шли по делу, давайте о деле, потому что здесь, сами знаете, учреждение серьезное... - Да я по делу, по делу!.. - Ежели так, прошу садиться и я вас слушаю. Матрена Ивановна долго усаживалась на стул, потом еще дольше поправляла кофточку на пышной груди, потом одарила Гришу светлейшей улыбкой, после чего внезапно захлюпала носом и брызнула такими слезами, что они перелетели через стол. Гриша растерянно вскочил, налил из графина воды, подал Матрене Ивановне. - Выпейте, тет... извините, Матрена Ивановна, выпейте и успокойтесь, прошу вас. Что у вас? Не волнуйтесь. Поможем. Не надо только плакать. Ну, честное слово, не надо! Ну, ей-богу!.. Но слезы у Матрены Ивановны были чисто декоративные. Стакан с водой она отодвинула. На Гришу посмотрела даже удивленно. - Разве я плачу? - А что же вы делаете? - Это моя душа плачет, а я - нет. Я пришла спросить тебя, Гриша, как нового председателя. - Спрашивайте. - Ты ведь вырос в нашем селе и все видел. Ты же знаешь, какая я несчастная? - Ну... - Да ты не стесняйся! Говори: знаешь ведь? Сколько у меня было мужей? - Ну... - Четыре!.. А где они все? Боишься сказать? Так я тебе скажу сама! Набока где? Умер? Умер. Белицкий умер? Умер. Довгань умер? Умер. Цена умер? Умер. Сколько получается? - Чего? - Умерло. - А-а, четыре. - Вишь, сам сказал: четыре. А пенсий у меня сколько? - Пенсий? - Да пенсий же! Сколько их, ты думаешь? Одна-единственная! А почему не четыре? - Что вы, тетка Матрена? Кому у нас по четыре пенсии платят? - А у кого по четыре мужа умирало? Скажешь? Не скажешь! И никто не скажет! Этот Свиридон сидел здесь тридцать лет, да только издевался над бедной вдовой, на смех меня поднимал. А ты ведь такой молоденький да пригоженький. Уж ты мне помоги! И она снова угрожающе нацелилась на Гришу полными слез глазами, как поливальная машина на киевский газон. Грише не хотелось становиться газоном, он скорее принялся утешать Матрену Ивановну. - Тетка Матрена, у вас в самом деле... Такое дело сразу не... Знаете что? Давайте сделаем так: пошлем в "Сельские вести" вопрос юристу. Дескать, так и так, просим ответить, объяснить и помочь... А то у нас что? Обыкновенное село. Какие тут возможности? Ограниченные. Вы здесь не вмещаетесь никак, Матрена Ивановна. Вам надо шире, на всю республику. А республика - это уже сила! Понимаете? - Сила, говоришь? - просияла белым лицом Матрена Ивановна. - Точно! - И поможет? - Уж если там не поможет, тогда нигде! - Ну, разве что. Так ты сам и напишешь или как? - Я напишу, а вы только подпишетесь. - Подпишусь, подпишусь! Вон и Набока умер, и Белицкий умер, и Цена... Гриша, кажется, начал понимать, почему дядька Вновьизбрать именно на этом этапе общественного развития решил передать власть другому. Но почему этим другим должен был стать он, Гриша Левенец? Мог бы спросить об этом Ганну Афанасьевну, которая как раз входила в кабинет, но задал ей иной вопрос: - Ганна Афанасьевна, у вас всегда здесь столько людей? - А вы их должны принимать и удовлетворять их просьбы и требования. - Удовлетворять? А если я не могу? - Вас избрали для того, чтобы вы смогли. Вот я принесла сегодняшнюю центральную газету. В ней как раз статья о сельском Совете. Называется "Сто забот". Я тут подчеркнула самое главное. - Сто забот? Подчеркнули? - Свиридон Карпович всегда просил меня подчеркивать то, что касается нас, потому что у него не было времени читать газет... - Не было времени? Как это? - У вас его тоже не будет. Видите же, здесь написано: "Сто забот". - Так это что у меня теперь - не жизнь, а стозаботность? Ганна Афанасьевна была воплощенное терпение. - Вот тут написано. Смотрите: "Нашему председателю сельского Совета до всего есть дело. Налажено ли горячее питание механизаторов, как работает бытовая комната у животноводов, не срывается ли график приезда автолавки, не нарушается ли постановление сельисполкома о помощи многодетной семье - в первую очередь завезти топливо, вспахать огород, обеспечить малышей одеждой, бесплатным питанием. Сто вопросов, сто проблем у нашего председателя, и ему их решать, ибо это - ради людей". Из всего прочитанного Гриша зацепился за слова "обеспечить малышей одеждой", которые испугали его больше всего, потому что у него не было никакого опыта в этом деле, но Ганна Афанасьевна не дала ему времени на испуг, спокойно положила газету на стол и сообщила: - К вам пришла ваша помощница. - Какая помощница? - аж подпрыгнул Гриша. Если бы он обладал демоническими способностями, то взвился бы под потолок, выше, к самому небу, в космос, в безбрежность. - Какая, к лешему, помощница? - Ваша. С комбайна. И уже Ганны Афанасьевны нет, а в комнате - дитя, с пречистыми глазами, в которых вытанцовывают черно-сизые, как рессорная сталь, дьяволы, его вчерашняя помощница Верочка, которая десять дней назад закончила десять классов и добровольно изъявила, изъяви... изъя... Вечному Гришиному помощнику Педану, наконец, дали комбайн, Гриша остался один на "Колосе", машина подготовлена к уборке, никаких проблем (до первой загонки, скажем прямо, потому что только первая загонка все скажет), но ведь помощник нужен, хочешь или не хочешь, вот и приходит к нему эта Верочка и играет глазами так, как только и умеют играть веселоярские девчата, а Грише нужны не эти глазки, а работа. Десять дней он только об этом и говорил Верочке, но вот вопрос из вопросов: слушала ли она его? Может, для того чтобы сказать об этом, и пришла сегодня в сельский Совет? - Садись, Верочка, - пригласил Гриша полуофициально. - Я сяду, - покорно согласилась она. - Как там наш комбайн? - А я не знаю. - То есть как не знаешь? - А мне не интересно. Тут Гриша возмутился. - Что же тебе интересно? Меня забрали сюда, комбайн остался сиротой, ты там хозяйка, - и тебе все равно? Ты ведь сама можешь быть комбайнером! Вырастешь, станешь как Переверзева! Училась у самого Бескаравайного, имеешь свидетельство. - Что мне это свидетельство? Я не могу без вас. - Ну, ну, - сказал Гриша, - приучайся к самостоятельности. - Вы не так меня поняли, - ангельским голосочком промолвила Вера. - Не так понял? А как надо понимать? - Я не могу сказать об этом устно, поэтому подготовила письмо. - Письмо-о? Какое письмо? - В трех экземплярах. И один из них я оставлю вам, а сама уйду и буду ждать... Она в самом деле положила перед Гришей какую-то бумагу и тихонько исчезла. Мы где-то там вспоминали о греках и их мифах и о неуклюжих попытках новейшей мификологии, но чего стоило все это рядом с листом бумаги, который появился на столе перед Гришей Левенцом, словно бы прилетев из каких-то неизведанных мифических миров. Газета о стозаботности, оставленная Ганной Афанасьевной с наилучшими намерениями, и этот листик от Верочки, которую, судя по всему, терзают сизо-черные черти. Но при чем здесь он? И почему он должен становиться жертвой всех страстей, стихий, недоразумений, бессмыслиц и недовольств? Еще вчера он был там, где родился и рос, на безбрежных просторах, под бескрайними небесами, на земле немереной, бескрайней, чувствовал себя безбрежным и свободным, как птицы и мечты, а сегодня сам себя запер в четырех стенах, заточился в глине, в штукатурке. Что такое штукатурка? Штука турка. Турок подсунул нашим строителям штуку и вышло: штука турка. Мало эти турки истязали мой народ, так еще и теперь должны страдать от их коварства. Но тут Гриша спохватился, что такие неконтролируемые мысли могут привести к международным осложнениям, потому что Турция - мирное соседнее государство, которое... Ага, подумал Гриша, а что я знаю о политике соседних государств? На комбайне мог себе позволить роскошь незнания, а тут не имеешь такого права. Может, в письме Верочки есть ответы на эти вопросы, ведь Верочка - это молодежь, а будущее принадлежит молодым! Гриша придвинул к себе листик, взглянул, прочел, если бы мог умереть, умер бы сразу, но должен был жить дальше, потому еще раз перечел это неповторимое писание. Там значилось: "Я не могу без тебя. Меня переманивают то туда, то сюда, обещают златые горы и все, что выше, а мне не нужно ничего, и, если и найдется в самом деле какая-нибудь сила, которая оторвет меня от нашего "Колоса", хочу, чтобы ты знал: дни, прожитые с тобой, сделали меня счастливой, ибо кому же было еще дано знать то, что испытала я: восторг, неотделимый от благодарности, страсть, пронизанная уважением, и ни на йоту от этого не меньшую любовь к человеку царственному, умному, отмеченному особым талантом и исключительными способностями. И хотя жизнь и обстоятельства требовали расстояния и отгораживали от меня божество, живущее в тебе, я все равно была близка к нему, я знала только божество". Гриша трижды перечел это безумное писание, пытаясь мобилизовать все запасы здравого смысла. Божество он истолковал, как комбайн "Колос" (ибо желаемый "Дон" никак не мог выйти из стадии испытаний, поэтому не принимался во внимание). Себя он под этот термин не мог подставить ни за какие деньги. Однако все равно в письме было что-то раздражающее и угрожающее. А этот "царственный человек"? Гриша представил, что письмо попадает к Дашуньке, и впервые в жизни испытал ужас от дара, которым так гордится человечество в течение целых тысячелетий. Лучше было б и не знать, лучше было б и не... Гриша задыхался. Тесное пространство кабинета (довольно большого, кстати говоря) угнетало его, он подошел к окну, подвигал шпингалетами, толкнул раму, потом чуть не бегом бросился к двери, открыл ее, увидел - не увидел, кто там еще хочет к нему, но выхватил взглядом дядьку Обелиска, показал ему, что приглашает к себе. Обелиск появился, встал на пороге, поднял глаза на молодого председателя. - Что-нибудь нужно? - Спички. У вас есть спички? - Зачем они вам? - Хочу курить. - Так вы же не курящий, как и Свиридон Карпович. - А если хочу! Вот вам деньги. Принесите мне спички и пачку сигарет. - Там завмаг к вам хотел, так я ему - пускай принесет... - Может, неудобно? - А кто же вам носить будет, если не завмаг? Я мигом! И уже через несколько минут - и спички, и сигареты "Прима", с которыми Гриша не знал что и делать, зато поскорее поджег Верочкину писанину и пристально следил, чтобы сгорела дотла. Потом он прикурил сигарету, пыхнул дымком, подошел к окну, посмотрел на мир божий и вдруг вспомнил слова своей странной помощницы о том, что свое письмо она размножила в трех экземплярах, и ужаснулся: один экземпляр он сжег. А остальные два? Куда они направятся? К Дашуньке? Местному начальству или в Организацию Объединенных Наций? Гриша снова метнулся к окну. Выхватил из кармана платочек, вытер лицо, шею. Не знал, что еще с рассвета перед зданием сельсовета возле цветников сидела его оппозиция в составе Благородного и Первородного, Интригана и Хулигана, Таксебе и Нитуданисюда, следила за всем происходящим в двухэтажном здании сельсовета, направляя события, подсылала новому председателю комичных посетителей, чтобы напугать, дискредитировать, отбить охоту, заставить поднять руки, сдаться, признать свое бессилие и снова попросить дядьку Вновьизбрать к власти. Гриша ничего этого не знал, не среагировал даже на мимолетное сообщение об оппозиции со стороны деда Утюжка, не догадался выглянуть в окно, чтобы увидеть, как красуются среди цветников, выпестованных Ганной Афанасьевной, Благородный и Первородный, Интриган и Хулиган, Таксебе и Нитуданисюда, как без устали все утро грызут семечки и как зорко следят за окнами его кабинета. Когда он открыл окно, они тотчас же начали комментировать: - Ага! Задыхается! Когда выглянул и посмотрел на небо, закряхтели: - Лететь хочет? Хотя бы поскорее! Когда высунулся из окна и бессильно вытирал лицо и шею платочком, заторжествовали: - Ага! Допекло! А Гриша ничего этого не знал, потому что оппозиция сидела перед сельсоветом, в контакты не вступала, на переговоры не шла и вообще не заявляла о своем существовании, так что если бы у него спросили об оппозиции, он бы с огромным удивлением воскликнул: - А что это такое? До сих пор еще не звонил телефон, потому что Гриша пришел в сельсовет в семь часов утра, и в помыслах не