тист, мастер классического натюрморта. Официантка в белом венчике принесла мне все и прислонилась к подоконнику неподалеку от меня. Я ел и слушал гомон. - Ничего, алкоголиков лечат... - Одолжил ей деньги. Никто в это не поверит, но это так... - Пьяные, как гориллы, были. - Сделал глупость. Начал обороняться... от милиции. А этого делать не след, с властью не связывайся, - поучал чей-то положительный голос. - Просто пойди себе дорогою. Прочь... Бифштекс был из резины со стальным каркасом. Но, как говорил когда-то комиссар нашего отряда, "исчерпай все силы при выполнении задания, мобилизуйся - а сделай". Я мобилизовался. Тем временем оркестр, видать, по заказу, грянул обработанное в современном, суперджазовом духе попурри из белорусских песен. Два патлатых сопляка за соседним столиком подпевали и рыдали друг другу в жилетки. Это было уже слишком. Официантка прикрыла розовой ладошкой рот, скрывая зевоту. - Что это, у вас всегда такая гнусь? - спросил я. - Почти всегда, - грустно сказала она. - Кроме поздней ночи и выходных. В большие рестораны перестали ходить. - Угу, - сказал я. - Перестали. Тут тебе директор и объявления дает, и бегает по учреждениям, и организовывает коллективные посещения: "Напейтесь в нашем ресторане". Никто не напивается. - Тогда директора ругают, - сказала она. - Сильно. Впервые за последние дни я рассмеялся. ...Автобус отходил около семи. Оставалось что-то около часа до заката. Полон автобус людей, которых так редко встречаешь в Минске. Лица, покрытые бурым зимним загаром, узлы, голова утки, торчащая из кошелки. Я сел на заднее сиденье: здесь бросает и валяет, но зато сидишь выше всех и всех можно видеть, и полетел навстречу мягким, уже розовым от низкого солнца пригоркам, в леса, которые светились добрым светло-оранжевым огнем, и слушал музыку языка, и пил ее и не мог напиться. Разговор с бранью можно услышать во всем мире - от Аляски до Австралии - но такой разговор с такой бранью - только в белорусских автобусах и на наших рынках, особенно на Могилевском, Рогачевском, ну и еще немного на Слуцком. Можно было когда-то и на Комаровке*, но там теперь стесняются цивилизации и милиционеров. Болтают, правда, что-то про одесский "Привоз", но я бывал там и скажу: не то, не то. ______________ * Рынок в Минске. Чем они приукрашивали свой разговор - этого я из уважения к вам не повторю. Но автобус гомонил, и никто ни на кого не обижался. - У него в родном доме всегда корчма. - Ну, это лучше, чем корчма была бы ему всегда родным домом. Хлопцы с городскими чемоданами. Опустили стекло и кричат деду, выходящему на улицу из глухого, в темнеющих кронах деревьев, деревенского палисадника: - Эй, дядька, сидите в хате, не выходите на улицу, а то вас троллейбус задавит. - Или метро. - Гы-гы-гы. - И поднимают стекло. - Ну, это ты уже слишком. Заврался. Нереальная и потому глупая фантазия. Откуда в такой Занюханке метро? Хохочут. Едут домой, навстречу празднику. А я еду навстречу сумеркам. И я растроган, и даже слезы просятся на глаза. - А ты, хлопче, случаем не был в Новинках? - Не был. - Ну так будешь. - Вместе пойдем. Вмешивается какой-то местный "интеллигент": - А это его трахнули медной кастрюлей по голове. Так он с того времени заговаривается... на тему о медных рудниках на Балхаше. - А он, видать, у Булак-Балаховича когда-то служил. Коням хвосты крутил. И поэтому до сих пор боится звонков в двери. Тьма бежала навстречу, подпрыгивала, и опадала впереди полоса света, автобус засыпал, а я сидел и слабо улыбался чему-то. ...До Ольшан, маленького местечка, я добрался часов в десять с чем-то. Можно было разглядеть только огни в окнах, тусклые метлы голых еще деревьев, пятно света возле клуба да толпу у него, преимущественно из молодежи. - Где тут можно найти ночлег? И чтобы поближе к замку? - Ай, дядечка, - всплеснула руками какая-то девчушка. - Так это же вам Ольшанка нужна. Это пригород (она так и сказала: "пригород", и я чуть не прыснул от смеха). И километра не будет. Во-он туда, и все пря-ямо, пря-ямо. Я чертыхнулся. Ошибка. И не первая. Ошибки даже в трудах по истории. Черт бы их побрал! Своего не знать... Это все равно как знаменитая Мало-Можейковская церковь, шедевр наш, на самом деле стоит в селе Мурованое. И неизвестно, кто первый назвал ее Мало-Можейковской. И сотни обалдуев повторили за ним, не удосужившись даже побывать на месте. Работники искусствоведения, художники, историки, архитекторы. Работнички, лихоманка на них! Я уже совсем было собрался идти, когда кто-то сказал: - Погодите. Вот заведующий клубом идет. Вечерка*. ______________ * Вячорка - вечеринка, беседа, возлияние (бел.). Приближался небольшого росточка человек. Волосы словно прилипли к круглой голове. Походка какая-то ладненькая, веселая. - Зелепущенок... Микола Чесевич. - Космич. Антон Глебович. - Так вы к нам? Идемте вместе. - Вечерка, до завтра, - сказал кто-то вдогонку. - Что это они так вас зовут? - спросил я, когда мы углубились в темноту. - А-а. Это они по-уличному. Никак не могут отвыкнуть, хотя и уважают. А уважать, казалось бы, и не за что. Шесть классов у меня образования. Однако у нас не только кино, танцы, но и лекторы, и по два спектакля в месяц. Конечно, под суфлера. Я был очень рад попутчику. В этой кромешной тьме рысь переломала бы все четыре лапы, а я до утра обязательно попал бы обратно в Кладно, а теперь спокойно шел себе рядом с маленьким человечком, который уверенно катился вперед. И было не так уж и плохо, потому что пахло весной и не совсем еще просохшая земля пружинила под ногами. - Так почему бы вам не подучиться? - Э-э, где там. И хозяйство, и клуб. Жена все руки на работе стерла. Часто аж стонет на печке. Да на мое место сюда и медом не заманишь и на цепи не приведешь. - Что так? - Глухомань. И - чертовщина какая-то у нас в округе завелась. Сам бы заревел да сбежал куда-нибудь, так некуда. Ну, ничего. - Какая чертовщина? - А сами увидите... Ну не думайте, что у нас так уж паршиво. У нас там замок, костел - извините, конечно, - с плебанией*, мельница, ссыпные пункты, филиал клуба. Вот начнутся работы, народа прибудет - станет и он функционировать три раза в неделю. Тогда хоть разорвись. Нет, место у нас хорошее, но все же пригород... А вы зачем сюда? ______________ * Плебания - дом приходского ксендза, а в давние времена еще и резиденция его причта, в которой могли жить органист, костельный староста, прислуживающие (из пожилых мужчин), несколько монахов. Там же мог помещаться госпиталь, приют для убогих и т.п. и жить люди, обслуживающие их. В большой плебании могло быть до тридцати (мест. Койданово) и даже до полусотни и более комнат (бел., польск.). Я ответил, что буду изучать замок. - Замок у нас ог-го. Запущенный только. У нас его уже недели две как обследуют. Наука! Археологи. Девушка руководит. Да ладненькая такая, только худовата. Но ничего. Как говорят, девкой полна улица, а женкой полна печь. - А где бы там у вас можно остановиться? - Да на первый случай хотя бы и у меня. На пару дней. - Почему так? - А больше вам навряд ли самому захочется. Потому что я... Вечерка. Отец мой был Вечерка. И дед. Что там говорить - люблю беседу. И не то чтобы там драка или руготня - такого я сам за дверь выкину. А беседу, обшчэния среди людей... Нет, все же хорошо "обш-чаться с людьми". Я шел и посмеивался про себя. Хорошо мне было и потом, когда я понял, что огней Ольшанки не было видно просто потому, что парк был такой густой, и это он, даже голый, скрывал их, и что огней тех немного, и что слышен разноголосый лай собак, и что хата Вечерки такая уютная внутри, побеленная, с ручниками, с печью и газовой плитой в пристройке, с тремя комнатами и боковушкой с отдельным входом, куда хозяин с женой Марией Семеновной, дородной смешливой женщиной, отвели меня. ГЛАВА X Идиллия контрастов Утром, позавтракав и выйдя из хаты, я так и ахнул, настолько все вокруг было хорошо. Небольшая, дворов на шестьдесят - семьдесят деревенька, "пригород", широко раскинулась по склонам округлых мягких пригорков и утопала в садах, где уже зелеными тучами грезили кусты крыжовника. Неширокая речушка разделяла эти две гряды пригорков и саму деревеньку. Она змеилась, эта речка, быстро исчезая с глаз и слева, и справа, и потому не сразу можно было понять, откуда долетает плеск воды на мельничном колесе. Справа, далеко, виднелись ссыпные магазины. И эти зеленые от мха крыши, и чуть заметный зеленый налет на ветвях деревьев, и горловой, ленивый крик петухов, и земля огородов, черная, лоснящаяся, что даже курилась под свежепобеленными стволами яблонь. И две башни костела вдали. И над всем этим синее-синее глубокое небо, которым хотелось дышать. Прежде всего я пошел к костелу, он первый бросился мне в глаза. Да и кто лучше знает историю того или иного места, как не учитель истории и не ксендз. Костел был могучий, с двумя высоченными башнями. То величавое, царственно-пышное и одновременно простое белорусское барокко, каким оно было в начале XVII столетия. А может, в самом конце XVI. На одной из башен был "дзыгар" - календарь-часы, которые, к моему удивлению, шли. Двери костела, несмотря на будний день, были открыты. В стороне, под развесистыми старыми деревьями, стоял мотоцикл. Я подумал, что вот кто-то здорово умудрился подкатить на этом признаке цивилизации под самый "косцёл свенты". В дверях появился человек невысокого роста в штатском, коротко стриженный шатен с очень заметной уже сединой. Улыбка была по-детски хитроватая, лицо лисье, но чем-то приятное. Такое, наверное, было лицо Уленшпигеля. Настораживали только глаза: то смеются, а то промелькнет в них что-то пронзительно-внимательное, словно пытает тебя до дна. Глаза то серые, лучистые, а то ледяные. - Czy tutaj jest pan proboszcz*? ______________ * Здесь ли пан ксендз? (польск.) В ответ зазвучал чистейший - в театре Купалы поискать - белорусский язык: - Так. Чым магу быць карысным грамадзянiну-у?..* ______________ * Да. Чем могу быть полезным гражданину-у?.. (бел.) - Космич Антон. - Леонард Жихович. Так что привело вас в этот прекрасный, но забытый уголок родной сторонки? - Отче... - Какой я вам "отче"? Я был и есть простой западно-белорусский хлопец. По крайней мере, для вас, а не для костельных дэвоток*. ______________ * Дэвотка - слишком набожная женщина (чаще стареющая или старая), ханжа, святоша (бел., польск.). В двух словах я, не открывая вполне своей цели, сказал, что приехал изучать замок, и показал документы. - Гм. Хорошо хоть документы есть... - К моему удивлению, он взял их и внимательно просмотрел. - А то за последнее время почему-то очень многие заинтересовались этим несчастным замком... которого, возможно, скоро совсем не будет. - Почему? - Добьют люди, если не добило время. - А что? - Собираются рушить кусок стены. Будут делать скотный двор. - Гм. Даже если скотный двор (Жихович неодобрительно покосился на меня, но увидел, что я улыбаюсь), так что, ворот нету? - Есть. Узкие. А на случай пожара, простите, правила пожарной безопасности предусматривают два выхода. А костел посмотреть не хотите? - Затем и пришел. Вошли. Ксендз преклонил колено. Я, конечно, нет. Мои предки не преклоняли колен. Просто заходили, думали, сколько им надо было, и снова выходили к жизни. Огромная пещера костела была тем, что называется, "мрак, напоенный светом". В нефах полутьма. Под сводами, на алтарной части, на колоннах - радостный и возвышенный свет: на росписи, резьбе, многочисленных фигурах. Не имею возможности описать все богатство старинных икон. Некоторые XIV столетия. Не могу передать и росписей, которые сияли темным и светлым багрецом, желтым и глубоко-синим. Нельзя описать и великолепной, старой диспропорции фигур алтаря. Об этом нельзя. Когда мы взобрались к органу, который матово светился черным, золотым, слегка ржавым и приглушенной зеленью, ксендз вдруг сказал мне: - Это еще что! А вот если с карниза смотреть - голова закружится от красоты. Карниз опоясывал изнутри, с трех сторон, весь храм, висел на высоте метров восемнадцати, был с легким наклоном книзу и шириной сантиметров семьдесят. - Пошли. - И Леонард Жихович легко перелез через балюстраду хоров, пошел, словно по дороге, по этому кошмару. - Не дрейфь! - сказал я себе и буквально оторвал руку от балюстрады. А потом уже было все равно. Я глянул вниз, увидел фигурки людей с мизинец, и фотоаппарат чувствительно, ощутимо потянул меня вниз. Ксендз шел впереди и давал толковые, поучительные, доходчивые и вразумительные объяснения. Он, казалось, совсем не думал, что кто-то другой может идти по этому мосту в ад совсем не как по дороге. - Видите, волхвы! Какой колорит!.. А матерь божья - это же чудо! Какая красота! Голова кружится! У меня в самом деле кружилась голова от "так-кой красоты"! Я старался только лихорадочно не цепляться за стену, да это и не удалось бы, потому что она плавно переходила в полукруг свода. Когда я наконец снова вылез на хоры и взглянул на маленьких, словно в перевернутый бинокль, людей внизу, я почувствовал, что еще минута, и я стану мокрым, как мышь. - Ну как? - триумфально спросил Жихович. - Чудесно! - ответил я. - Wunderbar!