ности долгу (а может быть,  и по  другим причинам) не забудете
Сероглазку. Знаете, что она сделала? Раздобыла широкополую шляпу с обвислыми
полями, длинный, плотный мужской плащ и большой шейный платок,  задрала юбки
бог знает до каких пор, сунула ноги в штаны,  взяла в  руки пару заплатанных
башмаков и отправилась в замок! Здесь она выдала себя за сапожника, которому
Джемс  Мор отдавал чинить башмаки, и  ее пропустили к нему, причем лейтенант
(видимо, большой весельчак) хохотал вместе  со  своими солдатами  над плащом
этого сапожника. Вскоре они услышали крики и звуки  ударов. Сапожник вылетел
вон, плащ его развевался, шляпа была нахлобучена чуть ли не до подбородка, и
он пустился наутек, а лейтенант  и солдаты проводили его  насмешками. Но  им
стало  не  до смеха,  когда  они потом  заглянули  в  дверь и увидели только
высокую сероглазую  красотку в женском платье!  Что  же до сапожника, он уже
давно был за тридевять земель, и, по-видимому, несчастной Шотландии придется
примириться с этой утратой. Сегодня вечером я  при  всех выпила  за здоровье
Катрионы. Право, наш город  ею восхищен; я думаю, щеголи  стали бы  носить в
петлицах  кусочки ее подвязок, если б  только  могли  их раздобыть. Я хотела
поехать  в тюрьму навестить ее,  но вовремя  вспомнила, что  я  дочь  своего
папеньки, и  вместо этого написала  ей записку, которую  переслала с  верным
Дойгом,  так  что, надеюсь,  вы  признаете, что  я  умею, когда  хочу,  быть
осмотрительной.  Этот  же  верный  дурак  доставит вам мое  письмо  вместе с
письмами мудрецов, чтобы  вы могли выслушать простачка  заодно с  Соломоном.
Кстати, о дураках:  сообщите, пожалуйста, обо всем Дэвиду Бэлфуру. Хотела бы
я  видеть  его  лицо,  когда  он  узнает, что  длинноногая  девица  в  столь
затруднительном  положении!  Я уж  не говорю  о  легкомыслии  вашей  любящей
дочери,  питающей к  нему  уважение и дружбу". А засим следует  подпись моей
негодницы!  -- продолжал Престонгрэндж.  -- И --  вы видите, мистер Дэвид, я
сказал истинную правду, утверждая, что мои дочери шутят над вами любя.
     -- Дурак весьма польщен, -- сказал я.
     -- А признайте, разве не великолепно разыграно? Разве эта  девица с гор
не настоящая героиня?
     --  Я всегда знал,  что у нее  благородное  сердце, -- сказал  я. --  И
уверен,  что  она  даже  не  подозревала... Но прошу  прощения,  я  коснулся
запретного предмета.
     -- Могу в этом поручиться, -- сказал он напрямик. --  Могу  поручиться,
она думала, что бросила вызов самому королю Георгу.
     Напоминание  о Катрионе и мысль о  том,  что она в тюрьме, странно меня
взволновали.  Я видел,  что даже Престонгрэндж восхищен  и не может сдержать
улыбки, думая  о ее  поступке.  Что  же до  мисс  Грант,  то,  при  всей  ее
неприятной манере  шутить, она ясно  выразила свое  восхищение.  Меня  вдруг
бросило в жар.
     -- Я не дочь вашей светлости... -- начал я.
     -- Это мне известно! -- ввернул он, улыбаясь.
     -- Я сказал глупость, -- поправился я. -- Или, верней, я не  так начал.
Без сомнения, было бы неразумно со стороны мисс Грант посетить тюрьму. А вот
я, мне кажется, буду плохим другом, если не поспешу туда сей же час.
     -- Эге, мистер Дэвид, --  сказал он. -- Мы ведь,  кажется,  заключили с
вами сделку?
     -- Милорд, -- сказал  я, --  соглашаясь  на  эту  сделку,  я,  конечно,
испытывал благодарность  за  вашу  доброту,  но  у  меня язык  не повернется
отрицать, что  мной руководили и  собственные  интересы. В  моем сердце было
своекорыстие,  и  теперь  я  этого  стыжусь.  В  интересах  вашей  светлости
рассказывать  всем   и  каждому,  что   этот  Дэвид,  от   которого  столько
беспокойства, ваш друг  и живет в вашем доме. Что ж, рассказывайте, отрицать
этого я не  стану. Но  покровительство  ваше мне больше  не  нужно.  Я прошу
только  одного -- отпустите меня и дайте мне пропуск, чтобы я мог повидаться
с нею в тюрьме.
     Он сурово посмотрел на меня.
     -- Мне кажется, вы подходите к делу  не с того конца, --  сказал он. --
Вы   получили  от   меня   знак   моего   расположения,  хотя,   ослепленный
неблагодарностью, видимо, не заметили этого. Но покровительства своего я вам
не дарил и,  скажем  прямо, даже  еще не  предлагал.  -- Он  помолчал.  -- И
предупреждаю вас,  вы  сами себя  плохо знаете, -- добавил он.  -- Молодости
свойственна поспешность. Не пройдет и года, как вы переменитесь.
     --  А мне  нравится  быть таким!  --  воскликнул  я.  --  Достаточно  я
насмотрелся  на этих молодых адвокатов,  которые выслуживаются  перед  вашей
милостью и стараются подольститься даже ко мне. Да  и старики тоже не лучше.
Все они имеют тайную цель, весь их клан! Именно поэтому вам и кажется, будто
я сомневаюсь в расположении вашей светлости. Какие основания у меня считать,
что вы ко мне расположены? Но вы же сами сказали, что я вам нужен!
     Тут я смущенно замолчал, опасаясь, что зашел слишком далеко; он смотрел
на меня с непроницаемым видом.
     -- Милорд, простите меня,  -- заговорил я  снова. -- Я из деревни и  не
обучен тонкостям обхождения.  И  все  же мне кажется, само приличие требует,
чтобы я  поехал повидать своего друга и тюрьме. Но я никогда не  забуду, что
обязан вам жизнью, и, если это принесет пользу вашей светлости, я остаюсь. К
этому обязывает меня простая благодарность.
     --  Мы могли прийти к такому выводу, потратив  гораздо меньше слов,  --
сказал Престонгрэндж сурово. -- Нет ничего легче, а  подчас  и вежливей, чем
просто сказать "да".
     -- Но, милорд, вы меня не совсем поняли! --  воскликнул я. -- Ради вас,
ради моей собственной жизни, ради расположения, которое, как вы говорите, вы
ко мне питаете, ради всего этого я согласен, но  не ради какой-либо корысти,
которую  я  могу  из этого извлечь.  Если я останусь в стороне, когда  будут
судить эту девушку, то при теперешнем  положении это  будет для  меня только
выгодно. А  я  не  хочу  на  этом  ничего выгадать. Я лучше все разрушу, чем
строить свое благополучие на такой основе.
     С минуту он сохранял серьезность, потом улыбнулся.
     -- Помните сказочку о человеке с длинным носом?  -- сказал  он. -- Если
бы вы поглядели на луну  в зрительную  трубу,  то  и  там увидели  бы Дэвида
Бэлфура! Но ладно  уж, будь по-вашему. Я попрошу вас только об одной услуге,
а   потом  вы  свободны.  Мои  секретари  завалены  работой.  Будьте  добры,
перепишите  вот  эти  несколько  страниц, --  сказал  он, наугад  шаря среди
объемистых рукописей,  -- а когда закончите, с богом! Я не желаю  обременять
себя совестью мистера Дэвида. А если вы по  пути бросите часть этой рукописи
в канаву, то вам будет куда легче ехать.
     -- Но тогда я поеду уже не совсем в ту сторону, милорд! -- сказал я.
     -- Однако последнее слово всегда остается за  вами! -- воскликнул он со
смехом.
     И  смеялся он  не  зря,  так как  теперь он нашел  способ достичь цели.
Стремясь лишить прошение силы или иметь наготове ответ,  он  хотел,  чтобы я
публично  появился в роли приближенного  к нему человека. Но  если я так  же
публично появлюсь у Катрионы в тюрьме, люди, конечно, все поймут, и правда о
побеге Джемса Мора станет очевидной. Таково было затруднительное  положение,
в которое  я его поставил, но он мгновенно  нашел выход. Переписка рукописи,
от которой  я  не  мог  отказаться  из  простого приличия, задержала  меня в
Глазго, а за те часы, что я был  занят  этим, от  Катрионы тайно избавились.
Мне стыдно  писать это о человеке, который осыпал меня  столькими милостями.
Он относился ко мне с отеческой добротой, а  я всегда  считал его фальшивым,
как треснутый колокол.


        ГЛАВА XIX. МНОЮ ЗАВЛАДЕВАЮТ ДАМЫ


     Переписка  бумаг была скучным и утомительным занятием,  тем более,  что
речь там, как  я сразу же увидел, шла  о делах совсем не спешных, и мне было
ясно, что это только предлог меня задержать. Едва закончив работу, я вскочил
в  седло и, не  теряя времени, ехал до темноты, а когда меня  застигла ночь,
остановился  в каком-то доме  близ  Элмонд-Уотер. Еще затемно я снова  был в
седле, и лавки в  Эдинбурге только открывались, когда я с грохотом проскакал
по  Уэст-Бау  и  осадил  лошадь,  от  которой  валил  пар,  у  дверей   дома
генерального прокурора. При мне была записка Дойгу, доверенному  милорда, от
которого, как говорили, у  него  не было тайн, весьма достойному  и простому
человеку, толстенькому, самонадеянному и пропахшему табаком. Он уже сидел за
конторкой,  выпачканной  табачной  жвачкой, в  той  самой  приемной,  где  я
случайно встретился с Джемсом Мором. Он прочел записку истово,  словно главу
из Библии.
     -- Гм, -- сказал он.  -- Вы несколько запоздали, мистер  Бэлфур. Птичка
улетела -- мы ее выпустили на волю.
     -- Вы освободили мисс Драммонд? -- воскликнул я.
     --  Ну да, --  ответил  он.  -- А зачем  нам было ее держать, подумайте
сами? Кому охота подымать шум изза ребенка.
     -- Где же она? -- спросил я.
     -- Бог ее знает! -- сказал Дойг, пожимая плечами.
     -- Наверное, она пошла домой к леди Аллардайс, -- сказал я.
     -- Очень может статься, -- согласился он.
     -- Так я скорей туда, -- сказал я.
     -- Не хотите ли пожевать чего-нибудь перед дорогой? -- спросил он.
     -- Нет,  не хочу  ни пить, ни  есть, -- сказал я. -- Я напился молока в
Рато.
     --  Так,  так,  -- сказал  Дойг. -- Ну, по  крайности оставьте лошадь и
пожитки, квартировать ведь, небось, тут будете.
     -- Ну нет, -- сказал  я. -- В такой день  ни  за что не пойду на  своих
двоих.
     Дойг  выражался очень простонародно, и я вслед за ним тоже заговорил на
деревенский манер, право же, гораздо проще, чем я здесь написал; и я чуть не
сгорел  со  стыда,  когда чей-то голос  у меня  за спиной  пропел  куплет из
баллады:
     Седлайте, друзья боевые мои,
     Коня вороного скорей,
     И я полечу на крыльях любви
     К красавице милой моей.
     Я  обернулся  и  увидел  молодую  девушку в  утреннем  платье,  которая
спрятала руки  в рукава, как бы желая этим удержать меня на  расстоянии.  Но
взгляд ее был приветлив, это я почувствовал сразу.
     --  Позвольте мне выразить вам мое  почтение, мисс Грант,  -- сказал я,
отдавая поклон.
     -- И мне также, мистер Дэвид, -- отозвалась она и  низко присела передо
мной. -- Я хочу напомнить вам  старую-престарую  поговорку, что месса и мясо
никогда не помеха мужчине. Мессу я не могу вам предложить, потому что все мы
добрые протестанты. Но съесть кусок мяса я вам настойчиво советую.  Я же тем
временем, думается,  сумею рассказать вам кое-что небезынтересное, ради чего
стоит задержаться.
     -- Мисс Грант, -- сказал я, -- и без того я у  вас в долгу за несколько
веселых и, как мне кажется, очень добрых слов на листке бумаги без подписи.
     --  Без  подписи? --  переспросила она с очаровательной  задумчивостью,
словно силилась что-то вспомнить.
     -- Если это не так, я вдвойне разочарован, -- продолжал я. -- Но у нас,
право, еще  будет время поговорить об этом, ведь отец  ваш любезно предложил
мне пожить некоторое время под одной крышей с вами. Но в данную минуту дурак
не просит у вас, ничего, кроме свободы.
     -- Вы так нелестно отзываетесь о себе, -- заметила она.
     -- Мы с мистером Дойгом рады принять еще более нелестные прозвища, если
только их выведет ваше искусное перо, -- сказал я.
     --  Мне  снова  приходится восхищаться  скромностью мужчин, -- заметила
она. --  Но если вы  отказываетесь от  еды,  ступайте немедля. Тем скорей вы
вернетесь, ведь дело у вас  дурацкое.  Ступайте,  мистер  Дэвид.  --  И  она
открыла передо мной дверь.
     Вскочив на коня, он воскликнул: "Клянусь,
     Меня средь лесов и полей
     Ничто не удержит, пока не примчусь
     К красавице милой моей".
     Я  не  заставил  ее  повторять   разрешение  дважды  и  оценил  строки,
приведенные ею, уже по дороге в Дин.
     Старая леди Аллардайс гуляла по саду одна, в высоком чепце, опираясь на
черную,  отделанную  серебром трость. Когда я  спешился и  подошел  к ней  с
почтительным поклоном,  она вдруг покраснела и высоко  вскинула голову,  как
мне показалось, с величием настоящей императрицы.
     -- Что привело вас к моему скромному  порогу? -- воскликнула она тонким
голосом,  слегка  в нос.  -- Я бессильна  его защитить.  Все мужчины из моей
семьи умерли и лежат, в земле. У меня нет ни сына, ни мужа, который встал бы
у моей двери. Всякий бродяга может дернуть меня за бороду, и самое  ужасное,
-- добавила она словно бы про себя, -- что у меня и вправду есть борода.
     Я был  рассержен таким приемом, а от последних ее слов, похожих на бред
сумасшедшей, едва не лишился дара речи.
     -- Видимо, я имел несчастье чем-то навлечь на себя ваше неудовольствие,
сударыня, --  сказал я. --  И все же я  беру на себя смелость  спросить, где
мисс Драммонд.
