Электре" я был прежде всего геологом, и тем горжусь. - Хорошо, хорошо, - согласился Феликс. - Командира и помощника ты, наверное, знаешь. Марк Роган и Дэвид Брок. - Пилоты из исследовательского центра. Любимчики Бен Гатти. А навигаторы? - Второй - я, первый - Роберт Тилл. - Я не знаю его. - Одна небольшая экспедиция. Из молодых, да ранних, - сказал Феликс. - Может быть, лучший навигатор столетия. Хороший астролог. Хороший математик-теоретик. Если бы пошел в астрономы, давно уже руководил бы институтом. Специалист по кибернетике и отладке систем. - Недурно. И сколько же таких эрудитов на Земле? - Немного. - Тогда почему не он командир? - Ты думаешь, что в Совете сидят дилетанты? Командирами могли бы стать по меньшей мере еще три члена экипажа. Но довести экспедицию до цели может лишь первоклассный навигатор. Тилл и есть первоклассный. - Никогда не слышал о нем. - В 15 лет по особому разрешению он попал на грузовой рейс Земля-Венера. В пути очень мало спал, читал учебную литературу, экспериментировал со свободными секторами "мозга". Ты ведь знаешь, что такими сравнительно несложными полетами управляют с Луны. "Мозг" встраивают в систему корабля только для подстраховки... Тилл десять лет работал на этой трассе и два раза в год брал отпуск, чтобы сдавать экзамены. После был вторым навигатором экспедиции на Плутон. Если не по другим случаям, то хотя бы по этому ты должен помнить его имя. - Конечно, вспомнил. Он был тот, кто... - Да, "мозг" корабля из-за неправильного подключения сгорел. Первый навигатор, что называется, рехнулся, словом, отключился, и если бы не Тилл... Понимаешь, на обычном бытовом компьютере рассчитал трассу от Плутона к Луне! Другой не смог бы рассчитать на нем даже путь от Луны к Земле, а Тилл уверенно провел корабль по такой сложной трассе. - Кто следующий? - Тен Линг - астроном. Тоже хватает звезды с неба... Два бортинженера: Андрей Болотов и Такура Омичи... - Эти тоже из Центра? - Да, работали в группе Дэйва. - Надо полагать, все холостяки? Феликс развел руками: - Это одно из условий подбора... Кого мы не упомянули? Два медика: Вэл Тоно и Мишель Марсе - оба космонавты со стажем. Радист Яй Синг - его хорошо знает Тилл. И, наконец, Амар эль Гатти... Не удивляйся, даже не родственник. Доктор биологии. Изучал антропологию и зоологию... Большинство имен тогда мало о чем говорило мне. Я немного знал сотрудников Исследовательского Центра, - это они организовали экспедицию на Ганимед, тогда же я со многими и познакомился. А сейчас мне не давал покоя вопрос: - По каким соображениям все-таки в экспедицию не берут семейных? Не скажу, что мой вопрос обрадовал Феликса. Сужу потому, что огонек его воодушевления сразу приугас. - Ты все еще не понял? - удивился он. - Или притворяешься? Будем откровенны - успех нашей экспедиции, вернее, вероятность нашего возвращения... хм... не очень велика. Мы, холостяки, рискуем собственными жизнями, не обремененные обязательствами перед женами и детьми. Так что руководители экспедиции правильно решили, что не имеют морального права подвергать риску семейных космонавтов. Что, мало холостяков? Ведь ты лучше, чем кто-либо, понимаешь трагедию потери близкого человека. Прости, что напомнил об этом. Перед моим внутренним взором появилось лицо Лены, спокойное, веселое, - я всегда его видел именно таким... Феликс прав. Задуманная экспедиция связана с большим риском. Для меня, пережившего трагедию "Электры", потерявшего на ней любимого человека, любой риск нипочем. Из этого исходили люди, комплектующие экипаж, вернее - состав экспедиции. Но меня поразило другое, и я тут же все выложил Феликсу: - Если экспедиция так плохо подготовлена, если так мала вероятность возвращения, то не благоразумнее ли подождать? Феликс вскочил, словно я нанес ему жестокое оскорбление: - Ждать? Чего? - Ждать в смысле не торопить события, получше подготовиться, еще раз все просчитать, продумать... Может, не вполне надежна техника... Ты же понимаешь, о чем я говорю. Уверенность в успехе обязательна. И если мы заранее не вполне уверены, то как организация полета, сама его идея согласуется с моралью? - Чем больше я говорил, тем более каменным становилось лицо Феликса. - Уж не думаешь ли ты, что во мне заговорил трус? Я-то готов лететь хоть сейчас. Скажут, что до старта осталось три часа - и через десять минут я буду готов. В конечном счете дело даже не в наших жизнях. Идея стала достоянием всего человечества. Внимание множества людей приковано к организации экспедиции. А с какими надеждами будет смотреть на нас наука? Имеем ли мы право на легкомыслие? Феликс вскочил и взволнованно стал прохаживаться взад-вперед перед моими глазами: - Значит, Бен Гатти в тебе ошибся, - упавшим голосом заявил Феликс. - И я тоже. - Феликс, присядь, не мельтеши - в