холстину, и, поставив их на полу, удалились из комнаты. - Ясновельможной гетманше до веку здравствовать! - приветствовал развязно гетманшу вошедший, снимая шляпу отвешивая у дверей низкий поклон. - Ха! Да это ты, Горголя? - вскрикнула радостно гетманша. - Сколько времени ты не был в наших сторонах! - Много, много. С тех пор, как есаульша успела гетманшей стать. - Где же ты был все это время? - Где только нас Бог не носил, - заговорил весело словоохотливый торговец, становясь на колени и раскупоривая, при помощи мальчика, свой короб. - Были мы и на левом берегу, и за одним морем, и за другим, и в Польше, и в Неметчине, и в Туретчине, и в Песиголовщине. - Ха, ха! Уже пошел болтать! - смеялась весело гетманша, с нетерпением посматривая на то, как торговец разворачивал свой короб и снимал один за другим покрывавшие его листы толстой бумаги. - Ну, что же ты слышал там? - Слышал всюду, что на правом берегу стала гетманша такой красоты, равной которой нет ни в одном "панстви". - Выдумывай! - усмехнулась полунедоверчиво гетманша, но лицо ее все-таки покрылось от удовольствия легким румянцем. - Что ж, это, может, тебе песиголовцы[6] одноглазые говорили? - А что ж, они хоть и одноглазые, да видят получше нас. Видят не только то, что есть, а и то, что будет. Вот они и говорили мне, что ясновельможной гетманше пора бы кораблик на корону сменить. Об этом толкуют и на левом берегу. - Ну, это ты уж брешешь. У левобочных есть свой гетман, - они ведь его сами выбрали. - Выбрали-то выбрали, да теперь сами не рады. Выбирает себе и прохожий верную дорогу, когда его темной ночью нечистая сила по лесу водит. Там такое на левом берегу делается, что и слушать страшно! Есть чутка, - понизил голос торговец, - что он вовсе и не крещеный человек, а сам антихрист! - Ха, ха, ха! - разразилась звонким серебристым хохотом гетманша. - Антихрист, слышишь, Саня, антихрист! - Не смейся, ясновельможная, - продолжал торговец, раскупоривши, наконец, коробку и раскладывая перед любопытными женщинами великолепные шелковые материи, затканные золотом и серебром. - Тому есть верные приметы: сам святой схимник в Печерской горе указал на них и даже молитву дал людям, чтоб держаться против его колдовства. Одной богобоязненной женщине тоже явилось во сне откровение, она было и стала доказывать, что он не гетман, а сам антихрист, так он объявил ее ведьмой и велел сжечь на костре! Но гетманша уже не слушала его рассказа: блестящие шелковые ткани совершенно приковали к себе ее глазки. XV - Вот это бы ясновельможной пани на кунтуш, - говорил между тем пронырливый торговец, подымая за конец роскошную светло-зеленую материю, затканную серебром, - такой кунтуш и польской королеве было бы в пору надеть. - Ну, то польской королеве... - заметила нерешительно гетманша, не отрывая от материи восхищенных глаз. - Королева обеих Украйн перед польской королевой не умалится. - Что ж это ты думаешь, что я могу иметь двух мужей? - Нет, зачем! - Левого можно по шапке! - Ха, ха! Хотела бы я, чтобы гетман Бруховецкий услыхал твои слова, он бы уж надел тебе за них красные сапоги. - Да их теперь гетман дарит направо и налево! Вот потому-то я и советую ясновельможной пани взять у меня этот кунтуш. Такое приспевает время, начнут гонцы ездить, да послы от разных держав. Солнце выходит на небо в золотых лучах, а ясновельможная пани в драгоценных уборах! - говорил торговец, то собирая дорогую материю сверкающим каскадом, то свешивая ее со своей руки. - А что же; он правду говорит, - обратилась к Сане гетманша. - Гетман дожидает из Варшавы каких-то гонцов. Только ты, верно, ей и цены не сложишь, - повернулась она к торговцу. - Зачем не сложить? Материя дешевле гетманства, а гетман Бруховецкий свое гетманство за деньги продал. - Так гетманство Бруховецкого купило Московское царство, а у меня нет столько червонцев! - Найдутся, найдутся! - воскликнул уверенно торговец, откладывая материю в сторону гетманши. За материей выбраны были расшитые золотом турецкие черевички, за черевичками - новый кораблик, золотые перстни, коронки венецейские, запоны английские, чудодейственные талисманы, привороты и отвороты. Разговор оживлялся все больше и больше. Горголя пересыпал свою речь самыми странными, небывалыми, а вместе с тем и чрезвычайно интересными рассказами про всех и про все. Женщины слушали его, смеялись, шутили, и вместе с тем куча покупок гетманши все росла и росла с необычайной быстротой. Прелестная гетманша видела это, но не могла уже остановиться: все эти пустяки были так необходимы ей! Да и что могли они стоить? Какую-нибудь сотню, другую червонцев, не может же гетман отказать в них? Внутренность короба уже пустела, когда хитрый Горголя вынул из глубины его богатый, украшенный перламутром ящик и, раскрывши его перед гетманшей, торжественно произнес: - Ну, эту вещичку я вез для ясновельможной гетманши из самой венецейской земли. - А ну, что там? - произнесли разом и Саня, и гетманша, засматривая с живостью во внутренность ящичка, и невольный крик восторга вырвался у них. На красном бархатном дне ящика лежало великолепное жемчужное ожерелье, перехваченное в нескольких местах золотыми аграфами, усыпанными крупными рубинами. - Ой матинко, ой лелечки! - всплеснула руками Саня, - еще с роду своего не видела ни на ком такой прелести! Но гетманша, пораженная красотой ожерелья, не произнесла ни слова. С разгоревшимися щеками и блестящими глазами она молча упивалась его зрелищем. Хитрый Горголя заметил впечатление, произведенное его драгоценностью. - Пусть ясновельможная гетманша примерит его, тогда оно станет еще во сто крат краше! - заговорил он вкрадчивым голосом, вынимая из шкатулки ожерелье и подставляя его под солнечный луч. - Нет, мне не нужно... Спрячь его... - отнекивалась нерешительно гетманша, не отводя от жемчуга восхищенных глаз. - Как, ясновельможная пани не возьмет его?! - вскрикнул с притворным ужасом Горголя: - Кому ж тогда и носить его? Уж если ясновельможная гетманша не хочет купить, так я лучше порву его, чтоб не досталась кому-нибудь другому такая красота!.. - У меня есть много самоцветов. Когда-нибудь в другой раз, а теперь у гетмана нет лишней казны... надо платить татарам... - Татаре получат свое с лихвой на левом берегу, - поворачивал перед женщинами Горголя свое великолепное ожерелье. - Нет, нет... оставь, не надо. - Но только примерить, что же мешает ясновельможной гетманше примерить его? - настаивал купец. - Зачем? Я все равно не возьму! - слабо отбивалась от искушения гетманша. - Только посмотреть... от этого ж ему ничего не будет. - Ну, если ты уж так хочешь... только напрасно, - согласилась, словно нехотя, гетманша, подставляя торговцу свою изящную шейку. Горголя застегнул ожерелье и, взглянув на гетманшу, вскрикнул с восторгом, подаваясь назад. - Королева, королева! Ей-Богу, королева! Да если бы ясновельможная пани вышла в таком уборе на войну, - у всех ворогов повыпадали бы шаблюки из рук! - Уж будто бы? - улыбнулась недоверчиво гетманша и, вставши с табурета, подошла неспешно к зеркалу. Действительно, ожерелье было прелестно, но на ее изящной прозрачно-белой коже оно казалось еще лучше: ровные матовые нити прелестных жемчужин так красиво обрамляли ее лебединую шейку и спускались на прелестные плечи, а огромные рубины сверкали на них словно огненные капли алой крови. Гетманша невольно залюбовалась на себя в зеркало, а торговец, не останавливаясь, все расточал да расточал свои похвалы. - Да неужели же обворожительная гетманша не пожелает купить такой прелести? Что оно стоит? Сущий пустяк! Каких-нибудь пять сотен червонцев. Что значит это для будущей королевы Украинской! Да еще для какой королевы, - равной которой по красоте нет на всей земле! О, она должна быть украшена не хуже других, а таких перлов, я готов поклясться всем светом, нет ни у кого! Опьяненная похвалами и пророчествами торговца и видом роскошного ожерелья, гетманша стояла неподвижно перед зеркалом; чуждая бедствий и страданий родины и великих забот своего мужа, она не могла оторвать восхищенного взгляда от своего изображения. В ее легкомысленной головке носились, словно мотыльки, обрывки каких-то легких и радостных мыслей. Непобедимый женской красотой Богун... гонцы из Варшавы... прелестный Самойлович... Послы от иноземных держав. Ах, если б они увидели ее в этом ожерельи... только на час... на миг! Она отступала от зеркала и снова приближалась к нему. . - Но если ясновельможная гетманша не решается взять сама этого "намыста", - продолжал услужливый торговец, - то пусть попросит сюда его ясную мосць пана гетмана; он, наверное, пожелает украсить этим ожерельем ясновельможную пани гетманову. - Что ж, Саня, и в самом деле, прикажи попросить сюда пана гетмана, - повернулась от зеркала гетманша. - Пусть посмотрит, может, ему "сподобаеться" здесь что-нибудь. Между тем, в это время, когда гетманша упивалась льстивой болтовней и роскошными товарами торговца, на половине гетмана происходила следующая сцена. ; В большом сумрачном кабинете, принадлежавшем прежде старосте Конецпольскому, а потом переделанном для гетмана Богдана Хмельницкого, сидели друг против друга два собеседника. Судя по одежде одного из них, он принадлежал к знатнейшим мусульманским рыцарям. На нем был роскошный парчовый кафтан, опоясанный широким шалевым поясом, за поясом торчали дорогие, усыпанные бирюзой и смарагдами пистолеты, кривая, золоченая дамасской стали сабля висела у левого бока. Поверх кафтана накинут был красный "едвабный", затканый серебряными нитями халат; голову рыцаря покрывала белоснежная чалма, с таким же пером, прикрепленным спереди крупным бриллиантом. Этот белый головной убор выдавал еще резче оливковую смуглость характерно-красивого молодого лица, обрамленного черной, волнистой бородой; черные же широкие брови лежали двумя ровными, прямыми линиями на прекрасно очерченом лбу, из-под них в узкой, миндалевидной оправе сверкали, меняясь часто в выражении и блеске, быстрые, темные на совершенно синих белках зрачки; в глазах вообще светилась юркость, хитрость и отважный задор. Когда татарин говорил, то обнаруживал два ряда широких, белых зубов, и тогда лицо его принимало хищное выражение. Собеседник его, славный гетман Петро Дорошенко, был одет сравнительно очень просто; только дорогое оружие, украшавшее его одежду, указывало на его высокий сан. Он был высокого роста, более худощав, чем дороден, и красиво, мужественно сложен. Во всей его наружности было что-то смелое, орлиное, без малейшей примеси хитрости и лукавства. Черты его смуглого лица были резки и типичны, но вместе с тем составляли прекрасную гармонию. Тонкие черные брови его сходились над переносицей смелым взмахом; большие, овальные, темно-карие глаза горели воодушевлением и отвагой, а вместе с тем и теплились такой искренностью, что сразу приковывали доверием к себе всякого; видно было, что под этим высоким открытым лбом должны были зарождаться смелые и благородные мысли; тонкий с горбинкой нос придавал лицу гетмана орлиное, властное выражение; щеки и подбородок его были гладко выбриты, а под подбородком оставлена была небольшая черная бородка - "янычарка"; тонкие усы были слегка закручены вверх. Лицо его вообще казалось так же открытым, как и его душа. Собеседники разговаривали между собою на татарском языке. - Да будет благословенно имя Аллаха, - говорил мурза, поглаживая медленно свою раздвоенную бороду, - друг души моей, я отъезжаю, но снова повторяю тебе: ставь щит свой у порога Высокой Порты. "Чем дальше от родных, тем меньше ссор", говорит ваша пословица, "чем дальше от господина, тем больше свободы". Брось светлый взгляд свой на наше могущественное ханство, - не железные цепи рабства соединяют нас с высоким престолом, а золотые цепи согласия и дружбы. Между вашей стороной и счастливыми землями светлейшего падишаха лежит светлая гладь безбрежного моря. Ты будешь свободен в своих делах. - Брат сердца моего, - перебил его гетман, - ты знаешь, что к твоему народу всегда склоняется душа моя; не раз уж мысль эта ласкалась к моему сердцу: ваша удаль, ваша быстрота, ваша отвага - близки нам: казака и татарина сроднила и широкая степь, и вольная воля. Истина говорила твоими устами, когда ты обращал взоры мои на владения могущественного