послышался ей торопливый шорох, кто-то тихо вскрикнул и грузно упал на землю; но звук тотчас же был заглушен и превратился в глухой задавленный стон. - Приприте, братцы, колком двери в землянке, - раздался голос Андрея, - ты, Лунь, посторожи, на всякий случай, там у дверей, а мы здесь распорядимся и сами. Марианна со своими казаками выскочила смело из засады и присоединилась к Андрею. Бросились ко входу в "льох", но на дубовых, окованных дверях висело два замка почтенных размеров. - Что же делать? - раздумывал вслух Андрей, повертывая в руках десятифунтовые привески, - этакой цацки и обухом не расшибешь, а ключи, очевидно, хранятся у коменданта... - Добыть, во что бы то ни стало, - скомандовала Марианна. - Постойте, братцы, - отозвался Чортовий, - я вот еще захватил на всякую "прыгоду" эту штуку, так попробуем, - и он вытянул из-под полы тяжелый "подосок", могший заменить с успехом добрый лом. Заложили этот своеобразный лом за болты; все поднажали дружно на другой конец рычага: болты подались, согнулись и начали выходить из своих гнезд; наконец, с треском и звяком они упали, и дверь, заскрипев, подалась внутрь, раскрыв черный свой зев, из которого пахнуло сырым, затхлым холодом. - Не бойтесь! Мы ваши друзья! - крикнула нетерпеливо Марианна в открывшуюся дыру. Раздался гулко ее голос, прогремел, как бы в пустой бочке, и замер, но через несколько мгновений из глубины донесся далекий, стонущий отзвук. - Марианна! Осторожней! - остановил ее порывистое движение Андрей. - Без "свитла" можно свернуть себе голову. Гей, добудьте, братцы, огня! - обратился он к товарищам. Посыпались искры в одном и другом месте, и вскоре запылал импровизированный факел, освещая красноватым, мигающим светом мрачное, длинное устье подвала. По крутым земляным ступеням спустились освободители в глубину, прошли еще довольно длинный коридор и наткнулись снова на дверь с висячим замком; отбить последний было уже легко и через минуту все очутились в низком и душном подвале. Андрей поднял высоко горящую головню, в углу задвигались три тени, а два человека стояли уже посреди подвала: оба были пожилых лет, бледно-зеленые, с впалыми щеками. - Кто вы такие? - спросил Андрей. - Посланцы гетмана Дорошенко, - ответил более высокий. - Я - Куля, а то мои товарищи. - А где же Мазепа? - перебила его страстно Марианна. - Мазепа? - переспросил болезненным голосом Куля. - За ним-то нас и послали. - Так его здесь нет? - вскричала Марианна не своим голосом. - Нема и звания! - раздался в ответ чей-то голос. Марианна пошатнулась, схватилась рукой за мокрую, холодную стену и тихо опустилась на землю... LVI Стоял пасмурней осенний день. Во всех дворах села Волчий Байрак, тонувшего в разукрашенных осенью желтых и багровых левадах, кипела оживленная работа. Во дворе отца Григория, настоятеля маленькой деревянной церковки, слышны были также громкие удары цепов и веселые "перегукування" молодиц, копавших на огороде картофель, звонко раздававшиеся в поредевшем воздухе. Местоположение дворища о.Григория не имело в себе ничего красивого; усадьба его находилась в самой глубине балки, по отлогим склонам которой разбросалось село; видно было, что хозяева, ставившие здесь свою хату, не заботились о красоте местоположения усадьбы, о широком горизонте, а руководствовались более хозяйственными соображениями, - близостью воды и сенокоса, а также и тем, что к речке земля для огорода лучше и капуста родит хорошо. И действительно овощи у о. Григория всегда удавались "напрочуд", а капуста, тугая и сладкая, составляла предмет зависти всех соседних хозяек. Впрочем, причиной этому была, верно, не только одна близость речки, извивавшейся по сенокосу, который прилегал к самому огороду о.Григория, а и старания его хлопотливой дочки, чернобровой и веселой Орыси. Во всем дворище о.Григория видно было присутствие радетельной хозяйской руки. Отличалось оно от обыкновенной крестьянской усадьбы только большей зажиточностью: Усадьба прилегала к самой церковной ограде, в которой проделана была даже маленькая калитка для большего удобства "панотця". Посреди обширного, зеленого дворика стоял колодезь с высоким "журавлем" и с выдолбленной колодой, пристроенной для водопоя коров, лошадей и волов. Прямо против ворот в глубине двора находился .сам "будынок" о.Григория, представлявший из себя ту же крестьянскую хату, только больших размеров, разделенную сенями на две половины: на пекарню и на "кимнату". Стены хаты были чисто выбелены, большие окна с "виконныцямы" окаймляли зеленые полосы с раскрашенными на них зелеными цветами, а "прызьба" была вымазана ярко-желтой глиной. Высокая крыша домика, крытая золотой соломой, с гребнем наверху, спускалась по углам красивыми уступами и выглядела нарядно. По правую руку от ворот тянулись во двор разные хозяйственные постройки: также чисто вымазанные и покрытые новой соломой "стайня", "возовня", "комора", "сажи" и другие; налево расположился ток, отделенный от двора плетнем, на току виднелись стоявшие рядами скирды, стожки и высокая "клуня". С трех сторон домик обступал густой фруктовый садик, теперь уже желтый и багровый, с повисшими на деревьях гирляндами густо разросшегося хмеля. В данный момент в дворище о.Григория не видно было ни души, только штук десять уток хлопотало у разлитой вокруг колодца лужи, да свинья, окруженная огромным потомством, с громким хрюканьем бродила по двору; и хозяева, и работники - все были заняты делом. В саду у самой пекарни, подле плетня, на котором растянуты были длинные полосы сохнувших полотен, терли на "терныцях" коноплю две молодые девушки; одеты они были наряднее обыкновенных крестьянок, а потому их можно было бы принять обеих за дочерей о.Григория, если бы не совершенное несходство их лиц. Одна из них была смуглая брюнетка с длинной черной косой и сверкающими при каждой улыбке ровными белыми зубами. У другой было нежное и бледное личико, обрамленное светло-русыми пушистыми волосами. Брюнетка работала живо, быстро и сильно, ее небольшая, но крепкая рука с силой ударяла доской по толстому пучку конопли, которую она быстро протягивала левой рукой; при каждом таком ударе из конопли сыпался целый дождь кострицы. Другая же девушка работала, хотя и старательно, но как-то тихо, бессильно; по всему было видно, что мысли ее были далеко от этой работы; большие, темные глаза ее глядели невыразимо грустно. Брюнетка остановилась на мгновенье, расправила спину, подсунула выбившуюся из-под красной повязки прядь волос и, взглянув на свою подругу, произнесла с улыбкой: - Ну и работаешь ты "по кволому", Галина, ей-Богу, словно два дня не ела! Девушка, к которой относились эти слова, вздрогнула; казалось, обращение подруги оторвало ее от далеких мыслей. - Я сейчас, сейчас, Орысю, - произнесла она звонким, но печальным голосом и торопливо потянула свою "горстку" конопли, далеко не такую мягкую и выбитую, как конопля подруги. Орыся бросила внимательный взгляд на свою подругу, покачала с сомнением головой и принялась с прежним жаром за работу. Несколько минут обе девушки молчали, слышен был только усиленный стук обеих "терныць". Наконец, Орыся заговорила снова. - Все-то ты журишься, Галина! Эт, ей-Богу, ну и "вдача" у тебя! Тут иногда так на сердце накипит, что, кажется, разодрал бы весь свет пополам, а плюнешь на все, сцепишь зубы, да и молчишь! С этими словами она порывисто выдернула свою "горстку" конопли и принялась ее выбивать с такой силой о ножки "терницы", как будто в самом деле хотела разорвать, если не весь свет, то хоть этот пучок конопли пополам. Казалось, энергическое движение слегка успокоило какую-то досаду, кипевшую в ее сердце. Она уже спокойнее положила на терницу свою "горстку" конопли и начала снова выбивать ее доской. Галина молчала. Орыся опять вытряхнула свою коноплю, опять положила ее и обратилась уже спокойным голосом к Галине, не подымая головы. - Все о нем думаешь? - О нем, - тихо ответила девушка. - Почему он не вернулся, Орыся? Сказал, что вернется сейчас и заберет нас с собой. Я ждала так, ждала... Господи! На могилу каждый день ходила, все смотрела в ту сторону на пивдень, куда он уехал с кошевым... Уж мы и жито сжали, его все еще не было, уже и ячмень покосили, и просо... И свезли весь хлеб на ток, и гречку скосили, а его все не было и не было. - Голос Галины слабо задрожал. - Я все ждала, все ждала, все еще надеялась, а он не приехал. Орыся, голубочка, скажи, отчего? Отчего? Орыся с минуту помолчала, а затем ответила уклончиво: - Гм... А разве он так уже нужен тебе? Ну, мало ли что может быть? Поехал, загулялся... а может, по какой войсковой потребе куда-нибудь надолго уехал. Да разве уже без него и жить нельзя? Разве уже лучших казаков нет? - Зачем мне казаки, Орысю? - Зачем? Вот спрашивает! А он же зачем? - Затем, что я его люблю. - Ну, и другого кого полюбишь. - Нет, нет, Орысю! Никого мне, кроме него, не надо! Я не люблю ваших казаков, я их боюсь! - А его же не боялась? - И его сначала боялась, а потом нет. Он не такой, как все, Орысю! Он такой ласковый, любый, добрый. Он меня сестрою своей звал... Ох, Орысю... умру я без него. - Еще что выдумай! Когда за каждым из них умирать, так и жить не стоит. - Не за каждым, Орыся, а только за ним... такая мне "нудьга" без него, такой сум... Девушка замолчала и печально поникла головой. - Так, значит, таки "покохала"? - произнесла серьезно Орыся. - Не знаю, голубко, а только знаю, что умру я без него. Теперь вот, я как глухая и как слепая стала... Знаешь, Орысю, и смотрю я - и ничего не вижу, и слушаю - и не слышу ничего... И будто я уже не я, словно тут в средине порвалось что-то.,, и будто все, что кругом меня, так далеко-далеко, и слышу я, и вижу его, как сквозь воду, а в сердце так тяжко, так сумно... Все згадуется его "мова", его голос... Девушка замолчала и затем продолжала снова, устремляя на Орысю свои бесконечно печальные глаза. - Ох, Орысю, зачем же Бог занес его на наш хутор? Баба говорила, что то счастье мое привело его, а оно вышло не счастье, а горе, "непереможне" горе. Слова Галины тронули до глубины души сочувственное сердце подруги. Орыся устремила на Галину пристальный взгляд и глубоко вздохнула. Теперь она была мало похожа на прежнего, хотя и мечтательного, но веселого и жизнерадостного, как дикая козочка, ребенка. За это время она и похудела, и побледнела, горе и печаль сделали ее сразу взрослою, но от этого ее бледное личико сделалось еще прелестнее. Большие, темные глаза ее глядели бесконечно печально. Она больше не плакала, она тихо и незаметно вянула, как маленький полевой цветочек, забытый на скошенном поле. У всякого при взгляде на это бледное, молодое существо сжималось от жалости сердце, и Орыся почувствовала необычайный прилив нежности к бедной подруге. - Ох, ох! - вздохнула она, - да ведь он не ровня тебе, Галичка, ведь он вельможный пан... шляхтич! - Так что же с того, что шляхтич? Он наш православный, он с казаками за одно, Орысю! Да вот и дид, и кошевой Сирко говорили: как бы побольше таких! - Так-то оно так, Галичка, - продолжала раздумчиво Орыся, - может, он вправду славный лыцарь, да ведь все-таки он не ровня тебе. - Не ровня, - повторила печально Галина, - что ж, я сама знаю, что я бедная, глупая дивчина, а он такой разумный, такой "зналый", такой пышный... Да ведь я сама ему о том говорила, а он сказал, что любит меня, что жалеет меня, как никого на свете... А ведь он не стал бы обманывать меня. - Гм... так значит таки говорил, что любит, а про сватов ничего он тебе не говорил? - произнесла значительно Орыся. - Нет, а что? - А то, что если казак дивчину вправду любит, так сейчас про сватов говорит и засылает их. Галина ничего не ответила. Несколько минут обе девушки молчали. Наконец Галина произнесла робко: - Орысю, а вот же ты говоришь, что Остап любит тебя, почему же он не засылает сватов? - Эт, нашла что вспомнить! - вскрикнула досадливо Орыся, - знаешь, говорят люди, и рада б душа в рай, да грехи не пускают, он бы и сейчас сватов прислал, да батько... - Что? - Не хочет отдавать меня за него, да и баста. - Почему? - А вот тоже потому, что он мне не ровня! За посполитого, мол, ни за что не отдам дочку. А какой он посполитый!? Не был он посполитым. Его батько вместе с гетманом Богданом ойчизну боронил, казацким хлебом жил, на войне