то ж, помогай бог, - сухо сказал я. Хилинский вышел проводить меня. Стоя на этой занюханной площадке, беседовали. - Слушай, что означает твое ? - Три, - сказал я. - Гм. Ну хорошо. И вот это, расспроси, кто такой Бовбель, банды которого в войну и после войны гуляли возле Ольшан. - Что, это важно? - Щука считает. - Тогда можно. - Чепуха какая-то получается с этой полоской, - сказал он. - Кроме вот этого "слуцких ворот" и слова "жажда". - Почему? - Не знаю... Ну, а как там рыбка у вас ловится? - Не знаю, - в тон ему ответил я. - Спроси, если ловится, может, и я к тебе подъеду. А что еще делать пенсионеру? - Знаешь, пенсионер, - сказал я, - катись ты к такой-то матери... - Качусь, - улыбнулся он и закрыл дверь. ГЛАВА XIV О безумцах и мелочах, которые не стоят и выеденного яйца И снова трясет машину по дороге Езно - Ольшаны. Если это можно, конечно, назвать дорогой. Но археологи не жалуются. И Шаблыка со Змогителем. И Высоцкий с Гончаренком. Одному лишь мне кажется, что на такой дороге только масло сбивать. И я даже не знаю, повезло мне или нет, когда из окна вагона увидел всю компанию на перроне (что-то выгружали) и в последнюю минуту, почти на ходу, спрыгнул. Может, мне было бы легче переносить эту тряску, если бы не такая страшная жажда и такой тяжелый сон, которые мучают меня в последнее время. Что-то со мной происходит неладное. - Когда это, ребята, мы перестанем трястись по этим дорогам? Дороги и дороги, - не выдерживаю я. - Ляжешь под сосенку - тогда и не будешь трястись, - мрачно "шутит" Змогитель. - Иногда кажется, может, оно и лучше так-то, - вздыхает Гончаренок. - Типично белорусский взгляд на вещи, - иронизирует Шаблыка. - "Что за жизнь?.. Утром вставай, вечером ложись, вставай - ложись, вставай - ложись. Вот если бы лег да не встал". Все смеются, хотя и не очень весело. Такой ласковый и почему-то грустный майский вечер, что хочется верить одновременно в вечность и тленность бытия. - И в самом деле так, - говорит настроенный на лирический лад Гончаренок. - Оттрубил каких-то лет шестьдесят - и хватит. И кому тогда дело, сколько твои кости пролежали в земле? Ведь правда, пани Сташка? Ветер играет прядкой ее каштановых волос. - Вздор несете, мужчины, - вдруг бросает она. - До всех костей живым людям есть дело. В противном случае, громко говоря, не были бы мы людьми. Есть такой у нас кустарный способ определять, ископаемая это кость, очень давняя, первобытная, или сравнительно новая. Дотронься языком. Если липнет - значит, ископаемая. Я впервые аспиранткой это услышала, на заседании сектора археологии. Ну и решила попробовать. Хохот стоял на весь зал. - Это что же, и человеческие лижете? - спросил Высоцкий. - Безумие какое-то. Гадко же. - А почему? - отозвался Генка. - Если кости миллион лет, она тогда чище, чем наши руки. А я же вот своим девчатам руки лижу, если чего-то делать не хочется. - Это когда было? - возмутилась Валя Волот. - Да я тебе и руки не дала бы, даже если бы собрался лизать. - Толстуха, - с угрозой сказал Генка. - Ой, надеру уши. - Это мы тебе артелью надерем, - вступилась Тереза. - И в самом деле, - поддержала ее Стася. - А по-моему, так все равно, - сказал Гончаренок. - Что нам до старых костей? О своих надо думать. Тем более что еще неизвестно, кому было легче кости по земле носить, нам или им. Войны тут всякие, беды, болезни разные развелись. Вон хотя бы поглядите на очереди у дантистов. А я однажды в музее макеты старых погребений смотрел - так там такие у всех этих древних зубы белые. - Нам легче кости носить, - сказала Стася. - Следите за зубами, давайте им работу, - и не нужен будет вам дантист. - А они следили? - с подковыркой спросил Гончаренок. - А ты спросил у них, сколько они жили? - Резко повернулся к нему Шаблыка. - Ну-ка, Сташка... - Мало кто доживал до сорока, - сказала она. - Потому и зубы белые, как у собаки, - повысил голос Шаблыка. - Ты тоже по сравнению с собакой сколько живешь? Вот и съел зубы. Вот тебе и ответ, кому по земле легче кости носить. А если человек теперь не доживает до сорока, погибает на войне, погибает в печи, погибает во рву, - это не вина жизни, это вина других... "Чего сцепились? - подумал я. - Словно ненормальные все". И тут, по аналогии, а также чтобы перевести разговор в иное русло, я сказал: - Вот Лопотуха. Разве он виноват в том, что такой? Люди сделали. Правильнее, нелюди. И что умрет, может, рано - тоже они. - Не скажи, - отозвался Гончаренок, - может, ему так просто удобнее. Чтобы не вязались... Исчезает иногда на несколько дней. - Послушай, - обратился к нему Высоцкий, - помнишь Рохлю-ненормального? Кем он потом, при немцах, объявился? В одной машине с шефом кладненского СД ездил. Вот как, мои вы голубчики. - Брось, - вдруг не выдержал я, чувствуя, что перемена темы ничего не дала, что не отделаться нам от темы войны и человеческих страданий. - И не мелите глупостей про обиженного человека. Сами говорили, что видел что-то и... Да, наконец, сами помните, как шли мы с вами мимо мельницы, а он мешки таскал. И дворняги за ним... - Действительно. - И Шаблыка рассмеялся. - Одна, видимо, помесь с таксой. Похожа на пылесос "Ракета". - Плохой смех, - сказал я. - А он увидел нас и кричит: "Сыщик проклятый! Наводчик гицелев*! Замок ему! Сыщикам выдать! На след навести! Ну, погоди! Мы тебе!" Кто это мы? Кто из нас наводчик? Ты, Тодор? Шаблыка? Высоцкий? Я? ______________ * Человек, занимающийся ловлей собак. При нем иногда состоит пес-наводчик, подманивающий собак к фургону. - Псы за сволочью ходить не будут, - строго, как очень опытная, сказала Тереза. - Они чувствуют, кто их любит, кто незлой. - Чепуха, - вдруг сказал Ковбой. - Гитлер вон тоже любил собак и детей. Да дело в том, что любил он исключительно немецких собак и немецких детей. Да и то далеко не всех. Иначе не бродили бы у нас по лесам одичавшие лагерные псы и не плакали бы немецкие дети... "Нет, они все же отравлены войной. А может, в этом и есть секрет всех последних событий? Айнзатцкоманда? Выселение деревни? Памятники расстрелянным? Кто знает... Всех зацепило. Даже Гончаренка с его язвительным добродушием. Даже Высоцкого. А Лопотуха? Может, в самом деле не помешанный? И правда, почему исчезает?" ...Шли мы в Ольшанку уже в темноте. Нам с Высоцким выпало идти вместе, остальные пошли другой дорогой. - Да, - снова завел он свою шарманку, - и чего они все сцепились? По-моему, так живи тихо, хотя бы извозчиком, и никуда не лезь. - Напрасно. Вы человек с умом. И с определенным стремлением, чтобы вас уважали. Я вспомнил, как он отреагировал на "туземца" в Езно. - Все равно не лезу. "Ну конечно, - подумал я. - Троюродного брата при поляках повесили в тридцать девятом. Может, за что-то связанное с политикой. Двоюродного немцы в Кладно в сорок четвертом... Тут испугаешься. Да только вспомни, сколько в войну погибло и не за политику". А он, словно угадав мои мысли, сказал: - Хоть сову о пень, хоть пнем по сове - сове все равно. И не хочу я этого. Отработал, помылся в бане или в речке, опрокинул стопку, поужинал - живу. Ночью проснусь - живу. Кони хорошо пахнут - аж смеюсь от радости - живу. И ничего больше мне не надо. Пошли они, все эти рубки к... Я лишь пожал плечами. ...На следующий день, взяв ключ у Мультана, я обследовал то подземелье под башней, где была решетка. Ничего необычного: та же пыль и та же щебенка. Разве только еще несколько заваленных ходов в неизвестность. Ей-богу, хоть ты чертыхайся. Когда выбрался оттуда, погасив фонарик, был тот рубеж между сумерками и ночью, когда начинают мигать первые звезды. Полная луна, однако, еще не взошла. Только небо в той стороне было немного светлее. Я не спешил домой. Приятно было пройтись, когда обвевает лицо майская ночь. Такая мягкая, словно дорогие руки гладят. Я вышел воротами, перешел мостик и направился было к дому ксендза, когда мне показалось, что за моей спиной что-то выскользнуло из паркового подлеска. И в этот раз ошибки не было: я услышал шорох шагов, отдалявшихся от меня в сторону ворот. Любопытство родилось раньше меня, поэтому я немного обождал и пошел следом. Минул жерло входа. При слабом лунном свете, который все усиливался, мне показалось, что мелькнула двуногая тень и что у этой тени была на голове кепка козырьком назад. "А, черт! Ну, это следует проверить. Только надо немного обождать, пока ты не займешься своим делом впритык". Я вышел на средину двора и присел там за грудой битого кирпича, держа фонарь наготове. Терпение мое было вознаграждено. Шли минуты, не знаю, сколько их там проплыло, и вдруг не в бойнице ли "моей" подозрительной третьей башни, кажется, на мгновение мигнул огонек, а затем оттуда послышались глухие удары чего-то твердого о камень. "Может, ломом? И почему тогда, во время инцидента, тоже разрушали здесь?" Красться в ту сторону было очень неудобно. Ноги неловко подворачивались на камнях. Вот и темная дыра входа. Оттуда несет какой-то мерзкой тухлятиной, как из никогда не чищенной уборной. Я скользнул внутрь. В самом деле, откуда-то слышались удары. И сверху, и вроде бы отдается снизу. "Кто-то долбит стену? Зачем?" Луч моего фонаря упал на стену - да, свежие куски отколотого кирпича. И удары, глухие, будто из самой стены, сразу заглохли. Я посветил фонарем вверх, по столбу обвалившейся винтовой лестницы, туда, где был люк, ведущий в нижний ярус башни. Люк чернел непроглядной теменью. И вдруг оттуда мне в глаза упал нестерпимо яркий сноп света. Ослепил. Я отступил скорее машинально, но, по глупости, фонарь не погасил. И тут же на то место, где я только что стоял, глухо ухнув, упал большой камень со следами свежеотбитой цемянки. Снова летит вверх свет моего фонарика. И снова оттуда, в ответ, меч света. Дуэль фонарей. Снова я, будто предчувствуя что-то, отскакиваю. И тут же что-то звякнуло о стенку. Чуть-чуть не в то место, где только что была моя голова. Повел фонариком туда - мокрое пятно на камнях, а внизу разбитая вдребезги бутылка и - с убийственной ясностью - этикетка с надписью "Lasite". Грохот где-то наверху. Ниже, ниже. Тишина. Несмотря на тишину, лезть одному наверх было бы безумием. И я, несолоно хлебавши, выбрался наружу. Луна была уже довольно высоко. Ее неяркий свет скрадывал мерзость запущенного двора с навозом и грудами камней. И наоборот, подчеркивал все уродливое величие этих стен и башен. Неровные стены, башни, словно граненые скалы, темная полоса галереи. Мне захотелось быть в любом другом месте, только не здесь, и я ускорил шаг. "Lasite - капелька по-латышски. Откуда у Лопотухи, если это был он, латышская охотничья водка? Да еще и довольно редкая". У меня появилось желание еще раз окинуть взглядом всю эту чугунно-черную махину при лунном свете. Я оглянулся. Там, куда падал свет, чернь отлизала голубизной. В затемненных местах, в нишах и на галерее, господствовал безысходный мрак, благодаря чему вдруг перед глазами вставала своеобразная рельефность этой громадины. И тут я не поверил своим глазам. В темном провале галереи, от внешней лестницы, ведущей на нее, медленно ползли две тени, тускло-светлая и темная. Ноги мои приросли к земле. Тени, настоящие тени шли по гульбищу*. Остолбенев, я простоял на месте неизвестно сколько. И лишь потом бросился к широким, местами выломанным ступенькам. Забыв о возможной опасности, забыв обо всем, кроме единственной мысли: увидеть, проверить, схватить. ______________ * Гульбище - галерея (древний бел. яз.). Взбежал. Ничего. Лишь дымный свет блуждал аркадами. Мрак лежал под сводами. И ничего больше. Ни души, хотя выйти им было некуда, кроме лестницы, по которой я взбежал. Ничего и никого. "Черт побери, - думал я, идя к дому ксендза, - значит, все они были в чем-то правы, когда говорили. И Мультан, и другие, и стародавний поэт. Вот вам и паршивый белорусский романтизм. Или это я тоже причастился к местному безумию? Полночью каждой такою в замке, что стынет от страха, По галереям проходят дама с черным монахом. Холера бы вас побрала! Всех!" ...