хана, но, друг мой, ты забыл одно: татаре и турки славят имя Магомета. - Не только сыны Магомета живут счастливо под светлой тенью падишаха; перенеси взоры свои к подошвам Карпат, в Мультанское господарство. Разве их веру утесняют слуги падишаха? Полумесяц Магомета не сталкивает с вершин ваших мечетей христианских крестов. Вот теперь ты ищешь союза с Польшей, а говоришь мне о вере, да разве ляхи не угнетали вашу веру, разве их ксендзы не запирали ваши церкви? - Ты прав, бесстрашный Ислам-Бей, я знаю, я вижу это сам, но ляхи необходимы мне, чтоб завоевать левый берег. Друг мой, если и реку разделишь плотиной, она стремится слиться и уничтожить свою преграду; если отымешь детей у матери, они снова спешат вернуться под свой кров. Мурза поднял на гетмана свои ореховые глаза. - Разве татарская стрела уже стала изменчивее польской карабелы? - Кто говорит! - воскликнул Дорошенко, - казацкая шаблюка сдружилась на веки с татарской стрелой! Но если я брошусь на левый берег только с татарами, и Польша, и Москва сочтут меня бунтовщиком и вышлют против меня союзные войска. - Да, если ты будешь один, но если за твоими знаменами будет стоять светлая тень падишаха, клянусь гробницей Магомета, у них остынет охота покидать свои жилища. Я знаю, - продолжал он дальше, - ты хочешь соединить оба берега большой реки и стать самовластным королем, но, яркая звезда востока, если ты будешь торопиться, тебе не удастся никогда этого сделать. Когда деревцо еще молодо и некрепко, его привязывают к твердому стволу, чтобы буря и ветер не сломи его и не вырвали с корнем. Могущественнее Высокой Порты нет ни одного государства на земле, народы, поклоняющиеся тени падишаха, равны песку, покрывающему морское дно. Ее тебе удастся отбить левый берег, Польша никогда не допустит, чтобы Украина возвысилась и стала отдельным королевством. Того же не допустит и Москва. Не Польша ли приглашала нас тайно ударить на вас, когда искала мира с гетманом Богданом? Она станет ласкать татар и зазывать нас на ваши земли. И что же? Татарам нужен корм, без война наш народ обнищает. Хотя сердца наши лежат рядом с твоим, но в бурю и река идет против течения. Если же будешь нам братом, мы всегда найдем пастбища своим коням и на польской и на московской земле. - Пусть поразит меня первая стрела в битве, если я обращу когда-нибудь клинок своей сабли к границам вашей земли, воскликнул искренним тоном гетман, - ничто не нарушит моей дружбы с вами! - Клянусь пророком, - ответил татарин, - всегда являться первым на твой зов. Ты спас меня из плена, - сердца наши сплелись навеки, но я хочу чтобы и корни наших народов сплелись так тесно, чтобы никакая буря не могла разорвать их. Теперь пока прощай. - Ты уходишь? - Я хочу приказать моим людям готовиться к отъезду. - Неужели же ты решил уже покинуть нас? - Завтра, после ранней молитвы, мои кони выступят из Чигирина. - Конечно все старанья наши были тщетны, чтоб заменить тебе в нашем замке роскошь бахчисарайского дворца, иначе ты не покинул бы нас так скоро. - Йок пек, - только в. садах Магомета я ждал бы лучшей услады; Аллах даст мне случай отплатить тебе и за твое гостеприимство, и за твое великое дело. Но теперь я должен спешить, уже луна меняла три раза свой вид с тех пор, как я прибыл в твой замок; меня ждут в моих улусах. Помни же слово мое. - Я схоронил его у себя на сердце. - Как пыль подымается при первом дуновении ветра, так да подымутся все мои полчища при первом слове твоем! - Как еж подымает свою щетину, так выставим мы все свои "спысы" на твоих врагов, - ответил с чувством гетман. - Барабар! - оскалил мурза свои белые зубы и ударил палец о палец, затем встал и, приложив руки к сердцу, поклонился гетману и вышел из комнаты. Гетман хотел было проводить его до отведенных ему покоев, когда противоположная дверь отворилась, и в комнату вошел молодой казак. - Ясновельможный гетман, - возвестил он, - полковник Богун со своей ассистенцией изволил к нам прибыть. - Полковник Богун? - вскрикнул Дорошенко и даже отшатнулся. - Ты... ты не ошибся? - Я видел его своими глазами. - Что ж он? - Хочет видеть ясновельможного гетмана. - Так где же он? Веди скорее! - крикнул гетман и поспешно направился вслед за казаком. На дворе, залитом ярким солнцем, окружала уже прибывших целая толпа; казаки Чигиринской сотни, татары и всякая челядь - все приветствовали знаменитого и всеми любимого витязя. Богун еще не вставал с коня, рядом с ним сидел молодой, черноволосый Палий, душ двадцать верховых казаков составляли его ассистенцию. Отовсюду слышались радостные восклицания, расспросы, приветствия. - Богуне, друже мой! - вскрикнул радостно гетман, появляясь на крыльце и впиваясь глазами в сильно постаревшее, но все еще прекрасное лицо знаменитого витязя. - Челом ясновельможному гетману! - гриветствовали громко Дорошенко прибывшие казаки, обнажая головы, а Богун, соскочивши ловко с коня, бросил поводья на руки ближайшему казаку и направился навстречу гетману; но не успел он сделать нескольких шагов, как гетман сам заключил его в свои объятья. Несколько минут старые боевые товарищи молча обнимались. - Прибыл! Где скрывался? Не чаяли уж и видеть!.. - слышались только отрывистые восклицания гетмана. Но вот Богун высвободился из объятий Дорошенко и, поклонившись ему, произнес громко: - Прибыл на службу к тебе, ясновельможный гетмане и батьку, принимаешь ли старых "недобыткив" под булаву свою? - За счастье, за честь почтем! - вскрикнул воодушевленно гетман, - из всех орлов Украины - ты "найщыришый" ей сын, "найславетнишый" лыцарь! - Слава! Слава полковнику Богуну! - закричали кругом казаки. XVI Через полчаса гетман сидел уже с Богуном в своем покое, поручив угощенье полковничьей ассистенции дворцовой шляхте. На вечер он приказал созвать всю старшину на "почесный' пир, который он намерен был дать по случаю прибытия славного Богуна и отъезда своего "побратыма" мурзы Ислам-Бея. Теперь же гетман приказал не впускать к себе никого. Они сидели вдвоем с Богуном; перед каждым из них стояла кружка холодного меду, но оба боевые товарища задумчиво молчали, словно подавленные роем нахлынувших на них воспоминаний былого. Голова Богуна поникла на грудь; сильно поседевшие усы его опускались двумя длинными пасмами; на красивом лице лежал отпечаток глубокой грусти. Было тихо в комнате; казалось, стены ее вели с людьми немой разговор. - Да, да! - произнес, наконец, Богун, подавляя глубокий вздох. - Покуда не видал, не теребил ран, все как-то лежало в сердце, словно обломки потопленных "чайок" на дне моря. А теперь все всплыло... Ох!.. Все тут так же, как и было, и в замке, и в Чигирине, только Украина надевала тогда свое венчальное платье, а теперь "розшарпана" на две части, не снимает "жалобы" по детям своим! Он поднял голову, провел рукой по лбу и обвел всю комнату грустным взглядом. - Я помню, как украшала для гетмана Богдана этот замок Елена, а теперь все в земле - и гетман, и гетманша, и лучшие наши орлы. Остались только такие "недобыткы", как я, что ищут лишь случая, где бы подороже за "неньку" свои головы сложить! На лице его появилась горькая усмешка и снова исчезла в углах опущенных усов. - Ехавши к тебе, я пригадывал себе то время, когда мы с батьком Богданом шли от Желтых Вод на Корсунь, на Белую Церковь. Теперь кругом пустыня и разоренье, деревни опустели, города стоят недостроенные. - Да! - вздохнул глубоко Дорошенко. - Никак не дает доля успокоиться несчастному люду!.. С тех пор, как не стало гетмана нашего Богдана, не стало и счастья нашей бедной земле. - Тут на правом берегу народ от войны хоть страдает, а там, на левом, что делает Бруховецкий, о том и рассказать мудрено. - Слышу, отовсюду слышу, - проговорил Дорошенко, - теперь через них и гибнет все... Но, - оборвал он круто свою речь и обратился живее к Богуну, - скажи ж мне теперь, друже, где ты был все это долгое время, где скрывался? Ведь, стой, гай, гай! - покачал он с печальной улыбкой головой, - уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как я тебя видел. Только иногда слыхал о твоих удалых набегах, да говорили - ты приезжал еще на похороны гетманши... Глубокий вздох вырвался из груди Богуна, он провел рукой по лбу и заговорил тихо: - Гой, как далеко пришлось бы "згадувать", чтоб рассказать тебе все! Давние дела помянул ты, друже! Ты знаешь, что я не захотел подписать Переяславских пунктов... Я разломал свою саблю и двинулся... Куда? Я и сам не знал куда, но оставаться больше в Украине я не хотел! Он махнул рукой, подавил вздох и продолжал дальше: - Я знал, что Богдан не мог уж тогда учинить иначе, но согласиться с ним я не мог... Он помолчал с минуту и продолжал спокойнее. - Я ушел... вскоре умер гетман Богдан, за ним гетманша. Обрали гетманом несчастного Юрася... - Он здесь теперь у меня в замке. - Слыхал. Несчастный гетманенко! За ним пошли Выговс-кий, Тетеря, Бруховецкий. Ты знаешь, я не любил их никогда. - Выговский был разумный гетман и "добре дбав". - Шляхетская лисица! Нет, нет! Я знал, что от их не будет никакого добра отчизне. Наипаче от Тетери и от Ивашки! Но что мог я сделать, когда бы я вздумал повстать против их избрания? На мое имя поднялось бы много казаков, и много городов, но не все. Да и что бы с того вышло? Я и не думал искать для себя гетманства. "Зчынылась" бы только еще одна кровавая распря. Я решил только помогать, чем было можно, моему бедному люду: я "вызволяв" его из неволи, отбивал от загонов. Но когда я узнал, что тебя "обралы" гетманом, когда на Запорожье долетела "чутка" про этот клятый мир, про то, что хотят "розшарпать" навсегда нашу бедную Украйну, - я решил, что теперь настала наша остатняя минута: или жить, или умереть! И я решил выехать вновь на Украину и прийти под твои знамена, - тебе я верю, Петро! - Спасибо тебе, друже! - сжал горячо руку Богуна Дорошенко, - когда б ты знал, как твое слово запало мне в сердце... Но нет, постой! Он встал с места и заходил большими шагами по комнате. - Я слышу тоже отовсюду об этом мире, но я уверен в том, что из большой тучи выйдет малый гром. Вот уже скоро год, как совещаются послы, а никак своих речей не закончат: теперь ляхов не нагнешь так скоро, как можно было б нагнуть год, два тому назад. Москва упустила минуту. Он говорил так, как говорят люди, ни за что не желающие верить тому известию, истину которого они сами невольно сознают в глубине своего сердца. - Но ведь кругом все говорят, что мир уже заключен! - возразил с изумлением Богун. - Пустое! - продолжал с воодушевлением Дорошенко, не переставая шагать из угла в угол, - мне дали б знать... ведь я союзник... Нет, это Москва распускает только такие слухи, чтоб запугать нас. Но не то страшит меня, нет! Не от мира должны мы ждать гибели, а от самих себя. Когда б ты знал, друже, что таится здесь! Отовсюду рвут, давят Украйну, а дети, дети сами "шарпають" ее на тысячу кусков. Разве им дорого благо "ойчизны", разве они "дбають" о нем? Только о своих млынах, да хуторах, да чересах- пекутся они. Ох, эти "закутай" гетманишки! - вздохнул он. - Здесь они у меня сидят! - Он ударил себя кулаком в грудь и зашагал еще порывистее по комнате. - В каждом углу нашей несчастной отчизны находится такой закутный гетманишка, собирает вокруг себя "свавильни купы", заводит "потайни тракты", приглашает еще татар или ляхов и оглашает себя гетманом. Зачем ему это гетманство? Для того только, чтобы "прывлащаты свои маеткы"! За это право он готов, как Бруховецкий, продать Польше и нашу волю, и веру, и все! И ведь с каждым из них надо бороться! Для Польши что! Зачем ей стоять за меня? Чем хуже гетман, тем для нее лучше. Опара! Дрозденко!..