глазах рябит. Что за манера - сразу же делать выводы. Я спорю, потому что не все в этом деле согласуется со здравым смыслом. Я не прав? В чем именно? И пока Феликс нервно прохаживается передо мной, видимо, собираясь с мыслями и аргументами, я подвергаю блиц-ревизии то, что я высказал. Во всем ли я прав? Нет ли у Феликса оснований обвинить меня в трусости? Пока о смерти думаешь, как об отвлеченности, - это одно. Совсем другое - посмотреть ей в глаза и почувствовать ее парализующий волю взгляд. Где-то внутри появились восклицательные знаки раздражения. Что за черт! За кого они меня принимают?! Феликс свалился с готовым решением, как снег на голову, а ты, кого это затрагивает, не смей и возразить... Да, я психологически не готов к подобным сюрпризам... С утра все было в привычном порядке - покой, тишина. Ни намека на какие-либо стрессовые ситуации. Все мои помыслы сосредоточились на Лене. Я решил что-нибудь сделать в память о ней. Вот только что? Можно написать книгу с посвящением. Можно алтарь воздвигнуть. Я вновь и вновь перебирал в памяти недолгую историю нашей любви. Нас сблизили космогонические интересы. И космос отнял ее у меня... - Послушай, Грегор, - заговорил наконец Феликс. - Ты помнишь, кто такой Христофор Колумб? - ... (я посчитал, что Феликс, поставив этот вопрос, чихнул на мое достоинство). - Тогда ты знаешь, какие были у него корабли. Так? - Ну! - Всего тридцать метров длины и 130 тонн водоизмещения... - Дальше! Феликс остановился передо мной, расставив ноги. Для большей устойчивости, что ли? - Ты - Колумб, - заявляет Феликс. - Именно сейчас ты готовишься в опасное плаванье на своем весьма и весьма примитивном суденышке. И вот подходит к тебе некий человек и говорит: "Что это ты затеял? Я верю в прогресс человечества. Пройдет десяток, сотня, три сотни лет - люди изобретут такие корабли, которые при полном штиле поплывут с такой скоростью, какая твоему корыту и не снится... Я прошу тебя - не торопись. Подожди. У наших внуков и правнуков будут другие возможности. Им не придется так рисковать... - Хватит! - Я только начал. Некий человек продолжает: - Смотри в будущее, дорогой господин Колумб, и жди. Скоро изобретут паровую машину, потом двигатель внутреннего сгорания, электричество, разные удобства... Зачем вам тратить годы на дорогу, которая у ваших правнуков займет недели, а то и часы? Словом, подождите... Я зажал уши. - И что ты решил? - спросил Феликс голосом выдохшегося лектора. Говорят, что в решающий момент человек чувствует, как его касается рука судьбы. Длинный монолог Феликса не снял ни одного из моих сомнений. Его аргументация шла в другой плоскости. Я был зол и внутренне решителен. В самой глубине сознания тлела горечь неясного сожаления. Сожаления ни о чем: - Я должен представиться Совету? - Не к спеху. Можно завтра в девять ноль-ноль. - Феликс с плохо разыгранным безразличием пожал плечами. И больше мы об этом не говорили. Правда, после ужина, когда мы втроем - был еще рыжебородый директор - сидели на верхней террасе и наблюдали пламенеющий закат, этот самый директор спросил: - Как будет называться ваш корабль? - У нас будет два корабля, - ответил Феликс. - "Титан" - стартовый и "Викинг" - экспедиционный, как составная часть "Титана". - "Викинг"? Понятно, - кивнул директор. - Викинги - это те, кто первыми вторглись в мировой океан. Люди тогда еще жили в уютной вере, что Земля, как плоская тарелка, плавает в море, которое тянется до звезд. Прекрасное название... Подходящее название. В сгущающихся сумерках наша терраса невесомо реяла между звездным небосводом и электрической иллюминацией долины. Марк Роган внимательно посмотрел на меня, перевел взгляд на Феликса: - Не слишком быстрое средство передвижения эта ваша ракета, но вы не опоздали. Я пригласил вас, чтобы еще кое-что обговорить. Каждый из вас, надеюсь, хорошо знаком как с общим планом нашей экспедиции, так и с частными разделами. В научных и популярных изданиях опубликовано много отчетов и статей. Я хочу привлечь ваше внимание к некоторым вопросам... Пока Роган говорил это, в зале собрался весь экипаж, члены экспедиции, чиновники Совета. - ...Мы будем заперты в ограниченном пространстве 37 земных лет. Первое, что от нас потребуется, это постоянная готовность помогать друг другу, готовность к любым жертвам. Наши психоданные, индивидуальные качества, привычки позволяют надеяться, что в этом плане неожиданностей не будет... Наши корабли - самое совершенное создание человеческого гения на сегодняшний день. Любая деталь, каждый узел, каждый прибор - образец совершенства. Полагаю, что и люди, которым предстоит обслуживать их, не менее совершенны... Нам выпала великая миссия первыми вырваться за пределы Солнечной системы. Надо ли говорить о значимости и масштабе этого предприятия? Нам оказано огромное доверие - будем же достойны его! Будем снисходительны к Марку - он говорил общеизвестное. Подобного рода риторика призывает мобилизоваться, настроиться, сосредоточиться, проникнуться и т.