имея, что нарушает трудовое законодательство для учреждений, но теперь черный ящичек, стоявший на столе, зазвенел так, что и мертвый бы проснулся. Гриша взял трубку. - Алло! - Кто это? - закричало откуда-то, неизвестно и откуда. - Левенец. - Что за Левенец? - Председатель Веселоярского сельисполкома. - Ага! Как раз ты мне и нужен. Говорит Крикливец. - Могли бы поздороваться, товарищ Крикливец, - спокойно сказал Гриша. - Что-о? - закричал Крикливец. - Тебе там делать нечего? Ты знаешь, кто я такой? - Знаю. А вы должны были бы знать, кто я. - Ну ладно, считай, что помирились, - сбавил тон Крикливец. - Слушай, Левенец, как ты думаешь: культуру в районе надо поднимать? Гриша молчал. Не потому, что был против культуры, а потому, что не знал, что сказать. - Ты меня слышишь? - закричал Крикливец. - Да слышу. - Так как ты - не против? - Да нет. - Так почему же Веселоярск на последнем месте по культуре? Ты меня слышишь? - Слышу. - Почему же молчишь? - Да меня ведь только три дня назад избрали. - За три дня знаешь, что люди успевали сделать? Целые города брали! Гагарин за 90 минут Землю облетел! А ты - три дня! Дай мне сводку о выручке по сокам и ситро и принимай меры! Принимай меры и будь здоров. Беседа вогнала Гришу в такой пот, что он снова кинулся к окну и только теперь заметил оппозицию, которая расположилась между клумбами и упорно ждала, когда молодой председатель провалится, или, как говорят ученые люди, потерпит фиаско. Оппозиция сидела босая, но не голодная. Такие могут просидеть хоть и вечность, грея ноги на солнце. Когда-то в селе не мыли ног, чтобы они не потели. Теперь ходят босые в знак протеста, что потребкооперация не завозит кроссовок "адидас". Поэтому шесть босых дядек возле здания сельсовета не удивили Гришу. (Не удивило его и то, что не было там еще двоих: Раденького и Сладенького. Разве же мир не устроен так, что всегда находятся охотники соблюдать нейтралитет, проще говоря, - посмотреть, что выйдет из того или из сего.) Удивило его то, что они спокойненько себе сидят, не думают ни о какой работе (а у сельского жителя работы всегда полно!), курят сигареты "Прима" и демократично сплевывают на выпестованные Ганной Афанасьевной клумбы. Левенцу, который с малых лет привык к озабоченности, для которого высшим идеалом была его родная мама Сашка, дико было видеть одновременно стольких бездельников (пусть они даже и пенсионеры, но ведь имеют же собственное хозяйство!), да еще в таком, можно сказать, государственном месте. Он немного высунулся из окна, прислушался, о чем же могут говорить такие люди и могут ли они вообще говорить. Беседа протекала неторопливо, но была довольно въедливой. - Молодой! - сказал один. - А какой толк от молодого? - Молодое - дурное. - Вот Свиридон Карпович - это голова! - Всем головам голова! - Поменяли шило на швайку. - Надо им, видите ли, образованного! - Все ходят в галстуках и с портфелями, а коровы не доятся! - Эй, хлопцы, вон Петро Беззаботный едет! Давай его к новому председателю! И тут Гриша стал свидетелем того, как мысль может овладеть даже такой инертной массой, как эта оппозиция, и творить чудеса. Все босые дядьки мигом вскочили, побежали навстречу возу, на котором, по обыкновению, спал Петро Беззаботный, окружили его, замахали руками, заговорили все разом, растолкали Петра, нажужжали ему в уши, стащили с воза и, подталкивая в спину, направили к дверям. Только теперь Гриша понял, что, наверное, все сегодняшние посетители явились к нему не случайно, а были подобраны и организованы босой оппозицией. Он отошел от окна и принялся ждать, пока Петро Беззаботный взберется на второй этаж. Вот он пришел, остановился в двери, сонно взглянул на нового председателя, на стол и стулья, на монументальный сейф в углу, на снопы пшеницы, кукурузы, камыша и разных культурных злаков и дикорастущих растений, которые можно использовать в народном хозяйстве - наследство от старого председателя, вздохнул и уже хотел повернуться и потихоньку выйти, но Гриша его задержал. - У вас какое-нибудь дело ко мне? - Да оно, считай, и никакое, если бы не сапоги и не хомут, - сказал Петро. Гриша проводил его к столу, усадил на стул, сам сел напротив, подбодрил взглядом. - Я бы и к Зиньке Федоровне мог, так она за Днепром, а колхоз ее на этой стороне, она туда, считай, не достает, а у тебя власть, а власть, считай, достанет всюду. - Так что же там за Днепром? - уже и сам заинтересовался Гриша. - Позаносило туда все, - сонно зевнул Петро. - Я, считай, в степи был, за зеленой массой поехал. Набрал, еду обратно и, считай, вздремнул малость, а тут вдруг - вихрь. Ноги мои воткнулись в этот вихрь, так он, считай, сорвал мои сапоги и попер! Вскочил я, смотрю: летят мои сапоги сначала, считай, вверх, а потом прямо через Днепр, на ту сторону. А сам думаю: либо я, считай, сплю, либо сапоги мои сдурели. Когда смотрю, за сапогами - хомут. Конь подручный, считай, как раз голову воткнул в этот вихрь - оно и сорвало хомут. - Хомут же надо перевернуть, - заметил Гриша. - А вихрь, считай, такой, что и черта вверх тормашками перевернет, не то что хомут! Так вот я, считай, и хотел... - Хорошо, дядько Петро, - успокоил его Гриша, - мы займемся вашим делом. Идите работайте... Посмотреть, как встретит Беззаботного коварная оппозиция, Гриша не смог, потому что в кабинет вошла... Дашунька. - Ты? - удивился Гриша. - Я. А что, нельзя? - Да почему же? Только я думал, ты на фермах... - А я на пастбище еду, по дороге и забежала. Посмотреть, как ты тут... Ты что - курил? Полно дыма. - Закуришь тут... - А это что в пепельнице? Пепел? Что-то сжег? - Доведут так, что и сам сгоришь. - Вишь, как я вовремя! Не следовало соглашаться! А уж если избрали, то используй хотя бы свободное время... - Какое время, где ты тут его нашла? - Найдешь! Сумеешь найти. Это же не комбайн, который должен косить днем и ночью. Вот пока имеешь время, поступай на заочный, заканчивай институт и беги отсюда, пока цел! Слышишь? Ну, я побежала, меня машина ждет! Да открой окна - дышать нечем! Дашуньку сменил директор школы, тот самый, который на похоронах старого Щуся выскреб из каких-то давних историй сообщение о том, что у казаков когда-то был полковник по фамилии Самусь. С тех пор веселоярцы смотрят на директора как на человека неуместного, а сегодняшнее его посещение было и вовсе ни к чему. Он не успел и поздороваться как следует с новым председателем сельсовета и сразу же бросился в наступление: - Товарищ Левенец, кого вы мне привезли? - А кого я вам привез? - Ну, этого Пшоня. Где вы его взяли? - Разве я его где-нибудь брал? Он сам взялся. - На мою голову! Это ведь не человек, а какое-то стихийное бедствие! - Может, не только на вашу, но и на мою голову? А откуда взялся - это дело райнаробраза. Он подбирает кадры. - Кадры! - застонал директор. - Пшонь целое утро мучает меня какой-то справкой на свинью! Ну, скажите мне: какое отношение может иметь директор школы к чьей-нибудь там свинье? - А я, по-вашему, должен иметь? - У вас объединяющая власть. - Что касается власти, тут еще надо разобраться, - спокойно заметил Гриша. - У меня как-то не было времени, чтобы заметить, имею я какую-нибудь власть или нет. Надо мной - да. Надо мной власть имеют все, и безграничную, а я... Что касается Пшоня, то разберемся. Кто-то же его сюда прислал? Не упал же он с неба? - Если бы в самом деле упал с неба, им бы хоть наука заинтересовалась, - горько улыбнулся директор. - А так - что? - А так - придется нам, - успокоил его Гриша, может, впервые за этот день почувствовав ответственность своего положения. Так успокоив директора и проводив его к лестнице, Гриша заглянул в комнату, отведенную для Вновьизбрать, и увидел там своего уважаемого предшественника, который стоял у окна, о чем-то жестами переговариваясь то ли с Обелиском, который стоял здесь же, то ли с оппозицией между клумбами. Про оппозицию Грише стрельнуло в голову, когда заметил босые ноги посыльного. До сих пор он как-то не обращал на это внимание, а теперь вот невольно обратил. Все же должностное лицо, в государственном учреждении, а такая, можно сказать, несолидность. А может, это он в знак солидарности с босой оппозицией? - Видели, вон там, между клумбами? - спросил Гриша. - Я на них с утра смотрю. Подсылают ко мне то одного, то другого. Хотят вывести из равновесия. Что это, Свиридон Карпович, - оппозиция или как? - Оппозиции, говорится-молвится, в Веселоярске нет, - спокойно объяснил Вновьизбрать, - у нас монолитное единство. - Хорошо, я не против единства, но ведь дышать не дают. Оглушили жалобами и всякой мелочью. - А это, говорится-молвится, может, народный контроль. Проверяют, как справляешься. - Не слишком ли много проверяющих на один день? А тут еще Крикливец. Требует какие-то данные. Разве и сельсовет должен посылать сводки? Я думал - только колхоз. - Спроси Ганну Афанасьевну, она все знает. Я уже лет десять ничего в район не писал. Ты спроси у Ганны Афанасьевны, спроси. Она, говорится-молвится, переживает. Женщина. Ганна Афанасьевна сразу же принесла Грише целую охапку бумаг, но не дала в них углубиться, сообщив: - Там прибыли лимитрофы. - Кто-кто? - Это я вычитала когда-то такое слово у одного писателя. Оно обозначает: промежуточные маленькие государства между большими. Я так называю теперь тех людей, которые вроде бы промежуточные между городом и селом. Ни тебе господи, ни тебе боже. - То есть ни богу свечка, ни черту кочерга, - уточнил Гриша, а сам подумал: неужели оппозиция организовала против него еще и этих лимитрофов? Но тут же любопытство охватило его: что же это за люди и что им нужно? - Зовите, пусть заходят, - попросил Ганну Афанасьевну. Лимитрофов было шесть или семь, точно пересчитать Гриша не смог, потому что очень рябило в глазах, к тому же они непрерывно передвигались по кабинету, налетали на Гришу, ощупывали снопы у стены, но тут новый председатель деликатно, однако настойчиво отстранял их, призывая успокоиться и изложить суть дела, приведшего их сюда. Лимитрофы были солидными мужиками, среднего возраста, выше средней упитанности, в одинаковой одежде: защитного цвета куртки с множеством карманчиков, застежек, пуговиц и петель, точно такие же штаны, резиновые сапоги охотничьи, кепки с длинными солнцезащитными козырьками; у каждого рюкзак и всякие причиндалы, дорогие спиннинги в еще более дорогих чехлах, на поясах ножи, топорики, лопатки. Снаряжены - хоть Эверест штурмовать! - Так что у вас, товарищи? - спросил Гриша, с трудом удержавшись от того, чтобы не назвать их лимитрофами. - Безобразие! - закричали лимитрофы. - Показательное село, а что здесь творится! - Обманщики! - Проходимцы! - Беззаконие! - Мы этого так не оставим! - Найдем на вас управу! - Так, - подытожил Гриша. - Все прекрасно, дорогие товарищи. Вы меня видите впервые, я тоже впервые имею удовольствие и честь видеть и слушать вас. Нельзя ли изъясняться более понятно? Только после этого лимитрофы малость успокоились, вперед выступил самый упитанный и степенно промолвил: - У вас тут построен пруд. - Точно, - подтвердил Гриша. - Во всех газетах расписали его необычную форму, площадь зеркала, предполагаемые прибыли от рыборазведения, от карпов, толстолобиков, амуров и даже бестера. - Расписали, - согласился Гриша. - Мы бросили свои дела, хотя все мы занимаемся очень ответственными делами, и приехали сюда. - Ага, приехали. - Чтобы проверить и убедиться. - Предположим, - сказал Гриша. - Вы что, сомневаетесь? - Да нет, я пытаюсь вникнуть в суть. - Какая суть? - снова беспорядочно закричали лимитрофы. - Какая суть, если тут сплошной обман. - Прошу точнее, - напомнил Гриша. - Точнее, - снова взял слово уполномоченный лимитрофов, - точнее вот: перед прудом кто-то поставил шлагбаум и мы не смогли проехать машинами... - Пешком можно, - подсказал Гриша. - А пешком - нас заставили покупать билеты на право ловли рыбы в пруде. Три рубля билет. - Наверное, так решило правление колхоза, пруд принадлежит им, - заметил Гриша. - А рыба где? - закричали лимитрофы. - Неделю ловим, каждый день платим по три рубля - и