[7] Я победил их; но сколько крови родной пролито, сколько сил потрачено! А на что, на что? Дорошенко круто повернулся и остановился перед Богуном. Лицо его было взволновано, вокруг губ лежала горькая складка, глаза горели благородным воодушевлением. - Быть может, ты думаешь, многие так полагают, что я, как и они, домогался этого гетманства для себя? Клянусь тебе, нет! Но я видел, что если дать им в руки руль, отчизна полетит стремглав к гибели. Украина, одна бездольная, расшарпанная Украина звала меня к себе; но если б нашелся теперь достойнейший гетман, - пусть раскроит мне этот череп первая сабля в битве, - вскрикнул он, подымая руку, - если б я не отдал ему свою булаву и не держал бы ему сам стремя у седла! - Я верю тебе, Петро! - протянул ему руку Богун. - Я знал твое щирое сердце, потому и прибыл к тебе. Когда-то вороги дрожали от одного имени Богуна... Поможет нам Бог и теперь с тобою отогнать от родины врагов! Глаза Богуна сверкнули, на озарившемся вдруг огнем молодости лице появилось прежнее выражение беззаветной удали и отваги. - Поможет, поможет! - вскрикнул с воодушевлением гетман. - Но скажи мне одно, - продолжал Богун, - отчего ты избрал лядскую протекцию, неужели ты веришь еще их льстивым словам? Ты знаешь, что все кругом ропщут на это. Народ не хочет быть вкупе "з ляхамы", не хотят запорожцы, не хотим и мы! - Зачем, зачем? Ox! - простонал Дорошенко и, опустившись на стул, провел рукой по голове. Несколько минут он сидел так молча, неподвижно, охватив лоб рукой, затем повернулся к Богуну и заговорил уже спокойнее. - Слушай меня. Я достиг гетманства с помощью татар, меня они поставили. Но до сих пор не было еще примера, чтобы Украина получала своего гетмана от татар! Когда бы у меня не было стольких врагов, быть может, можно было б удержаться. Если ты знаешь, тогда была как раз такая минута, что можно было собрать все силы, ударить на Польшу и отделиться от нее навсегда! Тогда как раз счинилась распря между Яном Казимиром и коронным маршалом Любомирским. Вся Польша разделилась на два лагеря, все войска польские были отозваны из Украины, они бежали в Польшу, всюду был ропот, смущенье... О, если бы у нас была тогда "згода! Один удар, и Украина была бы свободна навсегда, навсегда! Дорошенко на минуту замолк; видно было, что охватившее его волнение мешало ему говорить. Наконец он поборол его и продолжал с горькой усмешкой. - Но "попличныкы" мои не думали о том. У нас тоже поднялся мятеж. Против меня восстали - Опара, Дрозденко... Они кричали везде, что я незаконный, самозванный гетман, что законным гетманом можно считать только ставленника короля. Народ кругом заволновался. Силы мои разорвались. Я должен был бороться с ними и искать протекции у польского короля. - Так, но почему же теперь, когда ты стал уже гетманом и избавился от всех супостатов, почему ты теперь не стремишься отделаться от них, а пребываешь с ними в союзе? - Они мне нужны. Слушай дальше, - продолжал Дорошенко, отталкивая от себя ногой стул и продолжая снова шагать по комнате. - Никто из вас не желал бы верно так сбросить лядскую протекцию, как я, гетман Дорошенко; но она нужна мне. Когда избрали меня гетманом, я поклялся всей старшине добывать Левобережную Украину и соединить разорванную родину, но я поклялся не только старшине, я поклялся в этом и себе самому. Теперь на левом берегу московских ратных людей совсем мало, народ весь ненавидит Бруховецкого, казачество переходит ко мне, отовсюду шлет ко мне вести и просит избавить от ненавистного ига Ивашки, - Переяслав, а за ним другие города откроют мне ворота. Если б я вздумал двинуться один без Польши, против меня восстали б и Польша, и Москва, меня сочли б бунтовщиком, а Польша имеет право подымать войну: она только хочет вернуть свою дедизну назад. - Гм... ну так, а дальше ж что? - Слушай. Король давно уже греет на сердце эту думку. Теперь я послал в Варшаву гонцов, я тороплю его и зову поскорей его сюда. Теперь только ударить разом на Москву, отобрать свою родную Украину, соединить под одной булавой, и тогда, когда все дети соберутся под родную стреху, тогда отложиться и от Польши. Турки, татаре зовут меня "прылучытыся" к своему престолу, - но не хочу ничьей протекции: в своей хате своя правда, Иване! Они все почитают нас за скот бессловесный... Но да не будет так! - вскрикнул гетман, подымая к потолку свои темные, загоревшиеся гневом и воодушевлением глаза. - Жизнь свою положу, а "злучу" обе Украины и не даст еще Господь Бог нас в рабство! - Аминь! - вскрикнул порывисто Богун, подымаясь с места и заключая Дорошенко в свои объятия. - Гетмане, друже мой, ты влил новую отвагу и надежду в мое заржавевшее сердце. Вот тебе моя шабля и моя "правыця", за Украину бери мою голову! С тобою жить и умереть! Дорошенко прижал Богуна к своей груди. - Спасибо тебе, брате! - произнес он расстроганным голосом. - Господь прислал тебя мне яа подмогу. Ох, если бы ты знал, что творится здесь кругом меня. Я не могу никому довериться, даже своим "попличныкам"! Не "певен" в том, что, подливая вина мне в чашу, они не льют туда и лядской отравы, что, слушая меня, они не греют уже в думках новый донос! Ни в ком не "певен" я! Лыцари наши умерли... Я в хитростях не искусен. Живу единой думкой о бедной Украине, одною ею и дышу, и живу. И если есть только хоть какая-нибудь доля у нашей отчизны, если только Господь не отступился совсем от нее, клянусь тебе, я "сполучу" ее. Или добуду, - или жить не буду! - Клянусь же и я, - вскрикнул Богун, опуская свою руку на руку Дорошенко, - не отступать от тебя никогда! В это время у дверей раздался слабый стук. Гетман вздрогнул, провел рукою по лбу, оправил словно душивший его ворот и произнес голосом, еще сдавленным от пережитого волнения: - Кто там? - Это я, - отвечал из-за дверей женский голос, - ясновельможная пани гетманова просят твою гетманскую милость к себе. - К себе? - переспросил изумлено Дорошенко. - А что же там случилось? - Не знаю, просит по неотложной потребе. - Ну, хорошо, хорошо, скажи, приду, - и, улыбнувшись, гетман прибавил, словно самому себе: - Неотложная "потреба", а выйдет - пустяк. Ты еще моей гетманши не знаешь, Иване? - Нет, не видел. - Дытына, - улыбнулся гетман ласковой-улыбкой, и лицо его приняло чрезвычайно доброе и нежное выражение, - веселое и доброе дитя. Ты подожди меня здесь, Иване, - прибавил он, - я сейчас узнаю, в чем дело, и вернусь к тебе. С этими словами гетман вышел из комнаты и направился к покою гетманши. Когда он открыл двери, то застал следующую картину. На полу, на табуретах, всюду вокруг раскрытых коробов лежала масса материй, лент, "намыст", "черевыкив" и тому подобного. Посреди этой груды блестящих золотом и серебром вещей сидела, откинувшись на спинку высокого, штофного стула, молодая гетманша, перед ней стоял на коленях торговец и держал в руках жемчужное ожерелье, за стулом стояла Саня. Очевидно торговец рассказывал что-то чрезвычайно смешное, так как обе женщины смеялись, а гетманша при каждом слове его даже отбрасывалась с веселым хохотом на спинку стула. При виде гетмана она в один миг вскочила со стула и бросилась ему навстречу. - Ох, Петре, слушай, что он здесь торочит мне! - заговорила она, заливаясь смехом, и схватила гетмана за руку. - Слышишь, он говорит, будто один схимник в лавре открыл народу, что Бруховецкий антихрист; что одна баба указала на теле его бесовские знаки, а одна монашенка спряталась в "очерет" и, когда он лез купаться в воду, так она этот дьявольский знак и увидела, хотела было брызнуть на него святой водой, но у нее в ту же минуту бельмо на глазу вскочило, - так и окривела! И гетманша продолжала щебетать своим детским голоском все небылицы, которые рассказывал им торговец. Гетман слушал ее молча. Лицо его совершено изменилось; суровые складки разгладились; острый взгляд глаз смягчился; какая-то нежная ласка появилась в них. Но он не только упивался голосом любимой женщины: в этом вздоре, что передавала ему она, гетман улавливал одно драгоценное зерно правды, - ненависть всего народа к Бруховецкому, которая и сплела, очевидно, всю эту фантастическую молву. При появлении гетмана, торговец тотчас встал с колен и, приняв почтительную позу, ожидал только момента, когда гетманша остановится. Наконец она остановилась, вся раскрасневшаяся от смеха и быстрой болтовни. - Ясновельможному гетману челом бьет вся Левая Украина, - произнес он, отвешивая низкий поклон. - А ты что, послом от нее прибыл? - улыбнулся гетман. - Послом не послом, как нам, бедным крамарям, такой "повагы зажыть", а так - вестником, ждет, мол, оторванная Левобережная Украина к себе своего гетмана, настоящего гетмана, с дида и прадида, когда он избавит ее от антихриста и прилучит к святому Киеву и своей булаве. На лице Дорошенко отразилось удовольствие; хитрый торговец сумел ловко польстить гетману. -Дед его был действительно гетманом и это составляло предмет благородной гордости Дорошенко. - Гм! Гм! - усмехнулся он, - рано мы заговорили про, "прылукы", да и Прылукы-то у них ведь, а не у нас[8]. А если хотят в Киев "на прощу йты", так скажи: пусть "добри чоботы узувають" да кия в дорогу берут, - расплодилось, видишь ли, много "скаженых" собак! - Посбыться б их? - Конечно! За убитого бешеного пса еще и награду дают. Разговор перешел на покупки. Хитрый и льстивый Горголя, пересыпая свои слова разными приятными сообщениями, доложил гетману, что прослышавши отовсюду о том, что гетман соединит под своей булавой обе Украины, а потом станет и королем Украины, он достал в венецейской земле для гетманши самый лучший убор и она вот теперь не хочет брать его. Пустое перловое ожерелье, а ясновельможная гетманша не хочет взять его, чтобы щегольнуть перед послами иноземных дворов. Но лицо ясновельможной гетманши вовсе не выражало' такого сурового отказа, какой приписывал ей Горголя, наоборот, - глаза ее так и не отрывались от жемчужных нитей, повисших на руке Горголи. XVII - Покажи ожерелье! - сказал гетман, перебивая речь торговца. - Вот оно, ясновельможный пане! - поднял поспешно руку последний и заговорил быстро, поворачивая ожерелье перед гетманом со всех сторон. - Перлы урианские, лучших нет ни у кого! А рубины, пусть его ясная мосць посмотрит, сверкают, ей Богу, как капли крови. Ян Казимир хотел откупить его у меня; но я привез для своей королевы, пускай оно никому не достанется, кроме нее. - Надень намысто, Фрося! - приказал гетман. Горголя поспешно застегнул фермуар на шее гетманши, и она повернулась к гетману с сияющим лицом. Она была действительно прелестна в этом ожерелье: глаза ее искрились радостью и надеждой, пухлые губки были полуоткрыты; рубиновый аграф вздрагивал на обольстительной ямочке ее белоснежной шейки. Какой-то подавленный вздох всколыхнул грудь гетмана. - Ты хочешь иметь его? - произнес он. - Н-нет, - ответила гетманша, опуская глаза, - как хочет твоя милость, но на случай прибытия польских послов оно, конечно б, пригодилось... Гетман улыбнулся. - Во сколько ты ценишь его? - обратился он к Горголе. - Ян Казимир давал мне за него пятьсот червонцев; но для ясновельможного гетмана я готов отдать его за четыреста пятьдесят! Пусть меня Господь отдаст в лапы к Бруховецкому, если я не заплатил за него четыреста двадцать пять! Двадцать пять червонцев заработку! Какой это заработок для бедного крамаря? Гетманша молчала, только взгляд ее следил за ожерельем, которое Горголя уже укладывал в перламутровый ящик. Этот взгляд поймал гетман; с минуту он, казалось, раздумывал, а затем произнес, обращаясь к купцу: - Дорого, но оставь его. Пусть же оно и взаправду пригодится тебе, Фрося, для приема иноземных послов, - передал он жене дорогой ящичек. Гетманша вся вспыхнула от восторга; она хотела что-то сказать, но от радости ей словно захватило дыхание, какой-то неопределенный возглас вырвался у нее из груди, она рванулась было к гетману, но присутствие посторонних лиц удержало ее от того, чтобы броситься ему на шею. В это время в комнату вошел молодой "джура" и объявил, что какой-то гонец прискакал во дворец от польского короля из Варшавы и хочет увидеть сейчас гетмана. При первых словах казака Дорошенко весь изменился в лице. Тревога, нетерпенье, страстная жажда доведаться истины отразились на нем. "Гонец от польского короля!" Этого гонца он поджидал с часу на час, с минуты на минуту. В нем все - или надежда, или смерть! С трудом сдерживая охватившую его сердце бурю, гетман направился поспешными шагами в приемный покой. Там уже ждал его гонец. Пыль и грязь покрывали все его платье, - видно было, что он не терял времени на отдых. Какое-то недоброе предчувствие шевельнулось в душе Дорошенко. - Прости, ясновельможный гетмане, - произнес гонец, отвешивая изящный поклон, - что я предстал пред тобою в подобном виде, но спешность гнала моего коня. Наияснейший круль Ян Казимир шлет тебе свой привет и это письмо. Не отвечая ни слова, гетман поспешно взял