* И часто это вы так "развлекаетесь"? ______________ * Прекрасно! (нем.) - А что? - невинно спросил он. - Иногда голубь залетит, бьется - нельзя же, чтобы разбилось божье создание. Идешь открывать окно. - Нельзя, чтобы разбилось божье создание, это верно, - сказал я, посмотрев в пропасть. Когда спустились вниз, в солнечную полутьму, меня все еще словно покачивало. Когда-то, подростком, я совсем не боялся высоты, мог сидеть на крыше пятиэтажного дома, свесив ноги вниз. Но, как говорят поляки, "до яснэй холеры": ноги у тридцативосьмилетнего совсем не такие, как у пятнадцатилетнего. - Что вас еще интересует? - спросил ксендз. - Витовт Федорович Ольшанский. - Тот? - Тот. Что это был за человек? - Столп веры. Много для нее сделал. В частности, этот костел. - Словом... - Словом, чуть не блаженный. - Beatus*? ______________ * В католической церкви особый разряд подвижников, после их смерти объявленных папой римским "богоугодными" (лат.). - Beatus. - А что это за легенда о его жене? - А, и вы слышали? Заговор Валюжинича и побег? - Легенда широко известная. - Что же, неблагодарная женщина. Как многие из них. Недаром ее бискуп Героним из Кладно попрекал. Убежали, захватив сокровища. Судья Станкевич (а вы знаете, что тогда судья зачастую был и следователем), средневековый белорусский Холмс, а он был человеком для тех времен гуманным, пытки - явление тогда обычное - применил только два раза, а тогда и сам магнат покаялся, что был в гневе. - Но ведь говорили... - И он и люди на евангелии поклялись, что беглецы живы... Жаль, окончился род. И последний из них повел себя не наилучшим образом. Вдовец, дети умерли - ему бы о боге думать. А он... - Что он?.. - Спутался с немцами, - коротко бросил ксендз. - Как? - Ну, не с гестапо. Шефом Кладненского округа гестапо был такой... а, да ну его. Так Ольшанский связался с ними только под самый конец. Тут друзьями его были комендант Ольшан, граф Адельберт фон Вартенбург да из айнзатцштаба Франц Керн. А это хуже, чем из гестапо. - Да, в определенном смысле хуже. - Почему вы согласились с моим мнением? - Это ведомство Розенберга. Грабеж ценностей. Вековых достояний человеческого гения. - Да. И уж чего они в окрестностях Кладно ни награбили! Только вот Ольшанский цел был. Пока в мае сорок четвертого не начала гулять по приказу Гиммлера "kommenda 1005" - уничтожение следов преступления, "акции санитарные". - И что тогда? - Тогда дворец Ольшанского вместе с сокровищами сгорел. А сам он убрался с немцами. По слухам, вскорости умер... Ну, это он один такой был. А надгробие того Ольшанского - вот оно. На высоком, метра в два высотой, ложе из редчайшего зеленого мрамора лежал в позе спящего человек в латах. Меч лежал сбоку, шлем откатился в сторону. Могучая фигура, широченная грудь, длинные стройные ноги. Лицо мужественное, брови нахмуренные, рот твердо сжат, но какая-то такая складка была в этих устах, что не хотел бы я с ним связываться при жизни, и хорошо, что мне это не угрожает. Рассыпались пышные волосы. И кого-то мне напоминает эта статуя. Из тех, кого видел в жизни. Крыштофовича, который спас меня тогда под Альбертином? Нет, у того лицо было мягче. Кого-то из актеров? Габена? Нет, у этого облик не такой простой, хотя такой же суровый. Жана Маре? Похож. Или кого-то из исторических деятелей? Медичи? Коллеоне? А, все надгробия достаточно похожи одно на другое. Как большинство средневековых статуй. Несмотря на некоторые индивидуальные черты. Потому что заказчик или потомки хотели видеть в лице, в своем портрете нечто определенное самой эпохой. Мы вышли. Как раз в это время начали мягко бить часы. - В войну стояли, - сказал ксендз. - Но я, придя сюда, решил отремонтировать. А ремонтировал наш органист. Механик хоть куда. И даже календарь действует. Ну, кое о чем не догадался. Механизмы же не совсем те. Лунный календарь врет. Неизвестно, какие там валики-молоточки и почему-то вогнутые зеркала. Тут и Галилей не разобрался бы. - Я, к сожалению, тоже. Профан. Ну и как органист? - Исключительный. Это счастье - найти хорошего органиста. Только... - Что? - Иногда озорует. Однажды взял и посреди мессы "Левониху" врезал... Ну, а где другого взять? - Н-да, веселый у вас костел. - Бывают еще веселее. - Он позвал костельного и отдал какое-то распоряжение. Мы подошли к красной "Яве". Ксендз ловко откинул подножку. - Ваша? - Да. - Он увидел мое удивление. - Вот и один мой штатский... гм... удивился и пожурил: "Что же это вы так свой авторитет подрываете? Ксендз. Ну, почему мотоцикл?" А я ему: "Потому что денег на машину не хватает". - Где замок? - А вон, через ров. Я не пойду с вами. Гадко иногда смотреть. Мотоцикл затрещал и в мгновение ока исчез с моих глаз. Я покачал головой и пошел в сторону замка. Зеленела трава. Мягкие, уже живые, благодарные весне деревья готовились к своему великому ежегодному делу: пробить почки, выпустить листву, дать миру и людям зелень, красоту, кислород, милостиво убрать из воздуха то, что надышали люди со своими заводами, а потом пожелтеть от этого и, ничего не требуя взамен, покорно и кротко опасть на землю. Но до этого было еще далеко, и какими радостными в предчувствии этой работы были кущи старинного, запущенного, поредевшего деревьями и погустевшего кустарниками парка, который давно стал похож на лиственный лес с липами, тополями, грозно вознесенными патриархами-дубами и с подлеском орешника, крушины, боярышника, красной смородины, переплетенным лианами хмеля и колючим ежевичником. Было чудо как хорошо. Впереди блеснула еще чистая, не позеленевшая вода (это придет позже, с теплом): речка не речка, а скорее рукав речки, превращенный когда-то в ров. Ветхий мостик лежал над водой. И тут я остановился, будто меня кто ударил. Глазам открылось нечто такое, во что трудно было поверить, чего не бывает и не должно быть посреди этой разнеженной весенней природы, посреди этих ласковых деревьев и зеленой травы. На той стороне возвышались стена и башня (остальное скрывали деревья) чуть-чуть только в прожелть, темно-свинцового, почти черного цвета. Замок. И какой зловещий, чудовищный замок! И не на холме, не поодаль, чтобы человек успел как-то подготовиться, а лицом к лицу, словно неожиданный удар меча. Ясно, что парк был посажен позже, когда замок перестал быть замком, а стал дворцом, пускай себе и неудобным, но пригодным для тех времен, и все равно впечатление было воистину потрясающим, будто человек подошел к зарослям и вдруг увидел там разверстую в рыке пасть льва. И это было так, потому что я увидел прямо перед собой темную и очень низкую арку ворот. И это были ворота-проем, ворота-тоннель, ворота-вход в пещеру страшного исполина из злой сказки. С какой-то даже дрожью приближался я к этой пасти. И тут увидел, что стены с обоих концов замыкаются двумя угловыми башнями. Пять граней на виду. Шестая выходила во внутренний двор. Стена высотой метров десять - двенадцать доходила башням до пояса, до башенных бойниц среднего боя. Башни были пустые и временами просвечивали этими бойницами. Крыши на башнях остроконечные, и остались от них почти одни стропила и слеги и лишь кое-где черепица. Замок разворотили и расколошматили лет двести тому назад какие-то тогдашние фашисты. Я шел воротами-тоннелем. Ага, проемы для запоров внешних, наружных ворот. Стены туннеля понизу, как, наверное, и весь замок, выложены циклопическими неотесанными валунами. Следы внутренних ворот. Боже, длина тоннеля метров пятнадцать! Неужели стены такой толщины? Нет, просто, видимо, над тоннелем было какое-то помещение. И снова свет. Что ж, планировка простая. Квадрат. Каждая сторона метров по сто двадцать. Слева три башни и справа. Напротив, если не считать двух боковых, еще две, вместе четыре. А всего, значит, по периметру восемь, исключая входную. Стена в общем-то трети на две сохранилась, кое-где разрушена почти до самого основания, но вход когда-то был только один. И по периметру (толщина там, где разрушено, на глазок метра полтора-два) ряды окон жилых помещений. Окон и дверей. Да, дверей, потому что там, где стены не развалены, их окружает каменная галерея, где закрытая арками и крышей, а где и открытая, - вон, слева, и там, где сохранилась, прямо передо мной. Там колодец. Справа, если посмотреть за стену, над вершинами деревьев, башни костела и часы. Но и здесь, внутри, вон, в левом далеком углу, видны остатки часовни. Фасады замка бедные, а здесь, где стека жилого помещения упала, видно, что внутренний декор был богатый. Верхние этажи некоторых башен служили, по-видимому, тоже жильем. Вон лепнина на потолках, вон вьются следы дымоходов. "Ах, обалдуй! Ах, бестолочь, остолоп, полудурье, медный лоб, болван хвощевский!* Ты правильно решил навивать пергаментную ленту на какой-то предмет, потому что змея извивается и винтовая лестница вьется. И не стукнуло в твою мякинную башку, почему "дымом"? ______________ * В деревне Фащевке (Хвашчава) под Шкловом была когда-то в средние века иезуитская миссия и возле нее стояла (а может, и теперь стоит) на высокой колонне статуя. Благодарный народ забыл, кто это: святой или какой-то государственный деятель, но прочно закрепил в словаре слова "ёлуп хвашчоускi" (олух, болван хвощевский) для определения чего-то глупого и бесполезного. Вот почему! Вон они извиваются, твои дымоходы! Их специально иногда делали такими. Даже снаружи дымоходы иногда извивали, чтобы дым из них выходил колечками или винтом. Еще одно отличие, еще одна возможность покуражиться перед другими не только шпилями и флюгерами, остатки которых видны там и сям, но и своеобычным дымом. И это не у одних Ольшанских. У, медный твой котелок!" Нда-а, замок. И ясно же, что имеются здесь и потайные колодцы, ходы, укрытия, хранилища, склады, подземелья (конечно же, арчатые), лабиринты переходов, каменные мешки. Иначе, какой же это замок? Что же мы, хуже других? Интересно будет здесь поискать-поползать. На первых этажах помещения ниже, там, где стены их развалены, видно, что они стрельчатые: дом в разрезе. Жила там, наверное, стража да прислуга. Выше были залы, высокие, с лепниной, нишами для посуды. А вон камин. Наверное, есть и потайная лестница, ясно же, тоже винтовая. Что же, полазим, пускай себе только в приемных залах для пирушек-попоек, хотя ничего там нет, а есть только сквозняк, паутина, сырость и пыль. Только теперь я опустил глаза и оглядел двор. И хорошо сделал, потому что пришлось бы вытирать туфли. Зрелище было аховое. Я всегда возмущался свинским отношением к большинству старых зданий. Почему у нас свинарники любят помещать в старинных фольварках, если там самое место для