и голову сложил, а его сына теперь не хотят в реестры занести. А все потому, что теперь такие собаки старшинами поставлены, что кто им "на ралець" добрый гостинец принесет, того и в реестры заносят, а кто не хочет козацкой спины для поклонов гнуть, того в поспольство возвращают! Эх! - вскрикнула она, вырывая сильным движением из "терныци" горстку конопли, - кажется, взяла бы рогач, да и пошла бы бить сама таких харциз! С этими словами Орыся принялась выколачивать с новым остервенением свою коноплю; пух и кострица полетели целым столбом из-под рук раздраженной девушки. Галина также вытянула и свою коноплю и начала ее выбивать по примеру подруги. Несколько минут никто из них не произносил ни слова. На току раздавался мерный стук цепов, слышно было, как гельготали где-то гуси и утки, издали доносилась звонкая перебранка двух молодиц. Наконец Орыся свернула свою коноплю, взвесила ее на руке, произнесла с хозяйским видом: "Славная "плоскинь!" и положила ее к другим таким же жмутам, лежавшим на прызьбе; затем она взяла новый снопик из прислоненных к стене конопель и принялась снова за работу. - Так значит, Орысю, если не ровня, так уже и любить не может? - спросила наконец Галина. - Как кто, - ответила, не отрываясь от работы, Орыся, - по-моему - казак ли, попенко или дьяченко, а хоть бы и посполитый, лишь бы по сердцу пришелся, а так - в кунтуше ли он ходит или в свите - мне все равно. Уж если батько упрется, - продолжала она, энергично стукая доской, - так я и уйду, ей-Богу! Не пойду я ни за попенка, ни за дьяченка, а и в "дивках" свековать не хочу! Все это люди себе на горе повыдумали, а по-моему, перед Богом - все равны, что купец, что посполитый, что вельможный пан! Вот паны на это иначе смотрят: если пан гербовый, шляхетный, так он на других людей все равно как будто на нечисть какую смотрит. Паны, видишь, совсем особые люди. - Нет, нет, Орысю! - возразила горячо Галина. - Не говори так, он не такой, он не похож на других панов, он говорил, что будет всю жизнь за наш край и за благочестивую нашу веру стоять, он говорил, что и батько, и дид его с казаками против ляхов шли, что и сам он хочет казаком стать, затем его кошевой Сирко и на Сичь повез. И Галина с загоревшимися от восторга глазами принялась описывать с жаром Орысе все достоинства Мазепы. Орыся молча слушала подругу, слова Галины были так искренне горячи, что они поколебали, наконец, холодное недоверие Орыси ко всем гербованным панам. LVII Орыся подошла к Галине и, обнявши ее, произнесла задушевно: - Кто его знает, голубка, а может, он и в самом деле такой, как ты говоришь, тогда не журись даром, вернется, приедет. - А если... если его и на свете Божьем нет? - произнесла с трудом Галина тихим и нерешительным тоном, показывавшим, что высказать определенно эту мысль было ей чрезвычайно тяжело. - Эт, что еще выдумала! Что же с ним могло случиться? Не с голыми же руками он поехал. А кругом теперь тихо, ни татар, ни другого ворога не слыхать. - Так хоть бы весточку прислал. - Через кого? Разве он с собой туда "пахолкив" да слуг брал? Если он на Сичи остался, так, может, с казаками отправился по какой-нибудь потребе, а ты убиваешься дарма! Ты постой, вот вернется Остап, уехал он куда-то, да долго что-то не возвращается, так мы с ним посоветуемся и узнаем, не затеяли ли какого-нибудь похода запорожцы, он ведь знается с ними! А ты "тым часом" не журись, на Бога надейся... Ишь, как "змарнила", голубка, - продолжала она ласково, усаживая возле себя на прызьбу Галину, - Бог не без милости, может, и нам, бедным девчатам, какую радость пошлет. А вон дьяк идет, - произнесла она вдруг радостно, поворачивая голову в сторону ворот, - и, кажется, к батьку, может, и он какую-нибудь "новыну" несет. Галина также повернула голову и стала смотреть по указанному Орысей направлению. Действительно, на перелазе, помещавшемся у батюшкиных ворот, появилась какая-то гигантская фигура в огромных чоботищах и длинной свитке, подпоясанной поясом. Небольшая косичка, заплетенная у него на затылке, комично торчала из-под нахлобученной на глаза шапки. Фигура постояла с минуту на перелазе, прислушалась к доносившимся с тока ударам цепов, одним взмахом ноги перешагнула через плетень и очутилась сразу во дворе. Пройдя беспрепятственно мимо сторожевых псов, лениво лежавших возле конюшни и завилявших при виде его хвостами, дьяк прошел налево и, перебравшись и здесь упрощенным образом через перелаз, очутился на току. На расчищенном кругу, покрытом зерном, стояли друг против друга о.Григорий и Сыч в простых холщовых шароварах, подпоясанных ременными "очкурамы", и мерно ударяли цепами по лежавшим перед ними снопам. Дьяк подошел к ним и, сбросивши шапку, прорек густым басом: - Помогай, Боже! - Спасибо, - ответили разом и Сыч, и о.Григорий, прекращая молотьбу. - А что, как ты, пане дяче, обмолотился уже? - обратился к пришедшему Сыч, расправляя спину и опираясь на цеп. - Да с житом, да с ячменем уже покончили, вот гречка еще в стожке стоит, а оно бы... не мешало спешить, да прятать все! - А что? - произнесли разом и Сыч, и батюшка. - А то, что дело уже скоро начнется! - Какое дело? - Такое, наше, - ответил дьяк, таинственно подмигивая. - Да ты о чем это? - переспросил его с нетерпением батюшка. Дьяк подозрительно оглянулся кругом и, увидев, что на току не было никого, кроме батюшки и Сыча, громко откашлялся, прикрыв рот рукою, и затем рассказал слышанную им от поселян новость о приезде гонца от Дорошенко, о том, что он сообщил им, что Дорошенко прибудет в скором времени на левый берег с неисчислимой казацкой силой и с татарской ордой, сбросит Бруховецкого, соединит Украйну и даст волю всем, кто захочет записываться в казаки. А потому, мол, приказывает он им поскорее готовиться, вооружаться и собираться в "купы", чтобы присоединиться к нему. Рассказ дьяка привел Сыча в неописанный восторг. Он несколько раз перебивал его вопросами и шумными восклицаниями, но священник слушал с некоторым недоверием. - Ох, ох, пане дьяче! - произнес он со вздохом, - кто-то там намолол в корчме "сим куп гречанои вовны", а ты уже и "на верую" звонишь! Осторожнее, осторожнее, а то как разгласите заранее по всей околице... - Да что ж, отче, "до Дмытра дивка хытра"[33] , говорят люди, - возразил дьяк, захлопав в смущении ресницами. - До Дмытра! А ты дождись еще Дмытра, а то знаешь, как говорят тоже разумные люди: поперед, мол, батька в пекло не сунься. - Да мы за батьком, отче, ей-Богу за батьком, и не в пекло, а в рай, - вскрикнул шумно повеселевший дьяк, - от, ей-ей, недоверчивы вы, пане отче, да разве это в первый раз такая вестка к нам с правого берега идет? - Так что ж, что не в первый? А вспомни, что было с переяславцами? I - Ну, подхватились заранее, а теперь уже не то, посол нам воистину возвестил, что к Покрову прибудут к гетману татарские потуги, и он двинется сейчас с ними сюда на правый берег и купно с нами пойдет на стены гадячские, дабы вызволить нас из пленения вавилонского и низвергнуть Иуду, Ирода и Навуходоносора в образе Бруховецкого суща! - Аминь! - возгласил с удовольствием Сыч. - Эх, когда бы мне прежняя сила! Пошел бы я с вами хоть вот с этим цепом на того аспида! Ох, погулял бы! - С этими словами он размахнулся молодецки цепом, но тут же ухватился за плечо и добавил с печальной улыбкой: - Да видно, "не поможе баби и кадыло, колы бабу сказыло"! Только батюшка не разделил увлечения своих собеседников. - Послать бы кого из своих на правый берег, чтобы разузнать доподлинно, - заметил он сдержанно. Но дьяк перебил его с приливом нового азарта. - Да зачем посылать? Верно, уже так верно, панотче, как то, что я вот здесь перед вами стою. И от Гострого тоже вестка, присылал казака, передавал, как только, мол, дам вам "гасло", так вы сейчас и подымайтесь, потому что Дорошенко прибудет к нам. - Ох-ох, - вздохнул недоверчиво батюшка, - разве не могли и Гострого обмануть? - Хе! Кто там Гострого обманет! - вскрикнул шумно дьяк. - Пане дьяче, великая сила аггела и всего воинства его, - заметил строго священник, - а кто, как не "он", помогает во всем Бруховецкому? Может, и тот посол, что в корчму к вам заезжал, был какой-нибудь "шпыг" Бруховецкого. - Какой там "шпыг"? Дорошенковский он казак, верно! Он и перстень гетманский показывал, и обо всем он знает, да и роду нашего, давнего, шляхетного. И прозвище такое знакомое. Как оно?.. Не то словно на коня или на вишню смахивает, - дьяк потер себе с досады лоб, стараясь припомнить прозвище посла, и вдруг вскрикнул радостно. - Да, да! Так оно и есть. Мазепой себя назвал! При этом имени Сыч невольно выронил из рук цеп, на который он опирался. - Мазепой! - вскрикнул он, бросаясь к дьяку. - Ты не ошибся, дьяче, Мазепой? - Мазепой, Мазепой, Иваном Мазепой, - отвечал с уверенностью дьяк. - И лицом из себя был хорош? - Да, говорят, зело благообразен! - Молодой? - Молодой, как раз в поре казак, ротмистром его вельможности гетмана Дорошенко себя назвал. - Светлые такие усы и "облыччя" панское? - Это уже доподлинно не знаю, сам не удостоился зрети, а ты расспроси у наших, - пояснил дьяк, - они видели. - Он... он... - произнес растерянно Сыч, опускаясь на близлежавшую колоду. Но дьяк не заметил впечатления, произведенного его словами на Сыча, и продолжал, обращаясь к священнику. - Так что же, панотче, как оно будет? Просит вас "громзда" на совет, собрались все на майдане, ожидают. - Приду, приду, сейчас приду, - отвечал озабоченно священник, отставляя в сторону цеп. - Ну, так я поспешу на майдан. Оставайтесь с Богом, - возгласил дьяк и, занесши ногу над перелазом, отправился тем же путем назад. О.Григорий оправил на себе одежду, снял с соседнего стожка узкий полотняный кафтан, натянул его, подпоясался кушаком и тут только повернулся к Сычу, который сидел с совершенно убитым видом на колоде, подперши голову руками. - А что это с тобою сталось, Сыче? Чего "зажурывся"? - произнес он с изумлением. - Ох, отче, да ведь это он, тот самый Мазепа и есть, которого к нам дикий конь на хутор занес. - Вот оно что, - протянул батюшка и опустился рядом с Сычом на колоду, а затем прибавил живо: - Ну, так чего жё ты "зажурывся"? Хвалить Бога надо, а он надулся, как настоящий Сыч... Видишь же: и жив казак, и здоров, назад едучи завернет непременно, а мы его известим, что здесь и ты, и Галина у нас проживаете, так мы еще тут и "Исайя, ликуй! запоем. Но на слова о.Григория Сыч только махнул отрицательно рукой и отвечал со вздохом: - Эх, отче, отче, не туда "карлючка закандзюбылась"! Вот видите, и жив он, и здоров, а ни он к нам не заехал, ни весточки какой-нибудь не переслал. Уж если бы он что на думке имел, так обозвался бы! Шутка сказать, от Петровок как уехал, так до сего дня ничего о нем не слыхали мы, как камень на дно морское упал. Что говорить! Добрый он человек и такой разумный, что слушаешь его, так словно книгу о премудрости сына Сирахова читаешь. И рыцарь из него знаменитый, правду сказать, - видел я много орлов-велетнев, а такого искусного не видал! Сразу видно было, что далеко пойдет. Да ведь как-то он, вельможный, "при боку королевском"[34] был, ох, а сердце дивоче на ранги не смотрит! Он-то к Галочке моей ласковый, да жалостливый был, и ко мне, и ко всем нам, - не могу его злым словом помянуть, - и она-то... вот теперь без него и сохнет, как былиночка в поле. Сыч помолчал с минуту, а затем продолжал снова: - Обещал, видишь, он при отъезде, назад к нам во что бы ни стало заехать. Может, жалко ему дивчину стало, так утешить хотел, а может, и вправду такое в мыслях имел, а отъехал, да и забыл... О хуторе ли нашем ему теперь думать! - вздохнул он глубоко. - Ну, а вот она, Галина моя, как услыхала это слово, так и поклала себе в голову, что он непременно вернется и либо у нас жить останется, либо заберет нас с собой. Вот первые дни ничего она, такая веселенькая была, все ждала, все ему разные "стравы" готовила, и потом уже и задумываться начала, на могилу ходить стала, все сидит там до вечера, да смотрит на "пивдень", не едет ли он, не мелькнет ли где на солнце казацкий спис. А чем дальше, тем больше она "журытыся" стала. И не плакала она при нас, - не видели, а только таяла, так таяла, как маленькая свечечка восковая. Тихая такая стала да печальная. Ни песни, ни шутки от нее не услышишь: все сидит себе молча, тихонько, а как услышит шелест какой-нибудь, - вся встрепенется, как вспугнутая птичка, да и летит к воротам. Сыч опять вздохнул и печально закивал головой. - Господи, чего мы с бабой уже ни делали! - продолжал он, - думали, уж не сглазил ли ее кто из запорожцев, много ведь есть меж ними "характерныкив", и все они дивчину хвалили. Так мы уже ее и отшептывали, и водой святой поили, и через след переводили - ничего не помогало! "Гынула" на наших глазах наша дытына, как малая рыбка на желтом песку. Сыч умолк и затем продолжал уже живее, после небольшой паузы: - И чего бы ей, отче, так за ним убиваться? Ну, хороший казак, славный, что говорить, да разве он один? Ведь этого товару, ей-ей, хоть греблю гати! Нашлись бы и среди нашего брата... Вот и надумался я тогда, вспомня ваше слово, панотче, перевезти ее сюда, в города; может, думал, увидит она свет Божий, повеселеет да с Орысею "разважыться", да может, кто из казаков ей по сердцу придется, да не помогло и это, и здесь ничто ее туги не разгонит! Испортил кто-то бедную дытыну мою!.. - Да, не иначе... - произнес задумчиво и батюшка, - молебен бы еще раз с водосвятием отслужить, что ли... Сыч ничего не ответил. Несколько минут оба старых друга сидели молча, наклонив седые головы, не будучи в силах понять страдания молодого девичьего сердца. Быть может давно, давно, лет сорок тому назад, чувство это не было бы так чуждо им, но теперь, оглядываясь назад, к дням своей далеко уплывшей молодости, они не могли уже вспомнить того чувства, которое не раз заставляло биться скорее сердца молодых бурсаков... Наконец Сыч заговорил снова, как бы продолжая нить своих непрерывавшихся размышлений. - А сказать тоже, почему бы и ему не полюбиться? Я и сам, старый дурень, про "хусткы", да про "рушныкы", да про всякое такое подумывать было начал. И личенько ж у нее хорошее, как у ангела небесного, и сердце золотое, и "вдачи" уж такой тихой, да покорной, как голубка малая, да и роду ж не "абы якого", - полковника Морозенка дочка! Да что она теперь, бедная, против вельможных панн, значит! Ox, ox, прелесть мирская кого не совратит! - Истинно... суета сует... - добавил тихо батюшка. И обе седые головы снова наклонились. И старенький священник, и одичавший дьяк глубоко задумались. Правда, оба они знали о жизни при вельможных дворах, но почему-то она и представлялась им чем-то страшным, пагубным, вроде темного омута, в котором уже грешной душе нет спасения, или геены огненной, наполненной гадами и скорпионами, изображенной местным художником в маленьком притворе деревянной церкви. Долго так сидели они. Наконец священник обратился к Сычу с вопросом: - Что ж ты теперь думаешь учинить, дьяче мой любый? - А вот что, отче, думаю уезжать на хутор свой. И на недоумевающий жест о. Григория он поторопился объяснить: - Видите ли, отче, едучи назад, Мазепа наверное заедет сюда, а если и не заедет, то все равно дознается Галина о том, что он был здесь, захочет увидеться с ним, и сами посудите, лучше ли от того будет? А так, я думаю малым своим разумом, если он, в самом деле, что доброе в мыслях имеет, - чего не бывает на свете Божьем, - так дорогу к нашему хутору всегда отыщет, а если не думает он о горличке моей, так лучше ей с ним и не видеться. Да и утомился я от мирского житья, соскучился за своей пустыней возлюбленной; да и ей там может Господь скорее исцеление пошлет. Так буду собираться? - произнес он вопросительно. - Благослови, отче! О.Григорий поднялся с колоды и, глянувши в сторону своей ветхой церковки, произнес с легким вздохом: - Что ж, коли так думаешь, лучше будет, - неволить тебя не стану. Бог да благословит! ' LVIII А Мазепа все время сидел в какой-то землянке, прикованный к столбу, с тяжелыми колодками на ногах: через сени, еще в худшем помещении, лежал на грязном полу скованный! по рукам и по ногам верный слуга его, старый Лобода. В тесной берлоге Мазепы было два крохотных окна, переплетенных накрест железными шинами; правда, эти оконца мало давали света, торча где-то за "сволоком" вверху, и прикрывались еще кустами бурьяна, росшего в изобилии вокруг землянки и на ее земляной крыше, но все-таки в светлый день можно было различить при мутном их свете в этой тюрьме и согнувшийся "сволок", и выпятившиеся стропила, и облупленные, покосившиеся стены, и новую, дубовую дверь с крепкими железными болтами, а иногда даже можно видеть на стенке и сеточку светлых, золотых пятнышек. В конуре же Лободы не было никакого окна, и он лежал в абсолютной темноте, видя только изредка через скважины своей двери две тонкие светящиеся линии, и то тогда, когда отворялась сенная наружная дверь. Землянка эта находилась в страшной, непроходимой чащобе, в том же лесу, что окружал Дубовую корчму, только в совершенно противоположной стороне от той, куда отправилась на поиски команда Марианны. Впрочем, если бы часть отряда ее и попала даже на тропу к этой землянке, то все-таки до нее не добрался бы никто: только пеший, знающий хорошо все проходы и лазы в окружных чащобах, мог до ее пробраться, и то с трудом; к тому же еще землянка ютилась на дне довольно глубокого оврага, заросшего высоким и частым орешником; последний совершенно скрывал ее от наблюдателя, хотя бы тот и очутился на краю оврага. Четыре стрельца, вооруженные алебардами и пищалями, стерегли эту берлогу денно и нощно; двое из них отдыхали по очереди у дверей узников, а двое ходили вокруг землянки дозором. Уже почти месяц сидел Мазепа в этой могиле. Много страданий физических и нравственных пережил он и начал мало-помалу деревенеть. Сначала эти колодки и цепи давили и резали его тело, причиняя нестерпимые боли, а от неудобного, неподвижного положения ломило ему все кости, теперь же и руки, и ноги у него отекли, а спина словно окаменела совсем; да и к неудобству положения своего он или привык, или приспособился, - притупилось у него самочувствие: теперь бы пожалуй всякая перемена положения и самое движение причинили ему еще больше страданий. С момента, когда он, после разбойничьего нападения, попался в руки своего злейшего врага, Мазепа считал уже себя погибшим; к этой мысли утверждало его и то обстоятельство, что нападение было совершено московскими войсками, значит, по приказанию воеводы, а коли на то был еще уполномочен Тамара, то при низости своего характера, он, конечно, воспользуется своей властью и отомстит ему за свой позор на Сечи... "Отчего только он не велел обезглавить меня сразу, как моих несчастных товарищей?" - задавал Мазепа себе вопрос, когда везли его, скованного цепями, в эту берлогу, и решил убежденно, что пощадили временно его жизнь лишь для пыток. И вот он, прикованный к столбу, ждет этих пыток... Жизнь оборвана и так глупо, так подло! Не в кипучем бою, не в пороховом дыму, не с восторгом победным в груди, а с нестерпимою обидой, под батожьем "катив", при смехе врага... Где же его мечты, где дорогие задачи, к которым рвался он с неудержимой энергией, со светлой надеждой устроить лучшее будущее для своей отчизны? Рассеялись, разлетелись все эти мечты от руки мизерного "дурня"! Какая насмешка, какое издевательство над ним судьбы! То скрутит его, то обласкает, поманит счастьем и для того лишь, чтобы еще более унизить, чтобы больней раздавить! Мысли его беспорядочно кружатся, обрываются, проносятся перед ним образы дорогих лиц, встретившихся ему в короткие дни его новой, воскресшей было жизни... В беспросветном сумраке ночи то выплывал перед ним, то таял нежный облик кроткого, прекрасного лица с задумчивым, глубоким, любящим взглядом... Это самое личико, помнит он, мерещилось тоже в предсмертном бреду, и тогда казалось ему, что ангел хранитель стоит у его изголовья... А потом, потом этот ангел воплотился в дивную "дивчыну" - "дытыну" степей, полюбившую его всеми силами своей чистой души... Сердце Мазепы сжималось от беспредельной тоски: - Где она теперь, что с ней сталось? - допытывался он мучительно у немой ночи. - И не дознался, и не доведался. Увлек его неудержимый поток и бросил в пропасть... - "Ох, надорвется ее сердце от муки, когда долетит до нее весть о его мучительной смерти: не забыть ей этого горя, - не такая у ней душа! А может быть, и нет ее больше на свете? Да, это было бы лучше и для нее, и для меня! Я бы..." Звяк болта прервал нить его мыслей. - А, конец! Вот они... сейчас начнутся терзания! - шептал Мазепа побледневшими устами, поручая свою душу милосердию Бога... Но входил в его темницу лишь сторож-стрелец, ставил молчаливо перед ним кувшин с водой да краюху хлеба и уходил безмолвно назад; скрипела дверь, звенел тупо болт, удалялись шаги и воцарялись снова вокруг него мрак и тишина. Мазепа тогда спокойно вздыхал, и воображение снова переносило его далеко. Вот Мазепинцы, низкие с зеленоватым отсветом покои, величавые в своем строгом, старинном убранстве, и его мать, такая же строгая и величавая, хотя с нежно любящим сердцем; она требует от него отмщения врагу, она бы и сама пошла смыть кровью позор ее славного рода, но болезнь приковала ее к постели, а он, сын ее, гордость ее, как же отомстил? Попался позорно в руки другого врага и окончит жизнь, как пес, под палками и плетью!.. Что будет с бедной матерью, когда она узнает о его бесславной кончине? Обнажит она свою серебристую голову, проклянет весь свет и бросится мстить встречному и поперечному недругу за смерть своего единого сына! В порыве бессильной злобы Мазепа делал движение и железо впивалось в его тело; несчастный узник пробовал переменить позу, усесться как-нибудь поудобнее, чтобы смочь забыться во сне, но колодки и цепи не позволяли ему этого, да и не могло слететь к нему даже мимолетное забытье этих нечеловеческих мук... И вспомнилась ему снова последняя его встреча с дочкой полковника, стройной, прекрасной, с огненными очами... Марианна поразила его своей отвагой, своим умом, своей удалью... Орлица! - вырвалось у него неожиданно восклицание и замерло глухо в этом склепе... И снова носятся перед ним образы недавнего прошлого и сменяются, словно в калейдоскопе, темные - светлыми, "люби" - ненавистными, а время ползет покойно, слепой гадиной и приближает роковую минуту... Но вот прошел день, другой, третий, неделя, а палачи не являются. Что бы это значило, какая причина? - допытывался мучительно Мазепа; он начинает предполагать, что Тамара воровским образом, своевольно его схватил, и что теперь ему невозможно довершить свое адское дело... Может быть он, злодей, уже схвачен и Бруховецкий. уже спешит освободить его и оправдаться поскорей перед Дорошенко? Но дни проходили за днями, а освободителей ни от Дорошенко, ни от Бруховецкого не было, правда, не было и палачей, и несчастный узник остановился на той мысли, что Тамара, сознавая преступность своего разбоя, скрыл его, а также и местопребывание Мазепы и что последнему придется сгнить заживо погребенным в этой землянке-могиле. Так прошел почти месяц и Мазепа, утратив всякую надежду на спасение, с каждым днем изнывал все больше и больше в безысходной тоске, одного лишь желая - скорейшего конца своим мучениям. И вдруг нежданно-негаданно отворяется в тюрьме его тяжелая дверь и является перед ним ненавистный враг его, Тамара, является не с искаженным от злобы лицом, а с улыбкой ласки и потупленным взором смущения. По его словам, произошло, будто бы, необъяснимое недоразумение, подвергшее насилию и заточению почетного посла Дорошенко, но что дело это вскоре выяснится и невинно пострадавшему будет дана полная свобода. Тамара рассыпался в извинениях перед Мазепой, все взвалил на самоуправство воевод и обещал ходатайствовать за него у гетмана; пока же он велел снять с ног узника колодки и вообще позаботился об улучшении его положения. Мазепа попросил Тамару облегчить участь невинно пострадавшего старика Лободы, и Тамара с любезностью дал "гонорове" слово выполнить его просьбу и уехал, ободрив своего пленника полной надеждой, что срок его заточения продлится не более двух, трех дней, и что за претерпенные им страдания будет сделано возможное удовлетворение... Тамара, в потоке своих любезностей, коснулся слегка даже прошлого, выразив сердечное желание, чтобы оно было забыто, так как будущее, вероятно, даст ему, Тамаре, возможность загладить былые ошибки, свойственные незрелой, запальчивой