бумагу, приложился губами к печати, сорвал пакет и развернул письмо. Все буквы запрыгали у него перед глазами. В письме король сообщил гетману, что Андрусовский договор уже заключен, и по этому договору Левобережная Украина осталась под властью царя московского, а потому король? приказывает ему, гетману Дорошенку, как своему союзнику, отозвать все свои войска с Московской границы и прекратить всякие попытки к военным действиям под страхом гнева обоих государей. Известие о заключении Андрусовского мира поразило как; громом и Дорошенко, и всех казаков. Вскоре в Чигирин пришли и достоверные сведения о всех пунктах, на которых состоялся договор. Это превзошло все ожидания казачества: договор решительно клонился к тому, чтобы уничтожить всякую самостоятельность Украины. Вся правая сторона оставалась во власти польского короля. Запорожье подчинялось польской и московской власти, но главное Киев - святой Киев, за который так стояли всегда казаки, о котором говорили: "куда Киев - туда и все наши головы", - этот Киев был тоже уступлен ляхам; московским послам удалось только оттянуть срок сдачи его на два года, после же этого срока он должен был перейти "вечными часы" во власть польского короля. Мирный договор строго запрещал казакам правой стороны переходить на левую и обратно. За каждую попытку военных действий обещалась суровая кара обоих государей. Кроме сего в договорных статьях был еще один пункт, крайне неприятный для казаков, а именно: было постановлено сообщить об учинившемся покое между двумя государствами и татарскому хану, приглашая его к союзу, но если он от такового откажется и вздумает помогать казакам и запорожцам, то государства грозили выслать против него союзные войска. С такого рода предложением было решено отправить послов и к турецкому султану. В корчмах, на базарах, на перевозах, - всюду толковали о договорных пунктах. На левом берегу ходили тревожные слухи; толковали о том, что московский царь хочет уступить и Левобережную Украину ляхам. Народ волновался. Какое-то мрачное, героическое настроение охватило все население. Вся Украина поднялась и насторожилась... Казалось, она ждала только одного слова, чтобы разразиться страшным ударом и с последним усилием стряхнуть железные тиски, охватившие ее. В Чигиринском замке воцарилось тоже мрачное, героическое настроение. В залах, в коридорах, в замковых шинках всюду сходились казаки, ротмистры надворных команд, православные шляхтичи и даже монахи, находившиеся при замке, и толковали о том, что покориться этим договорным пунктам нет никакой возможности. За кружкой меду, в харчевне, всюду шел один и тот же разговор. И все эти толки оканчивались одним вопросом: что-то придумает гетман? В эту ужасную минуту и друзья, и завистники, все сплотились вокруг него. А гетман, оглушенный неожиданным ударом, еще не знал сам, на что решиться. Этот договор разрушал все его надежды: не говоря уже о настоящем, он отнимал у него всякую надежду на будущую самостоятельность Украины. Без помощи Польши ему невозможно было воевать левобережья, но если бы он захотел сам без всякой войны присоединиться со своими казаками к Москве, - он не мог этого сделать, так как, ввиду Андрусовского договора, Москва не имела права принимать к себе правобережных казаков. Кроме того в договоре был еще один пункт, сильно смущавший Дорошенко. Это решение держав привлечь к своему союзу татар, а, может, турок. Если бы это случилось, Украине, как загнанному в западню зверю не оставалось бы уж никакой борьбы. Дорошенко знал, положим, что татары уже давно гневаются на Польшу за то, что она несколько лет не платит им дани, знал, что Польше нечем теперь ее заплатить, но знал также и то, о чем говорил ему и Ислам-Бей, что татары без войны жить не могут и при малейшем казацком восстании вторгнутся, по первому приглашению Польши, в их пределы. Гетману представилась следующая дилемма: или пригласить татар на Польшу, или ждать, пока Польша не пригласит их на казаков. Правда, союз с казаками должен был представляться татарам менее заманчивым, чем союз с Польшей и с Москвой, с другой стороны в Польше и в Москве их ожидала значительно лучшая добыча, чем в разоренной Украине, и эта добыча вознаградила бы их с лихвой за неполученную с поляков дань. Уезжая, мурза Ислам-Бей повторил Дорошенко снова свои советы и обещанье похлопотать за него у татарского хана. Дорошенко сердечно благодарил его, но окончательного ответа не дал. Несколько раз принимался он обсуждать с Богуном и с митрополитом Иосифом Тукальским, своим ближайшим советником, положение Украины, но прийти к окончательному решению они еще не могли. Предстоял роковой шаг, и гетман невольно остановился перед ним. Так прошло две недели. Гетман ходил мрачный и молчаливый. Лицо его осунулось и потемнело; глаза горели затаенным, внутренним огнем. Словно тяжелая туча повисла над Чигиринским замком. И в замке, и в Чигирине всюду разливалось то зловещее затишье, которое разливается в природе перед ужасной грозой. Только молодой прелестной гетманши не коснулось ничуть общее настроение. Стояли унылые серые дни. Мелкий дождик принимался идти несколько раз на день и снова утихал; не было ветра, чтобы разорвать скучную серую пелену, окутавшую все небо. Гетманша сидела в своем покое у окна и рассеянно низала на шелковые нити дорогие кораллы. Саня сидела тут же и прилежно продолжала начатую в пяльцах работу; хорошенькое личико гетманши выражало недовольство, скуку и раздраженье. Лицо Сани, слегка побледневшее за это время, было печально. Саня молчала, но гетманша выражала вслух свое неудовольствие. - И ты все молчишь, Саня! Ей-Богу можно подумать, что кто зачаровал весь этот замок! Молчат все, как будто их пришибло громом! От скуки, право, можно броситься в колодезь. И зачем только переехали мы в этот замок, видно, здесь никому не может быть счастья! Из груди Сани вырвался подавленный вздох. - Вот и ты вздыхаешь, и все кругом вздыхают, - вскрикнула гетманша. - Ей-Богу, можно подумать, что покойник стоит где-нибудь в хате. Теперь вся значная польская шляхта выезжает из Чигирина. - И слава Богу! - ответила тихо Саня. - И слава Богу! - передразнила ее гетманша, - вот уж, право, не думала я, что из тебя ничего умного не будет. Поляки уходят, а мы с кем остаемся? С теми хвалеными казаками, которые прибыли с вашим преславным Богуном! Да ведь им легче схватить тура за рога, чем сказать приятное слово. И чего нападать на ляхов? До сих пор гетман жил с ими в мире и от того не было нам никакого худа. Когда-то они были ворогами, конечно, ну, а теперь уже не то. Зато уж таких лыцарей, как они, никогда не встретишь... Ах, уж такие пышные, шляхетные! - Гетманша перевела свой взгляд на Саню и вскрикнула с досадой. - Да что ж это ты все молчишь, да молчишь? Уж не больна ли? - Нет, - ответила тихо Саня, - а так сумно... такое недоброе все "коиться" кругом. - Ой, Боженьку! Ну, пусть бы об этом печалились уже гетман и казаки, а то и ты ту же песню! - Кругом все толкуют о том, что ляхи хотят нас "запровадить" в неволю. - Ну так что ж? Уж не думаешь ли ты отправиться послом к польскому королю? Пожалуй, - усмехнулась она, - я б от того не отказалась, только чтоб дали пышную ассистенцию Но нет, нет! - продолжала она уже более веселым тоном Я знаю - ты закохалась. - Ясновельможная гетманша жартует, - смутилась Саня. - Нет, нет! Скажи, в кого? Может, в Хмельниченка? Даром, что он монах, а молодой еще и с лица ничего, только все такой тихий, да смутный. Не люблю я таких! - Бедный гетманенко, он вынес такую муку![9] - Ну, вынес, вынес! А теперь же вызволили его, так о чем печалиться! Нет, нет! Я знаю, в кого ты закохалась - в Палия! Да, в него, в того молодого чорнявого, который прибыл с Богуном. Что же, он гарный и горячий, только настоящий медведь. Верно и его кто-нибудь зачаровал? - В голосе гетманши послышалась насмешливая нотка. - Или ты, может, закохалась в молодого Кочубея, - продолжала она, - вот в того, что прибыл недавно к гетману на службу? - Куда мне до таких славных лыцарей, я и думать про них не смею, - проговорила печально Саня и еще ниже опустила голову. - Вот уж славные лыцари, так славные! - вскрикнула насмешливо гетманша и продолжала слегка раздраженным тоном. - Нашла чем хвалиться! Настоящие "шмаровозы"! Как скажут какое-нибудь свое казацкое слово, так просто не знаешь, куда глаза "сховать"! А уж ваш хваленый Богун! И старый, и совсем не гарный, да еще и угрюмый какой, сидит себе словно сыч, и слова от него веселого не услышишь! Я надела свое новое перловое намысто, а он хоть бы одно словечко мне сказал, а говорит так грубо, просто совсем не шляхетно! Гетманша сделала презрительную гримаску и, прищуривши глазки, продолжала медленно: - Вот Самойлович не им чета. И лицом, и голосом, и словом - всем взял! Настоящий лыцарь шляхетный! На лице гетманши появилась нежная улыбка; она потянулась, как кошечка, и произнесла с томным вздохом: - Хотя бы приехал, что ли? Ведь он говорил, что будет к нам скоро назад. Она помолчала и затем прибавила тихо с лукавой улыбкой: - Говорил, что всякая былинка тянется к солнцу. Разве я похожа на солнце? Потешный какой! - и гетманша рассмеялась веселым, задорным смехом. В это время со двора донесся чей-то суровый возглас: - Коня мне! Смех гетманши сразу оборвался. Саня подняла голову и, взглянувши в окно, произнесла с тревогой: - Гетман выезжает один со двора. Гетманша взглянула в окно и произнесла с пренебрежительной улыбкой: - Уж это он всегда, когда на него "какая-нибудь планета навеет"[10], уезжает в поле, размыкать свою "нудьгу", - и затем она прибавила уже совсем недружелюбно. - Не знаю, что это ему опять в голову запало, корился бы, когда нечего делать, а то еще опять войну затеет. Дождется того, что его отвезут татаре в семибашенный замок, или ляхи упрячут туда, откуда едва вырвал Тетеря Хмельниченка! - Несчастный гетман! Хмурый какой, как темная туча! - проговорила Саня. - Не дает покою ни себе, ни другим! - произнесла досадливо гетманша и снова принялась за низанье своих намист. XVIII Гетману подали горячего вороного коня; он вскочил на него, сдавил его бока "острогамы" и вынесся вихрем из Чигиринского замка в город, а затем в открытое поле. Подгоняемый ударами "острог" гетмана, кровный конь мчался стрелой; вскоре они оставили далеко за собой стены и башни Чигирина и очутились в широкой, безбрежной степи. Гетман пустил повода; конь начал мало-помалу убавлять свой бег и, наконец, пошел широким, спокойным шагом. Гетман сбросил шапку и обмахнул ею лицо. Быстрая езда слегка успокоила его. Неотвязная, жгучая, неразрешимая мысль снова овладела его головой, но теперь здесь, вдали от всех, он мог рассуждать уже спокойнее. Итак, что предпринять и предпринимать ли что-нибудь? Решаться надо скорее, скорее, пока союзные державы еще не привлекли на свою сторону татар. Совершится это - тогда уж конец всем надеждам. Но татары? Они ведь не пойдут все по пустому приглашению; ему надо всю орду, а орда двинется только тогда, если ей пообещаешь союз с Высокой Портой. Союз с неверным, с басурманом? Гетман поднял глаза к небу, словно надеялся отыскать там ответ, но небо было серо, безучастно и угрюмо. "Ислам-Бей указывает на Мультанское и Валашское господарства, - продолжал он дальше свои размышления. - Одначе жизнь их не зело сладка. Правда, тут допомагает еще жадность и корыстолюбие господарей, а все-таки турецкая рука тяжела! Это ведь не дряблая панская рука, ее одним толчком с плеча не стряхнешь! Татары - друзья, но друзья только для наживы... помощь их тяжка..." Гетман тяжело вздохнул и опустил голову на грудь. Многие казаки, а особенно кошевой запорожский атаман Сирко, сильно упрекали его за приятельство с татарами. Действительно татары, появляясь для союза с украинскими казаками, производили страшные опустошения в самой Украине, они уводили в плен целые толпы поселян, жгли их деревни, стравляли посевы. Благодатный край обращался в руину через этих союзников, жители бросали свои жилища и бежали в степь. Дорошенко знал это, это грызло и терзало его сердце, но он не мог здесь ничем помочь. Если союза с турками еще можно будет избегнуть, - думал он, - то от союза с татарами отказаться нельзя. Если отвергнуть этот союз, что ждет их тогда? Впереди