Гриша. - Я вам по буквам, - еще искреннее улыбнулся Шпинь-Пшонь, - вот слушайте: шило, пилка, ирха, нос, мягкий знак. Шпинь. Очень просто. - А что такое ирха? - поинтересовался Гриша. - Специально нашел слово на "и", означает: замша из козьей кожи. Деликатнейшая замша. - Одну минуточку, - попросил Гриша. - Подождите, я сейчас. - Да, пожалуйста! - воскликнул тот, пристраивая свой плащ, свой берет и поудобнее располагаясь на диване. Гриша выскочил к Ганне Афанасьевне. - Наш исполнитель здесь? - На месте. - Пошлите его, пожалуйста, в школу, пусть посмотрит, где там этот Пшонь. - Сейчас и послать? - Немедленно! Гриша возвратился в кабинет. В черта-дьявола, в переселение душ, в ведьм и домовых не верил, но все же мог предположить, что на него наслано какое-то наваждение, что на самом деле ничего не было, только примерещилось, показалось ему, и в кабинете никого нет и не было вообще никого, только видение двойника Пшоня и мерцание воздуха от слов, будто сказанных, а на самом деле лишь воображаемых. К сожалению, мистика и чертовщина продолжались. Пшонь (или кто там такой?), рассевшись на диване, закинул ногу на ногу и помахивал нечищеным, правда из добротной кожи, башмаком. - Государственные дела? - посочувствовал он Грише. - Знаю, знаю, сам не раз... Гриша посмотрел на этого нахала. В самом деле Пшонь, только переодетый! - Послушайте, - сказал он, - вы ведь по физкультуре, если не ошибаюсь? - Ошибаетесь, да еще и глубоко! - добродушно хохотнул тот. - Я по культуре, но без всяких "физ"! А про вас откуда? Очень просто. Был тут такой товарищ - Тавромахиенко? "Ну, гадство, - подумал Гриша, - уже, наверное, и об этом есть заявление. А Пшонь откуда-то пронюхал - и потому весь этот маскарад". Вслух он произнес: - Я уже и не помню... - Да он тут у вас метеорно! Промелькнул - и нет. Несерьезный человек. Но запомнил. Все там, говорит, самое передовое и показательное. Только, говорит, ощущается нехватка чего-то, а чего именно, говорит, не пойму. Гриша слушал и не слушал, потому что в голове у него вертелось только одно: "Пшонь или не Пшонь? Еще одно заявление или не заявление?" - Послушайте, - неожиданно прервал он пришельца, - вы тут что-то говорили о козьей замше... - Про ирху? - Вот-вот... Может, вы относительно козьей фермы? - Козьей фермы? Не интересуюсь. У меня сферы намного выше. Благороднее. Вот я вас спрошу. Каким должно быть искусство? - Искусство? Переход от коз к искусству был таким неожиданным, что Гриша растерялся. - Вот именно: искусство! - торжествовал Шпинь-Пшонь. - Не можете сказать? И не требую. Никто так сгоряча не скажет. А я скажу. Искусство должно быть чистым. Никаких примесей! Чистым и гордым. Это вам говорю я! В дверь заглянул дядька Обелиск, и Гриша, даже не извинившись перед своим незваным гостем, выскочил к исполнителю. - Ну что? Были? - шепотом спросил он. - Был, - переминаясь в тесных туфлях, которые обувал только в сельсовете, бегая по селу босиком, сказал дядька Обелиск. - И что? Пшонь где, в школе? - А где же ему быть? Спит под телевизором, хоть ты над ним обелиск водружай. - Спит? В самом деле? Вы сами видели? - Да сам же. - И вы убеждены, что это он? - Видел, как вот вас. - Пшоня? - Да Пшоня же. Вы бы сказали, я бы его сюда привел, если надо. - Нет, не надо. Благодарю. Все в порядке. Гриша снова возвратился в кабинет, снова надеясь, что видение исчезнет и можно будет разве что вспоминать обо всем как о бессмысленном сне. Гай-гай! Шпинь сидел на диване. - Так как, говорите, ваша фамилия? - еще раз переспросил Гриша. - Шпинь. Неужели никогда не слышали? У меня вот полный портфель рекомендаций, грамот, дипломов, наград и благодарностей. Пожалуйста! Он соскочил с дивана, щелкнул замками портфеля и вывалил на стол перед Гришей настоящую скирду бумаг, у которых был такой вид, будто их жевал целый коровий комплекс. - Для подтверждения и ознакомления, - усаживаясь снова на диван, кивнул на бумаги Шпинь. - Сам же я скажу что? В прошлом я, так же как и вы, тоже механизатор. Не удивляйтесь! Бригадир тракторной бригады. Честь имею. К вашим услугам. Выходит, мы оба механизаторы и оба работаем не по специальности. Не надо объяснений и оправданий! Сам пережил и знаю. Может, до сих пор бы еще бы... Хотя - заслуженный отдых... Но что такое бригадир тракторной? Горючее не привезли, смазочные не доставили, три трактора стоят, а запчастей даже не предвидится... Кто это может выдержать? Я не выдержал и кинулся в искусство. Организовал хор механизаторов, разучили три модных, четыре народных и пять международных песен, пошили нам парадные комбинезоны, разработали мы процедуру, выступили на смотре самодеятельности - рванули премию! Потом поехали на олимпиаду - выгрызли премию зубами! После олимпиады на фестиваль - тут уже премию в ожесточенных боях завоевали! Эге, сказали в нашем районе, товарища Шпиня надо бросать на культуру! Забрали меня из тракторной бригады - и в райцентр. А что райцентр? Барабана путного нет. А уж про медные инструменты для духового оркестра можете и не мечтать. Спрашиваю: как же так? Отвечают: ждем разнарядку и запланированные поставки. Объясняю: культура по плану не развивается. И разнарядки на искусство никто никогда не дождется. Ибо что такое культура и искусство? Это вознесение духа! А как развивается дух? Никто этого не может сказать, а я скажу. Он развивается так: скок-перескок, скок-перескок! Лучше перескочить, чем недоскочить, и лучше я тебя перескочу, чем ты меня. Поэтому не будем ждать милостей для нашей культуры, а возьмем их сами! Что я задумываю? Я задумываю Всемирный фестиваль искусств в нашем районе. Посылаю телеграммы всем президентам. Приглашаю, приветствую, обещаю. Крупные государственные деятели, дела не дают им возможности лично, но все отвечают, благодарят, желают, поздравляют. Наш район гремит. Все областные ассигнования на его благоустройство, столица берет на контроль, мне - благоприятствование, поддержка, удовлетворение всех нужд, пожеланий и дерзаний! А? Как это вам нравится? Меня приглашают, спрашивают, предлагают. Можно туда, можно сюда, а можно и еще дальше. Но я человек скромный. В области нет директора театра? Пожалуйста, я вас выручу. Возглавлю вам театр. А что такое возглавить? Смотреть, какие пьесы ставят и как актеры произносят со сцены свои слова? Для этого есть главный режиссер. А директор отвечает за театр. Я смотрю на этот театр. Вы думаете, я его вижу? Так себе: хатка перед нею - толстые столбики, называющиеся колоннами, есть там и то и се, когда-то, может, этого было и достаточно, но только не теперь! Не в такое время, дорогие товарищи, живем. Тут надо что-нибудь необычное. Одним словом, я иду куда надо и говорю то, что надо сказать. А мне отвечают: в искусстве главное содержание, а не форма, товарищ Шпинь! После таких слов у человека опускаются руки, и это абсолютно закономерно, но у меня руки не опустились! - Энтузиазм прибывшего не угасал: - Я сел и подумал что сказали о театре наши корифеи Станиславский и Немирович-Данченко? Они сказали: театр начинается с вешалки. Прекрасно! Я мобилизую лучших столяров и художников из всей области, и мы делаем вешалку для театра, не вешалку, а монумент, который не влезет даже в Большой театр! Дальше - я еду к лесникам и заказываю напилить толстенные сосновые бревна. Напилили, привезли. Теперь подпираем этими бревнами театр снаружи и изнутри, ставим их как можно плотнее, а перед театром выставляем свою грандиозную вешалку и приглашаем в гости самого министра культуры республики. И он приезжает, вежливый, культурный. "Друзья мои, - говорит всем нам, - для того чтобы развивать искусство..." А я ему: "Театр валится. Подперли бревнами, иначе давно бы уже завалился... Вешалку новую соорудили, а вносить в театр боимся... А с чего начинается театр?" Одним словом, что? Деньги получили, театр построили, а кто сделал? Шпинь сделал и достиг! А вы говорите - плановая культура! Теперь я смотрю на ваш