я, переступить порог залы было страшновато. Только что окончился очередной танец, и музыканты на галерее принялись настраивать скрипки. Половина стульев, расставленных вдоль стен, еще пустовала, и в зале чувствовалась некоторая натянутость, как всегда бывает, покуда веселье еще не разгорелось. Съехались пока только второстепенные гости, и теперь они толпились в дальнем конце залы и с нетерпением поглядывали на входную дверь, ожидая появления гостей более именитых. Поэтому я тотчас попал под перекрестный огонь взглядов и замечаний, и это меня очень встревожило. Казалось, на меня глядели даже зеркала, экраны и канделябры, а когда я шел по сверкающему паркету, он тоже как бы подмигивал мне, словно говоря: "А я тебя узнал!" От группы гостей отделился распорядитель бала, маленький и круглый, как бутоньерка у него в петлице, и с вкрадчивой улыбкой подлетел ко мне, точно скользя по льду. -- Мистер... э-э-э... Дьюси, если я правильно расслышал? Полагаю, вы приезжий, новичок в нашей северной столице и, надеюсь, танцор? Я поклонился. -- Доставьте мне удовольствие, мистер Дьюси, позвольте найти вам даму. -- Быть может, вы будете столь любезны и представите меня вон той молодой особе, что стоит под галереей оркестра. Я сразу узнал в ней предмет страсти молодого Рональда, барышню в розовом, которую я видел на вечере у мистера Робби; только сейчас она была в яблочнозеленом туалете. -- Мисс Макбин? Мисс Камилле Макбин? Охотно. Однако вы проявляете отменный вкус, сэр. Благоволите следовать за мною. Он подвел меня к мисс Камилле и представил. Она отвечала на мой поклон игривым движением плеч и, в свою очередь, представила меня своей матушке, чопорной усатой даме в черном платье и черном чепце, украшенном маками. -- Разумеется, всякий, кто друг мистеру Робби... -- проворковала миссис Макбин, любезно склонив голову. -- Камилла, посмотри, дорогая, приехали сэр Уильям и леди Фрейзер... Да, она в сиреневой тафте! Как ей к лицу эта брильянтовая диадема! Нынче они что-то рано. Так вот, я и говорю, мистер... -- Дьюси. -- Ах да, конечно. Так вот, я и говорю, всякий, кто друг мистеру Робби... Мы с ним знакомы с незапамятных времен... Ах, если бы вам удалось отучить его от холостяцких привычек! Вы надолго в Эдинбург? -- Боюсь, что мне завтра же придется уехать, сударыня. -- Надеюсь, вы видели всех наших львов? И замок тоже? Ах, достопримечательности Лондона! Нет, нет, не качайте головой, мистер Дьюси, уж я-то никогда не ошибусь, всегда отличу истинного лондонца. Впрочем, и мы тут в Эдинбурге не такие уж провинциалы, поверите ли, мы ничуть не отстаем от века. Камилла, посмотри, дорогая, эта мисс Скраймгур отделала свое платье из китайского крепа теми самыми лентами, которые мы видели вчера в новой лавке, -- черный шелк с перламутровой кромкой; на подоле широкие, по шесть пенсов ярд, а вокруг лифа -- по три пенса три фартинга. Скажите, мистер Дьюси, правда ли, что в Лондоне и в Бате отделка лентами -- последний крик моды в этом году? Но тут загремел оркестр, и я увлек Камиллу на середину залы -- впрочем, она ничуть не сопротивлялась. Когда танец окончился, дамы любезно похвалили мое умение танцевать и покорно дали увести себя к чайному столу. Теперь поминутно прибывали новые гости, и у дверей залы лакей выкрикивал одно имя за другим, но то, которое я жаждал услышать, еще не было названо. Флора, конечно, приедет, и, конечно, никто из ее провожатых, будь то родня или добровольный страж, не ожидает увидеть здесь меня. Время шло, и я вынужден был препроводить мать и дочь Макбин на их места под галереей. -- Миссис Гилкрист, мисс Флора Гилкрист, мистер Рональд Гилкрист! Мистер Робби! Майор Артур Шевеникс! Первое имя ошеломило меня, как выстрел, я вскочил и замер. Но едва лишь было выкрикнуто последнее имя, я покинул мать и дочь там, где они бросили якорь, и ринулся в атаку. Надо было видеть в ту минуту лица вновь прибывших! Флора вспыхнула, и с уст ее сорвался премилый возглас удивления. Мистер Робби взял понюшку табаку. Рональд покраснел, а майор Шевеникс побледнел. Только неустрашимая миссис Гилкрист и бровью не повела. -- Как прикажете это понимать? -- грозно вопросила она, останавливаясь и разглядывая меня через лорнет в золотой оправе. -- Можете считать это попыткой оттеснить противника, сударыня, -- отвечал я, бросив взгляд на майора. -- Миссис Гилкрист, -- начал тот, -- надеюсь, вы не станете... Но я не дал ему договорить. -- С каких -- это пор, сударыня, доблестный майор стал поверенным вашего семейства вместо мистера Робби? Миссис Гилкрист только хмыкнула. Само по себе это прозвучало не столь успокоительно. Но при этом она оборотилась к мистеру Робби. -- Дражайшая миссис Гилкрист, -- сказал тот в ответ на ее вопросительный взгляд. -- Сей весьма неразумный молодой человек, по-видимому, сжег все свои корабли, и его, кажется, ничуть не тревожит, что это героическое пламя обжигает и наши пальцы. Впрочем, как ваш семейный поверенный, -- он произнес эти слова с ударением, и я сразу понял, что они с Шевениксом, этим непрошеным советчиком, друг друга терпеть не могут, -- я не советовал бы вам затягивать сию сцену в присутствии такого множества свидетелей. Не угодно ли вам сыграть в карты, сударыня? Миссис Гилкрист оперлась на его руку, и они величественно удалились, оставив с нами пунцового и мрачного Рональда и бледного, но непреклонного майора. -- Шесть минус четыре -- остается два, -- сказал я, без лишних слов предложил Флоре руку и увлек ее прочь от молчащих вражеских батарей. -- А теперь, дорогая, -- сказал я, когда мы нашли два свободных стула в укромном уголке, -- прошу вас, ведите себя так, будто мы -- встретились впервые или хотя бы всего второй раз в жизни. Раскройте веер -- вот так. Слушайте: мой кузен Ален тут, в Эдинбурге, он остановился в отеле Дамрека. Нет, не опускайте веер. Флора послушно подняла веер повыше, ее маленькая ручка дрожала. -- Это еще далеко не все. Он привез с собою сыщиков, и в эту самую минуту они, верно, рыщут по всему городу, разыскивая меня. -- А вы медлите и показываетесь здесь, на балу, где столько народу! Это -- просто безумие! Ну почему вы так безрассудны, Энн? -- Да потому, что я ужасно сглупил, дорогая. Я вложил все, что у меня оставалось, в банк на Джорджстрит, а за этим банком следят. Без денег мне на юг не пробраться. Вот я и стал искать вас, чтобы попросить вернуть мне те деньги, которые вы были так добры взять на сохранение. Приезжаю в "Лебяжье гнездо" и вижу: вас стережет майор Шевеникс, да еще с помощью зверя по кличке Таузер. Кстати, я его, наверно, убил. Если он и в самом деле отправился к своим четвероногим праотцам, то, возможно, преданный майор вскоре составит ему там компанию. Этот господин начинает мне не в меру надоедать. Веер бессильно опустился; уронив руки на колени, Флора жалобно глядела на меня, и в ее прекрасных глазах я увидел море сожаления и раскаяния. -- А я-то как раз сегодня впервые за все время с ними рассталась! Я одевалась на бал, сняла их с себя и заперла дома. Ох, я вас обманула, я недостойна вашего доверия! -- Не печальтесь, любовь моя, надеюсь, еще ничего не потеряно. Когда вы воротитесь нынче домой, суньте их незаметно в какой-нибудь тайник, ну, скажем, в дальнем конце сада, в самом углу у стены. -- Обождите, мне надобно подумать. -- Она снова закрылась веером и задумалась, глаза ее потемнели. -- Знаете холм при дороге неподалеку от "Лебяжьего гнезда"? У него, кажется, нет никакого названия, но мы с Рональдом еще в детстве прозвали его Рыбья спина, -- по его хребту тянется еловая рощица, совсем как плавник. На восточном его склоне есть заброшенная каменоломня. Я постараюсь встретить вас там поутру в восемь часов и принесу деньги. -- Но зачем вам подвергать себя такой опасности? -- Прошу вас, Энн, умоляю, позвольте и мне сделать хоть что-нибудь! Ежели бы вы знали, каково это -- сидеть дома сложа руки в то время, как самый... самый дорогой... -- Виконт Сент-Ив! Имя это прозвучало, как удар набатного колокола, и заглушило робкий голос Флоры. Рональд, который разговаривал с мисс Макбин совсем близко от нас, круто обернулся, потом вновь медленно поворотился ко мне: в лице его была оторопь. Скрыться не оставалось времени. И до карточной комнаты и до той, где пили чай, надобно было пройти с десяток шагов на виду у всех. Мы сидели как раз против входной двери, и там уже стоял с моноклем в глазу мой ненавистный кузен, разряженный, расфуфыренный, и от него так и разило помадой и дурным вкусом. Он в тот же миг нас увидел, поворотился на каблуках, сказал два слова кому-то в прихожей, вновь оборотился и направился к нам с видом напыщенным и вместе развязным, еле скрывая злорадство. Я встал ему навстречу. Флора тихонько ахнула. -- Добрый вечер, кузен! Я узнал из газет, что вы осчастливили Эдинбург своим присутствием, -- сказал я. -- Да, я остановился у Дамрека, но вы, дорогой Энн, еще не доставили мне удовольствия своим визитом. -- Я полагал, что вы стремитесь любезно меня опередить, -- сказал я. -- Так, значит, здесь мы встретились случайно? -- Нет, отчего же! По правде говоря, секретарь бального комитета позволил мне нынче днем заглянуть в список приглашенных. Видите ли, кузен, я до крайности разборчив и люблю заранее знать, не рискую ли оказаться в неподходящей компании. Какой же я осел! Опасность эта была так очевидна, а я о ней и не подумал! -- Я как будто видел на улице одного из ваших новых приятелей. Мой кузен поглядел на меня и самодовольно рассмеялся. -- Да, пришлось мне за вами погоняться, любезный мой Энн. Вы обладаете удивительной способностью петлять, как заяц. И, право, я, кажется, начинаю вас понимать, -- докончил он, окидывая Флору наглым взглядом. Его-то можно было бы разыскать без труда, учуяв по запаху! От него так и разило духами. -- Представьте же меня, mon brave [64]. -- Скорее пусть меня расстреляют. -- Сдается мне, честь эту оказывают только солдатам, -- словно бы раздумчиво молвил он. -- Во всяком случае, эта честь не распространяется на... -- Я прикусил язык. Верх брал Ален, а если уж проигрывать, то с достоинством. -- Сейчас начнется контрданс, -- продолжал я. -- Найдите себе даму, и я обещаю танцевать с вами vis-a-vis. -- В хладнокровии вам не откажешь, кузен. Он поклонился и пошел разыскивать распорядителя бала. Я подал руку Флоре. -- Ну, как вам понравился Ален? -- спросил я. -- Он красивый мужчина, -- отвечала она. -- Ежели бы ваш дядюшка обошелся с ним иначе, мне кажется... -- А мне кажется, что ни одна женщина на свете не может отличить настоящего джентльмена от учителя танцев! Две-три красивые позы -- и вы уже обмануты. Дорогая моя, что вы в нем нашли?! Флора молчала. Теперь-то я знаю, почему она тогда промолчала. Представьте, оказывается, то же самое сказал ей как-то этот болван Шевеникс обо мне! Дверь была совсем рядом; когда мы проходили мимо, я мельком глянул в прихожую. Как и следовало ожидать, у выхода на лестницу стоял мой старый знакомец в молескиновом жилете и разговаривал со своим сообщником, еще более уродливым, чем он сам, -- рыжим долговязым негодяем в сером. Итак, я очутился в западне. Оборотясь, я поймал устремленный на меня из толпы взгляд Алена и его злорадную усмешку. Даму он себе уже нашел -- то была ни много ни мало леди Фрейзер в лиловой тафте и с бриллиантовой диадемой. Казалось, для меня все было кончено, но, сам не знаю отчего, я вдруг воспрянул духом, более того, возликовал. Заверяю вас, я вывел Флору на середину залы с веселостью, быть может, в этих обстоятельствах противоестественной, однако же отнюдь не напускной. Это можно бы назвать веселостью обреченного на смерть. Как говорится в песне -- не помню, знал ли я ее тогда или прочитал позднее в одной из книг моей жены, да это и неважно -- Так беззаботно весело Вступает в круг лихой танцор, Приплясывает, кружится, Забыв про смертный приговор, -- не помню уж, что там дальше. Оркестр играл, я танцевал, а мой кузен следил за мною с угрюмым одобрением. В кадрили есть одна нелепая фигура -- кажется, она называется La pastourelle -- кавалер держит за руки двух дам и быстро водит их взад и вперед (совсем как тот англичанин из анекдота, который выставлял напоказ в Смитфилде двух своих жен, чтобы повыгоднее их продать), а второй танцор в это время то выходит вперед, то отступает, руки у него болтаются точно неживые и вид такой, словно он и рад бы купить этих жен, да не решается. Провел в бою всю жизнь свою, А гибну от измены... Я с вызовом улыбался Алену, покуда он пятился, отступая пред нами, а едва танец окончился, он под каким-то предлогом покинул леди Фрейзер и поспешил в прихожую, чтобы убедиться, что его ищейки на посту. Я смеясь опустился на стул подле Флоры. -- Энн, кто там на лестнице? -- прошептала она. -- Два сыщика. Видели ли вы когда-нибудь голубку, попавшую в силки? -- Черный ход! -- подсказала она. -- За ним, разумеется, тоже следят. Но проверим на всякий случай. Я вышел в гостиную, где подавали чай, и подозвал лакея. Сторожит ли кто-нибудь черный ход? Этого он не знает. А быть может, за гинею он потрудится узнать? Лакей вышел и мигом вернулся. Да, там стоит полицейский. -- Одного молодого джентльмена хотят посадить в яму за долги, -- пояснил я, припомнив это дикое и все еще не очень понятное мне выражение. -- Я не шпион, -- возразил лакей. Я воротился в залу и с возмущением обнаружил, что на моем месте подле Флоры сидит наглец Шевеникс. -- Дорогая мисс Флора, вам дурно? -- Она и вправду побледнела и вся дрожала, бедняжка. -- Майор, она сейчас лишится чувств. Скорее отведите ее в гостиную, а я пойду за миссис Гилкрист. Ее надобно увезти домой. -- Не беспокойтесь, -- пролепетала Флора. -- Это ничего, пройдет. Прошу вас, не... -- Тут она подняла на меня глаза и все поняла. -- Да, да, я поеду домой. Она оперлась на руку майора, а я поспешил в карточную комнату. Мне посчастливилось: старая дама как раз поднималась из-за стола, крытого зеленым сукном, после очередного роббера. Ее партнером был наш милейший поверенный, и я увидел на столе пред нею кучку серебра, -- она выиграла, и я мысленно возблагодарил судьбу, впервые за этот вечер мне повезло. -- Миссис Гилкрист, -- шепнул я, -- мисс Флоре нездоровится: в зале так душно... -- Что-то я не заметила никакой духоты. Здесь вполне хватает воздуху. -- Но мисс Флора желала бы ехать домой. Старая дама хладнокровно пересчитала свой выигрыш и по одной опустила монеты в бархатный ридикюль. -- Двенадцать шиллингов и шесть пенсов, -- объявила она. -- Вы недурно играете, мистер Робби. А теперь, мусью виконт, пойдемте поглядим, что там такое приключилось. Я повел ее в гостиную, мистер Робби последовал за нами. Флора полулежала на софе в самом плачевном состоянии, едва ли не в обмороке, майор суетился подле нее с чашкой чаю в руках. -- Я послал Рональда за каретой, -- сказал он. Миссис Гилкрист хмыкнула и загадочно на него поглядела. -- Что ж, дело ваше, -- сказала она. -- Подайте-ка мне эту чашку да благоволите принести нам из гардеробной шали. Жетоны ведь у вас. Ждите нас на лестнице. Едва майор удалился, невозмутимая старуха помешала ложечкой чай и преспокойно выпила его, не сводя, впрочем, глаз с племянницы. Осушив чашку, она поворотилась на миг спиною к мистеру Робби, и лицо ее престранно сморщилось. Быть может, как говорят дети, чай попал у нее не в то горло? Но нет, мне почудилось, -- да помогут мне Аполлон и все девять муз! -- мне почудилось -- хотя я не осмелился и никогда не осмелюсь ее о том спросить, -- что миссис Гилкрист изо всех сил старалась мне подмигнуть! Тут вошел Рональд и объявил, что карета подана. Я проскользнул к двери и огляделся. Толпа в зале ничуть не поредела, все самозабвенно танцевали, кузен мой оживленно подпрыгивал спиною к нам. Флора оперлась на руку брата, и все мы, осторожно продвигаясь вдоль стены, чтобы не помешать танцующим, добрались до двери и вышли в прихожую, где нас уже ждал нагруженный шалями майор Шевеникс. -- Вы с Рональдом посадите нас в карету и возвращайтесь танцевать, -- сказала старая дама майору. -- А когда повеселитесь вдосталь, кликнете извозчика, он доставит вас домой. -- Взгляд ее остановился на сыщиках, они о чем-то шептались за спиной у майора; она оборотилась ко мне и чопорно кивнула. -- Доброй ночи, сэр, весьма вам признательна. Впрочем, обождите. Не будете ли вы столь любезны проводить нас до кареты? Майор, передайте-ка мистеру, как бишь вас, мою шаль. Я не осмелился поблагодарить ее даже взглядом. Мы двинулись вниз по лестнице -- впереди миссис Гилкрист, за нею Флора, поддерживаемая братом и мистером Робби; мы с майором замыкали шествие. Когда я шагнул на первую ступеньку, рыжий сыщик рванулся было вперед. Я не сводил взгляда с какого-то завитка на узорной шали миссис Гилкрист, но уголком глаза заметил, как он тронул меня за рукав. Это прикосновение обожгло меня, точно раскаленным железом. Но тут второй -- Молескиновый жилет -- дернул рыжего за руку, и они опять зашептались. Я шел без шляпы, без плаща. Видно, они рассудили, что я ни о чем не подозреваю, просто провожаю дам до кареты и, несомненно, вернусь в залу. И они дали мне пройти. Едва мы оказались на шумной улице, я обежал карету и остановился у той ее дверцы, которую не видно было с крыльца. Рональд поспешил к кучеру (то был садовник Руби). -- Мисс Флоре дурно. Гони домой во весь дух! -- И он отскочил назад к крыльцу. -- Вот тебе гинея, только погоняй! -- крикнул я с другой стороны и в темноте, под дождем сунул монету в мокрую ладонь Руби. -- Это еще что? -- Кучер оборотился на козлах, всматриваясь во тьму, но я успел отпрянуть к подножке, однако дверцу уже захлопнули. -- Вперед! Возможно, мне только померещилось, но одновременно с этим криком послышался голос Алена -- он изрыгал проклятья где-то на лестнице Благородного собрания. Руби стегнул лошадей, и в тот же миг я рванул дверцу, на ходу впрыгнул в карету и... оказался на коленях у миссис Гилкрист. Флора подавила крик. Я быстро пересел на кучу ковров, лежавших на сиденье напротив, и захлопнул дверцу. Миссис Гилкрист не проронила ни звука. Разумеется, мне следовало извиниться. Колеса с грохотом подпрыгивали на булыжной мостовой Эдинбурга, карету немилосердно трясло, стекла дребезжали. Свет уличных фонарей не проникал внутрь, только грозный профиль моей покровительницы всякий раз смутно вырисовывался на тусклом желтеющем четырехугольнике окошка и вновь тонул в непроглядной тьме. -- Сударыня, позвольте мне объясниться... хоть сколько-нибудь смягчить ваше негодование... вполне естественное, разумеется... Ухаб, другой... И по-прежнему в карете мертвая тишина! Я не знал, что делать. Руби гнал во всю мочь, и мы уже оставили позади последние редкие островки света на Лотиан-роуд. -- Я надеюсь, сударыня, еще пять минут... и если только вы позволите... Для вящей убедительности я протянул руку. В темноте она коснулась руки Флоры. Наши трепетные пальцы сомкнулись. Прошло пять, десять блаженных секунд. В этой душной тишине кровь в наших жилах, казалось, пела в едином ритме: "Люблю, люблю тебя!" -- Мусью Сент-Ив, -- раздался наконец размеренный голос. (Флора вырвала свою руку из моей.) -- Насколько я могу разобраться в ваших делах -- ежели в этой путанице вообще можно разобраться, в чем я сильно сомневаюсь, -- я как будто только что оказала вам услугу, и притом уже вторую. -- Услугу эту, сударыня, я не забуду до самой смерти. -- Будем надеяться. Но только благоволите и сами не забываться. Мы проехали еще мили полторы-две в полном молчании, и тут миссис Гилкрист с треском опустила окошко и высунула в ночь голову в круглом чепце. -- Руби! Кучер натянул поводья. -- Здесь джентльмен выйдет. Это было очень мудро, ибо мы приближались к "Лебяжьему гнезду". Я поднялся. -- Миссис Гилкрист, у вас доброе сердце, а женщины умнее я никогда еще не встречал. -- Хм, -- только и услышал я в ответ. Выходя из кареты, я оборотился, чтобы в последний раз пожать руку Флоре, и нога моя запуталась в чемто мягком, что потянулось за мною и выпало на дорогу. Я нагнулся, поднял это, и тут дверца с треском захлопнулась. -- Сударыня... ваша шаль! Но кони взяли в галоп, меня обдало грязью, и я так и остался стоять на холодной пустынной дороге. Я не сводил глаз с удалявшихся красных фонариков кареты, а когда они с последний раз подмигнули и исчезли, вновь послышался стук колес, и на дороге со стороны Эдинбурга замерцали две пары больших желтых фонарей. Я едва успел метнуться вбок, перескочить через какой-то забор на размокший под дождем луг и притаиться, скрючившись, причем в моих бальных туфлях хлюпала вода, как тотчас мимо вскачь промчались два наемных экипажа, в косых струях дождя мелькнули их огни, кучера бешено нахлестывали лошадей. ГЛАВА XXXII. ЧТО ПРОИЗОШЛО В ПЯТНИЦУ УТРОМ. ГОРДИЕВ УЗЕЛ РАЗРУБЛЕН Я вытащил часы. Слабый луч луны, едва заметный отсвет, упал на циферблат. Четырнадцать минут второго! "Второй час ночи, темно и пасмурно!" Мне вспомнился зычный голос ночного сторожа: вот так же выкликал он в ночь нашего побега из Замка, и это эхом отозвавшееся воспоминание, казалось, отметило последний час одного бесконечно долгого рокового дня моей жизни. И в самом деле, с той далекой ночи стрелки словно описали полный круг и вернулись к исходной точке. Я пережил зарю, встретил день, я грелся в лучах людского уважения и вновь -- игрушка в руках судьбы -- очутился в ночном мраке, в зловещей тени проклятого Замка, все так же преследуемый законом, а надежды на спасение стало еще меньше, и мне негде было приклонить голову -- разве что укрыть ее яркой узорной шалью миссис Гилкрист. И я подумал, что за долгий, долгий день этот я столько странствовал, подвергался стольким опасностям, -- и все лишь для того, чтобы сменить горчично-желтую одежду арестанта на узорную шаль и фрак, который никак не вязался ни с шалью, ни со здешним климатом. Веселый задор, овладевший мною на балу, воинственный дух, трепет прощального прикосновения руки Флоры -- все погасло. С моря наползал туман, и я почувствовал себя белкою в колесе, ибо все усилия мои оказались тщетны. Да, то был час безрадостных раздумий. Вернее сказать, не один, а семь безрадостных часов, -- ведь Флора должна была прийти только в восемь, да и то, если ей удастся обмануть двойной кордон соглядатаев. А куда податься и что делать до восьми? В город идти нельзя. По соседству -- ни одной знакомой души, правда, где-то поблизости "Привал охотников". Но даже если я его найду (хотя в таком тумане это будет нелегко), могу ли я рассчитывать на теплый прием, когда подниму хозяина с постели и он увидит, что весь мой багаж состоит из шерстяной узорной шали? Еще, чего доброго, подумает, что я ее украл! Ведь я нес ее вниз по лестнице прямо на глазах у сыщиков, а узор этот ни с каким другим не спутаешь, и уж, верно, во всей округе второй такой шали не сыщется, ее, конечно, все знают, изображенную на ней орифламму, которая развевается над натюрмортом из разных молочных продуктов и солодовых напитков, трактирщик, разумеется, тот же час узнает и ничего хорошего обо мне не подумает. Такую шаль никак не посчитаешь частью моего туалета, и она уж никак не может сойти за дар любви. Правда, под этим кровом собираются подчас всевозможные сумасброды -- взять, к примеру. Шестифутовых верзил. Но какой это охотник появится среди ночи в жабо и жилете, расшитом незабудками? Кроме того, за "Привалом охотников", возможно, следят. Да следить станут и за всеми остальными домами в округе. Кончилось тем, что я всю ночь просидел на раскисшем от дождя склоне холма. Превосходнейшая миссис Гилкрист! Я завернулся в мантию этой дамы, отличавшейся истинно спартанским духом, и скорчился на большом валуне, а дождь поливал мою непокрытую голову и стекал по носу, он наполнял мои бальные туфли, пробирался за шиворот и даже игриво струился по спине. Безжалостный лисенок -- нечистая совесть -- терзал меня немилосердно, и я никак не мог от него отделаться и лишь крепче стискивал зубы, когда он вгрызался мне в самое сердце. Один раз я даже с укором воздел руки к небесам. И словно открыл душ. Небеса щедро окатили глупца потоком слез, а он сидел весь мокрый и думал: до чего же он глуп! Однако те же небеса милостиво скрыли его жалкую фигуру от всего остального мира, и я приподниму лишь уголок этой завесы. Ночь была наполнена воем ветра в скрытых тьмою оврагах и ропотом струй, что сбегали