клуба, роддома, больницы? Зеленые кроны, тень, кислород. Но эти учреждения почему-то стоят на пустырях, а вокруг них прутики новых посадок. Разрушили костел в Воронче - какой клуб! - и какой сад рядом, какие роскошные двухсотлетние аллеи! Мощное, ослепительное, пышное барокко костела в Щорсах. Какой музей! (А сельский музей рядом, в тесном помещении!) Оправдание всему этому находят в словах одного лица, что надо строить новое, а труха (стены в полтора метра толщиной) пускай рассыпается, хотя приспособить "труху" под что-то бывает легче, чем строить новое, которое зачастую, когда есть "труха", может немного обождать. Пусть силы и деньги будут отданы еще чему-то. Что же, и лицо было порядочной свиньей, и те, с "оправданием". Я привык уже относиться к этому более или менее спокойно. Но здесь даже меня оглушило. Двор был буквально завален разным ломом, барахлом, и хламом, и тем, что когда-то было высококалорийным отечественным сеном. Словом, я стоял посреди коровьих лепешек и овечьих бобов. А прямо перед собой, между первой и второй башнями справа, я увидел толпу. В одном месте стена была доломана почти до самого низа на ширину приблизительно трех метров, а рядом, на высоте метров четырех, несколько юношей с ломами трудились в поте лица, долбя цемент: видимо, хотели расширить пролом. Я подумал, что это напрасные штучки, что тут и шар-баба не очень-то помогла бы и что тот почти законченный пролом сделали не люди, а время. Не ломики, а ураганы столетий. Но те, наверху, старались. В центре представшей передо мной картины была группа людей. Один мужчина в синем поношенном костюме и в сапогах имел вид человека, который привык и подчиняться, и командовать, выражение его грубо обтесанного лица было волевое и жестковатое. Оно, правда, несколько смягчалось юмористической складочкой в уголке губ. По виду - председатель колхоза, как оно потом и оказалось. Было ему лет под пятьдесят, и был он здоров, как бык. Мне только не очень понравилось, что у него был чубчик, как у бедолаги покойничка фюрера. С некоторых пор я больше всего на свете не люблю такой прически да еще усиков подобного типа, которых у этого человека, к счастью, не было. А то я мог бы совершить что-нибудь. Например, запустил бы фотоаппаратом. Хозяин. Тем более что и поселок Ольшаны находится на территории колхоза. Рядом с ним стоял с портфелем в руке человек невысокого роста, также лет под пятьдесят, но совсем иного типа. Лицо широкое, изрезанное мелкой сеткой морщин. И на этом лице темные, внимательные глазки. Темная короткая стрижка, большие, словно у Будды, уши. От него на расстоянии в пятнадцать саженей приятно несло перегаром, и, видимо, поэтому лицо его было добродушным. То, что называется "веселый с похмелья". Был он коренастый, слегка сутулый и размахивал руками, не исключая той, с портфелем, больше всех. И еще один бросился мне в глаза. В стороне сидел на травке, на косогоре, могучего сложения и не менее чем саженного роста. На широком лице черные крылатые брови, синие огромные глаза, орлиный нос, красивый широкий мужской рот. Лицо удивительно интеллигентное, хоть на профессорскую кафедру, но какое-то тревожное и диковатое, не такое, как у обычных людей. О том, что это не профессор, свидетельствовало только то, что был он одет бедно: в ситцевой, распахнутой на груди рубашке, черных хлопчатобумажных брюках, заправленных в старые яловые сапоги. Человек носил кепку козырьком назад (позже я узнал, что это одна из его постоянных привычек, а не минутный каприз), и вокруг него крутилось десятка два собак разного роста и масти и преимущественно никакой породы. - Тут, что ли, подземелья? - долетали голоса. - Здесь повсюду подземелья. Как бы которое не провалилось. - Нет. Строили на века. Луп-пи, хлопцы. И тут я почувствовал, что что-то меняется. К группе усердствующих ревнителей приближались двое в окружении ватаги примерно двадцати детей и подростков. Впереди шагал невысокий худой мужчина в очень аккуратном черном костюме и белой сорочке с черным галстуком. Лицо деревенского интеллигента, простое и ничем не приметное, разве что шрамом, пересекавшим левую бровь. За стеклами очков умные и вдумчивые глаза. Волосы заметно седые на висках. Второй был высокий и плечистый и очень напоминал американского ковбоя из фильмов про Дикий Запад. Соломенные волосы, лицо, продубленное солнцем и ветром до цвета темного золота. Широкий и высокий лоб, нос прямой и недлинный, рот твердый, щеки приятно впалые. И все это освещали глаза такой глубокой сини, что становилось радостно на душе. - Стойте! Что это вы делаете? - еще издали закричал "Ковбой". - Какое... по какому праву?! - А ты не будь в горячей воде купанным*, Змогитель**, - сказал человек в синем костюме. - Надо - значит надо. ______________ * "У гарачай вадзе купаны" говорят на горячего, вспыльчивого, необузданного человека. Мол, оттого, что в детстве в кипятке купали. ** От белорусского "змагацца" - бороться. Или от "змагчы" - смочь. - Вы, Ничипор Сергеевич, хотя и председатель колхоза, - сказал интеллигент, - а и вам не мешало бы все ж подумать немного над тем, что делаете. - А вы мне, Рыгор Иванович, товарищ Шаблыка, не во всех случаях указывайте, как мне этим колхозом руководить и что и как для его пользы делать. - Безопасность противопожарная нужна? - спросил тот, с портфелем, и наставительно поднял палец. - Нужна. Второй выход нужен? Нужен. - Да чему здесь гореть? - спросил кто-то. - Не скажите. И камень иногда горит. И ружье раз в год само стреляет. - Это памятник, - спокойно сказал Шаблыка. - Памятник культуры, памятник истории нашей. И потом, кто вас принуждал в нем загон для скота делать? Построили бы в стороне. - На это затраты нужны, - сказал опортфеленный. - Памятник. Под охраной, - объяснил Шаблыка. - Какой памятник? Откуда видно, что памятник? - начал нервничать человек с портфелем. - Вы не нервничайте, Тодор Игнатович, - сказал Шаблыка. - Вы бухгалтер, вы можете и не знать, что это - вторая половина XVI столетия. - Откуда видно? - Доска была. - Где она, доска? - спросил бухгалтер. - Содрали доску! - взвился вдруг на крик Ковбой. - В бурьяне она валяется! А все ты, конторская скрепка! Ты, Гончаренок! Ты, чернильная твоя душа! Ты на этот замок людей натравливаешь, как будто он главный твой враг. - Успокойся, Михась, - сказал ему Шаблыка, но Ковбой, по-видимому, совсем не умел себя сдерживать и уже снова озверел. - Жаловаться на вас будем. А тебе, Гончаренок, я дам жару. Я тебя так приглажу своими кулаками, так... из морды мяса накрою... Глазки Гончаренка были бы страшными, если бы не были такими глупыми. - Я, между прочим, не только бухгалтер. Я и член поселкового Совета. - А-а-а, - иронично протянул Шаблыка. - Ну-у, если член поселкового Совета - тогда обязательно надо разрушать. - Да успокойтесь, - сказал председатель. - Вы его призовите к спокойствию, Ольшанский, - посоветовал председателю Шаблыка. "Ольшанский? Откуда Ольшанский? Из тех? Да быть не может. Последний с немцами удрал и умер. Ну и идиот я. Мало, что ли, Ольшанских? Один Гаврила в Полоцке?" - Говорю вам, постройте поодаль, - продолжал Шаблыка. - А иначе будем жаловаться. - Ну и валяйте, - равнодушно сказал председатель, - вам же будет хуже. - Ты! Ты! - взбеленился Змогитель. - Ты... вислюк. - О новом думать надо, - сказал председатель, не обидевшись на "вислюка", потому что не понял. Я улыбнулся. Я хорошо знаю украинский язык и знаю, как иногда удобно обозвать другого таким образом. Типично белорусская хитрость: специально употреблять вместо наших бранные слова из других славянских языков. И душу отвел, и обругал, а тот, кого обругал, ничего не кумекает. "Вiслюк" по-украински "осел". - Да! Настоящий вислюк! Только вислюки делают такое. Зато Гончаренок Тодор Игнатович, бухгалтер и член поселкового Совета, почему-то оскорбился на явно неизвестное ему слово "вислюк". - А ну повтори! А ну повтори, говорю тебе! - Я тебе повторю! - Ковбой схватил Гончаренка за грудки. - Высоцкий! - заблажил тот. - Что глядишь на бандитское отродье?! И тут от толпы отделился высокий, исключительно сложенный мужчина лет сорока с чем-то. Волосы темно-русые, светлые глаза прищурены. В движениях ленивая грация, однако чувствовалось, что может быть неожиданно подвижным. Нос прямой, рот неуловимо усмехается. В большой руке маленький кнутик. - Постарайтесь, Игнась Яковлевич, - сказал он сам себе. - Ну что, в самом деле, за безобразия происходит. И легко, как котят, развел Гончаренка и Змогителя и держал их вытянутыми руками. - Ну, нехорошо. Ну, драка будет, - лениво уговаривал он. - Ну, милиция. Ну, пятнадцать суток. Ну, небо в крупную клетку. Бухгалтер большого колхоза, член поселкового Совета - и пятнадцать суток. Негоже... Учитель родного слова - и тротуар перед школой подметает. Неладно, экзамены скоро. Ученики про Сымона Скорину* слушать хотят, а вы... ______________ * Имя белорусского первопечатника Скорины (первая книга была напечатана в 1517-1519 гг.) было Франциск. Почему-то не поверил я его словам про "Сымона Скорину". "Придуривается, издевается", - подумал я. Потому что была в нем этакая староселянская обходительность и воспитанность, но было и что-то очень интеллигентное. - Игнась! - горланил Гончаренок. - Пусти, дай дорваться. - Да не пущу, - лениво произнес Высоцкий. - Сука ты! Пусти, пусти, отродье свинское! Пусти, черт смаленый, дымный! И тут Высоцкий неизвестно почему рассвирепел: - Ты за брата... Сколько м-мож... Ты, гаденыш... Ты, выползень... Оттолкнув Змогителя, он ухватил Гончаренка, вырвал у того портфель, схватил за шею и за руку и молча начал крутить. Так, что стало страшно за жизнь воинственного бухгалтера. - П-пусти... П-пусти... Настало время вмешаться и спасать всех от горячности. Я стал наводить аппарат, выбирать позицию. Кто-то зашипел, и постепенно скандал начал утихать. Последним отпустил бухгалтера Высоцкий. Вид у всех был озадаченный, а у некоторых - испуганный. Я даже не ожидал такого эффекта. - Вы кто такой? - первым очухался Ольшанский. - А не все ли равно? - Зачем вы это делаете? - Будет хорошая иллюстрация на тему: "Жизнь, ее правила и нормы в окрестностях Ольшан". Я щелкнул еще и стену с молодыми людьми на ней. - Эй! А это еще зачем? - крикнул Ольшанский. - Я Антон Космич. Приехал исследовать Ольшанский замок и костел. Имею отношение к организации по охране памятников, между прочим, и этого вот вашего замка. Застал приятную картину разрушения. И "запечатлел". Для сведения современников и на память потомкам. Благодарным потомкам. Дети возле Шаблыки засмеялись. И этот смех вывел председателя из себя: - Выньте пленку. - И не подумаю. Он бросился ко мне с грацией и ловкостью бегемота. За ним Гончаренок и Высоцкий. Подошли и Змогитель с Шаблыкой. - Вы бы, Ничипор Сергеевич, подумали, что это одно из украшений нашего края, - указал на замок Шаблыка. - Ты мне родину за мой счет не спасай, - отрезал председатель. Ко мне подступили Гончаренок и Высоцкий. - Ты... ты откуда? - вот-вот готовы были взять за грудки. В этот момент человек в мучной пыли с кепкой козырьком назад и эскортом беспородных собак приблизился к нам, вошел в середину толпы, словно раскаленный нож в кусок масла, остановился и вперил диковатые внимательные глаза в наши лица. Рассматривал, лунатически склоняя голову то на одно плечо, то на другое, и глаза были неподвижные, и я заметил, как все сразу увяли, опустили руки и отступили. Человек поглядел, покрутил отрицательно головой и отошел шага на четыре. - Н-не-а. А? А-а-не! - тихо сказал он. Спор снова начал было разгораться. - Не смейте больше этого делать, - сказал я. - Это кто еще тут такой? - высунулся Гончаренок. - Замолчи, а то я тебя... - А вы не кричите на меня, как какой-то африканский папуас, - не унимался он. - Новогвинейский бушмен, - поправил я. Чем бы все это окончилось - неизвестно. Но в этот момент