хотя бы тебе рыбий глаз! - За рыбу я не отвечаю, - объяснил Гриша. - Что же мне - нырять в пруд и нацеплять вам на крючки карпов? - Дело в том, - угомонив своих, сообщил старший лимитроф, - что там нет никакой рыбы вообще. Не запускали еще и мальков. Мы были в конторе колхоза, там ничего не знают. Вы, как представитель власти, отвечаете за то, что у вас происходит. Найдите того человека и... Но искать никого не пришлось, потому что открылась дверь и собственной персоной встал на пороге Рекордя в новеньком джинсовом костюме, покручивая вокруг пальца ключики от отцовского "Москвича". - Вот он! Вот! - кинулись к нему лимитрофы с намерениями далеко не ангельскими, но Рекордя отмахнулся от них, будто от мух, и через их козырьки спросил Гришу: - Что нужно здесь этим дармоедам? - Это ты продавал им билеты на ужение? - спросил Гриша. - Не билеты, а лицензии. - Так в пруде еще нет рыбы. - А какое мне дело? Я уполномоченный добровольного общества охотников и рыбаков. У меня жетон. Имею право на все водоемы местного значения реализовать лицензии. А у этих есть какие-нибудь документы? Почему они в рабочее время сидят возле нашего пруда? Вызови милицию, пускай пошерстит их малость! - Да оно и в самом деле, - сказал Гриша. - Товарищи, прошу предъявить... "Товарищи" попятились к дверям. - Дружнее, дружнее, - подбадривал их Гриша, - да не к дверям, а сюда, ко мне. Или, может, вы того?.. Может, вы в самом деле лимитрофы? - Лимитрофы? - крикнул кто-то из рыбаков. - Что это такое? Это оскорбление! Мы!.. - А кто же вы такие? - засмеялся им вслед Гриша, а Рекордя посоветовал: - Исчезни и больше не попадайся мне на глаза. - У меня - жетон! - Исчезни вместе с жетоном и с дружком своим Беззаботным! Я еще в район позвоню! - Подумаешь, начальство! - пробормотал Рекордя, вертя ключиками уже не от себя, а к себе. Ганна Афанасьевна принесла еще ворох бумаг, и Грише уже было не до Рекорди. Он углубился в официальные бумаги и только теперь наконец спохватился: что же это с ним, и как, и почему? Сон или смех, смех или сон, и откуда на него такое наваждение? Бумаги ужаснули его количеством, размерами, угрожающим тоном, загадочностью, а более всего - ненужностью. Белые и синие, красные и рябенькие, узенькие и широкие, как стол, тонкие до прозрачности и жесткие, как обложки, разграфленные и разрисованные, с главами и параграфами, с пунктами и подпунктами, с правилами и исключениями, срочные и длительного действия, однодневные и рассчитанные на перспективу; бумаги с требованиями, напоминаниями, предупреждениями, вопросами и призывами, просьбами и угрозами. И все это сыпалось на головы мизерного аппарата (председатель и секретарь!) сельского Совета от организаций доминирующих и контролирующих, регулирующих и координирующих, перворазрядных и подчиненных, консультативных и декларативных, престижных и странных... Смех и горе! Гриша хотел подбежать к окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но вовремя вспомнил о босой оппозиции. Неужели сидят до сих пор? - А нет ли здесь, Ганна Афанасьевна, такой бумаги, в которой бы спрашивали, над чем смеются на нашей территории, и чтобы поквартально, а то и по месяцам? - обратился он к секретарю. - Да что вы, Григорий Васильевич! - испугалась Ганна Афанасьевна. - Разве такое возможно? - Значит, нет? Жаль. А то бы мы ответили... Ну, ладно. А катушка ниток десятого номера у вас найдется? - Можно посыльного в сельмаг направить. - Попросите, пускай купит. Вот деньги. Брал для обеда, но, вишь, пообедать мне сегодня не удалось... - Надо делать перерыв, - посоветовала Ганна Афанасьевна. - Забыл. - Завтра я вам напомню. - Благодарю. Ганна Афанасьевна ушла, а в кабинет проник неслышно, будто чума, товарищ Пшонь. - По-моему, я вас не вызывал, - сказал Гриша. - А я сам пришел. - Недавно же виделись. - Это было вчера. - Вы там уже успели вступить в конфликт с директором школы? - Не я, а он со мной вступил в конфликт! Но не на того напал! Я ему не колокол! Я никому колоколом не буду! Я не позволю! - Колоколом? - Гриша ничего не понимал. - Каким колоколом? По-моему, вы морочите мне голову. - Ага, морочу? А вы знаете, кто я такой? Вы думаете я - Пшонь? Просто какой-то негодяй перекапустил нашу прославленную фамилию. Я ведь не Пшонь, а Шпонька! - Шпонька? - Гоголя в школе проходили? - Гоголь - бессмертный. - А раз Гоголь, то и все его герои бессмертны. - Так вы - Иван Федорович? - Гриша даже встал и отошел подальше от этого мистического человека. - Сколько же вам лет? Сто пятьдесят, двести? - Столько, сколько есть. И не Иван Федорович, а Кузьма Кондратьевич, а отец мой был Кондрат Федорович, а дед - Федор Иванович, а прадед - Иван Федорович. И все Шпоньки! У прадеда перепутали буквы, а у деда отрубили кусок фамилии, и получился Пшонь, но я найду! Я им не колокол! Тут Гриша попытался вспомнить рассказ Гоголя "Иван Федорович Шпонька и его тетушка", и в голове у него в самом деле что-то такое протуманилось про сон Ивана Федоровича, когда тому примерещилось, будто его тетушка уже и не тетушка, а колокольня, а его самого тянут на колокольню, потому что он - колокол. "Я не колокол, я Иван Федорович!" - кричит Шпонька. "Да, ты колокол", - говорит, проходя мимо, полковник Н-ского пехотного полка, в котором Шпонька дослужился до майора и из которого его выгнали за тупость и подлость. - А вы в армии служили? - поинтересовался Гриша. - Служил, ну что из этого? - И дошли до майора? - Дошел, а что? - Почему же уволились из рядов? - Разумных там очень много - выжили! - А в институте - тоже разумные? - И там полно. - А здесь, вы думаете, что же: глупые? - прищурил глаз Гриша. - Здесь воздух и харчи подходящие. Прибыл добровольно укреплять сельское хозяйство и никому не позволю! И того, кто исказил и обрубил мою прославленную фамилию, найду! - И что же, в Веселоярске хотите поймать того, кто откусил хвостик нашей фамилии? - Где живу, там и ловлю. И колоколом никогда не буду! Для этого и пришел, чтобы сообщить и заявить! Если бы Пшонь был структуралистом, он бы в колоколе гоголевского Шпоньки увидел какой-нибудь иной символ и не истолковывал бы его с такой примитивной прямолинейностью. Скажем: водолазный колокол. Или воздушный колокол водяного паука. Или что-нибудь антирелигиозное. И тогда Пшонь оказался бы не в Веселоярске, а где-нибудь на берегу моря, или на биологической станции, или среди лекторов антирелигиозной тематики. Но он уже был здесь, и никуда его не денешь, просто говоря, не избавишься от него. Гриша не знал, что Пшонь оказался в Веселоярске благодаря товарищу Жмаку. Товарищ Жмак, несмотря на свою высочайшую принципиальность, очень любил свою жену, а еще больше - единственную дочь. Обладая двумя высшими образованиями и зная, какое это благо, он мечтал о высшем образовании и для своего дитяти, но не заочном, как у него, а настоящем стационарно-полноправном, потому что хотя дипломы одинаковы для очного и заочного образования, но зато моральное удовлетворение очень и очень неодинаковое. Да вот беда: кто-то выдумал экзамены и конкурсы при вступлении в институты, дочь Жмака экзаменов не сдала, все гибло, не помогали никакие звонки, никакие намеки и прямое давление, пока наконец руководство института не решило пойти навстречу товарищу Жмаку, но с одним условием: - Примем вашу дочь, но заберите от нас одного человека. - Куда же я его заберу? - удивился Жмак. - Хоть на Камчатку! Хоть в космос забросьте! Хоть на океанское дно спустите! Лишь бы у нас его не было. Так произошел обмен Пшоня на дочь Жмака, и Пшонь свалился, будто снег на голову, Грише Левенцу и всем веселоярцам, ненужный и лишний, как безработный в Америке. - У вас хоть жена есть? - спросил Гриша Пшоня. - Какая жена? Вы что - хотите навязать мне половую жизнь? Сек-кундочку! Повторите, запишем... Для карасиков!.. А жена моя бежала - ясно? "Да от тебя сам черт убежит", - подумал Гриша, но вслух сказал другое: - Ну, устраивайтесь, а когда понадобится какая-нибудь помощь, то, пожалуйста... - Я еще пришел сказать, что я - вегетарианец. - Веге... А что это такое? - Не употребляю мяса! И требую, чтобы меня снабжали овощами и крупами! Он нацелился на Гришу острыми усами - того и гляди проткнет, как булавкой. Гриша когда-то слышал о тех, которые не употребляют мяса. Представлялись они ему мягкими, тихими, какими-то милосердными, что ли. Но смотрел теперь на этого Пшоня и понимал, что человек без мяса не станет милосерднее, разве лишь только озвереет. Торчало перед Гришей что-то похожее на засушенный кол, в хлопчатобумажном трикотажном костюме, в кедах, в панамочке такой маленькой, что и на куриную голову не налезла бы, а на Пшоневу, вишь, налезла. Солнце на небе стояло уже низко, било в окна кабинета, и от головы Пшоня в этой панамочке падала на стену тень, имевшая очертания ослиного уха. Огромного ослиного уха, следует добавить для тех, кто стал бы измерять ослиное ухо и голову Пшоня. Тут либо ухо какое-то невероятно большое, либо слишком мизерная голова. Единственное преимущество такой маленькой головы в том, что ее никак не назовешь толкушкой. Толкушка, как известно всем, это голова огромная, но сплошь из мослов, так что для мозга места и не остается. А в такой острой голове, как у Пшоня, место было не для мозга, а только для подлости и змеиного яда, хотя об этом Грише пришлось узнать лишь со временем. - Хорошо, - вздохнул Гриша. - Мясо вы не употребляете. Но зачем вам тогда свинья? - Как это зачем? А может, я хочу ее откормить и отпустить на свободу! Выступлю с почином: свободу свиньям! - И для этого вы приехали в Веселоярск? - А хотя бы и так! Тут Гриша в душе позавидовал мудрой предусмотрительности дядьки Вновьизбрать. Как своевременно он передал власть младшему поколению! А теперь делай что хочешь с этими пшонями и жмаками и их починами! Но должность обязывала, и Гриша, не подавая вида, весьма мирно простился с Пшонем и взялся за нитки десятого номера, которые принес ему из сельмага посыльный... Чтобы никто не мешал и пользуясь своим конституционным правом после окончания рабочего дня целиком отдаваться досугу, Гриша заперся в кабинете, достал из ящика ножницы, а из кармана перочинный нож, нарезал из запасов Ганны Афанасьевны необходимых бумажных заготовок, а из снопа камыша соорудил четырехугольный легонький каркас, скрепив его нитками, после этого что-то приладил, что-то прицепил и отцепил, из самых длинных сводок вытянул пестрый огромный хвост - и вот уже готовый бумажный змей, и рвется он к полету в теплом веселоярском воздухе под лучами заходящего солнца над степными горизонтами. Гриша осторожно поднес свое бумажно-камышовое сооружение к окну, взобрался на подоконник, встал в проеме окна так, чтобы видела его не только оппозиция, упорно следившая за новым председателем, но чтобы увидели его, может, и во всем Веселоярске, - взмахнул руками, что крыльями, и даже подпрыгнул по-аистиному так, будто собирался лететь, потом крикнул что-то неразборчивое, засмеялся, захохотал и... превратился в пестрого змея с длинным, еще более пестрым хвостом, устремился в теплые воздушные потоки, рванул вверх, а потом плавно спустился вниз и поплыл над самой землей неслышно, загадочно и маняще. Повеяло духом гоголевских чертей, модернейшей латиноамериканской прозы и украинских химерных романов, босая оппозиция сорвалась с нагретых мест и помчалась следом за змеем, перепуганная, возмущенная, кричащая: - Новый председатель удирает! - Левенец полетел! - Держите Грицка! - Перехватывайте! Странно устроен человек. Только что эти яростнейшие сторонники Вновьизбрать всячески пытались отстранить нового председателя, а полетел он от них сам - и уже побежали наперерез, и уже словно бы сожалеют. А Гриша, выглядывая из-за косяка, хохотал вслед оппозиции, до сих пор не мог бы еще сказать толком, сон ли это или смех, зато наверняка знал теперь, что скуке здравого смысла можно противопоставить только бессмыслицу хохота, и если бы на работе задержалась еще Ганна Афанасьевна, то, быть может, спросил бы у нее, нельзя ли им принять постановление о том, что