Завтрашний день пришел ясный и солнечный, в тихом шуме молодой, свежезеленой листвы. В "мою" башню отправились и Сташка с компанией, и Мультан с внуком, и даже сам председатель Ольшанский. И полный конфуз. Никто бы не поверил мне, если бы не свежеотколотые куски стены внизу, более светлый по цвету, незапыленный кирпич. Но все остальное было всем, чем хочешь, только не тем, что еще ночью я видел собственными глазами. На полу громоздилась груда каменных осколков, мусора, цементной пыли. Огромная каменная глыба, целый валун, закрыла, как пробка бутылку, лестничный люк и угрожающе висела над головой. Видимо, обрушились перекрытия второго, а может, и третьего ярусов. Разбирать этот хаос снизу было смерти подобно. Сверху доступа туда не было. - Ну вот, - вставил свои три гроша Ольшанский. - А кто-то говорил, что это строение на века. - Да, - сказал я. - Если ему никто не помогает упасть. А кто знает, не помогли ли этим перекрытиям упасть сегодня ночью? - А черт его знает, - дискантом пропищал Мультан и добавил басом: - Похоже на то, что и помогли... - Здесь бульдозером расчищать, - с мальчишеским легкомыслием сказал Генка. - Угу, - проворчал Ольшанский, - если бы был такой бульдозер, что лазает по стенам. - И если бы кто-то позволил вам гнать на памятник культуры бульдозер, - заметил я. - Хотя... иногда это позволяют. Тут вот что, тут надо вход завалить. А то Стасик или Василько могут полезть и... - Этих шалопутов деревня знает, - сказал Ольшанский. - И о случившемся деревня знает. Завалим. - А откуда деревня знает? - спросил Генка. - Э-э, голубь, - пропел Мультан, - на то она и деревня. Ты только чарку соберешься опрокинуть, а в Ольшанах уже будут говорить, что ты полдня козлов дерешь*. Вот же знают откуда-то Гончаренок, Вечерка и другие. А между тем у них... как это... ну, когда меня тут не было, потому как я под Минском свиней пас... ______________ * Казлы дзерцi - долго и громко, с надрывом блевать (бел.) - Алиби, - сказал Ольшанский. - Вот-вот. Они же в Езно ездили. - Правильно, - подтвердил председатель. - Совещание было. Мы вышли через ворота, и сразу стало вроде бы легче дышать. Я сказал об этом. - А вы поблагодарите всех, кто здесь столетиями навоз копил, - сказал Шаблыка. - И панскому быдлу, и четырехногому колхозному. - Он не о том, - сказал Ковбой. - Морально, как говорят, тут стало легче дышать. Живые люди. Живут, смеются, работают. А если кто иногда и в ухо даст, то и это легче переносится. Опять надо было переводить разговор на другую тему. И я, как всегда, сделал это неловко: - Почему это, Ничипор Сергеевич, у вас такая фамилия. Вы что, из тех Ольшанских? - Э-э, не оскорбляйте, - сказал председатель. - Что, я похож? - Да внешне - нет. - По-уличному они "Шавцы"*, - вмешался Мультан. ______________ * Шавец - сапожник (бел.). - Да, - сказал председатель. - Но, сами понимаете, паны иногда свои фамилии крепостным давали, чтобы отличить. Ну и ради смеха давали. Документов не было. Деревня со временем и привыкла. Археологи во главе со Сташкой отправились на свою Белую Гору (дай бог, чтобы им там больше повезло, чем гуситам на Белой Горе и сербам на Косовом Поле) а мы пошли мимо мельницы к деревне. И здесь опять нарвались на сцену из "Бориса Годунова". У гребли сидел в окружении своих псов весь в муке, как Пьеро, Людвик Лопотуха в своей знаменитой кепке и, заметив нас, начал неизвестно в кого тыкать пальцем: - Жив?! - Меня обдало холодом, когда я вспомнил ночной кусок стены. - У тебя ведь кровь из груди. Как у Гончаренка. Как у возчика. Сам видел у них, сам... Воскрес? Оборотень. Вовколака*. ______________ * Ва?калака - человек, умеющий оборачиваться волком (бел.). - Что это с ним? Почему орет на нас? Мы уже миновали его, и тогда Ольшанский подозвал к себе полную румяную женщину, шедшую нам навстречу. - Наш заведующий медпунктом. Объясните, Агата, нашему гостю, товарищу Космичу, - он указал на меня, - что такое Лопотуха. А то он уже на всех коситься начинает. - К сожалению, действительно ненормальный, - с хорошей и грустной улыбкой ответила женщина. - Комиссия после войны была. И два года назад. Он неопасный. Я подумал, что если та глыба была "неопасна", то какой череп должен иметь человек, чтобы говорить об "опасности". И еще подумал, что я теперь не верю в его безумие. Ну, откуда он знал о крови? И еще, если он и в самом деле ненормальный, то знает о чем-то таком, о чем мы, нормальные, не знаем. И молчит. Или не может сказать? Пошли дальше. И тут Ольшанский меня удивил - не часто мне приходилось слышать в человеческом голосе такую жалость и такое сочувствие: - В самом деле, не в себе человек. И стал таким действительно после чего-то страшного... Я вот часто задумываюсь: откуда такая жестокость у некоторых детей? Играли в войну. И один вояка на этого несчастного направил "ружье". Так тот заплакал: "Мальчик, не надо". - Ну и что дальше? - Пришлось озорника отлупить, хотя и последнее это дело. Через несколько минут мы разошлись. Я постоял, почесал затылок и ничего не придумал умнее, как направиться к очередному "сомнительному", ксендзу. Ну ясно же, кого и подозревать, как не ксендза? И, ясно же, пришел как раз вовремя. Отец Леонард Жихович проводил беседу почти домашнюю и душеполезную с дружками и будущими молодоженами ("Пусть женятся, больше нищих будет", - сказал бы мой хозяин Вечерка), объяснял им что-то насчет того, как они должны серьезно подумать, пока не поздно, потому что костел развода не признает, и, значит, это на всю жизнь. Тут я был с ним согласен. В самом деле, незачем заводить волынку со свадьбой, если это на один месяц. На один месяц - можно не беспокоить ни загс, ни священника. Бывает и так, но лучше не стоит. Я поплелся к выходу и снова задумался, кого мне напоминает статуя из зеленого мрамора, похожего на нефрит. Так и не вспомнил. А на меня, на надгробие, на ксендза и всех других глядел деревянный древний святой мученик Себастьян, пронзенный многочисленными стрелами, который, казалось, не умирал, а находился в состоянии наивысшего, из всех известных, человеческого экстаза. Делать мне пока было нечего, и я начал бродить по деревне, тем более что было тепло и роскошная, еще не запыленная первая листва прямо светилась, словно в середине каждого дерева был запрятан сильный театральный фонарь. Однако я и так затянул казань*. Поэтому позвольте пунктиром. Увидел я Змогителя, который спускался с Белой Горы со Сташкой и - это меня почему-то приятно поразило - группкой детей. И все же я мрачно сказал: ______________ * Казань - проповедь. В переносном смысле длинный и нудный рассказ (бел.). - День школьный. Время школьное. Почему вы здесь? - Было свободных четыре часа, - улыбнулся Ковбой. - Завуч наделал "окон". Ну мы и пошли на раскопки. Стихи читали. - И не нагорает? - Еще как. Но что из них вырастет, если такого иногда не делать? - А вы? - А мне бока не покупать. Как всем, кто на "игрище, где... гудят в контрабас". - А вы откуда? - спросила Стася, и я обрадовался. - Из костела. Что такое там ксендз? - Бог его знает, - сказал Михась. - Мне кажется, здесь все какие-то... И он весь помешан на катакомбах под замком, подземных ходах... Дети, вы куда?! А дети уже полезли было через шаткие дубовые перила чуть ли не в речушку, которая здесь разливалась небольшой заводью. К нам подошли Стасик и Василько Шубайло. Стася гладила их по выгоревшим на солнце головкам. А я вдруг почувствовал, как было бы приятно, если бы это были мои и ее дети. И одновременно осознал, что с нею, такой молодой, это невозможно. Об ином надо было думать. И я спросил: - Стасик, а где те подземные ходы? - Немного знаем. И дед немного знает. И ключ был у деда, да он потерял. А может, ксендз забрал. Но туда можно и через дырку, и через провал, где дойлид* лежит. ______________ * Дойлiд - зодчий (бел.). - Какой? Змогитель, возвращаясь, слышал конец разговора. Он выполнил принцип белорусских будочников, который, по словам Глеба Успенского, звучал так: "тащить и не пущать". - Да басни, - сказал он. - Говорят, что когда те - Валюжинич и Ольшанская - собрались убегать, зодчий их предупредил: "знают, следят". - Почему? - Говорили - был любовником сестры Ольшанского. Ну и... черт их знает, тайны людских сердец. - Ну, что случилось с ними - неизвестно, - сказал я. - А с ним? - Говорят, сорвался с обледеневших лесов. И та сестра залила в корсте*, в колоде, его труп медом и отвезла, чтобы сделали мумию. И до сего времени он там, в подземелье, среди других Ольшанских лежит. А она так незамужней и умерла. ______________ * Корста - гроб, выдолбленный из целой дубовой колоды, ствола (древний бел. яз.). - Значит, не сам Ольшанский был учредителем этого костела? - Люди говорят, сестра. Но это те же "шведские курганы" да "французские могилы". Записан - он. И тут я все же задумался. Почему он, тот Ольшанский, считается строителем всех костелов в округе? И этого тоже. Подозрение - нехорошая вещь, но тут оно снова тронуло мою душу. Если ложь в этом, значит, мог соврать и на суде, когда клялся на евангелии, что беглецы - живы. Простившись с ними, я закурил (много я начал курить) и зашагал через пролом к единственным воротам замка. Вечерние апельсиновые лучи ложились на молодую листву, и замок посреди этой роскоши казался гадкой, но и красивой (а ведь так действительно бывает) жабой в окружении цветов. Вошел в ворота и увидел на каменной глыбе ксендза с блокнотом в руке. - Что это вы здесь, отец Леонард? - спросил я и снова удивился этому приятно-лисьему выражению на умном лице. - Люблю здесь думать. - Проповеди составлять? - Иногда и проповеди составлять, - сказал "еще один подозрительный". - Отдыхать. "А чтоб тебя, - подумал я, - типично евангельский тип, который не переносит лжи и несправедливости". Многому недоброму научило и меня это дело: недоверию ко всем без исключения людям. - И ходы знать? - И ходы... Вы ужинали? Нет? Так пойдемте ко мне. ...В плебании ксендзу принадлежало я не знаю сколько комнат. Мы сидели в одной, девственно белоснежной, с множеством разных статуй на стенах (в большинстве ярмарочных, гипсовых, как китайские божки, разрисованных в розовое и голубое, а порою и старых, деревянных, пострадавших от времени, давным-давно нуждающихся в реставрации). А на столе была скатерть-самобранка (ведь не сам Жихович приготовил все это и подал горячим на стол). Тут тебе и карп, запеченный в тесте, и травничек анисовый, и "утопленник", кипящий в масле (все старые белорусские кушанья, едва не из первой нашей поварской книги "Хозяйки литовской"), и "отведайте это варенье из стеблей аира, самая нижняя часть". И на все это гаргантюанство умильно глядел большой черно-белый (а уши "страшно похожи на локоны Натальи Гончаровой с портрета Гау", как сказал ксендз) спаниель Ас. Ас по-русски означает "ас", по-белорусски - ничего, а по-польски - "туз". Жихович положил ему на нос кусок сахара и приказал терпеть. Шагреневый кончик носа страдальчески морщился, из глаз чуть не текли слезы. И ксендз смилостивился: - Ас! Милиция! Пес подбросил сахар в воздух, поймал его и, поджав хвост, бросился под кровать. - Ну, а если и впрямь милиция? Что тогда? - рассмеялся я. - При нем? Нне-ет... Ну-ка, травничка. Ас вылез из-под кровати и снова облизался. - Знаете, что мне пришло в голову? Из Шевченко. - Догадываюсь, - подумав, сказал ксендз. - Как дети на пасху хвастались, сидя на соломе. Одному отец чоботы справил, другой мать платок купила... "А менi хрещена мати лиштву вишивала"*. ______________ * "А мне крестная мать лиштву (вышивка белой нитью наподобие глади, оторочка рубахи или юбки) вышивала" (укр.). - Правильно. "А я в попа обiдала, - сирiтка сказала"*. ______________ * "А я у попа обедала, - сиротка сказала" (укр.). - Ну, так почему "попу" и спустя сто лет с гаком не накормить "сиротку" обедом? Думаете, я не вижу, как вы на меня в "век ракет и атомов" глядите? Сквозь "ходы" и "тайны". - Я не гляжу. - То-то же. И хотя оправдываться ни перед кем не хочу - перед вами почему-то хочется. Чувствую что-то... - Не надо оправдываться. Жихович задумался. Даже лицо его обвисло. - Особенной жертвы в этом моем поступке не было. Мне и до сих пор стыдно, что я поднес церкви негодный дар, но это правда - жертвы не было. Рука его гладила уши Аса. - Я был очень верующий. Больше, чем теперь. И в войну впервые влюбился. И - вещь почти несовместимая - был в подполье... Ее схватили, когда я утром пошел за сигаретами... Курите... После войны я стал ксендзом... Особой жертвы не было. ...