от стены долетел испуганный крик многих голосов. Туда побежали дети, и мы тоже бросились за ними. На земле лежал, неудобно подвернув левую руку, юноша лет семнадцати. Один из тех, кто только что был наверху и долбил ломом стену. Красивый чернявый хлопец из тех "кладненцев-грачей", как их справедливо называют. - Что с тобой, Броник? - с нескрываемой тревогой спросил Шаблыка. - Разбился? - это председатель. - Кажется, нет. - Юноша сел, морщась и поддерживая правой рукой левую. - Вывих, - определил Гончаренок. - Потяните за руку. - Нет! - Шаблыка ощупывал руку парня. - Перелом. Быстрее в больницу. Знаю, я поступил жестоко, не по-человечески, но надо было удержать обезьяну, которая решила так распорядиться замком, да еще и с таким риском. Ну, а если бы не рука, а шея? И потому я щелкнул еще и эту сцену. - Ну вот, - огорчился, чуть не заплакал Высоцкий, указывая на то место, где, по всей очевидности, был перелом руки и где пиджак был разорван. - Вот и пиджак порвал. - Подумаешь, один пиджак, - пренебрежительно ответил мужественный Броник. - Мне это все равно как Радзивиллу, если б у него в одном из имений поросеночек сдох. - Моли, хлопец, бога о здоровье, потому что молить о разуме тебе поздно, - сказал я. Председатель, Гончаренок и Высоцкий, очевидно, собрались оставить поле боя. Но бросить его и уйти без последнего слова означало признать себя побежденным. Поэтому Ольшанский спросил: - Это вы для чего все же снимали? - Видите ли, не так давно на экране шел "Фитиль" про одного такого, как вы, "деятеля". Возможно, мои снимки тоже пригодятся в будущем, - сказал я, хотя и знал, что говорю пустую угрозу. - Выньте пленку, - снова завелся Гончаренок. - Вы, кажется, не охрана, а это не номерной завод, - отрезал я. - Выну. В темной комнате с проявителем. Что было этому причиной - сказать трудно, но я давно не видел человека, который бы так взволновался. - Вы... - Отставить, - сказал председатель. - В самом деле, погорячились. Что нам, свет клином сошелся на этом замке, чтобы здесь устраивать загон. Да и чему тут, в самом деле, гореть? Словом, будет загон. Эй, спускайтесь оттуда! - Поглядел на детей, следивших за сценой, и добавил специально для меня: - А с вами поговорим... - Да, - подхватил Гончаренок. - С вами, что здесь без года неделя, а подкапывается под авторитет руководителей, мы еще поговорим. - Охотно. Тем более что больше всех подкапывают авторитет руководителей такие, как вы. Ольшанский, видимо, хотел выругаться, но махнул рукой. Они ушли, и тут неожиданно заголосил им вслед человек в кепке, надетой задом наперед. - Ага! Ага! Вот вам божья кара! Рушили замок? А вы знаете, что тут было?! Вот вам... Что тут было! Вот вам божья кара. И двинулся за ними в сопровождении эскорта своих псов. И только теперь я понял, что человек этот - умалишенный. - Змогитель Михась Иванович. - Ковбой протянул мне руку. - Местный преподаватель белорусского языка. - Шаблыка Рыгор Иванович, - представился другой. - Учитель истории. Спасибо вам, вы пришли вовремя. - Два Ивановича, - сказал я. - Что же, Космич Антон Глебович. Историк. - Полагаю, в самый раз нам теперь отправиться в чайную, - сказал Шаблыка. - Я вообще-то не люблю, но после вот этого у меня от волнения даже колени дрожат. - И у меня, - поддакнул Ковбой. - Да и за знакомство. Мы наконец оставили загаженное поле боя, снова вышли в парк, перешли мостик, миновали костел, прошагали метров триста тихой улочкой и вышли в чайную, небольшую комнату со стойкой, десятком столиков, окном на кухню и тремя окнами на тихую, сонную улицу. Молодая и удивительно свежая буфетчица скучала за стойкой, потому что еще было рано и народа совсем не было. Ковбой сразу по-ковбойски подкатился к ней. - Данусенька... Р-радость моя... Как я рад видеть вас по-прежнему молодой, как восход, полной, как луна в полнолуние, свежей, как роза. - Э-э, да он помесь ковбоя с поэтом, - тихо сказал я. - Да ну вас, Михась Иванович... - Я не Михась. Я Змогитель. Я все смогу. - И меня уговорить? - И вас, - свирепо ответил учитель. Скорчил жалостную рожу и, указывая на бутылку коньяка, чувствительно пропел: - Дайте бедному шуту звездочку вон ту. Буфетчица засмеялась. - А что ему, - сказал Шаблыка. - Молодой, кавалер, дурачится. Мы сели за стол и выпили за знакомство. - Ну, эта история с Броником им теперь надолго охоту до таких штучек отобьет, - сказал Шаблыка. - Не говори, - сказал Ковбой-поэт, - Гончаренок - это такая свинья, что не отвяжется. Как будто ненависть какая-то в нем сидит и к замку, и ко многому. Это он подбил Ольшанского. Нутром чую. - Да. - Шаблыка вертел в руках очки. - Я тоже считал бы, что он гад ползучий, если бы мы вместе с ним в гестапо не были... - В гестапо? - удивился я. - Ну да. Меня взяли по подозрению за участие в подполье, хотя прямых доказательств не было. Ведут через комнату, а он стоит, руками упершись в стенку под охраной собаки. Увидел - сделал вид, что не узнал, дай бог ему... - И как же вы оттуда вышли? - Продажные они были. Нашего редко кого купишь. Ну, одного-двоих. А у них только одного-двоих и не купишь. Выкупили нас. Тем более что доказательств не было. Гончаренок, говорят, держался, язык проглотив. А то, что характер дерьмо, - дело десятое. - И все равно, - опять вскипел Ковбой, - я ему "бандитского отродья" не прощу. - А почему... - И я осекся, едва не сказав бестактности. Змогитель тыкал вилкой в котлету. - Здесь секрета нет. Все знают. Был я по глупости после войны несколько месяцев в банде, щенок зеленый, несовершеннолетний. Р-романтики захотелось. В филиале банды Бовбеля-Кулеша. Самого-то не видел. И хорошо, что попался мне хороший человек. Щука была его фамилия. Он мне и объяснил, что я такое. Ну, я свою вину искупил. Благодаря ему и мне мой филиал приказал долго жить, частично сдавшись, а основную часть с самим Кулешом к Палинскому болоту прижали и уничтожили до последнего. И сам Кулеш, раненый, в трясине утонул. А он мне "бандитское отродье". С-сука! - Ладно, успокойся, - положил ему руку на плечо Шаблыка. - Послушайте, а кто этот, в кепке козырьком назад? - А-а. Людвик Лопотуха, - сказал грустно Шаблыка. - Помешанный. Тихий. Иногда только что-то непонятное говорит. Ну и кепка. И собаки его страшенно любят. Видели? Табунами ходят. Немецких овчарок только боится и швыряет в них камни. - Откуда же он такой, несчастный человек? - У нас тут в сорок четвертом немцы какую-то работу вели, а потом рабочих человек четыреста, поляков и наших, расстреляли в полукилометре отсюда. Да памятники вы потом сами увидите, в парке стоят. Наш памятник, общий, и польский. Мы тут с одним польским районом дружим, так они приезжали и поставили еще и своим. - Змогитель вздохнул. - Страшная была история. - А Лопотуха здесь при чем? - спросил я. - Говорят, что не ему ли одному удалось из-под расстрела как-то убежать, - задумчиво ответил Шаблыка. - То ли он был единственным случайным свидетелем. И тронулся, глядя на весь этот ужас. Но теперь от него уже никто ничего и никогда не узнает. А был ведь хороший, культурный человек. Окончил гимназию и единственный из всей Ольшанской округи окончил тогда Пражский университет. Несколько языков знал. А теперь только и можно от него добиться, что сторожит он здесь могилы. Пропал человек. Мешки на мельнице таскает. Жалеют его. Продолжать разговор на эту тему было неприятно, тяжело, и я перевел беседу на другую тему: - Послушайте, а что это у вас рассказывают про какую-то женщину с каким-то там черным монахом? - А-а, продолжение легенды XVII столетия, - скептично улыбнулся Шаблыка. - Валюжинич и Ганна Ольшанская. Слыха-а-ли. - Ну, нет, - оживился Ковбой-поэт. - Вы можете смеяться, говорить, что я олух, а я верю: что-то такое есть. И в последние несколько лет опять объявилось. Уже несколько человек говорили. Люди напрасно трепать языками не будут, и дыма без огня не бывает. - Так что? - Говорят, действительно, в некоторые ночи появляются. И если придешь в такую ночь и подойдешь осторожно, то увидишь. Идут иногда по костельной галерее, иногда - по замку. Размытые, туманные. Идут, и исчезают, и ничего не говорят. - Ты коньяка больше пей, - сказал Шаблыка. - Да я почти и не пью. Как и ты. Но верю, есть что-то такое. Прохаживаются, идут. Мы смотрели на тихую и добрую деревенскую улицу, на березы, которые готовились зазеленеть, на ослепительно белые стволы яблонь на угольно-черной лоснящейся земле. - Н-да, - сказал я, - гляжу я, у вас тут идиллия. - Идиллия, - сказал Шаблыка. - С контрастами. ГЛАВА XI Белая Гора Прошли праздники, обычные, всем вам известные праздники в маленьком поселке. С трибуной, обтянутой кумачом, с самодельными флагами, с солнцем и первыми, еще робкими намеками на зелень, с демонстрацией, которая состоит преимущественно из школьников, и с любопытным поросенком, который вылез на улицу, ко всеобщему оживлению, как раз на середину дороги: людей поглядеть и себя показать. А потом где-то слышится гармошка, перед клубом танцуют пары. И в сердце закрадывается грусть, что тебе этого уже совсем не хочется, что твои балы отшумели безвозвратно. Прошел с учителями и учениками, просто чтобы не быть одному, чтобы посмотреть на оживление других, а вечером удрал с вечеринки от Вечерки (действительно, частенько они у него бывали) к Змогителю в его холостяцкий дом (у него родители умерли, и он жил один), куда вскоре явился и Шаблыка, и хорошо мы провели праздник, хотя ничего особенно жареного и сдобного у нас не было. Числа третьего я заметил за речкой, на возвышенности наискось от замка, человеческие фигурки и понял, что это и есть археологи, о которых говорил мне Вечерка, - те, разведка которых уехала незадолго до моего приезда, явились уже экспедицией. Решил идти к ним. Надо же было познакомиться с будущими "коллегами" по работе. Тем более что, когда доведется лазать в развалинах, все равно заметят, и понадобятся объяснения. Шатким мостиком перешел речку и сразу понял: холм, лежавший передо мной, - городище. Старое, одно из ранних славянских в этих краях. Позже на этом месте, возможно, стояла и крепость XI-XII столетий. Я вскарабкался наверх и увидел обычную картину: неровный квадрат метров сто пятьдесят на двести с возвышениями по краям и легким прогибом посредине, россыпь мельчайших черепков, размером с ноготь мизинца, вымытых еще осенними дождями, огромный, совсем еще голый дуб в одном из углов площадки и людей, сидевших под ним среди разбросанного имущества - разных там ящиков, пакетов, бочонков и бог знает чего еще. Были там три девушки в возрасте лет двадцати и парень года на два старше их, которого я сразу узнал, потому что встречались в какой-то семье. Сидел с гитарой в руках белозубый, худой, темноволнистоволосый и "большие надежды подающий" будущий археолог Генка Седун собственной персоной. А за его спиной возвышались две четырехместные жилые палатки и две палатки для инструмента и прочего. На таком фоне Генка в своих страшно потертых, но настоящих техасах с мустангом на заднице, в красной черноклеточной ковбойке выглядел - "заскучаешь". А девчатки были обычные, только милые по молодости, из той породы студенток-лаборанток, дело которых шифровать, обрабатывать материалы, сидеть на раскопках и заниматься расчисткой. - О свиданья в джунглях и на море... - увидев меня, запел Генка. Был он известен, между прочим, песнями собственного сочинения, хотя голоса и слуха, как большинство современных певцов, не имел вовсе. Но бог с ними, принимая во внимание отсутствие голоса и слуха, современному певцу почти безошибочно можно предсказать блестящее будущее. И удивительно, к тому же, что чем глупее была Генкина песня, тем большим успехом она пользовалась среди ровесников. А так что ж, парень как парень. Вот и сейчас... импровизирует. О сустрэчы у джунглях i на моры... Качка, шторм - гары яно агнём. На Басфоры ж гэнай гары мора - Ты меня не спр-рашивай о нем.