смерть и унижение родины, гибель Запорожья, гибель всего того, с чем они сжились и для чего жили! Ха, ха! - улыбнулся горько Дорошенко. - Польша и Москва договорились смирять нас - значит, искоренять! И они этого достигнут, если мы вовремя не окажем отпор. Пока Украина была еще не разорвана и не опустошена войнами, - она могла бы бороться с ними, но теперь нет! Если бы еще силы ее были "сполучени", но разве можно положиться на Бруховецкого? Он не захочет выйти из повиновения этому миру, а если согласится, то только для того, чтобы выдать и его, правобережного гетмана, и всю старшину Москве. Ведь сам он накликал в Украину московских воевод и ратных людей! Он теперь, верно, торжествует, надеясь, что правобережный гетман со своими казаками совсем умалится! Но да не будет так! - вскрикнул он вслух, сверкнул своими черными глазами. - Все, что захочет доля, но только не этот договор! Кровь приступила к лицу гетмана, мысли его снова понеслись быстрее. Он мечтал о самостоятельности отчизны. Это была самая задушевная его мысль, самая страстная мечта. Вся действительность его клонилась только к достижению этой цели; для нее он готов был поступиться всем на свете: жизнью, гетманством, булавой. Все обещало ему успех, и вдруг этот договор одним ударом разбил все его надежды. Но Дорошенко не думал отступать, - он добьется ее, он соединит обе Украины! И гетман снова начинал перебирать в своем уме все возможные для этого средства и снова возвращался к союзу с татарами. И в самом деле, что удерживает их от союза с татарами? Одна только вера. Но если Правобережная Украина останется под игом лядским, разве они не станут утеснять веры, не станут мучить православных попов? Они будут хуже турок, хуже татар и всех бусурманов! Татары грабят и уводят в плен народ, но когда Украина соединится и окрепнет, ни один татарин не переступит через ее рубеж. Если бы даже пришлось соединиться с султаном, казаки ограничились бы только платой какой-нибудь дани, а правили 6 вольно своей речью посполитой; у турецких пашей не было здесь ни "маеткив", ни j хлопов, а польские магнаты сейчас же захотят вернуть себе; свои "добра", и права. Гетман поднял глаза. Тучи уже разорвались; на западе протянулись нежно-зеленые, золотистые и розовые полосы; по всему небесному своду уже проглядывала ясная лазурь; рассеивающиеся тучи клубились по ней легкой прозрачной дымкой; через минуту из-под озаренного светом причудливого края облака вырвались золотым снопом яркие лучи солнца и осветили всю степь. Все кругом заискрилось и ожило. Гетман невольно залюбовался этой картиной. Глубок тяжелый вздох вырвался из его груди. - И этот широкий степ, этот веселый край отдать в нее чуждым людям? - прошептал он тихо. Рвущая сердце тоска сжала его грудь. - Нет, нет! - вскрикнул он, подымая к небу свой взор. Пусть загину я смертью лютой, но Украина будет свободна "сполучена" опять! Гетман воротился в замок на взмыленном коне. На крыльце его встретил казак и сообщил ему, что в Чягирин прибили новые беглецы с левого берега, хотят виде его милость и сообщить ему важные "новыны". - Гаразд, гаразд! Прибыли вовремя, дети! - ответил весе гетман и приказал попросить к себе Бргуна, владыку и молодого монашествующего гетмана Юрия Хмельницкого. Когда приглашенные вошли в покой гетмана, они застали его шагающим большими шагами по комнате; лицо его бы воодушевлено, глаза горели решимостью и отвагой; все движения были быстры, порывисты. - Друзи мои, настало время действовать! - произнес громко, делая несколько шагов навстречу вошедшим. - призвал вас, чтоб открыть вам свою волю. - Говори, говори, гетмане! - произнесли разом Богун митрополит Тукальский. Это был высокий худой человек, с лицом желтого, пергаментного цвета, с седой бородой и черными бровями и глазами. Болезнь и страдания положили на его лицо свой оттенок, но, несмотря на это, в нем виднелась гордость и железная сила воли. Взгляд его черных умных глаз был необычайно пристален, он словно пронизывал человека насквозь. В Юрии Хмельницком, теперь уже во Христе брате Гедеоне, никто бы не узнал прежнего гетмана. На нем была монашеская одежда, черный клобук покрывал его голову. В его лице не было ни одной черты покойного гетмана Богдана, все черты его лица были мягкие, расплывчатые; голубые печальные глаза Глядели как-то тускло, словно думы его находились всегда не тут, а где-то далеко; весь он казался каким-то хилым, беспомощным и больным. - Садитесь же, друзи мои, - произнес торжественно Дорошенко, - слушайте меня. Все уселись. В комнате становилось темно; слуги внесли зажженные канделябры и, .поставивши их, удалились. - Друзи мои, - заговорил Дорошенко, - должны ли мы подчиниться учиненному покою? - Нет, никогда! - вскрикнули разом Богун, владыка и низложенный монашествующий гетман. - Должны ли мы дбать про "еднисть и самостийнисть" отчизны, или, опустивши руки, отдать ее "на поталу" врагам? - Покуда крови есть хоть одна капля в жилах, будем бороться за нее. Головы свои сложим, а не склоним шеи в лядском ярме! - вскрикнул Богун. - Святым крестом заклинаю вас, дети, ищите "самостийности" отчизны, - произнес с одушевлением владыка, - чтобы не погибнуть и вере святой, и нам самим. Даже лицо Юрия Хмельницкого оживилось при этих словах. - О гетмане! Верни, верни назад нашу несчастную Украину, чтобы хоть душа моего бедного батька успокоилась на небесах, - вскрикнул он, протягивая к Дорошенку руки, и закрыл ладонями лицо. - Так слушайте же меня, друзи мой! - И Дорошенко заговорил горячо и сильно. Если бы это было "за часы" гетмана Богдана, они могли бы померяться силами и сами, но теперь нечего об этом и говорить. Ненавистный Бруховецкий никогда не пристанет к такому союзу. Положим, печалиться о нем нет никакой нужды: все города и все левобережные полки перейдут на их сторону и сами. Но против них, по силе этого договора, выступят и Польша, и Москва. Против таких сил самим казакам не устоять. Им надо искать подмоги, единая подмога - татары. И гетман стал объяснять своим слушателям необходимость этого союза, все его слабые и сильные стороны. Чем дальше говорил гетман, тем сильнее становилась его речь. Слова его падали на сердца слушателей, как искры на сухую траву, - и пламя воодушевления охватывало их. Под влиянием его опасность татарского союза казалась такой ничтожной, и величие самобытной Украины таким близким и осуществимым! Только глаза владыки смотрели вперед холодно и пронзительно, его не касалось это одушевленье, союз с татарами не представлялся ему таким безопасным, но он знал, что другого выбора нет. - Постой, друже, - перебил, наконец, гетмана Богун. - Но пойдут ли с нами запорожцы? - А что ж, разве они станут ждать, пока Польша и Москва i придут усмирять их? - Так, но союз с бусурманами... Ты знаешь, что Сирко ненавидит их, а куда Сирко, туда и все Запорожье! - Мы отправим к нему послов, он не явится разорителем отчизны. Чего бояться союза с татарами? Татары не угнетали нашей веры. - Разве не с татарами покойный гетман Богдан выбил всю Украйну из лядского ига? - произнес владыка, устремляя на Богуна свой проницательный взор. - Когда огонь в разумной, и твердой руке, он не делает зла, а если выпустишь его - рук, тогда жди пожара. - Святое слово, отче! Но Туреччина... - Туреччина еще впереди! - вскрикнул Дорошенко. - Теперь нам надо только освободить отчизну, а там посмотрим! нужно ли нам искать еще побратима, или удержимся и сами. Будем же, друзи, готовиться к "остатнему" бою, - отныне мы уже не союзники польского короля. - Слава, слава тебе, гетмане! Вот это так дело! - вскрикнул Богун, заключая Дорошенко в свои объятия. - И да будет между нами едино стадо, един пастырь, заключил владыка, осеняя Дорошенко крестом. Весть о решении гетмана разнеслась на другой день с быстротой молнии по всему замку, а оттуда и по Чигирину. Восторженное настроение охватило всех. Имя Дорошенко повторялось всюду. Открытый разрыв с ляхами и решение до бывать левую Украину привлекли к нему многих. В замке закипела горячая работа. Готовили универсалы, отправляли послов на Запорожье и к татарам, собирали полки, отсылали гонцов в левобережные города. Мазепа стоял на носу байдака, несшегося вниз по течению, и ощущал, как в груди у него приятно улеглось спокойствие после ужасной тревоги, испытанной им во время перехода через пороги; теперь старый батько Днепр нес победоносно царственным спокойствием свои глубокие воды, и такое ай радостное, победное чувство овладевало и молодым подчашим, смело смотревшим вперед на зыбкую, прозрачную гладь, загоравшуюся вдали алым заревом от лучей склонявшегося к горизонту солнца. Как эта покрытая золотою мглою даль не давала глазу проникнуть в свои тайны, залитые блеском и сверканием розовых лучей, так загадочно и ярко светилась в сердце Мазепы надежда на то, что и его жизненный путь озарится радостями и поведет к победе и счастью. Даже томившая его во время пути разлука с Галиной, с этим чистым и прекрасным ребенком, овладевшим его душой, начала ослабевать в своей едкости, заглушаясь другими сильными ощущениями и ожиданием того, что посулит ему в дар будущее. Кроме того, Мазепа утешал себя еще тем, что на Сечи он пробудет недолго, а затем на обратном пути непременно заедет на хутор. Постоянно меняющиеся картины берегов отрывали от Галины его мысли, и наконец Мазепа совершено погрузился в созерцание окружающей красоты. Дикие скалистые берега Днепра уже отбежали назад, а теперь тянулись все волнистые, покрытые высокой травой. Чем дальше, тем шире становилось лоно реки. И эта спокойная широкая лазурная дорога, и эта безлюдная величественная степь, прильнувшая к ней, и этот живительный, полный свежего аромата воздух вливали в сердце чувство необычайной бодрости, воли и отваги... Уже все пороги остались далеко за путешественниками, но все-таки по дороге то там, то сям попадались огромные гранитные скалы, подымающиеся из воды. - Камень Перун, Богатырь, Ластивка! - перечислил их седой казак "лоцман", сидевший за Мазепой на куче свернутых канатов. Но вот широкое русло реки начало дробиться выплывавшими навстречу островами; покрытые сплошь яркой изумрудной зеленью, они словно вырастали из прозрачных струй воды. Вот лодка вступила в широкий пролив, образовавшийся среди двух длинных островов. Свежей лесной прохладой и ароматом пахнуло на путешественников; длинные тени рощицы, покрывавшей весь остров, закрывали собою пролив. Мазепа сбросил шапку и глубоко вдохнул в себя чудный лесной воздух. - "Виноградный" и "Соловьиный"! - возгласил седой лоцман, указывая на острова. - Здесь мы всегда "спыняемся" кашу варить; ну да теперь нечего; скоро уж и Сичь. Название острова было действительно справедливо: над островами и над проливом кружились массы птиц; соловьиные трели оглашали весь воздух. Кругом было так вольно, так дивно прекрасно! И эта красота, эта необъятная ширина развертывающейся перед ним картины наполняла сердце Мазепы чувством необычайной любви и близости ко всему окружающему его; он чувствовал, что его сердце связывают с этой землей такие крепкие корни, которые не разорвать никогда, никому и ничему; он чувствовал, что этот синий батько Днепр, и эта вольная степь, и это родное, ласковое небо, опрокинувшееся над ним таким безмерным куполом, дороги ему, как что-то живое, одушевленное, как нежная рука, как улыбка, как голос матери! Что, если оторвать его от них - он зачахнет, завянет, как срубленное молодое деревцо. Между тем лодка минула остров и снова выплыла на широкую гладь реки. - Эх! - произнес с глубоким вздохом седой лоцман, словно в ответ на мысли Мазепы, - нет ведь на свете другой Украины, как нет и другого Днепра! Он замолчал, молчал и Мазепа; радостное, рвущееся чувство теснило его грудь; в сердце закипали молодые, счастливые слезы, и жизнь казалась прекрасной и столько надежд виделось впереди. А лодка между тем все плыла, да плыла по этой величественной дороге, не встречая никого на своем пути. Но вот Днепр разлился еще шире и, описав крутой поворот, повернул прямо на юг. Течение заметно усилилось; подгоняемый дружными ударами весел, байдак понесся еще быстрее. Вдали засерели какие-то каменные громады. - А это что такое? - обратился с вопросом к лоцману Мазепа. - Это "Кичкас", - ответил тот. - Видишь, как