отныне в Веселоярске разрешается смеяться всем трудоспособным до работы и после работы, а также детям до 16 лет, неженатым и беззубым, мясоедам и кашеедам, а также вегетарианцам. Стозаботный день закончился хохотом, и Гриша поверил в силу жизни. Летел горобец через безверхий хлевец... СМЕХОТВОРЕНИЕ - Ха-ха-ха! - Го-го-го! - Хе-хе-хе! - Га-га-га! - Хи-хи-хи! - Ги-ги-ги! - Хо-хо-хо! - Ге-ге-ге! Вот так бы смеялись веселоярцы и так бы жили, смеясь, если бы не... да ежели бы не... да абы не... да чтобы не... Как в той песне поется: "Якбы мени не тыночки та й не перетынки..." И хотя прославленный французский писатель Шарль Луи Монтескье и сказал когда-то, что "серьезность - это щит для дураков", но главному герою нашего повествования пришлось, хотя ему и не хотелось, демонстрировать серьезность чуть ли не ежедневно, а вслед за ним и автору, который, вообще говоря, никогда не считал себя слишком серьезным человеком, хотя жизнь каждый раз развенчивала его наивность. В оправдание некоторых легкомысленных действий нашего героя можем привести пример с композитором Бахом, который всю жизнь писал чрезвычайно серьезную музыку и одновременно очень любил тайком запихивать своим друзьям в карманы селедки - и не дунайские, кстати! ПРЕДСЕДАТЕЛЬ - ПРЕДСЕДАТЕЛЮ Власть в современном колхозном селе отличается: неодинаковыми правами, разными уровнями, сложными взаимоотношениями, еще более сложными влияниями и последствиями, неодинаковым авторитетом и еще более неодинаковой популярностью, значением фактическим и значением мнимым. Был ли обуреваем всеми этими тонкостями Гриша Левенец, как председатель Веселоярского сельсовета, когда попросил встречи с председателем колхоза "Днипро" Зинькой Федоровной и согласился провести эту встречу на нейтральной территории, то есть за прославленным борщом тетки Наталки? Будем искренни: Гриша, даже если бы его избрали генеральным секретарем Организации Объединенных Наций, для Зиньки Федоровны так и оставался бы механизатором ее колхоза, а сама Зинька Федоровна для Гриши навеки оставалась бы председателем, силой, авторитетом и непоколебимостью. Ну, это если бы дело дошло до международных уровней. А сельский Совет требовал другого отношения и соответствующей переоценки ценностей. Как это сделать, Гриша не знал. Что именно надо делать, он тоже не знал. А хотелось. - Значит, так, Зинька Федоровна, - сказал Гриша, когда они уже отведали Наталкиного борща, - хочу попросить вашего совета. - Проси, - великодушно разрешила Зинька Федоровна. - Свиридона Карповича спрашивать неудобно, чтобы он не подумал, будто я хочу перечеркнуть всю его многолетнюю деятельность. - Неудобно. - Вот он подготовил вопросы для следующей сессии. О строительстве танцплощадки. О соблюдении автобусного графика. И о поведении нового попа Лаврентия. Готовил Свиридон Карпович, а проводить сессию приходится мне. А разве это вопросы? Надо бы что-нибудь помасштабнее. - Добавь туда о борьбе с яловостью коров, - спокойно посоветовала Зинька Федоровна. - Смеетесь? - У тебя жена - зоотехник. - Вопрос о моей жене не обсуждается. - Тогда обсуждай, что знаешь. - Ну, что-нибудь такое... знаете, - Гриша повертел пальцами, надеясь, что Зинька Федоровна придет к нему на помощь и подскажет, но она не хотела отнимать инициативу у нового председателя сельсовета и молчала. - Ну... Я и сам не знаю, что именно... Хочется чего-нибудь большого, а не соображу... Школа у нас есть, Дом культуры есть, библиотека и сельмаг есть, детские учреждения есть, бытовое обслуживание налажено... Благоустройство на высоте... - Какая там высота! - Что вы, Зинька Федоровна! - всполошился Гриша. - Да ведь наше село - образцовое! - Было. А теперь - обыкновеннейшее. Вон у моего знакомого председателя колхоза через его территорию проходила трасса Олимпийского огня - там порядок! Ничего не жалели! Стадион с мраморными скульптурами, ресторан на три зала, Дворец торжественных церемоний, газ врезали с магистрального газопровода, все хаты шифером перекрыли, новые заборы вдоль улиц, парк посадили, оранжереи под стеклом, из столицы прислали повара, чтобы научил жарить котлеты по-киевски... Гришу как-то не очень взволновала эта картина чужой роскоши, вместо этого он почувствовал, что становится подозрительно чувствительным в вопросах терминологии. - Как вы сказали, Зинька Федоровна: через территорию колхоза? - Ну? А разве что? - У колхоза не может быть территории. - А что же у него, по-твоему? - Земли. Территория только у сельского Совета. У меня на работе есть книга: "Административно-территориальное деление Украинской ССР". Там названы населенные пункты, а не колхозы. - У тебя на работе? Административно-территориальная? А у меня пять сельсоветов в колхозе - слыхал! Чья же, выходит, территория? - Пять сельсоветов? Я над этим не думал. - А ты подумай. - Я подумаю. Тут надо разобраться. Зинька Федоровна окинула Гришу голографическим способом: то есть, не сходя с места, осмотрела спереди и сзади, потом долго смеялась. - Что же тут разбираться? На территории колхоза "Днипро" расположено пять сельсоветов. - На землях! - Ну, пускай будет на землях. Но колхоз один, а сельсоветов пять. Так что же важнее? Земля или территория? - Важнее советской власти ничего быть не может, Зинька Федоровна. - Может, скажешь, что ты и есть советская власть? - Сегодня да. - А тот, кто кормит народ хлебом, - это не власть? - Народ сам себя кормит. - Хорошо. Сам. А ты что же - танцплощадку будешь строить? - Может, что-нибудь и побольше. - Что именно? - Ну... Стадион для Веселоярска. Может, и для всех наших пяти сельских Советов. Вот соберемся все пять председателей сельсоветов, подумаем, прикинем возможности... Зинька Федоровна откровенно заскучала, не стала уже прибегать к голографии. - Все Левенцы упрямые, но ты, наверное, превзошел их всех. Пять председателей! Да в тех сельсоветах председателями девчата с высшим образованием! - Не имеет значения. - Ах, не имеет значения? А как же в отношении Дашуньки? Или она у тебя не ревнивая? - Зинька Федоровна, я хотел бы вам напомнить, что речь идет не о Дашуньке, а о стадионе. - А постановление о стадионе у тебя есть? Или это тоже, по-твоему, не имеет значения? - Постановление примем. - А вышестоящие организации тебе разрешили? - Мы методом народной стройки. Зинька Федоровна встала и направилась к дверям. - Методом народной стройки знаешь, что можно делать? Ямы в земле выкапывать. Да и то если лопаты острые. А где ты возьмешь материалы, технику, инвентарь, штаты и кто все это будет финансировать? Знаешь, что сказал Шаляпин? Бесплатно только птички поют. Конференция на наивысшем веселоярском уровне не дала результатов, но Гриша решил быть упрямым до конца. Разумеется, лучше было бы объединиться с Зинькой Федоровной, чтобы действовать общими усилиями. У председателя сельсовета власть без базы, у председателя колхоза база без власти. Объединиться - горы перевернешь! Но даже Адам и Ева, как известно, начали с того, что поссорились, разъединились навеки и были изгнаны из рая и обречены на вечное несогласие. Теперь судьбу Адама и Евы повторяют все те ведомства, которые призваны общими усилиями поднимать сельское хозяйство, а на самом деле каждый хочет подняться только в одиночку, не заботясь ни о других, ни о самом сельском хозяйстве. Нужно было отдать должное дядьке Вновьизбрать: он умел чем-то смазывать механизм, и взаимоотношения сельсовет - колхоз определялись принципом мирного сосуществования. Но теперь Гриша ужаснулся экономическому диктату Зиньки Федоровны, потому, ничего не говоря о своей идее стадиона, осторожно начал расспрашивать дядьку Вновьизбрать, как ему удавалось соблюдать единство мыслей с председателем колхоза. Неужели только тогда, когда дядька Вновьизбрать присоединялся к мнению Зиньки Федоровны? - А ты, говорится-молвится, делай так, - хитро улыбнулся Вновьизбрать, - чтобы не дать ей выразить свое мнение. - Как же это? - Успевай опередить ее, говорится-молвится. Мнение словно бы ее, а первым высказал ты. Тогда это уже вроде бы твое мнение и присоединяться нужно Зиньке Федоровне. Умей опережать - тогда ты руководитель! Гриша подумал: со стадионом он, кажется, опередил всех, а что из этого вышло? Не стал спрашивать о стадионе дядьку Вновьизбрать. Спросил Ганну Афанасьевну. Та мобилизовала весь свой огромный опыт и заявила твердо и категорично: - Стадион - это директор. А ставки нам никто не даст. - А вообще, кто дает ставки? - Райфинотдел. Гриша поехал в райфинотдел. Предполагал увидеть там обросшего ракушками и мхом непробиваемого бюрократа, а встретил красивую молодую девушку, которая сидела за столом и, заглядывая в круглое зеркальце, красила губы французской помадой. - Извините, - робко начал Гриша, - мне бы заведующего. - Я заведующая. Слушаю вас. - Заведующего райфинотделом, - упрямо повторил Гриша. - Я вас слушаю. Садитесь. Откуда вы? Кто? "Ну, - ободренно подумал Гриша, плюхаясь на стул и обрадованно представляясь заведующей, - если у нас такие девчата занимают такие должности, то мы не то что стадионы!.. Оживут степи и озера!.." - Веселоярск - село коммунистического быта, - прочирикала заведующая, услышав, что Гриша - председатель Веселоярского сельсовета. Она придирчиво осмотрела в зеркальце свои подрисованные губы и принялась пудрить симпатичный носик французской компактной пудрой. Гриша подумал, что неплохо было бы найти в райцентровских магазинах такой пудры и для Дашуньки, но сразу же и отогнал от себя эти мысли, потому что должен был сосредоточиться на заботах, так сказать, государственных. - Какой там коммунистический быт? - сказал он. - Нам еще нужно и нужно... - Не знаю, еще не была у вас, - допудривая носик, кинула заведующая. - Но мне говорили, что в Веселоярске все уже есть. - Все - да не все! - Например? - Например: нет стадиона. - Стадион - это не самая первая необходимость. - То есть как - не самая первая? А здоровье трудящихся? - Здоровье - это райздравотдел. Гриша от возмущения чуть было не разломал стул, на котором сидел. А французская пудра и французская помада - это что? Первейшая необходимость? Государство тратит валюту, чтоб такие вот куклы рисовали себе губки и щечки! Жмак валюту на коз расходует, а эта - на пудру, а потом еще и говорит: не самая первая необходимость... Все в нем кипело, он вскочил со стула, заметался по комнате, потом подбежал к столу заведующей, вцепился в него так, что пальцы побелели, сказал резко, с присвистом: - Такая молодая - и такая бюрократка! - Неужели вы считаете, что необходимо непременно состариться, чтобы соблюдать государственные интересы? - одарила его сверкающей улыбкой заведующая. - Сядьте, успокойтесь и расскажите, что вас так взволновало. - Меня взволновала моя мечта, - вздохнул, садясь, Гриша. - Ах, как интересно! Какая же это мечта? - Я хочу построить стадион в Веселоярске. - Стадион? Так. А постановление у вас есть? - Какое? - О разрешении строительства. - Созовем сессию и примем постановление. - Это не то. - А что же нужно еще? - Такие постановления идут сверху. - Какие - такие? - Те, которые разрешают, и те, которые запрещают. А мы ими руководствуемся. - Так что: есть постановление, запрещающее стадионы? - Надо посмотреть. Но если даже нет такого, то нужно другое - которое разрешает. А такого я тоже не припомню. В особенности же для вашего Веселоярска. Ведь у вас все уже есть. Вы читали Гоголя? - Гоголя? А при чем здесь он? - Прочтите. "Как поссорились..." Там есть намек на ваш Веселоярск. Прозрение сквозь века. Неутолимость потребностей. Разумные ограничения. Прочтите еще раз. Мне было очень приятно. Рада буду продолжить наше знакомство... Тем более что никак не выберусь в Веселоярск... Она еще набивалась на приглашение. А дудки! Век бы не видеть такой холодной души в своем родном селе. Гриша кинулся в районную библиотеку. - Гоголя у вас можно? - Минуточку. Я найду ваш формуляр, - сказала пожилая библиотекарша. - Да какой формуляр? Я же здесь не живу. Я из Веселоярска. - Если вы не живете в райцентре, то как же я вам выдам книгу? Может, сядете в