Веселоярск. Чего ему не хватает? Не хватает культуры! А кто ее может сюда принести? Объясняю популярно: если не принесет Шпинь, то не принесет никто! Для этого и прибыл! - Сами и прибыли? - изобразил любопытство Гриша. - Сам. - А брата у вас нет? - Брата? Нет. - И никогда не было? - Не было. - Странно, - сказал Гриша. А сам подумал: ну неужели люди избрали его только для того, чтобы он сидел, а ему на голову падали если не Пшони, то Шпини? И почему он должен их терпеть? Разве лишь потому, что государство у нас большое, людей много, автобусы ходят исправно, свобода перемещений и передвижений торжествует и этой свободой щедро пользуются всякие бездельники, проходимцы, обманщики и просто негодяи? Откуда взялся на его бедную голову этот Шпинь? Приехал автобусом. Сегодня автобусом можно проехать от Бреста до Владивостока. Рейсы такие регулярные, что при пересадках даже времени не надо терять. Садись и поезжай. Садись и поезжай. Неважно, какой ты - такой нахально-агрессивный, как Пшонь, или скользко-вазелиновый, как Шпинь, - можешь сидеть и ехать. Гриша встал, подошел к окну, поманил Шпиня пальцем. Тот вскочил с дивана, заинтересованно приблизился. - Вы видите клумбу? - спросил Гриша. - Хотите объяснить, кто ее устроил? - Не то. Тут второй этаж, но не высоко. Клумба как раз под окном. Высокая и мягкая. Окно открывается очень просто. Гляньте: раз - и уже! Объяснять дальше? - Вы хотите иметь балкон над клумбой? Это я вам организую не сходя с места! - Опять не то. Я хочу вам сказать, что если бы не моя должность, то вы бы у меня полетели из этого окна прямо на клумбу! Как там вы говорили? Промелькнул - и нет его? К сожалению, выбросить я вас не могу, так что имеете возможность выйти отсюда своим ходом. Автобус - через час. Счастливого пути! Шпинь еще не верил. - Вы, наверное, шутите? Сейчас вся молодежь такая пошла. Весельчаки, насмешники. Гриша подошел к двери, открыл ее, позвал дядьку Обелиска: - Товарищ Надутый, проводите, пожалуйста, товарища Шпиня до автобуса и проследите, чтобы он не заблудился! Шпинь собирал свои бумаги, запихивал в портфель, оглядываясь не столько напуганно, сколько удивленно. - Куда я попал! С таким опытом и попасть к такому некультурному руководителю! Ай-яй-яй! Объяснить вам, кто вы такой? - Не надо. Знаю и сам. Дядька Обелиск смотрел на Шпиня и не мог прийти в себя: - Это кто ж он такой? - Шпинь, - засмеялся Гриша. - И тоже окаянствует и дурачествует, как наш Пшонь? - Точно. - Так, может, это нашего Пшоня переименовали? - потер ногу о ногу дядька Обелиск. - Может, и переименовали, - выпроваживая Шпиня за дверь, согласился Гриша. - Хулиганствуете! - со злостью помахал портфелем Шпинь. - А кто культуру будет развивать? - Разовьем, разовьем! - успокоил его Гриша. - Не ваши заботы. Нам теперь главное - отбиться от этой шпиньопшонии, которая наползает на Веселоярск как стихийное бедствие! Дядька Обелиск, осторожненько подталкивая Шпиня к лестнице, бормотал себе под нос: "Шпиньопшо... Шпиньопшон... тьфу!" Гриша не знал, плакать ему или смеяться. Один француз написал книгу "Философия смеха и плача", в которой говорится, что в момент смеха высвобождается избыток нервной энергии. Если бы Гриша знал об этом избытке, он мог бы попробовать применить его при копании свеклы, в кормопроизводстве или, по крайней мере, во взаимоотношениях с Дашунькой. Но, не владея иностранными языками, он не мог читать всего написанного о смехе и слезах, единственное, что мог, это махнуть рукой вслед Шпиню и добродушно промолвить: - Вот гадство! После этого позвонил Зиньке Федоровне, чтобы узнать, как идет уборка кукурузы, но Зинька Федоровна сказала, что сегодня с утра она занимается не кукурузой, а колесом на столбе. - Колесом на столбе? - удивился Гриша. - А ты такой святой да божий, что и не знаешь ничего! Разве это не ты втащил старое колесо "Беларуси" на бетонный столб возле чайной, чтобы там аисты гнездились? Столб стоит, лампы дневного освещения на нем горят, гнездо, украшенное вербовыми веточками, торчит на столбе, аисты там не гнездятся, а у меня комиссия по этому колесу! Гриша не поверил. - Не может быть, Зинька Федоровна! - А ты прискачи, посмотри да послушай! - И что же они говорят? - Что, что? Шьют мне разбазаривание сельхозтехники. - Но ведь это колесо выбраковано! - Попробуй докажи. Колесо вверху, а комиссия внизу. - Зинька Федоровна, - крикнул в трубку Гриша. - Я сейчас прибуду и рассею все сомнения и подозрения! - Рассей, рассей, - похмыкала многомудрая Зинька Федоровна. Гриша направился к Ганне Афанасьевне предупредить, где его можно найти в случае необходимости, но тут возник дядька Обелиск, запыхавшийся и очумевший, молча раскинул руки, потом показал вниз. - Проводили? - спросил Гриша. - Этого вытолкал, а уже новые нагрянули и требуют вас. - Кто? Где? - Не говорят кто, а бегают по двору перед сельсоветом и требуют! - Сколько их? - Двое. - Хотя бы откуда они? - Наверное, издалека, потому что запыхавшиеся и потные. "Ну, гадство! - подумал Гриша. - Когда же закончится эта шпиньопшония?" Он шел за дядькой Обелиском как вол под обух. Казалось, все уже видел за эти несколько месяцев, всего испытал, но такого... Вокруг клумбы, лелеемой Ганной Афанасьевной, бегали двое лысых мужчин в спортивных костюмах (как у Пшоня, как у Пшоня!), выпячивая грудь, сгибая калачиками руки, раздувая ноздри, разметывая веселоярскую гальку новенькими импортными кроссовками, которые веселоярцам еще и не снились. - Председатель сельсовета? - выдохнул первый, увидев Гришу. - Тов-варищ Лев-венец? - подключился и второй. - Ну я, - сказал Гриша, - в чем дело, товарищи? Но они уже отбежали от него на ту сторону клумбы и вряд ли услышали, что он сказал. - Вы не бегаете? - спросил передний, поравнявшись с Гришей. - Нет, а что? - А то, что даже египетские фараоны бегали, чтобы демонстрировать перед народом свою живость и кондицию, - произнес, тяжело переводя дыхание, второй бегун. - Да кто вы такие? - удивился Гриша. - Мы из добровольного общества "Бег трусцой", - объяснил первый. - И с возмущением узнали, что у вас здесь никто не бегает! - добавил второй. - И для этого вы сюда прибежали? - не поверил Гриша. - У нас заявление, и мы обязаны его закрыть! - воскликнул первый. - Вы можете подписаться, что здесь никто не бегает? - Собаки бегают, люди - работают. - А интеллигенция? - Интеллигенция тоже работает. - А пенсионеры? - И пенсионеры работают. Или вы не знаете, как в селе люди живут? - Тогда распишитесь. - Сколько угодно! - Ну, мы побежали! - Бегите, да не спотыкайтесь! Идти к Зиньке Федоровне перехотелось. После Шпиня и этих бегунов еще смотреть на колесо проверяльщиков? Сел за почту. Среди казенных бумаг (Ганна Афанасьевна подсчитала, что за год сельсовет получает их 1207 штук) увидел открытку от Недайкаши. Тот ответил в соответствии с установленным порядком аккуратно в срок: "Уважаемый товарищ Левенец! Ваш вопрос решается". То есть, как говорили наши предки, ни тпру ни ну!.. Хорошо, мы терпеливы. Гриша достал из ящика чистую открытку и, как он это делал каждый день, быстро написал: "Товарищ Недайкаша! Как там мой вопрос?" Будем придерживаться нашего извечного обычая: не пугаться, не плакать, а смеяться! Когда-то Петр Первый издал специальный указ "О бережений земледельцев": "Земледельцы суть артерии государства, и как через артерию (то есть большую жилу) все тело человеческое питается, так и государство последними, чего ради надлежит оных беречь и не отягощать через меру, но паче охранять от всяких нападков и разорений и особливо служилым людям порядочно с оными поступать". Вот тебе и "паче охранять"! Родилось в нашем Веселоярске что-то такое темное и преступное и теперь пиратствует, будто бацилла. Червя в яблоке терпят, ибо это признак, что яблоко без химии. Шашеля в дереве, ибо он свидетельствует, что это дерево, а не плита на синтетическом клее. Почему же терпим это порождение ехидны? Кто мы такие? Потомки