Я брел от него и думал, что в самом деле мы все отравлены войной. Возможно, безумны. Но откуда мне было знать, кто, как и что? Хотя бы и тот же ксендз Жихович. А вечер имел трагикомическую развязку. Довольно тяжелую и одновременно достаточно комичную. Я пришел в свою боковушку и завалился спать. Слишком рано. И даже во сне чувствовал, как у меня болит голова. Что-то с нею в последнее время происходило. Все более тревожное и опасное. Сон был тоже тяжелый. Та самая галерея, на которой я тогда видел тени. Молодой, светловолосый мужчина (высокий, мощные мускулы, детские глаза, такие синие, какие редко бывают на этой земле). Молодая женщина, почему-то очень похожая на Сташку. - Я не могу, - шелестела она. - Он выдал нас, выдал друзей, выдал тебя. - Не только выдал, - бросил он. - Присвоил все имущество восстания. Как ты могла когда-то пойти с ним? - Я тогда не знала тебя. И я не знала, что он может... - Он может еще и получить от короля треть за выдачу друзей, этот знатник*, - прозвучал глухой, но приятный голос. И я увидел, что к ним приближается сильный худой и высокий светловолосый человек. ______________ * Знатник - богатый, влиятельный (здесь и далее по главе - древний белорусский язык). Тут я догадался, что это Гремислав Валюжинич, инициатор "удара в спину", жена Витовта Федоровича Ольшанского Ганна-Гордислава и зодчий костела, башни которого, одетые лесами, уже возвышались над стенами. - Этот истинствовать* не будет, - сказал Гремислав. - Для него есть две очины**. Одну он продаст, но за вторую зубами будет держаться, глотки грызть за свои скойцы***. ______________ * Истинствовать - говорить правду. ** Слово "очина" имело два смысла: а) родители, предки; б) майорат, имущество. *** Скоец - монета. - Родные, - сказал зодчий, - он все же откуда-то знает о вас. И потому бегите. Пока не поздно. И возьмите с собой альмариюм* с деньгами. Они не принадлежат ему. Они - людские, ваши. Тех, кто восстали. Бегите. Садитесь где-нибудь на Немане на окрут** - и куда-нибудь в немцы. Потом вернетесь, когда снова придет ваше время, когда надо будет покупать оружие. Продажный род. Что предок Петро, который князя Слуцкого выдал, что этот. ______________ * Альмариюм - сундук, реже шкаф. ** Окрут - корабль. - Кони есть? - спросила женщина. - Есть кони, - сказал Гремислав. - Ключаюся* с тобою, дойлид. Но столько ремней** золота, столько камней, столько саженых*** тканей - разве их повезешь в саквах****? ______________ * Ключаться - подходить, быть достойным. Здесь в смысле соглашаться. ** Ремень - мера веса. *** Саженый - вышитый драгоценными камнями. **** Саквы - переметные сумы. - Возьмите часть. Остальное припрячем здесь. - Я не хотел, - сказал Валюжинич. - Но зэлжил* он самое наше белорусское имя. ______________ * Зэлжил - обесчестил, обесславил. - И пусть останется ни с чем, - жестоко сказала женщина. - Без меня и без сокровищ. Таков пакон*. И пускай нас оттуда достанет, акрутны**, апаевы*** псарец****. У него своя судба*****, у нас своя. А тебе, великий дойлид, благодарение от нас и от бога. ______________ * Пакон - закон, предначертание. ** Акрутны - жестокий, свирепый. *** Апаевы - запойный. **** Псарец - псарь. ***** Судба - суд, приговор, правосудие, предначертание. - Будете благодарить, когда все окончится хорошо. ...И вот уже падает на только что засыпанную яму огромный спиленный дуб (где я читал про такой способ захоронения сокровищ? - отмечает во сне подсознание), и вот уже и следа нет, и ночь вокруг. ...И вот уже рвутся в ночь, прочь от стен замка диким лесом два всадника. У одного при бедре длинный меч, у второго, меньшего, корд*. Исчезли. ______________ * Корд - короткий меч или длинный кинжал. И вот худой человек поднимается по лесам башни костела. Стоит и глядит в сторону бескрайних лесов, где далеко-далеко - Неман. И тут алчная растопыренная пятерня толкает его в спину, и в глазах недоумение... Стремительно приближается земля. И это уже как будто не он, а я падаю, как несколько лет назад со скалы на Карадаге (чудо и собственная сообразительность спасли тогда меня от неизбежного, - отмечает подсознание). Этого чудо не спасло. Я опять смотрю сверху. И он, отсюда маленький лежит на земле, как кукла... Опять я внизу. Над трупом стоит коренастый темноволосый человек. Узкие глаза. Жесткий прикус большого рта. Сребротканная чуга* падает широкими складками. А напротив него довольно уже зрелая женщина в черном. ______________ * Чуга - верхняя мужская одежда. Витовт Федорович Ольшанский и его сестра. - Положите в корсту, в мед, - горько говорит женщина. - И в Кладно к бальзамировщику. - Ты, может, и в костеле его положишь? - Не только положу, но и пижмом* удостою. Он строил - ему и лежать. ______________ * Пижмо - мускус. - Ну ясно, вы же размиловались. А то, что он справца* того, что они добро мое растранжирили, что в зэшлом часе** предок Петро добыл, что я добыл? ______________ * Справца - виновник, зачинщик. ** Зэшлы час - старое время. - Изменой вы его добыли. Зэлжили имя белорусское, имя Ольшанских. И жаль мне только, что я в зэшлые часы не могла придушить его в колыбели. И тебя тоже. Потому что младшей была. И это наше общее владение, кого хочу, того и кладу. И контарфект* над гробом его, бедного, безвременным повешу. И проусты** над ним месяцами петь будут, чтобы возрадовалась его душенька. ______________ * Контарфект - рисунок, образ. ** Проуст - священник, чаще всего католический. - Ну, он и тела не забывал. - Зато ты забыл, смоковница бесплодная. Макула* на нашем народе, хробок, туляч**. Ты и с женщинами можешь только партаци***. Так чему удивляться, что настоящая от тебя убежала? От тебя убежала бы и косорылая. ______________ * Макула - латинское "пятно", польское "недостаток", "порок". ** Хробок, туляч - червь, побродяга. *** Партаци - портить, плохо работать. - И не боишься? - Чего? Лепешки пагною*, кучи умету**? ______________ * Пагной - навоз. ** Умёт - грязь, дерьмо. - Ой, гляди. - Королю я донесла бы на твои проделки, да мерзячка* меня берет глядеть на тебя. ______________ * Мерзячка - тоска, досада, печаль. И снова падает человек. И снова дикий крик. Падаю я. Я просыпаюсь, залитый холодным потом. Настолько это живо. И не сразу понимаю, что я лежу в боковушке и меня трясет Вечерка, мой хозяин: - Антю, вставай... Мы с кумом. И так нам без тебя скучно, так грустно. - Он всхлипывает. - Мы плачем. Вставай, Антю. - Хорошо, сейчас. - Я понимаю, что не отвяжется и что лучше сейчас выйти, а потом незаметно исчезнуть: скорее всего они и не заметят. Когда я пришел на хозяйскую половину, то увидел хозяйку на печи, стол, уставленный кушаньями и парою "гусаков"*, а за столом кума, небольшого, лысого, как колено, человечка, и хозяина. ______________ * Гусак - большая бутыль. Поначалу я хотел уйти сразу, но потом разговор заинтересовал меня. Вечерка философствовал, а хозяйка (этого я не мог понять) тихо смеялась на печке. - Все на свете - паразит. И муравей паразит, и пчела паразит, и овца паразит, и волк паразит, и ты паразит, и я паразит. - Я не паразит, - возражал кум. - А кто когда-то еще в колхозе мешок жита украл? - Я не крал. - Ну, все равно. Да ты погляди на себя. У всех честных людей чуприна на голове, а у тебя - плешь. И говоришь, что не паразит. Тыкая вилкой в тарелку, несчастный кум старался перевести беседу на другие, более приятные рельсы: - А я сало ем. - Вот-вот! - И с возмущением: - Да честные люди - мяки-ину! - едят. А ты - сало. И говоришь, что не паразит. Я ушел и сел на лавочку в палисаднике. Голова после сна и всего прочего болела нестерпимо. Надо было меньше курить. Надымил, как... Ясно, что тут заболит. И эти нажрались водки. Будто несчастье это какое-то ниспослано на людей. А за окном снова высокопарная беседа. - ...украшает траву тем, что еще недавно было высококачественной белорусской едой. Даже жалко стало. Такой продукт испортил попусту... - И после паузы: - Одного поля ягода. Что Лопотуха, что Ольшанский Ничипор, княжеское отродье, что этот юродивый отец Леонард, крыса такая. "Надо переезжать к Мультану, - подумал я. - Иначе покоя не дадут, пьяные черти. И вообще, черт знает что. Все в округе какие-то свихнувшиеся, а все, что узнал за день, не стоит и выеденного яйца." ГЛАВА XV Про новую квартиру, сбывшиеся сны и про то, как убивают человека и легко ли другому двуногому сделать это Утром следующего дня я вторично явился со своим предложением к деду Мультану. И мне понравилось у него еще больше. - Пожалуйста, - сказал он, - мне что? Только ночами одиноко будет. Я ночами хожу. И вот я перебрался во вторую комнату непривычно большой дедовой "сторожки". Ту, которая была особенно уютной, несмотря на запущенность. Этот уют создавали и старинные портреты, и склад ненужных икон в одном из углов, и то, что одна дверь (вторая вела непосредственно в сторожку деда) и окно выходили прямо в тенистый уже теперь сад. Если высунуться в окно, то справа был виден "первокостел" (к которому уже потом была пристроена громада более нового) с его чудесным иконостасом мореного дуба с позолоченными фигурами (равный ему мне довелось видеть разве что в Будславе). Первым гостем был Шаблыка. Принес большую пачку бумаги: немецкие листовки и наши газеты, в которых писали о нападениях на партизан. И о расстрелянных деятелях движения Сопротивления, и о заложниках. Было даже с десяток номеров "Нашага шляху"*. ______________ * "Наш путь" (бел.). - Зачем ты это дерьмо хранишь? - Надо знать, кто есть кто и кто был кто. Даже если это наглая пропаганда. Ах, Антон, сколько этой бесстыжей пропаганды в мире! Смотрел я после войны "Индийскую гробницу". Вывод: "немец ловкий парень, пройдет всюду". Какие-то там фильмы про "Агента 007" - "англичанин ловкий парень, пройдет всюду...". Тьфу! К сожалению, даже первоклассные люди иногда не всюду проходят. "Тому в истории мы тьму примеров слышим". Вот, может, что-нибудь интересное о тех "ловких" и найдешь. Хотя вряд ли: в последние дни им было не до газет... Вот достать бы газеты тех времен, когда брат Высоцкого провокатора убил. Хотя где ты их достанешь? Такой пожар прокатился... - Ну, наверное, не все же сгорело. Со вторым визитом явились Василько Шубайло и Стасик Мультан. И мы сразу же поспешили к лазу в подпол костела, просто квадратному отверстию, за которым ход шел вниз, как будто здесь собирались ссыпать в бункер бульбу. - Вы, дядя, можете не пролезть плечами, - сиплым шепотом сказал Василько. - Пролезет. Руками вперед. Там что-то навроде ступеньки есть. До нее сантиметров пятнадцать. Они скользнули туда, как малявки под камень. Но ничего, пролез и я: одна рука вперед, вторую под себя, чтобы ладонью подталкивать живот. Неприятно, когда свисаешь над пустой тьмою. Но действительно, не больше пятнадцати сантиметров до каменной площадки. Не люблю я этих подземелий, особенно запущенных. Затхло, всюду куски штукатурки, стоят саркофаги, и в каждом чья-то бывшая жизнь. Стоящая или не стоящая этого саркофага - другое дело. И особенно мне омерзительно такое зрелище после того, как довелось увидеть "почтенный гроб" одного большого сановника былых времен. Мумия лежала в мундире при всех регалиях, но... без штанов. Штаны были суконные, и их съела моль. Стоило льстить, царедворствовать, обрекать людей на самое худшее, убивать их легкой рукой, чтобы потом лежать без порток. - Вот зодчий, - сказал Стах. - Комиссия какая-то с год назад приезжала, поднимала крышку. Как живой лежит, только усох немного. Голоса наши гулко звучали под сводами, так что и этих могли бы разбудить. И все же я очень удивился, когда полумрак прорезала вертикальная