читальном зале? - Некогда мне рассиживаться! - Тогда обратитесь в книжный магазин, может, Гоголь у них есть. В книжном магазине была девушка точно такая, как в райфинотделе, может, сестра? - Мне Гоголя, - сказал Гриша. - Гоголя? Какого? - Николая Васильевича, классика. - Классики до нас не доходят. У нас только продукция местных издательств. У Гриши не было ни времени, ни желания уточнять, что такое местные издательства и какова их продукция, он поскорее кинулся в районную чайную, где его должен был ждать Давидка Самусь (а кто бы еще мог его ждать?), вскочил в кабину и молча махнул: домой! - Может, пообедаем в чайной? - предложил Давидка. - Дома пообедаем. - Какой там дома обед, когда у тебя жена на ферме, а моя бежала на каменоломню с братом. - У тетки Наталки пообедаем. Я приглашаю тебя на борщ с цыплятами. - Хоть и с голубятами! Ты думаешь, что у меня есть время для борщей? Надо еще смотаться туда и сюда. Шофер - это знаешь какая профессия? Ты этого знать не можешь, ты механизатор - это не шофер. Вот тебе дали "Жигули", а ты в район на самосвале ездишь. А где твои "Жигули"? - Отдал Дашуньке. Ей надо метаться между фермами, пастбищами, зеленым конвейером и чертом-дьяволом! - Ага! А почему же ей не дают "Жигули", а дали тебе? - Потому что я был передовым механизатором, а передовых зоотехников, наверное, нет. - Наверное? Знаешь что, Гриша? Я тебе прямо скажу. Вот был ты передовым механизатором - так этого и держись. А в сельсовете тебя Вновьизбрать все равно сковырнет. Зачем оно тебе? Парень ты хороший и мужик - вон какой! Ты думаешь, я не знаю, как моя Роксоляна тебя атаковала! Никто бы не устоял, а ты устоял! Брат мой родной забыл обо всем и бежал с этой чертовкой на каменоломню, а ты не поддался! Так ты думаешь, никто этого не видел? Любим тебя все и дорожим тобою! Не поддавайся! К такому волеизъявлению самого младшего из Самусей Гриша не был подготовлен ни морально, ни политически, ни социологически, поэтому ничего не сказал Давидке, только махнул ему рукой, выходя из машины возле сельской библиотеки, потом немного постоял, думая о непостижимости людской природы, когда же библиотекарша Тоня (всюду только библиотекарши!), увидев нового председателя сельсовета в задумчивости и нерешительности, вышла и спросила, что хочет товарищ председатель, он вспомнил о Гоголе и попросил первый том. Дома у них библиотека была какая? Зоотехническая литература для Дашуньки, несколько книжечек о комбайнах и тракторах - вот и вся Гришина наука. Для мамы Сашки все образование, чтение закончилось в школе, а дальнейшей литературой навсегда остались песни, которых она знала, может, сто, а может, и двести тысяч и которые пела либо вслух для всех, либо для подруг, либо для сына и невестки, а то и для самой себя (что было чаще всего). Обедать Гриша, как это легко можно догадаться, в тот день не стал, а засел за Гоголя, читал и перечитывал упомянутую дьявольски симпатичной молодой бюрократкой "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" и никак не мог взять в толк, какое отношение имеет классика к нашим заботам. Наконец, уже после третьего прочтения, понял Гриша, на что намекала красивая заведующая райфинотделом. Это была беседа Ивана Ивановича с голодной и несчастной небогой*. "Гм! Что ж, тебе разве хочется хлеба?" - спрашивал Иван Иванович. "Как же не хотеть! Голодна, как собака". - "Гм! - отвечал обыкновенно Иван Иванович. - Так тебе, может, и мяса хочется?" ______________ * Hебога - бедная (прим. Н.В.Гоголя). - Ага, - понял Гриша, - эта ляля считает, что стадион и все прочее - это для нас все равно, что для гоголевской небоги мясо. За кого же она нас принимает? Не была в Веселоярске? Вот я приглашу ее, скажу все, что о ней думаю, а потом... Потом... утоплю в Днепре, и пусть ищут... Когда немного перекипело в душе, Гриша попытался размышлять трезвее. Ну, утопит он эту лялю, а что же дальше? Разве давала когда-нибудь желаемые результаты политика террора против отдельных лиц? Каждый, кто учился в школе, скажет вам прямо: не давала и не даст. Надо искать другие пути. Кардинальные и определяющие. Ночью, когда Дашунька пришла с ферм, он попытался задобрить ее и рассказал, как хотел купить ей в райцентре французскую компактную пудру. - Почему же не купил? - спросила Дашунька. - Ты знаешь, так голову заморочили, что и забыл. - Чем же тебе заморочили твою председательскую голову? - Сам себе заморочил. Задумал построить стадион в Веселоярске. - Стадион? А что на нем делать? Физзарядку пенсионерам? Так у нас и пенсионеры не гуляют, некогда физзаряжаться. Долго ты думал? Гриша обиделся. Если уж и самый близкий человек такое... - Футбольную команду организуем, - сказал он, - будем принимать участие в первенстве. - А из кого ты ее организуешь? Нужны двадцать два парня, а у тебя одни лишь дядьки и деды... - Ну... олимпиады будем проводить. Например: олимпиада породненных сел. Девчата несут таблички с названиями сел. Ты, например, табличку с надписью: "Веселоярск". - Сам и носись с такой табличкой, а у меня своей работы хватит. С этими словами Дашунька отвернулась от Гриши, и тот должен был лежать одиноко и в темноте загибать пальцы на руке: Зинька Федоровна не помогла - раз, Ганна Афанасьевна не помогла - два, районные организации не помогли - три, родная жена не помогла - четыре. Кто же поможет? Кто поддержит? Кто поймет? Вот так и вышло, что злая судьба, а выражаясь научно, неблагоприятное стечение обстоятельств, толкнула Гришу в объятия Пшоня. Ибо что такое Пшонь? Физкультура и спорт. А что такое стадион? Отвечать не надо. С утра Гриша заскочил в сельсовет, спросил Ганну Афанасьевну, нет ли чего-нибудь срочного, потом немного поскучал, не подавая виду, и сообщил: - Значит, я поехал по колхозу, а уж вы тут без меня... - Как это по колхозу? - всполошилась Ганна Афанасьевна. - Колхоз наш занимает территорию пяти сельсоветов! Где же вас искать, если будут спрашивать из района? - На нашей территории! - гневно крикнул Гриша. - На веселоярской территории, Ганна Афанасьевна! Прошу это запомнить раз и навсегда. - Да мне что, - вздохнула Ганна Афанасьевна, - мне бы знать, где вы... Гриша завел казенный мотоцикл (сказано уже, что семейные "Жигули" отданы в распоряжение Дашуньки) и поехал в школу. Собственно, искать там нечего было, каникулы ведь сейчас, никого в школе нет. Но куда ехать? К Несвежему, где снимал квартиру Пшонь? А какая гарантия, что он сидит среди новенькой мебели Несвежего? Такой человек должен утверждаться на работе даже тогда, когда и работы нет. И тут государственное мышление не подвело Гришу. Возле школы стоял новый "Москвич" Несвежего, а возле "Москвича" Рекордя собственной персоной, вертя вокруг толстого пальца ключики от отцовской машины. - Все вертишь? - заглушая мотоцикл, сказал Гриша. - Ага. А что? - Это я должен был бы спросить тебя: а что ты здесь делаешь? - Охраняю сон трудящихся. - А сам как - думаешь трудиться? - Вопросик! - Привлечем за тунеядство! - А у меня жетон! - Снова со своим жетоном! - Я представляю в Веселоярске, может, сорок четыре добровольных общества. - Сколько, сколько? - Сорок четыре! - Ну, гадство! - не удержался Гриша от непарламентского выражения. - Я думал, их штук десять, а их развелось уже вон сколько! Ты что - квартиранта своего сюда привез? Где он? - На рабочем месте, в спортзале. Спортзал! Гриша вырос в Карповом Яре, глиняный яр, глиняное село, глиняные хаты, школа тоже в глиняных хатках, в одной первый - четвертый, в другой пятый - седьмой, в третьей восьмой - десятый классы. Какие уж там спорт и еще какие-то залы! А теперь двухэтажная кирпичная школа, классы, лаборатории, зимний сад, библиотека, столовая и, наконец, - добрая треть здания - храм здоровья, спортзал, гимнастические снаряды, шведские стенки, боксерские груши, батуты, вороха мягких поролоновых ковров. По правде говоря, Гриша здесь еще ни разу не был, поэтому вошел в спортзал несмело, почтительно, с пиететом, то есть с некоторым дрожанием конечностей, хотя и неуловимым, но сущим. К тому же напугали его какие-то необычные звуки-всхлипы, разные выкрики, что-то и вовсе неожиданное: - Леопольд, жалкий трус, выходи! Детей у Гриши не было, а у механизаторов нет времени смотреть мультфильмы, поэтому он даже представления не имел о телевизионном коте Леопольде и с некоторым любопытством немного постоял и посмотрел, что выделывают юркие мышата с ленивым и неповоротливым котом на цветном экране 59 сантиметров по диагонали. Лишь потом он вспомнил о цели своего прихода сюда, оторвал взгляд от телевизора (не очень и далеко пришлось отводить глаза, кстати!) и увидел рядом с этим чудом техники, информации, искусства и обалдения самого товарища Пшоня, который, удобно разлегшись на мягких поролонах, накрыв лицо своей панамкой, спокойненько спал под крики дерзких мышат, пытавшихся отомстить ленивому коту за миллионолетние кривды своих предков. Причина такого, прямо скажем, неуместного и раннего сна таилась не в телевизионном шуме, а в бутылкоподобной посудине без этикетки и мисочке с малосольными огурчиками, стоявшими на телевизоре. Пшонь лежал так удобно, что мог бы достать и бутылку, и огурец из мисочки как правой, так и левой рукой. Это Гриша заметил и оценил. И может, именно это вселило в его душу какое-то уважение к Пшоню. Да и как же иначе? Мы всегда хотим уважать людей, к которым приходится обращаться за помощью. А Грише нужна была помощь Пшоня, как специалиста. - Товарищ Пшонь! - тихонько позвал он. Храпение в ответ было такое, будто перетряхивали кости египетских фараонов всех династий (а династий там было много, ой-ой!). Гриша даже попятился малость - ему казалось, что в распластанном на поролонах спящем Пшоне вообще нет ничего телесного, а одни лишь кости и этих костей вроде бы вдвое больше, чем у всех людей. Что за наваждение! - Товарищ Пшонь! Слышите? - уже громче позвал он. Мослы зашевелились, затарахтели, панамка слетела с лица сухого и злого (может, это и не мумия фараона, а мумия скорпиона?), кости затарахтели еще раз, потом раздался въедливый и недовольный голос: - Что там? Чего надо? - Это я, - сказал Гриша. - Левенец, председатель сельсовета. - А-а, - Пшонь сел, протер глаза, потом кинул за спину руки, взял из мисочки огурец, хрустнул. - В чем дело? - Огурчиками закусываете? - Сказано же было: я - вегетарианец. - А бутылка без этикетки? Продукция тетки Вусти? Могу организовать вам участкового Белоцерковца, он вмиг все оформит. - Я сам его оформлю! Вы еще меня не знаете. Если я пью самогонку, то не для того, чтобы ее пить, а для того, чтобы знать, какие безобразия здесь у вас творятся. Ясно? И если выдумаете, что я спал на рабочем месте, а вы меня разбудили, так знайте, товарищ председатель, что в это время внутренним зрением я видел ваше двоеженство, которое может перейти и в троеженство! Катерина Щусь и Дарина Порубай вам знакомы? А ваша помощница на комбайне? "Вот гадство, - подумал Гриша, невольно цепенея, - это Рекордя уже все ему разболтал, а этот, вишь, спит, а на ус мотает". - Я бы вас попросил, - стараясь быть официальным, сухо промолвил Гриша, - я бы не хотел, чтобы вы... - Ну, ну, - догрызая огурец, добродушно взглянул на него Пшонь, - это я так, между прочим. Для моих карасиков. А теперь верите, что Пшонь - это Шпонька? - Я к вам по совершенно другому делу, - дипломатично уклонился от ответа Гриша. - У меня к вам просьба. - Просьба? - Да. И тут Гриша раскрыл свою душу про стадион и про наивысшие мечтания. Это было так неожиданно, что даже Пшонь со всеми неисчерпаемыми запасами его нахальства немного растерялся и не отважился выступить в роли консультанта, только сказал: - Есть у меня один человечек! - Знаток? - обрадовался Гриша. - Ох и человечек же! Гений спортивного дела! Заслуженный консультант всего, что нужно проконсультировать, непоколебимый авторитет, кладезь спортивной мудрости. - Где же он? - Далеко. - Мы могли бы его пригласить? - Трудно, однако можно. - Что для этого нужно? - Нужно подумать. - Прошу вас, подумайте. - Значит, так: я еще малость тут посплю, а