каких-то довольно ядовитых газов вселенной, очищающих вспышек галактических молний или потоков космической грязи? Одни от газов, другие от молний, третьи от грязи? Эти только загрязняют мир, и приходится его каждый раз очищать. Ты чистишь, а оно продолжает лить грязь и потирает руки. Дескать, писать заявления полезно для здоровья и ощущения свободы. Ты пишешь на кого хочешь, никто не мешает, никто не запрещает. Вся жизнь без запретов, в свободе и произволе. Свободой наделены и звери. А доблесть только у человека. Выйди грудь на грудь - и состязайся открыто и честно! - Открыто и честно! - вслух произнес Гриша навстречу Свиридону Карповичу, который в это время входил к нему, с рассвета уже побывав и в полях, и на фермах, и в мастерских. - Правильно я говорю? - Да правильно, кажется-видится, почему же неправильно! - А вот же, Свиридон Карпович, что-то у нас пошло наперекос. Завелась какая-то нечисть в Веселоярске и перепаскуживает людям жизнь. Пока вы председательствовали, ничего такого... А на меня повалило, как чума. Не надо было вам отказываться от поста. У вас опыт, авторитет, уважение. А я? Что я? - Так и на меня же, говорится-молвится, катает! - Случайно. - Вчера Крикливец звонил. Снова пискнуло! Требует проверки, почему я остался в живых на войне. Все доблестные сыны, пишет, положили свои головы, а этот прибежал председательствовать в таком передовом селе. Проверить, говорится-молвится, допросить и вернуть туда, откуда пришел. Вишь, какой интересный! - А что же Крикливец? Искать надо, а он... - А он, кажется-видится, говорит: ищите сами. Кто родил, тот пусть и находит. - Да разве же мы его родили? - Поищем, тогда и увидим. Я уже и товарища писателя из столицы пригласил. Может, заинтересуется... Вошла Ганна Афанасьевна и сказала, что у нее сидит Самусь-младший и требует справки. - Какой Самусь? - спросил Гриша. - Рекордист Иванович. - Рекордя? А какую же ему справку? - О месте работы. - Место работы? Не смешите нас, Ганна Афанасьевна. - Требует. Говорит: буду сидеть, пока не дадите. - Ага, будет сидеть! А ну давайте посмотрим на этого великого труженика! Рекордя сидел перед столом Ганны Афанасьевны и вертел на пальце ключики от отцовского "Москвича". Здоровый и румяный, в японской нейлоновой куртке (красное, синее, белое, аж глаза режет), в новеньких джинсах, в добротных югославских туфлях (до таких кроссовок, как у бегунов из общества "Бег трусцой", видно, никак не мог еще дотянуться). - Здоров! - сказал Гриша. - Здоров, Гри! - сверкнул зубами Рекордя. - Я тебе не "Гри", а председатель сельсовета! - А я что говорю? И я говорю, председатель! К тебе же и пришел! - Хочешь просить сирену на машину, чтобы давать сигналы на территории района, как почетный механизатор Бескаравайный? Прожектор на зайцев уже нацепил, теперь еще сирену? - Я и без сирены - когда еду, весь район знает! - заржал Рекордя. - От вас мне нужна справочка! - О чем же? - С места работы. - Ну, это просто, - весело промолвил Гриша. - Это у нас раз плюнуть! Ганна Афанасьевна, напишите ему, пожалуйста, справку. Пишите так: "Дана сия справка гражданину Самусю Рекордисту Ивановичу в том, что он действительно является тунеядцем, что и удостоверяется..." - Да ты что! - вскочил со стула Рекордя. - Я же к вам как к людям, а вы! - Ах, как к людям? А ты нам скажи: ты хоть один день в своей жизни работал? - Я? Да вот уже второго отцовского "Москвича" добиваю! Думаешь, это просто? Теперь хочу уговорить, чтобы "Ниву" купил, а она, говорят, еще крепче, чем "Москвич"! Днем мотаешься по всему району, а ночью не спишь, потому что надо же "голоса" слушать. Все в селе спят, если я не услышу, так кто же услышит! Я уже так приноровился, что могу угадать, какая у какого империалистического диктора прическа спереди. А ты говоришь: не работаешь. - Работа у тебя - посочувствуешь! - засмеялся Гриша, а самого кольнула мысль: "А не Рекордя ли случайно писарствует в Веселоярске, накликая громы и молнии на головы честных тружеников?" - Мне оно бы и все равно, - снова усаживаясь и вертя ключиками, сказал Рекордя. - Я без этих справок жил и прожить могу хоть сто лет! Так старику припекло поменять мебель. Хочет приобрести югославскую стенку, а она дорогая, как черт. Кинулся я в рассрочку, говорят: давай справку! Вот я и пришел. - У вас же мебелью вся хата забита, - напомнил Гриша. - И никто там не живет. - А квартирант Пшонь? Стоит там стенка "Калина". Блеск! Отец и пыль не давал никому стирать, лично это делал. А Пшонь об эту мебель бутылки с минеральной водой открывал. Пьет только "гоголевскую" воду, потому что, говорит, он потомок какого-то гоголевского героя. Испортил нам всю стенку! Пустили на свою голову! Не человек, а какой-то внутренний враг. - Тетушка говорила: "Кто же его знает, может, он и не совсем негодяй", - промолвил Гриша. Рекордя ничего не понял. - Какая тетушка? - Все того же гоголевского героя, к которому примазывается Пшонь. - Тот, может, и не совсем, а этот настоящий негодяй, это я тебе, Гриша, точно говорю! Нас уже всех домучивает до ручки! Выдумал знаешь что? Стенгазету выпускать у нас дома. Расписал для нас всех распорядок дел и обязанностей. Не привезу ему поллитровку - сразу статья в стенгазете: "До каких пор Рекордист не будет выполнять своих обязанностей?" Мать не угодит ему с закуской - протягивает и мать. У отца зачем-то требовал банку фосфида цинка, а отец не дал, боялся, чтобы не отравил и людей, и скотину. Он на него накатал фельетон под заголовком: "Кто разбазаривает ядохимикаты?" Слыхал такое? А как мотается по Веселоярску? Ты думаешь, он только пьет и спит, и больше ничего? Кики-брики! Вынюхивает все, как ищейка, и все в свой блокнотище заносит да усами шевелит, как лазерами: "Они у меня запрыгают, как карасики на сковородке!" И каждый день катает по десятку конвертов, а потом ко мне: "Вези в район!" - чтобы, значит, не на нашей почте опускать письма, а там. Трижды даже в область его возил. Обписывает наш Веселоярск с ног до головы! - Ну-ну, - весь напрягшись, тихо промолвил Гриша, - такие вещи без доказательств... Сам знаешь, чем это кончается... - Кики-брики, доказательства! Да я бензина на него израсходовал целую цистерну - чем тебе не доказательства! Если же хочешь, можешь убедиться. Видел: в райцентре строят японскую бензозаправку? Бензиновые емкости вверху, а в машины течет по шлангам вниз. Ну, едем там с Пшонем, он и въелся: "А это что?" Я говорю: "Для заправки". - "Для какой?" Меня и толкнуло под бок. Говорю: "Ясно, для какой: для заправки трудящихся. Внизу там столики поставят, к каждому столику сверху от цистерн по два шлангаводкопровод и пивопровод. И краники. Садятся дядьки, откручивают краники и пьют от пуза. Бригадным методом". И этот алкоголик в демагогию: "А борьба с алкоголизмом?" - "Борьба борьбой, - говорю, - а передовиков ведь надо как-то поощрять". Ну тут он зашипел от злости: "Я это так не оставлю! Они у меня запрыгают на сковороде, я им покажу!" Гриша слушал и весь цепенел. Почему же на них нашло такое ослепление? Разве не видели сразу, какой никчемный человек свалился на Веселоярск, разве не слышали его угроз, не видели блокнота, не обратили внимания на присказку про "карасиков"? Но одновременно он и не знал: верить или не верить Рекорде? Не слишком ли все просто и легко открылось? Где доказательства? Кто подтвердит? - Значит, так, - сказал он Рекорде, - справку для магазина мы можем дать не тебе, потому что ты действительно тунеядец, а твоему отцу, честному труженику. Так и передай Ивану Ивановичу. А ты подумай о трудоустройстве, потому что до сих пор мы на твои выходки смотрели сквозь пальцы, но пальцев уже не хватает. Понял? - Да кики-брики! - Вы слышали, что он сказал? - спросил Гриша Ганну Афанасьевну, когда за Рекордей закрылись двери. - Слышала. - И что бы вы посоветовали? - Надо рассказать Свиридону Карповичу. Да и Зиньке Федоровне, и директору школы, и Грицко Грицковичу - как