полоса света. Неожиданно повернулась вокруг оси огромная и, как я теперь видел, непомерно толстая доска (прежде я думал, что просто на ней когда-то что-то было написано, да краска облезла), и в этом свете возникла фигура человека со свечой в руке. - Кто там? - спросила фигура, и я узнал ксендза. - А-а, это вы?.. Каким образом вы здесь?.. Я указал рукой на лаз. - Зачем же вы так? Я мог бы показать ход. И было бы удобнее. - Извините, дети сказали, что второго хода нет. - И напрасно сказали. Ну, хорошо, дети, идите, играйте. Он указал им на потайную дверь, но мальчишки уже шмыгнули в лаз. - Кабы мне их ловкость, - улыбнулся ксендз. - Ее у вас и теперь хватает. - Нет. Для некоторых вещей уже нет. Здесь, под костелом, да и под замком, целая система ходов. Говорят, есть и ход, который соединяет костел и замок. В некоторые из них я не рискую ходить. Очень редко не хватает смелости. Чаще - ловкости. Хотите, я вам некоторые покажу? - Почему же, охотно. - Я подумал, что, может, это в чем-то поможет моим поискам. - Тогда пойдемте. Я протиснулся за ним в дыру. Это была какая-то костельная пристройка (я плохо разбираюсь в этой топографии). Жихович отомкнул низкую дверь, и глазам открылся неширокий коридор с низким сводчатым потолком. Это было похоже на пещеры Киевской лавры. Только вокруг был дикий камень, а не сцементированный песок. - И долго он тянется? - Казалось, мы прошли уже метров сто пятьдесят, и конца этому не было видно. - До конца не доходил. Здесь есть и иные ходы, боковые, но я их не знаю. И никто не знает. Здесь во время татарского набега, где-то в тысяча пятисотом, что ли, году скрывалось все население Ольшан и окольных деревень. - Так что, катакомбы старше костела? - Неизмеримо старше. Я шел впереди. Вдруг я почувствовал словно бы веяние чего-то по лицу. Пламя свечи затрепетало, тени замелькали по камням. - Осторожно! В тот самый момент я поскользнулся, почувствовал, что падаю, и вдруг ощутил невероятной силы толчок в спину. Такой, что я взлетел на воздух, наверное, на метр, подержался так, а потом не очень мягко приземлился в пыль, чувствуя, что ступни мои висят над пустотой. - Езус-Мария! Матка боска Остробрамска! Матка боска Бытеньска*. ______________ * Чудотворная икона божьей матери из Бытеня (1470 г.). Теперь в Жировицах (?). Иконы давно чтимые и католическими и православными верующими в Белоруссии. - Что это было? - Колодец. Я ведь говорил - осторожно. Я действительно едва перепрыгнул, благодаря толчку ксендза, круглый черный провал в полу. А может... - И почему вы поскользнулись? Ну так и есть... - Он поднял свечу вверх. - Колония летучих мышей! Видите, за зиму какой блин на полу получился. Он свесился и провис, глядя вниз. Потом взял камушек и бросил в черную пропасть. Через неисчислимые столетия оттуда донеслось будто бы звонко и в то же время будто бы и глухо: "глок". Тут мы оба, если об этом можно судить при свече, побелели. Следующие минуты шли молча. Кое-где в стенах встречались зарешеченные отверстия под ржавыми замками. - Ключи у кого? - У меня, - сказал ксендз. - И от замковых ходов тоже. У меня и у Мультана. Дети повадились лазить. Чтобы который сорванец не свалился, решили закрыть. Хорошо вам у него? Хотя почему бы и нет? Человек он добрый, спокойный. Потомственный страж. От прапрадеда, а может, и раньше. ...Когда мы напрямик через пресбитерий* пошли к выходу, органист в пустом костеле снова играл что-то похожее на "Бычка"**. ______________ * Пресбитерий - хор, пространство костела, предназначенное для духовенства. Обычно отделен от главной части храма возвышением и балюстрадой (греч.). ** Белорусский народный танец. - Что это он? - Я же ведь вам рассказывал. Однажды во время службы он и "Левониху" оторвал. - И ничего ему?.. - Держу. Я ведь вам говорил: мастер на все руки. Здесь и органиста найти трудно, а этот... еще и часы костельные отремонтировал, и календарь на них - и солнечный, и лунный. Мы медленно шли к замку. А я все не мог избавиться от мысли, почему он хотел убить меня. А может, я и в самом деле поскользнулся? Тогда что означали слова Вечерки? Знает что-то или просто пьяная болтовня? - Ходят слухи, что вы что-то ищете? - спросил ксендз. - И будто бы вам в руки попала какая-то шифровка? "Ясно. Все та злосчастная болтовня в машине по дороге в Езно". Кое-как, в самых общих чертах, я рассказал ему о самом незначительном из того, что знал сам, особенно напирая на то, что ничего не расшифровал, так как мне неизвестен предмет, вокруг которого нужно эту ленту наматывать. - Зная математику, это не так трудно, - удивил он меня, а потом еще добавил: - Литорею пробовали? А может, соединить ее с Кеплеровским принципом? "Почему он мне сейчас помогает? - подумал я. - Что за человек? Откуда?" А он, словно угадывая мои мысли, вдруг сказал: - Вы можете думать что угодно о том, что здесь происходило лет триста тому назад. Это и дурню неизвестно. А вот что творилось здесь на нашей памяти? Это распутать! Тогда, возможно, и тайна нашего провала всплыла бы. - Ну, а если бы и раскрыли провокатора? Что тогда бы вы сделали? - Христос говорил, что врагам надо прощать не до семи раз, а до семижды семи... - И вы? - Я, к счастью, не Христос. И даже не самый лучший из его слуг. - Это как понимать?.. - Если бы властей рядом не было - кишки мотал бы, - вдруг сквозь зубы процедил ксендз. - За мою последнюю... Мне можно. Я - кровожадный. Я - рука Ватикана. И я понял: этот действительно наматывал бы кишки. Не "рукой Ватикана", а своей, вот этой, способной на все. При воспоминании о друзьях и о любви, которая погибла где-то в подвалах СС и СД - кто знает? Я ушел от него в самых растрепанных чувствах. Наши романтики прошлого столетия сказали бы, что грозные "тени, ангелы ночные" кружили над моей головой. Почему книга? Зачем две смерти? Почему четыреста убитых в войну? Каменные глыбы мне на голову? Ксендз над колодцем? Банды Бовбеля и Кулеша? Лопотуха? Бессмысленная болтовня про тени и какие-то страшные яйца?.. Тени, ангелы ночные. Кошмарный, безжалостный мир. Я не знал, что все это - розовая детская сказка по сравнению с тем, что меня ожидало.  * ЧАСТЬ II *  Катакомбы, мрак, огонь ГЛАВА I, в которой никто из "трех мушкетеров" почти ничего не знает, а тот, кто знает, не может рассказать Май был таким, что если бы таких не бывало на земле, его бы стоило выдумать. Ночами несколько раз ласково шептались с крышами теплые, как будто парные дожди. По утрам земля курилась добрым паром через многочисленные густые ростки, а на травах висели подвески из росы: сделаешь шаг - и вдруг засверкает, заиграет, сделаешь второй - и уже в других местах вспыхивают маленькие оранжево-зеленые солнца. Май обещал спокойное лето, добрую осень, сытую зиму, и не было, наверное, среди крестьян того, кто не благословлял бы его. Кроме меня, пожалуй. Для меня он был не цветением садов, которое потом укрыло теплым снегом землю, не дождями, не росами, которые пророчили роскошные животворные дни, а скорее какими-то мрачными подземельями, переходами, бесконечными катакомбами да ночными кошмарами. Я жил, говоря словами старого анонима: На границе света с тьмою, На границе жизни с ямой. А когда пришли те события - к представлению об этих лазах, ямах, провалах, подземных колодцах прибавились еще и строки (чьи, я забыл) о том, как: В мрачном аду, где с черным Схватился пламенный бог. Поэтому настроение у меня было, как говорят братья-поляки, "на псы", когда где-то уже в двадцатых числах месяца я сидел на лавочке возле дома Шаблыки вместе с хозяином и Михасем Змогителем, занимаясь весьма похвальным делом: мы потихонечку потягивали "Белорусский бальзам", смешанный с божьей слезой, и закусывали из решета парниковой клубникой (пусть его бог любит, этого Шаблыку, все на свете у него есть или "найдется"). Гудели в золотом вечернем воздухе майские жуки. Совсем уже низкое солнце превратило Ольшанку в райскую реку света. Густые кроны деревьев неподвижно готовились ко сну. И беседа у нас поначалу была какая-то сонная и ни о чем. - Ты всегда это "БТ" куришь? - лениво спросил Змогитель. - Да. - А я исключительно "Неман". - Да и я люблю эти папиросы, но если покурю долго - кашель. Бросать не пробовал? - Однажды девять месяцев не курил. А тут выборы. Пива редкого в деревню привезли, "Лидского". Сушеная рыба нашлась. Ну, а я урну возил к тем, кто своими ногами прийти не может. Друзья накупили всего и на мою долю, чтобы после подсчета голосов отметить праздник. И, заразы, забыли и три пачки "Немана" купили, черти. Я намерзся за день, отвел коня, пришел, ну, и выпили. Потом закурил. И... как и не было этих месяцев. Шаблыке этот разговор был настолько интересен, что сдох бы от скуки вместе с мухами. Поэтому мы перешли на тему, от которой, судя по нашим литературным газетам, подохли бы мухи во всем мире: на "книжную". - Ну вот какого ты, Михась, мнения о Быкове? - Ничего. Не выдумывает. Видно, сам нахлебался этого военного счастья по пилотку. Не то, что какой-то там пишет, как Саня банным веником роту немцев разогнал. С танками... Мыли, мыли косточки инженерам человеческим душ (услыхали бы они это с трибуны), и завершился разговор еще на одной личности, к которой я вообще-то отношусь терпимо. - Ну а этот... Короткевич? - спросил Шаблыка. - Да вроде ничего. Только чумовой какой-то, дурашный. Левой рукой ухо через голову чешет... Никогда не знаешь, чего от него ожидать. - Говорят, бабник, - сказал Змогитель. - А о ком этого не говорят? Ты вот лучше, Антось, скажи, что ты там нарасшифровывал? - перевел нудный разговор на другую тему Шаблыка. Я коротко рассказал про литорею. Сказал также о своем твердом убеждении, что нужная мне башня - с северной стороны, там, где были потом замурованы Слуцкие ворота. Поведал и про угол наматывания (я верил этим парням и крепко надеялся, что они, бывшие деятели партизанщины и подполья, умеют, когда нужно, зажимать язык в тиски), но сказал (прости мне, господи, этот обман), что предмета, вокруг которого следует наматывать, у меня нет и что определение угла между осевой линией ленты и направлением написания слов с помощью транспортира мало что дает, а окончание и вовсе неясно (и это было правдой). Непонятно было и то, какую башню надо считать от угловой. Третью? - А ты еще почеши свой глобус, - посоветовал Змогитель, - может, что-то надумаешь. А что мне оставалось на самом деле? Вдруг за штакетником началась дикая какофония. На разные голоса и с разной степенью отчаянья вопили "караул" десятки собачьих глоток и кто-то верещал на всю улицу: - Убийцы! Убийцы! Мы подошли к забору. Справа двигался уже известный мне кортеж: Лопотуха в сопровождении десятка собак. А навстречу ему шли председатель Ольшанский и бухгалтер Гончаренок. И чувствовали себя, по всему было видно, как две мухи в миске с кислым молоком. Все делают выводы, все видят, а удовольствия никакого. - Убийца! - горланил Лопотуха. - Почему, Людвик? - спросил Ольшанский. - И вы! И вы! Убьете меня! Спрячусь! - Почему я убийца? - спросил и Гончаренок. - Потому!.. - И, обратившись к Ольшанскому, снова завопил: - Бычков убиваешь? Теляточек! Овечечек! Спрячусь! - Иди, Людвик, - грустно сказал председатель. Но сумасшедший, заметив нас, уже переключился на меня: - Ага, к правде идешь. Тем скорее свернешь голову. Обсели уже тебя, обсели. И бац* тебе не поможет. Бац в сутане. Вот Бовбель, Бовбель придет. Пришел. ______________ * Бац - крыса (бел. диалект.). И мы, и те двое рванули от него так, словно он размахивал ведром с кипятком. Чуть отдышались, пока перенесли остатки "Бальзама" и решето с клубникой на другой, садовый столик за домом. - Ну, джентльмены, - спросил я, - как самочувствие? И что сей сон вообще должен означать? - Не знаю, - сказал Шаблыка. - Может, на самом деле рехнулся человек. А может... уж очень удобный способ замаскироваться. - Ну, это ты брось, - сказал Змогитель. - Здесь тогда такое творилось, что и самый здоровый человек свихнулся бы. А у этого, видимо, психика была слабая. Хорошо еще, что богу душу не