     Она бросила  на  меня  испепеляющий взгляд,  плотно сжав губы, так  что
вокруг  них  разбежались  десятка  два  морщинок;  рука,  сжимавшая  трость,
дрожала.
     -- Да это верх  наглости! -- вскричала она. -- Ты спрашиваешь  о  ней у
меня? Господи, если б я сама знала!
     -- Так ее здесь нет? -- воскликнул я.
     Она вскинула голову и стала наступать на меня с такими криками, что я в
растерянности попятился.
     -- Лгун разнесчастный!  --  вопила  она. --  Как? Ты еще  меня про  нее
спрашиваешь? Да она  в тюрьме,  куда ты сам ее упек! Вот и весь сказ! Как на
грех ты подвернулся, ничтожество этакое! Трусливый негодяй, да будь у меня в
семье хоть один мужчина, я велела бы ему лупить  тебя до  тех пор, покуда ты
не взвоешь!
     Видя,  что неистовство  ее  растет,  я счел  за  лучшее  более  там  не
задерживаться. Когда я пошел к коновязи,  она даже последовала за мной; и не
стыжусь  признаться, что  я  ускакал, едва успев вдеть одну ногу в стремя  и
ловя на ходу второе.
     Я  не знал, где еще искать Катриону, и  мне не оставалось ничего иного,
как вернуться  в дом генерального  прокурора.  Меня  радушно приняли  четыре
женщины,  которые  теперь  собрались  все  вместе  и  потребовали,  чтобы  я
рассказал  им  новости  о  Престонгрэндже  и  все   сплетни  с  Запада,  что
продолжалось довольно долго и было для меня весьма утомительно; тем временем
молодая  особа,  с  которой  я так жаждал опять остаться наедине, насмешливо
поглядывала на меня  и словно наслаждалась моим нетерпением. Наконец,  после
того, как я вынужден был откушать с ними и уже готов был молить ее тетушку о
разрешении  поговорить с мисс Грант,  она  подошла к  нотной папке и, выбрав
какой-то лист, запела в верхнем ключе: "Кто не слушает  совета, остается без
ответа". Однако  после  этого она сменила гнев  на милость  и  под  каким-то
предлогом  увела  меня в отцовскую библиотеку. Надо  сказать,  что она  была
изысканно одета и ослепительно красива.
     -- Ну, мистер Дэвид, садитесь, и давайте поговорим с глазу на глаз. Мне
многое нужно вам сказать, и, кроме  того, должна признаться, в свое время  я
не оценила по достоинству ваш вкус.
     -- В  каком  смысле,  мисс Грант? --  спросил  я. --  Кажется, я всегда
оказывал вам должное уважение.
     -- Готова  поручиться  за  вас, мистер  Дэвид, --  сказала она. -- Ваше
уважение  как  к  самому  себе, так и к вашим смиренным  ближним,  всегда, к
счастью, было  выше всяких  похвал.  Но  это между  прочим. Вы  получили мою
записку? -- спросила она.
     -- Я взял на  себя  смелость предположить, что эта записка от  вас,  --
сказал я. -- Вы были так добры, что вспомнили обо мне.
     --  Наверное,  вы  очень  удивились, -- сказала  она. -- Но  не  станем
забегать  вперед.  Надеюсь,  вы   не  забыли  тот  день,  когда  согласились
сопровождать  трех  прескучных  девиц  в  Хоуп-Парк?  Тем  менее причин  для
забывчивости  у меня  самой,  потому  что  вы любезно  преподали  мне начала
латинской  грамматики, что  оставило  неизгладимый  след в моей  благодарной
душе.
     --  Боюсь,  что  я показался  вам  несносным  буквоедом,  --  сказал я,
смущенный этим  воспоминанием. -- Но прошу  вас принять во  внимание,  что я
совсем не привык к дамскому обществу.
     -- А я еще меньше -- к латинской грамматике, -- заметила она. -- Но как
же это вы осмелились покинуть своих подопечных?  "И  он швырнул  ее за борт,
малютку  Энни!" --  пропела она. -- И малютке Энни с двумя сестрами пришлось
тащиться домой  одним,  как  несчастным, покинутым  гусыням.  Насколько  мне
известно,  вы  отправились  к   моему  папеньке,  где  проявили  необычайную
воинственность, а потом канули неведомо куда, взяв  курс, как выяснилось, на
скалу Басе, и на уме у вас были не красотки, а дикие птицы.
     Так она подшучивала надо мною, но взгляд у  нее был приветливый,  и это
давало мне надежду на лучшее.
     -- Вам  доставляет удовольствие меня мучить,  -- сказал я, -- а  ведь я
так беспомощен. Умоляю вас о милосердии. Сейчас  я хочу  узнать только одно:
что сталось с Катрионой?
     -- Вы так и зовете ее в глаза, мистер Бэлфур? -- спросила она.
     -- Право, я и сам не знаю... -- сказал я, запинаясь.
     -- Пожалуй, я не стала бы  так  называть ее  в разговоре  с посторонним
человеком, -- сказала мисс Грант.  -- Кстати, почему вы столь заинтересованы
делами этой юной особы?
     -- Я слышал, она была в тюрьме, -- сказал я.
     -- Ну, а теперь вы услышали, что ее выпустили, -- отвечала она. -- Чего
же вам еще? Ей больше не нужен заступник.
     --  Наверное, сударыня, мне она  нужна  гораздо  больше, чем я  ей,  --
сказал я.
     --  Вот это уже лучше! -- заметила мисс Грант. -- Но  взгляните на меня
хорошенько. Разве я не красивее ее?
     -- Менее всего  я стал бы это отрицать, -- сказал я.  -- Вам нет равной
во всей Шотландии.
     -- Вот видите,  вы  отдаете пальму первенства той, что  сейчас  рядом с
вами, а разговаривать хотите о другой, -- сказала она. -- Так вам не угодить
женщине, мистер Бэлфур.
     -- Но, мисс, -- возразил я, -- кроме красоты, есть ведь и еще кое-что.
     --  Должна ли я понять из этих слов, что я вам не по вкусу? -- спросила
она.
     --  Прошу вас, поймите,  что я  подобен петуху  из басни, который нашел
жемчужное зерно, -- сказал я.  -- Передо мной прекрасная  драгоценность, и я
восхищен ею, но мне куда нужнее одно-единственное настоящее зернышко.
     -- Браво! -- воскликнула она. -- Наконец-то я  слышу достойные речи и в
награду расскажу  вам обо всем. В тот  самый вечер, когда вы нас покинули, я
была  в  гостях  у  одной подруги и  вернулась  домой  поздно  --  там  мною
восхищаются, а вы можете  оставаться при своем мнении, -- и что же я  слышу?
Какая-то девушка, закутанная в плед, просит  позволения  со мной поговорить.
Горничная сказала, что она ждет уже больше часа и все время что-то бормочет.
Я сразу же вышла к ней.  Она встала  мне навстречу, и  я узнала ее с первого
взгляда. "Да ведь это Сероглазка", -- подумала я, но благоразумно удержалась
и не произнесла  этого  вслух. "Вы мисс Грант? Наконец-то,  --  сказала она,
глядя на меня пристально и жалобно. -- Да, он был прав, вы красивы,  что там
ни говори". "Такой уж меня создал бог, дорогая, -- отвечала я,  -- но я буду
вам  весьма  признательна, если вы объясните, что  привело вас  сюда в столь
поздний час". "Леди, -- сказала она, -- мы родня, у нас обеих  в жилах течет
кровь  сынов Эпина". "Дорогая, -- возразила я, -- Эпин и его сыны интересуют
меня не  более, чем прошлогодний снег. А вот  слезы на вашем красивом личике
-- это куда более сильный довод в  вашу пользу". При этом я сделала глупость
и поцеловала ее, о чем вы, конечно, мечтаете, но, держу пари, некогда на это
не осмелитесь. Я говорю, что сделала  глупость, так  как совсем не знала ее,
но  то было  самое  умное,  что  я  могла бы придумать. Она очень  стойкая и
отважная,  но, боюсь, она видела мало доброты в своей жизни, и от этой ласки
(которая, сказать правду,  была лишь мимолетной) сердце ее раскрылось передо
мной. Я никогда не выдам тайны своего пола, мистер Дэви, и не расскажу,  как
она обвела меня вокруг пальца, потому что она тем же способом обведет и вас.
Да, это прекрасная девушка! Она чиста, как горный родник.
     -- Она чудо! -- воскликнул я.
     -- И вот она поведала мне о своих  невзгодах, -- продолжала мисс Грант,
-- рассказала, как она тревожится за отца и как боится  за вас, без всякой к
тому причины, и в каком трудном положении она оказалась, когда вы уехали. "Я
долго думала и решила, что мы ведь с вами  в  родстве,  -- сказала она, -- и
мистер Дэвид не зря назвал вас красавицей  из красавиц, вот мне и  пришло  в
голову: "Если она такая красавица, значит, она добрая, что там ни говори". И
я  пошла  прямо  сюда".  Тут я  простила  вас,  мистер  Дэви.  Ведь  в  моем
присутствии вы были как на иголках, никогда еще не видела молодого человека,
который так жаждал бы избавиться от своих дам, то есть  от меня  и двух моих
сестер. Но, оказывается, вы все-таки обратили на  меня внимание и соизволили
высказаться о моей красоте. С того часа можете считать меня  своим другом, я
стала даже с нежностью думать о латинской грамматике.
     -- Вы еще успеете  вволю  пошутить надо  мной, -- сказал я. -- И, кроме
того,  мне  кажется,  вы  к себе  несправедливы. Мне кажется,  это  Катриона
расположила ко мне ваше  сердце. Она слишком простодушна,  чтобы понять, как
поняли вы, глупую неловкость своего друга.
     --  Не  станем  спорить  об этом, мистер Дэвид, -- сказала  она.  --  У
девушек  зоркий глаз. И  как бы  то  ни было, она вам верный друг, в этом  я
могла  убедиться.  Я   отвела  ее  к  своему  сиятельному  папеньке,  и  его
прокурорство, вдосталь испив  кларета, соблаговолил  принять нас обеих. "Вот
Сероглазка, о которой вам за последние три дня прожужжали уши, -- сказала я.
-- Она пришла подтвердить нашу правоту, и я повергаю к  вашим  стопам первую
красавицу во всей Англии", --  при этом  я лицемерно умолчала о  себе. Она и
впрямь упала перед ним на колени, мне кажется, она двоилась у него в глазах,
что, без сомнения, сделало  ее просьбу еще более неотразимой, потому что все
вы, мужчины, не лучше магометан, рассказала  ему о событиях прошлой ночи и о
том, как она  помешала человеку, посланному ее отцом, следовать за вами, как
она тревожится за  отца и боится  за вас; после  этого она стала со  слезами
молить его, чтобы он спас  жизнь вам обоим (хотя ни одному из вас не грозила
ни   малейшая  опасность),   и   клянусь,  я  гордилась  своим   полом,  так
очаровательно это было сделано, и стыдилась за него, потому что причина была
такой пустячной. Уверяю  вас,  едва  услышав ее мольбы,  прокурор совершенно
протрезвел,  так  как обнаружил, что  юная девушка разгадала его сокровенные
помыслы и теперь они стали известны самой своенравной из его дочерей. Но тут
мы обе  принялись за  него  и повели  дело в открытую. Когда  моим папенькой
руководят, то есть когда им руковожу я, ему нет равных.
     -- Он был очень добр ко мне, -- сказал я.
     -- И к Кэтрин тоже, уж об этом я позаботилась, -- сказала она.
     -- И она просила за меня! -- воскликнул я.
     -- Просила, да еще как трогательно, -- сказала мисс Грант. --  Не стану
повторять вам ее слова, вы, мне кажется, и без того слишком зазнаетесь.
     -- Да вознаградит ее за это бог! -- вскричал я.
     -- Да  вознаградит он  ее  мистером Дэвидом  Бэлфуром, не  так  ли?  --
присовокупила она.
     --  Вы  ко  мне чудовищно несправедливы!  -- вскричал я. -- Меня  дрожь
охватывает  при мысли, в каких она была жестоких руках. Неужели  вы думаете,
что я мог так о себе возомнить только потому, что  она просила сохранить мне
жизнь? Да она сделала бы то же самое  для новорожденного щенка. Если  хотите
знать, у меня  есть другое, гораздо  более веское основание гордиться собой.
Она  поцеловала вот эту руку. Да, поцеловала. А почему? Потому  что  думала,
будто я отчаянный  храбрец и иду на смерть.  Конечно, она сделала это  не из
любви ко мне, и мне незачем говорить  это вам, которая не  может смотреть на
меня без  смеха. Это  было сделано  из  преклонения  перед храбростью, хотя,
конечно, она  ошибалась.  Думается мне,  кроме меня и бедного принца  Чарли,
Катриона никому не оказывала такой чести. Разве это не сделало меня богом? И
думаете, сердце мое не трепещет при воспоминании об этом?
     -- Да,  я часто смеюсь над вами даже вопреки приличию,  --  согласилась
она. -- Но вот что я вам скажу: если вы так о ней говорите, у вас есть искра
надежды.
     -- У меня? --  воскликнул я. --  Да мне  никогда  не осмелиться! Я могу
сказать все это вам, мисс Грант, мне все равно,  что вы  обо мне думаете. Но
ей... Никогда в жизни!
     -- Мне кажется, у вас  самый твердый лоб во всей Шотландии, --  сказала
она.
     -- Правда, он довольно твердый, -- ответил я, потупившись.
     -- Бедняжка Катриона! -- воскликнула мисс Грант.
     Я только пялил на нее глаза;  теперь-то я прекрасно понимаю, к чему она
клонила (и,  быть может, нахожу этому некоторое оправдание), но я никогда не
отличался сообразительностью в таких двусмысленных разговорах.
     -- Мистер Дэвид,  -- сказала она, -- меня мучит совесть, но, видно, мне
придется говорить  за вас. Она  должна знать, что  вы поспешили  к ней,  как
только  услышали, что она в тюрьме.  Она должна знать, что ради нее  вы даже
отказались  от еды. И о  нашем разговоре она узнает ровно столько, сколько я
сочту  возможным  для  столь юной  и неискушенной девицы. Поверьте  мне, это
сослужит вам  гораздо  лучшую службу,  чем вы могли бы  сослужить себе сами,
потому что она не заметит, какой у вас твердый лоб.
     -- Так вы знаете, где она? -- воскликнул я.
     -- Разумеется, мистер  Дэвид, только этого я вам никогда  не открою, --
отвечала она.
     -- Но почему же? -- спросил я.