молодости. На все эти монологи Мазепа большей частью тупо молчал, хотя весть о предстоящей свободе и зажигала огнем потухший его взор, но тем не менее накипевшая боль от обиды не унималась. Тамара, наконец, уехал, и Мазепа стал с нетерпением ждать его возвращения. Сидит Мазепа неподвижно и ждет. Под влиянием сладких речей Тамары снова вернулась к нему улетевшая было бесследно надежда, согрела хладеющую кровь и окрылила фантазию; снова в его груди забилось бодрее и жизнерадостнее сердце, снова в его склоненной голове зашевелились робко мечты... Но не прошел еще второй день после отъезда Тамары, как с шумом внезапно отворилась дверь в темнице Мазепы и на пороге ее показался он же - Тамара... Но он был неузнаваем: лицо его пылало гневом, глаза метали молнии... - А, так это все был гнусный обман? Меня одурачить взялись! - зарычал он сразу, набрасываясь на Мазепу и обдавая его брызгами пены. - Тамара отплачивает дорого за насмешку! О, если попадутся мне в руки эти "шпыгы", подсылаемые нам изменником Дорошенко, то я натешусь над ними: медленно терпугами сорву с их костей и жилы, и мясо, а кости размозжу! Но пока их захвачу, над тобою это испробую... Они хотели меня провести, ряжеными являлись, святыми прикидывались, чтоб тебя выкрасть, но не удастся им это: я тебя сейчас же поволоку к Московской границе, истерзаю, на клочья разорву и "падло" твое выброшу московским собакам... Признавайся, кто они, твои приспешники? Откуда и от кого присланы? Известие, что имелирь друзья, которые хлопочут о спасении Мазепы, тронуло его сильно, но кто они были и откуда явились, он не мог догадаться, а потому совершенно искренне ответил Тамаре, что ничего не знает и что к нему, после ночного разбоя и его плена, никаких ни о чем вестей не доходило. - Лжешь, собака! - взбесился" еще больше Тамара. - Они напали почти на твой след... значит, ты уведомил их... не иначе! "Вартови" мои верны, неподкупны, но они могли уснуть, их могли дурманом напоить, а ты успел передать... Не возражай! Я сейчас из Дубовой корчмы и там вчера ночевал какой-то отряд, отправившийся на розыски, но им моих чащоб не найти!.. Ха, ха, ха! - засмеялся он ядовито. - Я свои жертвы прятать умею и нелегко их вырвать из моих рук! Все эти дурни переехали лес и рассеялись по безлюдной степи... Теперь они и сами себя не отыщут, а уж тебя - так во веки веков! - шипел Тамара, и слова его вонзались холодными иглами в сердце, несчастного узника и леденили кровь в его жилах. - Слушай, Тамара, - заговорил наконец и Мазепа. - Толковать о благородстве и чести я не стану: эти чувства тебе не знакомы, но страх за свою шкуру и обережность к себе всякому ведомы, даже зверю. Сообрази, что ты не падишах, не султан, а подвластный... и я не щепка, какую может всякий растоптать безнаказанно. Я теперь в твоих руках и ты меня властен, конечно, истерзать и убить, но я посол Дорошенко, и за мою смерть спросит он у твоего гетмана. А разве ясновельможный, коли его прикрутить, да чтоб оправдаться самому, не выдаст тебя головою? О, поверь, что и не задумается, если бы в душе и одобрял даже твой "гвалт" надо мною, а если еще ты "свавольно"... - Молчать, "тварюко"! - прервал его исступленным криком Тамара. - Ты еще мне смеешь делать угрозы? Вот же тебе! - и, размахнувшись, он ударил по лицу беззащитного, со скованными руками, Мазепу. Раздался хлесткий звук от пощечины и вместе с ним страшный, потрясающий рев от нестерпимой обиды. Тамара инстинктивно отскочил в угол, боясь, что в порыве ярости рассвирепевший зверь порвет цепи и кинется на своего обидчика. Мазепа и рванулся было из цепей, но железо лишь завизжало и впилось звеньями в его тело, он сделал еще две, три нечеловеческих потуги и в порыве бессильного бешенства, желая прекратить свои муки, ударился со всего размаху о дубовый столб головою. Удар был настолько силен, что Мазепа потерял сознание и повис на цепях "безвладно", как труп. - Гей! Сюда! - закричал дико Тамара, всполошившись, что жертва может уйти из его рук безнаказанно. - Вытащить его на ветер да облить водой, чтоб очнулся... А потом свяжите понадежней и несите вслед за мной, в конце этой балки ждут нас кони. Часа через два четыре стрельца с ношей, прикрытой кереей, на устроенных из веток носилках, пробирались по непроходимым чащобам к полянке, за которой ожидали их пятеро спутанных коней со сторожившей бабой. Привязали они к коню окровавленного, с заткнутым паклей ртом Мазепу и двинулись гуськом по узкой, едва проходимой тропе в глубь леса, примыкавшего к Московскому "шляху". - Слушай, бабо! - крикнул, отъезжая, Тамара старой карге, успевшей улизнуть из рук Андрея. - Если какой дьявол навернется в твою корчму, так отведи ему очи, а за наградой я не постою: ты меня знаешь! - Знаю, знаю, - прошамкала ведьма. - И ворон не занесет к тебе их костей! На другой день к вечеру Тамара со своим пленником добрался до опушки леса и здесь сделал привал. Мазепу он велел снять с коня, вынуть паклю изо рта и влить в него несколько "горилкы", чтоб поддержать силы обреченному на ужасную смерть. - Теперь безопасно, - говорил небрежно Тамара, спокойно вечеряя и попивая "оковыту", - пусть ревет, как корова, никто не услышит и не придет на помощь к этому псу. А мы вот подвечеряем, дадим отдохнуть коням и к свету будем на границе Московщины... Там спокойно и с роздыхом натешимся его муками... А я уж для приятеля попридумаю их, всякие способы поиспробую... Когда взошел месяц и выглянул из-за деревьев полуущербленным диском, палачи привязали снова Мазепу к коню и двинулись на полных рысях, ведя под уздцы бесившегося коня с необычным для него всадником. Уединенная дорога пролегала среди перелесков по волнистой, но удобной для езды местности. - Какая ужасная судьба! - думал Мазепа, качаясь порывисто из стороны в сторону на крупе лошади. - Раз уже истерзал меня конь, но нашлись благодетели и спасли от неминучей смерти и для чего же? Для того, чтобы во второй раз я испытал эти муки, чтобы снова распяли меня враги на коне, да еще закончили эту шутку нечеловеческой пыткой! Мазепа испытывал неимоверные страдания; каждое движение лошади заставляло врезываться в его тело глубже и глубже веревки, которыми был он опутан; каждый скачок коня подбрасывал несчастного и сбивал его туловище на бок, но Мазепа, закусив губы, молчал и ни одним стоном не утешил Тамару. Начинало рассветать; просыпалось холодное, туманное, осеннее утро. - Вот и порубежный лес, - обрадовался Тамара. - Поспешим к нему, подкрепимся и приступим к забаве... Припустили коней. Туман сгустился внизу и побелел, заволакивая пеленой очертания несшегося навстречу им леса. Вот и опушка!.. Но что это? Раздаются откуда-то крики: "Бей их! Вяжи "катив"!" - и толпа вооруженных всадников ринулась бурей на оторопевший кортеж Тамары... LIX Известие об отъезде Галина приняла совершенно спокойно, казалось, она даже обрадовалась ему. В самом деле ничто, по-видимому, не могло облегчить ее горя. Сыч наивно надеялся, что новые места, села, города, никогда не виденные девушкой, рассеют ее постоянную тоску, что общество веселых девчат, казаков и всевозможные деревенские удовольствия развлекут ее и заставят забыть свое молодое горе. Но в своих предположениях он жестоко ошибся. Молодое горе пустило слишком глубокие корни в сердце Галины! Прежде эта поездка доставила бы ей, конечно, несказанное удовольствие, но теперь она приносила ей только горшие муки. Ей было гораздо лучше на хуторе. Здесь она все-таки должна была скрывать свое горе, должна была говорить с людьми, а это ей было чрезвычайно тяжело и потому, что сердце ее не переставало ныть и тосковать ни на одно мгновение, и потому, что она, вообще дичась и боясь людей, должна была вместе с Орысей принимать участие во всевозможных удовольствиях. Кроме того, в глубине души Галины все еще шевелилась робкая, слабая надежда, что рано ли, поздно ль, а Мазепа заедет в их хуторок. Давно уже манил ее к себе тихий простор родной степи, а потому решение Сыча она даже приняла с удовольствием. Конечно, ей было жаль расставаться с доброй и нежной подругой. Хотя Орыся мало чем могла облегчить ее горе, но все же это было единственное молодое существо, с которым Галина делилась своими мыслями, которое могло понять ее печаль, ее тоску. Узнав о предполагавшемся скором отъезде подруги, Орыся сильно опечалилась и по обыкновению рассердилась. Ей было жаль Галину и жаль было расставаться с нею. Она принялась с новой горячностью утешать и успокаивать подругу и убеждать ее остаться на более продолжительное время. Но ни ласки, ни утешения Орыси не успокаивали Галину. Да и чем могли они успокоить ее? Из всех ее утешений только одно подало слабую надежду Галине, а именно то, что Остап действительно мог бы разузнать у запорожцев, не случилось ли чего-нибудь ужасного с Мазепой. Но как на грех и Остапа не было видно нигде, он до сих пор еще не возвращался из своей таинственной поездки, так что и в бодрое, веселое сердце Орыси начинало уже закрадываться беспокойство. Предположение же Орыси, что Мазепа отправился с казаками в какой-нибудь дальний поход, а потому и не смог заехать к ним, - казалось Галине мало вероятным. - О, если б это было так, - думала она, - он известил бы ее, он прискакал бы проститься с нею. Нет, нет! Не могло этого быть! Одно из двух: или он убит, взят в плен, или... или забыл ее, - При этом последнем предположении в голове Галины всегда возникало какое-то смутное воспоминание о той вельможной пани, которая представлялась Мазепе в бреду, о которой он не захотел рассказать ей, а говорил только какие-то непонятные, отрывистые слова. О, как тогда сжалось мучительно-тоскливо ее сердце! Ведь он сердился тогда на ту вельможную пани, за то, что она не захотела поехать с ним... Он говорил, что ненавидит ее... Нет, нет! Если бы ненавидел, то не сердился бы... - нашептывал Галине какой-то внутренний голос. - А что, если она теперь согласилась, и они уехали куда-нибудь далеко вместе? Тогда он рад и счастлив теперь, поет ей чудные песни, рассказывает про заморские страны, ласкает, голубит ее... Ох, и не вспоминает о бедной Галине, не вспоминает! Забыл, забыл!.. И при этой мысли такая гнетущая тоска охватывала Галину, такая невыносимая боль сжимала ее бедное сердце, что ей казалось, - оно не выдержит этой муки и разорвется у ней в груди. Но молодому сердцу во что бы то ни стало хотелось верить. И вот тихая, светлая надежда начинала снова пробираться в больное сердце и робко нашептывать свои утешения и горячие оправдания. "И в самом деле, - начинала думать Галина, - зачем же он обманывал меня? Нет, нет, он не способен на это, он не мог бы так безжалостно обмануть ее! Ведь он обещал приехать, ведь он говорил, что любит ее, что жалеет, а то, что он говорил, не может быть ложью. Нет и нет!" - И снова в сердце девушки вспыхивала уверенность в любви Мазепы. Но радостное состояние ее продолжалось недолго: эта уверенность в Мазепе повергла Галину снова в еще горшее отчаяние: в таком случае, если Мазепа не обманул ее, если он любит ее, значит что-то ужасное, о чем страшно и подумать, помешало ему не только приехать к ним, но и весточку переслать. И сердце Галины охватывала опять та же тупая, невыносимая боль. И ничто, никакие уверения и утешения не могли вывести Галину из этого заколдованного круга. Правду говорила она о себе Орысе, что с тех пор, как Мазепа уехал, она чувствует, что сделалась словно глухой и слепой. Действительно, она жила только одной мыслью о Мазепе. Нежное, любящее сердце девчины прильнуло к нему всей силой своего молодого чувства. Он стал для нее всем: другом, братом, отцом и дорогим "коханцем". Всю нежность, всю поэзию, всю силу любви своего горячего, чистого сердца Галина вложила в это чувство и теперь уже никто на свете не мог бы заставить ее вырвать его из ее груди. Итак, хуторяне начали готовиться к отъезду. Сборы эти, однако, должны были занять немало времени. Надо было закупить всего необходимого на целую долгую зиму: соли, дегтю, пороху, смолы, селитры и других необходимых в хозяйстве вещей. Покупки эти можно было сделать только на ярмарке, потому хуторянам и надо было дождаться ближайшей Покровской ярмарки, которая отбывалась в соседнем местечке. Тем временем Сыч начал понемногу складываться, готовить возы в дальнюю дорогу, подкармливать лошадей. Так прошло несколько дней. Настал наконец праздник Покров. Сыч с батюшкой еще с вечера отправились на ближайшую ярмарку. Воспользовавшись праздником, Орыся побывала и на вечерницах, в надежде узнать что-нибудь об Остапе, но никто не мог ей точно сказать, куда отправился он. Минул и Покров. Скучно протянулся для обеих девушек неприглядный осенний день, наконец, и он угас; на дворе стемнело, и тьма окутала всю деревню. Окрики работников, гельготанье гусей и уток, блеянье овец, мычанье коров, все эти разнородные звуки, оглашающие днем деревню и придающие ей столько оживления, умолкли; улицы ее опустели, и все погрузилось кругом во мрак и тишину. Только окна хаток осветились в этой тьме яркими, красными огоньками, - то хозяйки готовили вечерю. В большой пекарне о.