отдал. - Как это все было? - спросил я. - Ну, в мае сорок четвертого по приказу Гиммлера, как известно, была образована "kommenda 1005", - стал рассказывать Шаблыка. - Уничтожение следов всего, что они тут натворили. "Акции санитарные". Смертный приговор деревням и хуторам, где могли быть свидетели. Нам еще повезло. Не успели уничтожить, слишком поспешно лыжи подмазывали. Но выселить людей - выселили. В лес. А акты эти, о массовых экзекуциях, были подписаны. Был тут такой шеф Кладненского округа гестапо. И подписывал он их как "Przewodniczacy sadu gestapo". Председатель "суда" гестапо... Ну и начали по округе машины рыскать. А в машинах - наши из леса следили за ними, - а в машинах СС - оберштурмбаннфюрер, доктор права (как будто может быть какое-то право в стране бесправия) и он же, упомянутый шеф Кладненского гестаповского округа, некто по фамилии Гештербер, да с ним какой-то штандартенфюрер, полковник, значит. Да оберштурмфюрер Зейтц с помощником унтерштурмфюрером Штофхеном (пусть земля ему битым стеклом будет, такая сволочь). Ну и в других машинах помельче, шарфюрер Линц (этот охраной руководил) и почему-то фон Эйхгорн, майор тодтовских частей, военно-строительной организации. Ясно, что не строить они что-то тут собирались, а прятать... А может, искали какой-нибудь овраг, чтобы меньше было работы по засыпанию... - И документов нет? - спросил я. - Искали мы их несколько лет назад. Потому что наши люди иногда все же прокрадывались в деревню взять что-либо из вещей или еды немного из тайников и хочешь не хочешь, а кое-что видели. - Кто, например? - Мультан. Органист. Да мало ли кто еще... Ну вот. В середине июля подступили наши. И тут снова началась катавасия. Этой акцией руководил уже комендант Ольшан граф Адельберт фон Вартенбург. - Случайно, не из тех? Не родственник того Йорка фон Вартенбурга Иоганна-Людвика, что с генералом Дибичем в 1812 Таврогенскую конвенцию заключил? - спросил я. - Ну, что немцы с расейскими войсками будут против Наполеона воевать. - Угу. А еще раньше, в 1778-89 участвовали в войне за Баварское наследство. Не прямые наследники, а, кажется, от троюродного брата. - Ты откуда знаешь? - А я был в партизанах, затем не только по подозрению в "бандитизме" в гестапо сидел, я в гестапо некоторое время переводчиком служил. Потом опять в партизаны ушел. - Как?! - А так. - Ну и что? - Сам видишь. Не с белыми медведями воспитательную работу веду, а с юношеством. Значит, ясно, как я немцам наработал. - Н-да, - впервые отозвался Ковбой, - не жизнь, а слоеный пирог: лес - переводчик в гестапо - подвальный подопечный гестапо - выкуп - снова лес. - Ладно, кончай. Ну вот. А с графом - Франц Керн из айнзацштаба, из ведомства Розенберга. Грабеж ценностей. Значит, и их вывезти не смогли, потому что кольцо почти замкнулось... А с ними штандартенфюрер Зигфрид (фамилии не знаю) и - держись за что-нибудь, упадешь - последний Ольшанский, старик Юзеф-Ксаверий. - Он, говорят, вскоре умер? - спросил я. - А я думаю, его умерли, - сказал Змогитель. - Могло быть и это. - Как так? - А ты что думаешь, - продолжал Шаблыка, - Вартенбургу и Керну нужны были лишние свидетели? Так вот, вваливаются тогда в Ольшаны и сюда под непробиваемой охраной несколько "оппелей", два "даймлер-бенца", одна машина системы "монти" (день п...т - год на ремонте) с эсэсманами и три легковушки: "бээмвешка" синяя, "оппель-капитан" и "мерседес" с генералом. И почти во всех машинах какие-то сундуки, тюки, обшитые брезентом и клеенкой рулоны. А возле одной все время крутится, размахивает руками и распоряжается старик Ольшанский, а на остальные и плюнуть не хочет... Ну, а потом погнали колонны заключенных и просто мирных... Эсэсманы своими "вальтерами" и "манлихерами" трясут, блокэльтестеры, блочные старосты, да блокфюреры палками размахивают: а может, за усердие, радение да старательность не будет им последней ямы. Потому что предчувствовали, ой, предчувствовали все. Как хорошая собака - землетрясение или пожар. Хрена им с маком, этим старостам, - не обрекли их немцы на иное. Там и наши были в полувоенной форме - Мультан видел. Несколько человек. Но далеко было, не узнаешь в лицо. А ведь наши, гады. - Какая эпоха, такие и таланты, - с черным юмором сказал Змогитель. - Ты бы, Миша, и о других талантах нашей эпохи вспомнил, - сердито проворчал Рыгор. - И вспомнил бы, да те забыть не дают. Уже довольно густые сумерки легли на деревню, речку Ольшанку, леса и громоздкий черный силуэт далекого замка. Шаблыка вздохнул: - Ну вот. Мультан в лесу сидел. Видел, как разгружали ящики, как волокли куда-то. - Он после войны их даже искал. Щупал лопатой дно замкового озера. "Ил, - говорит, - засосал", - процедил Ковбой. - А я считаю - напрасно там искать, - сказал Шаблыка. - Думаю, не в речушке ли под замком, там промоины у берега. Или, вернее всего, где-то в катакомбах. Потому как там и дьявол ногу сломит. Потому что их до конца никто не знает. Знал только старый Ольшанский, у него был старинный план. - Кто видел? - вздохнул я. - Лопотуха. Я очень удивился. - Он года два - до тридцать девятого - в замке библиотекарем работал. Куда было деться белорусскому хлопцу, пускай себе и с университетами. Помолчал. - И вообще он чересчур много видел. Можно сказать, смертельно опасного для жизни. И последнюю "акцию" видел. Бредит, лопочет, а смысл какой-то есть. Я вот только не знаю, или он ее тоже наблюдал откуда-то, или был в колонне смертников. Я из отдельных слов этого его лопотания, его блеяния нарисовал для себя такую картину, может, и неверную. - Какую? - спросил я. - Видел он все это, но не до конца. Пленные волокли ящики до взгорка (там озеро с одной стороны, а речушка, ров и замок - с другой). Потом смертникам глаза завязали, повели туда, а через пару часов, снова с завязанными глазами, отвели обратно. И в лесу - залпы. Живые сносили мертвых в кучи. И тут или Лопотуха испугался (он, видимо, уже и тогда был - того...) и оставил наблюдательный пункт, или ему удалось чудом убежать. А остальных положили там, на горке. Где похоронены - знаешь. - А кто знал и знает, где они то спрятали? - Ну, наших туда не пустили. Вартенбург под бомбы угодил в Дрездене, а "искусствоведа" Керна наши в Белостоке потом публично повесили. - Вот оно что, - вздохнул я. - Получается, никто не знает, что прятали, где и как. - Косвенно догадаться можно: архив, награбленное и еще личное имущество Ольшанских. То-то замок пустовато выглядел, когда мы вошли. А кто знает? Лопотуха знает. Да это все равно, как если бы собака знала. Не говорит... И никогда не скажет. - А может так случиться, что наступит просветление?.. - Вряд ли, - сказал Змогитель. - Что могут дать беспорядочные бормотания вроде: "И вы... Убьете меня... Убийцы... Завещание их там". Если и есть где-то там завещание Ольшанского и княжеские грамоты да подтверждения магнатного достоинства, то кому они сейчас нужны? Последний, последний Ольшанский волей божьей "умре". Да, веселого было мало. Мы сидели уже почти впотьмах, и такая же тьма была в наших мозгах. Я вспомнил про свое обещание Хилинскому и первый нарушил молчание. - Хлопцы, а что оно такое - Бовбель? Это я для одного там человека. Он и сам немного знает, но ему интересно, что знают, как смотрят на это тут, на месте? - Кгм... - Змогитель бросил в рот ягоду. - Это, брате, знаменитый бандит. Терроризировал с бандой всю округу в 45-47-м годах. Два их тут таких было. Он да Кулеш. В оккупацию "партизанили". А по правде их "партизанство" в основном сводилось к тому, чтобы разжиться харчами да коня или кожух у кого забрать. Ну, врать не буду, нападали иногда и на немцев. Посты снимут, комендатуру подожгут, мост однажды спалили, два эшелона под откос раком поставили. Еще пока такое было - терпели. Но перед освобождением бывали у них уже стычки и с нами. Почти как анархисты в гражданскую: "Бей справа - белого, слева - красного". - Да, - сказал Шаблыка, - по сорок восьмой год у нас был ад. Из-за них. Возвращаюсь однажды ночью с собрания - гляжу, кто-то цигарку курит за кустами. Ясно, засада. Ну, я "вальтер" из кармана, крадусь, думаю: "Это еще кто кого". Подошел ближе - тьфу ты, мать-перемать... Светлячок! Обычный светлячок! Посмеялись. И снова Шаблыка: - А бывали и в самом деле засады. Очень охотились. За всеми, а за мной почему-то особенно. - Может, боялись? - Сам так думаю. Возможно, в банде был кто-то из коллаборационистов. А я мог его случайно знать, потому что какое-то ведь время "немцам служил". Мог опознать. Вполне возможно, что по этой причине и охотились... Ну, не добыли, и хорошо. А потом милиция, да "ястребки", да обычные люди, которым он хуже гнилой редьки осточертел, начали его гонять, прижали к болоту и - каюк. Сам Бовбель, кажется, убит. - Почему "кажется"? - Никто из наших его в лицо не знал, а "евонные" все полегли. - Так никто и не знал? - Впотьмах его видел только какой-то Щука. Кажется, в чинах теперь. В Минске живет. И еще - Гончаренок. - Гончаренок?! - Да. Бовбель послал одного своего хлопца провожать Гончаренка "в последнюю дорогу", да, видать, малоопытного. А у Тодора в кармане махра была... И вторая ошибка - рук ему не связали... Он после этого в болоте два дня сидел, а потом ночью в Ольшаны пришел и от жены узнал, что Бовбеля накануне разбили вдребезги. - Никогда бы не подумал, что он настоящий мужик, - покачал я головой. - Экий ведь пьянчуга, вечно от него перегаром разит. - Он, говорят, и пить начал с того времени. А вообще-то, мужественный не мужественный, а гаденыш он, этот Тодор Игнатович, - заключил разговор Шаблыка. Я понял, что он не может простить бухгалтеру, который спровоцировал Ольшанского устроить покушение на замок. Я поднялся. - Давай проводим его, - предложил Змогитель Шаблыке. - А то столько страшного наговорили, что наше дитятко, прежде чем бай-бай в люлю, еще дорогой согрешит в штанишки. Мы посмеялись и втроем двинулись со двора. Луна, которая только-только начала истаивать, заливала неверным светом пыль улицы, утоптанные пешеходами "тротуары", темные садики. Шлось и дышалось легко. - Н-да, - сказал я, - землица у вас с фокусами, страшноватая. И на каждом шагу фордыбачит, как необъезженная кобыла. - А это потому, - сказал Шаблыка, - что мы на себе ездить никому не позволяли. - Наоборот, сами старались кому-то на спину влезть, - усмехнулся Ковбой. - Только не всегда это удавалось... Свела меня однажды в Литве сразу после войны судьба с одним таким сверхпатриотом. Я сам Беларуси на мозоль наступить никому не дал бы, но тут уж даже меня малость тошнить начало. "Наш Витовт мечом в ворота Москвы стучал" (будто я москвич). Ну, я ему спокойно: "Стучал, да не достучался". Потому что, и правда ведь, не открыли. Да и вообще, малопочтенное это занятие - в чужие двери стучать. У нас только однажды подобный случай был со вдовой да пьяным Высоцким. - Вот-вот! - спохватился я. - Про вдову потом. А вот... вы ведь все время тут... Может, знаете, за что расстрелян немцами в Кладно Владак Высоцкий, троюродный брат вашего ездового? - Очень темное, совершенно запутанное дело, - сказал Шаблыка. - Никто не знает. Я уже и сам искал для школьного музея. Может, какой-то новый герой неизвестный? Нет, полный мрак. Архив немцы, видимо, сожгли или спрятали. Может, какие остатки-отписки в столичном сохранились, надо бы поискать... - А что это за история со смертным приговором Крыштофу Высоцкому, который поляки привели в исполнение? В 39-м? - Эта история тоже темная. Говорят, убил провокатора. Но тогда до этого мало кому было дела. Войной попахивало. Может, в Минске поискать? Или в Вильно. Потому что в Кладно судебные архивы дымом изошли... Послушай, что мне пришло в голову. Надо таки распутать это дело. Найти свидетелей. Может, помогут разобраться и в нашей Ольшанской головоломке. - Почему? - А ты не знаешь, кому было поручено выполнить приговор над Крыштофом и еще десятью?.. Оберштурмфюреру Штофхену с подчиненным шарфюрером Линцем. - Ну и что? - А то, что эти два быдла участвовали и в акции уничтожения наших в