бурлит и стонет вода, это Днепр сразу сужается, вот увидишь там, подле "Кичкаса", он такой узкий станет, что татары и коней переправляют через него вплавь! Действительно, течение усилилось; вода кругом бурлила и мчалась вперед, байдак также мчался стрелой, еще один; поворот реки, и вода с шумом ворвалась в узкое ложе, стесненное с двух сторон отвесными каменистыми стенами. Мазепа едва пришел в себя от такой быстрой перемены. XIX Несмотря на то, что солнце еще стояло над горизонтом, ущелье было мрачно и темно; направо и налево тянулись сплошь серые, гранитные стены. Это были не скалы, не горы, а сплошные громады седого гранита, пробитые рекой. Они подымались из воды совершенно отвесно; казалось, нигде нельзя было бы причалить к ним лодку и вскарабкаться на них Стесненная в этом каменном коридоре река мчалась с необычайной быстротой. Глубокие трещины бороздили каменные громады; в некоторых местах они раскололись и свисали какими-то ужасны ми глыбами, готовыми ежеминутно сорваться в реку; то там то сям виднелись пятна седого мха. Тени от этих высоких громад наполняли собой все пространство; воды реки казались черными и холодными. Только полоса развернувшегося над головой лазурного неба напоминала о том, что за этими холодными каменными глыбами стоял яркий летний день. Картина была величественна, мрачна и угрюма. Перед этими каменными громадами огромный байдак казался какой-то жалкой скорлупой. Весь поглощенный этой картиной, Мазепа стоял неподвижно на носу байдака. Вдруг издали донесся отдаленный гул, словно ропот морского прибоя, только более ровный и постоянный. Мазепа с тревогой устремил вперед глаза и напряг зрение; ничего не было видно, но шум заметно рос и усиливался. - Новый порог, и, кажется, самый грозный, - промелькнуло у него в голове. На "чардак"[11] вышел сам кошевой и несколько казаков. За дорогу Мазепа успел еще более сблизиться с Сирко и еще лучше узнал его чуткую, бесхитростную душу. - Что это за новый порог? - спросил быстро Мазепа, когда Сирко подошел к нему и стал с ним рядом на носу. - Где там у черта порог? - ответил, не выпуская изо рта люльки, Сирко и поправил осунувшийся пояс. - Да вон там гудит и бурлит, как "скаженый", - указал рукою Мазепа. - Хе! Какой же это порог? - улыбнулся Сирко и, вынувши изо рта люльку, плюнул далеко в сторону. - Это Хортица к нам приближается, а на ней гудит Сичь, или лучше сказать "прысиччя", потому что самая Сичь по той стороне острова. Только чересчур что-то разбушевалось "прысиччя": отняли ль добычу у татарских "харцыз", либо с "полювання" какого-нибудь возвратилась ватага... Да, что-то уж необычное... - Кошевой почесал себе затылок и, поправивши шапку, прибавил: - А вот побачим, почуем! Байдак круто повернул направо, и вдруг каменные громады сразу оборвались, словно упали в воду; целые снопы золотых лучей заходящего солнца ворвались в угрюмый каменный коридор; перед путниками распахнулась бесконечная лазурная даль реки, залитая золотом и огнем. И в этом золотистом тумане подымался прямо из воды, словно затонувший корабль, огромный и темный остров. Все на байдаке пришло в движение. - Вот оно, Запорожье, наша Сичь-ненька, - произнес с чувством Сирко, снявши почтительно "шлык". Казаки обнажили головы, Мазепа тоже поднял машинально высокую шапку и обернулся быстро в ту сторону, куда глядели казаки. Ему бросилась сразу в глаза пестрая и оживленная картина, захватывающая всякого зрителя своей кипучей жизненной силой. Берег Хортицы, высокий и отвесный, усеянный крутыми глыбами камней, торчащими по приподнятому тремя выступами искусственному валу, тянулся и загибался вдали. На берегу у причала, куда широкой дугой загибал уже байдак, копошился и сновал группами разношерстный народ. Шум и гвалт, защищенный сначала каменной стеной и казавшийся тогда глухим рокотом, теперь сразу ударил по ушам резкостью бушующих звуков: в этой грубой какофонии основной тон держали раздававшиеся во всех углах глухие и звякающие удары, и на этом уже фоне вырезывались перебранки, крики и песни. Направо и налево от пристани тянулась ломаной линией флотилия чаек; на некоторых копошились обнаженные люди и что-то в них заколачивали; другие чайки были вытащены на берег и конопатились да смолились; вокруг последних стояли клубы черного дыма от разложенных под валами костров. С нескольких чаек в проток Днепра закидывали невод. У берега и на середине реки барахтались и вспенивали, воду могучими взмахами рук сотни бронзовых тел, брызгая во все стороны, фыркая и издавая какое-то громкое ржанье; другие помогали загонять рыбу в закинутый невод. Выкупавшиеся уже фигуры лежали на откосе берега, предаваясь созерцательной лени. Выше за ними сидела и полулежала группа казаков в роскошных, дорогих, но изорванных и запачканных дегтем жупанах, кунтушах и турецких куртках и громко с увлеченьем спорила о чем-то и кричала. Впрочем, и среди купающихся, и среди конопатящих чайки, и среди лениво отдыхающих на берегу всюду слышались какие-то гневные крики, проклятья и целые каскады брани. Обычное раздольное житье Запорожья, видимо, было чем-то неожиданно нарушено. Из-за вала доносился еще больший шум, словно за этими откосами, увенчанными выставившимися жерлами "гармат", шла кипучая битва. Байдак пристал к причалу; бросили веревки на берег, но несмотря на крики рулевого, никто их не поднял и не привязал к забитым во многих местах "палям". - Да соскочите, хлопцы, который! - крикнул Сирко, - и закиньте сами, а то ведь этих лежебок никогда не дождешься на перевозе; бей меня сила Божья, коли я их не покараю, лишивши дня на три оковитой. Из отдыхавших невдалеке казаков, с заброшенными под голову руками, поднялась одна фигура атлетического сложения, узнавшая, видимо, кошевого по голосу, и подошла с любопытством к байдаку. Заходившее солнце ударяло прямо в глаза запорожцу, и он, поднявши руки щитком, присматривался к выходившим на "загату" приезжим. В полной наготе своих форм он был великолепен; стройная мускулистая фигура его, облитая теплыми тонами заката, напоминала дорогую бронзовую статую какого-нибудь гладиатора, перенесенную из пышного римского дворца на этот дикий берег. - Хе! Пане кошевой, батько наш. Вон оно кто! - заговорил радостно атлет, узнавши Сирко. - А я смотрю и дивлюсь: какой это там "велетень"! Аж это орел наш! Будь же здоров и славен вовеки! - Здоров будь, Степане! Спасибо за привет, любый обозный! - обнял его Сирко. - Душно, что ли? - окинул он приятеля ласковым взглядом. - Ге, пане отамане, парит... Смыкнули, правда, грешным с досады делом, окаянной, так она еще больше разобрала! Ну, вот и прохолаживаемся. - Да что это у вас за шум, за гвалт? Ярмарок, что ли, "розташувався" на горе, на прысиччи или "прыгода" какая? - Прыгода, не прыгода, а вот пришла "звистка" про Андрусовский договор, ну, наши и всполошились: Москва, видишь, замирилась с ляхами, половину Украины отдала ляхве на поталу, а наше Запорожье подклонила под два кнута, под ляшский и московский, да еще сказано в договоре, что коли посмеет брат брата оборонять, так против него выступят и московские, и польские "потугы". Сирко остолбенел. Слухи об Андрусовском договоре носились уже по Украине два года и волновали умы людей; но так как послы обеих держав уже съезжались раз для подписания договора, но, не сойдясь в условиях, разъезжались, то в сердцах казаков начинала зарождаться надежда, что московский царь. все-таки отстоит и оттянет к себе правую Украину. И когда Сирко рассказывал Сычу про Андрусовский договор, в душе его все-таки теплилась надежда, что "не такой страшный черт, как его малюют", и что царские послы все-таки поднесут клятым ляхам дулю и отберут у них правую Украину. И вдруг это известие, да еще с новой подробностью о подчинении Запорожья двум державам! Сирко был истинным запорожским батьком: Запорожье представлялось для него земным раем, запорожец - живым идеалом и запорожские войны и набеги на мусульман - святым подвигом во имя Христа. Эти каменистые, защищенные порогами острова он считал сердцем Украины. Вся кровь бросилась в лицо Сирко; если б это не был его приятель обозный, он крикнул бы: "брешешь ты, собачий сын, а вот чтоб ты не плескал таких паскудных речей, - вырву я тебе твой брехливый язык". Но это был обозный Степан, в правдивости которого нельзя было сомневаться, и холодный ужас прокрался в его бесстрашное сердце. А что, если правда? Задал он себе вопрос и тут же с последним напряжением постарался отвергнуть его: нет, это ляхи подсылают смутьянов, чтобы породить смуты и обессилить их. - Да не может, не может быть! - заговорил он вслух. - Это вас смущают охотники до "шарпаныны". Чтоб московский царь отрекся от своих единоверных братии и отдал бы их под бунчук пана шляхтича и ксендза-иезуита! Никогда! - Эх, да и "упертый" же ты, батьку, - улыбнулся обозный, - а знаешь, как говорят старые люди: и хочет душа в рай, да грехи не пускают. Видишь - ляхве теперь какой-то бес помог, и она "вгору" пошла. Царским рослам удалось только выговорить для себя Киев на два года, а потом и он к ляхам на "вечные и потомные" часы отойдет. - А я вам говорю, что все это брехня! - крикнул грозно Сирко, - мне и Дорошенко говорил, что не будет этого договора. - Да он же сам, гетман Дорошенко, и послов к нам с письмами да универсалами прислал, - перебил его обозный. - Что-о? - отступил от него Сирко, словно не понимая его слов. - Ну да, тебя ждали, сам побачить, - продолжал обозный, - да туг еще приезжал к татарам посол из Москвы, боярин Ладыженский, ну, его хлопцы немного пошарпали и нашли него разные бумаги, с которыми он к татарам ехал, там все и вычитали. Приказывает-де наш пресветлый государь не толькко не воевать ляхов, царских приятелей уже выходит, а даже усмирять правобережных казаков, бунтарей и рабочий люд. - Да это брехня, брехня, не к тебе речь, - заговорил взволнованно Сирко. - Да слыханное ли дело, чтобы православный царь отступался от своих детей православных, да еще в пользу католиков-иезуитов, да еще принял бы к себе в союз басурман? Да пусть он слово скажет, так мы с московским ратями перекинемся на правый берег, отобьем его от ляхов и присоединим назад. И Дорошерко, и владыка, и все едность будут. - Да так и мы мирковали, а теперь выходит - зась! Да Ладыженский все про другое, все наперекор. Мы ему говрим, не хотим и не станем лядского ярма носить, а он нам: "Не печальтесь ни о чем: ваша служба у великого государя забвенна не будет"! Ну, его и посчитали за "шпыга".