Григория было светло, чисто и уютно. Комнату освещало весьма оригинальное приспособление, заменяющее современные канделябры; состояло оно из глиняной неуклюжей "бабкы", напоминающей собою форму высокого подсвечника, в верхней части которого было проделано множество дырочек, расположенных венцом, и в каждую такую дырочку вставлена была длинная лучина. Яркий огонь пылающих лучин освещал всю хату и придавал ей уютный и приятный вид. Кругом все было чисто убрано; все дневные работы были уже окончены; свиньи, коровы, гуси, утки и другие двуногие и четвероногие обитатели двора давно уже получили свою вечернюю порцию и теперь спокойно отдыхали в сажах, хлевах и оборах. Вечеря для хозяев тоже давно была сварена, видная еще молодица, помогавшая Орысе в хозяйстве, засунула горшки в печь, заставила их заслонкой, чисто замела все крошки соломы под "прыпичок" и, присевши на край лавы, начала чистить себе на утро картофель. Все было уже готово, ждали только запоздавших ярмарочан. Подложивши под себя кожух, баба сладко дремала на печи, Орыся и Галина сидели за "прядкамы"; обе девушки, занятые своими мыслями, молча работали, молодица тоже задумалась над своей работой, в хате было тихо; слышались только однообразное жужжание веретен да слабое потрескивание горящих лучин. Где-то далеко собирались уже казацкие полки, шумели татарские орды, спорили о доле Украины полковники и гетманы, но здесь все было тихо, спокойно; волны бушующего народного моря еще не доходили сюда. Быть может через день, через два всей этой деревне суждено было превратиться в груду дымящегося пепла, в добычу диких татар, но покуда все еще было тихо, и всякий мирно занимался своим трудом, не думая о том, что принесет ему завтрашний день. Но вот на печи раздалось громкое позевывание, затем что-то зашевелилось и вслед за этим раздался голос бабы: - А что, Кылына, тут ты? Что это, поснули все, что ли? Молодица, к которой относились эти слова, вздрогнула и затем ответила: - Тут, бабо, тут. - А девчата? - И девчата тут; прядут. - Ох, Господи, "тыша"-то какая. Я уж думала, поснули все. - Баба громко зевнула и затем прибавила. - А что, наших ярмарчан "не чутно" еще? - Нет, не слышно что-то. На печи послышался громкий зевок. - Что это как они долго заярмарковались? А тут сон такой налегает. Ox, ox, ox! Прости, Господи, наши прегрешения. И опять на печи послышалось громкое позевывание, затем какое-то кряхтение и вслед за этим по хате снова разнесся тихий храп. Молодица встала, вынула догоревшие лучины, вставила новые и села на свое прежнее место. И снова в хате водворилась ничем не прерываемая тишина. Но вот двери распахнулись и в пекарню вбежала, постукивая "чоботамы", молодая наймычка; она подбежала к Орысе, нагнулась к ее уху и шепнула ей несколько слов. От этих слов Орыся вся вспыхнула до ушей, вскочила с места, набросила на себя "байбарак", шелковую "хустку" и выбежала вслед за наймычкой. - Где? - спросила она в сенях. - В саду, возле плетня, - отвечала наймычка. Орыся распахнула двери и выскочила в сад. На дворе стояла уже холодная, лунная ночь. Чоботки Орыси глухо застучали по твердой, промерзшей земле. Повернувши влево, она пустилась было бежать напрямик к плетню, как вдруг ее ухватили за талию чьи-то крепкие руки и вслед за этим на губах девушки отпечатлелся звонкий поцелуй. - Ой! - вскрикнула Орыся, впрочем, не очень громко, с улыбкой поворачиваясь к Остапу, который крепко держал ее из-за спины. - Напугал как! - Тебя и напугаешь! Такая! - отвечал Остап, прижимая ее к себе и еще крепче целуя ее в губы. Несколько минут в саду слышался только звук горячих поцелуев. Наконец Орыся сделала такое движение, будто бы она хотела вырваться из объятий казака, и произнесла, стараясь придать своему голосу недовольный тон. - Да ну тебя к Богу! Платок чуть с головы не сорвал. Где был все время? - А что, крепко соскучилась? - Как же! - поджала губы Орыся. - А только Филипповка близко. - Так что же? - Замуж отдают, люди случаются. - Какие такие люди? - произнес с тревогой в голосе Остап. - Хорошие, богатые и значные. - Так ты?.. - Остап не договорил и, повернувши к себе Орысю, взглянул ей пристально в глаза. Орыся выдержала его взгляд и отвечала небрежным тоном: - А что ж мне, в "чернычкы", что ли, "пошытыся" из-за тебя? Но игривая, непослушная улыбка выдала ее. - Эй брешешь же ты, дивко, брешешь! - вскрикнул Остап, восторженно прижимая ее к груди, и продолжал страстным шепотом: - Да я б тебя и из-под венца вырвал, да я бы всякому, кто бы только "наважывся", и руки бы и ноги переломал! - Ха-ха-ха! - рассмеялась звонко Орыся, - так-то ты кохаешь? - А вот увидишь! - Ну, тогда было бы поздно смотреть! А вот что я тебе скажу, Остапе, уезжаешь ты, кто тебя знает куда, так если бы на моем месте была другая дивчина, то может быть застал бы ее уже и в очипке, только я сказала твердо батьку: ни за кого другого, как за Остапа, не пойду, - если не за него, так и ни за кого, а будете меня "сылувать" - убегу, вот и все! - Любая ты моя! Казачка моя! - произнес с чувством казак, на этот раз прижимая уже так сильно к себе девушку, что платок действительно скатился с ее головы, но строгая Орыся ничего не возразила по этому поводу. - А вот если бы знала, зачем я ездил, так и не сердилась бы на меня, - продолжал он. - Не придется тебе теперь убегать. Отдаст тебя батько за меня! - Ой, нет, Остапе! Ни за что! - А я тебе говорю, что отдаст, - сотничихой будешь. - Как так? - А так, что уже записался в их реестр. - Боже мой! - всплеснула радостно руками Орыся, - ты не дуришь меня? - Разумный я был бы тебя дурить! Говорю тебе, уже поступил в надворную команду к гетману Дорошенко. - К Дорошенко? Да как же это случилось? - А вот как, голубка! - с этими словами Остап обнял девушку и рассказал, как в корчму к ним приезжал посол гетмана Дорошенко, как он зазывал всех поскорее готовится к восстанию, потому что гетман Дорошенко прибудет скоро с несметными войсками на левую сторону; как посол предложил всем, кто хочет, записываться в реестры гетманских казаков, и его, Остапа, пригласил в надворную команду Дорошенко, которой он сам был ротмистром. Затем Остап объяснил Орысе, что он отсутствовал так долго потому, что по поручению посла развозил зазывные гетманские листы в соседние деревни. Рассказ Остапа привел в восторг Орысю; однако вскоре радость ее была нарушена воспоминанием о том, что ведь Остап должен будет уехать немедленно с послом на правый берег. - Так это ты уезжать от нас собираешься? - произнесла она, смотря в сторону. - Собираюсь, и не один, - отвечал с улыбкой Остап. - С кем же это? - С молодой жинкой! - произнес тихо казак, привлекая к себе Орысю. Орыся вся вспыхнула. - Да как же это, так "швыдко"? - произнесла она смущенно, опуская глаза. - А чего и же ждать? Вот вернется посол, так мы сейчас с ним к батьку и "ударымося". Гарбуза не поднесешь?[35] Ответом на этот вопрос был звонкий поцелуй. LX Долго еще стояла под деревом счастливая молодая пара, наконец Орыся опомнилась. - Ой, Господи! Так, может, батько уже вернулся с ярмарки, хватится меня! - вскрикнула она испуганно. - Ну, теперь уже не страшно, - ответил Остап, целуя ее. - Эй! Не кажи, знаешь, "гоп", пока не перескочишь! Да пусти же! Пусти, вот пристал, словно муха к меду! - смеялась она звонко, стараясь освободиться из объятий Остапа и, наконец, оттолкнувши его, произнесла полусердито, подымая с полу платок: - Ишь, платок весь чоботами потоптал. - Ничего! Кораблик куплю! - Подождешь еще! - Орыся встряхнула платок и, покрывши им голову, хотела было уже попрощаться с Остапом, как вдруг вспомнила о Галине. - Стой, Остапе, а ты не слыхал там среди казаков, не выступали ли "остатнимы часамы" запорожцы в какой-нибудь поход? - Нет, теперь там тихо. А тебе это зачем? Может, тоскуешь по ком? - Да нет, тут дело, - отвечала серьезно Орыся и рассказала ему, как Галина тоскует за тем паном, которого к ним таким чудом занес дикий конь, как этот самый пан уехал на Запорожье, обещал к ней вернуться и вот до сих пор не вернулся. - Да он, что же, посватался к ней, что ли? - спросил Остап. - Да кто его разберет! Разве долго обмануть эту "Божу дытыну"? Говорит, что он ей слово казацкое дал вернуться, что обещал любить всю жизнь. А потом говорит опять, что сестрой он ее своей называл, что братом обещался быть. А по-моему, уж если кто сестрой называет, да братом обещается быть, так не жди от его добра! - А это же почему? - Потому, что такое "кохання" все равно, что в страстную пятницу соленый огурец. - Ах ты, дивчино моя! А тебе ж какого надо? - вскрикнул весело казак. - Да уж не кислого, а сладкого да горячего! - отвечала задорно Орыся. - Такого? - подморгнул ей Остап и, прижавши к себе девушку, впился горячим поцелуем в ее пунцовые губы. - Да ну тебя, ну, "шаленый", зубы все выдавишь! - пробовала вырваться из его объятий Орыся, но Остап не слышал ее слов. Возвратилась Орыся в хату с горящими щеками. Сбросивши с себя "байбарак" и "хустку", она подсела к Галине и начала передавать ей быстрым шепотом весь свой разговор с Остапом, происшедший в саду. О том же, что на Запорожье не было в продолжение этого времени никаких походов, она не сказала Галине, не желая ее заранее огорчать, но зато сказала ей, что Остап обещал разузнать обо всем и передать ей верные сведения. - А ты, Орысю, спроси его, не слыхал ли он, может, несчастье какое... смерть... татары?.. - произнесла Галина, запинаясь. - А как же звать того пана, забыла я? - Иваном Мазепой. - Ну, ладно. Вот через дня два вернется Остап, он теперь опять с зазывными листами в другую сторону поехал, так расспрошу. Да может и тот посол Дорошенко что-нибудь знает о нем. Ты не печалься, не журись, все гаразд будет! И счастливая, сияющая Орыся обняла Галину и звонко поцеловала ее. Поздно вечером возвратились, наконец, ярмарочные и привезли с собою массу новостей. На ярмарке передавали слухи о том, что уже видели передовые татарские отряды, переправлявшиеся через Днепр, что в каждом селе здесь на левом берегу работают посланцы Дорошенко и составляют тайные отряды; что во всех полках казаки готовы передаться Дорошенко, как только он перейдет на левый берег. Новости эти нарушили мирное течение деревенской жизни и заставили каждого почувствовать за спиной какой-то неприятный холодок. Хотя Дорошенко являлся как избавитель от ненавистного ига Бруховецкого, но крымские союзники его не внушали никому большого доверия, а потому каждому поселянину надо было позаботиться заранее о своей безопасности. Под влиянием всех этих толков, Сыч хотел было сейчас же уезжать домой, но о.