секретарю парторганизации. Это же такой позор и такая напасть для Веселоярска. Гриша пригласил Свиридона Карповича, рассказал ему обо всем, что они слышали с Ганной Афанасьевной от Рекорди. - Что теперь делать? - Не скакать, говорится-молвится, прежде отца в петлю, - рассудительно произнес Вновьизбрать, - с бухты-барахты ни на кого нельзя... - Да я тоже так думаю. А что, если позвонить Крикливцу? Не было ли у них еще проверки по этой японской бензозаправке? - И звонить не надо, потому что он сам недавно смеялся. Говорит, подскочили и туда: где тут водкопроводы для водкопоглотителей? - Выходит, так оно и есть? - Выходит или не выходит, а ты, говорится-молвится, собирай на завтра уважаемых людей да вместе и подумаем. ДИНОЗАВРИЯ-1 Собирались уже после работы, рассаживались, курили, беседовали, посмеивались. Пока человечество умеет смеяться, оно не погибнет. Разумеется, намного приятнее было когда-то еще карпояровцам собираться для обсуждения макета нового села, которое теперь расцвело, прославилось на весь мир Веселоярском, но общественные дела - приятные или не очень приятные - потому и называются общественными, чтобы их решали коллективно, то есть сообща. Поэтому собирались дружно, охотно и ответственно. Деды появились первыми, как легкоатлеты-рекордсмены. Пока там ученые еще только обещают, будто в двухтысячном году семидесятилетние будут подпрыгивать как двадцатилетние, а столетние - как тридцатилетние, в Веселоярске давно уже наступил этот золотой век, что могли бы со всей ответственностью засвидетельствовать и дед Левенец, и дед Утюжок, и старый Самусь, да и сам Свиридон Карпович, которого, правда, звали еще дядькой, но это следовало объяснить разве лишь инерцией человеческого мышления, потому что по возрасту он давно уже принадлежал к дедовской категории. У деда Утюжка давненько не было таких слушателей, как вот здесь, поэтому он поскорее принялся рассказывать о своих военных подвигах. - Вы же все знаете, как я хвашистского хвельдмаршала утопил и как мне была за это благодарность от самого Верховного, - причмокивал он перед своими одногодками и перед подрастающим поколением, которое возглавляла секретарь комсомольской организации заведующая библиотекой Тоня. - Ну, утопил так утопил, а оккупация же еще, стало быть, не кончилась! И нужно держать ухо востро! Сижу как-то ночью, а двери вдруг - скрип! - и входят, стало быть, хлопцы! Двое, а может, трое, а может, и больше. И говорят: эт вы, значит, дедушка, утопили и не дали вынырнуть? А кто бы, говорю, еще такое сделал? Если так, то вот вам от нас задание. Какое задание, не говорят, а я и не допытываюсь, потому что уже вижу: наши хлопцы, партизаны. Даем вам, говорят, дедушка, пулемет страшной силы, а к нему вороную кобылу страшной скорости, а когда тронется лед, то еще лодку дадим, о которой страшно и подумать. А все это для того, чтобы пробиться в район и вызволить оттуда раненого геройского партизана копитана Ивана Ивановича. Хорошо, говорю хлопцам, идите и будьте спокойны. И, значит, пулемет спрятал в солому, лодку прикрыл камышом, а кобылу запряг в санки - и айда в район! Уже из села выскакивал и наверняка долетел бы и вызволил копитана Иванова, потому что кобыла бежит - в снег не проваливается, будто на крыльях, будто это и не кобыла, а вертолет. И тут вдруг кто-то - то ли из Щусей, то ли из Самусей, то ли леший его знает кто, из-за тына меня чем-то острым в колено - штрык! Я - в сугроб, кобыла хвост на бок и наутек, а меня в больницу, как раненого, и гестапо вокруг так и шипит! - А в сорок шестом ты приходил в сельсовет и жаловался, что тебя Щусев Полкан за ногу укусил? - прервал этот гармонический рассказ дядька Вновьизбрать. - Это для маскировки, - не растерялся дед Утюжок. - Потому что война закончилась, а у меня шрам. Думаю: увидят, начнут приставать, допытываться, чтобы я свое геройство раскрыл, а я человек простой. Зачем оно мне все? Теперь же, когда прошло столько годов, могу и раскрыть. Срок давности прошел? Это вам и районный прокурор скажет, что прошел. Копитана Иванова я тогда не спас из-за своего ранения. Забрал его проклятый фашист, и теперь доблестный копитан в раю. А я пока выбрался из больницы, уже и конец войне наступил. Не было бы конца, я бы им показал! Пулемет какой у меня был? В танк ударишь - одни лишь брызги остаются. По рельсам секанешь - вдребезги! А лодка какая! По Днепру от Киева до Херсона если бы промчался, все мосты снесла бы! И никто бы меня не увидел и не услышал! А уж кобыла! Хвастают теперь: ракеты, ракеты! Куда тем ракетам до партизанской кобылы! - Где же она? - спросил кто-то из молодых и неопытных. - А я подарил ее. Для нашего маршала. Как проходили через село наши части, позвал я адъютанта, говорю ему: так, мол, и так. Бери и веди через все дороги, переправы и фронты и говори: кобыла для маршала! И все будет расступаться перед тобой, как сон перед травой! - Может, и на Параде Победы эта кобыла была? - снова спросил кто-то из молодых. - Могла быть! Телевизора у меня тогда еще не было, не видел я, но думаю, что действительно она! Жаль, не успел я к кобыле еще воза прицепить. Тут вот бегают молодые следопыты, все интересуются, расскажи им да покажи. А я им и говорю: а слыхали вы, что возле нашего села есть Мазепин яр? Не слыхали и не знают. Потому что в яру лисицы водятся, туда никто и ногой. Ну, а что мне лисицы после моего геройского прошлого? Я туда, пошел, побродил, а в кустах, весь уже мохом оброс - деревянный Мазепин воз! Все деревянное, никакой тебе железяки, а попытался я сдвинуть его с места - стоит как вкопанный! Я тут тревогу, приехали товарищи из области - не могут сдвинуть с места! Даем телеграмму в столицу, приезжают оттуда, берут технику, туда-сюда, - и что ж вы думаете? Мазепин воз весь деревянный, а втулки в колесах - из чистого золота! И дышло золотое, и розворы* тоже золотые! Три тонны золота - слыхали такое? ______________ * Розвора - шест для удлинения воза. Дед Утюжок брехал бы и дальше, но тут появился Петро Беззаботный, весь в засохшем роголистнике и водорослях, прошел к теплой печке, которую ради такого ответственного случая щедро натопил дядька Обелиск, - и все сразу обратили внимание на него, потому что еще не забыли про козоэпопею, а теперь Петро, в особенности для веселоярской молодежи, стал словно бы воплощением атлантидности. Тут придется сделать отступление, чтобы объяснить, что такое атлантидность в Веселоярске. Во всем мире ученые поднимают шум, будто, начиная с шестидесятых годов нашего столетия, на земном шаре наступает похолодание. Неизвестно, где оно там наступает, а в Веселоярске вот уже лет двенадцать печет как на сковороде. Все сохнет и пересыхает, трескается и рассыпается в прах, а в Днепре воду словно бы выпивает какой-то исполинский вол. Да что там вол? Тупое, примитивное животное, которым невозможно ни гордиться, ни величаться перед историей и потомками. Воду же выпивает наша индустрия. Так что - на здоровьице! Но от этого ежегодного выпивания в окружающей среде происходили странные, не предвиденные нашими многомудрыми учеными институтами изменения, которые можно бы назвать - гм, гм! - тоже непредвиденными. В печальной тишине исчезали воды, расплесканные на безбрежных бывших приднепровских плавнях, на извечных человеческих поселениях, в садах и дубравах, и снова появились на свет божий бывшие села, будто воскресшие украинские антлантиды, давние шляхи, тропинки, несмытые холмы, незаболоченные буераки. Люди не знали - удивляться или возмущаться. Одни отплевывались, как от нечистой силы, другие открещивались, третьи молча вздыхали, иные слонялись среди обломков прежней жизни, что-то искали. Петро Беззаботный вот уже третье лето на бывшем колхозном дворе ковырял кнутовищем затвердевший ил, сплевывал разозленно: "Шкворень где-то здесь потерял, не успел тогда выхватить, а теперь роюсь, а оно, считай, как черти его проглотили!" - "Да он уже заржавел в воде!" - говорили