     -- А потому,  -- сказала она,  --  что я верный Друг,  в  чем  вы скоро
убедитесь. И прежде всего я  друг своему  отцу.  Смею вас заверить, никакими
силами и  никакими мольбами вы не заставите меня сделать это, так что нечего
смотреть на  меня  телячьими глазами. А  пока  желаю Вашему  Дэвидбэлфурству
всего наилучшего.
     --  Еще одно  слово!  --  воскликнул  я.  -- Есть  одна  вещь,  которую
непременно надо объяснить, иначе мы с ней оба погибли.
     -- Ну,  говорите,  только  покороче, --  сказала  она. -- Я  и  так уже
потратила на вас полдня.
     --  Миледи  Аллардайс  считает...  -- начал я.  --  Она  думает...  она
полагает... что это я похитил Катриону.
     Мисс Грант покраснела, и я даже  удивился, что ее так легко смутить, но
потом  сообразил,  что  она  просто с  трудом удерживается  от  смеха, в чем
окончательно убедился, когда она ответила мне прерывающимся голосом:
     -- Я беру на себя защиту вашего доброго имени. Положитесь на меня.
     С этими словами она вышла из библиотеки.


        ГЛАВА XX. Я ПРОДОЛЖАЮ ВРАЩАТЬСЯ В СВЕТЕ


     Почти два месяца я прожил в доме Престонгрэнджа и весьма  расширил свои
знакомства  с  судьями,  адвокатами  и  цветом  эдинбургского  общества.  Не
думайте, что моим образованием  пренебрегали; напротив, у меня не оставалось
ни минуты свободной. Я изучал французский язык и  готовился ехать  в Лейден;
кроме того,  я  начал учиться фехтованию и  упорно занимался  часа по три  в
день, делая заметные успехи; по  предложению  моего родича  Пйлрига, который
был  способным  музыкантом, меня определили  в класс пения, а  по воле  моей
наставницы мисс Грант -- в класс танца, где, должен  признаться, я далеко не
блистал. Однако  все вокруг любезно твердили, что благодаря этому манеры мои
стали изысканней; как бы там ни было, но я в  самом деле перестал путаться в
полах своей  одежды и  в шпаге, а  в гостях держался непринужденно, словно у
себя  дома.  Весь  мой гардероб подвергся  решительному  пересмотру, и самые
пустячные  мелочи, например, где мне перевязывать  волосы  или какого  цвета
платок  носить  на шее, обсуждались  тремя девицами самым серьезным образом.
Одним  словом, я стал неузнаваем и приобрел  даже модный лоск, который очень
удивил бы добрых людей в Эссендине.
     Две младшие сестры  весьма охотно обсуждали мои наряды, потому что сами
только  о  туалетах  и  думали.  В  остальном  же  они  едва   замечали  мое
существование; и хотя обе  всегда были  очень любезны и относились  ко мне с
некоей равнодушной сердечностью, они все же  не  могли скрыть, как им скучно
со м,  ной. Что же до  тетушки, это была на  редкость невозмутимая  женщина,
она,  пожалуй, уделяла  мне  ровно столько  же внимания, сколько всем членам
семейства, то есть почти никакого.  Поэтому  ближайшими  моими друзьями были
старшая  дочь  прокурора  и он сам, причем совместные  развлечения еще более
укрепили эту дружбу. Перед началом судебной сессии мы провели несколько дней
в усадьбе Грэндж, где жили роскошно, ничем не стесняясь, и там начали вместе
ездить  верхом,  а  потом стали  ездить  ив  Эдинбург,  насколько  прокурору
позволяли его бесконечные дела. Когда от прогулки на свежем воздухе, трудной
дороги  или  непогоды  нас  охватывало  оживление,  робость  моя  совершенно
исчезала;  мы  забывали,  что  мы  чужие  друг другу, и, так  как  никто  не
заставлял меня говорить, слова лились тем свободнее. Тогда  я и рассказал им
мало-помалу  все,  что  произошло со  мной  с  того  самого времени, когда я
покинул Эссендин:  как я  отправился в  плаванье и  участвовал  в  стычке на
"Завете", как блуждал, среди вереска и что было  потом; они заинтересовались
моими  приключениями,  и  однажды  в  неприсутственный  день  мы   совершили
прогулку, о которой я расскажу несколько подробней.
     Мы  сели  в седло  ранним утром и  направились прямо  туда,  где  среди
большого,  заиндевелого  в  этот  утренний час поля  стоял замок  Шос, и над
трубой его не было  дыма.  Здесь Престонгрэндж спешился, велел мне подержать
лошадь  и  один  отправился к  моему дяде.  Помню,  сердце  мое  исполнилось
горечью, когда я увидел  этот пустой замок и подумал,  что несчастный скряга
сидит в холодной кухне, бормоча что-то себе под нос.
     -- Вот мой дом, -- сказал я. -- И вся моя семья.
     -- Бедный Дэвид Бэлфур! -- сказала мисс Грант.
     Я так  и не  узнал, о чем  они там  говорили;  но  разговор  этот,  без
сомнения, был не очень приятен для Эбенезера, ибо, когда прокурор  вернулся,
лицо у него было сердитое.
     -- Кажется,  вы скоро станете богачом, мистер Дэви,  -- сказал он, вдев
одну ногу в стремя и оборачиваясь ко мне.
     -- Не  стану притворяться,  будто  это  меня огорчает, -- сказал  я. По
правде  говоря,  во  время  его  отсутствия  мы   с  мисс  Грант  дали  волю
воображению, украшая поместье зелеными полями, цветниками и террасой; многое
из этого я с тех пор осуществил.
     Затем  мы отправились в Куинсферри, где  нас радушно  принял  Ранкилер,
который буквально лез вон  из кожи,  стараясь  угодить столь  важному гостю.
Здесь прокурор с искренним участием стал подробно вникать в мои дела  и часа
два  просидел  со стряпчим  у  него в кабинете, причем выказал  (как я после
узнал)  большое уважение  ко  мне и заботу о моей  судьбе.  Чтобы  скоротать
время, мы  с  мисс Грант  и молодым Ранкилером взяли лодку  и  поплыли через
залив  к Лаймкилнсу. Ранкилер был  смешон  (и, как мне  показалось, дерзок),
когда стал  громко восхищаться молодой дамой,  и,  хотя  эта  слабость столь
присуща  их полу,  я удивился,  видя, что она как будто чуточку польщена. Но
это оказалось  к лучшему: когда мы переправились на другой берег, она велела
ему сторожить  лодку, а мы с ней  пошли дальше,  в  трактир. Она  сама этого
пожелала,  потому что ее заинтересовал мой рассказ  об  Элисон  Хэсти и  она
захотела увидеть девушку. Мы снова застали  ее одну -- отец ее, должно быть,
целыми днями трудился в поле, -- и она, как полагается, учтиво присела перед
джентльменом и красивой молодой дамой в платье для верховой езды.
     -- Разве вы не хотите поздороваться со  мной как следует? -- спросил я,
протягивая руку. -- И разве вы не помните старых друзей?
     -- Господи! Да что же это! -- воскликнула она. --  Ей-богу,  да ведь вы
же тот оборванец...
     -- Он самый, -- подтвердил я.
     -- Сколько раз я вспоминала вас и вашего друга, и до чего ж мне приятно
видеть вас в богатой одежде! -- воскликнула она. --  Я тогда поняла, что  вы
нашли своих, потому что вы прислали  мне такой дорогой  подарок, не знаю уж,
как вас за него благодарить.
     -- Вот что,  --  сказала мне мисс  Грант, --  пойдите-ка  прогуляйтесь,
будьте умником. Я пришла  сюда не для того, чтобы тратить время  понапрасну.
Нам с ней надо поговорить.
     Она  пробыла  в  доме  минут  десять, а  когда  вышла,  я  заметил  два
обстоятельства: глаза у  нее покраснели, а с груди исчезла серебряная брошь.
Это глубоко меня тронуло.
     -- Сейчас вы прекрасны, как никогда, -- сказал я.
     -- Ох, Дэви, не будьте  таким высокопарным глупцом, -- сказала она и до
самого вечера была со мной суровее, чем обычно.
     Когда мы вернулись, в доме уже зажигали свечи.
     Долгое время я  ничего больше не  слышал о Катрионе -- мисс Грант  была
непроницаема и, когда я  заговаривал о ней, заставляла меня умолкнуть своими
шутками.  Но  однажды, вернувшись с  прогулки,  она застала  меня  одного  в
гостиной, где  я занимался  французским  языком, и я  заметил в ней какую-то
перемену; глаза ее  ярко блестели, она раскраснелась и,  поглядывая на меня,
то и  дело  прятала  улыбку. Словно воплощение шаловливого  лукавства, она с
живостью вошла в комнату, затеяла со мной  ссору из-за какого-то  пустяка и,
уж во всяком случае, без малейшего повода с моей стороны. Я очутился будто в
трясине -- чем решительней старался я выбраться на твердое место, тем глубже
увязал; наконец она решительно заявила, что никому не позволит так дерзко ей
отвечать и я должен на коленях молить о прощении.
     Ее беспричинные нападки разозлили меня.
     -- Я не сказал ничего такого, что могло бы вызвать ваше неудовольствие,
-- сказал я, -- а на колени я становлюсь только перед богом.
     --  Я  богиня  и тоже  имею на это  право! -- воскликнула  она, тряхнув
каштановыми кудрями, и покраснела.  -- Всякий  мужчина, который приближается
ко мне  настолько, что я могу задеть его юбкой, обязан стоять передо мной на
коленях!
     --  Ну ладно, я так и  быть готов просить у вас прощения, хотя клянусь,
не  знаю за что,  -- отвечал  я.  -- Но всякие театральные жесты я  оставляю
другим.
     -- Ах, Дэви! -- сказала она. -- А если я вас попрошу?
     Я подумал, что напрасно вступил с ней в  спор, да еще по такому пустому
поводу, ведь женщина все равно что неразумное дитя.
     -- Мне это кажется ребячеством, -- сказал я, -- недостойным того, чтобы
вы об этом просили, а я исполнял такую просьбу. Но так и быть, я согласен, и
если на мне будет пятно, то по вашей вине.
     С этими словами я добросовестно стал на колени.
     -- То-то! -- воскликнула она.  --  Вот подобающая  поза, к которой  я и
старалась вас принудить. -- Тут  она крикнула:  --  Ловите!  --  бросила мне
сложенную записочку и со смехом выбежала из комнаты.
     На записке не было ни числа, ни обратного адреса.
     "Дорогой мистер  Дэвид, --  говорилось в ней, -- я все  время узнаю про
ваши дела от моей родственницы мисс  Грант и радуюсь за вас. Я чувствую себя
прекрасно и живу как нельзя лучше, у добрых людей,  но вынуждена скрываться,
хотя надеюсь,  что мы с вами снова увидимся. Моя милая родственница, которая
любит  нас  обоих,  рассказала мне, какой вы  верный  друг.  Она велела  мне
написать эту записку и прочитала  ее. Прошу  вас  повиноваться ей  во всем и
остаюсь вашим верным другом, Катрионой Макгрегор Драммонд.
     Р.S. Не повидаете ли вы мою родственницу Аллардайс?"
     Как выражаются  военные,  это  был немалый ратный подвиг,  и  все же я,
повинуясь ее приказу, отправился прямо в  Дин. Но  странно,  старуху  словно
подменили, из нее  теперь можно  было веревки вить. Каким образом мисс Грант
удалось этого достичь,  ума  не приложу; но как бы то ни было, я уверен, она
не  решилась выступить открыто, поскольку  ее отец был замешан  в этом деле.
Ведь  это  он  убедил  Катриону скрыться или,  вернее,  не возвращаться к ее
родственнице"  и устроил ее в  семействе Грегори, людей честных и очень  ему
преданных,  которым она тем более могла  довериться, что они  были  из ее же
клана  и  рода.  У  них она  тайно  жила  до тех пор, пока  все  не  созрело
окончательно, после  чего они помогли ей вызволить отца из  тюрьмы,  а когда
его выпустили, она снова тайно вернулась к ним. Так Престонгрэндж обрел свое
оружие и воспользовался им; при этом ни словечка не просочилось наружу о его
знакомстве с дочерью Джемса Мора. Разумеется, шепотом передавались кое-какие
слухи  о  побеге   этого   человека,  пользовавшегося   дурной   славой;  но
правительство  прибегло к  подчеркнутой  строгости, одного  из  надзирателей
высекли, лейтенант  гвардии  (мой  бедный друг Дункансби)  был  разжалован в
рядовые, а что  до Катрионы,  то все  мужчины были  очень рады, что  ее вину
обошли молчанием.
     Я никак не мог уговорить мисс Грант передать ответную записку. "Нет, --
говорила она, когда я начинал  настаивать, -- не хочу, чтобы  Кэтрин узнала,
какой  у  вас твердый лоб". Выносить это было  тем труднее, что  она, как  я
знал,  виделась  с  моей  маленькой подружкой  чуть  ли  не  каждый  день  и
рассказывала ей обо  мне всякий раз, как я (по ее выражению)  "был умником".
Наконец  она соблаговолила пожаловать меня, как она сказала, своей милостью,
которая мне скорей  показалась  насмешкой. Право, она  была  надежным, можно
сказать,  неукротимым  другом всякому, кого любила, а среди них первое место
занимала  одна  дряхлая  болезненная  аристократка,  почти  слепая  и  очень
остроумная, которая жила  на верхнем этаже дома, стоявшего в узком переулке,
держала в клетке целый выводок коноплянок и с утра до ночи принимала гостей.
Мисс  Грант  любила  водить  меня  туда  и   заставляла  развлекать  старуху
рассказами о моих злоключениях; мисс Тибби Рэмси (так ее звали) была со мной
необычайно  ласкова  и  рассказала  мне  немало  полезного  о  людях  старой
Шотландии и о делах минувших лет. Надо сказать, что  из ее окна -- так  узок
был переулок, всего каких-нибудь три шага  в ширину, -- можно было заглянуть
в решетчатое окошко, через которое освещалась лестница в доме напротив.
     Однажды мисс Грант  под каким-то предлогом оставила меня  там вдвоем  с
мисс  Рэмси.  Помню,  мне  показалось,  что  эта  дама  рассеянна  и  чем-то
озабочена. Да и  самому мне вдруг стало не по себе, потому что окно, вопреки
обыкновению, было открыто, а день  выдался холодный. И вдруг до меня долетел
голос мисс Грант.
     -- Эй, Шос! --  крикнула она. -- Высуньтесь-ка в окно и поглядите, кого
я вам привела!