д., потому что "цель вашего путешествия, как вы знаете, находящаяся в 12 световых годах звезда Тау Кита. Ближе, правда, тоже есть звезды, в планетной системе которых предполагается сходство с нашей, Солнечной. Но у Совета Космических Исследований были основательные причины выбрать именно Тау Кита. Если среди спутников нашей звезды окажется планета с гостеприимным характером, за дело примется "Викинг"... Я прошу нашего главного навигатора Роберта Тилла коротко ознакомить вас с целями и задачами его группы". Марк, несмотря на молодость, был мудрым человеком, знал, что долгое пребывание в замкнутом пространстве и постоянное нервное напряжение таят опасность для психики, если не загрузить ее работой. Человек начинает думать о том, что его ждет в пути, о доме, о близких людях. Дальше - стрессы. Они имеют дурное свойство - плохо кончаться... Тилл, прежде чем начать разговор, зачем-то снял и протер очки: - У меня задача проста - перевести движение "Титана" с расчетной межзвездной орбиты на орбиту вокруг звезды Тау Кита. Но до этого этапа еще очень далеко. Сейчас мы заканчиваем расчет траектории полета на начальном этапе. Сложно рассчитывать гравитационные возмущения при подходе к самым дальним пределам Солнечной системы. Надеюсь, что в ближайшие сто - сто двадцать часов мы управимся, и все наши расчеты, как дополнительные и корректирующие, введем в программу "мозга", разработанную на Земле... Когда мы достигнем скорости в 70 процентов от световой, двигатель "Титана" начнет действовать с тормозящим эффектом. Так будет до конца пути. Заключительная часть трассы рассчитана так, чтобы с расстояния в 150 миллионов километров от нашей Звезды начать замедление скорости с переводом межзвездной орбиты на эллипсоидную орбиту вокруг Тау Кита. Мы перейдем в полное подчинение этой звезде. Окончательную корректировку постоянной орбиты проведем после исследования "планетной ситуации" в хозяйстве Звезды, выберем самую рациональную орбиту. С таким расчетом, чтобы на изучение планет тратить минимум энергии. Если понадобится высадка на гостеприимную планету, в дело вступит "Викинг". На этом этапе нашего путешествия многое будет зависеть от качества связи между "Викингом" и "Титаном". Это уже проблемы Дэвида Брока. Тилл, очевидно, из тех людей, кто не очень-то уважает трибуну. Молчаливый, на первый взгляд - замкнутый, он предпочитает слушать. Поэтому с удовольствием уступил трибуну главному инженеру. Дэйв готов говорить о ракете часами, было бы кому слушать. Вот он и разошелся, будто целую неделю готовился к своему двухчасовому докладу. Безусловно, он толковый специалист. Помимо Исследовательского Центра, он работал на кафедре ракетостроения в Университете Космонавтики, да еще какую-то группу вел в НИИ новых технологий. - Когда, двадцать лет назад, наш институт получил задание на разработку фотонного двигателя, мы практически начали с нуля... Попутно в разглагольствования Дэйва вношу коррективы - двадцать лет назад Дэйв, как и все мы, бегал в коротких штанишках и получал от родителей выволочку за неуважительное отношение к элементарным школьным обязанностям. Но это второстепенное обстоятельство не мешает Дэйву оперировать демократическим понятием "мы". Ну да пусть разливается. Времени у нас предостаточно. Членам экспедиции на транспортном корабле делать особенно нечего. ...Среди многочисленных проблем, с которыми столкнулся наш коллектив, назову самые значительные: чрезвычайно удачная по мощности конструкция излучателя фотонов с достаточно высоким коэффициентом полезного действия; сохранение поверхности отражателя фотонов в условиях высокотемпературного режима эксплуатации; разработка максимально экономичного генератора фотонов... Повторяю - это лишь некоторые наши успешно разрешенные проблемы... Лично мне трудно было следить за течением мыслей Дэйва. Нечто похожее я уже слышал. И стилем, и модуляциями голоса Дэйв напомнил мне профессора, читавшего в университете курс палеонтологии. Он так витиевато строил фразы, что, дослушав до конца, слушатель успевал забыть начало. Между тем, в любой аудитории находилось немало сторонников подобного стиля. Дэйва с явным удовольствием слушали Амар, Феликс, Тен Линг, оба инженера. Синг сосредоточенно подпиливал ногти. Тилл мечтательным взглядом изучал потолок. Мишель и второй врач Тоно не отрывали глаз от экрана звездного обзора. Я тоже повернулся к нему, чтобы понаблюдать за все удаляющимся серпом нашей милой Земли... Слабенький отзвук тоски сжал мне сердце. Меня до сих пор не оставляют тревожные сомнения - верно ли я сделал выбор, согласившись