ему дядьки. "Такое скажешь! Мне его Артемон Власенко выковал, в конской моче закалил, считай, на тысячу лет хватит! Сизый шкворень, как баклажаны у Гайдука, теперь, считай, такого нигде не найдешь!" Сегодня, услышав, что должны что-то искать, Петро решил, что речь идет о его шкворне, поэтому пришел в той одежде, в которой нырял за шкворнем, и появился в здании сельсовета чуть ли не первым. Хотя Гриша никому не жаловался на ту беду, которая свалилась на него, но по Веселоярску уже поползли слухи о паршивой овце, заведшейся в селе, и теперь все тихо переговаривались, но переговоры эти были, можно сказать, предварительно-неофициальные, или, как говорят дипломаты, прелиминарные, поэтому автор, который успел все же прибыть на это совещание своевременно, не мог к ним прислушиваться, а терпеливо ждал разговора открытого. Молчал и дед Левенец, видно ошеломленный тем, что происходит с его внуком. Сам он чуть ли не с возникновения колхоза был членом ревизионной комиссии, знал, что такое народный контроль, верил в его необходимость и, если хотите, высокую святость, но чтобы вот так порочить благородное дело, как это делает какой-то аноним-псевдоним, этого дед Левенец не мог ни понять, ни простить! А может, он уже так состарился, что был не в состоянии улавливать ни полезных перемен, ни вредных явлений! Разве не постарел вот и дед Утюжок, и Вновьизбрать, и Самусь (а старый Щусь и вовсе умер!), все состарились, мир сельский состарился, здания новые, техника новая, обычаи новые, дух новый, а люди старые. Вот какая-то нечисть и находит щелочки. Так вода, находя щель в камне, заливает ее, а потом замерзает в ней и раскалывает даже самый крепкий камень. Зинька Федоровна выделялась среди всех присутствующих своими габаритами. Автор невольно любовался ею и думал: какой у нее может быть муж? Такой женщине надо выходить замуж разве что за энергонасыщенный трактор или за бульдозер. За ее телесной неподвижностью угадывалось такое душевное желание динамизма, движения, преобразований, что, наверное, слово "механизатор" звучало для нее так, как когда-то для верующих Георгий-Победоносец и Николай-чудотворец. И, наверное, сожалела она, что отпустила Гришу Левенца из механизаторов, потому что не повезло ему на высоком посту, ох как не повезло! А может, он вообще не пригоден занимать административные должности, потому что не умеет различать серьезное и смешное? Молодежь смеялась в углу, дед Утюжок начал было еще какую-то смешную побасенку, и тогда Свиридон Карпович, убедившись, что собрались все уважаемые веселоярцы, откашлялся и по праву сельского комитета народного контроля первым взял слово. - Тут, говорится-молвится, - сказал он, - не до смеха! Тут хоть ты махни рукою и плюнь. - Зажмурься и убегай! - крикнул кто-то. - Э нет, кажется-видится, зажмуриваться не будем и убегать тоже! Свиридон Карпович рассказал о деятельности народных контролеров Веселоярска, напомнил о ленинских заветах относительно рабоче-крестьянской инспекции, обрисовал значение контроля в совершенствовании нового этапа развития нашего общества. - Но, дорогие товарищи, - перешел он к самому больному. - Появился тут у нас какой-то субъект, или субчик, который топчет саму идею народного контроля по существу. Можем ли мы допустить, чтобы к такому благородному делу примазывался какой-то кляузник, ябедник, доносчик, пасквилянт, аноним-псевдоним, какое-то шпугутькало? - Интересно, были ли в истории украинского народа пасквилянты? - вслух подумал директор школы. - А чем мы хуже других? - пожала пышными плечами Зинька Федоровна. - У нас все было. - Было-то было, а теперь ставится вопрос так, чтобы осталось только прогрессивное и полезное, - заявил Свиридон Карпович. Он рассказал о всех заявлениях Шпугутькало и о проверках этих клеветнических заявлений, дошел и до самой последней проверки. - А это уже дописался и до нашего колеса для аистов, кажется-видится. В Карповом Яре у нас было столько аистов, что мы могли бы всю Голландию за пояс заткнуть, а из нового села они почему-то исчезли. Наверное, шифер им не нравится. Вот механизаторы и поставили возле чайной на бетонном столбе старое колесо от "Беларуси", чтобы загнездились на нем аисты. Аистов еще нет, а Шпугутькало уже туда вскочил и описал и столб, и колесо, и нас всех! - Поймать его и посадить на колесо вместо аиста! - крикнул кто-то. - Так сверху он еще больше нас оклевещет, - ответили ему. - Подумать только, когда-то говорили: не все бреши, что знаешь. А этот брешет уже и о том, чего не знает. - О том, чего нет! - И откуда оно у нас могло взяться? - Само ли родилось или кто-то выстрогал? - Это, считай, как гусеница, - сплюнул Петро Беззаботный. - Наверное, ведьма, - заявил дед Утюжок. - У нас в Карповом Яре еще до революции завелась было ведьма, ох и ведьма ж была! Коров доила до крови, но это еще не беда. А то, бывало, лягушек как напустит на село! Летают как оглашенные целый день. Или головастиков нашлет. Лезут тебе в рот, в ноздри, в глаза. - А я считаю, что писать может только поп, - заявила Тоня-библиотекарь. - Почему поп? - удивился Гриша. - А кто до революции писал доносы? Только попы. Об этом вся классическая литература говорит. И Чехов, и Коцюбинский, и Марко Вовчок. - У нас поп, говорится-молвится, не будет писать, - объяснил Свиридон Карпович, - он же отделен от государства. - Отделенные только и пишут! - крикнул комбайнер Педан. - Да еще, кажется-видится, - стоял на своем Свиридон Карпович, - отец Лаврентий при здоровье, а здоровый человек не будет писать. Пишет какое-то хлипкое, обиженное богом и людьми существо, калека косноязычная, у кого ущербна и душа и замыслы. - Калека на голову! - снова крикнул Педан, а дядька Обелиск припечатал: - Найти, уничтожить как класс и никаких ему обелисков! - Для этого есть закон, - спокойно напомнила Зинька Федоровна. - Ага, закон! - вспыхнула Тоня. - Закон действует тогда, когда вас оскорбят действием, толкнут, дадут пощечину, наступят на ногу, украдут шапку. А анонимщик обливает словесной грязью на бумаге, пока его не разоблачат, как клеветника. - Есть статьи, - объяснил Свиридон Карпович, - есть статьи, в которых все определено. А только к кому ты их применишь? Аноним - это, говорится-молвится, как фашистский снайпер на фронте: ты его не знаешь и не видишь, а он тебя сквозь оптический прицел как на ладони. - Не снайпер, а паршивый пес: грызет своих братьев и радуется! - впервые подал голос дед Левенец. - Если говорить примерно, то мой предок полтавский полковник Левенец судил когда-то по Литовскому уставу, который признавало казачество. Сегодня о нем никто и не знает, а вот я могу напомнить. В Литовском уставе, в главе четвертой, артикуле сто пятом, о ябедниках сказано так: "Способствуя тому, чтобы злые люди за поклеп на людей невинных наказаны были, постановляем, если бы кто, забыв страх божий и стыд людской, выдуманные клеветнические речи донес и это на него явными доказательствами и убедительными знаками доказано было, тогда такому ноздря разрезана должна быть и уже такой, чтобы никогда ни к какой должности и ни к какому делу допущен не был". - Разорвать ноздрю пасквилянту - это здорово! - воскликнул Педан. - Эге, - засмеялся кто-то, - он с этой ноздрей инвалидность себе оформит и пенсию будет загребать! - Если бы судили показательными судами, никаких анонимщиков не было бы, - заявил Грицко Грицкович. - А то "приравнивают к гражданам", вот и доприравнивались. Ошибка товарища Левенца заключается в том, что он своевременно не уведомил ни парторганизацию, ни общественность. - Я предполагал, что этот Шпугутькало сам поймет, - произнес Гриша застенчиво. - Вот в чем твоя ошибка, кажется-видится, - объяснил Свиридон Карпович. - Ты - хлопец рабочий, а тот - бездельник. Бездельник всегда такой: чем больше ты ему потакаешь, тем больше он наглеет. А теперь, Гриша, расскажи товарищам о твоих предположениях относительно Шпугутькало. Гриша сказал, что