* ______________ * Генка дурачится, поет песню на макароническом, белорусско-русском языке. В переводе это звучит примерно так: О свиданья в джунглях и на море... Качка, шторм - гори оно огнем. На Босфоре ж этой гари море - Ты меня не спр-рашивай о нем. - Антону Глебовичу Космичу привет, - вскочил он, когда я подошел. - Привет и товарищу Геннадию, который отчества пока что не заслужил. - Знакомьтесь, - обратился прохвост Генка к девчаткам, - приват-доцент Космич. А это Таня Салей, Тереза Гайдучик, Валентина Волот*. Наша толстуха. ______________ * Волат - исполин, великан (бел.). "Волот" был самый худенький и малый и потому застеснялся больше всех; другие девушки тоже залились румянцем: как "узкие" специалисты они немного знали обо мне. Надо было их спасать. - Ну и вы с ним познакомьтесь, девчата. Наш дуралей. Девчата захихикали: хотя и грубостью, но напряжение было снято. - А кто же у вас начальник? - Ну а почему не я? - возмутился Генка. - Таких шалопутов начальниками не назначают. - Еще как часто, - скорчил жалостную рожу Генка. - Только тогда они сразу перестают быть шалопутами. А мне моего шалопутства жаль. - Тебя, конечно, со студентами работать поставили. С такими же проходимцами, как ты. - Мы пройде-ом... "Нас двадцать будет на раскопе, да тридцать школьников наймем, - он напевал. - Все городища всей Европы мы раскопаем... кетменем". - В частности, это городище раннего средневековья. - Стася Речиц у нас начальник, - едва не шепотом сообщила "толстуха" Валя Волот, благодарная мне за помощь. - Она сейчас придет. Речиц? Я, конечно, знал это имя по некоторым публикациям, но лично знаком не был. Ни когда она была студенткой, потому что как раз в то время отошел от преподавательской работы, ни в последние три года. По слухам, она была в аспирантуре в Ленинграде. А специалист, опять же по слухам, хороший. - Вон... поднимается, - сказала светленькая курносенькая Таня Салей. - С кем же это она? - Дед Мультан*, - узнала Тереза, очень похожая на Таню, только темноволосая и малость построже с виду. ______________ * Мультан - турецкий табак. В переносном значении нечто отменное, но слитком сильное (бел.). По давнишнему взъезду на городище (а я, дурак, перся склоном, едва не вспахивая носом землю) шли двое. Один лет семидесяти, но еще крепкий и узловатый, как коряга, когда-то, видимо, высокий, а теперь немного сгорбленный, так что руки свисали. А рядом с ним шла легкой походкой женщина в синем платье и таком же синем платочке на голове. - День добрый, - сказал дед. - Мультан моя фамилия. - Станислава Речиц. - Антон Космич. - Тот? - Неловко, но выходит, что тот. А вы - та? - Ну, если заметили где-то - та. Теперь я мог рассмотреть их получше. У деда были синие, совсем не выцветшие глаза, седая копна волос, длинные седые усы при очень плохо бритой бороде, нос толстый, рот усмешливый и иронический. И при этом медвежьем облике он еще и говорил то тенорком, то хрипловатым басом и все время сбивался со старческой солидности на какую-то суматошливость, словно никак не мог забыть, что в юности был шалопутом. Старался, и временами получалось, но до конца не мог. Женщине, а может, девушке - впечатление было двойственное, - могло быть лет двадцать пять. На десять с гаком моложе меня. Когда я загибался в вагоне для скота на перегоне Барановичи - Слоним, она была еще совсем ребенком. Тонкие руки с острыми локотками, но высокая, развитая грудь и ноги длинные, мускулистые. Видимо, много ходила. Движения точные, красивые. Выражение лица и голос приятные, мягкие. И - рыжая. Но это была не та бесцветная, апельсиновая рыжина, которая встречается чаще всего, а был этот цвет темного красного дерева, всегда отливающий глубинным золотом. И кожа чистая, без веснушек, молочно-белая, совсем без голубого оттенка, так свойственного рыжим. Никакой косметики, да она "в поле", под ветром и солнцем, и не нужна. И тем более удивляли естественно темные брови и ресницы в контрасте с большими глазами зелено-голубой глубины. "Ну, довольно пялиться, Космич. Этот пирог не для тебя, да и не такая уже цаца стоит перед тобой. Бывали лучшие". - Зайдите на минутку к нам. - Она указала на палатку. - Куда уж мне? - забасил Мультан. - Я ее завалю. В палатке было очень чисто и уютно. Четыре застланных топчана, четыре спальных мешка в изголовье, веточка можжевельника в вазочке, брезентовый пол посыпан молоденьким аиром. - Что у вас - троица? - У нас всегда троица. Я почти сразу заметил у нее пристрастие к порядку, а потом, по мере знакомства, и слабость к добротным и красивым вещам. Причем - дешевым. Закажет, например, местному гончару доподлинную копию старинного кувшина, горшка, миски, облитых похожей глазурью. Просто, чтобы приятно стояли на столе. - Ну, что у вас, Антон Глебович? Я рассказал. Без подробностей, без истории расшифровки. Просто сказал, что должно быть под знаком корабля где-то под второй от угла башней подземелье. Она не удивилась - мало для чего какое-то там подземелье может быть нужно историку. Взяла щуп и сказала: - Ну что же, пойдемте, посмотрим. Вышли на площадку. Мультан - неизвестно зачем притащился сюда, делать было нечего, что ли? - поплелся за нами. Иногда наклонялся и что-то подбирал. Заразился во время археологической разведки человек. - Что за щуп у вас такой интересный? - Посмотрите. Щуп, остроконечный прут, которым удобно щупать грунт на песках, был сделан в виде поморской шпильки-заколки. Кованый, и один конец закручен в поперечный овал. Чтобы пролезла рука и прочно держалась в стальной петле. Кончался овал утонченным завитком. В другом щупе конец петли-ручки смыкался и, словно лента, трижды обвивался вокруг штыря щупа. - Сама заказывала. Вот берите пока этот. В обоих по метру длины. Можно мерить глубину в раскопе. И на песках щупать удобно, - вздохнула с улыбкой. - Но, главным образом, от собак. Мы пошли по краю городища. В спину Генка запел прочувствованным, дурашливым голосом на мотив "Степь да степь": В той степи глухой И-сто-рик у-мирал. И после небольшой паузы (как на это отреагируют?): Перешли жане Вещи тощие, Передай ключи От жилплощади... А другой жане О том промолчи, От жилплощади Не давай ключи. Я наклонился и поднял камень, но Генка уже скользнул за палатку. - Что, и в самом деле другой не давать ключей? - засмеялась она. - Слава богу, не имею такого счастья ни во второй, ни в первый раз. - Почему же "слава богу"? - А так. - Почему же так? - Спокойнее. Я уже годы за плечами имею. - Какие там годы, - издали, услышав, сказал Мультан, - какие ваши годы? Вот я, вы думаете, почему такой заросший? Неопрятный? Думаете, бритвы не имею? Имею, и в баню дважды в неделю хожу. А щетина, будто у кабана, потому что жена приказала бриться раз в месяц. Потому как еще ревнует, дура. Он приблизился, и так мы подошли к краю городища, откуда замок смотрелся, как на плане. Отсюда и разрушения были видны лучше. - Разрушают, - тихо сказала она. - Постепенно. - И доска сорвана, - сказал я. - Валяется в бурьяне. - Куда она убежит? - буркнул Мультан. - В какой-нибудь фундамент. - Да кто ее украдет? - Благодарные жители и украдут. - Не дам, - сказал Мультан. - Я ведь сторож костела. А заодно и замка. - Ну, дед, вы насторожите, - заметил я. - Ого-го, еще как. А доска что? Прибьют доску и как будто все дело сделано. А доска - сегодня она есть, завтра нету! Кр-руши, Ванюха! - Он прав, - сказала Стася. - Была доска на Ружанах, на белорусском Парфеноне, а во дворе валялись бочки из-под мазута. Нету ее - те же бочки. Так какая вам башня нужна? - "Вторая от угла". - От которого угла? Где тот угол? - И в самом деле, угла четыре. Так что практически под каждой... - Практически псу под хвост твоя работа, хлопец, - сказал Мультан. - А далее стоп под знаком корабля, - безнадежно сказал я. - Восемь стоп под знаком корабля, - повторила она, посчитав по пальцам. - Н-да, негусто. Мультан ковырял носком сапога землю. - Вот что, - проворчал он наконец. - Так ты тут ничего не найдешь. Я вот что сделаю. Я тебе внука своего младшего, Стасика, пришлю. Он настоящий Мультан. И он с Васильком Шубайло, другом своим, такие сорвиголовы, что весь замок с головы до пяток облазили. Может, они тебе чем-то помогут. - Спасибо, дед. От детей в таких случаях действительно может быть больше пользы, чем от взрослых. - То-то. - Что же, - спросил я у Стаси, - вы копать начнете? Но ведь еще сыро. - Пока будем готовиться. Настоящие работы начнем, когда учеников, у которых экзаменов нет, отпустят и когда немного подсохнет. - Шаблыка тут им помог, - сказал дед. - Да. Стоит копать. В случае чего и вам поможем. Заходите к нам. - Что же, буду рад. Мы стояли над откосом. Ветер веял со стороны замка, от небольшой реки. Справа и слева были видны пруды, и на одном из них игрушечная отсюда мельница. Было широко-широко. - А городище это называется Белая Гора, - сказала она. - Да, Белая Гора, - повторил дед. До костела нам с дедом было по пути. Шли, болтали о том, о сем. От плебании нам под ноги бросился рыжий пес, помесь дворняги с ирландским сеттером. Прижав уши, начал ласково скулить. - Кундаль, Кундаль, - трепал его дед. - Гляди ты, какой жирный. Как мешок. Ну, скоро на охоту с тобой пойдем. Тогда сбросишь жир. Пойдем на охоту? Собака начала прыгать от радости. - Верите, наловчился, холера, чтоб он был здоров, рыбу ловить. Иногда такую здоровенную принесет. И не знаю, или он ныряет за ней, как водолаз, или еще как. Зайдите ко мне, - пригласил Мультан. - Поглядите на сторожку. Вот так здесь и ночую каждую ночь: жена, дети и внуки в хате, а я тут. Поэтому моя баба и запретила мне часто бриться... Ревнует, холера. Сторожка была самой необычной из сторожек, какие мне когда-либо доводилось видеть. Целых две комнаты. И большие. - Здесь вход отдельный, - сказал дед. - Ни к селу, ни к городу он. Клира поубавилось, вот и отдали мне под сторожку. А вещей разных столько: все непригодное сюда сложили да еще из бывшего дворца собрали и принесли. Это было в самом деле так. В первой комнате - голландка, топчан, стол и табуретки, а кроме того, еще и поломанная фисгармония, кресло с высокой "бискупской" спинкой, старый буфет черного дерева (стекла в нем отсутствовали, и на полках виднелись кружки, стаканы, чайник, картофель и лук россыпью). Во второй комнате в углу лежали доски икон и рулоны иконных полотен, стоял стол на "орлиных" ножках (когти орлиной лапы сжимали шары, на которых стол и стоял) и пара кресел-инвалидов. И в обеих комнатах на стенах висели портреты. Некоторые были порваны, некоторые потемнели до того, что на них почти невозможно было что-нибудь рассмотреть. А посредине одного был круг расплавленной краски - видимо, ставили ведро с кипятком. Портреты были, может, и не очень художественные, но музейные. На некоторых виднелись латинские надписи или славянская вязь. - Ксендз сюда перетаскал. Что в хатах купил, что на чердаках нашел. - Дворец ведь сгорел. - Э, не так много в том дворце и добра было. Кое-что успели вытащить. - Куда же оно подавалось? - А кто знает? Тут перед освобождением такое творилось... А потом, когда немцы удрали, а наши еще не пришли, было еще хуже. - А что? - Бовбель-Кулеш разгулялся. И разобрать нельзя было, кто кому голову сворачивает. - А хорошо тут у вас. Мне бы сюда перебраться. - Что, вечеринки у Вечерки надоели? - Да я и сам могу. Но там уже слишком. - И вот, гляди ты, хороший человек - заведующий клубом - поискать, даром что образования не хватает, а вот привязалась этакая чума - и ничего нельзя поделать. Вздохнул: - Надо поговорить с ксендзом. Глядишь, и мне ночью не так скучно будет. Не будешь же всю ночь ходить, иногда и посидеть хочется... Поговорить. А Стасика вам завтра в помощь пришлю. Он - Мультан, а я уже на старости лет начинаю наше уличное прозвище оправдывать - Потеруха*. Потеруха старая и есть. ______________ * Пацяруха - труха (бел.). Он