на это путешествие, не оттаяв от предыдущего? Конечно, мне хотелось сохранить лицо в глазах Феликса. Конечно, мне хотелось убежать от себя всякий раз, когда я думал о трагичной потере Лены. Чем хороша речь Дэйва? Она не мешает думать о своем. Она не помешала мне перенестись в те удаляющиеся годы, когда я встретился с Леной впервые. Я воочию вижу ее, сидящую рядом со мной в платье желтого цвета с ярко-зеленым браслетом на точеной руке. Мы еще не знакомы друг с другом. Это была воля случая, что мы уселись рядом, когда шумная студенческая толпа начала рассаживаться в лекционном зале, чтобы выслушать первую лекцию первого курса. За окнами - великолепная осенняя пора, деревья устало дремлют в тишине. В лучах воспоминаний осенние краски кажутся особенно яркими: молчаливая листва, кустарник в алых ягодах вдоль забетонированных тропинок, темно-синее небо и белое облачко на нем, плывущее на юг. Начало учебного года - это неопределенная приподнятость чувств. Мы стали на год старше, новая обстановка, новые люди, новые друзья, приобщение к науке... Странные ощущения, которые я мог бы объяснить как приподнято-тревожные, предвещали новые перспективы... Лена - удивительное существо. Подперев рукой щеку, она слушает лекцию. Она так прекрасна, что сердце заходится, когда смотришь на нее. На следующий день мы танцуем на балу знакомств. Через неделю, после первой лабораторной работы, считая себя без пяти минут учеными, затеваем принципиальные споры. Ее черные глаза сверкают непримиримо. Нам кажется, что мы всю жизнь будем ненавидеть друг друга. Проходит неделя без встреч, и мы чувствуем, что нам не хватает друг друга. Лена храбрее - однажды утром она снова сидит в лаборатории рядом со мной. Берет меня за руку, словно и не было размолвки. - ...Сборка корабля в далеком космосе имеет массу сложностей, - говорил Дэйв. - Но мы сегодня не способны даже вообразить, какой мощности нужен двигатель, чтобы оторвать такую массу от Земли. Собранный в дальнем космосе, "Титан" не может стать объектом восхищения толпы на космодроме. Так что человечество может полюбоваться нашим кораблем только на фотографиях и на экранах геовидео... Изготовляя большую часть узлов и блоков на лунных предприятиях, мы сэкономили много средств... Принцип стыковки "Викинга" с "Титаном" признан блестящим. "Викинг" находится как бы во чреве "Титана", и сам по себе не представляет технического новшества. Это модернизированный космический корабль довольно большого радиуса действия ПП-4. Такие корабли хорошо зарекомендовали себя - они эксплуатируются в межпланетных полетах более тридцати лет. Разумеется, наш "Викинг" - не серийная машина. Многие детали, узлы, их компоновка подверглись усовершенствованию в соответствии с той задачей, которая возлагается на корабль. Его ресурс достаточен, чтобы выполнить любую задачу. И если по идее он давно уже не чудо современной техники, реально это самый подходящий для нашего предприятия корабль... Как только "Титан" выйдет на орбиту вокруг Тау Кита, мы приступим к реализации программы по исследованию планетной системы. Здесь-то "Викинг" и призван сыграть свою роль. У "Титана", как космического объекта, сила притяжения мизерна, практически ее в расчет можно и не брать. Значит, старты "Викинга" не потребуют большой энергии. Во всяком случае, ее понадобится гораздо меньше, чем для старта на Марс или Венеру с Луны. "Викинг" в принципе отличается от своих серийных собратьев, во-первых, мощностью "мозга". К обычному компьютеру типа "Омега" добавлены два специальных. Один предназначен для решения некоторых задач, связанных с эксплуатацией "Титана", а другой будет управлять гибернатором... Назовите это ребячеством, но когда я думаю о гибернаторе, в голове возникают образы холодильника и мороженой рыбы. Он всесторонне испытан и опробован. Температура тела в нем не опускается ниже двадцати градусов, - никаких неприятных эффектов для человека он не допускает. Неприятности - в нашем сознании. В то время как мои современники живут нормальной жизнью, ходят, дышат, работают, развлекаются, любуются цветущими деревьями, я беспробудно просплю 10-15 лет. Когда мы, даст Бог, вернемся из этого путешествия, мои сверстники на Земле будут в сравнении со мной стариками. Что мне делать тогда с моей законсервированной молодостью среди незнакомых людей? Понимаю нереальность моих желаний, но в эту минуту мне хочется жить нормальной земной жизнью: встать утром с постели, умыться, позавтракать и отправиться на работу... Если я когда-нибудь вернусь на Землю, обязательно загляну в Дом Тишины, чтобы рекомендовать врачам новый метод психотерапии. Нужно только сохранить наш старый корабль и уверять пациентов, что с ними отправятся в смертельно опасную экспедицию. - ... следовательно, старт нашего "Титана" мы ни наблюдать, ни чувствовать не сможем, - Дэйв сожалеюще развел руками. - Обидно, конечно, но иначе нельзя. Биологические эффекты на старте и при движении фотонной ракеты требуют обязательной гибернации. Это условие заложено в программу "мозга". Несколько слов я хотел бы сказать о системе предохранительных устройств... С характерным звуком включилось переговорное устройство. Командир транспортника сообщил: "Внимание! Мы приближаемся к "Титану". Причаливание - через 20 минут!" Марк объявил собрание закрытым. Все одновременно загалдели и стали расходиться. Я же почувствовал себя так, словно нахожусь в институтском лифте, падающем с высоты в 110 этажей. Еще не поздно, подумал я. Можно отказаться, объяснить отказ какой-нибудь подходящей причиной. В конце концов, не хочу оставлять Землю - и все. Марк меня поймет. Почему я должен оправдываться, когда хочу чувствовать под ногами землю, видеть над собой голубое, а не черное небо!.. Ну произойдет задержка с вылетом. Всего на два дня, пока с Луны прилетит дублер. Их там по шесть человек на одно место. Сидят и мечтают, чтобы у кого-нибудь из счастливчиков - это мы-то счастливчики? - сопли потекли... Нет, Совет не ошибся, назначая Марка Рогана командиром "Титана". Вперив в меня холодно-серый взгляд, он заранее знал, с чем я к нему подхожу. А может, у меня все было написано на лице? В манере его отношений с людьми, в зависимости от ситуации, было и понимание, и неодобрение. Его голос был одновременно любезен и рассчитанно-безразличен: - Я знаю, что ты хочешь сказать. Подойдем-ка к экрану поближе. Это стоит рассмотреть повнимательнее. Казалось, что экран еле светится. Но это не так. Просто на нем отразился черный цвет межзвездного пространства с яркими пуговицами звезд. Прямо посреди экрана, четко пропечатанная, медленно поворачивалась вокруг своей оси странная конструкция. В космосе трудно определить параметры находящегося в нем объекта. Не с чем сравнивать. То, что я вижу, может быть размером с кулак или колесо автомобиля. А может, и побольше. - "Титан", - поясняет Марк, - корректирует свое положение в пространстве, "подставляется" под нас. Марк подчеркнуто игнорирует мое настроение. - Сейчас можно будет различать "Викинг"... Сейчас... "Титан" еще немного развернется... Так... Вот он, в центре "Титана", видишь? Ты знаком с габаритами "Викинга", он еле различим сейчас. Видишь выступ в самом центре диска? Это он. Можешь вообразить размеры "Титана", если знаешь, что "Викинг" по высоте равен двадцатиэтажному дому... Эта махина унесет нас в иные миры. На три десятка лет она станет нашим домом, нашей "землей"... А может, и могилой. Мы готовы ко всему. Лично я верю в благополучный исход. Кто не верит или боится, тот скажет о своем решении. Еще не поздно. Здесь никто никого не имеет права задерживать. Мы пришли сюда добровольно. Того, кто дрогнет, никто ни в чем не упрекнет. Я только скажу ему две вещи: если мы победим, он окажется непричастным к нашей победе. Если погибнем, он лишится возможности уйти на вечный покой в таком дорогом и великолепном склепе. К этому времени "Титан" занимал чуть не половину слабо мерцающего экрана. Смешно признаваться в своем малодушии, но когда за моей спиной захлопнулась дверь гибернатора, мне захотелось продолжить разговор с Марком, состоявшийся несколько недель назад, перед причаливанием транспортника к "Титану". А теперь уже все. Мосты сожжены. Я мог бы поделиться сожалением с Лингом, моим соседом по гибернатору, но это означало бы потерять лицо. Он лишь удивился бы, почему я не сказал об этом вовремя. Камеры в гибернаторе двухместные. Мы, не говоря ни слова, улеглись в специальные кресла. Через минуту или две зашли Марк и Мишель, врач. Мишель прикрепил на каждом из нас какие-то пластинки - на руках, на ногах, на голове и груди. Проверил широкий эластичный ремень. У Линга он оказался слишком затянутым. Будет нарушаться кровообращение, сказал Мишель, послабляя застежки. Комок застрял у меня в горле. Чтобы показать, что я спокоен, спросил, как там остальные. - Кое-кто уже спит, - сказал Мишель, - А те, у кого есть работа, залягут в последнюю очередь... На какой запах настроить сомнифер? Сирень? Жасмин? Роза? Запах луга или леса? Запах в смесь усыпляющих газов вводился по желанию каждого. - Мне все равно, - ответил я. Как будто имеет значение. что нюхать в последние минуты бодрствования. Мишель подключил мне запах луга. Хитрецы эти проектировщики!.. Китаец Линг пожелал дышать цветком своей родины - жасмином. - Полный порядок! - Марк прошелся по камере внимательным взглядом, заглянул в наши глаза. - Приятных вам сновидений! Люк медленно закрылся за ушедшими, свет не то чтобы погас, а потускнел до сумеречного. Я хотел было пожелать Лингу доброй ночи, но маска, охватившая нос и