     Мне кажется, я  в жизни не видал ничего прекраснее. Весь узкий переулок
тонул в прозрачной  тени,  где все  было отчетливо  видно на фоне черных  от
копоти стен; и в зарешеченном оконце я  увидел два улыбающихся лица --  мисс
Грант и Катрионы.
     -- Ну вот! -- сказала мисс Грант. -- Я хотела, чтобы она увидела вас во
всем блеске, как та девушка в Лаймкилнсе. Пускай полюбуется, что я сумела из
вас сделать, когда взялась за это всерьез!
     Я  вспомнил, что в  тот  день она  особенно придирчиво  осматривала мое
платье;  вероятно,  не менее строгому  осмотру подверглась и Катриона.  Мисс
Грант, такая веселая и умная, удивительно много внимания уделяла одежде.
     -- Катриона! -- едва вымолвил я.
     Она же  не произнесла ни звука, только махнула  рукой и улыбнулась мне,
после чего ее сразу увели от окна.
     Едва она скрылась, я бросился вниз,  но  дверь была заперта; я  побежал
назад к мисс Рэмси, крича, чтобы  она дала мне ключ, но с таким же успехом я
мог бы взывать на скале к развалинам замка. Она сказала, что дала  слово,  и
мне надо быть умником. Взломать дверь было невозможно, даже  если пренебречь
всеми приличиями; не  мог я и  выпрыгнуть в окно, так как оно было на высоте
седьмого этажа. Мне оставалось лишь, вытянув  шею, глядеть  из окна и ждать,
пока они снова покажутся на лестнице. Я только и увидел две головки, забавно
сидевшие  на юбках, словно  на  подушечках  для  булавок.  Катриона  даже не
взглянула вверх на прощание; сделать это ей не позволила (как я узнал после)
мисс  Грант,  сказав, что люди выглядят особенно непривлекательно, когда  на
них смотрят сверху вниз.
     Вскоре меня выпустили, и по  дороге домой  я стал укорять мисс  Грант в
жестокости.
     --  Мне  жаль, что  вы  так разочарованы, -- сказала  она с  притворной
скромностью. -- А я вот очень довольна. Вы выглядели лучше, чем я опасалась.
Когда  вы появились в окне -- только смотрите, не зазнавайтесь! -- у вас был
вид блестящего молодого человека. Но не забывайте, Катриона не могла видеть,
какой у вас твердый лоб, -- добавила она, как бы стараясь меня ободрить.
     --  Ах, да оставьте  в покое мой лоб! -- воскликнул  я. -- Он ничуть не
тверже, чем у других.
     --  И даже  мягче, чем у некоторых, -- сказала она. -- Но я ведь говорю
притчами, как иудейский пророк.
     -- Неудивительно, что их побивали камнями, -- заметил я. --  Но как вы,
несчастная, могли это сделать? Зачем вам было подвергать меня такой пытке.
     -- Любовь, как и человек, нуждается в пище, -- ответила она.
     -- О Барбара, дайте мне насмотреться на нее! -- взмолился я. -- Вам это
ничего не стоит... Вы видите ее когда захотите... Дайте мне хоть полчаса.
     -- Кто руководит вашей любовью, вы или я? -- спросила она,  и так как я
продолжал   требовать   своего,   прибегла   к   крайнему   средству:  стала
передразнивать  мой голос, когда я выкрикнул имя Катрионы,  и таким  образом
несколько дней продержала меня в повиновении.
     О судьбе нашего прошения не было ни слуху, ни духу, во всяком случае, я
о нем  ничего  не знал. Насколько  мне теперь известно, Престонгрэндж и  его
светлость верховный  судья знали кое-что, но  притворялись,  будто ничего не
слышали; как бы то ни  было,  они держали дело в тайне,  и публика ничего не
узнала; а когда настал срок, ненастный день 8 ноября, бедняга Джемс из Глена
под вой ветра и шум  дождя был  законным порядком повешен в Леттерморе, близ
Балахулиша.
     Вот чем кончились все мои попытки повлиять на политику!  Невинные гибли
до Джемса  и, вероятно, будут гибнуть впредь (несмотря на всю нашу мудрость)
до скончания времен. И  до скончания времен молодые люди, еще не привыкшие к
коварству жизни  и  людей, будут  бороться, как  боролся  я,  и решаться  на
героические  поступки,  и подвергать себя опасности;  а  ход  событий  будет
отбрасывать их прочь, неотвратимый, как армия на марше. Джемса повесили; а я
жил в  доме Престонгрэнджа и испытывал  к  нему  благодарность  за отеческое
внимание. Его  повесили.  И  подумать только -- встретив  на  улице  мистера
Саймона, я  поспешил снять  перед  ним  шляпу, как  примерный мальчик  перед
учителем.  Его  повесили, добившись этого хитростью  и  жестокостью,  а  мир
продолжал  жить и ничуть не изменился; и  негодяи, составившие этот  ужасный
заговор, считались благопристойными,  добрыми,  почтенными отцами семейства,
ходили в церковь и причащались святых даров!
     Но  я  по-своему  смотрел  на  это  грязное  дело,  которое  называется
политикой: я увидел ее с изнанки, где  она черна, как могила, и на всю жизнь
излечился  от  желания  вновь  принять в  ней участие.  Я  мечтал  пойти  по
простому, тихому, мирному пути, держась подальше от  опасностей и соблазнов,
грозящих запятнать мою совесть. Ведь оглядываясь назад, я видел, что в конце
концов  ничего не  достиг; столько было громких слов и благих  намерений, но
все попусту.
     25  числа того  же  месяца из  Лита отплывал корабль,  и неожиданно мне
предложили собрать  вещи и ехать в Лейден. Престонгрэнджу я, разумеется,  не
сказал ни слова: и так уж я слишком  долго злоупотреблял его гостеприимством
и ел  за его столом.  Но с его дочерью  я был  более откровенен и сетовал на
судьбу, жалуясь, что  меня посылают за границу, и  твердя, что,  если она не
позволит попрощаться с Катрионой, я в последнюю минуту откажусь ехать.
     -- Я ведь дала вам совет, не так ли? -- спросила она.
     --  Конечно, --  ответил я.  -- И,  кроме того, я не забыл, что  многим
обязан  вам и что мне ведено вам повиноваться. Но признайтесь сами,  ведь вы
слишком любите шутить, чтобы вам можно было до конца довериться.
     --  Вот что  я вам скажу, -- заявила она.  -- Будьте на  борту в девять
часов утра. Корабль отплывает только в час. Не отпускайте шлюпку. И если вас
не  удовлетворит  мой прощальный привет, можете сойти на берег и сами искать
Кэтрин.
     Больше   я   ничего   не  мог   из   нее   вытянуть,   и  мне  пришлось
удовольствоваться этим.
     Наконец настал день, когда  нам с ней  предстояло расстаться.  Мы очень
подружились за  это  время, и она столько  для  меня сделала; я не спал  всю
ночь,  думая  о том,  как мы  расстанемся,  а также о  чаевых,  которые  мне
предстояло раздать слугам. Я знал, что она считает меня слишком застенчивым,
и хотел доказать ей, что это не так. Да и вообще теперь, когда я испытывал к
ней такую  горячую и, надеюсь, взаимную привязанность, всякая  отчужденность
могла  бы показаться просто невежливой. Поэтому я собрался с  духом, заранее
выбрал  слова и,  когда  мы  остались  одни в  последний раз, смело попросил
разрешения поцеловать ее на прощанье.
     -- Удивляюсь, как вы могли до такой степени забыться, мистер Бэлфур, --
сказала  она.  --  Я  что-то  не  припоминаю,  чтобы давала  вам  повод  так
истолковать наше знакомство.
     Я стоял перед ней столбом,  не зная, что подумать, а тем более сказать,
как вдруг она обхватила меня  за шею  и подарила мне самый нежный поцелуй на
свете.
     -- Ах, вы совершенный  ребенок!  --  воскликнула она.  --  Да  разве  я
допущу, чтобы мы расстались, как чужие? И если я не могу в вашем присутствии
и  на пять минут сохранить серьезность,  это не  мешает  мне любить вас всем
сердцем. Только взгляну на  вас,  и  вся я  уже полна любовью  и  смехом!  А
теперь, дабы  завершить ваше образование, вот вам совет, который очень скоро
вам пригодится. Никогда не просите женщин.  Они все равно ответят "нет". Бог
еще не создал девушки,  которая  устояла бы перед этим искушением. Богословы
говорят, что над женщиной  тяготеет  Евино проклятие:  она не сказала "нет",
когда дьявол предложил ей яблоко, и теперь ее дочери не могут сказать ничего
другого.
     -- Поскольку я скоро потеряю свою милую учительницу... -- начал я.
     -- Вот истая любезность!
     И она присела.
     --  Я  задам вам один вопрос.  Можно ли попросить девушку выйти за меня
замуж?
     --  А по-вашему, можно жениться и без этого? --  спросила она.  -- Или,
может быть, вы станете дожидаться, пока она сама сделает вам предложение?
     -- Вот видите, вы не умеете быть серьезной, -- сказал я.
     -- Я буду  очень серьезна в одном, Дэвид, --  сказала  она. -- Я всегда
останусь вам другом.
     Наутро, когда я сел в седло, все четыре дамы стояли у того самого окна,
из которого мы  недавно смотрели  на Катриону, выкрикивали слова прощания  и
махали платками мне вслед. Я знал, что одна из четырех искренне опечалена; и
при  этой мысли,  когда я  вспомнил, как  впервые  подошел к этой двери  три
месяца назад, грусть и благодарность смешались в моей душе.


         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * . ОТЕЦ И ДОЧЬ



        ГЛАВА XXI. ПУТЕШЕСТВИЕ В ГОЛЛАНДИЮ


     Корабль стоял  на одном якоре далеко от  литского причала, и  пассажиры
должны были добираться к  нему на  шлюпках. Это было нетрудно, так как стоял
мертвый штиль, день выдался морозный и  облачный и туман клубился над  самой
водой.  Корпус корабля, когда я подплывал  к  нему,  был  скрыт в тумане, но
высокие  мачты  искрились  на солнце, словно  отлитые из огня. Этот торговый
корабль,  большой и удобный, с несколько тупым носом,  был  тяжело  нагружен
солью, соленой семгой  и тонкими белыми бумажными  чулками, предназначенными
на продажу  в  Голландии.  На  борту  меня  встретил  капитан --  некий Сэнг
(кажется, из Лесмахаго), очень приветливый, добродушный старый моряк, хотя в
тот миг он, пожалуй, слишком много суетился. Кроме меня, никто из пассажиров
еще не  прибыл, и меня оставили на палубе,  где я расхаживал  взад и вперед,
всматриваясь в даль и раздумывая, каким же будет обещанное мне прощание.
     Эдинбург  и Пентлендские холмы рисовались надо мной как  бы  в туманном
сиянии, время от времени затмеваемые  облаками; на месте Лита виднелись лишь
макушки  труб,  а  на  поверхности воды, где стлался туман, вообще ничего не
было видно. Вдруг послышался плеск весел, и вскоре, словно вынырнув из дыма,
клубящегося над  костром, показалась лодка. На корме сидел мрачный  человек,
закутанный  от холода в кусок парусины, а рядом  с ним  виднелась  стройная,
нежная,  изящная фигурка девушки,  и  у  меня дрогнуло сердце.  Я едва успел
перевести дух и приготовиться к встрече с нею, как она уже с улыбкой ступила
на палубу, и я отвесил ей самый изысканный поклон, который и сравнить нельзя
было  с тем поклоном,  что я несколько месяцев  назад отдал этой особе.  Без
сомнения,  оба  мы   сильно  изменились:  она  стала  выше  ростом,  заметно
вытянулась,   как  чудесное  молодое   деревце.  У   нее   появилась   милая
застенчивость,  которая так  к  ней шла, и она была исполнена достоинства  и
женственности; рука одной  и  той же волшебницы поработала над нами,  и мисс
Грант обоим нам придала блеск, хотя красота была присуща лишь одной.
     У  обоих вырвались почти одинаковые восклицания, каждый был уверен, что
другой приехал проститься, но тотчас же выяснилось, что мы едем вместе.
     --  Так вот почему  Барби ничего  мне не сказала! -- воскликнула она  и
сразу вспомнила,  что при ней письмо, которое дано ей с условием,  чтобы она
вскрыла его не  ранее, чем ступит на борт. В  конверт была вложена записка и
для меня, где говорилось:
     "Дорогой Дэви!  Ну, как вам понравился мой прощальный привет? И что  вы
скажете о своей попутчице? Поцеловали вы ее или только попросили разрешения?
Я чуть было не кончила на этом свое письмо, но тогда цель моего вопроса едва
ли  была бы  достигнута;  а самой мне ответ  известен  на собственном опыте.
Итак, мысленно  впишите сюда мой добрый совет. Не  будьте слишком робким, но
ради  бога не пытайтесь напускать  на себя развязность,  это вам  совсем  не
идет.
     Остаюсь вашим любящим другом и наставницей Барбарой Грант".
     Вырвав  листок  из  записной  книжки,  я  написал   ответ,  исполненный
благодарности, сложил его  вместе с  письмецом от Катрионы и запечатал своей
новой печатью с  гербом Бэлфуров и отдал  слуге  Престонгрэнджа, ждавшему  в
моей лодке.
     Теперь, наконец, мы  могли наглядеться друг на  друга,  так  как до сих
пор,  повинуясь  какому-то взаимному  побуждению, мы  избегали  обмениваться
взглядами, пока снова не пожали друг другу руки.
     -- Катриона! -- сказал я. Но на этом все мое красноречие иссякло.
     -- Вы рады меня видеть? -- спросила она.
     --  Об этом незачем и спрашивать, -- ответил  я.  -- Мы слишком большие
друзья, чтобы попусту тратить слова.
     -- Правда, лучше этой девушки  нет никого на свете? -- воскликнула она.
-- В жизни не встречала такой красавицы, такой чистой души.
     -- И все же Эпин интересует  ее  не  больше, чем  прошлогодний снег, --
заметил я.
     --  Ах, она и в самом  деле так сказала! -- воскликнула Катриона.  -- А
все-таки она  взяла  меня к себе  и  обласкала  ради  моего честного имени и
благородной крови, которая течет в моих жилах.
     -- Сейчас я вам все объясню, -- сказал я. -- Каких только лиц не бывает
на свете. Вот у Барбары такое  лицо,  что стоит только взглянуть  на него, и
всякий  придет в  восхищение  и поймет,  что она  чудесная, смелая,  веселая
девушка. А ваше лицо совсем другое, я  и  сам  до  сегодняшнего дня не  знал
по-настоящему, какое  оно.  Вы  не  можете себя  видеть  и  оттого  меня  не
понимаете, но именно  ради вашего лица она  взяла вас к себе и обласкала.  И
всякий на ее месте сделал бы то же самое.