проводил меня с костельного погоста. - Дед, - сказал я, глядя на галерею, - а что это про женщину с монахом всякие байки брешут? И тут дед посерьезнел: - Э-э, если бы это байки! Правда. Сам видел. - И в замке видел? - В замок ночью не хожу. Боюсь. И все боятся. Говорят, и там бывают. А я вот тут видел, на галерее. Идет что-то светлое, как сам день, а рядом тень, будто сама ночь. - Ой, дед! - Брешу, думаешь? Чтоб мне со старухой и внуками дня не прожить. - Специально приду взглянуть. - Они не каждую ночь ходят. Я однажды набрался смелости, взобрался на галерею (в случае чего, думаю, пальну из ружья). Исчезли. Спустился на погост - снова идут. В доме у моего хозяина царило тихое отчаянье. В тот день Зелепущенок должен был проводить брата, который приезжал к нему на праздник из Донбасса, и еще при мне они пошли на автобусную остановку в Ольшаны. Мария Семеновна, полная, добрая, синеглазая, была вся в слезах и заламывала руки; то ли с отчаянья, то ли от того, что они у нее каждую весну и осень нестерпимо болели. Была она в "сахарном" звене. А вы знаете, что такое сахарная свекла? Ни для сортировки семян, ни для прореживания всходов машин пока не придумано. "Надо будет привезти ей из Минска глицерина, - подумал я. - Это же надо, не слышать про глицерин. А ведь руки такие черные, потрескавшиеся, страшные". - Что, не приходил еще? - Нет. Антоська, миленький, дорогой, встрень ты его, пожалуйста, сходи ты в Ольшаны, поищи его. - По какой дороге? Ольшаны местечко длинное, и потому в Ольшанку из него ведут три дороги. Мария Семеновна виновато смотрела на меня, и я понял, что придется перемерить ногами все три. - Хорошо. Дайте только его резиновые сапоги и фонарик. - Сыночек, бога молить буду. А сапоги - вот. Потому что и впрямь, может, в поле забрел, может, в Выдрин Яр скатился, может, в канаве где лежит. А по ним же еще вода из пущи бежит. Снег ведь еще, должно быть, в пуще. Вздохнув, я пошел от освещенных окон во тьму. Прыгал по дороге огонек фонарика. Я обследовал Выдрин Яр, там, где он подходил почти к дороге, - ничего. Перед самыми Ольшанами потянулся лес с густым подлеском. На опушке что-то темнело. Я повел фонариком в ту сторону. У деревьев стоял Гончаренок, видимо, только что окончив справлять малую нужду, и я опустил фонарь. Малоприятно, когда на тебя светят в такой момент. Показалось мне или нет, но в этот момент что-то будто шевельнулось в кустах. А бухгалтер - я слышал шаги - поспешил ко мне, легко перепрыгнул канаву и стал рядом. - А-а, Антон Глебович, - сказал дружелюбно, словно между нами ничего не произошло. - А я думаю, кто это светит. Закурить не найдется? - Есть, Тодор Игнатович. Возьмите фонарик, посветите. - Я вскрыл пачку ножничками. - Большой ножик, - заметил он. - Все есть. - Все. Даже, видите, приспособление для вытаскивания гильз из казенника. Охотничий нож. - И ногти можно постричь. Ну хорошо, пошли. До Ольшан недалеко, но все веселее вдвоем. "Зачем ты к лесу перся? Мало тебе было придорожного кювета, чтобы еще через него прыгать да месить вспаханное поле? Наконец, не мое это дело. А дорога действительно будет короче, если идти вдвоем". - Какие дела привели вас сюда, Антон Глебович? - Буду обследовать замок. Любопытная история связана с ним. - Новая? - Да нет, очень старая. Темная история тут триста с лишним лет назад произошла. - А кому дело до трехсотлетней истории? - рассмеялся он, явно удивленный. - Мне. - Ну, разве что вам. А тут и недавних хватает. Вы бы Шаблыку порасспросили о подполье, о гестапо. - Спрошу и об этом. Не мне, так другим пригодится. Тем, что для новой истории живут. - Кгм... ...Обратно я возвращался новой дорогой. В одном месте мне показалось, что в поле за канавой как будто что-то темнеется, я шагнул туда, но не рассчитал и зачерпнул воды выше одного голенища. Нет, это просто лежал кусок бревна. - Тьфу ты, черт! - выругался я. Я подходил уже к Ольшанке, справа от меня неясно виднелись деревья и, темнее ночи, черный силуэт замка. И вдруг я остановился. Резко, как будто неожиданно наткнулся грудью на что-то острое. В одной из башен замка горел огонь. Маленький, он в этой тьме казался розово-синим. И когда я сделал несколько шагов вперед, - исчез. А когда я повернул назад - загорелся снова. "Что такое? Кому понадобилось зажигать огонь в этой темной, мертвой, как гроб, - нет, более мертвой, чем гроб, - хоромине?" ...Во мраке, в заброшенной, давно мертвой башне ровно и зловеще горел огонь. И нельзя было не думать, откуда он и почему горит. Остро и одиноко горел в ночи огонь... ...Мария Семеновна была все еще в слезах. Я вздохнул, понимая, что придется снова идти в ночь, третьей дорогой. Снял сапоги. - Дайте, хозяюшка, сухие портянки. Бог, видимо, услышал мои молитвы. Едва я успел обуть сапоги, как во дворе послышался гул мотора, по окнам пробежал свет от фар, в сенцах раздался топот, а потом дверь распахнулась и на пороге встали фигуры Ничипора Ольшанского и Рыгора Шаблыки, которые вели под руки бренные останки того, что было пару часов тому назад Миколой Чесевичем Зелепущенком, а по прозвищу Вечеркой. Он был мокрый с ног до головы и едва вязал лыко. А за этой троицей шел учитель белорусского языка Михась Иванович Змогитель и только что не переставлял руками "покойничку" ноги. - Вот, - сказал он, - в кювете нашли. Хозяйка ахнула, заплакала, в этот раз от радости, и бросилась разувать хозяина, снимать с него плащ, пиджак, брюки. Общими усилиями мы взвалили его на лежанку, и Мария Семеновна бросилась искать какой-то спиртовой настой, растереть незадачливого муженька. - Женушка, ты ж мне лучше глотку этим разотри, - бубнил Вечерка. - Дам, дам. А боже мой. Спасибо вам, люди добрые, что живого ж хотя привезли. Я посмеивался. Эта незлобивость напомнила мне первую сельскую свадьбу, на которой я присутствовал. Поспать меня тогда отвели в соседнюю хату. Я лежал, а в ушах все еще однотонно гудело одно и то же: А на сером коне В яб-ло-ки Едет в Зосенькин двор Ми-теч-ка. Утром, когда я проснулся, в печи пылал огонь, хозяйка ставила в нее горшки. И тут открылась дверь, и два хлопца внесли в хату третьего. Один нес ноги, второй голову (не плечи, а именно голову), а средина свисала самостоятельно и покачивалась, словно гамак. И тогда хозяйка всплеснула руками и совсем без злости, а только с безграничным удивлением протянула: - А-а сы-но-чек мой! А ты ж говорил, что на своих ногах придешь! Вариацию того случая я видел перед собой сейчас. Ох, и добрый же наш народ к такому! Я только подумал, что если так будет продолжаться - мне определенно придется съезжать от Вечерки. Хотя бы и к деду Мультану, что ли. Вечерка ощупывал здоровенные шишки на голове и горестно бормотал: - Били меня. Ой, били меня! После мы узнали, что никто его не бил, что они с братом взяли "посошок" перед отправлением автобуса, брат уехал, а Вечерка, вместо того чтобы идти домой, потопал ревизовать свой клуб и несколько раз упал и ударился головой, а потом поплелся домой, хотя его и пытались уложить там на кушетке отдохнуть. - Шел-шел, - бормотал Вечерка, - очень далеко шел. И в канаву упал... И лежу поперек... как гребля... Воды с одной стороны много, и она через меня пе-ре-ливается, жур-чит... И машины мимо меня с фарами: в-ву-у, в-ву-у. А я руку поднимаю... А они не останавливаются. - Угм, - произнес Ольшанский, - хорошо, что нас немного занесло и свет на канаву упал. Лежит, действительно, как гребля. И один палец иногда в сторону от кулака отставляет. Это ему казалось - "голосует". В полный рост и всей рукой. - Так, может, чарочку, людцы вы мои? - Сегодня не хочется, - сказал Шаблыка. - А известное же дело, мои дорогие. На такого выпивоху, лохмотника наглядеться, то век не захочешь. Они ушли. А Вечерка шевелился на лежанке весь красный от растирания и бормотал довольно путано: - В-ву-у, в-ву-у... А я салютую... А тут тени шли... Две... И остановились... Гомонят... Не видят, что рядом... гребля лежит... Яйца каменные, страшные... Вторая вправо за Северной башней... Яйца... Бред его был необычайный, но совершенно бессвязный, и я знал, что завтра хозяин даже не вспомнит про свои ночные приключения. Поэтому я принял от Марии Семеновны чарку (меня все же немного знобило от ледяной воды, в которую я угодил) и вышел из хаты, чтобы идти в свою пристройку. Глухая, как махровая сажа, лежала над Ольшанкой и, казалось, над всем миром ночь. Нигде ни огонька, и только вдали возвышалась сильно усеченной пирамидой освещенная сверху слабым заревом двух костров немая Белая Гора. ГЛАВА XII Начало поисков Вечером я решил съездить на пару дней домой, но сперва немного полазить по замку и наметить какой-то план действий. Утро снова выдалось свежее, но солнечное. В такое утро хорошо не в подземелье лазать, а сидеть на завалинке, на солнышке, чтоб ветерок не доставал, слушать петухов и думать о том, о сем. Но именно потому мне и надо было лезть. Надо браться за дело всерьез. Надо еще и потому, что так тревожно светил непонятный ночной огонек в башне замка. Второй башне справа от северной. А может, в первой от нее. Я ведь лишь приблизительно установил, в какой. Пол сохранился во всех жилых помещениях первого и второго этажей, но в окнах-бойницах этих этажей не было ни одного стекла, и сквозняк гулял свободно, поднимая с куч мусора пыль. Филары (колонны, что поддерживали своды) и сами своды были вопиюще и омерзительно обезображены. Ниши, в которых стояла, видимо, когда-то посуда, вазы или небольшие статуи, были полны известковой крошки. Ничего интересного во всех залах я не нашел и только пожалел, что целиком еще пригодное здание пропадает в запустении. В четырех обследованных мною башнях был глухой пол из мощных каменных квадратов. Оставались четыре башни северной стороны. В одной вниз вели каменные, стертые на нет ступеньки, но спуск оканчивался на глубине приблизительно трех метров железной, толщиной в руку, решеткой. На решетке висел мощный, очень старый цилиндрический замок, из тех, в которые ключ ввинчивается, как штопор. И замок, и решетка были кроваво-красные от ржавчины. Я решил, что наведаюсь сюда позже. Под следующей башней тоже как будто существовал вход в подземелье, но он был завален каменными глыбами, песком, известковой крошкой и мусором. Нужны были кирка и лопата. Значит, и этот вход был закрыт. - Антон Глебович! - послышался где-то наверху крик. Весь запыленный, я вылез на дневной свет и увидел присогнутую фигуру Мультана-Потерухи, а рядом с ним две фигурки мальчиков лет семи-восьми. - Это мой Стасик, - с гордостью сказал дед Мультан. Стах был дерзким взлохмаченным воробышком. Если, конечно, представить себе альбиноса-воробья. Еще весна, а он успел уже вконец весь выгореть, за исключением глубоко-синих глаз. - Ну, здорово, Стах, - сказал я. - Здорово, если здоров, - с солидной дерзостью ответил деревенский Гаврош. - А это вот его друг, - сказал дед. - Василько Шубайло. Эти - помогут. Василько смотрел исподлобья. И еще из-под копны таких же, как у друга, бесцветных от солнца волосиков. - Ну, Василько, а ты что же такой нехитрый да несмелый? - Та-а, - беззвучно сказал Василько и от застенчивости почесал одной босой ногой другую. Дед ушел, а мы присели на валуны, чтобы обсудить план нашей военной операции. - Ну, кто подземелья знает? - Трохи, - сказал Стасик. - Потому как до конца их и черт не знает. - А ты, Василько? - Та-а, - ответил тот. - Ну, с такими орлами я здесь горы сворочу. И вот что: вчера я видел ночью вон в той башне огонь. Что бы это могло быть? - Эт-то надо сообразить, - рассудительно сказал Стасик. А глаза загорелись. И я понял, что старый Потеруха в его возрасте был, видать, такой же: смесь солидного домовитого мужичка и молодого остроухого сатира. - Ну, чего сидим? - сказал молодой сатир. - Полезли, не теряем золотого времени. - Та-а, - сказал Василько. - Да-а-ффай... Взрослый остолоп и двое молодых через