[12] Не поверили и как "шпыга"... - Прикончили?! - Да что-то такое... "пожартовалы".. не бреши, мол, "непутящых" речей... - "Погано, Тетяно", - покачал головой Сирко, и брови нахмурились, - ведь он царский посол. - Да какой же посол, коли говорит такое, что впору лишь басурману! Да вот поезжай сам с Богом, порасспроси: там тебе про все досконально расскажут, да и послы Дорошенко-вы там, прибыли чуть не сегодня. Ошеломленный известиями, ломавшими совершенно установившиеся у него убеждения, встревоженный происшествием с послом, Сирко поспешно сел на коня и направился торопливо к низкому подземному проходу в валах, укрепленному скованным частоколом. Мазепа и сопровождавшие кошевого казаки последовали за ним. За проходом открывалась довольно обширная площадь, тянувшаяся дугой и огражденная с противоположной стороны еще высшим валом с грозным бруствером, уставленным большого калибра гарматами. Под первым и под вторым валом ютились разные землянки, обмазанные глиной хаты и подвалы для складов; на некоторых хатах торчали на палках пустые боченки и фляги и возле таких толпились и орали о чем-то шатающиеся фигуры; у других землянок - сверкало в открытых горнах раскаленное железо и над ним мелькали, подымаясь и опускаясь, тяжелые молоты; у третьих - лежали вороха обручей и бондари набивали их на бочки и боченки, у четвертых - слесаря оттачивали сабли и копья на вертящихся камнях, метавших с визгом и треском целые снопы сверкающих искр. Но вся эта картина будничного труда была закрыта сплошными толпами сновавшего и суетившегося на "майдани" народа. В разных углах площади стояли обнявшиеся группы, волнуясь, жестикулируя энергически, махая шашками и кулаками. Однако большинство казаков делилось на две группы: одна теснилась подле большого листа какой-то грамоты, прибитой на высоком шесте. Видно было, что кто-то читал ее вслух, но беспрерывные взрывы проклятий и брани прерывали его слова. Другая часть толпы окружала двух старых запорожцев, очевидно, послов Дорошенко, среди которых находился и Палий. Отдельные личности перебегали от одной группы к другой, подзадоривая и возбуждая разгулявшиеся, видимо, страсти. Всюду кипел гнев, но о чем шел спор, о чем раздавались крики - разобрать было невозможно. Подойдя к толпе, окружавшей прибитую на шесте грамоту, можно было слышать такие выкрики: "Не саблей нас взяли! Так нечего нас и делить! Довольно уж нас соболями кормить! Вывести сейчас ратных людей из Кодака! Перебить их всех, как Ладыжина! Да коли наше не в лад, то мы и назад! Вот что!" Подле Палия и старых запорожцев росли крики: "За едность, панове, за едность! Разорвали нас на три части. Так не будет по-вашему! Дорошенко гетманом! Такого премудрого воина нет во всей Польше, не то что в Украине! Да и душа у него казацкая: он с деда и прадеда гетманом... Бруховецкого на палю! Кто за зрадника руку тянет, тот сам зрадник. Запроданец он, антихрист!" В третьей группе уже кричали: "Одностайно, однодушно! Да сейчас же! На Бруховецкого! Раду, раду созвать! Что ж, что батька нема - и с дядьком раду отбудем". Сирко подвигался медленно вперед, объезжая осторожно лежавших во многих местах неподвижно и отчаянно храпевших запорожцев. Мазепа изумлялся, как это их не давила бушевавшая, и метавшаяся во все стороны толпа. Давно еще, служа у короля, он приезжал на Запорожье с каким-то посольством. Но тогда Сечь не произвела на него такого впечатления, как теперь быть может, тогда вышло более тихое время, или его самого, воспитанного в вольных правах казачьих, не поражала картин на запорожской воли, но теперь, после придворного изысканного этикета, после эпического спокойствия на хуторе, это бушующее море голов показалось ему каким-то странным разъяренным зверем, грозно кричащим тысячью голосов. Эти бронзовые, загорелые лица, дышащие дикой удалью и отвагой, эти гигантские, мускулистые тела - все это представляло из себя действительно такую необоримую силу, к торой, казалось, не могло ничто противостоять. Мазепа видел и пышные разодетые войска французского короля, и строго вымуштрованных германских гигантских солдат, но подобных закаленных воинов - он не встречал нигде и никогда! И однако сила их зависела, видимо, не от одних мускулов и умения владеть оружием, - здесь было еще что-то невидимое, но бесконечно сильное, придавшее такую геройскую отвагу всем этим железным людям. Вся площадь кипела, - но это не было собрание возмущенных солдат. Нет! Здесь каждый из этих возмутившихся казаков мог через минуту стать кошевым атаманом и по своему умственному уровню он не оказался бы ниже занятого им положения. Каждый из этих казаков принимал активное участие всей политической жизни своего края, он знал и понимал интересы и считал их своими личными, более дорогими чем интересы родной семьи. Отсюда происходил и тот беззаветный фанатический патриотизм, которым жил и дышал каждый запорожец. Этим объяснялось и то единодушное, горя воодушевление, которое охватило все Запорожье при известии об Андрусовском договоре. XX Мазепа с интересом присматривался к тысячной толпе героев и теперь ему становилось понятно, почему перед этими львами, готовыми полечь каждое мгновенье за свою отчизну, бежали и татарские полчища, и пышные польские войска. - Да, потерять это пышное гнездо - значит потерять всю Украину, - думалось ему. Но между тем в этой толпе было и что-то страшное: видно было, что страсти запорожцев были разогреты до последней степени и при обычной способности толпы поддаваться одному какому-нибудь увлекательному слову - вся эта масса могла броситься очертя голову и наделать непоправимых бед. И при одной этой мысли Мазепе становилось жутко. - О, если б придать этому Запорожью более стройный порядок, если бы употребить разумно его силы, - чего бы тогда можно было достигнуть! Быть может, не нужно было бы и "побратымив" по всему свету искать! - думал он, внимательно присматриваясь и прислушиваясь ко всему происходившему вокруг него. Наконец, некоторые казаки узнали Сирко. - Батько, батько кошевой тут! Наши головы! - кланялись они низко, расчищая с помощью кулаков ему дорогу. - Набок! Батьку дорогу! - кричали другие; толкая в плечи прохожих. - Позаливали себе очи и ничего не видят! Эй, пьяницы, набок! - Сам ты набок! - отбранивались те. - Или я сверну тебе шею набок! Я казак вольный, - иду, куда ноги ступают, ни ты, ни сам я - им не указ! Но вскоре по всей площади разлетелась весть, что кошевой, батько, славный лыцарь Сирко вернулся. Крики и брань стали стихать; обрадованные запорожцы, любившие беззаветно своего предводителя, побежали ему навстречу и окружили стеной наших путников, подъезжавших уже ко второму проходу. - Здоров будь, батько! Витаем пана кошевого! Век долгий нашему "велетню"! Слава, слава! - понеслись со всех сторон радостные приветствия и слились в какой-то порывистый гул. Шапки, шлыки полетели вверх, там и сям раздались пистолетные и мушкетные выстрелы; кто-то бросился даже к "гарматам", но "гармаши" остановили усердных: выстрелами из орудий созывалась великая Сичевая рада, а это могло делаться лишь по приказанию кошевого. - Здорово, здорово, детки! - снял Сирко шапку и поклонился на все стороны. - Как поживаете? Что нового? Чего вы заволновались, с радости или с горя? - Да какое, батьку, с радости? - отозвался один сивоусый запорожец с тремя перекрестными шрамами на лице, - скорее с горя. - С горя, с горя, - подхватили соседи, и это слово пошло перекатываться по майдану. - Да с какого горя? Горилки не хватило, или рыба перевелась? - попробовал еще подшутить кошевой. - Что горилка! Не о том, батьку, речь! - возразил строго старик. - Разве это не горе, что Украину разорвали надвое? Разве это не горе, что одну половину отдали на съедение ляхам, а другую трощит Бруховецкий? Разве это не горе, что над Запорожьем поставили чуть ли не четверо панов я трое из них точат зубы, чтоб проглотить нас живьем? За что же мы с казаками и несчастным поспольством лили кровь и гибли, за что? За права свои, за вольности, за веру, за братьев, а теперь выходит, что за все это нас бить в три кнута? - Не бывать тому, не бывать! - раздался грозный возглас тысячной толпы, и эхо повторило этот чудовищный крик. - Да слушайте, панове, вас одурили, - заговорил взволнованным голосом кошевой, думая хоть немного успокоить толпу, но ему не дали дальше говорить. - Как одурили? Кто одурил? - закричали кругом. - Вот послушал бы, что говорил посол, пока не заткнули ему рта, да вон и Андрусовский договор, смотри сам! Сотни рук поднялись в воздух по тому направлению, где белела прибитая высоко на доске грамота. Толпа слегка распахнулась. - Читай, читай! - подтолкнули казаки одного молодого запорожца. Но Сирко не нужен был чтец; зоркий взгляд его впился в бумагу и сразу же упал на место, касающееся Запорожской Сечи: "И вниз Днепра, что именуются Запороги, и тамошние казаки, в каких они там оборонах, островах и поселениях своих живут, имеют быть в послушании, под обороною, и под высокою рукою обоих великих государей наших, на общую их службу", - прочел он и последнее сомнение исчезло. Он хотел дочитать до конца всю бумагу, но кругом стоял такой крик, что сделать это было решительно невозможно. - А что, теперь сам "упевнывся"! - кричали кругом голоса - Вот какая нам "дяка"! Да и гетман Дорошенко нам в универсале пишет, что теперь, мол, и Москва, и поляки нам вороги! - Вороги! - подхватила снова с грозным криком вся толпа! - А все через кого? Через Ивашку Бруховецкого! - раздался в это время чей-то зычный голос. - Через него вся беда сталась! Это он ездил в Москву, он навел к нам господ ратных людей, он "намовыв" царя половину Украины ляхам отдать! - Он, он! Антихрист! - закричали отовсюду. Толпа вся ожила: гневная, бушующая, она искала и жаждала мести - и вот ненавистная жертва была отыскана. - Так смерть же зраднику! Веди нас зараз на Ивашку, батько! Веди! Веди! - загремела вся площадь, и все голоса смешались в одном ужасном и грозном реве. - Смерть "зрадныку"! Смерть! Сирко окаменел; по этому крику он почувствовал, что толпа возбуждена и наэлектризована до последней крайности, а при таких обстоятельствах настроение ее могло перейти в всесокрушающую бурю. - Стойте, панове казаки, славные лыцари-запорожцы, - заговорил он громко, высоко подымая над головой шапку. - Про такие дела негоже говорить на прысиччи, есть на то сичевой "майдан". Не будем же ломать наших святых "звычаив", этим мы обидели б нашу Сичь-маты и нашего Луга-батька, а будем чинить все по нашему закону и по старине. Дайте же кошевому вашему час, прочитать с вашим писарем эти универсалы, просмотреть толком Андрусовские "пакты" и выслушать гетманских послов, и потом уже мы, "обмиркувавшысь" с нашим атаманьем, велим ударить в "склык" да в гармату и созвать великую раду. А на чем рада порешит, так тому и быть, тому и я слуга! - Правда, правда, пане кошевой! - зашумели радостно передовые ряды, удовлетворенные атаманским решеньем. - Разумное твое слово! За твою голову костьми ляжем! - Век долгий кошевому батьку! Слава! Вот рассудил, как Соломон! Эх, голова! - вспыхивали то там, то сям похвалы и сливались в общий восторженный гул. Сирко только кланялся на все стороны, а толпа, воодушевленная уже не местью, а более высоким патриотическим чувством, несла своего батька почти на плечах. Мазепа с остальными казаками был совершенно оттерт и остался пока на присечьи. Настроение толпы сразу изменилось. Оставшиеся на присечьи уже с успокоенными лицами стали рассуждать о событиях, толковать о разных способах спасения отчизны, а больше всего хвалить разум своего кошевого и его мудрое слово. Каждый уже чувствовал себя не рабом пагубной для него силы, а полноправным господином и законодателем. - Что ж, братцы, при нашем батьке тужить нам нечего, - говорил авторитетно седой запорожец с почетными шрамами на лице, - "обмиркуемося" и все с ним рассудим, кого бить, а за кого стоять. Правду говорит пословица: вперед батька и в пекло не сунься! Между тем толпа совершенно оттиснула Мазепу и приблизила его к той группе, где стояли Палий и Дорошенковы послы. Мазепа придержал коня и стал прислушиваться: здесь все толковали о единой Украине и о гетмане Дорошенко. - Так, так, - говорил один почтенный казак с совершенно ястребиным носом, - Дорошенко пусть над всей Украиной гетманует: он казак старый и поле знает. - Го-го! Боятся его ляхи, - такого премудрого волка не то что в Украине, а и во всей Польше нет! - Еще бы, он и с деда, и с прадеда гетман! - Дед его Кафу "внивець обернув"[13]! - сыпались отовсюду одобрительные замечания. - Так, так, - продолжал старший казак, - за Дорошенко, да за едность нашу и будем стоять, а если вздумают к нам польские послы навернуться, так мы им покажем вот что! - поднял он кверху кукиш. - А может, что и получше! - послышались в толпе веселые голоса. - Не надо нам теперь никого, опричь гетмана Дорошенка. Ни москаля, ни ляха! Сами себе будем пановать! - кричали уже кругом. - Только и басурмана не надо! Не хотим с ним знаться! Пусть себе Петро про них и не думает! Мы за ним всюду, куда он ни поведет, только с басурманами нам каши не варить! - раздались возгласы с противоположной стороны. - Да слушайте, панове, чего вы дарма горло дерете? - закричал, надрываясь от натуги, Палий, - ведь гетман только за помощью их зовет, а не в ярмо к ним идет. А чего нам бояться татарской помощи? Не с татарами ль гетман Богдан вызволил нас из лядской неволи? - А не татаре ль "зрадылы" его под Берестечком и тем "запровадылы" всех нас в погибель! - ответил ему чей-то зычный голос из середины толпы. - Не они ли грабят нас не хуже ляхов! В полон уводят и жен, и детей наших! С татарином дружи, а аркан наготове держи! - посыпались отовсюду гневные восклицания и, наконец, перешли в общий возглас: - Не хотим басурман! j Напрасно Палий напрягал весь свой голос, его не было слышно за общим криком. Казалось, еще минута, и готова была бы закипеть жестокая свалка. Мазепа подумал, что теперь настало время сказать ему свое слово. - Панове товарыство низовое, а дозвольте мне