     -- Всякий? -- переспросила она.
     -- Всякий на всем божьем свете! -- отвечал я.
     -- Так вот почему меня взяли солдаты из замка! -- воскликнула она.
     -- Это Барбара научила вас расставлять мне ловушки, -- заметил я.
     -- Ну  уж, что ни говорите, а она  научила  меня еще кое-чему.  Она мне
многое объяснила  насчет  мистера  Дэвида,  рассказала  обо всех его  дурных
чертах и о том,  что есть в нем кое-что и  хорошее,  -- сказала  Катриона  с
улыбкой. -- Она рассказала мне про мистера Дэвида все, умолчала только,  что
он поплывет со мной на одном корабле. Кстати, куда вы плывете?
     Я рассказал.
     -- Что ж, --  проговорила она, -- несколько дней мы проведем  вместе, а
потом,  наверное, простимся  навек!  Я еду  к своему отцу в  город,  который
называется Гелвоэт, а оттуда во Францию, мы будем там жить в изгнании вместе
с вождями нашего клана.
     В ответ я лишь что-то промычал, потому что при упоминании о Джемсе Море
у меня всегда пресекался голос.
     Она сразу это заметила и угадала мои мысли.
     -- Скажу вам  одно,  мистер Дэвид, --  заявила она. -- Конечно, двое из
моих родичей обошлись с вами не совсем хорошо. Один из них -- мой отец Джемс
Мор, а второй  --  лорд  Престонгрэндж.  Престонгрэндж  оправдался сам или с
помощью своей дочери. А мой отец Джемс Мор... Вот что я вам скажу: он  сидел
в  тюрьме,  закованный  в кандалы. Он  честный, простой  солдат  и  простой,
благородный шотландец. Ему вовек не понять, чего они  добиваются.  Но если б
он понял,  что это грозит несправедливостью молодому  человеку вроде вас, он
бы лучше  умер.  И ради  ваших дружеских чувств ко мне я прошу вас: простите
моего отца и мой клан за ошибку.
     -- Катриона, -- сказал я, -- мне незачем знать, что это была за ошибка.
Я  знаю только одно:  вы пошли к  Престонгрэнджу и  на коленях  умоляли  его
сохранить мне  жизнь. Конечно, я понимаю, вы пошли к нему ради своего  отца,
но ведь вы просили и за  меня. Я  просто  не могу  об этом говорить. О  двух
вещах я не могу даже думать: о том, как вы меня  осчастливили, когда назвали
себя  моим  другом,  и как просили  сохранить мне жизнь.  Не будем же больше
никогда говорить о прощении и обидах.
     После этого мы  постояли немного молча -- Катриона потупила  глаза, а я
смотрел на нее, -- и прежде чем мы заговорили снова, с северо-запада потянул
ветерок, и матросы принялись ставить паруса и поднимать якорь.
     Кроме  нас с Катрионой,  на  борту  было еще шесть  пассажиров, так что
места в каютах едва хватало. Трое  были степенные торговцы из Лита, Керколди
и  Дандн,  плывшие  по  какому-то  делу  в  Верхнюю  Германию. Четвертый  --
голландец,  возвращавшийся домой,  остальные --  почтенные  жены  торговцев;
попечению одной из них была вверена Катриона. Миссис Джебби (так ее  звали),
на  наше счастье,  плохо  переносила морское  путешествие и  целыми  сутками
лежала  пластом. К  тому же все пассажиры на борту "Розы" были люди пожилые,
кроме  нас  да  еще  бледного   мальчугана,  который,  как  сам  я  некогда,
прислуживал  за едой;  и получилось так,  что мы  с  Катрионой  были всецело
предоставлены  самим  себе.  Мы сидели рядом за столом, и я  с  наслаждением
подавал ей блюда.  На палубе я подстилал для нее свой плащ;  и поскольку для
этого времени года  погода стояла  на редкость хорошая, с ясными,  морозными
днями и ночами, с ровным легким ветерком, так что, пока судно шло через  все
Северное море, команде не  пришлось даже прикасаться к парусам, мы сидели на
палубе  (лишь  изредка прохаживаясь,  чтобы  согреться) от  утренней зари до
восьми  или девяти вечера, когда на  небе загорались  яркие звезды. Торговцы
или капитан Сэнг иногда с улыбкой поглядывали на нас, перебрасывались шуткою
и  снова  предоставляли нас  самим себе;  большую же  часть времени они были
поглощены, рыбой, ситцем и холстом или подсчитывали, скоро ли доедут, нимало
не интересуясь заботами, которыми были поглощены мы.
     Поначалу  нам  было  о  чем поговорить  и мы казались  себе  необычайно
остроумными; я немножко строил из себя светского франта, а она (мне кажется)
играла  роль молодой дамы, кое-что  повидавшей  на своем веку. Но  вскоре мы
стали держаться  проще. Я  отбросил высокопарный, отрывистый английский язык
(которым владел не  слишком хорошо)  и  забывал о поклонах и расшаркиваниях,
которым  меня обучили в  Эдинбурге; она, со своей  стороны, усвоила со  мной
дружеский тон; и мы жили бок о бок, как близкие родичи, только я испытывал к
ней  чувства  более глубокие, чем она ко мне. К этому времени мы чаще  стали
молчать, чему оба  были очень  рады. Иногда  она  рассказывала  мне  сказки,
которых знала великое  множество, наслушавшись их  от моего рыжего  знакомца
Нийла. Рассказывала она очень мило, и сами сказки были  милые,  детские;  но
мне всего приятней было слышать ее  голос и думать, что вот она рассказывает
мне, а я слушаю. Иногда же мы сидели молча, не обмениваясь даже взглядами, и
наслаждались  одной лишь близостью  друг к  другу. Конечно, я могу  говорить
только о себе. Не уверен даже, что я спрашивал себя, о чем думает девушка, а
в собственных мыслях боялся признаться даже самому себе. Теперь  уже незачем
это скрывать  ни от  себя, ни от читателя: я  был  влюблен без  памяти.  Она
затмила в моих  глазах  солнце. Я, уже говорил, что  в последнее  время  она
стала выше ростом, тянулась  вверх, как всякое юное, здоровое существо, была
полна  сил,  легкости и бодрости; мне казалось, что она  двигалась, как юная
лань, и стояла, как молодая березка в горах. Только бы сидеть с ней рядом на
палубе, большего я не желал; право, я ни на минуту  не задумывался о будущем
и был до того счастлив настоящим, что не  хотел ломать голову  над тем,  как
быть дальше; лишь изредка я, не устояв перед искушением, задерживал  ее руку
в  своей.  Но при  этом я,  как скряга,  оберегал  свое счастье  и не  хотел
рискнуть ничем.
     Обычно  мы говорили каждый о  себе или друг о  друге,  так что  если бы
кто-нибудь  вздумал  нас  подслушивать,  он  счел  бы  нас  самыми  большими
себялюбцами на свете. Однажды во время такого разговора речь зашла о друзьях
и дружбе, и мы,  как вскоре оказалось, вступили на опасный путь. Мы говорили
о  том, какое  чудесное это  чувство  -- дружба  и как мало  мы о ней  знали
раньше, о том, как благодаря  ей жизнь словно  обновляется,  и делали тысячи
подобных же открытий, которые  с сотворения мира делают молодые люди в нашем
положении. Затем речь зашла о  том, что, как  это ни  странно, когда  друзья
встречаются впервые, им кажется,  будто жизнь только  начинается, а ведь  до
этого каждый прожил  на свете; столько лет, попусту теряя время среди других
людей.
     -- Я сделала совсем немного, -- говорила она,  -- и могла бы рассказать
всю свою жизнь в нескольких словах. Я ведь  всего только девушка, а,  что ни
говорите, много ли событий может произойти в жизни девушки? Но в сорок пятом
я  отправилась в  поход  вместе  со  своим кланом.  Люди  шли  с  саблями  и
кремневыми ружьями, некоторые большими отрядами, в одинаковых пледах,  и они
не  теряли  времени зря, скажу  я вам. Среди них были и шотландцы с равнины,
рядом скакали  их  арендаторы  и трубачи  верхом  на  конях, и  торжественно
звучали боевые волынки. Я ехала на горской лошадке по правую руку  от своего
отца  Джемса Мора и от  самого  Гленгайла.  Никогда  не забуду, как Гленгайл
поцеловал  меня в щеку и сказал: "Моя  родственница, вы единственная женщина
из  всего  клана, которая  отправилась  с  нами",  --  а мне  всего-то  было
двенадцать лет. Видела я и принца Чарли, ах, до  чего ж он был красив, глаза
голубые-голубые! Он  пожаловал меня к руке перед всей армией. Да,  это  были
прекрасные дни, но все  походило  на  сон, а  потом я вдруг проснулась. И вы
сами знаете,  что  было дальше;  пришли  ужасные времена,  нагрянули красные
мундиры, и мой отец с дядьями засел в горах, а я носила им еду поздней ночью
или  на  рассвете,  с первыми петухами. Да,  я много раз ходила  ночью, и  в
темноте сердце у  меня так сильно стучало от страха.  Просто чудо, как это я
ни  разу  не встретилась  с  привидением;  но, говорят,  девушке  их  нечего
бояться. Потом мой  дядя женился, и это было совсем ужасно. Ту женщину звали
Джин Кэй,  и я  все время  была с  ней  в ту ночь в  Инверснейде,  когда  мы
похитили ее у подруг по старинному обычаю. Она сама не  знала, чего  хотела:
то она была готова выйти за Роба, то через минуту и слышать о нем не желала.
В  жизни не видала такой полоумной,  не может  же человек говорить то да, то
нет. Что ж, она была вдова, а вдовы все плохие.
     -- Катриона! -- сказал я. -- С чего вы это взяли?
     -- Сама не знаю, -- ответила она. -- Так мне подсказывает сердце. Выйти
замуж  во второй  раз! Фу! Но  такая уж она была  --  вышла вторым браком за
моего  дядю Робина,  некоторое  время ходила  с ним в церковь и  на рынок, а
потом ей это надоело или подруги отговорили ее, а может, ей стало стыдно. Ну
и она сбежала обратно к своим,  сказала, будто мы  держали  ее силой, и  еще
много всего, я вам и повторить не  решусь. С тех  пор я стала плохо думать о
женщинах. Ну, а потом моего отца Джемса Мора посадили в тюрьму,  и остальное
вы знаете не хуже меня.
     -- И у вас никогда не было друзей? -- спросил я.
     --  Нет,  --  ответила она. -- В горах я  водила компанию с несколькими
девушками, но дружбой это не назовешь.
     --  Ну,  а  мне и  вовсе рассказывать не о  чем, -- сказал я. -- У меня
никогда не было друга, пока я не встретил вас.
     -- А как же храбрый мистер Стюарт? -- спросила она.
     -- Ах да, я о нем позабыл, -- сказал я. -- Но ведь он мужчина, а это --
совсем другое дело.
     --  Да,  пожалуй, --  согласилась она. -- Ну конечно же,  это -- совсем
другое дело.
     -- И был еще один  человек, -- сказал я.  --  Сперва я считал его своим
другом, но потом разочаровался.
     Катриона спросила, кто же она такая.
     -- Это он, а не она, -- ответил я. -- Мы с ним были лучшими учениками в
школе у моего отца и думали, что горячо любим друг друга. А потом он уехал в
Глазго, поступил  служить  в  торговый  дом,  который  принадлежал сыну  его
троюродного брата, и прислал мне оттуда с оказией  несколько писем, но скоро
нашел себе новых друзей, и, сколько  я ему ни писал, он и не думал отвечать.
Ох, Катриона, я долго сердился на весь  род людской. Нет  ничего  горше, чем
потерять мнимого друга.
     Она принялась подробно расспрашивать меня о его наружности и характере,
потому  что  каждого из нас очень  интересовало все,  что касалось  другого;
наконец в недобрый час я вспомнил, что у меня хранятся  его письма, и принес
всю пачку из каюты.
     -- Вот его письма, -- сказал я, -- и вообще все письма, какие я получал
в жизни.  Это  --  последнее, что я могу  открыть  вам  о себе. Остальное вы
знаете не хуже меня.
     -- Значит, мне можно их прочесть? -- спросила она.
     Я ответил, что,  конечно,  можно,  если только ей  не  лень; тогда  она
отослала меня и сказала, что прочтет их от первого до последнего. А в пачке,
которую  я ей дал, были  не только письма  от  моего  неверного друга,  но и
несколько писем от  мистера Кемпбелла, когда  он ездил в город по делам,  и,
поскольку  я  держал  всю  свою корреспонденцию  в одном месте,  коротенькая
записка  Катрионы,  а  также две записки  от мисс Грант: одна, присланная на
скалу Басе, а другая -- сюда, на борт судна. Но об этих двух записках я в ту
минуту и не вспомнил.
     Я мог думать только о Катрионе и сам не знал, что  делаю; мне было даже
все равно, рядом она  или нет; я заболел ею, и какой-то чудесный жар пылал в
моей  груди  днем  и  ночью,  во сне  и  наяву. Поэтому я  ушел на тупой нос
корабля,  пенивший волны, и не  так уж спешил  вернуться к ней, как могло бы
показаться,  --  я словно  бы  растягивал удовольствие. По  натуре  своей я,
пожалуй, не эпикуреец, но до тех  пор на мою долю выпало так мало радостей в
жизни,  что, надеюсь, вы  мне простите,  если я рассказываю  об этом слишком
подробно.
     Когда  я  снова   подошел  к  ней,  она  вернула  мне  письма  с  такой
холодностью, что  сердце у  меня  сжалось, --  мне почудилось,  что внезапно
порвалась связующая нас нить.
     -- Ну  как, прочли?  --  спросил  я, и мне  показалось, что  голос  мой
прозвучал неестественно, потому что я пытался понять, что ее огорчило.
     -- Вы хотели, чтобы я прочла все? -- спросила Катриона.
     -- Да, -- ответил я упавшим голосом.
     -- И последнее письмо тоже? -- допытывалась она.
     Теперь я понял, в чем дело; но все равно я не мог ей лгать.
     --  Я дал их вам все, не раздумывая, для того, чтобы  вы их прочли,  --
сказал я. -- Мне кажется, там нигде нет ничего плохого.
     -- А я иного мнения, -- сказала она. -- Слава богу, я не такая, как вы.