пролом забрались в башню. В центре ее, вплоть до первого яруса, стоял столб от винтовой лестницы. Но нижние ступеньки выпали. В столбе оставались только ямки от них. - Дядька Антось, - сказал Стасик. - Я первый полезу, а вы за мной. Потому как если я сорвусь, вы меня удержите. А если вы первый полезете и сорветесь - мне удержать будет трудно. Стах полез как белка. А за ним, слегка тяжеловато, полез я, ставя носки ботинок в ямки от ступенек, оставшиеся в столбе. Поднимались по спирали. Весьма похвальное занятие для без пяти минут доктора наук. С яруса, с высоты, через бойницы было видно Ольшанку, и течение Ольшанки, и поля, и покрытую молодой травкой Белую Гору с маленькими фигурками людей на ней. Вон даже, кажется, можно отличить Стасю. И Генку. А может, и ошибаюсь, потому что все в джинсах. Но не это привлекло наше внимание. Ярус, с которого небольшой пролом в башенной стене вел на чердак бывших жилых помещений, был обжит. По крайней мере еще совсем недавно здесь кто-то был. На полу несколько больших охапок свежей мякенькой овсяной соломы. На кирпичном выступе стены капли стеарина. В камине - пепел. Если бы давний - выдуло бы. Василько Шубайло, который спустился первым, вдруг копнул ногой песок. - Ты что? - спросил я. - Та-а. Пыли нет. Я, конечно, не заметил бы этого, а он уже выкопал банку из-под бычков в томате. Пустую. Опорожненную недавно, потому что жижа еще не высохла. - Бандюга, - сказал Стах. - Почему?.. - Ну, - он неодобрительно посмотрел на меня. - И глупому ясно. Если бы просто какой-то бродяга - зачем бы ему закапывать жестянку?.. Бросил бы, и все. - Резонно, орел. И хорошо, что у вас такие глаза. Потом мы осторожно осмотрели подземелье под одной из башен. Я боялся, что может случиться обвал, и не пустил туда детей. Но они - они ж такой народ, что гнать их от интересного - напрасный труд. Как кота от сала. Прокрались сами и начали шарить по углам. И ничего не нашли. Тогда я отпустил свою гвардию на несколько дней, попросив их, чтобы сами не лазили. Еще случится что, а тогда - как посмотришь в глаза деду Мультану и родителям Шубайло? ...Когда я, пыльный и грязный, шел мимо правления, председатель Ольшанский окликнул меня из окна. Обычный кабинет председателя колхоза. Длинный стол, стулья, портреты. По углам - снопы разных зерновых, очевидно, премированных когда-то, но теперь уже довольно пыльных. А на стульях, по обе стороны стола, Ольшанский и Высоцкий. - Добрый день, Ничипор Сергеевич... Добрый день... - ...Игнась Яковлевич, - склонил голову Высоцкий. - Садитесь, Антон Глебович, - как-то слишком... ну, словно извиняясь, сказал Ольшанский. Мы молчали. Говорить, собственно, было не о чем. Потом председатель крякнул: - Вы вот что, Космич. Вы плюньте на то, что тогда было. И на него, - он неопределенно махнул головой, и я понял, что он имеет в виду Гончаренка. - Почему? - Нестоящее это дело, бессмысленное... Ну зачем нам цапаться? Коты драть? - Боитесь, что нагорит? - прямо спросил я. - Бояться? Нет. Но неприятно. И вы правы - нагорит. Почему не сопротивлялся, выполняя нелепые приказы... Правильнее, почему глупые советы слушаю... А Гончаренок теперь тоже десятому закажет... Доску мы нашли. В бурьяне. А думали, что снял кто-нибудь из района или области, что ценности эти руины не представляют. - А разве так бывает, чтобы без ведома местных? - А то, - сказал вдруг Высоцкий. - Вон председатель ездил опытом обмениваться под Давид-Городок. Так там негодяи, бездельники какие-то тоже доску сняли. И тоже все так же, как и мы, подумали. - И разбирать уже начали церковь. Но тут учитель истории из Минска позвонил, и такой тарарам поднялся, что в районе едва отбрехались, что, мол, старую сняли, потому что поржавела, и новую надо вешать, - мрачно сказал Ольшанский. - И никому в голову не стукнуло, - сказал я, - что ни минуты нельзя без охраны, что старая должна висеть до новой? И сам понял, что никому. - Ну, а Гончаренок что же? - А, - махнул рукой Ольшанский, - желает всю жизнь героическим "гестаповским" периодом жить. Он и поддержал меня, когда я заколебался на миг, стоит ли в той бандуре проход бурить. Говорит: "приказ"... Но - плюньте. Тем более такое случилось при этом. Но врачи у нас хорошие... - Плюну. - Ну, а куда вы сегодня?.. - спросил председатель. - Вот приведу себя в порядок да пойду на автобусную остановку. Хочу на пару дней в Минск съездить. - Зачем вам идти на остановку? На автобусе вы доберетесь до Кладно, а оттуда снова автобусом до Минска. Удобнее добраться до станции Езно. Двадцать километров - и прямо поездом в Минск. - Ничего себе удобнее. - Так сегодня туда наш грузовик пойдет. И вот Гончаренок поедет, Высоцкий - машины принимать. И Шаблыка за школьными принадлежностями. Загодя. На будущий год. Мы этого "наперехват и вперегонки" не любим. Как раз к вечернему поезду успеете. Да и на будущее - вот Высоцкий, наш возчик, прошу любить и жаловать. Каждый день в Ольшаны, в другие окольные места, каждые два-три дня - на станцию. И "козел" есть, и "Москвич", а иногда приходится и "овсяным паром". Вздохнул: - Обманула нас железная дорога. Дошла когда-то до Езно, а потом вильнула на северо-запад и пошла, пошла все дальше, до Кладно. А оттуда автобусом - сами знаете. А если бы дошла до нас - был бы уже, может, неплохой городок. - Если можно будет - воспользуюсь. ...Через час Шаблыка, Высоцкий, Гончаренок и я уже тряслись в кузове грузовика. Никто не пожелал лезть в кабину к шоферу, потому что майские сумерки были удивительно теплые. Я вспомнил слова из той поэтической легенды: Тайно они убегали Слуцкою брамой* ночною, И на тусклый маяк луны тучи шли, как валы прибоя. ______________ * Брама - ворота, в том числе и крепостные, башенные (бел.). - Послушайте, Шаблыка, есть в замке Слуцкая брама? И почему - название? Брама же одна. Ворота в башне одни. - Есть. И башня и ворота. Точнее, были. Слуцкие, или Несвижские. От них шла дорога, и через десять верст с нее был поворот на Несвиж, Слуцк. Потом их кирпичом заложили. Как и вторые. Одни только, третьи, остались. Главные. Слуцкая башня - это вторая с той стороны, что напротив Главной башни и Главных ворот. Теперь я был почти уверен, что именно в той башне горел ночной огонек, видимый только с одного пункта дороги. И в соседней - вход в подземелье. - С той стороной, наверное, и военная история связана, - сказал Шаблыка. - Доску в паре километров от деревни видели? - Видел. Действительно, стоит небольшой обелиск из серого бетона, и в него вмурована мраморная доска: На этом месте похоронено четыреста советских граждан, зверски убитых 15 июля 1944 года немецко-фашистскими захватчиками. Стояли вы до кончины, Как подобает людям. Спите спокойно. Край родной о вас не забудет. - Немцы из деревни всех людей в последние дни выгнали. Думали - стрелять. Но нет. Только заставили в чистом поле под охраной прожить три дня. Некоторые в облаву не попали, мыкались по лесу, но в Ольшанку идти боялись. Они и видели, как шли в направлении замка грузовики под охраной. Много. Штук сорок-пятьдесят. Знаете, эти немецкие, тупорылые. А перед тем как они ехали, туда прогнали большую колонну людей. А потом, очень далеко, выстрелы. На исходе третьего дня. И обратно уже - никто. Можете догадаться, что это было. - Знаю, айнзатцкоманды имущество и архивы прятали. - Почему? Ведь могли вывезти? Хотя нет. Кладно тогда было в полукотле, - рассуждая вслух, сказал Шаблыка. - Дай бог вывести хотя бы часть войск. Машина начала разрывать фарами неуловимо густеющие сумерки. - И еще одно, - сказал я. - Не связана ли эта история с другой, очень давней. Ольшанский с немцами сотрудничал? - Да. - Мог быть и при схоронении имущества и при расстреле. Я тут разгадываю одну любопытную головоломку трехсотлетней давности. Страшноватая. И многим она стоила жизни. - И разгадали? - неожиданно спросил Высоцкий. (Мы думали, что те двое дремлют.) - Почти. - Разгадка, видимо, не для среднего человека, - сказал он. - Ну, зачем так? Если ум цепкий, то как раз для такого. Ну и, конечно, кое-какие знания надо иметь. - Ну тогда это не нашего ума дело. Разве что Шаблыки. Езно было той небольшой станцией (мало их после войны осталось в Белоруссии), где и до сего времени на здании висит колокол, в цветнике, с одной стороны, возвышаются толстенные тополя, а в маленьком зале ожидания полумрак и духота и плачет, мяукает чей-то котенок. ...Когда слезли с грузовика, в микроскопическом станционном поселке уже замигали первые огни. Высоцкий с Гончаренком побежали по своим делам (уговорено было на позднее время), а Шаблыка, у которого в Езно были приятели, прежде чем идти к ним ночевать, чтобы завтра с утра приняться за дела, покуривая со мной на перроне, смотрел вдаль, за далекий огонек светофора. - Почему это так, Антось, что в юности к поезду гулять ходили, будто на бал? Какая-то иная жизнь рядом пролетала... Не наша... Может, красивее, а может, и такая, что собаке не пожелаешь. А теперь не тянет. Сидел бы и сидел на своем месте. - Мхом обрастаем, Рыгор. Стареем. - Видимо, да... Так что ты там, Антосю, говорил про головоломку? Я в самых общих чертах рассказал ему обо всем, не упоминая, конечно, ни о судьбе Марьяна, ни о книге, ни о содержании написанного, ни о всей катавасии, которая вдруг поднялась вокруг легенды трехсотлетней давности. Шаблыка задумался. - Что-то во всем этом есть, - наконец сказал он. - Но все равно ничего не получится. Ты не знаешь толщины и длины палки. - Ну, "начатки", как сказал бессмертный Якуб Колас, и мы знаем, - ответил я. - В смысле - математики. - Ты что, ты близок к разгадке? - Достаточно близок. - Тогда молчи ты, мужик, и никому - ни-ни. Чтобы и искры из тебя нечем было выбить. Дело какое-то... паскудное. Бесчеловечное какое-то дело. - Что же, Антон Глебович, - изрек, подходя, Высоцкий, - придется вам, желаете вы того или нет, ехать со мной до следующей станции. - Почему? - удивился Шаблыка. - А, черт бы его побрал, кладовщика... Договаривались ведь, так нет, куда-то поволокся в соседнюю деревню. То ли свадьба там, то ли похороны. - Так что вы решили? - спросил я. - Гончаренок здесь остался, а я к его родне идти не захотел. Поеду до Польной. Там у меня друг, у него переночую, а первым утренним - сюда. Огненным змеем из чужого мира подошел поезд. Промелькнули в вагоне-ресторане слишком вдохновенные лица мужчин и слишком красивые - женщин. Некоторые были с бокалами в руках. И все смотрели на этот освещенный клочок земли, перед которым долгое время была тьма с редкими огнями посреди полей и после которого, они знали это, снова за окнами будет мрак. - Эй, туземцы! - заорал какой-то "пижамный" с подножки. - Здесь в буфете пива нету? В вагоне кончилось! И тут я удивился выражению жестокой неублажимой ненависти на лице Высоцкого. Таком обычно добродушном лице. - Таким, как ты, нету, пес приблудный, - процедил он. - И вообще, кати, - это уже вслух, - тебе люру* глотать. Или г... ______________ * Lura - помои, бурда, баланда. Пакостный кофе (реже пиво, и тогда в смысле "моча") (польск.). Жизнерадостный "варяг" живо убрался в вагон, как улитка в свою раковину. Может, и сцепился бы с Высоцким, но увидел - стоят втроем. Хотя я и Шаблыка были тут ни при чем. Ни сном, как говорится, ни духом. ...