Ольшанке. Штофхен - один из тех, кто руководил расстрелом на гребле, а Линц возглавлял охрану операции. Эх, память твоя кошачья. Я был абсолютно согласен с ним и решил сегодня же вечером все записать по горячим следам. Мы как раз проходили мимо хаты Гончаренка и в раскрытом окне между двумя вазонами с "Аленкиными слезами"* увидели его иссеченную мелкими морщинками рожу. ______________ * В некоторых русских диалектах - "Ванька мокрый". Русское название намекает на те же свойства растения, что и белорусское: перед дождем на его листьях выступают капли воды. - Крапива в цветах, - прокомментировал неисправимый Змогитель. - Эй, друзья, - позвал бухгалтер, - уж если идете мимо, то почему не заглянуть? И я, сам не зная почему, свернул к крыльцу. Остальные, без особого желания, нога за ногу, потащились за мной. Хата была как хата. Большая комната, одновременно "гостиная" и "столовая", если придут гости. Тахта, над ней коврик с оленями и замками, буфет, стол и стулья. Несколько дверей. В одну такую дверь Гончаренок нас и повел. Оказалось - кухня. От обычных кухонь она отличалась полкой, на которой стояли вещи, совершенно неожиданные и неупотребимые в домашнем хозяйстве. Так сказать, "полка украшений". Был там старый чайник-самовар для варки меда с травами, очевидно, давно нелуженый, а потому непригодный, старинные пивные кружки (одна с ручкой в виде фигуры черта), разные кувшинчики, очень старые спарыши*, горшки и крынки. И совсем уж странная вещь: очень старый пестик для ступки. Может, аптекарский, потому что на нем были не только медные "лепешки" на обоих концах, но и утолщения посредине (чтобы удобнее было размешивать отвар из густо засыпанных в кипяток трав). Пестик, как пить дать, тянул лет на триста с большим гаком. ______________ * Спарыш - двойняшка: два горшка, соединенные ручкой, чтобы носить обед (борщ и кашу, скажем) на поле (бел.). - Старинная какая вещь, - сказал я. Гончаренок тем временем налил из одной большой бутыли (их стояло множество вдоль стены) в кувшин какой-то жидкости и наполнил ею стаканы. - Присаживайтесь. Свой мед, питьевой. Я глотнул и чуть не задохнулся. Мед варили, видимо, не только с гвоздикой, корицей, перцем и мускатным орехом, но и на чистом спирте. - Ну, Тодор Игнатович!.. - едва отдышался Шаблыка. - Если вы каждый день пьете такое... - Что, мочимордой прозвали? - усмехнулся бухгалтер. - А вы меньше верьте. Прополощу рот для дезинфекции, все уже и говорят: пьет. "Брешет", - подумал я. А Гончаренок со всегдашним своим язвительным добродушием (а человек инстинктивно не верит в такие сочетания) добавил: - Водки не пил, пива не любил, потому и карьеры не сотворил. - А что, - сказал Змогитель, - похоже на правду. Я однажды в Новогрудке зашел в ресторан. Через какое-то время и он заходит. Меня не заметил. Сел за столик, дает официантке заказ, а потом говорит: "И десять граммов водки". У той глаза на лоб полезли: "Почему?" А он: "Да мне только для запаха, а дури у меня и своей хватает". Все захохотали. А Гончаренок, как мне показалось, вынужденно, не совсем естественно. Почувствовав, что тема разговора ему почему-то неприятна, я снова перевел беседу на пестик: - В музей бы его. И вдруг он совершенно неожиданно взбеленился, хотя очень быстро взял себя в руки: - Что вы ко мне с этим пестиком?! Оди-ин, второ-ой. Если и отдам, то действительно в музей, а не вам и не ему. - Кому - ему? - Мне почему-то захотелось взять его нашармака, блефануть. - Ольшанскому? Высоцкому? Показалось мне или нет, но, по-моему, он слегка смутился. - Да, Высоцкий пристал, как банный лист... "Опять Высоцкий, - подумал я. - Всюду Высоцкий". Но Гончаренок только рукой махнул: - Высоцкий... Отдай да отдай, все равно ступки у тебя нет, а у меня есть. - Что за ступка? - Да совсем молодая, лет ей, может, восемьдесят. А я ему пестик отдай. Почему ты, говорю, мне свою ступку для полного комплекта не отдашь? Моя, говорит, новехонькая, а твой пестик давно ярь-медянка поела. А мне пригодится. Может, отполирую - как новый будет. Я взглянул на пестик - он был сплошь в малахитовом налете. Местами ярь даже выела на нем небольшие оспины. - Отдай, отдай, - ворчал Гончаренок, - всем нужен, только не мне. Одному отдашь - второй обидится. Нет, пускай пока у меня полежит. - Как хотите. - Высоцкий... Высоцкий... Ясно, дел мало, вот и сует нос, где другим немило. Только какой-нибудь старик станет рассказывать, как оно бывало, - этот уже тут, самый благодарный слушатель. Когда органист "дзыгар"-часы ремонтировал, механизм да циферблат, так он все время возле него торчал. Однажды и меня затащил. Любопытство, видите ли, его одолело. Присматривался: "Может, и самому когда доведется". Делать нечего, вот и лезет. Через несколько минут мы распрощались и ушли, отказавшись от второй чарки "меда". ...Но пускай меня гром поразит на божье рождество, если наши приключения на этом кончились. Мы подходили к замковым воротам, и тут мне стукнуло в голову: - Хлопцы, давайте заглянем. Может, они, эти "пани с монахом", и сегодня появятся. Немного подогретые "медом", они согласились. И вот мы довольно шумно ввалились в загаженный двор. Луна освещала его наполовину, лежала на башнях костела, на стенах. ...И вдруг я, взглянув на галерею немного правее, чем в прошлый раз, заметил их. - Хлопцы, вон они! - Где? Ничего не вижу, - сказал Шаблыка. - Ой, нет, действительно "они". По галерее, видимо, уже заканчивая свое ночное шествие, двигалась темная длинная тень и тень светлая. Секунда... третья... - исчезли. - Ну, сами видели. Что бы это могло быть? - спросил я. - А дьявол меня вражий возьми, если я знаю, что это, - проворчал Змогитель. - Мистика какая-то, так оно и так, чек твою дрек. - Ну, - вздохнул Шаблыка, - за судьбу молодого поколения можно не беспокоиться. Учитель белорусской изящной словесности болен мистицизмом и ругается, как босяк. Оставив замок, мы пожали друг другу руки и разошлись. Я пошел домой напрямик вдоль замковой стены. Здесь было темно, лунный свет падал только на Ольшанку и на парк за нею. И пересекали этот оливковый свет только черные тени башен. И тут, словно мне мало было на сегодня странностей, я услышал справа, как будто из самого нутра стены, поначалу какое-то невнятное "бу-бу-бу", а потом не менее бессвязные слова. Я поднял голову - в бойнице нижнего боя тускло вырисовывалось белое пятно. Лицо. И на этом нечетком пятне дергалось нечто темное. Рот. И все же, прислушавшись, я разобрал. - Отойди. Отойди... Мой дом, мой замок, моя крепость. И что над нею - мое... И под нею... Я вам дам, душегубам, я вам дам циклон... Людоеды... Фашистюги клятые... Жить хочу!.. Жить!.. Детки глядят, просятся... Стерегу, стерегу их!.. И тайну стерегу... Изыди!.. Я невольно ускорил шаг, лишь бы не слышать этого полоумного бормотания, и пока не вышел на озаренный луной берег пруда, вдогонку мне неслось: - Бу-бу-бу-бу... Подходя уже к плебании, я подумал, что да, возможно, это и безумие, но какое-то уж очень осмысленное. Удобное для человека безумие. Лопотуху пока нельзя было вычеркивать из списка. На него пока еще тоже падало подозрение. ГЛАВА II, в которой я слишком много болтаю и, вопреки логике, жалею провокатора Едва я успел переступить порог своей квартиры (я приехал на пару дней к родным пенатам), едва снял рюкзак, как в нежилом моем помещении забренчал звонок и я увидел в дверях лицо "Мистера Смита с Бобкин-стрита". - Я на минутку к тебе... На вот, здесь копии с твоих полос и с тех букв, которые не расшифровал. Думай. Только хорошо припрячь. А книга пусть пока останется в Щукином ведомстве. Так надежнее... Э, брат, да ты что-то совсем исхудал на деревенских харчах... Так вот, приходи в восемь чай пить. Щука тоже будет. - Спасибо. - Я едва успел это сказать, как он уже испарился. Одну половину копии я засунул в тайник, вторую - в десятый том третьего издания произведений Ленина, стр. 492, где "Белорусская социалистическая громада". То же сделал и с другими полосами: в "Материалы по археологии", издание АН за 1960 г., в воспоминания А. фон Тирпица, в "Антологию белорусского рассказа", т. II, стр. 289. Если во время моего отсутствия кто-то и сделает дотошный обыск, то черта с два перетрясет все книги. При этом я вспомнил, как однажды с друзьями мы зашли к знакомому - талантливому бездельнику, и увидели, что вокруг книжный развал, а хозяин лихорадочно листает какой-то том. - Ну, вот тебе. А мы хотели предложить сбегать за пивом... А ты... Да, видать, ты работать начал. - Э-э, - с досадой отмахнулся он. - Какая тут работа... Спрятал вот от жены сто рублей в книгу и забыл, в какую. Хохотали мы тогда все, как гиены. Ровно в восемь я осчастливил соседа своим визитом. И чувствовал бы себя совсем хорошо, если бы не увидел на тахте рядом со Щукой еще и лейтенанта Клепчу, которого по известной причине я не уважал и уважать не собирался. Терпеть не могу "неуклонности", "проницательности" и откровенного любования собой. Да и вообще он тупарь. Хилинский, поставив на стол стаканы, розетки, вазочки с тремя сортами варенья и все такое прочее, разливал горячий, почти черный, с бордовым отливом чай. - Послушай, может, ты вначале поешь чего. Есть цыпленок, можно подогреть. Оливки. - Да нет. Сыт. - Тогда пей чай. Рассказывай. - Только слишком в психологию не лезь, - предупредил Щука. - Эта дама у нас редко ночует. Я рассказал обо всем, что успел узнать. Боюсь, что болтал довольно долго и бессвязно, но они слушали внимательно. - Кончил? - спросил наконец Щука. - Насчет тех, что расстреляны, - это интересно. Знали мы про расстрел, а про обстоятельства, которые ему сопутствовали, к сожалению, мало. О покарании смертью брата Высоцкого за подполье - тоже ничего не знаем. Только имя - Владак Высоцкий. А о том, кого поляки в тридцать девятом осудили на смерть, - ну, об этом также не намного больше знаем. - Архив сгорел, - сказал Хилинский. - Но слухи, что убит был провокатор, - они были. Вот портрет того, Крыштофа. - Немного похожи, - сказал я. - Вы не могли бы мне сделать копию? - Бери, - сказал Щука. - Это и есть копия. Неважная. Но и фотография была плохая... А еще возьми вот... Едва отыскал. Это было несколько газет, порыжевших от старости и потертых на сгибах. И сразу в глаза бросились слишком крупные заголовки (для полумещанского тогда Кладно это была, понятно, сенсация, взрыв бомбы). Заголовки кричали, обещая раскрытие преступления в вечерних или завтрашних номерах. Тех номеров, к сожалению, не было. "Убийца пойман!" "Двойник пойдет под суд!" (Это еще что? Какой, к черту, двойник?) "Он убил осведомителя", - говорит помощник прокурора". "Предположения или правда?" "Читайте в следующем номере!" Следующих номеров не было. - Их и не могло быть, - понял Щука мой недоуменный взгляд. - Через две или три недели немцы состряпали провокацию на радиостанции Гляйвиц. Что это означало? - Войну с Польшей. - И не только. Это еще и бомбежка Кладно, и наш поход в Западную Белоруссию, и два, да нет, относительно Кладно - четыре огневых вала. Фронты. И город горел, и архив сгорел. Частично, может, забрали немцы. А остальное сожгли. Весь квартал вокруг архива сгорел. - Откуда же тогда знают о казни Крыштофа? - Две отклоненные апелляции о помиловании, - сказал Хилинский. - Говорят, больно уж жестоко убил, если даже и провокатора. Ну и потом в некоторых газетах и еженедельниках промелькнуло сообщение, что приговор исполнен. Не знаю уж, кто их на грани войны информировал. Я только помню заметки в журналах "Gazeta Polska", "Polska zbrojna" (ну, это санационные подтирки) да еще в "Czas'e"* (это консерваторы краковские). В газетах сколько ни искал - не нашел. ______________ * "Польская газета", "Вооруженная Польша", "Время" (польск.). - А в более поздних? - Их не было. Белорусская пресса в Западной только создавалась, и руки не доходили, чтобы о старом балабонить. О новом нужно было говорить. А всю польскую прессу оккупанты ликвидировали. Только потом стала появляться "godzinowa". А подпольная пресса, хотя и начала существовать уже в октябре 