Это письмо незачем было мне показывать. Его не следовало и писать.
     -- Кажется, вы говорите о вашем же друге Барбаре Грант? -- спросил я.
     -- Нет  ничего  горше, чем  потерять  мнимого друга,  --  сказала  она,
повторяя мои слова.
     -- По-моему, иногда и сама дружба  бывает мнимой!  -- воскликнул  я. --
Разве  это справедливо,  что вы  вините меня в словах,  которые  капризная и
взбалмошная  девушка написала на клочке  бумаги? Вы  сами  знаете,  с  каким
уважением я к вам относился и буду относиться всегда.
     --  И все же вы показали мне это письмо! -- сказала Катриона. -- Мне не
нужны такие друзья. Я  вполне могу, мистер Бэлфур, обойтись без нее... и без
вас!
     -- Так вот она, ваша благодарность! -- воскликнул я.
     --  Я  вам  очень обязана,  -- сказала  она. -- Но прошу вас,  возьмите
ваши... письма.
     Она  чуть не задохнулась, произнося  последнее слово, и оно прозвучало,
как бранное.
     -- Что  ж,  вам не придется меня упрашивать,  -- сказал я,  взял пачку,
отошел  на несколько  шагов и швырнул ее  далеко в  море. Я готов  был и сам
броситься следом.
     До самого вечера я вне  себя расхаживал  взад-вперед  по палубе. Какими
только  обидными прозвищами не наградил я ее в своих мыслях, прежде чем село
солнце.  Все,  что  я  слышал о высокомерии  жителей гор, бледнело перед  ее
поведением:  чтобы молодую  девушку,  почти  еще  ребенка,  рассердил  такой
пустячный  намек, да еще сделанный ее  ближайшей подругой,  которую  она так
расхваливала  передо  мной!  Меня одолевали горькие, злые,  жестокие  мысли,
какие  могут  прийти   в  голову  раздосадованному   мальчишке.  Если  бы  я
действительно  поцеловал ее,  думал  я, она, пожалуй,  приняла бы это вполне
благосклонно; и лишь потому, что это написано на бумаге, да еще шутливо, она
так  нелепо   вспылила.  Мне  казалось,  что  прекрасному  полу  не  хватает
проницательности, а достается из-за этого бедным мужчинам.
     За  ужином мы, как всегда, сидели рядом, но как все сразу переменилось!
Она стала холодна, даже не смотрела в мою сторону, лицо у нее было каменное;
я готов был избить ее и в то же время ползать у ее ног, но она не подала мне
ни малейшего повода ни для того,  ни для  другого.  Встав  из-за стола,  она
тотчас окружила самыми нежными заботами миссис Джебби, о которой до сего дня
почти не  вспоминала. Теперь она, видно, решила  наверстать упущенное  и  до
конца  плавания необычайно  заботилась об этой старухе,  а выходя на палубу,
уделяла капитану Сэнгу гораздо больше  внимания, чем мне казалось приличным.
Конечно,  капитан был  вполне достойный человек  и  относился к ней,  как  к
дочери, но я  не мог вытерпеть, когда она бывала ласкова с кем-нибудь, кроме
меня.
     В общем, она ловко избегала меня и всегда была окружена людьми, так что
мне  долго  пришлось ждать  случая поговорить с  ней; а когда случай наконец
представился, я немногого достиг, в чем вы сейчас убедитесь сами.
     --  Не могу  понять, чем я вас  обидел, --  сказал я. -- Неужто это так
серьезно, что вы не можете меня простить? Простите, умоляю вас!
     -- Мне не за  что  вас прощать, -- сказала Катриона, роняя  слова,  как
холодные мраморные шарики. -- Я вам очень признательна за вашу дружбу.
     И она чуть заметно присела.
     Но я высказал не все, что приготовил, и не хотел отказываться от своего
намерения.
     -- В таком  случае вот что,  -- продолжал я.  -- Если  я оскорбил  вашу
скромность  тем, что  показал вам  письмо, это не может касаться мисс Грант.
Ведь  она написала его не вам,  а  бедному,  простому,  скромному  юноше,  у
которого могло бы хватить ума его не показывать. И если вы вините меня...
     -- Прошу вас больше  не упоминать при мне  об этой девушке,  -- сказала
Катриона.  --  Я никогда  не протяну  ей  руку, пускай хоть  умрет.  --  Она
отвернулась,  потом  снова  посмотрела  на  меня.  -- Клянетесь  вы навсегда
порвать с ней? -- воскликнула она.
     -- Уверяю вас, я  никогда  не смогу быть так несправедлив, -- сказал я.
-- И так неблагодарен.
     Теперь уже я сам отвернулся от нее.


        ГЛАВА XXII. ГЕЛВОЭТ


     К  концу плавания погода  испортилась; ветер  свистел в  снастях, волны
вздымались  все выше, и корабль, борясь с  ними,  жалобно скрипел. Протяжные
крики матроса, измерявшего  лотом  глубину, теперь почти не смолкали, потому
что мы  все  время лавировали  среди  мелей.  Часов  в девять утра,  когда в
промежутке между двумя шквалами с градом проглянуло зимнее солнце, я впервые
увидел Голландию  --  крылья мельниц,  цепочкой  вытянувшихся вдоль  берега,
быстро  вертелись  под  ветром. Я  впервые видел  эти нелепые махины и вдруг
почувствовал, что я  в чужом  краю, где совсем иной мир и иная жизнь.  Около
половины двенадцатого  мы  бросили якорь  на  рейде Гелвоэтской гавани, куда
порой прорывались  волны, высоко вздымая  корабль. Разумеется, все мы, кроме
миссис Джебби, вышли на палубу,  некоторые в плащах, другие -- закутавшись в
корабельную  парусину, и держались  за канаты, отпуская шуточки в подражание
морским волкам.
     Вскоре  к  борту,  пятясь, как  краб,  осторожно причалила лодка,  и ее
хозяин  что-то  прокричал  нашему капитану  по-голландски.  Капитан  Сэнг  с
встревоженным видом повернулся к Катрионе; пассажиры столпились вокруг, и он
объяснил  нам, в чем дело. "Розе" предстояло идти в Роттердамский порт, куда
остальные  пассажиры  очень  торопились попасть,  поскольку оттуда в  тот же
вечер отходила почтовая карета в Верхнюю Германию. Капитан сказал, что шторм
пока  еще не  разыгрался вовсю  и,  если не  терять времени, до порта  можно
добраться.  Но  Джемс  Мор должен был  встретиться  с дочерью в Гелвоэте,  и
капитану пришлось  зайти сюда, чтобы высадить  девушку,  как это принято,  в
лодку. Лодка подошла, и  Катриона была готова, но наш капитан и хозяин лодки
оба боялись риска, и в то же время капитан не желал мешкать.
     -- Ваш отец едва ли будет доволен, если по нашей вине вы сломаете ногу,
мисс Драммонд, -- сказал он, -- а тем более, если утонете. Послушайтесь меня
и плывите  вместе с нами в Роттердам. Вы сможете спуститься на паруснике  по
реке Маас до самого Брилле, а оттуда почтовой каретой вернетесь в Гелвоэт.
     Но  Катриона  об  этом и  слышать не хотела. Она  бледнела,  стоило  ей
взглянуть  на разлетавшиеся во  все  стороны  брызги,  на зеленые  -- волны,
которые то и дело перехлестывали через полубак и на подпрыгивающую лодчонку;
но она твердо решила  исполнить то, что велел ей отец. "Так сказал мой отец,
Джемс Мор" -- вот  было ее первое и последнее слово.  Мне показалось  пустой
прихотью, что  девушка хочет так буквально исполнить его приказ и не слушает
добрых советов; однако в  действительности у  нее была  на  это очень веская
причина, о которой она умолчала.  Путешествовать  на парусниках и в почтовых
каретах  очень  удобно; но за это  надо платить, а у нее только и  было  два
шиллинга и три  полпенни. Получилось так, что капитан и пассажиры не знали о
скудости ее средств, а она была  слишком  горда, чтобы сказать об этом, и ее
уговаривали понапрасну.
     -- Но вы же не говорите  ни по-французски,  ни поголландски, --  сказал
кто-то.
     -- Это правда, -- ответила она, --  но с сорок шестого года за границей
живет так много честных шотландцев, что я не пропаду, благодарю вас.
     Во  всем этом была  такая  милая  деревенская  простота,  что некоторые
засмеялись, другие же посмотрели на нее  с еще большим сожалением, а  мистер
Джебби открыто  возмутился.  Видимо,  он понимал,  что, поскольку  его  жена
согласилась опекать девушку, его долг  --  поехать с ней на берег и устроить
ее там; однако он  ни за что не согласился бы пропустить почтовую карету; и,
по-моему, он пытался заглушить  громкими криками голос  совести.  Во  всяком
случае, он обрушился на капитана Сэнга и заявил, что это позор, что пытаться
покинуть  сейчас  корабль смерти подобно, да  и нельзя бросить  простодушную
девушку в лодку, полную этих негодяев, голландских рыбаков, и покинуть ее на
произвол судьбы. В этом  я был  с ним  согласен; отведя в  сторону помощника
капитана, я  попросил его отправить мои вещи  на  барже в Лейден, по адресу,
который у меня был, после чего встал у борта и подал знак рыбакам.
     -- Я еду на берег вместе с молодой леди, капитан Сэнг, -- сказал я.  --
Мне все равно, каким путем добираться до Лейдена.
     С этими словами я спрыгнул в  лодку, но так неловко,  что упал  на дно,
увлекая за собой двоих рыбаков.
     Из  лодки  прыжок  казался  еще  опаснее,  чем  с корабля,  который  то
вздымался  над  нами, то вдруг  стремительно падал  вниз, натягивая  якорные
цепи,  и каждое мгновение  угрожал  нас потопить. Я уже начал жалеть о своей
дурацкой выходке, совершенно уверенный, что Катриона не  сможет спрыгнуть ко
мне и меня высадят  на  берег в  Гелвооэте одного, причем единственной  моей
наградой будет сомнительное удовольствие обнять Джемса Мора. Но я  не принял
в  расчет храбрость  этой девушки. Она видела, как  я прыгнул, и, что бы  ни
творилось  в  ее душе,  на  лице ее  не было  колебаний; да,  она не  желала
уступать в храбрости своему отвергнутому  другу. Она вскочила  на фальшборт,
держась за штаг, и ветер раздувал ее юбки, отчего прыжок стал еще опасней, а
нам открылись ее чулки гораздо выше, чем позволяло светское приличие. Она не
мешкала  ни минуты,  и никто не успел  бы вмешаться, даже если б захотел.  Я
тоже вскочил и расставил руки; корабль  устремился вниз, хозяин лодки подвел
ее  ближе, чем позволяло благоразумие, и Катриона  прыгнула.  К счастью, мне
удалось ее поймать и, так как рыбаки меня поддержали, я устоял на ногах. Она
крепко ухватилась за меня, часто и глубоко  дыша. Потом нас усадили на корме
возле  рулевого, и  она  все  еще держалась  за  меня  обеими  руками; лодка
повернула к берегу, а капитан Сэнг и пассажиры в восторге кричали прощальные
слова.
     Катриона,  едва  придя  в  себя, сразу  же  молча разняла  руки. Я тоже
молчал; свист ветра и плеск волн все равно заглушили бы наши голоса;  и хотя
гребцы изо всех сил  налегали на весла, лодка едва продвигалась вперед,  так
что "Роза" успела сняться с  якоря и отплыть, прежде чем  мы  достигли устья
гавани.
     Едва мы очутились в спокойной воде, хозяин  лодки, по скверной привычке
всех  голландцев,  остановил гребцов и  потребовал  плату  вперед.  Он хотел
получить с каждого пассажира два  гульдена -- что-то около  трех или четырех
шиллингов на английские  деньги. Услышав это,  Катриона пришла  в волнение и
подняла крик. Капитан Сэнг сказал, что надо уплатить всего один шиллинг, она
нарочно спросила.
     -- Неужели  вы  думаете, я  села в  лодку, не  справившись  о цене?  --
кричала она.
     Хозяин огрызался на жаргоне, в котором ругательства были английские,  а
все остальные  слова голландские;  в  конце концов я, видя,  что она вот-вот
расплачется, незаметно  сунул в руку  негодяя шесть шиллингов, после чего он
соблаговолил взять у нее еще шиллинг без особых пререканий.  Я, конечно, был
уязвлен  и  пристыжен. Мне  нравятся  бережливые  люди,  но  нельзя  же  так
горячиться;  и, когда лодка  тронулась снова, я довольно сухо осведомился  у
Катрионы, где ей назначена встреча с отцом.
     --  Я должна  справиться  о  нем  в доме  у некоего  Спротта,  честного
шотландского  купца,  -- ответила она  и  выпалила, не переводя дыхания:  --
Благодарю вас от всей души, вы верный друг.
     -- Вы еще успеете поблагодарить  меня, когда я доставлю  вас к отцу, --
сказал я, даже не подозревая, сколько  в моих словах правды. -- А я расскажу
ему, какая у него послушная дочь.
     -- Не такая уж я послушная! -- воскликнула она с горечью. -- Кажется, у
меня неверное сердце!
     -- И все же не многие совершили бы такой прыжок, только чтобы выполнить
отцовский приказ, -- заметил я.
     -- Нет, я не хочу вас так обманывать! -- вскричала  она. -- Разве могла
я остаться после того, как вы прыгнули? И кроме того, была еще одна причина.
     И тут она, густо покраснев, призналась мне, как мало у нее денег.
     -- Всемогущий  боже! -- воскликнул я. -- Что  за  нелепость, как же вас
отпустили  на континент с пустым кошельком? По-моему,  это неблагородно, да,
неблагородно!
     -- Вы забываете, что  мой отец Джемс Мор беден, -- сказала  она. --  Он
изгнанник, его преследует закон.
     -- Но ведь не все же ваши друзья -- изгнанники! -- возразил я. -- Разве
это  честно по отношению к  людям, которым вы  дороги? Разве это  честно  по
отношению ко мне? И к мисс Грант, которая посоветовала вам ехать,  а если бы
услышала это, схватилась бы за голову? И к этим Грегори, у которых вы жили и
которые  так любили  вас? Какое  счастье,  что я с  вами!  А вдруг ваш  отец
почему-либо  задержался, что  стало бы с  вами  здесь,  одной-одинешенькой в
чужой стране? Подумать и то страшно.
     -- Я их  всех обманула, -- отвечала она. --  Я им  сказала,  что у меня
много денег. И ей тоже. Я не могла унизить перед ними Джемса Мора.