Григорий удержал его. - Ты постой, Сыче, не торопись так зря, - остановил он его, - надо узнать раньше, переправилась ли уже вся орда, а то как раз можешь им в руки попасться. На это резонное замечание Сыч ничего не мог возразить и решил действительно подождать более определенных сведений. С каждым днем в деревню приходили новые тревожные слухи, а между тем посол Дорошенко не возвращался, да и от Гострого все еще не было обещанного "гасла". Поселяне стояли в нерешительности: они опасались открыто вооружиться и стать в оборонительное положение, боясь мести Бруховецкого, а вместе с тем опасались и оставаться в таком беззащитном положении ввиду ожидаемого нашествия татар. Радостное настроение Орыси сменилось тревогой... Так прошло три дня. Между тем возвратился и Остап и к удивлению своему узнал от Орыси, что Дорошенков посол до сих пор еще не приехал в Волчий Байрак. Это привело его в большое смущение. - Да уж не обманул ли он тебя? - заметила несмело Орыся. - Не похоже, видишь же, что кругом все то же самое толкуют. - Ну, что ж, про Дорошенко может и правду сказал, а вот насчет того, чтобы сюда заезжать, да брать тебя с собою... - Да нет... Не может быть! - перебил ее Остап. - Видно было сразу, что верный человек, да и переправляться ему здесь надо. Вот не случилось ли чего? По нашим временам всего ожидать можно. Надо бы расспросить у Гострого. - Да надо поехать немедля, а то смотри, будешь ожидать посла, а тем временем укомплектуют все полки, и мы опять-таки ни с чем останемся. Да ты знаешь ли, как звать посла? - А то ж, он сам нам сказал: Иваном Мазепой. - Мазепой! - вскрикнула Орыся. - Господи! Да ведь это же тот самый пан, за которым Галина гинет, которого к ним на хутор дикий конь принес! - Вот оно что, - протянул Остап, - ну, значит, правду люди говорят, что гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдутся. - Ох, она бедная, сердечная моя, - продолжала грустно Орыся, - значит, правду мое сердце чуяло, что не думает он о ней. Сказано - "пан"! Он уж и думать о ней забыл, а она-то, несчастная, убивается как. - Да почему же так сразу и знаешь, что если пан, так и любить не может? - перебил ее Остап. - Почему не может? Может. Только от их любви добра не бывает. - А я тебе говорю, что этот на обманщика, на "облесныка" не похож. - Ну может и так, чего не бывает, - произнесла недоверчиво Орыся, - только я ей пока ничего не буду говорить. А ты, Остапе, вот что: седлай коня, бери с собой товарищей, да спеши, сколько можно скорее, к Гострому. Расспроси там хорошенько о Мазепе, постарайся увидеть его, скажи ему про Галину, что, мол, гинет, "пропада?" за ним. Если у него человеческое сердце, так пусть спешит сюда поскорее приехать, а не то уедут, мол, на хутор; а если не захочет он и взглянуть на нее, так ничего я ей не скажу, пусть лучше думает, что его и на свете нет! Как решили, так и сделали. На другой день .рано утром, взяв с собой несколько приятелей, Остап отправился на разведки к Гострому. День был серый, пасмурный; казаки молча скакали; Остап выбирал самые глухие дороги, опасаясь какой-нибудь неожиданной встречи, так как ходили слухи, что небольшие шайки татар уже рыскали по окрестностям. При помощи верного проводника поздним вечером они достигли, наконец, угрюмой усадьбы полковника и были впущены в замок. Остапу, бывшему уже раз здесь, сразу бросилось в глаза необычайное оживление, царствовавшее теперь в этом неприветном дворе. Окна самого "будынка" пылали яркими огнями, также светились и окна боковых зданий, в которых расположены были помещения для надворной команды. По двору сновала масса казаков, слышалась панибратская брань, громкие восклицания, смех и крепкие приветствия; у стен стояли расседланные лошади и мирно жевали подвязанный в мешках им к мордам овес; видно было, что замок переполнен множеством гостей. Это до чрезвычайности удивило Остапа, так как он знал, что полковник Гострый с трудом допускал кого-нибудь в свой нелюдимый замок. - Уж не Дорошенко ли здесь? - пришла ему в голову мысль, и он обратился сейчас же с этим вопросом к провожавшему их во двор казаку. - Какое! - махнул тот рукой. - Уже и Дорошенко! Полковница наша Марианна вернулась! Да вот ступайте туда, там все вам расскажут! Наслушаетесь чудес! И с этими словами он отворил перед казаками обшитую железом дубовую дверь, ведшую в одно из помещений для команды, а сам поспешно отправился дальше. После непроглядной тьмы Остапа просто ослепил яркий свет, наполнявший хату; с минуту он стоял в нерешительности у порога, не зная, куда присесть. Хата была полна народа. За длинным столом, уставленным кувшинами с медом и пивом да огромными мисками, с наваленными в них грудами всевозможных мяс, - баранины, дичины и свинины, - сидело множество казаков; остальные, которые не помещались на лавках, стояли кругом стола, слушая рассказ почтенного седого казака, на котором очевидно и сосредоточивалось всеобщее внимание. Хату освещали лучины и смоляные факелы, наполняя ее мерцающим светом и копотью. Это многочисленное собрание народа, в которое он попал так неожиданно, заставило сначала Остапа смутиться, но, заметивши, что на него никто не обращает внимания, он присоединился и сам к казакам. - Послушай, пане-брате, - обратился он вполголоса к своему соседу. - Дозволь спросить, кто будет этот почтенный старик, что вот рассказывает? - А ты же кто будешь? - спросил в свою очередь тот, с изумлением оглядываясь на незнакомого казака. Остап объяснил, кто он такой, откуда и зачем приехал к полковнику. - Те-те-те! Вот это так и вышло, как в пословице говорится - "на ловца, мол, и зверь бежит"! 'Этот вот старик и есть слуга того самого Мазепы, которого вы поджидаете у себя... - А где же он был все время? - Ге, где был? Был там, где козам роги правят. А вот ты послушай, как его наша полковница "вызволяла", - поистине сокол, а не панна! Заинтересованный до необычайности словами казака, Остап придвинулся еще ближе к столу и начал слушать рассказ Лободы. А Лобода сообщал казакам о том, как их схватил по дороге Тамара, как велел убить всех до одного казаков, оставив в живых только его да Мазепу, как они с паном Мазепой едва не задохнулись под кожами, пока их довезли до тюрьмы, как их допрашивали, как гнали, привязав к коням, до самой Московской границы, как грозил Тамара запытать их на смерть в порубежной корчме и как у порога ее из опушки появилась неожиданно Марианна, налетела бурей и отбила. - Хе, черт побери, а пока мы нашли вас, сколько лиха набрались! Сколько изъездили степи, сколько дорог исколесили! - закричал шумно Чортовий; он тоже сидел здесь с раскрасневшимся, вспотевшим лицом и на опыте доказывал, что он может смело выпить пол-жбана. - А ну, как? Расскажи, расскажи! - раздались кругом громкие и шумные восклицания. - Ге, расскажи! Добро вам теперь слушать за "келехом" доброго меда, а кабы в передряги наши попал и черт куцый, так испугался бы, да и утек, поджавши хвост! А мы не отступили, чего уж с нами не случалось, в какие переделки не попадали, а все-таки выдряпали из когтей сатаны Мазепу и привезли благополучно назад! Это заявление Чортовия еще более заинтриговало казаков. - Да ну-бо, говори, чего ломаешься, как "дивка на сватанни"! - Говори же, "швыдше"! - раздавались отовсюду громкие восклицания. Но Чортовий и не думал молчать; он только хотел подзадорить слушателей. - А что, "закортило" никак! - подморгнул он широкой черной бровью и добавил, торжествуя, - ну, так слушайте ж, вражьи дети, да чур не перебивать! Затем он обвел всех присутствующих победоносным взором, расправил свои богатырские усы и начал рассказ. Все понадвинулись к столу и так стиснули Остапа, что он очутился неожиданно подле самого Лободы. - А дозволь тебя спросить, пан, не во гнев будь твоей милости прозвища твоего не знаю, ты не из команды ли ротмистра Мазепы будешь? Лобода смерил молодого казака горделивым взглядом и отвечал важным тоном: - Ты угадал, хлопче, я состою атаманом надворной команды его милости пана Ивана Мазепы, шляхтича герба князей Курцевичей, подчашего черниговского и ротмистра "почесной" команды ясновельможного гетмана Дорошенко. - Ну вот и гаразд, пане атамане, что я увиделся с тобою, не можешь ли ты пересказать пану ротмистру, что мне надо неотложно повидаться с ним? И Остап передал Лободе цель своего приезда к Гострому, а также и обещание Мазепы принять его под свою команду, умолчавши, впрочем, о Галине. - Гм... вот оно что, хлопче, - отвечал Лобода, - ну это ты хорошо сделал, что поспешил, потому что мы завтра уже в дорогу собираемся. Только сегодня тебе с паном ротмистром увидеться нельзя, потому что там у них с полковником на радостях пир горой идет, а завтра напомни мне, я, пожалуй, скажу. Но здесь разговор Остапа с Лободой оборвался, так как в эту минуту Чортовий начал, наконец, свой рассказ и все, не исключая и важного Мазепиного атамана, превратились в одно внимание. Чортовий говорил хорошо, со своеобразным красноречием, пересыпая свою речь отборно крепкими словами. Фантазия его широко распустила свои крылья; истина с вымыслом смешивалась в этом рассказе в таких причудливых формах, что и сам Чортовий даже явственно намекнул своим слушателям о встрече с тем, которого добрые люди при хате не "згадують". Товарищи Чортовия, принимавшие такое же, как и он, участие во всех этих приключениях, опьяненные винными парами, принимали теперь каждое его слово за истину и действительно им начинало казаться, что все эти баснословные подвиги были совершены ими. За каждым удачным словом, или счастливо окончившимся эпизодом, кубки гостей наполнялись и громкие заздравные крики оглашали всю хату, а Остап так и прикипел к месту, не спуская глаз со знаменитого рассказчика, который чем дальше, тем все больше увлекался своей фантазией, и с каждым осушенным кубком фантазия эта принимала все более мрачный и ужасный характер. LXI He раз у слушателей замирало сердце, когда же Чортовий рассказал, как они отбили в Рашкове "льох" и, вместо Мазепы, нашли там действительно Дорошенковых послов, но только совершенно других, - Кулю с товарищами, - то присутствующие совершенно затаили дыхание. Чортовий замолчал и, наслаждаясь минутой удивительного эффекта, обводил всех слушателей интригующим взглядом. - Да как же это сталось? Ведь вы след-то нашли! Каким же образом не туда попали? - раздались кругом нетерпеливые голоса. - Гм... Каким образом не туда попали? Вот в этом-то и штука! - отвечал загадочно Чортовий, расправляя двумя пальцами свой длинный ус. - А вот оно как сталось, - он осушил кубок, крякнул, оперся локтями о стол и заговорил снова. - Помните вы, как я вам говорил, что, по словам молодицы, бросились мы за кожухом в лес, да и набрели на кладбище, на груды костей... - Помним, помним, - отвечали торопливо соседи. - Ну, вот и бросились мы от него врассыпную искать следов лиходея Тамары, доскакали до опушки, а дальше, смотрим, следы-то теряются; остановились - не знаем, что делать? А тут, как на грех, подсунул "куцый" атаману Безродьку какую-то хату, окруженную частоколом; он "зараз" к нам: кричит, рассказует, машет руками... Ну, мы сразу и шляхтича в кожухе с закрученными усами, и следы его из головы выбросили, так и бросились все к хате, - тут, мол, Мазепа и запрятан... - Ну, ну! - раздались кругом нетерпеливые голоса. - Ну и что ж? Дид ведь такое похожее начал говорить, что все мы поверили. Вот только одначе не сообразили, отчего бы это они стали опять Мазепу назад везти? Да как же было не поверить, ведь дид нам наверняка сказал, что сам слыхал, как кричали стражники, что этих Дорошенковых послов надо в Рашковские "льохи" запрятать, а потом в Москву заслать. То же самое и жид нам в корчме сказал, что в Рашкове Дорошенковы послы, об этом мы и не думали. Мы ведь знали, что только Мазепа от Дорошенко прибыл. Отбиваем, наконец, лех, а там, вместо сокола, старая сова сидит! - Чортовий разразился громким хохотом и указал на Кулю, который со своими мохнатыми седыми бровями действительно напоминал отчасти старую сову. - Хе-хе, - усмехнулся добродушно Куля, - правду ты сказал: сова, говорят люди, мудрая птица, вот она вам и помогла из беды выкарабкаться. А что бы вы делали без этой совы? - Да как же ты туда попал? Откуда? Каким родом? - заговорили все кругом, останавливая теперь любопытные взоры на старом запорожце. - Как попал, - усмехнулся Куля. - Меня следовало бы назвать не Кулей, а "пулей". Гетман Дорошенко прицелился в Бруховецкого, вот я ему и попал в самую "пащу". - Го-го! Да и добре же завяз ты там! - разразился густым хохотом Чортовий, - когда бы не мы, так проглотил бы тебя бес! - Ну, еще бабка на двое ворожила, - возразил Куля, - может бы и подавился. - Ого, такой он! Он не то, что пулю, он и целую бомбу проглотит! - заметил чей-то голос, но его перебили громкие восклицания. - Стой! Не мешай! Молчи! Ты, Куля, говори, как попал в "пастку"? Откуда явился? Зачем прибыл сюда? - А вот зачем, детки, - заговорил степенно Куля. - Ждали мы, ждали в Чигирине нашего пана ротмистра, - не приезжает и вести не присылает: видим, значит дело плохо... Попался, несчастный! А тут уже пришла весть, что татаре наступают. Что же делать? Посылать на ту сторону