уж потом подумаю. Гриша попятился почтительно и с пиететом. Еще в тот же день он поймал в степи Зиньку Федоровну и заговорил о финансовой поддержке для того, чтобы пригласить и достойно встретить прославленного консультанта по спортивным вопросам. - Да зачем он тебе? - вздохнула Зинька Федоровна. - Стадион все равно ведь никто не финансирует. - Потому что нет идеи. А когда дадим идею - все появится: и деньги, и поддержка, и понимание. - Бог в облаке появится, - мудро заметила Зинька Федоровна. - Хочешь, вот и приглашай этого своего... - Сельсовет не имеет представительских средств. - А я их имею? - Ну, тогда... Тогда, Зинька Федоровна, я... на свои собственные... еще комбайнерские... - Проторгуешься. - А я на жатву снова к вам на комбайн попрошусь! Когда даже председатель председателя не хочет понять, то как же жить дальше? ЗАУХОПОДНОСОР За время своих переселений и переименований Веселоярск, можно сказать, привык и ко всякого рода советникам, и к консультантам-проектантам, и к эрудитам-ерундитам, - и теперь тут никого и ничем не удивишь. Все воспринимается с надлежащим спокойствием, которое когда-то называли философским, а теперь можно бы именовать веселоярским, и даже когда дезориентированные сторонники дядьки Вновьизбрать подняли панику, что якобы новый голова куда-то улетел, никто не встревожился: может, человеку надо, вот он и полетел. Полетает - да и вернется снова. Летают же герои латиноамериканских и украинских химерных романов, так почему бы и Грише Левенцу тоже не попробовать? Поэтому никто не удивился еще одному консультанту в Веселоярске, тем более что привезен он был неофициально, без предупреждений и объявлений, актива для встречи и бесед Гриша не созывал, борщ у тетки Наталки не заказывал, вообще не просил ни у кого ни помощи, ни поддержки, ни даже сочувствия. (Последняя фраза упорно выпутывается из ее синтаксического окружения - и что же мы имеем? Забыли про Зиньку Федоровну и все сваливаем на Левенца? К сожалению, такова у него роль и в жизни, и в нашем повествовании.) Консультанта привез Рекордя. Не следует думать, что он решил покончить со своей ущербностью и статусом тунеядства, - просто для разминки смотался на отцовском "Москвиче" в областной центр и привез того, кого велел ему привезти - не Левенец, нет! - новый преподаватель физкультуры Пшонь. Он высадил его возле сельсовета, крикнул Грише снизу: - Вот, привез! И помчался дальше дармоедствовать, заставив прибывшего ждать Гришу. Гриша побежал вниз встречать консультанта. - Какая радость! - закричал он. - Какая честь для нас! Консультант развел руки и одарил Гришу взглядом и улыбкой наивного разбойника. Дескать, к вашим услугам без остатка. - Конон Орестович Тавромахиенко, - представился он. - Прошу не удивляться памилии. Означает она: бой быков. Греческое слово - тавромахия. Наверное, предки мои назывались проще: Убейбык. А потом кому-то надоело, заменил на греческую. Имел пантазию человек! Тут Грише следовало бы заметить, что Конон Орестович не выговаривает звука "ф", заменяя его на "п", так же как его предок заменил когда-то Убейбыка на Тавромахиенко, но дело в том, что Левенцу было не до каких-то там мелочей, - он весь был во власти созерцания этого необычного человека, принадлежавшего, может к редкостнейшим экземплярам человеческой породы. Ростом Тавромахиенко не поражал, был, можно бы сказать, умеренного роста, зато брал другим. Шея - граненая, как железный столб, плечи - косая сажень, грудь - колесом, кулачищи - гантельно-гранитные, глаза - стальные, в голосе металл. Такими рисуют в учебниках истории древних ассирийцев: руки - как ноги, ноги - как руки, не люди, а быки и львы. У Гриши было намерение покормить гостя, потом уж приступать к делу (для этого попросил он маму Сашку приготовить хороший обед), но теперь, посмотрев на этого человека, испугался: куда его еще кормить - в нем и так силы как в тракторе К-700, все вокруг звенит и гудит, земля трясется, деревья гнутся. С таким лучше натощак. - Вы, значит, по спортивной линии? - на всякий случай уточнил Гриша. - Мастер спорта по всем видам! - загремел Тавромахиенко. - До заслуженного не дошел, решил сменить квалипикацию. Занимаюсь научными разработками. Пишу монограпию! Страшное дело! - Нам бы консультацию, - несмело прервал словоизвержение Тавромахиенко Гриша. - Консультацию? Глобцы, о чем речь! По всем видам спорта! В груди Тавромахиенко гудело, как в пустой цистерне из-под ядохимикатов, в горле клокотало, будто у жеребенка, и от этого в словах, произносимых Тавромахиенко, появлялись совершенно неожиданные звуки: вместо "хлопцы" получалось "глобцы", "хата" становилась "гата", "бык" превращался в "бгыка", "черепаха" - в "черебпаху". - Так, может, сразу и начнем? - предложил Гриша, пропуская консультанта первым на лестницу. - У нас тут все на рабочих местах. Я приглашу товарищей, и в тесном кругу, без лишних разговоров... - А дружок мой? - полюбопытствовал Тавромахиенко. - Имеете в виду Пшоня? - Точно. Пантастический человек!.. Словно бы в оправдание своей фантастичности, в тот же миг подкатил с Рекордей Пшонь. Тавромахиенко, протягивая руки для объятий, побежал вниз по ступенькам, зашумел-заклокотал радостно и приподнято, но его благородное намерение пропало зря. - Ну, ну! - уклоняясь от объятий Тавромахиенко, прострекотал Пшонь. - Убери лапы! Знаю я эти штучки! Говори сразу, поможешь нашему председателю? - Да глобцы! - загремел консультант. - По всем видам спорта! Страшное дело! - Секундочку! Запишу, - достал свой блокнот Пшонь. - А то тут такое... - Для карасиков? - захохотал Тавромахиенко. - Уже подпрыгивают на сковородке? - Еще нет, но скоро запрыгают. Запрыгают! - заверил его Пшонь, царапая в блокнотике ручкой, а сверху еще словно бы помогая и своими ондатровыми усами. Гриша до сих пор не мог понять, что это за карасики, о которых каждый раз с угрозой вспоминает Пшонь, но не очень и задумывался над этим, будучи озабоченным другими делами. Рассадив в своем кабинете Тавромахиенко и Пшоня, он пригласил для участия в разговоре всех, кто был в сельсовете, а именно: дядьку Вновьизбрать, Ганну Афанасьевну и дядьку Обелиска. Опыт и авторитет, знание процедурных вопросов и голос народа - все было представлено на этом совещании плюс два непревзойденных знатока в области физкультуры и спорта. Вот так утираем нос финансовым работникам и даже заслуженным руководителям колхозного производства! Гриша открыл совещание кратеньким вступительным словом, обрисовал всю привлекательность своей идеи, не стал скрывать и трудностей, казавшихся почти непреодолимыми. Пшонь записывал, Тавромахиенко распрямлял грудь, надувал щеки, тряс гантельными кулачищами. - Глобцы! - загремел он, когда Гриша закончил. - Глобцы, не будет дела. - Почему же? - обиделся Левенец. Надо было везти этого консультанта из областного центра, чтобы услышать то, что и без него уже слышал не раз и не два! - Нет пантазии, - решительно заявил консультант. - Да в чем же тут должна быть фантазия? - допытывался почти с отчаянием Гриша. - Пантазией нужно сразу убить, тогда дадут деньги! - притопнул ногой Тавромахиенко. - Какой вам стадион, для чего? Бегать, прыгать, по канату лезть? Кишки будут рвать от смеха! Все теперь бегают, прыгают и лазят без всяких стадионов. Играть в путбол, волейбол, гандбол, баскетбол? Не смешите меня, а то заплачу. Может, вы Москва, Киев, Тбилиси и у вас есть "Динамо", "Спартак", ЦСКА? Нет? И не будет! Значит, как? Надо убивать пантазией! Бгыки у вас есть? - Во второй бригаде откормочный комплекс для бычков, - подал голос Вновьизбрать, которого уже начинал интересовать этот громогласный мужчина. - Так чего же вам, глобцы, надо? - радостно закричал Тавромахиенко. - Берите бульдозер, ройте землю и стройте не стадион, а то, что называется ареной! - Что, что? - не понял Гриша. - Арену! - Арену? Зачем? Для цирка? - Для корриды! Для боя бгыков! Вот вам и пантазия! - То есть как это - для боя быков? - встрепенулся дядька Обелиск, который до сих пор молчал, лишь переводя взгляд то на Гришу, то на консультанта. - Когда быки бьются, их надо разводить. А тут как же получается? Тавромахиенко даже поморщился от такой необразованности. - Не бгыки будут биться, глобцы, а бгыков будут бить, то есть убивать на арене. Коррида, как в Испании или Мексике! - Убивать быков? - дядька Обелиск задвигал по чисто вымытому полу босыми ногами, грозно нахмурив брови на консультанта. - За такие рассуждения надо ликвидировать, как класс, когда мы все силы отдаем для развития животноводства, вы предлагаете убивать быка средь бела дня у всех на глазах - за что и зачем? Без всякой надобности? Если бы дядька Обелиск читал стихотворение грузинского поэта Шота Нишнианидзе о смерти быка, он привел бы жалобные строки из этого произведения: Шел спокойно на плаху - ведь всегда друзьям ты верил, Боль тяжкую, друг мой верный, я стихам своим доверил. Но так ли уж крайне необходимо читать стихи, чтобы доказать кому-то целесообразность своей мысли? Гриша испугался: что подумает спортивное светило о веселоярцах? Что у всех у них такое прямолинейное мышление, как у дядьки Обелиска? Поэтому он осторожно повел речь о том, что хотя Украина в какой-то мере и тяготеет к Средиземноморью (через Черное море, Босфор и Дарданеллы), но это все-таки не Испания и украинцы не испанцы. Ну, хотя бы не такие шустрые. Испанцев около трехсот лет поджаривали на кострах инквизиторы, а мы не поддавались. Мексиканцев тоже гоняли то конкистадоры, то захватчики-империалисты, вот и появилась в характере суетливость. А нам от чего суетиться? Мы ведь не испанцы и не мексиканцы. Когда мы суетились? Может, кто-нибудь скажет? Никто такого не мог сказать, даже дядька Вновьизбрать с его непревзойденным опытом. Казалось бы, идея, так неуместно выдвинутая Тавромахиенко, умерла, еще и не родившись. Но консультант не сложил оружия. - Глобцы, - заворковал он, - вы мне скажите, глобцы, ваше село передовое? - Да вроде бы, - несмело промолвил Гриша. Дядька Вновьизбрать был намного решительнее. Ведь разве не он приложил все усилия, чтобы Веселоярск прогремел на всю Украину, а то и дальше? - Говорится-молвится, - подергал он себя за левую бровь, - Веселоярск не просто передовой, а еще и образцовый по всем статьям! - Разве я не говорил? - обрадованно воскликнул Тавромахиенко. - Не будь вы такими, разве бы я к вам приехал? Меня на все бгока! Так и рвут, так и рвут! Приезжайте, Конон Орестович, скажите да подскажите, а я все бросил - и к вам. И теперь вижу - не зря. У вас есть пантазия, глобцы! А ежели так, то что же вам надо? Вам надо выходить на уровень мировых стандартов! А коррида - это и есть мировые стандарты. - А может, мировым стандартам пора уже выходить на наш уровень? - задумчиво взглянул на своих старших товарищей Левенец. - Говорится-молвится, давно пора! - поддержал его Вновьизбрать. - И в честь этого водрузить обелиск! - обрадованно воскликнул заслуженный посыльный Веселоярска. Ганна Афанасьевна была намного осторожней. - По этому вопросу нам еще не было указаний, - объяснила она, и Тавромахиенко правильно расценил ее слова как намек на возможное неединодушие своих оппонентов и, хорошо зная, что упорством украинского упрямства еще никому и никогда не удавалось сломить, мгновенно сменил тактику. От тактики наступательно-грубой он перешел к политике уговоров и обольщений. Нарисовал перед присутствующими картину корриды. Общий праздник. Зрители в ложе. Не знаете, что такое ложа? Объясним! Нет ложи? Построим! Из дефицитнейших материалов. Есть человек - самого черта из-под земли достанет. Но дядьку Обелиска эти картины не привлекли ни на грош. - А как же насчет быков? - допытывался он. - Что вы предлагаете? Убивать без всякой надобности? - Убить бгыка? - одарил его своим разбойничьим взглядом Тавромахиенко. - Глобцы, бгыка убьют и на мясокомбинате. Убить бгыка, а самому жить? А зачем? Все равно ведь умрем рано или поздно. Выиграть бой? Пусть выигрывают торгаши, а для нас главное что? Какая пилосопия? Стойкость! - Не там стойкость