     Позже я  узнал, что она не только  унизила бы, но и совершенно осрамила
его, потому  что эту  ложь  распустила  не  она, а  ее  отец, и ей  поневоле
пришлось лгать, чтобы не  запятнать его честь. Но тогда я этого  не знал,  и
мысль, что она  брошена  в нужде  и могла подвергнуться страшным опасностям,
приводила меня в ужас.
     -- Ну и ну, -- сказал я. -- Вам следовало быть разумнее.
     Я  оставил  ее  вещи  в  прибрежной   гостинице  и,  впервые  заговорив
по-французски,  справился, как найти дом  Спротта,  который оказался  совсем
недалеко, и мы отправились туда, по пути  с любопытством осматривая город. В
городе  этом было немало такого, что могло привести в восхищение шотландцев:
Повсюду каналы и зеленые деревья; дома  стояли особняком и были из красивого
розового кирпича, а у каждой двери --  ступени и  скамьи голубого мрамора, и
весь  город был такой чистенький, что хоть ешь прямо -- на мостовой. Спротта
мы застали  в гостиной с  низким потолком,  очень чисто убранной, украшенной
фарфоровыми  статуэтками, картинами  и глобусом  на  бронзовой подставке; он
сидел  над  своими  счетными  книгами. Он был румяный,  от него  так и веяло
здоровьем,  но я  сразу  угадал в  нем  мошенника;  он  встретил  нас весьма
нелюбезно и даже не пригласил сесть.
     -- Скажите, сэр, Джемс Мор Макгрегор сейчас в Гелвоэте? -- спросил я.
     -- Впервые слышу это имя, -- ответил он с досадой.
     --  Если  вы  так  придирчивы,  --  сказал  я,  --  позвольте  спросить
по-другому: где нам найти в  Гелвоэте Джемса Драммонда, он же  Макгрегор, он
же Джемс Мор, в прошлом арендатор Инверонахиля?
     --  Сэр, -- ответил  он, -- по мне  место ему в аду, и я  от души этого
желаю.
     --  Вот эта  молодая леди --  его  дочь, сэр,  -- сказал я,  --  и  вы,
вероятно,  согласитесь,  что  в  ее присутствии не подобает говорить  о  нем
неуважительно.
     -- Мне нет дела ни до него, ни до нее, ни до вас! -- грубо перебил меня
Спротт.
     --  Позвольте, мистер Спротт, -- сказал я, -- эта молодая леди приехала
из  Шотландии,  чтобы  разыскать  его, и ей, очевидно, по ошибке,  дали  ваш
адрес.  Видимо, произошло недоразумение,  но мне кажется,  все это  серьезно
обязывает  вас  и  меня,  хотя я лишь  случайный  ее спутник,  помочь  нашей
соотечественнице.
     -- Вы что, за дурака  меня считаете? -- воскликнул он. -- Говорю вам, я
ничего не знаю, и плевать мне на него и на его дочку. Да будет вам известно,
этот человек должен мне деньги.
     -- Весьма возможно, сэр, -- сказал я, разъярясь теперь еще  больше, чем
он.   --  Зато  я  ничего  вам  не  должен.   Эта  молодая   леди  под  моим
покровительством, а я не привык к  такому обхождению  и вовсе не намерен его
терпеть.
     С  этими  словами,  сам  не зная  для  чего,  я шагнул  к его столу; по
счастливой случайности,  это  был единственный  довод,  который мог  на него
подействовать. Его румяное лицо побледнело.
     --  Ради  бога, сэр, не  надо горячиться!  -- воскликнул он.  --  Право
слово, я вовсе  не хотел вас  обидеть.  Поверьте, сэр,  я добрый, честный  и
веселый  малый, ведь  бояться  нужно  совсем не  той собаки,  которая  лает.
Послушать меня,  так подумаешь,  что я бог  весть  какой злой, а на деле  --
ничуть  не бывало!  В душе  Сэнди Спротт  добрый  малый!  Вы и  не поверите,
сколько я натерпелся неприятностей из-за вашего Мора.
     --  Все  это  прекрасно,  сэр,  --  сказал  я.  --  В  таком  случае  я
воспользуюсь вашей добротой и попрошу сообщить мне, когда вы в последний раз
видели мистера Драммонда.
     -- Сделайте  одолжение, сэр! -- сказал  он.  --  Только про эту молодую
леди (мое ей нижайшее почтение!) он и думать  забыл. Уж я-то его знаю, из-за
него я  не раз терял кучу денег.  Он  думает только о себе. Клан, король или
дочь  --  плевать он  на них хотел, ему лишь бы набить себе брюхо!  Да  и на
своего  доверенного ему  тоже  плевать.  Потому  что в  известном  смысле  я
считаюсь его доверенным. Мы с  ним тут  вместе  обделываем  одно  дельце, и,
кажется, оно дорого обойдется Сэнди Спротту. Этот человек, так  сказать, мой
компаньон,  и право слово,  понятия  не имею,  где он сейчас. Может быть, он
приехал  сюда, в Гелвоэт, сегодня  утром, а может, он  здесь  уже целый год.
Меня больше ничто не удивит, разве только одно: если он вдруг вернет мне мои
деньги. Теперь вы видите, каково мое  положение, и,  сами понимаете, неохота
мне соваться в дела этой молодой леди, как вы ее называете. Одно ясно: здесь
ей оставаться нельзя. Подумайте, сэр, ведь я человек холостой! И если я пущу
ее  в дом, вполне может статься,  что этот дьявол заставит меня жениться  на
ней, когда объявится.
     --  Хватит болтать! --  оборвал  я его. -- Я отвезу эту  леди  к  более
достойным друзьям. Дайте  мне  перо, чернила  и бумагу, я оставлю для Джемса
Мора адрес моего доверенного в Лейдене. Через меня он сможет узнать, где ему
искать дочь.
     Я написал и запечатал письмо; пока я занимался этим, Спротт сам любезно
предложил  позаботиться о  багаже мисс  Драммонд  и даже  послал  за  ним  в
гостиницу. Я дал ему  два  доллара  в  возмещение  расходов, а он  выдал мне
расписку.
     Затем я подал Катрионе руку, и  мы покинули дом этого негодяя.  Она  за
все время не вымолвила ни слова, предоставив мне решать и говорить за нее; я
же, со своей стороны, старался не смотреть на нее, чтобы не  смущать; и даже
теперь, хотя  сердце мое еще  пылало от стыда  и негодования, я усилием воли
сохранял полнейшую непринужденность.
     --  А  теперь,  --  сказал я, --  пойдемте обратно  в ту гостиницу, где
говорят по-французски,  пообедаем  и  узнаем, когда  отправляется  карета  в
Роттердам. Я не успокоюсь, пока  снова не передам вас с  рук на руки  миссис
Джебби.
     --  Пожалуй,  так и  придется сделать, -- сказала Катриона. --  Хотя уж
кто-кто, а она этому не обрадуется. И не  забудьте, что у меня всего шиллинг
и три полпенни.
     -- А вы, -- сказал я, -- не забудьте, что, слава богу, я с вами.
     --  Я только  об этом все время  и думаю, --  сказала  она и,  как  мне
показалось, крепче оперлась на  мою  руку. --  Вы мой единственный настоящий
друг.


        ГЛАВА XXIII. СТРАНСТВИЯ ПО ГОЛЛАНДИИ


     Длинный фургон со скамьями внутри  за четыре часа довез нас до славного
города  Роттердама. Уже  давно стемнело,  но  ярко  освещенные  улицы кишели
невиданными, диковинными людьми -- бородатыми евреями, чернокожими и толпами
крикливо  разряженных  девиц,  которые   хватали   моряков   за   рукав;  от
разноголосого шума кружилась голова, и, что было всего неожиданней, сами эти
люди  еще  более  удивлялись нам, чем мы -- им. Я постарался придать  своему
лицу самое  солидное  выражение,  чтобы не уронить  достоинства  Катрионы  и
своего собственного; но, сказать по правде, я чувствовал себя потерянным,  и
сердце тревожно билось у меня в груди. Несколько раз я спрашивал, где гавань
и где  стоит корабль  "Роза"; но  либо  мне попадались люди, говорившие лишь
по-голландски,  либо  сам я слишком плохо объяснялся  по-французски. Свернув
наугад в какую-то улицу,  я  увидел  ярко освещенные  дома, в дверях и окнах
которых  мелькали  толстые  раскрашенные женщины; они  толкали  нас  со всех
сторон и издевались над  нами, когда мы проходили мимо, и я был рад,  что мы
не понимаем их языка. Вскоре мы вышли на площадь перед гаванью.
     -- Теперь  все будет хорошо!  -- воскликнул я, увидев мачты. -- Давайте
походим здесь, у гавани. Нам уж, наверно, встретится  кто-нибудь, кто  знает
по-английски, а если повезет, увидим и сам корабль.
     И  нам  повезло, хотя не так, как я  предполагал:  около  девяти  часов
вечера мы столкнулись, как вы думаете, с кем? С капитаном Сэнгом. Он сказал,
что его судно совершило рейс в необычайно короткое время, и ветер не стихал,
пока  они не вошли в порт;  а теперь все пассажиры  уже  отправились дальше.
Догонять супругов Джебби, уехавших в Верхнюю Германию, нечего было и думать,
а  больше мы не знали тут никого, кроме самого  капитана Сэнга. Тем приятней
нам  было  его  дружелюбие  и готовность  помочь.  Он  вызвался найти  среди
торговцев какую-нибудь  хорошую, скромную  семью, где Катриону  приютили бы,
пока  "Роза" стоит под погрузкой, а потом он охотно отвезет  ее назад  в Лит
бесплатно и сам доставит к мистеру Грегори; пока же он повел нас в  трактир,
открытый  допоздна,  и  предложил  поужинать,  что  было отнюдь  не  лишним.
Держался он,  как  я  уже сказал,  весьма  дружелюбно,  но,  что меня  очень
удивило, все время шумел, и причина этого вскоре стала ясна.  В трактире  он
потребовал  рейнвейна и,  выпив довольно  много, вскоре совершенно захмелел.
Как это бывает со всеми, и особенно с его собратьями по  грубому ремеслу, во
хмелю остатки здравого смысла и благопристойности его покинули; он начал так
неприлично шутить над Катрионой и  насмехаться над тем, какой вид у нее был,
когда она прыгала в лодку, что мне оставалось только поскорей увести ее.
     Она вышла из трактира, крепко прижимаясь ко мне.
     --  Уведите  меня  отсюда, Дэвид,  -- сказала  она. --  Будите  вы моим
опекуном. С вами я ничего не боюсь.
     --  И  правильно  делаете,  моя маленькая  подружка! --  воскликнул  я,
тронутый до слез.
     -- Куда  же вы  меня  поведете? -- спросила она. -- Только не покидайте
меня... никогда не покидайте.
     -- А в самом деле, куда я вас веду? -- сказал я, останавливаясь, потому
что шел, как слепой. -- Надо  подумать.  Но я не покину вас, Катриона. Пусть
бог покинет меня самого, пусть он ниспошлет мне самую страшную кару, если  я
обману вас или поступлю с вами ДУРНО.
     Вместо ответа она еще крепче прижалась ко мне.
     -- Вот, -- сказал я, -- самое тихое  местечко, какое можно найти в этом
суетливом, словно улей, городе. Давайте  сядем  под тем деревом  и подумаем,
что делать дальше.
     Дерево это  (мне  кажется,  я никогда  его не забуду)  стояло  у  самой
гавани.  Была уже  ночь, но  окна  домов и  иллюминаторы  недвижных,  совсем
близких от нас кораблей светились; позади нас сверкал город, и над ним висел
гул тысяч  шагов и  голосов; а у берегов  было темно, и оттуда слышался лишь
плеск воды под корабельными бортами.  Я  расстелил  на большом камне плащ  и
усадил Катриону; она не хотела  отпускать  меня, потому что все  еще дрожала
после недавних оскорблений, но мне нужно было поразмыслить спокойно, поэтому
я  высвободился  и  стал  расхаживать  перед ней  взадвперед,  бесшумно, как
контрабандист,  мучительно  пытаясь найти какой-нибудь выход  из  положения.
Мысли  мои разбегались, и вдруг я вспомнил,  что в спешке забыл  уплатить по
счету  в трактире и расплачиваться пришлось Сэнгу.  Тут я громко рассмеялся,
решив, что поделом ему, и в то же время безотчетным движением ощупал карман,
где  у  меня лежали  деньги.  Скорее всего, это случилось на той улице,  где
женщины толкали нас и осыпали насмешками -- так или иначе кошелек исчез.
     -- Мне кажется, вы сейчас думаете о чем-то очень  приятном, --  сказала
Катриона, видя, что я остановился.
     Теперь,  когда  мы  очутились  в нелегком  положении, мысли  мои  вдруг
прояснились, и  я, видя все,  как  через увеличительное стекло,  понял,  что
разбираться в средствах не приходится. У  меня не осталось ни одной монетки,
но в  кармане  лежало письмо к лейденскому торговцу; добраться же до Лейдена
мы теперь могли только одним способом: пешком.
     -- Катриона, -- сказал  я.  --  Я знаю, вы храбрая и, надеюсь,  сильная
девушка, -- можете ли вы пройти тридцать миль по ровной дороге?
     Как  потом выяснилось, нам надо было пройти едва две трети  этого пути,
но в ту минуту мне казалось, что именно таково было расстояние до Лейдена.
     -- Дэвид, -- сказала она, -- если вы будете рядом, я  пойду куда угодно
и сделаю  что угодно. Но мне страшно. Не бросайте меня в этой ужасной стране
одну, и я на все готова.
     -- Тогда в путь, и будем идти всю ночь, -- предложил я.
     -- Я сделаю  все,  что вы скажете, --  отвечала она, -- и не стану ни о
чем  спрашивать.  Я   поступила  дурно,   заплатила  вам  за  добро   черной
неблагодарностью,  но теперь я буду  вам во всем повиноваться! И я согласна,
что мисс Барбара Грант лучше всех  на свете, -- добавила она. -- Разве могла
она вас отвергнуть!
     Я ровным счетом ничего  не  понял;  но мне  и без того хватало забот, и
всего важней  было выбраться из города  на лейденскую дорогу.  Это оказалось
нелегким делом;  только в час или в два ночи нам удалось ее найти. Когда  мы
оставили дома позади, на небе не было ни луны, ни звезд, по которым мы могли
бы определять  направление,  -- только белая полоса дороги да темные деревья
по  обе стороны.  Идти было очень  трудно еще и потому, что  перед рассветом
вдруг ударил сильный мороз и дорога обледенела.