войско, чтобы "рятувать" Мазепу - невозможно; сейчас Бруховецкий стал бы полки собирать, а нам надо было так думать-гадать, чтобы врасплох его захватить, потому что татаре уже приближались. Ну, что ж, думали мы, гадали, разумом и так, и сяк раскидали и порешили все, что никак нельзя "вырятувать" Мазепу, придется ему погибать за всех. На том и порешили, на Бога положились. Ну, а гетман наш не мог того вынести! Такое уж у него сердце: кого полюбит, - все равно ему полковник ли знатный какой, или простой казак, рад за него и душу положить. А Мазепу полюбил он совсем как родного сына. Так вот он думал, думал и решил, что нельзя же так пропадать казацкой душе, что если нельзя послать целого войска, то можно послать тайным образом хоть малый отряд, авось Господь милосердный и допоможет вызволить как-нибудь христианскую душу. Вот и послал нас с товарищами. Приехали мы ничего, благополучно, и в Гадяч уже пробрались; все высмотрели, вынюхали и узнали, что никого здесь нет. Да видно мы за ними присматривали, а они, Бруховецкого слуги, с нас тоже очей не спускали, потому что едва успели мы от Гадяча "гон" пять отъехать, как нас схватили, связали и завезли в эти самые Рашковские "льохы". Они, видите ли, думали, что этим самым окончательно погубят Мазепу, а от этого ему спасенье пришло. - Как? Что? - перебили рассказчика нетерпеливые голоса. - А так, - продолжал Куля, - когда сидели мы в том самом "льоху", то прилетел к нам Тамара. Кого велел на дыбу брать, кого колесовать, кого огоньком пригреть, - досталось и моей грешной спине, да что там пустяки вспоминать! А только кричал он при мне коменданту нашему, может думал, что я без памяти лежу, а может думал и то, что нечего от колодника и "ховатыся", но слова его я хорошенько запомнил, приказывал дьявол, чтобы заковали нас по рукам и по ногам, да везли бы скорее ночью на Московский рубеж, в корчму, коло Лысого бору, что там он, Тамара, будет поджидать нас с такими же Дорошенковыми "птахамы", да расспросивши хорошенько на свободе, отправит или сам отвезет нас с доброй ассистенцией в Москву. - Так, так! - подхватил Чортовий, - когда бы не он, так уж может быть до сих пор с нашего пана Мазепы жилы тянули или "червони чоботы" снимали. Дело в том, что мы и наказывали оставить кого-нибудь из ратных людей для допроса, да хлопцы наши как принялись их "локшыть", так ни одного и не оставили, может они ничего и не знали, одно слово, если бы не Куля, то и не узнали бы мы ничего. Правду сказать, когда увидели мы его вместо Мазепы, так не очень обрадовались; пани полковникова так просто от "видчаю" чуть ума не лишилась. Ну, а как стали мы его расспрашивать, да узнали, что он от Дорошенко за Мазепою прислан, да как сказал он нам, что слышал от Тамары, так нас такая радость всех охватила, что, ей-Богу, чуть плясать не пустились в том самом леху. Одначе времени терять было нельзя, стали мы "радытыся" о том, что же дальше делать? Где был Мазепа запрятан, теперь уже трудно нам было угадать, потому что если бы мы и вернулись к той самой молодице, которая нам следы Тамары указала, так теперь тех следов уже и отыскать было б нельзя, потому что дождь снова зарядил на целую ночь! Одно, значит, было нам известно, что Тамара думал везти Мазепу на Московский рубеж, в Гуляй-городок. Ну, вот и стали раздумывать, повезет он его или не повезет? Конечно, после Марианниных слов, которая ему такую пышную долю "напророкувала", если он Мазепу при себе оставит, надо было думать, что он бросит думку в Москву его везти; да он за этим, видно, и из Гадяча так скоро "порвався", - вот вспомнили мы это, - и опять зажурылысь. Ну, как его теперь искать? Где? Все следы потеряны! И опять "видчай" нас хватил. Сидим, молчим, совсем не знаем, что делать? Вспомнил тут атаман наш, что ведь они с Марианной старую ведьму в Дубовой корчме не нашли, "выдралась" она через окно и скрылась в лесу; значит, попрячется там день, другой, да и назад в корчму вернется, а Тамара ведь, не зная, что мы за ним гонялись, опять к той же самой Дубовой корчме вернется, иначе ему нельзя было в Гадяч приехать: он в той корчме и коня своего, и одежу свою оставлял; ну, так если он назад вернется, так старуха ему непременно все расскажет, а когда узнает он, что одурили его монахи, да узнает, что за Мазепой по следам его бросился целый отряд, так сейчас полетит назад, чтобы вывезти своего "бранця" на Московскую границу, потому что зол он на него, как дьявол, а вместе с тем и труслив, как тхор! Все это рассказал нам наш атаман, как по книге прочитал, а Марианна наша как выслушала его, так от радости и на шею ему бросилась. "Брате мой! Друже мой, - говорит, - по век твоей услуги не забуду". Ну, и мы все ожили, зашумели кругом от радости. Что мы, в самом деле, "чорту куцому" на играшку, что ли, дались! Ну, да не даром же люди говорят, как "куцый" не крути, а добрый казак всегда его за хвост схватит! Так и вышло. Уж он нам какого туману напускал, и следы путал, и чертову бабу сквозь малое оконце в лес вынес, и Тамару в старого дида "перекынув", а из каждой его штуки нам только польза выходила. - Ну-ну, дальше! Чего стал, Чортовий! Говори уже, чтоб тебе! - раздалось отовсюду. - Ишь какие скорые! - осклабился довольный донельзя Чортовий. - Погоняют, не запрягши, а попались бы в такие переделки, так может теперь и языком бы не могли повернуть. Ну, слушайте ж, вражьи дети, чтоб вам горилки до смерти не нюхать, да только не перебивайте! Так вот, как вспомнили мы все это, так и решили, чтоб уже большее не сбиваться, послать кого-нибудь к Дубовой корчме, чтобы разузнать потихоньку, вернулась ли назад старая ведьма или нет? И послали Носача: нос, видите ли, у него "довгый", так от него как ни прячься, а все он вынюхает! На счастье наше и Дубовая корчма оказалась недалеко, - верст на пятьдесят от Рашкова, а это мы все, сердечные, по степи четыре дня колесили. Ну, полетел Носач, на утро и вернулся. И старуха, говорит, в корчме, и целая еще сотня, говорит, москалей там сидит; это, конечно, уже Тамара поставил, чтоб нас поймать. - Ну, закричали мы, черта лысого дурни поймают, да скорей на коней! Этих тоже, - указал он на Кулю и товарищей, - с собой прихватили, да и давай, Бог, ноги к Московскому рубежу. Недаром же зовут нашего атамана Нечуй-Витром: так летели, что только ветер возле ушей свистел. - Ну и догнали? - вскрикнуло невольно несколько голосов. - Ге! - мотнул удало головой Чортовий. - И они летели, да только мы имели хороших проводников, напрямик неслись. Засели на опушке леса, ждем, притаились, как мертвые; только они подъехали к нам так сажен на сто, как мы выскочили из леса, да так их черной тучей и накрыли. - Отбили? - вскрикнул, задыхаясь, Остап, а за ним и еще несколько казаков. - Отбили! Всех на месте уложили, - вскрикнул сурово Чортовий, ударяя широкой ладонью по столу, - уже мы им за Мазепину команду здорово отплатили! Да и бить их не трудно, все равно, что медведя, - покуда он мечом своим махнет, так я его и вдоль, и поперек саблей перекрещу. Всех, говорю вам, "покотом" уложили, вот только сам этот Тамара, чертячий "выплодок", ушел' - Ушел? - заволновались кругом казаки. - Да как же вы его, собачьи сыны, не схватили! - Его и схватишь, когда он с чертями "наклада?", - буркнул угрюмо Чортовий и затем крикнул громко. - Ну, да тогда ему дьявол помог, а теперь мы уже с атаманом на саблях поклялись, что голов своих "збудемося", а уж достанем erol - Добудем! Добудем! - закричали все кругом и бросились "чоломкаться" к Куле, к Чортовию и ко всем казакам, отбившим таким удалым образом Мазепу... Когда первые крики восторга умолкли, Чортовий начал рассказывать своим слушателям, как они пробирались уже назад от Московского рубежа; после него заговорил Куля, потом Лобода, потом еще кто-то, а под конец в голове Остапа все перепуталось: Чортовий, Куля, Лобода, слуги Бруховецкого, Тамара, черти, оборотни, неисходимые лехи, неприступные замки. Он еще помнил только, что какой-то седой казак плакал уже на его плече, жалуясь на то, что никак ему не удается до сих пор добыть сотого татарина, а он обещание такое дал печерским святым за упокой батьковой души; но и это воспоминание вскоре исчезло, и все окончательно спуталось в его голове. Проснулся на другое утро Остап с тяжелой, как камень, головой и, приподнявши ее с трудом, с изумлением заметил, что он лежит под лавой, а кругом по всей хате, под столами, на столах, на лавах и просто на глиняном полу лежат во всевозможных позах мертвецки неподвижные тела; только громкий храп, потрясавший стены хаты, свидетельствовал о том, что тела эти еще не расстались с жизнью. Пробравшись с трудом среди этих трупов, Остап вышел на двор, подошел к колодцу, окатил себе голову ведром холодной воды и только тогда пришел к полному сознанию. Он умылся, оправил свою одежду и отправился искать старого Лободу. После непродолжительных поисков, он нашел его опять в компании слушателей и напомнил ему о вчерашней просьбе. Но видимо и у Лободы здорово отшибло память после вчерашней пирушки, так что Остапу пришлось снова долго и пространно толковать старику: кто он, откуда приехал и зачем хочет видеть Мазепу, пока наконец Лобода вспомнил все. - Га, га! Хлопец из Волчьего Байрака, ну, ну, вспомнил все. Так ты иди за мной, подожди немного, а я доложу его мосци. С этими словами оба вышли из хаты. Лобода отправился в будынок к Гострому, а Остап остался ждать у крыльца. Через несколько минут Лобода показался на пороге и объявил Остапу, чтобы он следовал за ним. Пройдя через обширные сени и парадную комнату, Остап вошел вслед за Лободой в трапезную полковника. На столе еще стояли остатки неубранного сниданка, но в комнате не было никого, кроме Мазепы. - Вельможный пане, - обратился к Мазепе Остап, ступивши нерешительно шага на два вперед и осмотревшись во все стороны. - А? - вздрогнул Мазепа, очнувшись от набежавшего нежданного раздумья, - кто там? Лицо как будто знакомое... где это мы встречались, с тобою, казаче? - Да в Волчьих же Байраках, еще как ротмистр посылал меня с гетманскими листами по всем околицам и обещал заехать к нам и взять меня с собой в надворную команду гетмана Дорошенко. - Из Волчьих Байраков? - произнес живо Мазепа и подошел к Остапу. - Постой, постой... так это ты тот казак Остап, которого в реестры не принимают? - Я, я самый. - И это ты говорил о какой-то Орысе? - Ге, а пан ротмистр и то запомнил! - улыбнулся Остап. - Ну, да, я говорил о ней. Да как же и не говорить, - давно уже мы с ней покохались, а панотец из-за того, что меня в реестры не принимают, не хочет ее ни за что отдать за меня. - Постой, постой! - Да кто она, эта Орыся, - перебил его Мазепа. - Орыся-то? Да дочка ж его, гарная девчина и сердце у нее щырое; давно мы уже дали слово друг другу, так батюшка ни за что не хочет за посполитого отдавать. Уже она просила и плакала, и подруга ее, что гостит там, Галина, тоже просила. - Галина! - вскрикнул Мазепа и схватил его за руку, кровь ему бросилась в лицо. - Галина, говоришь? - Галина, - отвечал Остап, не спуская с Мазепы глаз, - внучка Сыча, что сидит хутором за Днепром в дальних степях. Все плачет чего-то, побивается; привозил ее Сыч сюда... - Сыч, говоришь? Тесть Морозенко? - Так, так... дидом он ей, Галине, приходится... - Она... она! Господи! - произнес растерянным, взволнованным голосом Мазепа и заходил большими шагами по комнате; в душе его вспыхнуло что-то ярким пламенем и жгучей струёй пробежало по всем жилам. LXII - Галина плачет, "побываеться", говоришь? - проговорил Мазепа отрывисто, останавливаясь перед Остапом. - И-и, так "побываеться", что боялся Сыч, чтобы она ума не лишилась! Вот и привез сюда, чтобы "розважылась" здесь с подругой своей, с моей Орысей, да вот ничего не помогло, и опять назад на хутор везет. - Назад? На хутор! Когда быть может уже выступили к Дорошенко татаре! - вскрикнул Мазепа. - Стой! Едем немедленно! Я еду с тобой! - Куда? - раздалось в это время за спиною. Мазепа оглянулся и увидел стоявшую на пороге Марианну. - Куда это так спешит наш пленник? - повторила она с улыбкой, подходя ближе. При виде ее, Мазепа слегка смешался. - Я не могу терять ни одной минуты, Марианна, - заговорил он нервным, взволнованным голосом. - Меня зовет мой гетман. Ты знаешь сама, какие ужасные последствия