губы, сделала наше общение проблематичным. Вот и хорошо, подумалось. Я закрыл глаза и окунулся в запахи весеннего луга. Пахло разнотравьем. Выделялся запах одуванчиков. Постепенно улеглось волнение, мысли пошли вразброд. Начал действовать сомнифер. С этой минуты началось бесконечное сладостное парение над временем и пространством. В углу плота, где лежали собранные нами продукты, послышались возня и чавканье. Плоскоголовые едят ужасно некрасиво, и Ного не исключение. Пока есть пища, они жрут до одурения. Этот тоже: только проснулся - и сразу же набил рот корешками. Меня это злит. Мне неприятно его чавканье. Если он так жрет, что мы будем есть завтра? Послезавтра? Плоскоголовые могут неделями обходиться без еды, я же на такое не способен... Черт, хоть бери да затыкай уши. В досаде вскидываюсь и сажусь спиной к Ного. Но и затылком вижу сидящего на корточках дикаря с набитым ртом перед горкой пальмовых почек и крокодильих яиц. Вижу его невинный взгляд, который он время от времени бросает на меня. Потом слышу, как он встает. Неуверенные шаги. Руки Ного появляются из-за моей спины и кладут мне на колени несколько яиц и пальмовых почек. Я тронут. То ли Ного понял, что я недоволен им, то ли что другое, но дикарь уселся возле меня и заговорил: - Ного большой, сильный. Ного добрый. Ного надо много есть. Ного умный. Понимает - нельзя есть весь день. Надо есть, когда живот просит: хочу есть. Улыбаюсь и похлопываю Ного по плечу. Тут ничем не поможешь. Он не понимает, как и все его соплеменники, что еду надо запасать так, чтобы хватило на несколько дней. Образ их жизни таков, что собранное сразу отправляется в рот. Если я начну его приучать к определенному распорядку, он меня не поймет. Решит, что я присвоил пищу и хочу съесть ее сам. В противном случае я должен последовать его примеру: он ест - и я ем, пока не съедим все. Четыре года живу среди дикарей, а не могу привыкнуть к растительной грубой пище, особенно к различным корням. Ростки молодого бамбука и пальмовые почки в свежем виде даже вкусны, а чуть привяли - не пережуешь. Крокодильи яйца, если они свежи, приятное лакомство. Но нет ничего отвратительней, чем перегретые на солнце и, к тому же, несвежие. Они выворачивают тебя наизнанку, даже если ты голоден. За четыре долгих года я так и не привык к гусеницам и прочей гадости. И все же, встав перед выбором: лопай что есть или умирай с голоду, человек недолго гримасничает. Крокодильи яйца по вкусу мало чем отличаются от куриных. Свежие. А бывает и так: берешь яйцо, надкусываешь скорлупу, а там зародыш хвостиком шевелит. Дикарей это не смущает, я же с отвращением отшвыриваю яйцо прочь. Так случилось и сейчас. У Ного глаза лезут на лоб. Разве можно выбрасывать такую вкуснятину?! Пока Ного подбирает разлившееся содержимое и полуживого крошечного крокодильчика, меня посещает догадка: приманка! Крокодильчика можно использовать в качестве приманки! Еще миг - и приманка исчезнет во рту Ного. - Подожди! Ного смотрит на меня оторопело. Я подхожу к нему и осторожно высвобождаю скользкое существо из его грязных пальцев. - Подожди, у нас будет другая еда. Сейчас мы поколдуем - и этот крокодильчик вытащит нам из реки большую рыбу. Ного смотрит на меня недоверчиво. Упоминание о колдовстве приводит бедного Ного в состояние каталепсии. На наше счастье, это происходит на плоту, и Ного только беспомощно озирается. В другом месте он убежал бы. Он, который может управиться с пятью противниками! Ного сидит на противоположном уголке плота и неотрывно следит за моими приготовлениями. Я предвкушаю удачу. И если она не подведет, мы решим проблему еды надолго, пока плывем по широкому лону Великой Реки. В качестве грузила я использую обыкновенный камешек. Леска получилась не очень длинной, пожалуй, даже короткой. Грузило с костяным подобием крючка погружается в воду у самого края плота. Минуты ожидания, как у настоящего рыбака, кажутся часами. Пальцы с намотанным на них концом лески онемели от напряжения. Говорят, что рыбацкое счастье не столько в умении, сколько в везении. Посмотрим... Леску рвануло из моих рук, когда я меньше всего ожидал клева, если можно назвать клевом рывок, едва не стянувший меня с плота. Еще один такой - и я бултыхнусь в воду. Кричу туземцу, чтобы он придержал меня за ноги... Он, вероятно, думает, что все это входит в затеянное мною колдовство. Леска пружинисто натягивается - и я начинаю сползать с плота: - Ного, тащи меня назад! Для моего спутника это не проблема. Взял меня за щиколотку и подтащил к себе. Я уперся ногами в поперечину и начинаю потихоньку подтягивать улов к плоту. На крючке, верно, акула. - Ного, помоги! Хватайся за веревку вот здесь!.. Тише! Мой спутник послушно выполняет мои команды. Стоп! Леска напряжена до предела - вот-вот оборвется. Мы подтянули