ищете, товарищ, говорится-молвится, - заметил дядька Вновьизбрать. - Мы призваны организовывать трудовые усилия, а ты нас толкаешь на какие-то ненужные выдумки... - Трудовые? - не растерялся консультант. - Вам хочется ближе к делу? Тогда я спрошу у вас: а где же ваш конь? Где конь вообще? Где эти честные труженики и помощники наши с древнейших времен? - Коня уничтожили как класс и водрузили обелиск в райцентре, - сообщил дядька Обелиск. - Ага, коней под полководцев на памятниках? А где они в селе? Почему они забыты? А коррида возрождает для нас коня. Как тягловая сила он для вас ни к чему, у вас есть трактора. Как источник удобрений ваших полей ни к чему. У вас есть минеральные удобрения. Для деликатесных колбас? Украинцы употребляют только свиные. Так зачем же конь? У наших славных предков глобцев-запорожцев конь был товарищем в смертельном поединке. Теперь поединки вышли из моды, а вот корриду можно сделать модной. Пикадоры на конях, копья с разноцветными флажками, бгык выскакивает на арену, тяжело дышит обеими ноздрями, публика ревет от восторга, райпотребсоюз распродает тысячи бутылок местной минеральной воды - мировые масштабы! А когда появляется матадор, любимец девчат и сельского руководства, вокруг арены наступает мертвая тишина, бгык сопит и глухо ревет, минеральная вода льется потоками, потому что коррида всегда вызывает жажду (прошу не путать ее с водочно-самогонной, глобцы), - страшное дело! - Что ж, - сказал Гриша, - может, Веселоярск в самом деле заслужил иметь свою корриду? - Я не знаю, что это такое, - впервые взяла слово Ганна Афанасьевна, - но если это увеличит нам поступление наличных денег, чтобы было чем платить зарплату сельским служащим, я тоже не возражаю. Дядька Вновьизбрать был ни за, ни против, но сказал, что можно достать для проведения земляных работ пару бульдозеров и даже скрепер в райдоротделе. Только дядька Обелиск уперся. Нельзя публично убивать живое существо, особенно быка, ведь всем известно, что быки способствуют развитию животноводства. Пшонь записывал слова дядьки Обелиска с таким тщанием, что весь покрылся потом и вынужден был вытирать усы своей панамкой. - А что, если сделать эту корриду бескровной? - предложила Ганна Афанасьевна. - В самом деле, - радостно поддержал ее Гриша. - Спорт и кровь несовместимы. Тут надо что-то придумать. Консультант лишь посмеялся над такой непрактичностью. - Из всего можно найти выход, или, как говорят пилосопы, альтернативу. Вы не хотите крови? Сделаем шпаги для матадоров тупыми, а пикадорам вместо пистолетов дадим бузиновые брызгалки, и вообще сделаем все для охраны бгыков. - А кто же будет охранять тех хлопцев, которые окажутся перед рогами быков? - резонно спросил дядька Вновьизбрать. - Какие оглашенные, говорится-молвится, полезут на эту арену? - Страшное дело решать спортивные вопросы коллегиально! - хлопнул в ладони Тавромахиенко. - Вы боитесь бгыков? Выгоните на арену коров! Тут Ганна Афанасьевна несмело напомнила, что коровы теперь пошли, можно сказать, облегченного типа, недокормленные, передоенные, следовательно, они бегают быстрее быков - кто же их догонит? - Надо, наверное, заменить и коров, - сказал Гриша. - Страшное дело! - загремел Тавромахиенко. - Чем же вы их замените? - А козами, - подсказал дядька Обелиск, радуясь, что быков ему удалось спасти от напрасной гибели. - У нас козы не простые - валютные. Пшонь попросил объяснений и поскорее записал и о козах, и об этих объяснениях. - Говорится-молвится, - напомнил дядька Вновьизбрать, - у козы рога еще острее, чем у коровы и быка, это у хлопцев, которые будут за ними гоняться, наверняка штаны будут изодраны в таких местах, что стыдно даже говорить. - В нашем бюджете не предусмотрены ассигнования на новые штаны для спортсменов, - поскорее объяснила Ганна Афанасьевна. - Не беда, - успокоил их Тавромахиенко. - Можно достать штаны из сверхпрочного синтетического материала, к тому же с бронированными ширинками. - А не кажется ли вам, - выразил сомнение Гриша, - что в таких штанах наши матадоры станут слишком неповоротливыми? - Наверное, от коз тоже придется отказаться. Он уже готов был отказаться от этой навязанной ему консультантом корриды, но стыдился вот так бесславно отступать. - Может, пустить на арену петухов? - предложила Ганна Афанасьевна. Это уже была полная компрометация не только идеи корриды, но и идеи сооружения невиданного спортивного комплекса. Столько сил, энергии, фантазии и настойчивости - и ради чего? Чтобы веселоярские хлопцы гонялись по арене за петухами? Можно представить молодого и жизнерадостного веселоярца, который с удовольствием ест материнские толченики с молодыми петушками, но чтобы такой парнище бился на арене с петухами? Люди добрые, побойтесь бога! Дядька Обелиск, торжествуя в душе, что провалил и завалил идею молодого председателя, к которому стоял в вечной оппозиции (это уже ясно!), для издевки подбросил еще одно предложение: выпустить на арену кроликов. Сказал, сложил на груди руки, скрестил под стулом босые ноги и блаженствовал. Как было не блаженствовать? Отомстил всем. Кролики для него были столь же ненавистными, как и его Фенька. Кролики роют и подрываются под вас, Фенька подрывается под него. Пустить эти существа против нового председателя - подроют и перероют все на свете, ничего не останется! - Пустить туда кроликов! - выкрикнул дядька Обелиск. Но тут уже всполошился и сам приезжий консультант. Для всего есть предел, а для этих людей (или глобцев, как он всех называл) никаких пределов не существовало. Дошли уже до кроликов. Какая же это коррида? Это сплошное землеройство. Матадоры должны были бы рыться в земле, раскапывать норы, вытаскивать за уши кроликов, показывать зрителям? Страшное дело! - Это не то, - сказал Тавромахиенко. - Глобцы, вы не туда загнули. А куда было гнуть? Чем заменить быков на корриде? Дикими птицами? Полетят - не поймаешь. Мухами? Но веселоярцы - не восточные народы, которые гоняются за мухами. Комарами? А чем их будешь ловить? Разве что пылесосом. Но пылесос - это уже не спорт, а быт. - Все не то, - подытожил Гриша, как ни тяжело ему было это делать. - Вот если бы мы сумели заменить быка животным таким же сильным, но смирным, съедобным и хорошо защищенным от холодного оружия. Но где найдешь такое животное? - Может, слона? - подбросил идею дядька Обелиск. - Да он нас с тобою съест, - засмеялся Вновьизбрать. - Ему одной травы на день требуется, наверное, с полтонны. Пшонь пошептался с консультантом, после чего нетерпеливо заерзал на стуле. Стул затрещал под каменнотяжелым человеком. Ганна Афанасьевна, переживая за казенное имущество, осуждающе взглянула на Гришу. Дескать, где и зачем нашел такого хлопотного человека? Тавромахиенко распрямил плечи, потряс кулаками, одарил всех щедрым разбойничьим взглядом и заявил: - Ежели так, предлагаю еще одну альтернативу. Заменим бгыков черебпахами! Он сказал: "черебпахами", поэтому никто и не понял, о чем идет речь. Гриша на всякий случай переспросил: - Вы сказали: черепахами? - Черебпахами! Крепкое, медленное животное, мясо - деликатес. Чего вам, глобцы, надо для полного счастья? - Да, да, - сказал Гриша. - А любопытно: как вы сюда добирались? - Гто, я? - удивился Тавромахиенко. - Да вы же, вы. - Я - на машине. - А если мы запряжем вам черепах? - Глобцы, не смешите меня, а то я заплачу! - вскочил Тавромахиенко. - Мы тут с Пшонем заскочим к одному человечку, а потом уж докончим консультацию. - Можно считать ее законченной, - вдогонку им бросил Гриша, хотя Тавромахиенко и Пшонь вряд ли слышали его слова, чуть ли не бегом покидая кабинет. - Куда это они, говорится-молвится? - пробормотал Вновьизбрать, который, несмотря на свой огромный руководящий опыт, не мог разгадать тайных намерений этих двух спортивных представителей. Да и кто мог бы их разгадать? Разумеется, автор, используя все достижения науки и техники, литературной моды и мистики, неконтролируемой фантазии и авторского произвола, мог бы перенести своих героев куда угодно, переселить их в иные миры, скрутить в бараний рог, запихать в маковое зернышко или фасолину. Философ Пифагор не ел фасоли, считая, что в нее переселяются души умерших людей. Автор тоже мог бы стать хотя бы на некоторое время пифагорейцем, но ведь, дорогие товарищи, где вы найдете такой боб, в который можно было бы втиснуть Тавромахиенко или Пшоня? Поэтому автор пустил их самоходом, они выскочили из сельсовета, сели в "Москвич", который, судя по всему, ждал их, и Пшонь крикнул Рекорде (кому же еще должен был кричать?) какое-то слово, пароль, сигнал, и машина газанула и покатилась к стоянке автобуса, потом по дороге, ведшей из Веселоярска, а потом, уже на выезде, круто свернула вправо и запрыгала по немощеной улочке Вередуновки, где, как мы знаем, жили веселоярские пенсионеры, точнее говоря, бабушки-пенсионерки. Так что же, спросят нас, выдающиеся спортивные деятели Тавромахиенко и Пшонь решили показать старушкам новый комплекс физзарядки, организовать веселоярскую группу здоровья, рассказать о чертовски модной аэробике? Глубоко ошибается тот, кто так подумал бы. Рекордя железной рукой вел машину прямо к тому домику, где еще недавно жила баба Параска, а теперь... Теперь это уже был не просто домик, а обитель и святыня. Крыша не из шифера, а дюралевая, с отблеском тусклого серебра, на крыше не простая телевизионная антенна буквой "Т", а стилизованная под крест с двумя перекладинами - с большей прямой и меньшей наклонной. Внутри тоже ни комнаты с печью, ни кухоньки, ни сеней, все внутренние стены разобраны и выброшены, теперь тут единый простор, небольшой зал, окна из разноцветного стекла, на боковых стенах - иконы, у дверей хоругви, в глубине - столик под плащаницей, свечи в подсвечниках, темные толстые книги, ангелы и архангелы, нарисованные на задней стене. А где же баба Параска? Она добровольно отдала свой домик попу Лаврентию для церкви, а сама переселилась к соседке, бабе Палажке. Как известно, старорежимные баба Параска и баба Палажка без устали бранились, то есть конфликтовали и вступали в конфронтацию, а вот современные даже живут под общей крышей! Кто не верит, может убедиться, приехав в Веселоярск. Скажут: происки церковников. Новый веселоярский поп Лаврентий задурил голову бабе Параске, и та отдала свой домик под храмовое сооружение, которое не предусматривалось генеральным планом нового образцового Веселоярска. Может, где-нибудь в другом месте религия в самом деле одурманивает людей до такой степени, что они и от собственного жилья отказываются, но в Веселоярске действуют другие законы. Баба Параска с такой же радостью могла бы отдать свой домик и лектору-международнику, и опытному инструктору парашютного спорта, и поэту, который, сидя в столице, бьет себя в грудь и кается, что покинул родное село. Пусть только захотят поселиться в Веселоярске, и баба Параска любому уступит собственное жилье. Получилось так, что первым изъявил желание поп Лаврентий - и вот все случилось так, а не иначе. А старые люди... Они не чураются друг друга, им хочется человеческого тепла, хочется жить вместе. Сказано об этом еще Иваном Вишенским: "О блаженна купо, о всечестное братство, о преславнiйшия едности, кто тебi отлучаеться, кто тебе отвращаеться, кто от тебi утiкает, кто на тебi борет, лжет, хулит, кто тебi ненавидит i тобою мерзит, - да будет проклят нинi и на будущий вiк". Молодежь, правда, не обращает внимания на такие крутые выражения и разлетается во все стороны, как галактики, с которыми ничего не могут поделать астрономы. Но известно ведь: молодо - зелено. А старость - мудрость и великое понимание жизни во всей ее совокупности. Поэтому не будем удивляться бабе Параске и воздержимся от преждевременных выводов. Да к тому же и речь наша не про бабу Параску и не про самодельный веселоярский храм, который можно бы классифицировать как "приспособленное помещение", а про того человека, к которому Рекордя вез двух спортивных деятелей, вез в такой спешке, что они забыли даже про обед, а Конон Орестович Тавромахиенко отложил переговоры о своем