могут возникнуть из-за моей медлительности. Я поеду на Волчий Байрак. Это важный для нас пункт, Приднепровье, там собралась сильная "купа", загон, надо отдать последние распоряжения. Этот казак, - указал он на Остапа, - из Волчьих Байраков, он прибыл сюда с товарищами, он проведет меня. Взволнованный тон Мазепы не ускользнул от Марианны. - Ты получил тревожные известия? - произнесла она, устремляя на него пытливый взгляд. - Да, да, - отвечал поспешно Мазепа. - Орда уже переправилась на тот берег. Гетман в тревоге... Ступай! - произнес он отрывисто, махнув рукой Остапу, - жди моих "ордынаций". Остап поклонился и молча вышел из светлицы. - Так, - заговорила после минутной паузы Марианна своим низким, грудным голосом, подходя к Мазепе, - ехать надо. Не думай, что я держу тебя, но ехать теперь безумно! Ты должен обождать. Тамара ведь улизнул, и вот я получила известие, что Бруховецкий разослал повсюду команды искать убежавшего "бранця"... Я выслала тоже свои загоны: они должны разведать, свободен ли этот путь... - Но ведь так пройдет два, три, четыре дня, а гетман ждет, ждет... - Он ждет Мазепу, а не труп его, - возразила стойко Марианна. - Пока вернутся разведчики, мы к Дорошенко отправим гонца. - Что значит гонец! Нет, я должен сам ехать, Марианна, - возразил Мазепа. - Поверь мне, ты тревожишься напрасно. Я ведь поеду не один: с этим казаком есть команда... Неужели же Тамара должен остановить меня? Я знаю, что он будет теперь всю жизнь искать случая погубить меня, но кто знает, не расставил ли он и на том берегу своих наемных убийц, не подкупил ли он и мою "власную" стражу... Но происки его не остановят меня. Нам ли теперь бояться смерти?! Смерть теперь смотрит на нас изо всех углов, Марианна. Кто встал на оборону отчизны, для того жизнь - мгновенье, сон! - Так! - произнесла взволнованным голосом Марианна, опуская свою руку на руку Мазепы, и по щекам ее разлился слабый румянец. - Ты прав, кто встал на оборону отчизны, жизнь для того - мгновенье, сон... Жизнь наша - не наша, от случая никто не убережется, но сами мы не смеем бросать ее бесцельно под ноги врагам. Ты видел, что и я умею смотреть прямо в глаза смерти, не страх перед местью Тамары теперь говорит во мне. Когда бы отчизна звала тебя в это мгновенье, я сама бы сказала тебе: иди и умри. Но в жертву безумью я не отдам тебя, нет! Мы подождем, пока вернутся наши разведчики, и тогда я сама проведу тебя до Волчьих Байраков. Я трижды жизнь свою полагала за твое спасенье, Мазепа, и жизнь твоя мне теперь дороже моей! Последний возглас вырвался как-то неожиданно у Марианны. В голосе ее задрожала глубокая, страстная нота. В комнате водворилось молчанье. Мазепа молча поклонился, приложив руку к груди. Прошло несколько дней после Покровской ярмарки. Старик Сыч успел уже упаковать все закупленные им на долгую зиму припасы, лошадей откормить и повозки привесть в полный дорожный порядок, но тем не менее отъезд его все откладывался со дня на день. Правда, на этом настаивал больше батюшка, не только по долгу гостеприимства, но и по причине упорных слухов, что татарские загоны появились в Правобережной Украине; последнее обстоятельство убеждало и Сыча подчиниться благоразумному совету своего друга и пообождать, пока эти татарские полчища станут уже под хоругвь гетмана и тронутся по определенному направлению в поход. До того же времени отряды их могли рыскать по всем окрестностям и производить грабежи и насилия безнаказанно. За свой хутор Сыч был покоен, так как он терялся в степной глуши далеко от дорог; но, чтобы добраться до него, нужно было перерезать несколько "шлюзив" и несколько речек, а тут и могли они наткнуться на какой-либо "загин", или на татарский разъезд. Оттого-то Сыч, волей-неволей, должен был поджидать более благоприятных известий, хотя дорогое, родное гнездо и тянуло его к себе все больше и больше. Галина, охваченная неотступной тоской, была сначала обрадована вестью, что скоро она возвратится в свой хутор, где отдохнет в уютном родном уголке от людских докучных речей, от любопытных взоров и от пестрой, ей чуждой толпы; там, в тишине и уединении, казалось ей, легче, если не проспать, то хоть убаюкать на время свою безутешную скорбь, свою "тугу". Но в последнее время, когда отъезд уже был совершенно решен, Галине стало жаль расстаться с Орысей, своей единой "шырою" подругой, к которой она привязалась в последнее время всей своей нежной и отзывчивой на ласку душой. Она теперь почти не отходила от Орыси, помогала ей во всех ее работах и признавалась со слезами на глазах, что ей будет невыносимо тяжело без "посестры", что если бы она поехала пожить с ними на хутор, то она, Галина, была бы почти счастлива. Орыся же все эти сердечные излияния подруги принимала странно, шутливо, с какой-то затаенной улыбкой, с загадочными недомолвками, или с напускным равнодушием; иногда она просто побранивала Галину за ее несуразную прихоть, - уйти в глушь, в яму от жизни, когда последняя теперь так полна и бурно течет. Иногда она упрекала ее за холодность, за то, что ей ничем не угодишь, но большей частью она задорно подтрунивала, что Галина, как ни торопится, а в конце концов не поедет, что она знает такое слово, - скажет его, и Галина останется не на неделю, а надолго. Галина вспыхивала при этом заявлении, сердце ей подсказывало, что Орыся владеет какой-то тайной, касающейся Мазепы, и она начинала с глазами, полными слез, выпытывать у своей подруги, чтобы та открыла ей свое магическое слово. Орысе подчас очень хотелось крикнуть своей подруге - "Мазепа", но она удерживалась, желая сохранить эффект до конца, т.е. до возвращения Остапа, - быть может, с самим Мазепой; ей казалось, что не грех помучить дня три, четыре свою "посестру", имея возможность наградить ее за эту коварную интригу безмерной радостью, и Орыся упорно молчала, прерывая чересчур настойчивые требования своей подруги горячими поцелуями и сентенцией, что если скоро будешь все знать, то скоро и состаришься! Прошел день, другой, третий со времени отправки Остапа к полковнику Гострому, а посол не возвращался. Это обстоятельство начинало тревожить Орысю и за Мазепу, и за самого Остапа; тревога обостряла с каждым часом ее ожидания больше и больше. - Чтобы заглушить чем-либо это назойливо-щемящее чувство, Орыся придумала трепать и чесать лен, связывая расчесанные волокна его в пышные "куколкы"; она пригласила для этого и свою подругу в комору, где они обе и занялись с увлечением работой. Когда уже было приготовлено достаточно блестящих, золотистых узлов, то Орыся набрала их в "запаску" целую охапку и понесла их в пекарню, чтобы развесить там для просушки. Когда она вошла в темные сени со своею ношей, ей неожиданно заступил дорогу Остап; радостный, бодрый, счастливый, стоял он перед ней, осматриваясь по сторонам, чтобы улучить минутку и заключить свою невесту в крепкие, горячие объятия. - О! Уже вернулся! - вскрикнула Орыся от неожиданности, растерявшись, начала ронять на землю свой лен. - Да еще с какой радостью, моя квиточка! - промолви Остап и, воспользовавшись отсутствием свидетелей, сразу обняла девушку и ожег ее поцелуями. - Ну тебя, "божевильный", - оттолкнула его шутливо Орыся и разбросала при этом все "куклы". - Где это научился таким "звычаям", не в шинках ли у Гострого? Собирай мне сейчас лен, коли разбросал. - Соберу, соберу, не сердись, моя горличка! - бросился он собирать растерявшиеся по сеням "куколкы". - Вот стоит только крикнуть, да панотца позвать, чтоб тебя вычесал добре за дерзость, "зухвальство"... - ворчала счастливая девчина, поглядывая с опасливостью на дверь "кимнаты". - Теперь уже, не во гнев тебе сказано, и панотца мне не страшно, вот что! - Овва! Не рано ли ты "закопылыв" губу? - "Не дуже-то и овва", моя любая! Ведь я уже теперь настояще записан у реестры гетмана Дорошенко, - стало быть причислен снова к казачеству. - Кто ж это тебя там приписал настояще, - подчеркнула она, прищурив глаза и улыбаясь счастливой улыбкой, - псарь, чи звонарь? - Ге, как бы не так! Бери повыше! - торжественно воскликнул Остап, подняв правую руку, - приписал меня к реестру сам ротмистр "надворных" команд ясного гетмана, вельможный пан Иван Мазепа! И прежде я тебе говорил, что на словах он обещал, да вот, когда он не возвратился сюда, а обещал непременно заехать, то думка такая ударила меня в голову, что он либо забыл про нас совсем, либо где пропал... Значит, тогда б и вышло, как говорится: "обицянкы - цяцянкы, а дурневи - радисть"! - Ну, а теперь что сталось? - вся встрепенулась от восторга Орыся. - Нашел ты Мазепу? Видел? Где? Как? Расскажи! - заторопила она казака. - Отчего бы и не видеть? Видел... у полковника Гострого видел, да не то что видел, а и говорил с ним. - Ну, что же он? - Ничего себе, славный да гарный, - лыцарь настоящий! Чуть было только не сгинул... - и Остап начал рассказывать про последние приключения Мазепы и про то, как дочка полковника билась и с ведьмами, и с нечистою силой, а таки вырвала лыцаря из когтей сатаны и спасла от погибели... - Да стой! Ты не про то, - прервала Орыся своего словоохотливого "коханця" на самом страшном месте его фантастического повествования, - передал ли ты этому Мазепе, что Галина, та самая, что спасла его от смерти, гостит здесь у нас и ждет его с нетерпением? - Как не передать - передал! - А он же что, когда услыхал про Галину? Обрадовался? - Чи обрадовался?.. Вот про это я запамятовал... - Да разве не видно и без спросу... Что он, когда ты сказал? - Он, кажись, встал и хотел что-то крикнуть слугам, а тут и вошла в покой панна полковникова... Эх, славная панна! Пышная да гордая, а "красуня", - так страшно и взглянуть: брови, как пьявки, щечки, как мак, а стан.. - Ты смотри, на панянок не заглядывайся! - прервала его вздрогнувшим от досады голосом Орыся. - Да я ничего, это только к слову, - ухмылялся Остап. - То-то, - к слову... Что ж она, эта твоя пышная красавица? - Она-то? Подошла к Мазепе, положила этак на плечо ему руку и сказала, что она его никуда не пустит, что без нее, мол, теперь и "кроку" не сделает. - Ну, а он что? - вскрикнула с ужасом Орыся. - А он! Что ж он? - Сел, взял ее за руку - и ничего. - "Ой, лышенько"! - простонала огорченная и пораженная до глубины души этой новостью подруга Галины. - Несчастная да горемычная доля моей "квиточкы"! Наплачется она на своем веку и стает, как свечечка! "Закохався", видно, Мазепа твой в панну, а бедную девчину из головы выкинул. Того нужно было и ждать! Чтобы пан, да еще пышный шляхтич, и помнил сиротливое сердце, что изнывает в тоске по нем? Да никогда с роду-веку! Все ихние обещания и клятвы вилами на воде писаны! Стоит после этого верить вам, черти клятые! - даже выругалась Орыся. - Не все ж черти, - обиделся было Остап. - Все! - топнула ногой девчина и прибавила серьезно: - Слушай, Остапе! Если так, то ты ни слова не говори Галине про Мазепу: это известие убьет ее, бедную... а лучше еще, - и не показывайся пока на глаза. Я постараюсь ее выпроводить поскорей в степь, в их "зымовнык"; там, быть может, в глуши, вдали от людей, она мало-помалу забудет свое горе. Так и сделали. Остап, обнявши еще несколько раз свою невесту, ушел, а Орыся, возвратясь к Галине, сообщила ей, что она решила погостить у нее на хуторе хоть недельку, так как ей самой без Галины ужасно тоскливо, что она в последнее время потому и держала себя так странно, что хотела нарочито поссориться даже, чтоб заглушить эту тоску, да вот не пересилила. Галина была растрогана до слез признанием своей подруги и бросилась к ней на шею. Теперь уже Орыся не только не удерживала у себя подруги, а напротив, даже торопила отъезд; но из Правобережной Украины все еще не получалось благоприятных известий. В ожидании прошла еще неделя; в продолжение ее Орыся почти ежедневно виделась со своим милым, но его самого свой двор не пускала. На этих свиданиях они, между прочим условились перебраться через Днепр в одно время и встретиться где-либо в степи, будто случайно. Наконец пришли и давно желанные вести: батюшка их добыл из верного источника и сообщил, что татаре все уже соединились с войском Дорошенко, и что теперь путь в степи совершенно безопасен. В тот же день был решен и отъезд, только вечером, чтобы в сумерки переехать Днепр; сам батюшка пожелал проводить