по склону холма. Дорога тянулась у моих ног, ярдах в пятидесяти ниже камня, на котором я сидел. Часу в третьем (как я прикинул) в той стороне, где лежало "Лебяжье гнездо", появились фонари, они быстро приближались, и наконец подо мною с грохотом прокатили два наемных экипажа и скрылись во влажной опаловой дымке, окутавшей вдали огни Эдинбурга. Я слышал, как бранился один из кучеров, и понял, что мой щедрый кузен испугался непогоды и преспокойно отправился с бала прямо в отель Дамрека, чтобы улечься в постель, предоставив погоню за мной своим наемникам. После этого -- представьте! -- я урывками засыпал и вновь просыпался. Я следил, как луна в туманном ореоле катилась по небу, и вдруг видел перед собою багровое лицо и угрожающий перст мистера Роумена, и принимался объяснять ему и мистеру Робби, что, предлагая мне заложить мое наследство за летающее помело, они не принимают в расчет действующую модель Эдинбургского замка, которую я, прихрамывая, таскал с собою на цепи, точно каторжник ядро. Потом я мчался вместе с Роули в малиновой карете, и мы прорывались сквозь тучу красногрудых малиновок... и тут я пробудился: птицы и вправду щебетали вокруг, а над холмом вставала заря. Говоря по чести, силы мои почти иссякли. В этот час, когда мужество мне изменило, да еще холод и дождь, будто сговорясь, обрушились на меня, я едва не лишился рассудка; к тому же самый обыкновенный голод терзал меня ничуть не меньше угрызений совести. Наконец, закоченевший, измученный, не в силах думать, действовать, чувствовать, я поднялся с камня, на котором претерпел такую муку, и сполз вниз, на дорогу. Оглядевшись вокруг, не видно ли где сыщиков, я заметил на расстоянии двух пистолетных выстрелов или даже менее того дорожный столб, на котором что-то белело -- какая-то полуоторванная афишка. Чудовищная мысль! Неужто за голову Шандивера объявлена награда? Поглядим хотя бы, как его там расписывают. Впрочем, по правде сказать, влекло меня туда не любопытство, а самый низменный страх. Я думал, что после этой ночи ничто уже не заставит меня дрожать, но, покуда шел к висевшей на столбе бумажонке, понял, что глубоко заблуждаюсь. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ПОДЪЕМ В ВОЗДУХ НА ГИГАНТСКОМ ВОЗДУШНОМ ШАРЕ "ЛЮНАРДИ"!!! Дипломированный профессор Байфилд, всемирно известный представитель наук Аэростатики и Аэронавтики, имеет честь сообщить знатным и благородным господам Эдинбурга и его окрестностей... Это было внезапное и радостное потрясение -- я снова почувствовал почву под ногами, как выразился бы воздухоплаватель Байфилд. Я воздел руки к небесам. Я разразился сатанинским смехом, который оборвался рыданием. От смеха и рыданий мое изможденное тело дрожало, как лист, и я брел по полю неверными шагами, качаясь из стороны в сторону под напором неудержимой бессмысленной веселости. Один раз посреди очередного приступа смеха я вдруг стал как вкопанный и невольно подивился звуку собственного голоса. Просто непостижимо, как у меня хватило воли и соображения доплестись наконец до условленного места встречи с Флорой. Впрочем, тут ошибиться было невозможно: сквозь туман вырисовывались очертания продолговатого низкого холма, увенчанного еловой рощицей, которая к западу сходила на нет, как спинной плавник огромной рыбины. Я не раз прежде смотрел на него с другой стороны, а в день, когда Флора стояла рядом со мною во дворе Замка и показывала на дымок, вьющийся из трубы "Лебяжьего гнезда", я глядел прямо сквозь эти ели. Только с этой стороны вдоль того, что можно было бы назвать рыбьим хвостом, тянулась трещина, а по ней шла тропа в старую каменоломню. Я добрался туда чуть ранее восьми. Каменоломня лежала влево от тропки, которая вилась дальше вверх по северному склону холма. На тропке мне показываться не следовало. Я отошел от нее ярдов на пятьдесят и шагал взад и вперед, от нечего делать считая шаги, ибо стоило мне хоть на минуту остановиться, как холод вновь пробирал меня до костей. Раза два я сворачивал о каменоломню и стоял там, разглядывая прожилки в вырубленной породе, потом вновь принимался мерить шагами свои шканцы и поглядывать на часы. Десять минут девятого! Вот глупец, вообразил, что ей удастся провести стольких соглядатаев! А голод все сильней давал себя знать... Покатился камешек... легкие шаги по тропинке... Сердце мое екнуло. Это она! Она пришла, и земля снова расцвела, точно под легкой стопою богини природы, ее тезки. Объявляю вам со всей серьезностью: едва она появилась, погода стала улучшаться. -- Флора! -- Мой бедный Энн! -- Шаль мне весьма пригодилась, -- сказал я. -- Ты умираешь с голоду! -- Как это ни грустно, ты недалека от истины. -- Я так и знала. Взгляни, дорогой. -- Из-под грубой серой шерстяной шали, накинутой на голову и плечи, Флора достала корзиночку и торжествующе протянула мне. -- Лепешки еще не остыли, я завернула их в салфетку сразу, как только сняла с огня. Она повела меня в каменоломню. Я благословлял ее догадливость; в ту пору я еще не знал, что первое побуждение женщины, когда любимый человек в беде, -- накормить его. Мы разостлали салфетку на большом камне и разложили на ней наши яства: лепешки, овсяный пирог, крутые яйца, поставили бутылку молока и фляжку шотландского виски. Наши руки не раз встречались, пока мы накрывали этот нехитрый "стол". То был наш первый в жизни семейный завтрак, первый завтрак нашего медового месяца, шутил я: "Да, я умираю от голода, но пусть умру, а все равно не прикоснусь к еде, коль ты не разделишь ее со мною". И еще: "Я что-то запамятовал, сударыня, пьете ли вы сладкий чай". Мы склонились друг к другу над камнем, что заменил нам стол, и лица наши сблизились. Много, много дней пришлось мне потом жить одними лишь воспоминаниями об этом первом поцелуе, о каплях дождя на ее прохладной щеке и влажном локоне... воспоминание это живо и по сей день. -- Просто диву даюсь, как тебе удалось от них убежать? -- спросил я. Флора отложила лепешку, от которой для виду откусывала крохотные кусочки. -- Дженет, наша работница с молочной фермы, ссудила мне платье, шаль и эти башмаки. Она всегда в шесть часов выходит доить коров, а нынче я вышла из дому вместо нее. Туман тоже мне помог. Они ужасные. -- Ты права, дорогая. Шевеникс... -- Я не про него, я об этих тряпках. А бедные коровы так и остались недоенными. -- Коровы молчать не станут... -- Я поднял стакан. -- Будем надеяться, что они сумеют привлечь внимание двух наемных сыщиков и двух доброхотов. -- Скорее надо надеяться на тетушку, -- возразила Флора и улыбнулась своей удивительной, прелестной улыбкой, которая тут же угасла. -- Но нам нельзя терять времени, Энн. Их так много против тебя одного, и они ведь совсем близко! О, будь же серьезен! -- Ты говоришь сейчас совсем как мистер Роумен. -- Ради меня, милый! -- Она с мольбой сжала руки. Через "стол" я взял их в свои, разжал и поцеловал ладони. -- Любимая, -- сказал я, -- покуда туман не рассеялся... -- Он уже рассеивается. -- Не будем его торопить. Покуда туман не рассеялся, мне надобно пересечь долину и как можно дальше пройти по дороге, где гоняют скот, если ты мне объяснишь, как туда добраться. Флора отняла у меня одну руку, сунула ее за корсаж платья и достала пачку ассигнаций! -- Боже милостивый! -- воскликнул я. -- А ведь я совсем про них запамятовал! -- Нет, ты неисправим, -- вздохнула Флора. Ассигнации были туго свернуты и зашиты в мешочек из желтого промасленного шелка. Я подержал в руках этот мешочек, еще теплый от девичьей груди, повертел его и увидел, что на нем вышито пунцовым шелком одно слово "Энн", а над ним -- шотландский лев на задних лапах, подражание той жалкой игрушке, которую я вырезал для нее когда-то... давным-давно! -- Твой подарок всегда со мною, -- прошептала она. Я сунул мешочек в нагрудный карман, вновь завладел ее руками и упал перед ней на колени, прямо на камни. -- Флора, ангел мой! Любовь моя! -- Шшш! Она отпрянула. На тропинке послышались тяжелые шаги. Я едва успел накинуть на голову шаль миссис Гилкрист и усесться на камень, и тут мимо каменоломни торопливо прошли две веселые деревенские кумушки. Разумеется, они нас заметили, более того, вытаращили на нас глаза и о чем-то перемолвились вполголоса, а мы так и застыли, глядя друг на друга. -- Они решили, что у нас тут пикник, -- шепнул я. -- Странно, что они ничуть не удивились, -- сказала Флора. -- Ты так выглядишь... -- Они видели меня сбоку, я закутался шалью, ноги мои скрывал камень, и они, верно, приняли меня за какую-то старуху на прогулке. -- Ну, час для пикника совсем неподходящий, -- заметила моя умница, -- а уж погода и подавно. Не успел я ответить, как на тропинке снова послышались шаги. На сей раз это был старый крестьянин с пастушьим пледом на плечах и в шапке, от тумана словно припудренной мельчайшими капельками влаги. Он остановился подле нас и кивнул, тяжело опираясь на посох. -- Экое ненастное утро. Вы, верно, из Либерна? " -- Считайте, что из Пиблса, -- отвечал я, плотнее заворачиваясь в шаль, чтобы скрыть предательский бальный наряд. -- Гм, Пиблс, -- задумчиво промолвил старик. -- В такую даль я еще не забирался. Хоть и подумывал сходить. Только не знал, понравится ли мне там. Вот что, я бы на вашем месте не стал прохлаждаться тут, ежели не хотите упустить самую потеху. Как бы и мнето не опоздать. И он зашагал дальше. Что бы это могло значить? Мы прислушивались к его удаляющимся шагам. Не успели они замереть вдали, как я вскочил и схватил Флору за руку. -- Ты слышишь? Господи боже, это еще что такое? -- Похоже на "Веселую охоту в Каледонии" в обработке Гоу. Играет духовой оркестр. Как ревнива судьба! Ужели все боги Олимпа сговорились высмеять нашу любовь и заставить нас расстаться под звуки "Веселой охоты в Каледонии", да еще в обработке Гоу, в минорных полутонах? Несколько секунд мы с Флорой молча смотрели друг на друга, охваченные страшным подозрением (как сказал бы один из поздних английских бардов). Потом она кинулась к тропке и поглядела вниз, на подножие холма. -- Бежим, Энн! Там идет еще много народу! Мы бросили неубранными остатки завтрака и, взявшись за руки, побежали по тропинке на север. Почти сразу же она круто повернула, и мы очутились на открытом месте на склоне холма. Тут мы ахнули и остановились как вкопанные. Под нами расстилался зеленый луг, усеянный людьми -- тут собралось по меньше мере человек триста, -- и над самой серединой этого сборища, там, где оно сгущалось дочерна, словно пчелиный рой, парила не только унылая музыка "Веселой охоты в Каледонии", но и еще нечто более вещественное, размерами и формой подобное джину, который вырвался из бутылки, как это описано в остроумнейшей книге "Тысяча и одна ночь". Это и был воздушный шар Байфилда -- исполинское чудище под названием "Люнарди", -- и его как раз надували. -- Проклятый Байфилд! -- вырвалось у меня. -- А кто это Байфилд? -- Воздухоплаватель и зловредный шутник, дорогая; видно, потому он и расписал свой воздушный шар полосами голубого и кирпичного цвета и поставил его вместе с духовым оркестром прямо у меня на дороге как раз тогда, когда мне надобно удирать. Этот человек преследует меня, точно злой рок... -- Я умолк на полуслове и призадумался. "А, в сущности, почему бы и нет?" -- промелькнуло у меня в голове. Тут Флора жалобно вскрикнула, и я круто обернулся -- позади нас на каменной тропе стояли майор Шевеникс и Рональд. Юноша выступил вперед и, не отвечая на мой поклон, взял Флору за локоть. -- Ты сейчас же пойдешь домой. -- Ну зачем же так? -- сказал я, касаясь его плеча. -- Ведь минут через десять нам предстоит редкостное зрелище. Он яростно ко мне обернулся. -- Ради бога, Сент-Ив, не затевайте ссору, время для этого самое неподходящее. Вы уже и так бессовестно скомпрометировали мою сестру! -- После того, как вы по наущению и с помощью первого попавшегося майора пехотных войск взялись следить за вашей сестрой, я бы вам посоветовал не бросаться словом "компрометировать". И еще: при том, сколь мало считаются с ее чувствами, вполне просительно, что сестра ваша выразила свое негодование не словом, а делом. -- Майор Шевеникс -- друг нашей семьи. Однако, произнося эти слова, юноша