Когда мы сели в почти пустой вагон и совсем пустое его отделение, я спросил у Высоцкого: - Зачем вы его так? - Вот, - все еще возмущенно сопя, сказал он, - ты тут трясись черт знает куда, возвращайся на рассвете обратно, а он - "туземец". А сколько ж здесь померзнуто, помокнуто, постреляно сколько, побито... - Вы правы, - сказал я. - Я тоже однажды ехал. Ноябрь. Слякоть. Сумерки. Пейзажи, по обе стороны дороги, сами знаете, после немцев какие. Ну, стоим, курим в тамбуре. И тут какой-то тип смотрит на туман и дождь и говорит: "Правильно немцы эту страну "шайзеланд" называли". Я тут не сдержался. "Если тебе жена со мной или с кем другим рога наставила, так не кричи о своем позоре. Если слабак, то такую землю не хули. А если ты сию минуту не сделаешь, как говорят твои любимые нацисты "Halt den Maul"*, то я сейчас открою дверь и тебя на полном ходу под откос вышвырну..." Он почему-то заткнулся. Юркнул в свое купе. ______________ * Заткнись (нем.). Мое лицо, по-видимому, даже при одном воспоминании сделалось страшным, потому что Высоцкий смотрел на меня слишком пристально. А я вдруг устыдился и воспоминания, и того, как я тогда разволновался. Поезд колотило на стыках. Высоцкий отвел глаза, тоже взволнованный. - А почему вы здесь возчиком? - спросил я. - У вас ведь какое-то образование есть. Судя по речи и по манерам. - Ну, если все Ольшаны знают по сплетням и все равно вам расскажут, то лучше узнайте от меня. - Верно. Сплетни в таких местечках до страшною суда доживут. - Образование, ясно, так себе. Четыре класса польской гимназии. Вышибли за участие в патриотическом кружке. А потом - война. - Так подучились бы на каких-нибудь бухгалтерских или агрономических курсах. - Нет. Все-таки и тот и другой - фигуры на селе. А я этими сложностями по уши сыт. Троюродного брата поляки повесили перед самым сентябрем*. ______________ * 1939 года. - За что? - А господь его знает. Я с ним почти незнаком был. Будто бы убил провокатора, а те повернули дело так, что убийство уголовное. Ну и ясно, может, кто и защищал, а широкая общественность - нет... Второй, двоюродный, расстрелян немцами за подполье прямо на улице. Кто говорит в Кладно, кто говорит, что вывезли в Белосток. Так что видите, нашему брату куда ни кинься... Лучше уж я здесь. Спрос, как говорится, невелик, ответственности никакой. Тихо - и гори оно все ясным огнем. ГЛАВА XIII Совещание двух холостяков, одного вдовца и одного женатого Утром я позвонил в Кладно Максиму Смыцкому, одному из лучших, если не лучшему, знатоку города и истории его и окрестностей. И, к счастью, застал дома. - Слушай, Максим, ты историю с Ольшанским замком слыхал? - Друже, ты меня за ребенка считаешь. Скоро посадишь за парту и заставишь учить... - Что? - Ну, "сам сабе катлету смажы? i запэцка?ся ? сажу"* или "У Мани верный был баран, собаки он верней. Куда бы Маня ни пошла - баран бежит за ней". ______________ * "Сам себе котлетку жарил и запачкался в сажу" (бел.). Цитаты из старых школьных стихов для 1-2 классов. Второй - английского происхождения. - Угм. Ты еще вспомни "Anna und Marta baden"*. Замок в Ольшанах разрушать хотели... ______________ * Анна и Марта купаются (нем.). - Кто?.. Ах, сек твою век!.. Кто?! - Этого сказать не могу... Слово дал. Обещали не растаскивать. Так вот ты, как "охрана памятников культуры", помни об этом и при случае постращай. Доску новую повесьте. - Ах, черт! Еще легенда такая красивая связана с ним. Холера ясна. - Возможно, она имеет под собой какую-то почву. - Какую? - А ты про бунт Валюжинича слыхал? И про послание бискупа Кладненского? - В лесу родилась елочка. Он был очень похож на Марьяна. Юмор у всех нас почти одинаковый: юмор эпохи и ее манера шутить. И все же он был не то, не то... Хотя и энциклопедия на двух ногах. И тут мне тюкнуло в голову: - Максим, что ты знаешь о расстрелянных в последний день немцами в Кладно? - Есть такой памятник. Вернее, стела. Только здесь их будто бы половину расстреляли. Часть дальше, под Белостоком. И неизвестно, кого где. Расстрелянные были поляки и белорусы. Во всяком случае, и здесь и там адекватные и двуязычные стелы. - Текст помнишь? - Помню, но лучше, для верности, посмотрю по картотеке. Минутная пауза. - Есть, слушай, - и дальше текст: Tu spoczywaja zwloki 22 bojownikow Ruchu Oporu, zamordowanych przez hitlerowcow w dniu 17.VII.1944 r. И далее перечень фамилий: A.Oblocki z Krakowa. Р.Romski... Еще фамилии, и потом, как последнее подтверждение: J.Stankiewicz z Olszan. W.Wysocki z Kladna oraz 17 osob nieznanych. Czesc ich pamieci. И ниже по-белорусски: Тут спачываюцъ астанкi 22 байцо? Руху Супрацi?лення, замардаваных гiтлера?цамi у дзень 17.VII.1944 г. . . . . . . . . . . . . . . . А.Аблоцкi. з Кракава. П.Ромскi... . . . . . . . . . . . . . . . I.Станкевiч з Альшан. В.Высоцкi з Кладна А таксама семнаццаць чалавек невядомых. Вечная слава памяцi героя?*. ______________ * Здесь почивают останки 22 бойцов Движения Сопротивления, замученных гитлеровцами в день 17.VII.1944 года. . . . . . . . . . . . . . . . А.Облоцкий из Кракова. П.Ромский... . . . . . . . . . . . . . . . И.Станкевич из Ольшан. В.Высоцкий из Кладно А также семнадцать человек неизвестных. Вечная слава памяти героев. - Спасибо, Максим. До встречи. - Я повесил трубку. Почему мне пришло в голову спросить об этом? В истории этой все было загадкой, и потому приходилось присматриваться ко всем. Что означал человек под окнами? Случай в музее? Усыпление собак? Убийство (да, я подсознательно знал, что это было убийство, и даже желал этого, в противном случае это была бы слишком глупая смерть)? Записка, написанная моей рукой? Странные и диковатые люди в Ольшанке (а я умудрился проверить: никто из них уже два месяца не был в нашем с Марьяном городе). Наконец, вся эта история со старой легендой и ее странная связь с современностью, и странный поворот старой сказки. Да и вообще, куда мог подеться такой человек, как Валюжинич? Хотя... Мог же Кучум после последнего разгрома погнать коня, и следы его, как говорит великий историк, "утерялись во тьме истории". И история эта - моя история, а не та - крайне паскудная, очень во многом страшная. Мне очень не хотелось идти к Хилинскому, но надо было. Может, узнал что-нибудь от Щуки? И мне ли, подозреваемому, было избегать закона? Но я тянул и тянул. Вышел к "Святому Герарду", купил сигарет; на этот раз "Шипка" была, а "БТ" только один блок. И за это спасибо доброму человеку, что приберег. - И надолго, товарищ Космич? - Да нет, дня на два, а там снова... - Всё ищете? - спрашивает он. - Ищу. - Бывает, что и находите? - Бывает, что и нахожу. Чаще всего нахожу... Тут лбом и задом надо стену прошибать. - Я оттягиваю визит к Адаму как могу. - Дурное дело нехитрое. - Угм. Тогда в этом городе три четверти таких, "нехитрых". Я все же иду на Голгофу. И когда Адам открывает мне дверь, меня словно ударяют в лоб чекухой или балдой. Той, что по обуху топора бьют, когда он завязнет в пне. ...Сидят за столом и попивают чаек полковник Щука и Ростик Грибок. Меня от этой идиллии передернуло. И одновременно снова возник страх. Правильнее, он жил все время. Страх. Страх перед той запиской. Перед собственным почерком. Откровенно говоря, ни до того, ни после я, в самых трудных обстоятельствах, не боялся. Но одно дело убить на войне, в уличной драке с уличным дерьмом, в состоянии аффекта. И совсем иное, когда между тобой и другом встают деньги, когда человек за эти вонючие бумажки, за наследство убивает единственного друга. Так подло выманив его из дома. Лишь тогда, когда люди - все - поймут это, только тогда придет справедливость. До этого ее напрасно ждать. - Что это у вас гулко и шумно, как в бане? - Гулко, - неожиданно сказал Грибок, - как в бане или в 9-й клинике в зале для посетителей. - А ты что, и там бывал? - спросил я. - Побывал. Но там лежать - это прости меня господи... И в самом деле, зачем ему туда, такому Грибищу? Глупое предположение. - Я всюду побывал, - сказал Ростик. - Ну, на северном полюсе не был, - сказал я. - Хватит вам, - вдруг отрезал Щука. - Вы разве не видите, что он еле жив от волнений? Уж эта наша, местных дурней, глупая привычка острить едва ли не под топором. - Правда, - признался я. - Временами страшно болит голова. Какие-то странные явления во сне. - Переутомился ты, парень. Отдохни, поспи, поплавай, влюбись, - сказал Щука. - Бросил бы ты это дело. Выеденного яйца оно не стоит. Подумай, что тут к чему? Где плес, а где лес? Где постель, а где костел? А чтобы успокоился - скажу: почерк не твой, Антось. Экспертиза графологическая установила. Почти не отличишь, но не твой. Бумага - твоя. У меня закружилась голова. В последнее время она так трещала, что я боялся, а вдруг это я в забытьи чего-то натворил. Поэтому на последние слова я не отреагировал. - Кто к тебе ходил? - спросил Щука. - Кто знает почерк? - Ну-у, отец, тетка... Вы... Ну, соседи... Марьян... Изредка коллеги по работе. - Отпадают. - Ну, на женщин не подумаешь, - вдруг сказал Хилинский, - да и была она одна. И теперь ее нет. Я был благодарен ему, что он не дал мне назвать имя Зои. Последнее это дело мужику катить бочку на женщину, которая была с ним. - Хорошо, - сказал Щука. - Твоя старая байка наверняка не связана со всеми этими событиями. Кстати, возьми книгу и - вот тут на кальку сделано несколько копий... Оригинал оставим у себя. А что у тебя нового? Я кратко рассказал. - Вот это уже любопытно, - сказал Щука. - И, главное, мы сами не знаем о расстрелянных, кто за что и как. Если что-то интересное узнаешь - говори вот с ним, - кивнул на Адама. - А сам своим делом занимайся. Ага, так я и могу заняться только своим делом. - А про того Высоцкого, что в тридцать девятом повесили, - продолжал Щука, - так я помню этот процесс. Один из наиболее шумных. Действительно, говорили - подкладка политическая. А больше ничего не знаем. Архив сгорел. Я снова налил себе воды и выпил. - Что это ты пьешь, как с похмелья? - спросил Хилинский. - Что-то в последнее время жажда мучает. В голове какой-то туман странный... Ну, а насчет тех, расстрелянных? А насчет тех, что убили в Кладно? - Говорю тебе, - сказал Щука, - архивы сгорели. Архив суда - сгорел. О Варшаве и говорить нечего. И кладненских расстреляли семнадцатого. Ну, а Кладно мы взяли восемнадцатого июля. И значит, немцы могли не успеть вывезти архив и награбленное ведомством Розенберга. - Считай, - вмешался Ростик, - 26 июня Витебск, 27 - Орша, 28 - Могилев, 3 июля - Минск, накануне - Вилейка. Видишь, как окружили, обложили. Твоих кладненских расстреляли семнадцатого. Ну, а Кладно мы взяли восемнадцатого июля. И значит, немцы могли не успеть вывезти архив и награбленное ведомством Розенберга. - А что ты такое сотворил, что в Ольшанке был скандал? - Хилинский вертел в руках одну из лент. - Замок фотографировал, - мрачно сказал я. - Выдам потом пленку японцам. - Прижмут тебе когда-нибудь твой длинный язык, - проворчал Грибок. - Не прижмут, - сказал полковник. - Потому с ним и делимся. Потому и разговор с ним идет здесь, а не там... Несмотря на некоторых. - Лента эта не палимпсест*, - вдруг сказал Хилинский. - Выскабливали пергамент по какой-то иной причине. ______________ * Пергамент, на котором один текст выскоблен, а сверху написан второй (греч.). - Что-то маскировали? - спросил Грибок. - Кто знает? И думаю, что, может, клей, которым прикреплялась лента к предмету, - хмуро сказал Хилинский. - Только что это за предмет? Где его найти? - И добавил, глядя на то, как я снова пью воду: - Все же думай и ты, Антось. Вместо ребуса. - Я тот ребус уже и без предмета разгадал. Полагаю, правильно. - Склоняюсь к твоему мнению, Антось, что здесь что-то есть, - сказал Адам. - Вряд ли человек зашифровал бы что-то неважное. Но... не лезь ты слишком в дела Андрея и... Ростика. Твое дело история. И ты им подай иногда только то, что посчитаешь нужным... И они тебе нужное скажут... Что тебя касается. Помогут. Но и ты посильно поможешь. И он с нажимом добавил: - Если посчитают нужным заняться делом. - Смерть моего Марьяна не считать - нужным?.. - Потому что говорить о своих делах с другими, - перебил меня Адам, - они не любят. А иногда просто не имеют права. И ты их не вини. Не лезь к ним, а они к тебе не полезут. Если что-то серьезное случится - разберутся сами. Я был в холодной ярости. Не считать серьезным - такое? - Не лезь ты в бутылку, - сказал Щука. - Если это было убийство - рано или поздно его раскопают. - Кто это раскопает? - Мы. - Ч