39-го, но и ей на историю с Крыштофом Высоцким было... Вот ты этим займись. И тут впервые подал голос Клепча: - Поработайте. Историко-революционное прошлое - интересная штука. И весьма полезная. Воспитывает людей. Молодежь... В духе, так сказать... Щука поморщился: - Черт вас знает, как вы любую мысль, даже самую правильную, одним своим казенным стилем способны испаскудить и опошлить. Клепча покосился с явной враждебностью почему-то на меня, а не на Щуку. Я думаю, причиной тому был графический анализ, который доказал, что записка, вызвавшая Марьяна из дома навстречу смерти, была написана не мной, а тем самым и гипотеза Клепчи была подрублена под корень и шлепнулась в навоз. Щука незаметно подмигнул мне... К счастью, Клепча скоро ушел. Мы некоторое время довольно-таки угнетенно молчали. Наконец, Щука сказал: - Ты, Адам, текст одной офицерской аттестации знаешь? Доподлинный, провалиться мне в Австралию... Хочешь повеселю? - Ну. Валяй. - Так вот: "За время службы проявил себя как грамотный, но недостаточно дисциплинированный офицер. Как летчик подготовлен хорошо. Летных происшествий и предпосылок к ним не имеет. В общественной жизни никакого участия не принимает. Уставы и наставления... знает хорошо, но в повседневной жизни ими не руководствуется, так как нарушает воинскую дисциплину. Имелись случаи самовольного ухода со службы. По характеру упрям. На замечания реагирует болезненно. В обращении с товарищами и старшими вежлив. В быту опрятен, по внешнему виду аккуратен. В вопросах внутренней и внешней политики... разбирается правильно. Государственную и военную тайну хранить умеет. Вывод: занимаемой должности соответствует". Помолчал. - Ну, так "соответствует ли Клепча занимаемой должности?.." - Ну, повеселил ты нас, - сказал Хилинский. - Учти, настоящий документ. - Так вот, уважаемый Андрей Арсентьевич, - сказал Адам. - Характеристика малость хромает. Не совсем он такой. Не летчик. Достаточно дисциплинирован. В общественной жизни участие принимает (даже там, где не просят). В повседневной жизни уставами и наставлениями пользуется (их буквой, а не духом) слишком старательно, аж блевать хочется. Дисциплину не нарушает. В самоволку не ходит. Упрям, но старшим податлив. На разумные замечания никак не реагирует... "Занимаемой должности"... Ох, придется тебе, друг, взяться за него, иначе он таких дров наломает, что щепки полетят... А ты что скажешь, Космич? Я не хотел, чтобы мое искреннее убеждение посчитали за личную неприязнь, и потому ответил уклончиво: - Говорит газетными штампами, но на самом деле значительно умнее, хотя даже по внешнему виду не кажется, что по утрам распевает в нужнике разные там... хоралы. Засмеялись. Потом я спросил: - Так кто был тот, убитый? Ну, "провокатор" тот? Или осведомитель, как его? - Сын лесника откуда-то из-под Замшан, - ответил Щука. - Это в пятнадцати километрах от Ольшан? - Да. - Мало надежды найти, - подумав, сказал я. - Сколько лесников в деревни переселили, на другие места перевели. А сколько немцы расстреляли. Вероятность встречи - нуль... Но попытаться нужно. Я попытался. И случилось чудо. Бывший лесничий Андрон Сай по-прежнему жил, точнее, доживал век в том же самом лесничестве возле Замшан в урочище Темный Бор. День уже клонился к вечеру, когда я слез с автобуса и углубился хорошо утоптанной, хотя и немного затравенелой стежкой в лес. Поначалу прозрачный, пробитый насквозь розовыми лучами солнца, он с каждым шагом становился все темнее и темнее. Кое-где даже переспелые сосны стояли так густо, что солнечные лучи, путаясь в них, с трудом высвечивали то медный - не обхватить - ствол, то выворотень величиной с хату, темный и лохматый, как медведь (если вообразить такого, небывалого по величине, медведя). В начале пути изредка попадались крестики заячьей капусты, пестрый копытень, плети завильца-дерезы, но затем они уступили место упругой иглице, что накапливалась здесь десятилетиями. "По-видимому, заказник", - подумал я, и позже выяснилось, что был прав. Темнее и темнее. Тропинка уже чуть видна. Зашелестело что-то в траве. Еж? Или мышкует куница? Мне стало совсем неуютно, - и это всего в каком-то километре от дороги, - когда впереди вроде бы немножко прояснилось. В довольно густом сумраке я увидел то ли маленькую речушку, то ли большой ручей, который левее расширялся не то в пруд, не то в естественный ставок, окруженный венком из темных в это время верб. Немного правее ставка, чернее стены леса, виднелись какие-то строения. И вдруг на одном из них блеснул оранжевый тусклый прямоугольничек. Окно. Я перешел ручей - два бревна с шаткими перилами - и прямиком направился в сторону огня. Редкими привидениями проплывали мимо меня белоствольные яблони и мрачные высокие груши. У крыльца - хоть ты его в панский фольварк (широкое, с деревянными столбами-колоннами, поддерживающими навес), - откуда-то из темноты бесшумно выдвинулись две черные тени. И почти тотчас открылась дверь, а на пороге в пятне света появилась фигура человека с ружьем в руках. - Это еще кого нечистик ночами носит? - раздался хрипловатый голос. - Вар*! Ветер! Лечь. Так что вам надо? ______________ * Вар - кипяток (бел.). - Я - Антон Космич. Из города. Мне нужен лесник. - Ну, я лесник. Сальвесь Тетерич. - А Андрон Сай? - Это мой тесть. - Женились на его дочери? - спросил я, как будто человек может нажить себе тестя каким-то иным способом. - Угм. На Ганне. - А тесть где? - Так он на покое теперь. Только какой там покой? Каждый день "вечерний обход" делает. Совсем как ребятенок. Да иногда на могилке сына посидит. - Слыхал я эту историю. - Бывают просветления, но не часто. - Он говорил по-прежнему сухо. Не осмыслил подтекста моих слов. - Дочь тоже была свидетелем, но теперь на Нарочи в санатории. А я что знаю? Я примак, человек посторонний. - А мне и нужно попытаться распутать эту паутину. - Было такое, - опять сухо и спокойно заговорил он. - Был у нее брат... И что был провокатором, ходили такие слухи. Но это я мог бы такое говорить, - голос его все повышался и вдруг сорвался чуть не на крик. - Сам про свою семью я волен говорить все. Тут я себе пан. А всякого другого, кто вздумает нагло повторять гнусное вранье, я смогу оборвать в секунду. Чем околачиваться под чужими заборами - занимались бы делом. Отваливай, пока не попробовал, что такое заряд крупной соли в ж... Целуй пробой и шагай домой. Псы, услышав гневную интонацию, встали. Уставились на меня. Слева здоровенный гончак, черно-рябой, в подпалинах, с широкой головой и тупой мордой, мощного сложения, а роста - минимум восемнадцать вершков. Справа - тоже здоровый, но немного меньше, чем собрат, всего сантиметров восемьдесят, кобель, серо-рябой, поратый*. Мне стало не по себе. ______________ * Сильный, прыткий в беге, бойкий (охотн.). - Не дрейфь, - с оттенком презрения сказал хозяин, - не дрожи. Пока не скажу - не кинутся. - А я и не дрожу. - Хозяин, по-видимому, был удивлен моим нахальством, потому что я достал сигарету, протянул пачку ему (он не взял), сел на крыльцо и сказал: - Здесь вот этого, серо-рябого, нужно бояться. Кому-то, конечно, другому, но не мне. - Почему? - насмешливо спросил Тетерич. - Он ведь меньше. - Порода злая. Довелось мне когда-то в одной из работ писать про собаководство в древней Белоруссии. И, кажись, это был один из немногих случаев, когда такая отвлеченная материя пригодилась мне в конкретной жизни. Отсюда вывод: абстрактных, ненужных знаний нет. В жизни может случиться, что только знание того, какой чешский король разбил монголов, спасет твою голову, и тогда ты от радости и Кузьму батькой назовешь. - Это какая же такая порода? - Это вандейский грифон, - сказал я. - Порода от "брака", так сказать, вандейских гончих с бретонскими грифонами (видишь, от них рыжей масти и у этого подпалины есть). Страшно злые. Для охоты на диких кабанов лучше не найдешь. Ну и на волка почти всегда первые... Сальвесь вдруг сел рядом со мной и вытащил сигарету. - Ну, а этот, эти - добрые к людям. И удивляюсь я, где это вы, лесник, и, по-видимому, хороший егерь, две такие редкие породы добыли? В Минске мне встречать не доводилось. - Удалось чудом, - хозяин явно подобрел. - И в самом деле чудеса на колесах. Таких брудастых*, как ваш Ветер, мне не доводилось видеть. А Вар! Это же стэг-хоунд, или оленья гончая. В прошлом столетии даже Сабанеев Леонид Павлович (а он охоту и собак знал, как никто, и я скорее богу или себе самому не поверю, нежели ему) насчитывал в Англии - и только в Англии - всего двадцать стай, или свор, потому что каждая с одной сворки, с одного смычка спускается. ______________ * Брудастый - большеголовый, с жесткой шерстью на морде и с резко выделяющимися усами и бровями (охот.). - Ну, может, с тех пор развелись. - И то правда. Только вот слишком он рослый для стэг-хоунда. Не повязали ли какого-то там из его предков с гончей святого Губерта. Он злобный, а голос низкий, сильный? - Все это есть. А рост? - хозяин уже совсем оттаял. - Может, акселерация не только среди людей идет. - А где все же старик? - забеспокоился я. - Придет. С ним на этот "вечерний обход" всегда мой Горд ходит, ньюфаундленд. Даже притащит в случае чего. - Да у вас тут чистопородная псарня. - Да еще Джальма, легавая, выжла по-нашему. - И вдруг вгляделся в меня. - А вы, случайно, не из легавых? - Случайно не из легавых... Мне правду об убийстве вашего Юльяна установить нужно. Уже слишком тесно связано оно с некоторыми темными делами. И в войну, и теперь. - А какая польза? Убийцу ведь повесили. Не помогли ему ни апелляции, ни кассации. Не на ком уже месть вымещать... Да и дед мало чего сможет вам рассказать. Совсем как малое дитя стал. И говорит - мало чего понять можно. А в войну ведь проводником у партизан был, хотя ему уже было под семьдесят. И дочь его, жена моя, партизанила. А дед уже и тогда был горем согнут да бедой бит. Теперь и того хуже... Да вот и он идет... Сами увидите. Садом в сопровождении двух собак к нам приближался очень высокий, хотя и немного сгорбленный, сильно худой и очень старый человек. Шел, волоча ноги, и глядел в никуда. Сел рядом с Сальвесем на ступеньку, не поздоровался, может, даже совсем не заметил чужого. Глядел в ночь выцветшими глазами. А совсем седые, вилообразные усы (ни дать ни взять перевернутая вверх ногами "ижица") оттеняли выпяченную, как от извечной обиды, нижнюю губу и небритый подбородок и спускались почти до середины груди. - Тут, батька, к тебе... насчет Юльяна... Человек хотел бы знать подробности. Старик сидел с каменным лицом. - Надо бы хоть что-нибудь вспомнить, отец. - Все... все люди хорошие, - словно в трансе или в бреду тихо начал старик, - и вот такое. Юльян... сынок... Про жизнь твою думал... на смерть послал... Очень уж ласковый, года на четыре старше... И щербатый, как Юльян... двух передних... Лесничим аж в Цешин, под самые... чехи... Документы... Школа повшэхна*... Триста злотых... В лесу... Застрелен... Револьвера нету... И старшая моя после этого чахла-чахла да и умерла. ______________ * Начальная (польск.). И вдруг лицо его скривилось, словно от плача, хотя глаза оставались сухими. - Неправда, что сыпал, неправда, что выдавал... Не мог сынок... Убит сынок. И тут я понял, что мне все равно, виновен или невиновен был Юльян Сай. Мне стало даже немного жаль его. Жаль опосредствованно, через этого деда, который плакал с сухими глазами. Немая, безграничная обида вопила в этом земляном уже теле, в этом существе, которое когда-то было человеком и перестало им быть всего за ту секунду, которая понадобилась для чьего-то выстрела. Уже не было силы, разума, даже воспоминаний. А обида жила. Обида была сильнее всего. Я заскрежетал зубами. Еще раз - и в этот раз уже навсегда - я понял: ничем в мире, никакими даже высшими соображениями нельзя оправдывать обиду, которую наносят живому человеку. Отказавшись от ночлега (я не мог больше оставаться здесь, а дед ведь был здесь со своими мыслями свыше четверти столетия), я направился к тропинке. Тетерич вызвался проводить