покраснел. -- Ах, вот как? -- переспросил я. -- Значит, это ваша тетушка просила его помощи? Нет, нет, дорогой Рональд, вам нечего мне ответить. И ежели вы станете и впредь оскорблять вашу сестру, сэр, я позабочусь, чтобы за это постыдное поведение вы получили по заслугам. -- Прошу извинить, -- вмешался майор, выступая вперед. -- Рональд прав, сейчас не время для ссор, и, как вы справедливо заметили, сэр, нам предстоит интереснейшее зрелище. Сыщик и его люди уже поднимаются на холм. Мы их видели, и, могу прибавить, экипаж вашего кузена стоит внизу на дороге. Дело в том, что за мисс Гилкрист следили и видели, как она поднялась сюда; мы сразу подумали, что она, возможно, идет в каменоломню, и решили подняться с другой стороны. Вот, взгляните! -- И он торжествующе показал наверх. Я поднял голову. Да, в эту самую минуту на вершине холма, ярдах в пятистах слева от нас, появилась фигура в серой шинели, а следом за ней -- мой старый знакомец в молескиновом жилете; оба тут же начали спускаться к нам. -- Джентльмены, -- объявил я, -- мне, видно, следует вас благодарить. Ваш хитроумный план был, без сомнения, порожден единственно вашей добротой. -- Наш долг -- думать о мисс Гилкрист, -- сухо заметил майор. Но Рональд вдруг воскликнул: -- Скорей, Сент-Ив! Бегите назад по тропе! Мы вам не помешаем, обещаю! -- Благодарствую, друг, но у меня иной план. Флора, -- сказал я и взял ее за руку, -- пришла пора нам расстаться. Следующие пять минут решат нашу судьбу. Мужайся, любимая, и да будут твои мысли со мной, покуда я не ворочусь к тебе. -- Где бы ты ни был, я буду думать о тебе, Энн! Что бы ни случилось, я буду любить тебя. Иди, и да хранит тебя господь. И она обернулась к майору, тяжело дыша, раскрасневшаяся и смущенная, но глаза ее горели решимостью и вызовом. -- Скорей! -- закричали вдруг в один голос Флора и Рональд. Я поцеловал ей руку и ринулся вниз с холма. Позади раздался крик; я оглянулся и увидел, что мои преследователи -- теперь их было уже трое, ибо за ними поспешал в качестве доезжачего и мой дородный кузен, -- повернули и бегут за мной; я перескочил через ручей и помчался прямо к заполненной народом огороженной части луга. У входа в ограду сидел на складном стуле сонный толстяк, рыхлый и пухлый, как перина; он дремал перед столиком, на котором стояла чашка с шестипенсовиками. Я бросился к нему и протянул крону. -- Сдачи нету, -- буркнул он, просыпаясь и вытаскивая из кармана пачку розовых билетиков. -- И не надо! -- крикнул я, на ходу схватил билет и проскочил за ограду. Прежде чем смешаться с толпой, я позволил себе еще раз оглянуться. Впереди теперь бежал Молескиновый жилет, он уже достиг ручья, за ним, поотстав шага на три, пыхтел рыжий, а мой кузен, задыхаясь -- я с удовольствием подумал, что нелегко ему дается такая гонка, -- уже почти сбежал с восточного склона холма. Толстяк, опершись о свою загородку, все еще провожал меня глазами. Я был без шляпы, во фраке, и он, без сомнения, принял меня за прожигателя жизни, эдакого шалого гуляку, который не находит себе места утром после весело проведенной ночи. И тут меня осенило. Надобно забраться в гущу толпы: ведь толпа всегда снисходительна к пьяным. Я немедля постарался изобразить из себя распутного пьянчужку: икая, спотыкаясь и покачиваясь, я протискивался все дальше, заплетающимся языком цветисто и пространно извинялся перед всеми и каждым, и мне давали дорогу; зеваки расступались передо мной со свойственным им добродушием. Люди соскучились стоять и ждать, и по пятам за мною струился веселый смешок -- надобно же им было развлечься. В жизни не видал я сборища, которое так безрадостно дожидалось бы обещанного представления. Правда, дождь уже перестал, и засияло солнце, но обладатели зонтиков никак не соглашались опустить их и все еще держали над головой с таким мрачным видом, точно бросали вызов сжалившейся над ними наконец природе и судорожным усилиям худшего во всем городе оркестра, который пытался их развеселить. -- Скоро он наполнится, Джок? -- Скоро. -- И тут же полетит? -- Да уж верно так. -- Ты в шестой раз смотришь? -- Вроде того. Мне вдруг подумалось, что, ежели бы мы собрались не на торжество Байфилда, а на его похороны, все глядели бы куда веселей. Сам Байфилд перевесился через край корзины, над которою покачивался шар, размалеванный бурыми и голубыми полосами, и хмуро и деловито отдавал распоряжения. Впрочем, быть может, он просто прикидывал, сколько продано билетов. Я протиснулся вперед в ту минуту, когда его помощники убирали кишку, по которой в шар накачивали водород, и "Люнарди" постепенно распрямлялся и натягивал канаты. Кто-то шутки ради подтолкнул меня, и я оказался на свободной площадке под шаром. Вдруг меня окликнули, я" круто оборотился и задрал голову. -- Кого я вижу! Черт меня побери, да это же Дьюси! Товарищ моей юности и опора преклонных лет! Как поживаете? Это оказался мой шалый приятель Далмахой! Он цеплялся за один из десятка канатов, что удерживали воздушный шар, и вид у него был такой, точно все происходящее -- дело единственно его рук и его искусства; он был так неописуемо и непревзойденно пьян, что все ухищрения, с помощью которых я пробрался сквозь толпу, показались мне попросту бездарным, жалким кривляньем. -- Уж извините, не могу выпустить канат. Собственно, мы всю ночь глаз не сомкнули. Байфилд нас покидает, он жаждет скитаться в мирах, где еще не ступала нога человека... Пернатых вольный рой крылами режет выси, Куда вовек не взмыть ни окуню, ни рыси. -- Но Байфилд это сделает -- Байфилд в своем великанском "Дурарди". Один удар ножа (я все надеюсь, что он придется не по моей руке) -- и канат разрублен, наш общий друг парит в эмпиреях. Но он вернется. О, не грусти, он будет здесь опять и снова примется за эти окаянные полеты. По Байфилду, это и есть закон тяготения. Мистер Далмахой заключил свою речь неожиданно -- затрубил, подражая рожку почтовой кареты; я взглянул вверх и увидел над краем корзины голову и плечи Байфилда, Он сразу же сделал вполне естественный вывод из моего наряда и поведения и громко застонал. -- Уходите, Дьюси! Убирайтесь отсюда. Хватит с меня и одного болвана. Вы двое обращаете мой полет в посмешище. -- Байфилд! -- нетерпеливо перебил я. -- Я не пьян. Скорей спустите мне лестницу! Сто гиней, если вы возьмете меня с собой! -- Я уже заметил в толпе человек за десять от меня рыжую голову второго сыщика. -- Ну, ясно, такое можно ляпнуть только спьяну! -- отвечал Байфилд. -- Убирайтесь или хоть ведите себя пристойно. Я буду говорить речь. -- Он прокашлялся: -- Леди и джентльмены... Я сунул ему под нос пачку ассигнаций. -- Вот деньги. Ради бога, прошу вас! За мной гонятся судебные приставы! Они тут, в толпе! -- ...зрелище, которое вы почтили своим просвещенным вниманием... Говорю вам, не могу! -- Он глянул через плечо в глубь корзины. -- ...Вашим просвещенным вниманием, не требует долгих объяснений и похвал. -- Слушайте, слушайте! -- закричал Далмахой. -- Ваше присутствие здесь доказывает искренность вашего интереса... Я развернул ассигнации у него перед носом. Он моргнул, но решительно возвысил голос. -- Вид одинокого путешественника... -- Двести! -- выкрикнул я. -- Вид двухсот одиноких путешественников... зрелище, зародившееся в мозгу Монгольфье и Чарльза... А, к черту! Никакой я не оратор. Какого дьявола... Толпа сзади колыхнулась, заволновалась. -- Гони этого пьяного осла! -- выкрикнул кто-то. Тотчас я услышал голос моего кузена -- он требовал, чтобы ему дали дорогу. Уголком глаза я на миг увидел его багровую, вспотевшую физиономию -- он перепрыгивал через баллоны, из которых в шар перекачивали водород. И тут Байфилд выбросил мне веревочную лестницу, закрепил ее, и вот я уже карабкаюсь по ней, как кошка. -- Руби канаты! -- Держите его! -- завопил мой кузен. -- Держите шар! Это Шандивер, убийца! -- Руби канаты! -- еще того громче заорал Байфилд, и, к моему несказанному облегчению, я увидел, что Далмахой старается изо всех сил. Чья-то рука ухватила меня за пятку. Под рев толпы я отчаянно лягнул ногой и почувствовал, что удар достиг цели -- каблук пришелся кому-то по зубам. И в тот миг, когда толпа рванулась за мною, шар закачался и прянул ввысь, а я подтянулся на руках и перевалился через край корзины внутрь. Я мигом вскочил и выглянул наружу. У меня язык чесался крикнуть Алену на прощание словечко-другое, но, увидав сотни запрокинутых искаженных лиц, я онемел, как от удара. Вот где моя истинная погибель -- в этой животной ярости внезапно сбитой с толку толпы. Это стало мне ясно как день, и я ужаснулся. Да Ален и не услыхал бы меня: когда я ударил ногой Молескиновый жилет, сыщик повалился прямо на моего кузена, и оба они скатились с лестницы наземь, причем грузный наемник всей своей тяжестью придавил Алена, и тот лежал, раскинув руки, как пловец, зарывшись носом в жидкую грязь. ГЛАВА XXXIII. НЕСУРАЗНЫЕ ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛИ Все это я заметил с одного взгляда, секунды за три, а то и меньше. Крики под нами обратились теперь в низкий рокочущий гул. И вдруг сквозь этот гул прорвался женский крик -- отчаянный, пронзительный вопль, -- и за ним наступила тишина. Потом, точно залаяла стая гончих, новые -- голоса подхватили этот крик, он все разрастался, и вскоре весь луг гремел тревогой. -- Что за дьявольщина? -- спросил меня Байфилд. -- Что еще там стряслось? -- И он кинулся к борту корзины. -- Господи, да это же Далмахой! И в самом деле, под нами, на обрывке каната, между небом и землей болтался этот злосчастный олух. Он первым обрубил привязь -- и притом ниже того места, за которое ухватился; пока остальные рубили другие канаты, Далмахой изо всех сил удерживал свой конец и даже из какой-то дурацкой осторожности дважды обмотал его вокруг кисти. И когда шар рванулся вверх, у Далмахоя, разумеется, земля ушла из-под ног, а он спьяну не догадался высвободиться и спрыгнуть. И теперь, изо всех сил цепляясь обеими руками за обрывок каната, он уносился ввысь, точно ягненок, выхваченный коршуном из стада. Но все это мы поняли после. -- Абордажный крюк! -- крикнул Байфилд. Ибо канат, на котором повис Далмахой, был укреплен под днищем корзины, и просто дотянуться до него было невозможно. Второпях доставая абордажный крюк, мы наперебой кричали несчастному: -- Ради бога, держитесь! Сейчас спустим якорь, хватайтесь за него! Держитесь, не упадите, не то вам конец! Далмахоя качнуло, и из-под днища корзины выплыло его белое от ужаса лицо. Мы перекинули за борт абордажный крюк, спустили его и подсунули поближе к Далмахою. Беднягу снова качнуло, он пролетел мимо, как маятник, попробовал было на лету схватиться за крюк одной рукою, но промахнулся; пролетая обратно, он снова попытался схватить крюк -- и снова промахнулся. При третьей попытке он налетел прямо на крюк, уцепился за его лапу сначала рукой, потом ногой, и мы тут же стали втягивать крюк в корзину, перехватывая его руками. Наконец мы его втянули. Далмахой был бледен, но и страх не победил его словоохотливости. -- Право, я должен просить у вас прощения, друзья. Сплоховал я, преглупая вышла история, да и кончиться это могло для меня худо. Благодарствую, Байфилд, дружище, я выпью всего один глоточек -- это ничуть не повредит мне, а только прибавит сил. Он взял флягу и уже поднес было ко рту. Но тут у него отвалилась челюсть, и рука застыла в воздухе. -- Он теряет сознание! -- закричал я. -- Нервы не выдержали... -- Нервы, как бы не так! Это еще что? Далмахой с изумлением уставился на что-то за моей спиной, и в ту же секунду я услышал еще новый голос: он шел откуда-то сзади, словно бы из облаков. -- Призываю вас в свидетели, мистер Байфилд... Подумайте сами: целых шесть дней меня кружило в водовороте всех мыслимых страхов и тревог. Гак можно ли винить меня, ежели чувства мои и ощущения были обострены до предела? Я вздрогнул и, точно стрелка компаса, поворотился на этот голос, предвидя новую опасность. На полу корзины, у самых моих ног, лежала груда пледов и теплой одежды. И вот из этой-то кучи постепенно, с трудом, высунулась рука, сжимавшая порыжелую касторовую шляпу, потом лицо, как бы несколько негодующее, с очками на носу, наконец, из