     -- Ну, Катриона, -- сказал я, -- теперь мы с вами как принц и принцесса
из тех  шотландских  сказок,  которые вы  мне рассказывали. Скоро мы  увидим
"семь долин, семь равнин и семь горных озер". (Эта неизменная  присказка мне
хорошо запомнилась.)
     --  Да, но ведь здесь же нет ни  долин, ни гор! -- сказала она. -- Хотя
эти  равнины и  деревья, правда, очень  красивы. Но все-таки наш горный край
лучше.
     -- Если бы  мы могли сказать то же самое о наших людях, -- отозвался я,
вспоминая Спротта, Сэнга да и самого Джемса Мора.
     --  Я никогда не  стала  бы плохо  говорить  о родине моего  друга,  --
сказала она так многозначительно, что мне показалось, будто я вижу в темноте
выражение ее лица.
     Я чуть не задохнулся от стыда и едва не упал на смутно чернеющий лед.
     -- Не  знаю,  как по-вашему,  Катриона, --  сказал я, несколько придя в
себя, -- но все-таки сегодня счастливый  день!  Мне  совестно  так говорить,
потому  что вас постигло столько  несчастий и невзгод, но для  меня это  все
равно был самый счастливый день в жизни.
     -- Да, хороший день, ведь вы были ко мне так добры, -- сказала она.
     -- И все-таки мне совестно быть  счастливым, -- продолжал я, -- сейчас,
когда вы бредете здесь, в темную ночь по пустынной дороге.
     -- А  где же мне  еще быть? -- воскликнула она. -- Я ничего на свете не
боюсь, когда вы рядом.
     -- Значит, вы простили меня? -- спросил я.
     -- Я сама должна просить у вас прощения, и  если  вы меня  прощаете, не
вспоминайте больше об этом! -- воскликнула  она.  -- В моем сердце нет к вам
иных  чувств,  кроме благодарности. Но, скажу честно, -- добавила она вдруг,
-- ее я никогда не прощу.
     --  Это вы опять про мисс Грант?  -- спросил  я. -- Да  ведь вы же сами
сказали, что лучше ее нет никого на свете.
     -- Так оно и есть! -- сказала Катриона. -- И все равно  я никогда ее не
прощу. Никогда, никогда не прощу и не хочу больше о ней слышать.
     --  Ну,  --  сказал я,  --  ничего  подобного я еще  не видывал. Просто
удивительно, откуда у вас такие  детские капризы. Эта молодая  леди была нам
обоим лучшим другом на свете, она научила нас  одеваться и  вести себя, ведь
это заметно всякому, кто знал нас с вами раньше.
     Но Катриона упрямо остановилась посреди дороги.
     -- Вот что, -- сказала она. -- Если вы будете  говорить о ней, я сейчас
же возвращусь и город, и пускай будет надо мной воля божия! Или, уж сделайте
одолжение, поговорим о чем-нибудь другом.
     Я совершенно растерялся и не знал, как быть; но тут я вспомнил, что она
пропадет  без моей помощи, что она принадлежит к слабому  полу  и совсем еще
ребенок, а мне следует быть разумнее.
     -- Дорогая моя, --  сказал я. -- Вы меня совсем сбили  с толку, но боже
избави,  чтобы  я  как-либо совлек вас  с  прямого пути. Я вовсе  не намерен
продолжать разговор о  мисс Грант, ведь вы  же сами его  и начали.  Я  хотел
только,  раз  уж вы  теперь  под моей опекой,  воспользоваться  этим  вам  в
назидание, потому что не выношу несправедливости. Я не против вашей гордости
и милой девичьей чувствительности, это вам очень  к лицу. Но  надо же  знать
меру.
     -- Вы кончили? -- спросила она.
     -- Кончил, -- ответил я.
     --  Вот и прекрасно, -- сказала  она, и  мы пошли дальше, но теперь уже
молча.
     Жутко и неприятно было идти темной ночью, видя только тени и слыша лишь
звук  собственных шагов. Сначала,  мне кажется, мы в душе сердились друг  на
друга;  но темнота, холод и  тишина, которую  лишь иногда нарушало петушиное
пение  или  лай дворовых псов,  вскоре сломили нашу  гордость; я,  во всяком
случае, готов  был  ухватиться за  всякий  повод, который  позволил  бы  мне
заговорить, не уронив своего достоинства.
     Перед самым рассветом пошел теплый дождь и смыл ледяную корку у нас под
ногами. Я хотел закутать  Катриону в свой плащ, но она  с досадой велела мне
забрать его.
     -- И не подумаю, -- сказал я. -- Сам я здоров,  как бык, и видел всякое
ненастье, а вы нежная, прекрасная девушка! Дорогая, не хотите же вы, чтобы я
сгорел со стыда!
     Без дальнейших  возражений она позволила мне накинуть на себя  плащ;  и
так как было темно, я на миг задержал руку на ее плече, почти обнял ее.
     -- Постарайтесь быть снисходительней к своему угу, -- сказал я.
     Мне  показалось, что она едва уловимо склонила голову к моей груди, но,
должно быть, это мне лишь почудилось.
     -- Вы такой добрый, -- сказала она.
     И  мы  молча  пошли дальше;  но  как  все вдруг  переменилось. Счастье,
которое лишь теплилось в моей душе, вспыхнуло, подобно огню в камине.
     Дождь перестал  еще  до  рассвета;  и,  когда  мы добрались  до Делфта,
занималось сырое  утро.  По обоим берегам канала  стояли  живописные красные
домики с островерхими кровлями; служанки, выйдя  на улицу,  терли  и скребли
каменные плиты тротуара; из сотен кухонных труб шел  дым;  и я почувствовал,
что нам невозможно долее поститься.
     --  Катриона,  --  сказал я, -- надеюсь, у вас остались  шиллинг и  три
полпенни?
     -- Они нужны вам? --  спросила она и  отдала мне свой кошелек. -- Жаль,
что там не пять фунтов! Но зачем вам деньги?
     -- А зачем мы  шли пешком всю ночь, как бездомные бродяги? -- сказал я.
--  Просто в этом злосчастном Роттердаме у меня украли кошелек, где были все
мои деньги. Теперь  я могу в этом признаться, потому  что  худшее позади, но
предстоит  еще долгий путь, прежде чем я смогу получить деньги, и если вы не
купите мне кусок хлеба, я вынужден буду поститься дальше.
     Она посмотрела на  меня  широко раскрытыми  глазами. В  ярком  утреннем
свете  я увидел,  как  она побледнела, осунулась от усталости, и  сердце мое
дрогнуло. Но она только рассмеялась.
     -- Вот наказание! Значит, теперь  мы оба  нищие? -- воскликнула она. --
Не  одна  я,  но и вы? Да я  только об  этом и  мечтала!  Я  буду  счастлива
накормить вас завтраком. Но еще охотнее я стала бы плясать, чтобы заработать
вам на  хлеб! Ведь здесь, я  думаю, люди не видели наших плясок  и, пожалуй,
охотно заплатят за такое любопытное зрелище.
     Я  готов был расцеловать  ее за эти  слова, движимый даже не любовью, а
горячим  восхищением. Когда  мужчина видит  мужество в  женщине,  это всегда
согревает его душу.
     Мы купили молока у какой-то крестьянки, только что приехавшей в  город,
а у пекаря  взяли  кусок  превосходного горячего,  душистого хлеба  и  стали
уплетать  его на ходу. От Делфта до Гааги всего пять миль по хорошей дороге,
под  сенью деревьев, и по  одну  ее сторону  лежит  канал, а  по  другую  --
живописные пастбища. Да, идти было очень приятно.
     -- Ну, Дэви, --  сказала она, -- что там ни говорите, а надо вам как-то
меня пристроить.
     -- Давайте решать, -- сказал я, -- и чем скорей, тем лучше. В Лейдене я
получу деньги, об этом можно не беспокоиться. Только вот где устроить вас до
приезда отца? Вчера вечером мне показалось, что вы не хотите расставаться со
мной?
     -- Это вам не показалось, -- сказала она.
     -- Вы еще так молоды, -- сказал я, -- и  сам я совсем мальчишка. В этом
самая большая помеха. Как же  нам устроиться? Может быть, выдать вас за  мою
сестру?
     -- А почему бы и нет? -- сказала она. -- Конечно, если вы согласны!
     -- Если бы это была правда! -- воскликнул я. -- Я был бы счастлив иметь
такую сестру. Но беда в том, что вы Катриона Драммонд.
     -- Ну  и что ж, а теперь я буду Кэтрин Бэлфур, -- сказала она. -- Никто
и не узнает. Ведь мы здесь совсем чужие.
     -- Ну,  раз  вы согласны,  пускай так  и  будет,  -- сказал я.  --  Но,
признаться,  у  меня сердце  не на  месте. Я  буду  очень раскаиваться, если
нечаянно дал вам дурной совет.
     -- Дэвид, у меня нет здесь друга, кроме вас, -- сказала она.
     -- Честно говоря, я слишком молод, чтобы быть вам  другом, -- сказал я.
-- Я  слишком  молод, чтобы давать вам советы,  а вы --  чтобы этих  советов
слушаться.  Правда,  я не вижу  иного выхода, но все равно  мой  долг -- вас
предостеречь.
     --  У меня  нет выбора,  -- сказала она. --  Мой отец  Джемс  Мор дурно
поступил со мной,  и  это  уже не в первый  раз. Я  поневоле свалилась вам в
руки, точно куль муки, и должна  вам  во всем  повиноваться. Если  вы берете
меня к себе, прекрасно. Если же нет... -- Она повернулась ко мне и коснулась
моей руки. -- Дэвид, я боюсь, -- сказала она.
     -- Да ведь я только хотел  вас  предупредить...  -- начал  я. И тут  же
вспомнил, что  у меня есть деньги, а у нее нет,  и  не очень-то красиво быть
скупым.  --  Катриона, -- сказал я. -- Поймите меня правильно: я только хочу
выполнить свой долг перед вами, дорогая моя!  Я приехал сюда, в чужой город,
учиться  и  жить  в  одиночестве,  а тут  такой счастливый  случай,  вы хоть
ненадолго  можете  поселиться вместе со мной  как сестра.  Понимаете  ли вы,
дорогая, какая это для меня радость, если вы будете со мною?
     -- И вот я с вами, -- сказала она. -- Так что все уладилось.
     Я знаю, что должен был говорить с ней яснее. Знаю, что это легло на мое
доброе имя пятном, за которое, к счастью, мне не пришлось расплачиваться еще
дороже. Но  я  помнил, как задел ее намек на  поцелуй в  письме  Барбары,  и
теперь, когда она зависела от меня,  у меня не хватило смелости. Кроме того,
право,  я не видел,  как  иначе  ее устроить, и,  признаюсь,  искушение было
слишком велико.
     Когда мы прошли  Гаагу,  Катриона начала хромать, и теперь  каждый шаг,
видимо, стоил ей огромного труда. Дважды ей приходилось садиться отдыхать на
обочине,  и она  мило  оправдывалась,  называя себя позором  горного  края и
своего  клана и тяжким бременем для меня.  Правда,  сказала  она, у нее есть
оправдание: она не привыкла ходить  обутая. Я уговаривал ее снять  башмаки и
чулки. Но  она возразила, что в этой стране даже  на проселочных  дорогах ни
одна женщина не ходит босиком.
     -- Я не должна позорить своего брата, -- сказала она  с веселым смехом,
но по лицу было видно, как ей больно и трудно.
     Придя в город, мы увидели парк, где дорожки были усыпаны чистым песком,
а  кроны,  иногда подстриженные,  порой  сплетались ветвями,  и  всюду  было
множество красивых аллей и беседок. Там я оставил Катриону и один отправился
разыскивать  моего  доверенного.  Я взял  у  него денег в кредит и  попросил
указать мне  какой-нибудь приличный тихий домик.  Мой  багаж еще не  прибыл,
сказал я ему и попросил предупредить об  этом хозяев дома, а потом объяснил,
что  со  мной ненадолго  приехала моя сестра,  которая  будет вести  у  меня
хозяйство, так что  мне  понадобятся  две  комнаты.  Все это  звучало  очень
убедительно, но  вот беда,  мой родич мистер Бэлфур в своем рекомендательном
письме  обо  всем  сказал весьма подробно, однако ни  словом не  упомянул  о
сестре. Я видел, что это вызвало у голландца подозрения; и, уставясь на меня
поверх  огромных  очков,  этот  тщедушный  человечек,  похожий  на  больного
кролика, принялся с пристрастием меня допрашивать.
     Тут меня охватил ужас. Допустим, он мне поверит (думал я), допустим, он
согласится принять мою сестру  в свай  дом и  я приведу ее. Ну и  запутанный
получится клубок, и  все  это может кончиться позором для девушки и для меня
самого.  Тогда я поспешно начал описывать ему  нрав моей  сестры. Оказалось,
что она  очень застенчивая и  дичится чужих людей,  поэтому  я  оставил ее в
парке. Водоворот лжи  захлестнул меня и,  как  это всегда бывает  в подобных
случаях,  я  погрузился  в  него  гораздо  глубже,  чем   было   необходимо,
присовокупив  еще некоторые совсем уж излишние подробности о слабом здоровье
мисс Бэлфур и о ее детстве, проведенном в одиночестве, но тут же устыдился и
покраснел.
     Обмануть старика мне не удалось,  и он не прочь был от меня отделаться.
Но  как человек деловой, он  помнил, что денег у меня немало, и, несмотря на
мое сомнительное поведение, любезно дал мне в провожатые своего сына и велел
ему  помочь  мне  устроиться.  Пришлось представить  этому  юноше  Катриону.
Бедняжка  отдохнула, чувствовала себя  лучше  и держалась безукоризненно, --
она взяла меня за руку и назвала братом, держась непринужденней меня самого.
Одно было неприятно:  стараясь помочь мне, она  выказала  голландцу  слишком
много любезности. И я  поневоле  подумал, что  мисс Бэлфур  вдруг преодолела
свою застенчивость.  А  тут еще разница  в нашей речи. У  меня был протяжный
говор  жителя  равнин;  ома же говорила,  как  все горцы, хоть и с некоторым
английским акцентом, правда, гораздо более приятным, чем у самих англичан, и
ее едва ли можно было назвать знатоком английской грамматики; таким образом,
мы  были  слишком  несхожи, чтобы счесть нас  братом  и сестрой. Но  молодой
голландец оказался  тупым и настолько бесчувственным, что даже не заметил ее
красоты и вызвал этим мое презрение. Он помог нам найти жилье и тотчас ушел,
чем