рыбину к самому плоту. Она мечется, бросается во все стороны. Ного в ужасе - ему никогда не доводилось промышлять крупную рыбу. Ловил мелочь во взбаламученной луже. Сейчас он, наверное, думает, что на веревке болтается крокодил, потому что вдруг выпускает веревку из рук и отползает от края плота. - Ного, хватай веревку! Если мы не вытащим эту проклятую рыбу, она перевернет нас! И мы утонем! Такая перспектива Ного не устраивает. Он, преодолевая страх, снова помогает мне. Рыба заметно ослабела, и мы подтянули ее к плоту, где она снова вскинулась над водой. Ного боится, но веревку не выпускает. Правой рукой тянусь за топориком. - Подтяни ее поближе! Приноровившись, бью по шишкастой голове, по зубастой пасти... Это чудище так работало хвостом, подняло столько брызг, что мы промокли бы до нитки, если бы на нас была хоть одна ниточка. Уродливая голова - сплошная пасть. Рыба перестала сопротивляться. Мы втащили ее на плот. Струйки крови стекают на бревна. Наша добыча меньше всего похожа на рыбу. Какой-то крокодил с жабрами. Теперь на ближайшие дни нам голод не грозит. Ного смотрит на нее с опаской - такой пищи у него не было еще. Сидит у шалаша и смотрит, как она доходит. Я отрубил рыбине голову и начал откусывать кровоточащие кусочки. Глядя на меня, Ного осмелел и тоже попросил кусок. У нас теперь вдоволь и еды, и приманки, а крокодильими яйцами пусть наслаждается сам Ного. Разомлев под жаркими лучами, весь остаток дня я дремал, изредка вглядываясь в проплывающие мимо берега и не обнаруживая там ничего живого; не считая зелени, разумеется. Местность все так же пустынна, разве что скалистые пики гор стали чуть повыше. Солнце скоро спрячется за них... Что ждет нас завтра? С утра, пристав к берегу, лихорадочно разыскиваю в зарослях поваленные деревья, обрубаю ветки и с помощью Ного подтаскиваю бревна к плоту. Первые часы плаванья показали его недостаточную устойчивость. Кроме наращивания "жилплощади", вношу и другие усовершенствования: из мокрой глины сооружаю место для костра, прямо посреди плота. В метре от очага при помощи длинных веток выстраиваю нечто среднее между шалашом и навесом. Это на случай дождей. Тщательно осматриваю крепление бревен. Лыко в некоторых местах растянулось, истончилось. Тут же разыскиваю на берегу заросли кустарника, похожего на верболоз. Тонкие, гибкие прутья как нельзя лучше подходят для крепления бревен... Работа над усовершенствованием плота отнимает у нас весь день. Ного уже без страха подходит к нашей рыбе, ему, видно, хочется мяса, а с другой стороны - не исчезла подозрительность. Наш плот стал заметно надежнее. Наверное, поэтому мне спокойнее спалось. Ночь прошла без сновидений. Горы отступили подальше, долина стала шире. Скалистые отроги четко прорисовываются на фоне голубого неба, горные ущелья выделяются чернотой. Не отсюда ли название - Черные горы? Река привольно катит волны по широкой долине, открывающей путникам широкий обзор. Далеко впереди несколько горных вершин поблескивают белизной. Снежные вершины притягивают к себе стада кучевых облаков... Странная это земля. Река, рождаясь в холмистой равнине, течет в сторону довольно высокого горного хребта, словно разрезанного надвое широкой долиной. Обычно реки текут со стороны гор, словно боятся их крутосклонов. Тут же наоборот, но я не удивляюсь особенно. Мое первое объяснение - таково геологическое строение материковой платформы. Завтракаем ломтями сырой рыбы. После бамбуковых росточков и крокодильих яиц это вполне сносная еда. Допускаю, что Ного думает иначе, но, глядя на его чавкающий рот, делаю вывод, что он по достоинству оценил белое, сочное мясо. Обшариваю взглядом берега. Надо бы причалить, - только где? Бамбуковые заросли подступают к самой воде. Впереди, по течению реки, горный хребет со стороны левого берега круто обрывается, образуя широкое ущелье. Не сомневаюсь, что по нему бежит речка, приток нашей реки. В ее устье, чуть ниже по течению, наверняка мы встретим отмель, образованную песчаными наносами. Мы плывем до них около двух часов. Я решил было заняться рыбалкой, но подумалось, что рыбы пока хватит, а леску и крючки надо беречь. Наша рыба начинает попахивать. О приближении устья нас известил шум речных перекатов. Это горная речушка изливает радость по случаю встречи с большой рекой. Сразу же за устьем над водой возвышается песчаная коса. Мы с Ного всматриваемся в нее, и я замечаю, что Ного волнуется. Глаза у него острее моих. Он что-то видит. Я напрягаю зрение. На фоне светлого песка появляется довольно большое темное пятно. Что это может быть? Ладно, думаю, подплывем ближе - увидим. Вскоре все разъяснилось. Над белым песчаным пляжем возвышалась туша неизвестного мне огромного животного. Она была буквально облеплена мелкими хищниками и птицами-падальщиками. Изо