кучи вылез, пятясь задом, крохотный человечек в поношенной черной одежде. Стоя на коленях и упираясь руками в пол, он выпрямился и с безмерной укоризной посмотрел сквозь очки на Байфилда. -- Призываю вас в свидетели, мистер Байфилд! Байфилд отер лоб, на котором проступила испарина. -- Дорогой сэр, -- заикаясь, выговорил он. -- Это все ошибка... Я тут не виноват... Сейчас все вам объясню... -- И вдруг его будто осенило: -- Позвольте вам представить, мистер Далмахой, мистер... -- Меня зовут Овценог, -- чопорно сказал человечек. -- Но если вы позволите... Долмахой игриво присвистнул. -- Слушайте, слушайте! Внимание! Его зовут Овценог! На Грампианских горах его отец пас свои стада -- тысячу овец и, естественно, вчетверо больше ног. Позволить вам, Овценог? Но, дорогой мой, на этой высоте каждая лишняя нога для нас обуза, а у всякой овцы их четыре, стало быть, на вас учетверенная вина! Еле сдерживая истерический смех и стараясь восстановить равновесие, Далмахой ухватился для верности за канат и отвесил вновь прибывшему поклон. Мистер Овценог обвел всех присутствующих изумленным взором и встретился глазами со мною. -- К вашим услугам, сэр: виконт Энн де Керуаль де Сент-Ив, -- представился я. -- Не имею ни малейшего понятия, как и зачем вы здесь очутились, но вы можете оказаться ценным приобретением. Со своей же стороны, -- продолжал я (мне вдруг пришло на память четверостишие, которое я тщетно пытался вспомнить в гостиной миссис Макрэнкин), -- имею честь напомнить вам несколько строк из неподражаемого римлянина Горация Флакка: Virtus recludens immeritis mori Caelum negata temptat iter via, Coetusque volgares et udam Spernit humum fugiente penna [65]. -- Вы знаете по-латыни, сэр? -- Ни слова. -- Овценог опустился на кучу пледов, возмущенно развел руками. -- Призываю вас в свидетели, мистер Байфилд! -- Тогда обождите меня минуту-другую, я буду иметь удовольствие растолковать вам смысл этих строк, -- сказал я и, отворотясь, стал глядеть, что творится на земле, от которой мы удалялись с неправдоподобной быстротой. Теперь мы смотрели на нее с высоты шестисот футов -- по крайности так сказал Байфилд, сверясь со своими приборами. Он прибавил, что это еще совершенные пустяки: самое удивительное то, что шар вообще поднялся, хотя на борту оказалась половина всех лоботрясов города Эдинбурга. Я пропустил мимо ушей явную неточность и пристрастность этих подсчетов. Байфилд объяснил далее, что ему пришлось сбросить за борт по меньшей мере центнер песчаного балласта. Я всей душой уповал, что он угодил в моего кузена. По мне и шестьсот футов -- высота, вполне достойная уважения. И вид сверху открывался просто умопомрачительный. Воздушный шар, поднимаясь почти вертикально, пронзил утренние туманы и безветренную тишину и теперь, освобожденный от уз, легко парил в чистейшей синеве небес. Благодаря какому-то обману зрения земля под нами словно прогнулась и казалась огромной неглубокой чашей с чуть приподнятыми по окоему краями -- чашу эту наполнял туман с моря, но нам он казался легкой пеной, ослепительной, белоснежной, точно сбитые сливки. Летящая тень шара была на нем не тенью, а всего лишь пятнышком, словно бы аметистом, очищенным от всех грубо материальных свойств и сохранившим лишь цвет и прозрачность. Временами, колеблемая даже не столько ветром, как трепетом солнечных лучей, пена вздрагивала и расходилась, и тогда в глубоких размывах можно было разглядеть, словно в виньетке, сияющую землю, два-три акра людских трудов и пота -- вспаханные склоны Лотианских холмов, корабли на рейде и столицу, подобную улью, обитателей которого выкурил озорной мальчишка, -- чудилось даже, что и сюда доносится гудение этого потревоженного роя. Я выхватил у Байфилда подзорную трубу, навел ее на один из таких размывов и -- подумать только! -- в самой глубине, словно в освещенном колодце, различил на зеленом склоне холма три фигуры! Там трепетало крошечное белое пятнышко, трепетало долго, пока не закрылся просвет в тумане. Платок Флоры! Да будет благословенна бесстрашная ручка, что махала -- этим платком -- махала в ту минуту, когда, как я услышал позднее, а впрочем, догадывался и сам, душа ее уходила в пятки и от страха за меня подкашивались ножки, обутые в башмаки молочницы Дженет. Флора во многих отношениях была девушка необыкновенная, но как истой представительнице прекрасного пола ей свойственно было бесповоротное и неискоренимое недоверие ко всяческим хитрым изобретениям. Должен вам признаться, что и моя вера в аэростатику была всего лишь слабой былинкой, весьма нежным, тепличным растением. Если мне удалось правдиво описать мои ощущения во время спуска с Локтя Сатаны, то читатель уже знает, что я до смерти боюсь высоты. Признаюсь в этом еще раз. По ровному месту я готов передвигаться в самой тряской карете со всей беззаботностью перекати-поля; подбросьте меня в воздух -- и я пропал. Даже на шаткую палубу корабля, уходящего в море, я ступаю скорее с привычной покорностью, нежели с доверием. Но, к моему невыразимому облегчению, "Люнарди" летел все дальше и выше почти безо всякой качки. Казалось, он совсем не движется, и только по измерительному прибору да по клочкам бумаги, которые мы бросали за борт, заметно было, что это не так. Время от времени шар медленно поворачивался вокруг своей оси, как показывал компас Байфилда, но сами мы об этом ни за что бы не догадались. Никаких признаков головокружения я уже не испытывал просто потому, что для него не было причин. Мы оказались единственным предметом в воздушном просторе, и наше положение в пространстве не с чем было сравнивать. Мы словно растворились в объявшей нас прозрачной тишине, и смею вас заверить -- конечно, я могу отвечать только за виконта Энна де Сент-Ива, -- что минут пять мы чувствовали себя чище и невинней новорожденного младенца. -- Но послушайте, -- заговорил Байфилд. -- Ведь я как-никак на виду у широкой публики, и вы ставите меня в дьявольски неловкое положение. -- Да, это неловко, -- согласился я. -- Вы во всеуслышание объявили себя одиноким путешественником, а здесь, даже если смотреть невооруженным глазом, нас четверо. -- Но что же мне делать? Разве я виноват, что в последнюю минуту ко мне ворвались двое сумасшедших... -- Не забывайте также про Овценога. Байфилд определенно начинал выводить меня из терпения. Я оборотился к безбилетному пассажиру. -- Быть может, мистер Овценог соизволит объясниться? -- спросил я. -- Я уплатил вперед, -- начал Овценог, радуясь случаю вставить хоть слово. -- Я, видите ли, человек женатый. -- Итак, у вас уже двойное преимущество перед нами. Продолжайте, сэр. -- Вы только что были так любезны, что назвали мне ваше имя, мистер... -- Виконт Энн де Керуаль де Сент-Ив. -- Ваше имя нелегко запомнить. -- В таком случае, сэр, я мигом приготовлю для вас памятку специально для этого путешествия. Но мистер Овценог вновь заговорил о своем: -- Я человек женатый, сэр, и... понимаете... миссис Овценог, как бы это получше выразиться, не очень одобряет полеты на воздушном шаре. Она, видите ли, урожденная Гатри из Дамфрис. -- Ну, тогда все понятно! -- сказал я. -- Для меня же, сэр, напротив, аэростатика давно уже стала самой притягательной наукой. Я бы сказал даже, мистер... Я бы сказал, она стала страстью всей моей жизни. -- Его кроткие глаза так и сияли за стеклами очков. -- Я помню Винченце Люнарди, сэр. Я был в парке Гериота в октябре тысяча семьсот восемьдесят пятого года, когда он поднялся в воздух. Он спустился в Купаре. Городское общество игроков в гольф поднесло ему тогда адрес, а в Эдинбурге он был принят в Сообщество блаженных нищих, -- это было подобие клуба или лиги, оно уже давно покончило счеты с жизнью. Лицо у Люнарди было худое-прехудое, сэр. Он носил очень странный колпак, если можно так выразиться, сильно сдвинутый сзади наперед. Потом этот фасон вошел в моду. Однажды он заложил у меня часы, сэр, я принимаю вещи в заклад. К сожалению, потом он их выкупил, а не то я имел бы удовольствие показать их вам. Да, теория воздухоплавания -- моя давнишняя страсть. Но из уважения к миссис Овценог я воздерживался от практики... до нынешнего дня. По правде говоря, супруга моя уверена, что я поехал проветриться в Кайлз оф Бьют. -- А там и в самом деле много сквозняков? -- неожиданно спокойным голосом спросил Далмахой. -- Я просто позволил себе выразиться фигурально, сэр. Она думает, хотел я сказать, что я там отдыхаю. Я уплатил мистеру Байфилду пять фунтов вперед. У меня и расписка есть. И мы условились, что я спрячусь в корзине и взлечу только с ним одним. -- Уж не хотите ли вы сказать, что мы для вас неподходящая компания, сэр? -- вопросил я. -- Помилуйте, никоим образом! -- поспешно возразил Овценог. -- Но ведь это -- дело случая, я мог бы оказаться в куда менее приятном обществе. -- Я поклонился. -- А уговор есть уговор, -- закончил он. -- Это верно, -- согласился я. -- Байфилд, возвратите мистеру Овценогу пять фунтов. -- Вот еще! -- возразил астронавт. -- Да и кто вы такой, чтобы тут распоряжаться? -- Я, кажется, уже дважды ответил на этот вопрос, и вы меня слышали. -- Мусью виконт Как-бишь-вас де Ни-то-Ни-се? Слышал, как же! -- Вам не по вкусу мое имя? -- Нисколько. Будь вы хоть Роберт Берне или Наполеон Бонапарт, мать Гракхов или сама Валаамова ослица, мне-то какое дело? Но прежде я знал вас как мистера Дьюси, и вы, пожалуй, вообразите, что я мистер Непонимайка. Он протянул руку к веревке, идущей от клапана. -- Что вы собираетесь делать? -- Спустить шар на землю. -- Как! Обратно на тот луг? -- Нет, это не получится, потому что мы попали в северное воздушное течение и летим со скоростью примерно тридцать миль в час. Но вон там, к югу, как будто виднеется Брод-Ло. -- А зачем вам надобно спускаться? -- Затем, что я все еще слышу, как вас позвал ктото из толпы, и кричал он отнюдь не Дьюси, а совсем другое имя, и титул был вовсе не "виконт". В ту минуту я принял это за какую-то уловку полицейского, но теперь у меня появились весьма серьезные сомнения. Этот человек был опасен. Я небрежно наклонился, притворяясь, будто хочу взять с пола плед, благо в воздухе вдруг повеяло пронизывающим холодом. -- Мистер Байфилд, разрешите сказать вам два слова наедине. -- Извольте, -- отвечал он, отпуская веревку. Бок о бок мы склонились над бортом корзины. -- Ежели я не ошибаюсь, -- сказал я, понизив голос, -- меня назвали Шандивером. Байфилд кивнул. -- Джентльмен, который поднял этот преглупый, но чрезвычайно для меня опасный шум, был мой собственный кузен, виконт де Сент-Ив. Порукой в том -- мое честное слово. -- И, видя, что это заявление поколебало его уверенность, я продолжал самым лукавым тоном: -- Не кажется ли вам теперь, что все это было просто шуткой, дружеским пари? -- Нет, не кажется, -- отрезал Байфилд. -- Да и слово ваше ничего де весит. -- В точности, как ваш воздушный шар, -- сказал я, резко переменив тон. -- Но, право, я восхищен, что вы так упорствуете в своих подозрениях, ибо, скажу вам откровенно, я и есть Шандивер. -- Убийца... -- Конечно, нет! Я убил его в честном поединке. -- Ха! -- Байфилд уставился на меня угрюмо и недоверчиво. -- Это вам еще придется доказать. -- Уж не желаете ли вы, приятель, чтобы я занялся этим здесь, на вашем воздушном шаре? -- Разумеется, не здесь, а совсем в другом месте, -- возразил он и снова взялся за веревку от клапана. -- Тогда, значит, внизу. Но там, внизу, обвиняемому вовсе не надобно доказывать свою невиновность. Напротив того, сколько мне известно, и по английским и по шотландским законам другие должны доказать, что он и вправду виновен. Но вот что могу доказать я: могу доказать, сэр, что за последние дни я много времени проводил в вашем обществе, что я ужинал с вами и мистером Далмахоем не далее как в среду. Конечно, вы можете возразить, что мы трое собрались здесь все вместе по чистой случайности, что вы ни в чем меня не подозревали, что мое вторжение в вашу корзину было для вас совершенной неожиданностью и вы к этому никак не причастны. Но подумайте сами, какой здравомыслящий присяжный поверит столь неправдоподобному рассказу? Мистер Байфилд явно заколебался. -- Вдобавок, -- продолжал я, -- вам