гонораре за необычную консультацию. Поп Лаврентий. Он прибыл в Веселоярск после смерти старого батюшки Парфентия, прибыл независимо от государства, присланный своими церковными иерархами, и, может, именно ему Гриша Левенец обязан своим намерением соорудить стадион или целый спортивный комплекс. Потому что отец Лаврентий в прошлом был штангистом второй тяжелой категории, о своем спортивном прошлом забывать не хотел, каждое утро бегал по Веселоярску в тренировочном синем костюме с белыми лампасами на штанах, в церкви под аналоем держал две двухпудовые гири и во время, свободное от молитв, играл ими, то поднимая по сто раз, то подбрасывая и ловя, будто мячики, то швыряя через себя, то приподнимая лежа. В селе это называлось: некуда дурную силу девать. Поп изнывал без соперников, железная игра не выходила из его памяти, штанги гремели о помост в его ушах, будто музыка Бортнянского, и Рекордя, разнюхав об этой его душевной кручине, давно уже задумал провернуть операцию под кодовым названием: "Штанга". Теперь вез к отцу Лаврентию человека, который мог послужить достойным соперником бывшему штангисту. Пока шли консультации в сельсовете, Рекордя уже смотался к отцу Лаврентию и договорился, что тот будет ждать их "возле храма", хотя, правда, не удалось достичь договоренности относительно формы одежды. Рекордя настаивал на спортивной форме, поп уперся, что непременно должен быть в одеянии, приличествующем его сану, то есть в рясе с крестом на груди. Религию можно возненавидеть уже из-за одного упрямства ее служителей. Рекордя плюнул и поехал за своими спортивными деятелями. Теперь привез, стоял, играл ключиками, смотрел на церемонию знакомства, или, как назвал это Рекордя, снюхивание. Пшонь знай себе записывал и совал свои усы во все щели. - Это что - храм? А кто дозволил? - Чадо мое, - с торжественным спокойствием изрек отец Лаврентий. - Храм есть духовное изображение и художественное украшение поколений ныне и присно живущих. Что ты можешь противопоставить сему? На выручку Пшоню пришел, как более образованный, Тавромахиенко. - Грам - это зобор, глобцы, - сказал он, - а зобор - это общее собрание. Вот мы вам и противопоставили, батюшка. Так какой у вас вопрос? Отец Лаврентий молча пошел в свой храм и вынес оттуда две огромные черные гири. Нес их впереди себя на ладонях, будто две игрушки. Здесь уж в самом деле руки - как ноги, как бревна, а грудь - как медный колокол, а живот - как корыто. Положил осторожно гири на травку, ласково погладил их, потом погладил бороду. - Вот, - сказал он. - Предлагаете конпронтацию, - без объяснений понял Тавромахиенко. - Так. А ваш собственный вес? - Сто пятьдесят два, - потупился батюшка. - Вторая тяжелая. Страшное дело! Я - в полутяжелой. Не сошлись характерами. Тавромахиенко решительно направился к "Москвичу", считая, что тут ему делать нечего, но дорогу ему преградил Рекордя, который не мог допустить, чтобы его мечту поживиться возле попа вот так сразу затоптали. - Кики-брики! - сплюнул он под ноги спортивному деятелю. - У нас так не делают! Вы ведь спец - придумайте что-нибудь для попа! Но отец Лаврентий, испугавшись, что теряет посланного богом (а кто же еще может послать подарок своим служителям?) достойного соперника, уже придумал сам, предложив: - Если не гири, то, может, подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты попытайся оторвать меня от нее. - В этом что-то есть, - оживился Тавромахиенко. - Правда ведь, Пшонь, здесь что-то есть? - Повторите, я запишу, - пробормотал тот. - Только не на землю, - раздумывая, сказал Конон Орестович. - Потому что за землю можно ухватиться, трава там какая-нибудь, корни, то да се, антеи всякие хватались. Надо на аспальт. - Можно и на асфальт, - согласился поп. - Но, но, - Тавромахиенко снова и снова окидывал отца своим разбойничьим взглядом, - туша у вас, отче, должен сказать, - страшное дело! Тут уж не руками надо, а разве что подъемным краном. Почему бы вам не посоревноваться с краном? - Человеческое человеческого просит, чадо мое, - вздохнул отец Лаврентий. Тавромахиенко углубился то ли в колебания, то ли в задумчивость, но Рекордя не дал ему времени на эти интеллигентские штучки, подошел поближе, повертел ключиками, хихикнул: - Что, слабо? - Ну, ну, осторожнее, прошу! - поднял плечи Тавромахиенко. Но на Рекордю не действовали никакие слова. Он был человеком интереса и не мог позволить, чтобы собственный интерес ускользнул из-под самого носа. Прихожане идут к отцу Лаврентию с приношениями, а кто угодит ему, будет иметь приношения безграничные и бесконтрольные. Кто же от такого откажется, какой дурак? Кики-брики! - Могу посоветовать, - великодушно заявил Рекордя. - Секундочку! Запишем, - спохватился Пшонь. Тавромахиенко нетерпеливо отмахнулся от его назойливости. - Так что у тебя? - обратился он к Рекорде. - Значит, так, - принялся тот загибать пальцы. - Батюшка - раз, асфальт - два. Поднять его над асфальтом - три. - Не морочь головы, знаем без тебя. - А как поднять, могу посоветовать. - Ну? - За уши! - Как, как? - Уже сказал, кики-брики! Идея граничила с гениальной. В самом деле, кто и как мог бы управиться с гигантской поповской плотью, с ее стальными мышцами, налитой свинцовой тяжестью, задубевшей, как тысячелетние догматы той великой химеры, служителем которой был отец Лаврентий! А тут так просто и весело: за уши! А что такое ухо? Хрящ. Мертвая субстанция. Ни мышц, ни силы, ни прочности. Рудиментный пережиток, как сама церковь и религия. - Слыхали, отче? - спросил Тавромахиенко. - Слыхал и внял. - Согласны? - Нимало вопреки глаголю. Тавромахиенко еще раз ударил стальным глазом по батюшке. Уши у того маленькие, как две фасолинки, не за что и ухватиться. Да еще и приросли к голове - пальца не просунешь. И все же маленькие хрящики - это не полторацентнерный сгусток мышц и дикой поповско-штангистской силы. Согласие было двусторонним. Теперь надлежало решить процедурные вопросы. Судейство. Пшонь не годился, потому что все время записывал. Рекордя возникал сам собой. Место для соревнования. Возле храма негоже, да и асфальта нет. Рекордя заявил, что знает такое местечко, как железный ток. Получалось, что он еще не забыл сказок времен детства. Тогда возник вопрос спортивной формы. Батюшка настаивал на рясе. Тавромахиенко не соглашался. Он будет отрывать от асфальта и поднимать над асфальтом не священнослужителя, а спортсмена. Поэтому - трусы и только трусы! Поп не соглашался: он не мог появляться перед паствой голым. После затяжных дискуссий сошлись на тренировочном костюме. Для Тавромахиенко свой хлопчатобумажный костюм уступал Пшонь. Но и на этом процедурные вопросы не исчерпывались. - Спорт есть спорт, - сделал глубокомысленное заявление Тавромахиенко. - Он украшается и увенчивается медалями, призами, наградами. А что у нас? Отец Лаврентий развел руками и благодушно улыбнулся. В противовес всем хищно-корыстолюбивым священнослужителям он хотел быть бескорыстным. - О спорт! - изрек он вдохновенно. Но Конон Орестович не подхватил этого платонического призыва. Материальная сторона дела заинтересовала его так, что он проявил неожиданную для спортивного деятеля эрудицию: - Только Зевс и Посейдон могли наслаждаться самим лишь дымом от жертвоприношений у эпиопов. А мы люди темные, нам подай выпивку и шамовку! Ставлю ящик коньяка против твоего ящика, отче! Оторву тебя от аспальта - мои оба ящика. Не оторву - твои! Как? - Нимало вопреки глаголю, - скромно промолвил отец Лаврентий. После этого начали готовиться. Съездили домой к отцу Лаврентию, подождали, пока он переоденется, потом к Несвежему, где переоделся Тавромахиенко, затем ко двору Панько, где асфальт был шире, поскольку Панько поставил дорожникам пол-литра и они высыпали лишнюю машину битума напротив его двора, так что там теперь свободно разворачивались не только машины, но и комбайны. Никто никому ничего не говорил о предстоящем соревновании, но слух мигом разлетелся по Веселоярску. Когда-то говорили: сбежались стар и млад. Но такое выражение годится для эпох неопределенного способа жизни и хаотического хозяйствования. Теперь же млад в пионерском лагере, стар на пенсии, но продолжает работать не покладая рук, зато в селе появилась новая сфера обслуживания, а в сфере люди, много людей, а к ним еще множество специалистов со средним специальным и высшим образованием, а к ним еще... Одним словом, мы скажем так: сбежались все, кто мог сбежаться. И стали смотреть. Поп лег на асфальт. Тавромахиенко стал над ним, засучил рукава. Рекордя свистнул в милицейский свисток, подаренный ему Иваном Беззаботным. Спортивное соревнование началось. Соревнование в самом деле началось бы именно так и именно тогда, как мы сейчас провозгласили, но при условии, что соревнуются, деликатно говоря, нормальные и полноправные граждане (если бы они были еще и членами спортобщества "Урожай" или "Буревестник", то такая ситуация соответствовала бы идеальной). Но тут ведь участником спортивного соревнования выступал служитель культа! Представитель институции, отделенной от государства. Так как же быть? И могла ли эта институция не продемонстрировать каким-либо образом свою заинтересованность в течении этого не совсем обычного соревнования? Разумеется, отец Лаврентий хорошо знал, что его возможные спортивные успехи вряд ли будут касаться высоких церковных иерархов. Поэтому он на собственный страх и риск позаботился о надлежащем, если так можно выразиться, оформлении, украшении и оглашении своих спортивных поступков, которые могли бы (хотя и не каноническим способом) умножить его церкви хвалу и славу. Автор выпутывается из этого страшно запутанного словоизлияния очень просто. Когда Рекордя засвистел в милицейский свисток, из-за буйных веселоярских холмов, из-за тыквенно-орхидейных сочных цветов, из-за высоких многокрасочных мальв, растревоживая экзотическую нежность настурций, ласково гладя загадочность ноготков, над полем состязания прозвучало давно забытое пение, не имеющее никакого отношения к нашим высоким временам, пение из времен обскурантизма, то есть сплошной темноты и безнадежности. Баба Параска, добровольно отдавшая выделенный ей колхозом домик под культовое сооружение, сама переселившись к бабе Палажке, теперь вместе с бабой Палажкой организовали певчих и в надежде на победу своего батюшки отца Лаврентия, прибыв своевременно к месту соревнования и расставив певчих по чину с двух сторон для антифонного пения, затянули ирмос: "Мироправители тьмы века своего и духов злобы поднебесных". А потом: "Воинство выспренне на высоте..." Но еще перед этим тот же самый слух, который облетел весь Веселоярск, проник и в сельсовет, однако распространился там не стихийно, а с соблюдением субординации, то есть прежде всего попал к Ганне Афанасьевне, а уже потом и к молодому председателю. - Слышали? - входя к Грише, спросила Ганна Афанасьевна. - Этот ваш консультант нашего попа Лаврентия за уши отрывает от асфальта. - Кто вам сказал такое? - спросил из-за стола Гриша. - Люди говорят. Гриша не переспрашивал. Когда говорят люди, надо верить. И действовать. Он побежал к мотоциклу. Забыл даже спросить, где все это происходит, но это уже не имело значения. Асфальта в Веселоярске было столько, что на мотоцикле промчишься и пролетишь за пять минут. Живем в эпоху космических скоростей! Но пока Гриша заводил мотоцикл, пока осуществлял поисковую операцию, события возле Панькова двора достигли высшей точки, то есть кульминации. После свистка Рекорди Тавромахиенко, не обращая внимания на певчих, не оказывавших ему никакой помощи, кинулся на лежащего отца Лаврентия, ухватил за маленькие, как две фасолины, уши своими железными пальцами, дернул, рванул, потащил изо всех сил, - поп ни с места. Конон Орестович, призвав на помощь весь свой спортивный опыт, мобилизовав все знания и хитрость, кинулся туда, кинулся сюда, тяжело вздохнул, крякнул, прыгнул так и прыгнул этак, повозился и надулся для приличия и по-настоящему, - поп лежал камнем, ни отрываться от асфальта, ни подниматься над ним хотя бы на