его заявление будет неофициальным, ничем не подтвержденным, кроме слов Рекорди, сказал также, что некоторое время у него было подозрение на самого Рекордю, поскольку тот - тунеядец, паразитирует, как гусеница, человек никчемный и пустой, хотя и добродушный, а не обозленный. А тут действует существо уже и не обозленное, а словно бы ошалевшее, оплевывает змеиной слюной все вокруг и вслепую, без какой-либо цели и мысли. Кто бы это мог быть? И вот всплывает фамилия нового учителя физкультуры Пшоня, есть уже некоторые подтверждения, но необходима полная уверенность, поэтому и хотелось посоветоваться с товарищами. - Могу сказать, что для нашей школы этот Пшонь - подлинное стихийное бедствие, - заявил директор школы. - Может, чума. - Это тот, что со свиньей? - спросил кто-то. - Со свиньей и сам свинья свиньей, выходит? - Это тот, что у Несвежего? - подал голос дед Утюжок. - Ох и въедливый же стервец! Мне врачи от одышки прописали дуть в какую-то хлейту. А сынок Несвежего на сопилке, как пообедает, любит играть. Я и пошел, думаю, попрошусь в сопилку подуть. А этот усатый стервец как набросился, как придрался ко мне: если хлейта прописана, так и дуйте в хлейту, а не в сопилку! Так, будто это его дело! Я говорю: видел ли ты хлейту? Может, она такая, как свисток у Белоцерковца? Так и свисток ведь до войны был роговой, а теперь железный. А роговые были свистки ох и свистки! И гребешки были роговые, а теперь только люминиевые. Куда все оно подевалось? - Для космоса, дедушка! - захохотал Педан. - А ты не хохочи, - обиделся Утюжок, - а подумай, как помочь нашему голове и всем нам. Я один раз увидел это усатое и уже понял, что это за фрукт! А теперь, выходит, надо его вывести на чистую воду. А потом уже отрубить хвост до основания. - Ты, дед, давай по сути, говорится-молвится, - прервал его Свиридон Карпович. - Сам ты дед-дедуга! - обиделся Утюжок. - А на этого окаянного я знаю способ! - Какой же? - полюбопытствовала Тоня. - Расскажу ему такое, что он сразу и накорябает свой донос! - Что же вы ему расскажете? - А про змея! Раз оно, как говорит Гриша, гадючье племя, то на змея и клюнет! - Тогда уж вы лучше ему про динозавра! - улыбнулся Грицко Грицкович. - А что это за динозаврий? Что-то я не слыхал. - Были такие тварюки миллионы лет назад. Жили в воде. Подохли все от похолодания, что ли. А тут, мол, на ферме у Дашуньки вывели и выкормили. Теперь уничтожит все животноводство! - Может, про мамонта? - подала голос Дашунька. - У мамонта один зуб весил полпуда. Деревья перемалывал. Никаких комбикормовых заводов не нужно было. Мамонты подохли, потому что стало жарко. - Динозаврий для меня подходящий, - сказал Утюжок, - раз в воде жил, это как раз для меня. Я и этого Шпиняйла в воду толкну, как хвашистского хвельдмаршала. - Да не Шпиняйла, а Пшоня, - поправил Свиридон Карпович. - Мне это все равно. Поручите - выведу на чистую воду хоть завтра. - Поручить никто такого не может, - заявил Свиридон Карпович, - это дело нашей чести - разоблачить клеветника и очистить обстановку в нашем передовом селе. - И сохранить окружающую среду! - воскликнула Тоня. НЕМНОГО МИФИКОЛОГИИ, КОТОРУЮ МОЖНО НЕ ЧИТАТЬ, КАК И НАШЕ ПРЕДИСЛОВИЕ В тревожно-напряженный разговор веселоярского актива автор не мог вмешиваться по многим причинам. Первая из них сугубо литературная: автор всегда должен дать возможность своим героям высказаться, сам же при этом - ни звука! Вторая причина - растерянность и даже паника. Автор слушал и не мог поверить, чтобы в Веселоярске завелось такое порождение ехидны, такой выкормыш мрачных эпох первобытного беспорядка, путаницы и хаоса. Третья причина, можно сказать, престижная: автору хотелось уже тут, не трогаясь с места, всесторонне и основательно обдумать проблему и генезис, то есть происхождение такого позорного явления, как клеветничество и доносительство, подойти к этой проблеме с позиции монументального историзма (пользуясь терминологией некоторых украинских литературных критиков), продемонстрировать ее понимание на уровне мировых стандартов, одним словом, что-то в этом роде. А тем временем автор вынужден был, вместо своих глубоких размышлений, внимательно вслушиваться в то, что говорят веселоярцы о неизвестном злостном клеветнике, направлять ухо то на одного, то на другого, мысленно метаться между ними, как бегает заяц между копнами. Сравнение, надо признать, довольно устаревшее. Что такое заяц? Скоро он останется только на рисунках в детских книжечках да в серии мультфильмов "Ну, заяц, погоди!". На Украине насчитывается миллион зайцев, а на них - полмиллиона охотников. Если учесть, что теперь у каждого охотника непременно двухстволка, то выходит, что на каждого зайца смотрит смерть. Сколько же им еще жить на нашей прекрасной земле? А кто сегодня знает, что такое копны, полукопны, снопы, когда у нас в основе торжество прямого комбайнирования или кошения на свал и молочение теми же комбайнами? Следовательно, ни зайцев, ни копен, старое отмирает, новое рождается, а тем временем автор этого отчаянного повествования бегает, как заяц между копнами, доискиваясь смысла в бессмыслице, стараясь объяснить необъяснимое, пробуя найти корни неукоренившегося, но вездесущего, будто вирус. Мы начинали с рая и с первых его поселенцев, этим придется и заканчивать. Есть сведения (правда, непроверенные и ненадежные, но все-таки есть!), будто самой страстной мечтой Адама было вовсе не проникновение в тайну всего сущего, не познание всех причин и следствий, не расщепление атомного ядра, не открытие формулы ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты), а примитивное желание приобрести лесопилку. Так, как сегодня нам хочется приобрести импортный мебельный гарнитур, цветной телевизор с японской трубкой, адидасовские кроссовки или французские духи с электромонтерским названием "Клема". Спросите: почему Адам уперся мечтой именно в лесопилку? Почему не мог мечтать, скажем, о лазере, или об искусственном разуме, или о таком дереве, что стоит только взглянуть на его плоды - и уже наелся досыта? Объяснить это можно некоторой ограниченностью нашего самого первого предка, а еще природными условиями, в которых он вырастал и обречен был жить. Дело в том, что в раю все росло как бешеное. Деревья, кусты, кустарники, чащи, лиственное, хвойное, безлистное, как только Адам с Евой на ночь найдут себе свободную полянку-опушку, чтобы спокойно поспать, на утро все заросло, как в ухе у старого бога, все пищит и лезет к солнцу и, как говорят современные поэты, буйствует! О чем тут может думать человек? Он хочет прежде всего вызволить свою любимую Еву, а уж потом и самого себя от цепких и липких объятий этого буйства, но орудий для этого нет, потому что в раю пилы как таковой не было вообще, бог либо забыл, либо не сумел, а может, специально не захотел ее создавать, точно так же, как компьютер, джинсы и дефицит, - так что же, спрашивается, должен был делать наш легендарный предок? В отчаянии, обхватив голову руками, сел он в первобытных джунглях и начал мечтать и, таким образом, пришел к мысли о примитивной и прозаичной лесопилке. Кому он мог сказать об этом? Богу? Но боги никогда не уделяли внимания мелочам. Для богов только масштаб, размах величие и века. Тебя кормят амброзией, ты запиваешь ее нектаром, а тебе еще хочется какого-то сухаря? Никчемный, ты позоришь саму идею рая! Ну и так далее. Адам все это прекрасно знал, поэтому не стал писать богу заявление, а рассказал о своей мечте Еве между двумя очередными поцелуями. А Ева что? Не могла же она потерять мужа там, где другого не найдешь, потому что его просто не существует. А чем можно удержать возле себя мужа? Только обещаниями. И Ева пообещала Адаму лесопилку. Поступила легкомысленно, как поступают все женщины, но иначе не могла. Нужно любимому Адамчику - достанет. Как и где? Разве в этом суть? Бог все это проспал, ничего не слышал и не знал. Зато услышал все дух райского