придется объяснить, откуда здесь взялся мистер Овценог, и признаться, что вы надули публику, когда пообещали ей "одинокого путешественника" и разглагольствовали об этом перед одураченной толпой зевак, в то самое время, когда в корзине у вас прятался будущий ваш спутник. И вы еще смеете говорить, что вы на виду у широкой публики! Ну нет, сэр, уж на сей раз вы никого не проведете. Я умолк, перевел дух и погрозил ему пальцем. -- А теперь, мистер Байфилд, потрудитесь меня выслушать. Стоит вам дернуть за эту веревку -- ив мир, отнюдь не склонный к милосердию, спустится безнадежно опозоренный воздухоплаватель. Во всяком случае, в Эдинбурге вам больше не разгуляться. Публике до смерти надоели и вы сами и ваши полеты. Любой скольконибудь наблюдательный мальчишка из толпы мог бы вам это подтвердить. Вам угодно было закрывать глаза на эту голую, неприкрытую истину, но в следующий раз при всем вашем тупом тщеславии вам волей-неволей придется это признать. Напоминаю: я предлагал вам двести гиней за гостеприимство. Теперь я удваиваю плату при условии, что на время полета я становлюсь владельцем шара и вы будете управлять им так, как я того пожелаю. Вот деньги, из них вы должны возвратить мистеру Овценогу его пять фунтов. Лицо Байфилда все пошло пятнами, под стать его шару, и даже цвета почти не отличались -- синеватый и красно-бурый вперемежку. Я задел его больное место -- самомнение, и он был глубоко уязвлен. -- Мне надобно подумать, -- пробормотал он. -- Сделайте одолжение. Я знал, что он уже сдался. Мне вовсе не нравилось оружие, к которому пришлось прибегнуть, меня оправдывало лишь то, что дела мои были из рук вон плохи. Я с облегчением поворотился к остальным. Далмахой сидел на дне корзины и помогал Овценогу распаковывать ковровую сумку. -- Здесь виски, -- объявил маленький ростовщик, -- три бутылки. Супруга моя сказала: "Александр, неужто там, куда ты едешь, не найдется виски?" "Конечно, найдется, -- сказал я. -- Но я не знаю, хорошо ли оно там, а ведь путь не близкий". Понимаете, мистер Далмахой, предполагалось, что я проедусь от Гринока до Кайлз оф Бьют и обратно, а потом вдоль побережья в Солткотс и на родину Бернса. Я велел ей, коли уж непременно понадобится что-нибудь мне сообщить, адресовать письма до востребования почтмейстеру Эра. Ха-ха! Он умолк и укоризненно поглядел на бесстрастное лицо Далмахоя. -- Просто небольшая игра слов, знаете ли, -- пояснил он. -- Эр -- Аэро -- Аэростат... -- Лучше бы уж в таком разе Шара, -- не сморгнув глазом, отвечал Далмахой. -- Шара? Черт побери, грандиозно! Грандиозно! Только она ведь никак не ждет, что я окажусь на шаре. Потом он потянул меня в сторонку. -- Ваш друг -- отличный спутник, сэр, и манеры весьма благородные... только иной раз, если можно так выразиться, чересчур непонятлив. К тому времени руки мои онемели от холода. Мы неуклонно поднимались все выше, и термометр Байфилда показывал тринадцать градусов. Я выбрал из груды на полу плащ поплотнее, а в кармане мне посчастливилось обнаружить пару подбитых мехом перчаток. Потом я склонился над бортом корзины, желая взглянуть на землю, однако же искоса поглядывал на Байфилда, а он грыз ногти и старался держаться от меня подальше. Туман рассеялся, и под нами открылся весь юг Шотландии, от моря до моря, как одноцветная карта. Нет, то была Англия: залив Солуэй врезался в побережье -- широкий блестящий наконечник стрелы с чуть изогнутым острием, а за ним Камберлендские горы, словно холмики на горизонте; все остальное плоское, как доска или огромное блюдо. Белые нити шоссейных дорог соединяют мелкие городишки; холмы, что лежат между ними, как бы сплющились, и города съежились, точно в испуге, и втянули свои окраины, как улитка рожки. Правду сказал старый поэт, что с Олимпа взору богов открывался поистине дивный вид. Можно было подумать, что валансьенские кружевницы подражали в своих узорах очертаниям этих городов и дорог: бахрому кружев крученого шелка и вязь тончайших сплетений напоминает вид этих мест. И я подумал: все, что я вижу с высоты -- артерии дорог и узелки городов и селений, -- это и есть государство, и каждый узелок, чей шум не доносится в нашу высь, -- это тысячи людей, и ни один из этих людей не откажется умереть, защищая свою лавчонку, свой курятник. И еще я подумал, что эмблема моего императора -- пчела, а эта Англия, конечно же, -- тенета паука. Байфилд шагнул ко мне и остановился рядом. -- Мистер Дьюси, я обдумал ваше предложение и принимаю его. Я попал в такую переделку... -- Пренеприятную для человека, который на виду у широкой публики, -- любезно вставил я. -- Прошу вас, сэр, не сыпьте соли на рану. Ваши речи и без того заставили меня страдать, и тем сильнее, что многое в них справедливо. Аэронавт всегда честолюбив, сэр, -- как же иначе? Публика, газеты на время утоляют его честолюбие: аэронавту льстят, его приветствуют, ему рукоплещут. Но в глубине души люди ставят его не выше шута -- и едва его трюки приелись, как он уже забыт. Однако удивительно ли, что сам он не всегда помнит, кто он в глазах публики. Ведь он-то отнюдь не считает себя шутом, клянусь богом! Байфилд говорил с неподдельной горячностью. Я протянул ему руку. -- Мистер Байфилд, я был груб и жесток. Позвольте мне взять мои слова обратно. Аэронавт покачал головой. -- Они были справедливы, сэр. По крайности во многом справедливы. -- Я в этом совсем не уверен. Воздушный шар, сколько я вас понял и как я сам наблюдаю, может направить честолюбивые мечты людские на иные цели. Вот деньги, и позвольте в придачу заверить вас, что вы не укрываете преступника. Сколько времени "Люнарди" может продержаться в воздухе? -- Я еще не пытался достичь предела. Но думаю, можно рассчитывать часов на двадцать, самое большее -- на сутки. -- Мы его испытаем. Ветер, как я понимаю, все еще северо-восточный. А какова наша высота? Байфилд сверился с прибором. -- Немного менее трех миль. Эти слова услыхал Далмахой и тут же завопил: -- Эй вы, друзья! Завтракать! Сандвичи, песочное печенье и чистейший нектар! Александров пир! ... О древних лет певец, Клади к ее стопам заслуг твоих венец... [66] -- Овценог ставит виски. Восстань, Александр! Взгляни, ты уже завоевал все миры, покорять больше некого, смахни слезу и передай мне штопор. Иди и ты, Дьюси, новый потомок Дедала; ежели ты и не голоден, то я весьма не прочь закусить, и Овценог тоже проголодался. Впрочем, с какой стати тут единственное число? У овцы ведь не одна нога. Надобно сказать: Овечьи ноги проголодались. Байфилд извлек из какого-то ящика пирог со свининой и бутылку хереса (в выборе этом выразилась едва ли не вся его натура), и мы принялись трапезничать. Далмахой болтал без умолку. Он обращался к Овценогу небрежно и бесцеремонно, именуя его то Александром Македонским, то гордым шотландцем, то божественной Клариндою. Он избрал его профессором супружеской дипломатии Крэмондской академии. Наконец, он передал ему бутылку и попросил произнести тост, а еще того лучше, спеть песню. -- Сделайте одолжение, Овценог, заставьте звенеть свод небесный! Мистер Овценог просиял и разразился чувствительной речью. Он был поистине наверху блаженства. -- У вашего друга неиссякаемый запас бодрости, сэр, право же неиссякаемый! -- заключил он. Что до меня, то мой запас бодрости начал иссякать, а быть может, ее заморозил безжалостный холод. Бальный мой наряд нисколько от него не защищал, и, кроме того, меня неодолимо клонило ко сну. Есть я не стал, но выпил стакан Овценогова виски и забрался под кучу пледов. Байфилд заботливо помог мне ими укрыться. Уж не знаю, уловил ли он нотку сомнения, когда я его поблагодарил, но так или иначе он почел своим долгом меня успокоить. -- Можете мне довериться, мистер Дьюси, -- сказал он. Я понял, что это правда, и почувствовал, что Байфилд даже начинает мне нравиться. Я продремал до вечера. Сквозь сон я слышал, как Далмахой с Овценогом дружно распевали какую-то бессмыслицу. Что-то они уж очень расшумелись, вяло подумал я. Байфилд пытался их утихомирить, но, по-видимому, безуспешно, ибо проснулся я оттого, что Овценог споткнулся об меня, показывая при помощи пустой бутылки, как надобно метать заостренную палку. -- Старинный шотландский спорт, -- пояснил Далмахой, утирая глаза; у него даже слезы текли от дурацкого смеха. -- Дядюшка его матери участвовал в якобитском восстании в тысяча семьсот сорок пятом году. Извините, что разбудил вас, Дьюси. Бай-бай, крошка! Мне тогда вовсе не пришло на ум, что в этом шутовстве может таиться опасность. Я повернулся на другой бок и снова задремал. Казалось, не прошло и минуты, как меня разбудил непонятный шум, и я тотчас ощутил острую боль в голове, точно в виски мне вбивали клинья. Кто-то громко выкрикнул мое имя, и я порывисто сел; в лицо мне хлынул поток лунного света, и, ослепленно мигая, я увидел взволнованное лицо Далмахоя. -- Байфилд... -- начал я. Далмахой ткнул пальцем -- воздухоплаватель валялся на полу, неуклюже раскинув руки и ноги, точно огромная кукла. Поперек его колен, упершись головой в какой-то ящик, лежал Овценог, глядя вверх, и довольно улыбался. -- Скверная история, -- задыхаясь, вымолвил Далмахой. -- С Овценогом нет никакого сладу... совсем не умеет пить. Нашел себе забаву -- выкинул за борт весь балласт. Байфилд вышел из себя, а уж это хуже некуда. Вот мне, скажу не хвалясь, самообладание сроду не изменяло. Овценога было не сдержать... Байфилд оглушил его, да поздно... И оба мы свалились без памяти... Овценог решил позвать на помощь. Дернул веревку, думал, звонок, да и оборвал ее. А раз веревка оборвалась, "Люнарди" уже на землю не спустить, вот какая чертовщина. -- Ну давайте дружно: тра-ля-ля... Складно, очень складно, -- бормотал Овценог. Я взглянул вверх. "Люнарди" было не узнать: весь он серебрился, покрытый изморозью. Все канаты и веревки тоже словно оделись серебром или ртутью. И среди всего этого сверкания чуть ниже обода и по крайней мере футах в пяти за пределами досягаемости болталась оборванная веревка от клапана. -- Ну и кашу вы заварили! -- сказал я. -- Передайте-ка мне другой конец да потрудитесь не терять головы. -- Я бы и рад потерять -- так трещит с похмелья, -- простонал он, сжимая ладонями виски. -- Но, дорогой мой сэр, я вовсе не испугался, если вы это имеете в виду. А вот я, испугался, да еще как. Но надо было действовать. Надеюсь, читатель простит мне, ежели я лишь едва коснусь того, что происходило в следующие две-три минуты, которые и поныне вспоминаются мне снова и снова и преследуют меня в страшных снах. Во тьме удерживать равновесие над пропастью, вцепившись в заиндевевший канат, дрожа от холода и страха; карабкаться вверх и чувствовать, как все внутри замирает и проваливается, словно ведро в бездонный колодец... Должно быть, на эту отчаянную попытку меня подвигла невыносимая боль в голове, да еще то, что уж очень трудно было дышать; так зубная боль гонит человека в кресло дантиста. Я связал разорванные концы веревки и соскользнул обратно в корзину, потом дернул за веревку и открыл клапан, другой рукою отирая пот со лба. Пот тот же час заледенел на манжете. Еще через минуту-другую звон в ушах немного поутих. Далмахой склонился над Байфилдом: у того шла носом кровь и дыхание стало шумным и хриплым. Овценог давно уже спал сном праведника. Я держал клапан открытым до тех пор, покуда мы не спустились в полосу тумана, -- без сомнения, того самого, из которого "Люнарди" недавно поднялся; осевшая на оболочке шара влага и обратилась затем в иней. Более не поднимаясь, мы постепенно вышли из тумана и поплыли над долиной, где, подобно неуловимым призракам, то сверкали в лунном свете, то вновь погружались во тьму одинокие озерки, большие и малые. Снизу нам подмигивали и тут же исчезали крохотные огоньки, все чаще и чаще вспыхивали факелы фабричных труб. Я посмотрел на компас. Мы летели на юго-запад. Но где мы сейчас? Я спросил Далмахоя, и он высказал предположение, что под нами Глазго; услыхав эдакую нелепость, я к нему более не обращался. Байфилд все лежал в беспамятстве. Я вытащил свои часы -- они стояли, неподвижные стрелки показывали двадцать минут пятого; должно быть, я позабыл их завести. Стало быть, до