одно слово сказать! - произнес он громко, слегка выступая вперед конем. Ближайшие ряды отступили перед лошадью, все невольно оглянулись на этого верхового незнакомца, свалившегося им словно с неба на головы. азепа воспользовался этим мгновеньем молчания и продолжал дальше. - А помните ли вы, панове, старую казацкую поговорку: "Бога памятуй, а и черта не забывай". То-то и спрашиваю вас, когда человек тонет, а кругом не за что ухватиться, только за острую косу, будет ли он размышлять в ту минуту о том, что урежет себе руку, или будет думать только о том, как бы свою душу спасти. Ведь рана-то на руке заживет, а душа погибнет, ее не воротишь. - Хе, хе! Вот что придумал, - послышалось несколько голосов, - да когда тонешь, ухватишься не то что за косу, а и за шило. - Так разве же мы теперь не тонем, панове? - продолжал Мазепа. - Разве уж не идет ко дну и наша родина, и наша едность, и наша воля? Татаре разоряют и грабят, - правда. Но от грабежа можно оправиться, деньги - дело наживное, говорит нам пословица, а если мы теперь упустим время и не злучим нашу отчизну, то уж не спасем ее никогда! Мазепа всегда говорил хорошо и увлекательно, но теперь, возбужденный сам этим известием, этой сценой и целой толпой слушателей, с сердцем, полным горечи и тоски за участь родины, он говорил необычайно сильно и красиво. Сидя на лошади, он был весь виден казакам, и его голос, его слова, его прекрасная наружность и горящие воодушевлением глаза производили сильное впечатление на окружающих. Неизвестность же его появления возбуждала еще больший интерес к его личности. Все слушали его с большим вниманием. - Так не будем же спорить, панове, брать ли в союзники басурман или нет! Будем дбать прежде всего про едность отчизны. Лучше тело свое погубить, да душу спасти - говорит нам святое письмо. А не наши ли души ответят перед Господом Богом, когда мы "занапастым" свою отчизну под лядским ярмом. Ведь нет у нее ни батька, ни матери, нам поручил Господь за нее и ответ давать! - Ну и врезал! Вот так сказал! Ей-Богу, правда! - посыпались отовсюду восторженные возгласы. - Да откуда ты взялся, бей тебя нечистая сила? С неба свалился, что ли? Некоторые же седоусые запорожцы, растроганные словами Мазепы и высокою миссией, которую он приписывал им всем, даже усиленно заморгали глазами. Толпа окружила Мазепу; Палий тоже подошел к нему и вдруг вскрикнул радостно: - Да не тебя ли, пане-брате, я видел на хуторе у дида Сыча? - Я там был и оттуда еду, - ответил Мазепа, всматриваясь пристально в лицо совершенно незнакомого ему казака. - Только пана запорожца я не припомню. - Еще бы, - засмеялся Палий. - Когда я туда приезжал, так пан был бездыханен, трудно ему было что-либо помнить. А ведь это я пана от коня отвязал и вместе с Богуном внес в хату... И вот, благодаря Бога, вижу живым и здоровым, и нашим, как я и говорил. - Спасибо за лыцарский "вчынок" незнакомый мой друже, - протянул ему тронутый Мазепа обе руки, и соскочил с коня. - Я Мазепа, из русской шляхты герба князей Курцевичей, и душой казак. А как же мне величать моего молодого спасителя? - Семеном Палием, - заключил в объятия Мазепу казак и почувствовал в то же мгновение какое-то неприятное чувство, шевельнувшееся холодной змеей в его груди. Это, верно, от того, что он назвал себя шляхтичем. "На польский лад, паном", - подумал Палий и постарался задавить это неприятное впечатление, но оно упорно стояло в его сердце. Между тем, слова Мазепы снова разогрели толпу. - Правда! Правда, казаче! - закричали кругом. - Верно ты рассудил. Пусть себе там гетман Дорошенко обирает нам какого захочет побратима, а мы тоже дремать не будем! Гайда на Кодак! Повыгоним оттуда всех ратных людей. Да и ты с нами, если ты и саблей умеешь так орудовать, как языком, будешь у нас головой! - На Кодак! На Кодак! - подхватили кругом десятки и сотни голосов. XXI Мазепа с изумлением заметил, что слова его произвели совершенно противоположное действие: вместо того, чтобы успокоить толпу и остановить готовое сорваться возмущение, они разгорячили ее еще больше. Но видимо, ничто не могло уже теперь успокоить толпы. Ее возбужденная донельзя энергия искала себе выхода, какого-нибудь реального дела, которое можно было бы начать сейчас же, не откладывая до завтрашнего дня. Уже забыто было данное кошевому обещание дождаться Сичевой рады. Однако Мазепа попробовал еще раз остановить этот порыв. - Постойте, постойте, панове, - обратился он к окружающим, - дозвольте мне вас еще одно слово спросить? Казакам Мазепа уже понравился, а потому никто не перебил его, и все с интересом насторожились. - Видели ли вы, панове, чтобы разумный человек, когда хочет убить страшного зверя, целился бы ему в хвост? - Ха, ха, xa! - улыбнулся старый запорожец Шрам, - этого не сделает и малая дытына. - Так как же вы, панове, - подымаясь против такого "хыжого" зверя, как наша "розшарпанисть и нееднисть", хотите ему целить только в хвост? - Загадывает что-то занятное! А ну, ну? - подмигнули друг другу слушатели и понадвинулись к Мазепе. А Мазепа продолжал уже увереннее. - Вот вы говорите про едность, а сами против нее идете. Когда люди хотят едность меж себя утвердить, так уж все и должны стоять за одно. Вот человек единый, так уж и руки, и ноги его слушают, что им прикажет голова, и все за одно стоят. Слушают ноги головы, - и человек добре идет, а если он охмелеет, вот примером нам тот добродий, - указал Мазепа на шатающегося подвыпившего запорожца, выписывающего ногами "мыслете", - тогда уж он и с места не сдвинется. Пример Мазепы привел казаков в добродушно-юмористическое настроение. Послышались веселые возгласы. - Так то и вы сами, панове, - продолжал Мазепа, - за едность идете, а против едности встаете. Коли думать дбать про свою жизнь и свободу, то прежде всего надо всем нам "поеднатыся", а чтобы поеднаться, надо и голову одну избрать... У нас голова одна, наш славный гетман Дорошенко, так его же и слушать будем. Хотите ударить на Кодак, а может он задумал "тышком-нышком" да в самую Варшаву нагрянуть, а вы только заранее всполошите птахов, да и подымете всю стаю. - Как в око влепил! - крикнул кто-то запальчиво. - Вот так урезал, молодец! - подхватили другие, и одобрительный гул сразу определил симпатии толпы к новому гостю. Какой-то средних лет казак, видимо, из старшин, протиснулся к Мазепе и проговорил с чувством: - Спасибо тебе от имени гетмана Дорошенко и от Украины за твое щирое слово: позволь обнять тебя! И гетманский посол обнял Мазепу, при шумных хвалебных отзывах. - Я счастлив несказанно, - заговорил снова Мазепа, взволнованный этим неожиданным и льстящим ему приветствием, - но не одним тем, что от посла нашего славного гетмана имею теплое слово и ласку, а больше тем, что мои думки совпали с думками гетмана. Да, панове-лыцарство, - возвысил он голос, - теперь единой для всех нас молитвой должно быть "благання" к милосердному Богу о "злучении" воедино всей Украины; все наши думки, все наши силы должны быть "напружени" лишь на это. И кто бы нам ни помог в нашей "справи", хотя бы даже и жид, то и его не должны мы "цуратыся". - Да что же нам делать теперь? - раздавалось то там, то сям в толпе. - Что делать? - повернулся к ним Мазепа. - Выпить за нашу "еднисть", да за здоровье славного гетмана нашего Дорошенко и кошевого Сирко и ждать от них "наказу". Нет лучших лыцарей во всей Украине, так и сдадимся же на их разум. На чем они положат, на том и мы будем стоять. - Правда, правда! - подхватил весело Палий. - Утро вечера мудренее: на раде кошевой наш батько все нам выскажет, а за едность Украины, да за нашего нового гостя Мазепу следует выпить, да выпить так, чтобы и небу жарко стало! - Вот это дело! Юнак, так юнак! И на поле первый, и товарищ первый! Да и этот Мазепа, чтоб его черт побрал, голова! - раздались дружные одобрения. - Уж именно полная, - подтвердил старый запорожец с ястребиным носом, по прозванию Кобец. - Два клало, а третий утаптывал. - Так гайда ж, братове, за мною, - крикнул Палий, указывая рукой на более обширную мазанку, в которую воткнуты были три вехи с надетыми на них сулеею, флягой и бочонком. Мазепу окружили запорожцы; каждый желал с ним познакомиться и выразить свое сочувствие каким-либо приятным словом. Так Мазепа переходил от одних к другим и медленно подвигался к шинку. В самом шинке и подле него толпилось много народа. Распивающие мед и горилку сидели и подле выставленных деревянных столов и просто по-турецки, поставивши между скрещенных ног пляшку и чарку. Большинство, очевидно, слушало какого-то казака или шляхтича в дорогом кунтуше с есаульскими кистями, который стоял посредине с кубком в руке. Мазепа не мог рассмотреть его лица, так как он стоял спиной к приближающимся запорожцам, он только заметил его крайне небольшой рост и худощавую, миниатюрную фигурку, которая при каждом слове рассказчика как-то вскидывалась и приподнималась, словно этим движением шляхтич хотел увеличить свой незначительный рост. Мазепу еще издали поразил его голос; в резких .и визгливых высоких тонах его слышался скорее хриплый голос женщины и эти звуки перенесли невольно Мазепу в Варшаву и припомнили ему оскорбительный эпизод, непоквитованный им вследствие трусости и бегства напастника. Мазепа даже побледнел от этого воспоминания, такой злобой отозвалось оно в его сердце. Но Варшава и Запорожская Сечь были такие несовместимые величины, что Мазепа стал гнать от себя это непрошенное воспоминание, хотя голос и манера рассказчика проясняли его ярче и ярче. - А ну, панове, послушаем, о чем щебечет эта пташка, - обратился он к своим соседям. Те молча согласились с ним и вся компания остановилась невдалеке от рассказчика. Увлеченный своим рассказом, маленький шляхтич не заметил их приближения. - И все это вы, панове-запорожцы, - говорил он, - понапрасну на гетмана валите. Ей-Богу, он так же виновен перед вами, как Христос перед жидами. Его невольно взяли в Москве со всею старшиной и там заставили подписать чего хотели. - Эге, заставили, - отвечал шляхтичу Шрам, успевший уже занять среди слушателей почетное место, - заставляет, верно, и пастух волка овцу есть. Почему же гетман твой, когда вернулся додому, не повернул все к старым обычаям назад? А он принял на себя, небось, на себя одного власть; старшину в колодки сажает и в Москву отсылает. - Все это наговоры и клевета, ясновельможное лыцарство, - продолжал шляхтич и голос его зазвучал еще визгливее. - Конечно, приходится и наказать кого, так ведь без этого не то что государство, а и своя семья не обойдется. Только гетман и наказывает кого из старшин, то не по своей злобе или искательству, а за провинность перед войском и вольностью нашей. Все это наговаривают на него враги нашего спокойствия. Мне то что, - мне, ведь, все равно, какому гетману служить, только за правду стою. Да вы же его сами знаете, вы же его, панове-запорожцы, сами и на гетманство поставили. - Сами поставили, сами и скинем, - перебил его, нахмурив брови, Шрам, - потому что был он прежде казак, как казак, а теперь зрадником стал! От него все зло у нас! - Гей, панове, низовое товариство, да вы только хорошенько смотрите, так и увидите, что правда, как чистая олива, поверх воды плывет. Мне то что, я ведь за гетмана не стою, - оглянулся как-то боязливо шляхтич, - так только себе "миркую", что не отбирает он от вас вольности, а еще большие вам надает. Не для себя ли он заводит бояр да дворян, а для всей старшины и казаков, для запорожских же лыцарей наипаче. - Ты нам про этого зрадника и не пой, - раздались гневные голоса, - потому что его голова уже на плечах не усидит, да смотри, чтоб и твоя удержалась. Среди спутников Мазепы послышалось тоже движение, но Мазепа удержал их. - Что вы, что вы, шановное товариство, - даже отступил слегка шляхтич, - я ведь за него не заступаюсь, так только "миркую", на сколько мне мой малый умишко помогает. - А коли у тебя "порожня" шапка, так и молчи. Дорошенко нам будет гетманом! - Дорошенко, так Дорошенко! - подхватили кругом, - а Ивашку на "шыбеныцю", "на палю"! - Что ж, панове, славное лыцарство, - заговорил сладеньким голоском шляхтич, - это верно, Дорошенко славный казак и воин искусный. Только вот одного я в толк не возьму: как это он так об Украине печется, а к ляхам в подданство пош