леса, всполошился и встревожился, представив, что тут начнется, как только Ева раздобудет для Адама лесопилку, и немедленно решил принять меры. Из цепких лиан, которые обвивали деревья, дух леса создал змея-искусителя, проинструктировал его, как подсунуть Еве яблоко с любимой богом яблони, а затем и Адаму, все это произошло точно по инструкциям, после чего оставалось лишь просигнализировать богу и ожидать результатов. Это был первый донос, первый навет, Адама и Еву с позором изгнали из рая на землю, причем бог не довольствовался одним лишь изгнанием, а напустил на них еще всякой нечисти, которая должна была беспощадно преследовать их повсюду. Поэтому, когда на греческой горе Олимп поселились боги, так сказать, местного значения и стали думать, чем бы досадить людям, то с огромным удивлением заметили, что на земле уже есть эринии, или фурии, которые отвратительной ватагой носились за тем или другим человеком, пока не доводили его до смерти. Собачьи головы, вместо шерсти - змеи, крылья летучих мышей, визг и верезг такой, что хоть сквозь землю проваливайся - фурий боялись даже олимпийские боги. А что уж говорить про людей? Чтобы доказать невиновность, нужно было откусить себе палец на руке, но фуриям и этого было мало, они продолжали и дальше преследовать свою жертву. Несчастного Ореста, ставшего в дальнейшем героем всех древнегреческих трагедий, они загнали аж в Крым, где он как-то ублажил их, принеся в жертву тысячу черных овец. Но какими бы ни были злыми фурии, верховному греческому богу Зевсу очень хотелось создать и какое-то собственное паскудство, чтобы люди не имели спокойной жизни на земле. Он недолго думал и создал целую семейку - двух сестричек и братика. Сестрички назывались Ехидна и Горгона, братик - Ладон. Ехидна до пояса была красивая женщина, а ниже - страшная змеюка, питалась человеческим мясом, родила от какого-то безответственного типа Химеру, Гидру и Цербера. От Химеры, как мы теперь знаем, пошел украинский химеричный роман, Гидра стала гидрой империализма, а Цербер спустился в потусторонний мир, где охраняет ад. Братик Ехидны Ладон был первым райским змеем, который накатал первый донос на первых людей, а теперь Зевс спустил его на землю, чтобы он помогал своим сестричкам. У Горгоны, прозванной Медузой, что означало "ловкая", вместо волос были змеи, огромные зубы, высунутый язык, а лицо у нее было таким ужасающим, что каждый, кто смотрел на него, каменел от ужаса. Все камни, валяющиеся сегодня на земле, это люди, уничтоженные Горгоной. Так бы она, наверное, и покончила бы со всем родом людским вообще, если бы на Олимпе не возникла оппозиция: дочь Зевса, богиня мудрости Афина нашла на земле мужественного парня по имени Персей, дала ему алмазный серп, крылатые сандалии, магическую сумку, отполированный щит, поручила найти Горгону и отрубить ей голову. Персей нашел Горгону на западе в стране гиперборейцев (чуть ли не в Англии), где чудовище спало среди промокших от дождя людей, зверей, превращенных ею в камни. Чтобы самому не окаменеть, Персей не смотрел на Горгону, а только на ее отражение в щите. Афина направила его руку, и он отсек голову Горгоне. Неожиданно из тела Горгоны выскочил крылатый конь Пегас, которого она зачала с богом морей Посейдоном, и помчался прямо в Грецию к горе Геликон. На той горе, как это теперь знает и малое дитя, жили тогда покровительницы искусств и наук, прекрасные музы, страшно страдающие от жажды. И вот нужно же было случиться так, что порождение такого отвратительного зверя - Горгоны, конь Пегас, добежав до Геликона, ударил там о землю копытом, и на том месте зажурчал чистой, как слеза, водой вдохновения вечный источник Гиппокрена. Пегас, выходит, создал и подарил Гиппокрена музам, за что они провозгласили его своим любимцем, а вслед за ними это сделали и все поэты, в том числе и украинские. Вот как оно все может обернуться! Но на этом не кончается наш мифик про Пегаса. Ведь его родная тетушка Ехидна пустила на свет его двоюродную сестричку Химеру, о которой сам Гомер сказал так: "Лев головою, задом дракон и коза серединою" ("Илиада", 6, 181). К тому же у нее была довольно противная привычка дышать на все живое огнем, испепеляя его. Снова пришлось вмешиваться богине мудрости Афине, которая нашла прекрасного мужественного юношу Беллерофонта, посадила его на Пегаса (да, да, на поэтического коня Пегаса!), дала в руки лук и колчан со стрелами, наконечники у которых были сделаны из олова, и послала против Химеры. Беллерофонт прискакал к чудовищу, пустил в ее огнедышащую пасть стрелу с оловом, олово от огня расплавилось, полилось Химере в желудок и сожгло ее насмерть. На радостях Беллерофонт направил Пегаса на Олимп, забыв, что туда без пропуска на бессмертие никто не имеет права и нос показывать. Зевс, увидев такую неслыханную наглость, улыбнулся в бороду и пустил с Олимпа овода. Овод полетел к Пегасу, укусил его под хвостом, конь брыкнул задними ногами, сбросил Беллерофонта на землю, а сам махнул на Олимп. Беллерофонт нас не интересует. Упав, он искалечился и вскоре умер. А Пегаса Зевс оставил на Олимпе, но уже не для того, чтобы он вдохновлял поэтов, а для транспортирования на землю всех тех молний, которыми верховный бог карал людей то ли за их провинности, то ли вовсе невинных, одним словом, Пегас стал орудием несправедливости. Может, именно из-за этого люди почти всегда относились если и не с подозрением, то во всяком случае с некоторой предвзятостью к поэтам, а на коней тоже затаили злобу, что и привело чуть ли не к полной замене их автомобилями, тракторами и другими неуклюжими механизмами. Нетерпеливые читатели могут спросить автора: а к чему тут все эти ехидны, химеры, гидры и пегасы, когда речь идет об анонимщиках и клеветниках? И не лучше ли было бы проследить историю этого вопроса, начав с законов индийского царя Ашоки, повелений египетских фараонов, римского права, салийческой правды, капитуляриев Карла Великого, "Русской правды" Ярослава Мудрого, судебника Ивана Грозного, "Уложения о наказаниях" русских царей, кодекса Наполеона - и вплоть до современных кодексов и законов? И вообще - кто же такой этот злостный анонимщик, мешающий честным труженикам Веселоярска строить новую жизнь? У автора единственное оправдание: его мификологию можно не читать. Он об этом своевременно предупреждал. Не написать же он не мог, потому что его замучили бы критики. ДИНОЗАВРИЯ-2 Для выполнения своего поручения дед Утюжок мобилизовал Петра Беззаботного с его конями. Пешком на такое дело идти негоже, - потому как несолидно, техника тоже не годилась, ибо от нее слишком много стука и грюка, а природа любит тишину. Да и то сказать: кони теперь стали, может, еще большей редкостью, чем роговые гребешки, поэтому грех было бы пренебречь возможностью покататься на возе Петра. На коней Беззаботного приезжали посмотреть со всего района, "красные следопыты" приходили целыми отрядами, расспрашивали Петра о его фронтовых подвигах, а более всего о подвигах тех коней, с которыми он прошел все фронты: как да что, куда да откуда? А потом уже и о современной жизни: каковы его планы на будущее и скоро ли хозяйственники повернутся лицом к коню? На что Петро с присущим ему лаконизмом отвечал: "А какие, считай, планы? Еще немного поезжу, а потом продадим этих коняг на мыло. - вот тебе, считай, и казак коня напоил..." Дед Утюжок остановил Петровых коней, когда они порожняком возвращались с ферм, везя самого лишь своего повелителя, который, как всегда, сладко спал, подложив себе под бока душистого сенца. Беззаботный сразу же проснулся и попытался заявить протест, но был надлежащим образом пристыжен. - Разве ты не знаешь, на какой пост меня выдвинули? - крикнул дед Утюжок, усаживаясь на возе. - Гони прямо к Несвежему! Беззаботный зевнул, затем стеганул своих лошадок кнутом, зевнул еще раз, но поинтересоваться, какой же теперь пост у деда Утюжка, как-то забыл. - Да ты почему же