рассвета недалеко. Мы в воздухе уже часов восемнадцать, а то и все двадцать; Байфилд же полагал ранее, что мы летим со скоростью около тридцати миль в час... Пятьсот миль... Впереди показалась серебряная полоса; словно бы протянутая во мраке лента, она отчетливо обозначилась и все ширилась... Море! Вскорости я даже расслышал рокот прибоя. Я сызнова принялся вычислять расстояние -- пятьсот миль. И, когда "Люнарди" проплыл высоко над кромкою пены, и шум прибоя стал удаляться и затих, и померкла позади выбеленная лунным светом рыбачья гавань, на меня снизошло блаженное спокойствие. Я разбудил Далмахоя. -- Смотрите, море! -- Да, похоже. Какое же это? -- Ла-Манш, конечно! -- Да ну? Вы уверены? -- А что такое? -- воскликнул Байфилд. Он очнулся и, пошатываясь, шагнул к нам. -- Ла-Манш. Английская земля позади. -- Французская чушь! -- не раздумывая, отозвался он. -- Как вам будет угодно, -- отвечал я. Что толку с ним спорить? -- Который час? Я объяснил, что часы мои остановились. Его часы тоже стали, а у Далмахоя их вовсе не было. Мы обшарили карманы все еще бесчувственного Овценога: у того часы остановились без десяти четыре. Байфилд сунул ему часы обратно и, не удержавшись, с отвращением пнул его ногой. -- Приятная компания! -- воскликнул он. -- И, однако же, я вам весьма признателен, мистер Дьюси. Мы все едва не погибли, и у меня до сей час голова раскалывается. -- Вы только подумайте, Франция! -- изумлялся Далкахой. -- Это уже дело не шуточное! -- Так, стало быть, и вы наконец-то взяли в толк, что занятие мое не пустая забава! Держась за канат, Байфилд всматривался во тьму. Я стоял рядом с ним, казалось, проходили часы, и уверенность моя крепла... однако все еще не рассветало. Наконец Байфилд поворотился ко мне. -- К югу видна береговая линия. Это, верно, Бристольский залив, а шар опускается. Выбросьте немного балласта, ежели эти ослы хоть что-нибудь оставили. Я нашел два мешка с песком и высыпал его за борт. До побережья и вправду было рукой подать. Но шар взмыл вверх как раз вовремя и не задел гряду скал, а пролетел в нескольких сотнях футов над нею. Бурное море билось о скалы; мы едва успели глянуть в грозный серый лик прибоя и взлетели высоко, над ревущими волнами. Но мгновение спустя, к нашему безмерному ужасу, шар уже скользил вдоль черных утесов, едва не задевая их. -- Держитесь! -- вскричал Байфилд, и только я успел покрепче вцепиться в канат, как корзина ударилась о скалу. Трах! И все мы повалились друг на друга! Бац! Новый удар тряхнул нас, как горошины в стручке. Я подобрал под себя ноги и стал ждать третьего. Но его не последовало. Шар бешено крутился вокруг собственной оси и раскачивался из стороны в сторону, но раз от разу все медленнее. Мы поднялись с пола, побросали за борт пледы, плащи, инструменты -- все, что попало под руку, без разбору, и шар снова взлетел. Горная гряда, на самую вершину которой мы наткнулись, отступила и пропала из виду, а мы понеслись вперед, в зыбкую мглу. -- Проклятие! -- сказал Байфилд. -- Неужто эта земля необитаема? Не может этого быть! И, однако же, насколько мы могли видеть, так оно и было. Нигде ни огонька; на беду и луна скрылась. Добрый час мы -- неслись сквозь тьму, под однообразные жалобы и причитания Овценога, уверявшего, будто у него сломана ключица. Вдруг Далмахой вскинул руку. Со всех сторон нас окружала ночь, мы были точно в черном мешке, но высоко в зените трепетали первые вестники рассвета. Мало-помалу свет разливался все шире, нисходил и на нас и, наконец, коснулся далеких горных вершин; из-за них выглянул краешек восходящего солнца и алым потоком разлилась заря. -- Приготовить абордажный крюк! -- Байфилд метнулся к веревке, потянул изо всех сил, клапан открылся, и тот же час безликая, окутанная туманом земля рванулась нам навстречу. Мы падали сквозь солнечный свет, но земли он еще не коснулся. Ощетинившаяся лесами и рощами, она бросилась на нас из ночной тьмы, точно невиданный зверь из своего логова. Меж дерев едва мерцали воды пустынной реки. С древесных вершин как раз под нами взлетели цапли и с пронзительным криком устремились к дальнему берегу. -- Нет, так не годится, -- сказал Байфилд и закрыл клапан. -- От этих лесов надобно убраться подальше. А это еще что? Впереди река нежданно разлилась широким сверкающим устьем, которое усеивали стоявшие на якоре корабли. Высокие холмы полукольцом окружали залив; на западе в глубокой впадине ярус за ярусом уходили от воды вверх серые улицы какого-то города, и на розовом фоне зари вился дым из труб. Круглый замок, стоявший на скалистой гряде, увенчивал город с юга, а под скалой белели паруса брига, державшего курс в открытое море. Мы пронеслись над рейдом к городу, наш абордажный крюк, точно рыба на леске, волочился в какой-нибудь сотне футов над водою. С палуб, задирая голову, на нас глядели люди. С одного корабля спустили шлюпку, думая нас догнать, но, когда она коснулась воды, мы были уже в полумиле от корабля. Удастся ли нам миновать город? По приказу Байфилда мы скинули с себя плащи и приготовились еще раз облегчить шар, если в том будет надобность, но, видя, что ветер переменил направление и нас несет к предместьям и к устью гавани, Байфилд передумал. -- И так и эдак плохо, -- объявил он. -- Попробуем пустить в ход абордажный крюк. Поручаю его вам, Дьюси, а я займусь клапаном. -- И он сунул мне складной нож. -- Когда скажу -- рубите. Мы спустились еще на несколько футов и теперь скользили над холмами. Абордажный крюк коснулся земли, мы и глазом моргнуть не успели, как он вспахал какой-то огород и вырвал с корнем десятка два кустов смородины, потом высвободился из них и застрял под стрехами деревянного сарая. Тут нас отчаянно тряхнуло, и шар остановился. Раздался оглушительный треск; я успел подняться с полу и увидел, как сарай рухнул, точно карточный домик, а из-под развалин выскочили две обезумевшие от ужаса свиньи и кинулись наутек прямо по цветочным клумбам. Потом я снова шлепнулся на дно корзины, оттого, что крюк застрял в железных chevaux-de-frise [67] и на сей раз накрепко. -- Держитесь! -- завопил Байфилд, ибо корзина дергалась, накренялась и вертелась волчком. -- Не руби! А, черт! Наш канат зацепился за край высокой каменной ограды; рвущийся вверх шар -- огромный прекрасный цветок на тоненьком стебельке -- навис над мощеным двором... О, ужас! Оттуда, задрав головы и остолбенев от изумления, глядел на нас целый взвод английских солдат в красных мундирах! Как только я увидел ненавистную форму, нож мой сам метнулся к канату. В две секунды я его перерезал, бессильно поникший было "Люнарди" взмыл вверх -- и только они нас и видели. Но Предо мною и сейчас отчетливо, словно высеченные резцом скульптора, стоят их лица -- простодушные лица деревенских парней -- глаза вытаращены, рты разинуты; все до единого совсем еще мальчишки, верно, зеленые новобранцы на учении: вытянулись перед рыжим сержантом, а сержант -- сразу видно, ирландец! -- взявшись обеими руками за концы, держит за спиной стек и тоже уставился на наш шар. Зрелище это промелькнуло и исчезло, и тут только до моего сознания дошли выкрики Байфилда. А он изрыгал подряд все известные ему английские ругательства и наконец, обессилев, умолк. Пока он переводил дух, я успел вставить: -- Мистер Байфилд, вы открыли не тот клапан. Нас относит, как вы и предвидели, по направлению... ну да, мы уже над открытым морем. Как хозяин этого шара, я предлагаю опуститься на некотором расстоянии вон от того брига; сколько я понимаю, он убавляет паруса, что может означать, по-моему, только одно: нас оттуда заметили и готовятся спустить шлюпку. Байфилд внял голосу рассудка и, сердито ворча, все же взялся за дело. "Люнарди" скользнул вниз, словно чайка со скалы, и, косо пролетев над бригом с подветренной стороны на расстоянии менее кабельтова, окунулся в воду. Я говорю "окунулся", потому что спуск этот прошел совсем не так легко, как можно было ожидать. Правда, "Люнарди" держался на воде, но его гнало ветром. Он волочил за собою корзину, точно накренившееся ведро, и мы все четверо, насквозь промокшие и ослепленные летящей пеной и брызгами, ухватились за канаты, за сетку, более того, пытались даже вцепиться ногтями в промасленный шелк оболочки. А шар в этой новой для него стихии, казалось, обуяло какое-то дьявольское злорадство. Если мы пытались взобраться на него, он подавался под нами, как пуховая подушка; порою он погружал нас в волны и не давал нам ни секунды передышки, мы даже не могли оглянуться назад. Все же я разглядел одномачтовое суденышко, которое спешило за нами, но оно было еще далеко -- более мили с подветренной стороны, и я подивился: неужто капитан брига предоставил ему спасать нас. По счастью, я ошибся. Позади раздался крик, скрип уключин, когда гребцы сушили весла, и чья-то рука ухватила меня за ворот. Так, одного за другим, нас выудили из корзины -- редкостный улов! -- и выручили "из весьма затруднительного положения, сэр, сроду в такое не попадал", -- как справедливо выразился минутой позже мистер Овценог, уже сидя в шлюпке на банке и протирая очки. ГЛАВА XXXIV. КАПИТАН КОЛЕНСО -- Но что же нам делать с шаром, сэр? -- спросил рулевой шлюпки. Ежели бы это зависело от меня, я бы, верно, поддался первому нелепому побуждению и попросил его оставить "Люнарди" себе на память, как вознаграждение за труды: до того опостылел мне сей летательный аппарат. Однако же Байфилд велел распороть шов в промасленном шелку и отрезать от шара корзину, которая к тому времени совсем погрузилась в воду, так что поднять ее уже не было никакой возможности. Едва это исполнили, "Люнарди" поник и сделался совершенно послушен. Его привязали к рым-болту на корме шлюпки, и матросы снова взялись за весла. Зубы у меня стучали от холода. Вся эта спасательная операция заняла немало времени, и еще целая вечность ушла на то, чтобы добраться до брига, который покачивался на волнах; паруса на грот-мачте праздно повисли, ветер надувал только паруса на фок-мачте. -- Все равно как кита на буксире тащим, сэр, -- задыхаясь, вымолвил гребец позади меня. Я круто оборотился. Голос, говор -- да и лицо! -- были в точности те же, что и у рулевого, но если так говорить мог бы и англичанин, то уж в чертах его лица не было ничего английского. Эти два матроса поразительно походили друг на друга, точно близнецы, точно гуртовщики Сим и Кэндлиш. Обоим лет под сорок, оба уже с сединой в волосах, вокруг глаз у обоих морщинки, как у всех моряков, принужденных постоянно щуриться, вглядываясь в даль. Я присмотрелся к остальным; трое передних гребцов, хоть и совсем еще юнцы, и чертами лица и сложением до неправдоподобия напоминали старших: те же долговязые фигуры, серьезные продолговатые лица, смуглая кожа и задумчивый взгляд, -- иными словами, все тот же Дон-Кихот Ламанчокий в разные годы своей жизни. В ушах у всех -- и молодых и старых -- поблескивали серебряные серьги. Я раздумывал об этом сходстве, когда раздалась команда "суши весла! ", и мы остановились борт о борт с бригом, у самого трапа. Когда я поднялся по трапу, мне протянул руку и учтиво помог ступить на палубу высокий старик, худощавый и сутулый, в свободном синем кителе и парусиновых штанах; судя по достоинству, с каким он держался, то был капитан корабля, а судя по чертам лица -- глава этого семейства. Он приподнял фуражку и обратился ко мне весьма любезно, но, как я теперь припоминаю, в голосе его сквозила усталость. -- Рискованное приключение, господа. Мы подобающим образом его поблагодарили. -- Я рад, что мог быть вам полезен. Тот катер вряд ли подобрал бы вас скорее, чем минут через двадцать. Я уже передал туда сигнал, надеюсь, они доставят вас обратно в Фалмут в целости и сохранности, хоть вы и порядком промокли. -- Мои друзья, конечно, воспользуются столь счастливой возможностью, -- сказал я. -- Что же до меня, это отнюдь не входит в мои намерения. Капитан помолчал, словно взвешивая мои слова; они, без сомнения, озадачили его, но он добросовестно силился меня понять. Глаза у него были серые, взгляд удивительно прямой и открытый, как у ребенка, но зрачки какие-то затуманенные, и какая-то в них рассеянность, отчужденность, словно