всех сил, работая руками как веслами, пытаемся направить плот к берегу. Он стал тяжелее и непослушнее. Нам все же удается приблизиться настолько, что я могу взяться за шест. Плот ткнулся в песок, но мы не торопимся сходить с него. Зрелище, открывшееся перед нами, внушает отвращение. И не только смрадом. Вижу - на моего спутника смрад действует возбуждающе. Множество зверей: крокодилы, стаи гиен и шакалов. Между ними шныряют зверьки помельче. На самой туше - теперь я вижу, что это огромный динозавр, - расселись птицы, похожие на грифов. В воздухе кружат несколько рукокрылых... Звери трудились, отрывая от туши куски и заглатывая их с неописуемой жадностью. В зарослях мелькнула желтая шкура Большого Гривастого... Жрущая орава поражала мрачной деловитостью, при том, что звери взаимно опасались друг друга. Гиены держались подальше от крокодилов, мелочь - подальше от тех и других. - Большой Господин, - сказал Ного, понизив голос. Глаза дикаря под надбровными дугами выражали непритворное почтение. Ясно, что относилось оно не к тем, кто жрет. Ного пытался оттолкнуть плот от берега и останавливался под моим повелительным взглядом. Это в джунглях я позволял туземцу играть первую скрипку, а здесь, на реке, командую я, тем более, что нам нечего бояться. Догадываюсь, что Ного боится Большого Гривастого, который разлегся на песке, равнодушно поглядывая на пирующих. Гривастый падали не ест. - Не бойся, Гривастый не голоден. И боится Большой Реки! Насмотревшись на зверей, я оттолкнул плот от берега и мы вскочили на него. Я подумал об Амаре - ему было бы интересно понаблюдать за множеством животных как биологу. Бедный Амар, он даже не успел подумать, что становится жертвой доисторического животного! Наблюдая за жизнью динозавров, он, наверное, смог бы ответить на вопрос - почему на Земле динозавры вымерли так неожиданно. И почему сохранились тут, на далекой планете. Он был очень любопытен. Во всяком случае, это вопрос не из области моих профессиональных интересов. Меня в данной ситуации можно оценить как зрителя, не лишенного любопытства. Где еще я мог бы наблюдать такое? Вот, пожалуйста, два птеродактиля, упираясь, пытались вырвать друг у друга кусок мяса. Крокодил яростно хлестнул хвостом своего собрата - они оба вцепились в один кусок. Маленькие зверьки вгрызались в тушу звероящера так, что наружу торчали одни хвосты и задние лапы... Туша собрала сюда всех плотоядных из ближних и дальних окрестностей. Мне очень хотелось бы знать, кто поверг наземь и лишил жизни гигантскую рептилию. Большому Гривастому такое не под силу. Разве что "чешуйчатому человеку", о котором с неподдельным ужасом рассказывал Ного. Он мог бы загрызть травоядного гиганта. Запросто. Куда же он ушел после своей победы? Почему не предался пиршеству, а позволил распоряжаться здесь всякой мелкоте? Хищный ящер повергает своего травоядного соплеменника и уходит прочь. В чем тут дело? Смрад становится невыносимым, и я стараюсь как можно быстрее вывести плот на середину реки, где быстрое течение унесет нас. Жаль, такое хорошее местечко, а причалить нельзя... Пока наш плот потихоньку отходил от берега, из зарослей с громким ревом вышли два Больших Гривастых и направились к туше. Мелкие звери, волки и даже крокодилы уступали им дорогу. Отойдем и мы подальше от этих когтистых и клыкастых, подальше от муторного смрада, заполонившего окрестности. На середине реки нас подхватило течение. Вскоре запах исчез. Река делала крутой поворот. И сразу же за поворотом нашим глазам открылось широкое зеркало затона с почти неподвижной водой. Поскольку течение нас толкало к противоположному берегу, мы приложили немало усилий, чтобы вырвать плот из его объятий. При этом чуть не проскочили мимо. Приглянувшийся нам участок песчаной отмели оказался метрах в тридцати вверх по течению. Мы соскользнули в воду - Ного сделал это с большой неохотой - и стали подталкивать плот назад. Мне казалось, что придется изрядно повозиться с ним. К нашему удовольствию в неподвижной воде затона плот легко скользил в нужную сторону. Наши ноги глубоко увязали в тине, и я подумал о пиявках. Здесь, должно быть, их царство. Я передергивался от любого прикосновения к моим ногам в тине. Пригнав плот к берегу, я забил в песок крепкий кол и привязал к нему наш "корабль". Мы теперь знали, что здесь полно хищников, и держали под рукой топоры и дубины. Вслушивались, а мои спутник еще и внюхивался в прибрежные заросли. Здесь полно сухих деревьев. Их натаскало, по-видимому, в половодье. Я тут же поправился - здесь половодья не может быть. Грозы по нескольку дней подряд - это да. Я не замедлил подвергнуть своего спутника самой настоящей эксплуатации. Надо было освободить от стволов нашу площадку, выбрать подходящие бревна для плота. Выбрав нужное дерево,