меня. - Видите, - сказал он, когда мы подходили к дороге, - немного же мы узнали... Но ничего, приедет жена - она, может, больше расскажет. Я дам знать. Оставшись один и глядя на огоньки, наверное, последнего пригородного автобуса, я все еще как будто видел дом лесника и тень человека на крыльце. Человека, глядящего в ночь. Мне снова повезло. Когда я вылез из автобуса, который, не заходя в Ольшаны, прямиком направлялся в Кладно, то увидел, что мое место занимает какой-то человек, показавшийся мне вроде бы знакомым, а от остановки собирается отъезжать на некой странной таратайке, помнившей, наверное, отца последнего Ольшанского, пан фольварковец из-под Ольшан Игнась Яковлевич Высоцкий собственной персоной. - Стой, волк тебя режь, - прикрикнул он на коня и улыбнулся мне. - Вот и вам повезло. Не надо пешком эти километры домой топать. - Что, подвозили кого-то? - Да так, контролер-ревизор один был в Семериках. Дотопал до Ольшанки да Гончаренка встретил. Знакомые. Бухгалтер к председателю: "Пускай его Высоцкий подвезет. Зачем человеку ноги бить? Ну и, глядишь, пригодится когда-нибудь". Ольшанский ему: "Нужно так хозяйство и твои сальдо-бульдо вести, чтобы контролеров-ревизоров только из деликатности на остановку подвозить. Чтобы знал, что это мы не из страха, а уважение ему оказываем. Ладно, пускай Высоцкий отвезет". А мне что? Я и повез. Служба такая. - И что за человек? - Да странный какой-то, молчун. Только и крутит ус, а когда возле замка ехали, спросил, он ли это и есть. - Что-то он мне показался знакомым. Вроде на кого-то похож. - Да и мне поначалу так показалось. Вроде бы где-то видел. Потом присмотрелся - нет, совсем незнакомая рожа. Темные купы деревьев временами почти смыкались над дорогой, образуя тоннель. И в конце его мигала низкая колючая звезда. Крикнул, заплакал, захохотал в зарослях филин. Поздновато. Их "песни" отошли вместе с весной. Хотя бывают среди них отдельные такие типы, что плачут и хохочут летом, даже осенью. - Ну, а вы откуда, так сказать? - спросил Высоцкий. Врать было не с руки. Много людей видело меня в Замшанах, некоторые (видимо, собирали поздние сморчки для аптеки) - на тропинке, ведущей к урочищу. Да и не люблю я этого занятия, кроме тех случаев, когда иначе - никак невозможно. И, самое главное, чему учила меня покойная мать и что я запомнил на всю жизнь: "Лгун должен иметь хорошую память". Действительно, должен, чтобы о каких-то событиях не соврать одному и тому же человеку по-разному. Или просто проговориться ненароком, что не в Могилев ты ездил, а, наоборот, в Гомель, где живет бывшая возлюбленная, о существовании которой жена или, еще хуже, невеста очень хорошо знала, но считала это "грехом молодости, когда он еще не был знаком со мной". - Из Замшан еду. - И в Темном Бору были? - Мне показалось, что он на миг как бы напрягся, но это он просто погладил коня по репице. И снова та же ленивая грация. - И там был. - Ну и что вы там выкопали? Ведь это ж, наверное, дело того самого Юльяна Сая? - Того самого. - О, господи, как же оно мне обрыдло. Столько лет минуло, а все равно, как начнет вспоминать кто-нибудь "дела давно минувших дней" да что было "за польским часом" и стоит то дело вспомнить - непременно какая-нибудь зараза на меня косится. Хоть ты от людских глаз в самбук* или в коноплю прячься. ______________ * Самбук (от латинского Sambucus nigra) - бузина (бел.). - Так почему бы вам не съехать отсюда? - Я не чувствую себя виноватым. Не хочу, чтобы кто-то думал: "Ага, допекло... Наверное, знала о чем-то кошка". Ну и потом, что я в другом месте? А здесь моя земля, испокон веку моя. - Родной уголок, где резан пупок? - Да нет, просто здесь впервые себя ощутил. Что можешь делать то и это, думать о том и этом, идти туда и сюда. Действовать. Пупок могли где-то и в Риме резать, а если, скажем, младенцу и месяца не было, как его оттуда вывезли, так что ему Рим? Вот и мне так. Мое все здесь. Помолчал. Где-то в кронах деревьев кричала квакша. - Ну и что? В чем убедились? - спросил он. - Ни в чем. Провокатор или нет - тайна сия велика есть. - Не лезу я в эти дела, - минуту помолчав, сказал Высоцкий. - Да и дело темное, провокатор или нет. Кто доказал? А кто обратное, ядри их в корень, доказал?.. То-то же... Может, провокатор, а может, просто жертва. Кто может судить? Ткнул кто-то из вышестоящих пальцем, и - хорошо там разобрались или ошиблись - уже на тебе, человек, сколько-то там золотников свинцовых бобов. - Да, - сказал я, - доказательств никаких. Пустое дело. Чем быстрее о нем забудем - тем лучше. Промозглой сыростью повеяло из темных недр пущи (видимо, неподалеку от дороги был сырой овраг). И снова прорезал ночь крик филина. - Поговорим? - спросил вдруг Высоцкий с озорной улыбкой. - Как поговорим? - А вот так. Он приложил ко рту ладони челноком, и вдруг в двадцати сантиметрах от меня прозвучал зловещий, жуткий клич-призыв: - Ку-га. Ку-га-а-а... Гха-га-га-га-га. Обманутый филин ответил из леса. И снова ответил ему Высоцкий. И еще. Затем наступила тишина. Филин, видимо, все же почувствовал какую-то ненатуральность в ответе-вызове. А может, ему просто надоело. - Знай наших, - засмеялся Высоцкий. - Все же мы его обманули. - Совы - символ мудрости. - Значит, и мудрость обманули. - Не всегда это кончается добром. - В жизни очень многое не кончается добром. - Он пожал плечами. - И вот, скажите вы, все эту темную историю не забывают. А я его только раз и видел на дне рождения брата (Крыштоф заскочил на часок), а вот брата этого, Владка, которого немцы за подполье расстреляли, никто и не вспомнит. - Человеческая благодарность. - Ну, человеческую благодарность и мы знаем: "как едят да пьют, так нас не зовут, а как с...т и д...т, так нас ищут". - Э-э, брат, плюнь. Со временем все, все всплывает. Высоцкий покосился на меня, но ничего не сказал. ГЛАВА III Пред очами любви, пред очами безумья и смерти В следующие дни ко мне, во мою плебанию, зачастили гости. Чаще всех Шаблыка со Змогителем, иногда археологи в полном или частичном составе. Бывало, что на культурную беседу являлся Мультан (один или со Стасиком и Васильком). Раза два или три наведывался ксендз. В тот вечер компания собралась в полном составе. На бревне, что вместо завалинки лежало у "нашей" двери, разместились худенький Волот ("Наша толстуха Валентина"), "беляночка и замазурочка", Таня Салей с Терезой Гайдучик, сама Сташка Речиц да Шаблыка со Змогителем. Деду Мультану и ксендзу я вынес стулья, а мы с Генкой Седуном не без удобства разместились прямо на траве. Я успел уже рассказать им кое-что о результатах поисков, обойдя, конечно, самое важное. В частности, умолчал почему-то про Лопотуху, про братьев Высоцкого и, конечно же, про подозрение, падавшее на отца Леонарда Жиховича, присутствующего здесь. Галдеж стоял, как на базаре. Получилось что-то наподобие средневекового диспута: каждый выдвигал свой тезис, а все набрасывались на него со своими антитезами, каждый был как бы "адвокатом дьявола", лицом, необходимым на каждом средневековом диспуте (не исключая и Белоруссии), лицом, которое должно было опровергать кандидата, скажем, в бакалавры, разными коварными и даже недозволенными, еретическими вопросами. Допустим, кандидат выдвигал тезис о том, что зачатие Марией Христа было непорочным и что в день успения (15-го, значит, а по-новому 28 августа) ее она отошла целомудренной. На это "адвокат дьявола" ставил ему недозволенную подножку, за которую, - если бы это не на диспуте, - гореть бы "адвокату" на костре или сидеть в каменном мешке год и шесть недель* (конечно, если там, где происходит суд, был каменный мешок, а то ушел бы безнаказанным). Диалог между ними мог произойти такой: ______________ * За редким исключением (человек был "знаменем" какой-то оппозиционной группы или движения), в средневековой Белоруссии никого нельзя было запереть в темницу больше чем на год и шесть недель. Иезуитство судей иногда проявлялось в том, что покарать смертью по тем или иным причинам было нельзя, а год и полтора месяца так называемого горнего узилища было мало. Если злость была особенно большой сажали в узницу in fundo - яму в двенадцать локтей глубины от окна, через которое спускали узника, а потом скудную еду. Голод, сырость, вечный мрак делали то, что человек выходил оттуда через год и шесть недель чаще всего со сломанным здоровьем, иногда безумным, а бывало - слепым. Диспутант. "...и во успении была невинной". Адвокат дьявола. Нет, были у нее потом братья Христа. "Мать и братья его стояли снаружи у дома, желая говорить с ним..." (Матфея, 12, 46) Диспутант. Здесь имеются в виду единомышленники, братья по идее. Адвокат. Нет, иллюстриссиме. Немного дальше "И указав рукою... на учеников своих, сказал: "вот мать Моя и братья Мои". (Матфея, 12, 49) Кандидат: Возможно, и те были "братьями по идее" (начинает запинаться), но менее посвященными, второго сорта по сравнению с учениками". Адвокат (полный триумфа). А как тогда понять немного дальше у того же Матфея (13, 54-57), что когда Христос проповедовал в синагоге в Вифлееме Иудейском, все удивлялись и говорили: "...откуда у него такая премудрость и сила. Не плотника ли он сын? Не его ли мать зовется Мария и братья его Иаков и Иосий, и Симон и Иуда? И сестры его не все ли среди нас? Откуда же у него все это? И соблазнялись о нем". И в наказание за их безверие Он не сотворил там многих чудес. "Не бывает пророка в своем отечестве". Кандидат (припертый к стене, но грозно). Так ты в догмат непорочности Девы Марии не веришь? Адвокат дьявола (испуганно). Нет, нет. Считаю, что достоин степени бакалавра, а вопрос пускай решают на высшем уровне. Гул одобрения. Нечто подобное происходило и у нас, только что без подножек. А когда все вдосталь наорались, вдруг вмешался Шаблыка: - Ни под какой башней, ни в каких катакомбах сокровищ украденных искать не надо. Обстоятельства сами знаете. Подскарбий, державный казначей, не занес этих сокровищ в роспись. Значит, шестьсот тысяч золотых и на шесть миллионов камней, взятые Петром Ольшанским от заговорщиков, Михала Слуцкого и других, да под шумок с королевских земель, в казну не вернулись ни тогда, ни при Витовте Ольшанском, который ограбил всех сподвижников Валюжинича, выдав их, да еще и должен был те деньги отдать королю. Убежали, видимо, с деньгами Гремислав Валюжинич да Ганна-Гордислава Ольшанская. - Их догнали, - сказал ксендз. - Но их и отпустили, - сказал Шаблыка. - Потому что к погоне присоединился судья Станкевич. И потребовал, чтобы отпустили. - Могли встретить и перехватить другие люди князя, - сказала Валя Волот. - Откуда это известно? - спросил Шаблыка. - Боже, - вмешался вдруг Змогитель, - почему вы такие сухари, такие рационалисты? Почему не верите домыслам, слухам, преданиям? Бывает же и в них зерно правды. А что говорит здесь легенда? А говорит то, что беглецы загнали коней. В непроходимых дебрях. А там в то время какой-то князь умер в десяти - на наши деньги - километрах от города, потому что не могли привезти лекаря. И что гнались за ними, и что настигли где-то возле Замшан, а направлялись они в урочище Темный Бор, чтобы потом Ольшанкой и "иными реки" сплыть в Неман, а оттуда бог-батька знает, куда направляться. Или на запад, потому что на востоке времена были смутные, или куда-то под Кладно, где еще блуждали разгромленные, рассеянные единомышленники. И их догнали и уже собирались вязать, но Станкевич, который отстал и как раз в это время выбрался на поляну, приказал их отпустить. И с грузом. И не ослушался Витовт Федорович верховного судьи. - Так почему он с ворованным отпустил? - живо спросила Таня Салей. - Что же, он признался бы при судье, что они то ворованное увозят, которое князь украл у бунтовщиков и казне не вернул? - строго кинула свой вопрос-ответ Тереза. - Был вынужден молчать. Змогитель вел свое дальше: - Поехали все обратно... И вот тут молва людская гласит, что их перевстрели во в торой раз, что те гнали рекой быстрее, конечно, чем дебрями, и обогнали и беглецов и погоню, а засаду уст