окружающий мир со всеми своими заботами и суетой мало его касается. Странствия научили меня наблюдательности, и я вспомнил, что уже видывал такой взгляд: так смотрят поверх очков глубокие старики, которые зарабатывают свой жалкий кусок хлеба, сидя на краю дороги и разбивая камни. -- Боюсь, что я не совсем вас понял, сэр. -- Ведь это один из знаменитых Фалмутских пакетботов, не так ли? -- спросил я. -- И да и нет, сэр. Это и в самом деле был пакетбот и, смею сказать, знаменитый. -- Капитан поднял глаза к небу, потом опустил их, и я встретил его взгляд, в котором была какая-то тихая покорность. -- Но теперь, как видите, старого вымпела на мачте уже нет. Теперь бриг этот уже не служит государству, он сам по себе, и управляет им частное лицо. -- Так теперь это капер? -- Можно назвать и так. -- Что ж, это мне и того более по вкусу. Возьмите меня с собой, капитан... -- Коленсо. -- Возьмите меня с собою пассажиром, капитан Коленсо. Не скажу "товарищем по оружию", ибо я не силен в тактике морских сражений, вернее, совершенный невежда. Но я могу заплатить... -- Тут я поспешно сунул руку в нагрудный карман и еще раз благословил Флору за непромокаемый мешочек. -- Прошу прощения, капитан, мне надо бы сказать моему другу два слова с глазу на глаз. Я отвел Байфилда в сторону. -- Где ваши деньги? Если они размокли в соленой воде... -- Видите ли, -- сказал он, -- я жертва повышенной кислотности желудка. -- Помилуйте! Да разве я вас про желудок спрашиваю? -- Нет, просто я никогда не поднимаюсь в воздух, не прихватив с собою прочно закупоренного флакона английской соли. -- И вы выбросили соль и сунули в флакон деньги? Вы на удивление находчивы, Байфилд! Я возвысил голос. -- А вы, мистер Далмахой, я полагаю, спешите воротиться к своим родным, которые по вас, конечно же, стосковались? -- Они-то ничуть не стосковались, но я и вправду к ним спешу, -- весело поправил меня этот сумасброд. -- От всех их не слишком доброхотных даяний у меня в кармане осталось восемнадцать пенсов. Но я намерен ехать вместе с Овценогом и попытаюсь заработать на его фокусах. Он будет метать копье всю дорогу от Лендс-Энда до Фортсайда, и ему станут рукоплескать во всех придорожных трактирах и бросать монеты. -- Что ж, попробуем помочь ему добраться до дому, хотя бы из уважения к миссис Овценог. -- Я вновь поворотился к капитану Коленсо. -- Итак, сэр, берете ли вы меня пассажиром? -- Я все еще полагаю, что вы шутите, сэр. -- Клянусь вам, я совершенно серьезен. Капитан замялся, потом нетвердой походкой подошел к трапу, наклонился и позвал: -- Сусанна, Сусанна! Поднимись-ка на палубу, сделай милость! Один из джентльменов желает остаться на бриге пассажиром. Из люка показалась голова немолодой темнобровой женщины; она внимательно меня оглядела. Так взглянула бы поверх живой изгороди на прохожего странника жующая жвачку корова. -- Что это на нем надето? -- резко спросила она. -- Это было задумано как бальный костюм, сударыня. -- Ну, тут вы не потанцуете, молодой человек. -- Любезная сударыня, я принимаю и это условие и любые другие, какие вы соблаговолите мне поставить. Я готов подчиниться всем порядкам, установленным на вашем бриге. Она прервала меня на полуслове. -- Ты оказал ему, отец? -- Н-нет еще. Видите ли, сэр, мне надобно предупредить вас, что это не совсем обычное плавание. -- Что ж, мое путешествие тоже не совсем обычное. -- Возможно, вам будут грозить многие опасности. -- На капере это само собою разумеется. -- Есть даже опасность попасть в плен. -- Натурально, хотя храбрый капитан, конечно же, об этом не задумывается. И я, поклонился. -- А я все же задумываюсь, -- отвечал он с некоторой даже горячностью, и на щеках у него проступили красные пятна. -- Мой долг сказать вам, сэр, что мы, весьма возможно, попадем в руки врага. -- Скажи лучше: этого не миновать, -- вставила Сусанна. -- Да, не миновать. По совести, я не вправе вас не предупредить. -- Он поглядел в глаза дочери, та кивнула. "Черт бы побрал твою совесть!" -- подумал я; во мне нарастало брезгливое презрение к этому старому капитану, который при всей своей благородной наружности держался столь малодушно. -- Ну, выкладывайте, -- насмешливо сказал я. -- Мы случайно встретимся с французским судном или, предположим, с американским; ведь это и есть наша цель, не так ли? -- Да, с американским. Именно это и есть наша цель. -- И уж тут-то мы себя покажем, я ручаюсь! Ай-яяй! И это бывший капитан пакетбота! Я прикусил язык; наш разговор вдруг показался мне на редкость нелепым, да и на что он пытается меня толкнуть? Чего ради я разглагольствую перед седовласым моряком на его же собственном корабле и взываю к его доблести! Нет, конечно, меня дурачат, подстрекают самоуверенного профана поучать мастера и знатока своего дела на потеху всем богам и людям. И капитан Коленсо, конечно, исподтишка смеется надо мною и старается только об одном -- так или иначе от меня избавиться. Еще минута -- и даже Овценог поймет, что надо мной подшутили. А я, признаться, не переношу, когда надо мной смеются; другим это, может быть, и на пользу, во мне же мигом просыпается дух противоречия. Но ежели капитан Коленсо и потешался надо мною, он весьма умело это скрывал. Со старческой нерешительностью он поглядывал то на меня, то на Сусанну. -- Я ничего более не могу вам объяснить, сэр. Последствия... Я мог бы смягчить их для вас... и все же вам придется рисковать. -- Он было умолк, потом принялся меня уговаривать. -- Прошу вас, не настаивайте, сэр, очень вас прошу! Я вынужден просто умолять вас об этом, сэр! -- И все же я настаиваю, -- отвечал я с поистине ослиным упрямством. -- Говорю вам, я не боюсь никаких опасностей. Но ежели вы непременно хотите отправить меня на катере вместе с моими друзьями, придется вам свистать наверх всю вашу команду и пускай стащат меня по трапу силой. Вот вам мое последнее слово. -- Ах, боже мой, боже мой! Скажите, по крайности, сэр, вы не женаты? -- Покуда имею несчастье оставаться холостяком. -- И я отвесил поклон Сусанне, но дама эта как раз поворотилась ко мне своей широкой спиною, и поклон мой пропал втуне. -- Кстати, -- продолжал я, -- не будете ли вы столь любезны ссудить мне перо, чернила и писчую бумагу? Я бы хотел переправить на берег письмо, чтобы его сдали на почту. Сусанна пригласила меня следовать за нею; мы спустились в чисто прибранную, даже щегольскую каюткомпанию, где спугнули двух довольно хорошеньких девиц: одна протирала вращающийся стол красного дерева, другая полировала медную дверную ручку. Они собрали свои тряпки, поспешно присели передо мною и исчезли по приказанию Сусанны, а она предложила мне сесть за стол и подала все, что надобно для письма. Кают-компания освещалась широким кормовым иллюминатором; справа и слева двери, тоже красного дерева, по-видимому, вели в спальные каюты; все филенки, не говоря уже о медных ручках и пластинках на дверях, сияли так, что в них можно было смотреться, как в зеркало, и даже бриться. "Но откуда здесь, на борту капера, столько женщин?" -- подумал я, пробуя на ногте перо и принимаясь за первое в моей жизни любовное послание. "Любимая, спешу сообщить тебе, что воздушный шар благополучно спустился и твой преданный Энн находится сейчас на борту..." -- Кстати, мисс Сусанна, как называется ваш бриг? -- Он называется "Леди Нипеан", а я мужняя жена и мать шестерых детей. -- Примите мои поздравления, сударыня, -- отвечал я, поклонился и продолжал писать. "... брига, который называется "Леди Нипеан" и идет из Фалмута в..." -- Простите, сударыня, но куда мы держим путь? -- Кажется, к Массачусетсу. -- Ах, вам так кажется? Она кивнула. -- Молодой человек, послушайтесь моего совета и ворочайтесь восвояси. -- Сударыня, -- сказал я неожиданно для самого себя, -- я беглый военнопленный француз. -- И тут, сжегши, как говорится, за собою все мосты, я откинулся в кресле, и мы поглядели друг другу прямо в глаза. -- Я захватил с собой малую толику денег, но сердце мое осталось там, откуда я бежал, -- продолжал я, все так же глядя ей в глаза. -- Я пишу это письмо той, кому отдано мое сердце, прекрасной дочери Британии. Что вы на все это скажете? -- Что ж, -- задумчиво произнесла Сусанна, -- пути господни неисповедимы. Может, для вас так будет легче. Видно, вся команда на этом корабле изъяснялась загадками. Я снова взялся за перо. "... к Массачусетсу в Соединенных Штатах Америки, а оттуда я надеюсь незамедлительно перебраться во Францию. У тебя, верно, есть новости, дорогая, но боюсь, они еще не так скоро до меня дойдут. И все-таки даже если тебе вовсе нечего написать мне, кроме этих нескольких слов: "Я люблю тебя, Энн", -- напиши их и передай мистеру Робби, он перешлет письмо мистеру Роумену, а уж тот, может быть, сумеет как-нибудь тайком переправить его в Париж, улица дю Фуар, 16. Письмо надобно адресовать вдове Жюпиль для передачи "капралу, который когда-то хвалил ее белое вино". Она непременно вспомнит: ведь человек, который имел мужество похвалить это вино, стоит того, чтобы о нем помнили, ибо он единственный в своем роде, среди всех французских солдат, второго такого не сыскать. Ежели к тебе явится юнец по имени Роули, можешь всецело положиться на его преданность, но боже тебя упаси довериться его сообразительности. А теперь целую имя "Флора" (шлюпка уже дожидается) и до того часа, когда я приеду за тобою, чтобы уже век с тобой не разлучаться, остаюсь твоим пленником. Энн". Собственно, у меня была еще причина поскорее закончить и запечатать письмо. Качка, хоть и небольшая, была чувствительна, и в душной каюте голова моя уже начала кружиться. Я поспешил на палубу и едва успел пожать руки моим спутникам и отдать письмо Байфилду с просьбою отослать его по указанному адресу. -- А если за ваше участие в этом приключении вас потянут к ответу, обратитесь к майору Шевениксу; он сейчас находится в Эдинбургском замке и неплохо осведомлен о моих делах, -- сказал я. -- Майор -- человек чести и не откажется вам помочь" И Далмахой тоже подтвердит, что вы знали меня лишь как мистера Дьюси. Затем я сунул в руку Далмахою деньги на путевые расходы для него и Овценога. -- Дорогой мой, -- забормотал Далмахой, -- мне и в голову не приходило... ежели вы совершенно уверены, что это для вас не обременительно... разве что только взаймы... и чертовски любезно с вашей стороны, прямо скажу. Он заставил катер подождать и написал расписку, в которой именовал меня Лордом, раздающим милостыню, и Казначеем Советуса Крэмондской академии. Тем временем Овценог с чувством пожал мне руку. -- Это было незабываемое путешествие, сэр, -- молвил он. -- Мне найдется что порассказать супруге, когда я ворочусь домой. Я подумал, что и у супруги тоже найдется, что ему сказать, и, пожалуй, еще побольше, чем у него. Наконец он спустился на катер, и, когда они отвалили, Далмахой весело нахлобучил ему шляпу чуть не на нос в виде, так сказать, прощального салюта. -- Брасопить реи! Право руля! -- скомандовал капитан Коленсо. Команду выполнили, "Леди Нипеан" понемногу стала набирать ход, а я стоял у фальшборта, глядел вслед моим друзьям и пытался уверить себя, что на свежем воздухе мне легчает. Капитан Коленсо заметил, что я не в своей тарелке, и посоветовал спуститься вниз и лечь; измученный, я ответил какой-то дерзостью, но он ласково взял меня под руку и, словно капризного ребенка, повел вниз. Я прошел через кают-компанию, дверь красного дерева захлопнулась за мною -- я был в отведенной мне каюте... И теперь уж на следующие двое суток благоволите оставить меня в сем уединении. Ужасные то были часы. Но и через двое суток мне было невесело, и я все еще почти не мог есть. Корабельные дамы заботливо за мной ухаживали и пытались раздразнить мой аппетит легчайшей морской диетой. Матросы ставили для меня кресло на палубе и, проходя мимо, сочувственно и уважительно кланялись. Все как один были неизменно добры ко мне, но при этом до неправдоподобия молчаливы. Бриг и его экипаж окутывала, подобно все густеющему туману, какая-то тайна, и я бродил по палубе, точно в нескончаемом дурном сне, теряясь в самых невероятных догадках. Начать с того, что на борту восемь женщин, -- чересчур много для серь