молчишь? - крикнул Утюжок. - А разве надо разговаривать? Кони тянут, воз, считай, катится. Утюжок только сплюнул на такое равнодушие. У Несвежего полным ходом шел обед. Ничего удивительного в этом не было бы, если бы не то, как обедали! Все в Веселоярске знали скупость Ивана Ивановича, до сих пор еще помнили, как он когда-то ел гнилые грушки, чтобы не пропадали, а тут на столе было наставлено множество разных мисок и тарелок, а в них - холодец, колбасы, кровянка, кишки, блины, вареники, пироги, уха из карпов, и это еще не все, потому что Самусева Одарка, подоткнув юбку, знай металась между столом и печью, носила печеное и вареное, жареное и копченое. Ивана Ивановича дома не было, трудился на благо родного колхоза, а за столом старались два "молотильщика" - Рекордя Иванович и остроусый Пшонь, который с жадностью поедал кровянку, даже не сняв свою панаму. - Хлеб да соль, - вежливо промолвил Утюжок. - Прыг да сел! - захохотал Рекордя. - Гоп, дедушка, к столу! Вот у нас какое застолье! Пироги, как быки, чтобы развивалось животноводство, горох, как горох, чтобы овцы ягнились и цыплята лупились, рыба как вода... - Сел бы, да некогда, - прикидываясь озабоченным и словно бы разыскивая взглядом Ивана Ивановича, сказал дед Утюжок. - Папаши, значит, нет? - На работе! Да зачем он вам, кики-брики? - Тут такое дело. Иду я на динозаврия посмотреть, да хотел просить... - На кого, на кого? - вмиг вытер усы Пшонь. - Да на динозаврия же. - На какого динозавра? - А вы не слышали? На нашего же. - Сек-кундочку! - вскочил из-за стола Пшонь и побежал в другую комнату. Вернулся с блокнотищем, наставил его на деда Утюжка, приказал строгим голосом: - Повторите, что вы сказали! Запишем для карасиков. Но что деду Утюжку все блокноты мира, когда за ним стоят целые поколения степняков, которые могли перехитрить самого черта! - Человече, - спокойно отстранил блокнот Пшоня Утюжок, - некогда мне разговоры разводить - мне еще надо присмотреть за динозаврием, пока не стемнело. - Вам? - Мне. - И вот сейчас? - Ну да! - Тогда я с вами. Транспорт у вас есть или возьмем машину? - При этих словах Рекордя недовольно заворчал. - Кони ждут, а внизу у воды у меня дежурная лодка прикрепленная. Пшонь поправил свою панамку, задвинул блокнот за пояс, опрокинул кружку какого-то питья (взвар или водка, не разберешь) и почти вытолкал деда Утюжка в спину. - Поехали! - крикнул он Беззаботному, первым удобно усаживаясь на сене. - Не кричи, потому что кони, считай, не любят, когда на них кричат, - зевнул Петро. - Где ты только достал этих пегасов? - не унимался Пшонь. - И ты фугасом стал бы, когда овса не дают, а только горох. Как нажрутся гороху, то, считай, так и жди, что разнесет им подвздошье. - Еще овес тратить на этих скелетов! - пренебрежительно кинул Пшонь. - Теперь одна ракета заменяет двадцать пять миллионов коней! А тут такая отсталость! Надо записать! Он попытался что-то черкнуть в своем блокноте, но воз так трясло и подбрасывало, что Пшонь только выругался. - Колес путных не можешь поставить на свою телегу! - крикнул он Петру. - А как ты их поставишь? Колесников в селе давно нет, колес тоже, зато те, которые палки в колеса суют, не перевелись! Ты попробуй вспахать трактором огород, сколько это будет стоить? Двенадцать рублей! А моими конями - полтора рубля. Вот тебе и ракета, считай! - Вы его не раздражайте, шепнул Утюжок Пшоню, - он у нас малахольный, может и прибить. Пшонь торопливо передвинулся в задок воза и до самого Днепра молчал, только вращал своими зеньками во все стороны да надувал усы. Лодчонка была небольшая, ветхая, весло всего лишь одно, Пшонь даже возмутился: - Что это за безобразие? Не могли дать большую лодку? - Большую никак нельзя, - объяснил Утюжок. - Это почему же? - Динозаврий испугается. А тогда - спаси и помилуй! Да вы не сумлевайтесь. Я в войну целого хвашистского хвельдмаршала тут катал - и ничего... - Сотрудничал, дед, с оккупантами? - насторожился Пшонь. - Да как сказать? Было всего. Вода тогда здесь не такая стояла. Плавни, значит, озера в них, а то трава. А в траве - море птицы! Гуси, лебеди, журавли, дрофы, куропатки, перепелки! Дрофу, бывало, убьешь - три горшка из-под кулаги мяса насолишь. А куропаток! Идешь по траве, шарк-шарк ногами, а их там - пропасть! Так и порхают, так и выпархивают! А уж что перепелок! Сидишь, бывало, над миской с борщом, а они прямо тебе в борщ! Да сытые, как лини. Все ведь лето в пшенице нагуливают жир для перелетов в теплые края... - А где же все это теперь? - строго спросил Пшонь. - Да где же? Динозаврий все и поел. - Так, так, так, - защелкал языком Пшонь, доставая свой блокнотище. - Сек-кундочку, дед! Теперь не спеши, потому как все надо записать! - Оно можно и записать, а можно и так оставить. - Оставлять мы не можем. Откуда взялся этот динозавр? - А кто ж его знает? Может, разбудили взрывами. Или от бомбежек во время войны или теперь от каменоломни, когда камень рвут. Говорят, оно в Днепре спало сколько-то там миллионов лет, а теперь над ним грюкнуло, оно и полезло на берег. Вылезет ночью, нажрется, как скотина, и снова залезает. - Кто-нибудь его видел? - Да и вы увидите, коли охота. - Я? - А кто же? Вот взгляните в воду. Видите? Вот уже лодкой наплываем на след. Видно же? Пшонь уставился туда, куда показывал дед Утюжок, и даже блокнот уронил из рук. Лодка плыла по мелкому, и сквозь тихую прозрачную воду были отчетливо видны два глубоченных следа от какого-то гигантского чудовища. Следы шли параллельно, не было им ни конца ни края, они были одинаковые (не глубже, не мельче), будто отмерены какой-то сверхъестественной силой, и от этой убийственной одинаковости становились еще страшнее. Разумеется, Пшоню и в голову не могло прийти, что осенью сорок третьего года тут через плавни шли на переправу наши танки, дорогу им мостили саперы лозой и тальниковыми ветками, стальные траки перемалывали эти лозы, прогребались до тысячелетних корневищ плавневых трав и оставили тут такие следы, что их не могла теперь сгладить никакая сила. В Карповом Яре уже потом, вспоминая старинные рассказы о страшных полозах, дядьки говорили об этих танковых следах: - Вот уж словно полозы тут выгуливались! Дед Утюжок вспомнил эти разговоры и намерился поймать Пшоня на побасенку про полоза, но поскольку ему подбросили более звонкое слово - "динозавр", так он поскорее и взял его на вооружение. Не все были убеждены, что Пшонь так легко поймается на этот крючок, но дед Утюжок не сомневался. "Тут выходит оно как? - размышлял он. - Человек этот такой злой, что и себя укусит, а кто злой, тот и дурной. Ну, а уж коли глуп, то и поверит во все на свете!" Теперь он украдкой наблюдал за Пшонем и видел, что тот не только поверил, но и испугался. Но виду еще не подавал, лишь нацелился на Утюжка своими усами и капризно спросил: - А почему два следа? - Две лапищи, значится, - объяснил дед Утюжок. - Как каменные столбы. Оно их и не подымает, а только волочит. - И на берег? - Когда голодное, так и прется! И жрет все, что попадет! - Почему же не поставят сторожей? - Штатов не дают. Да и как его устережешь и чем отпугнешь? Берданка не берет. Милиционер Воскобойник пробовал из пистолета - пули отскакивают. Тут разве тот пулемет, который мне партизаны дали, так я его нашим доблестным воинам подарил. - Так, так, так, - облизал пересохшие губы Пшонь, - это надо записать. Преступное попустительство. Откормили динозавра, прячут его на дне, а он поедает всю окружающую среду. Природные богатства под угрозой, трудовые массы всколыхнулись от возмущения, а руководство... - Вы бы лучше тут не писали, - осторожно посоветовал дед Утюжок. - Не писал? То есть? Не понял! - Никто же не знает этого динозаврия! Оно как увидит ваш блокнот да подумает, что это что-то съестное! Проглотит не только блокнот, но и нас обоих с лодкой! - Ты, дед, не бузи! - отскочил перепуганно Пшонь. - Завез меня специально! Где этот динозавр? - Да где же? Вот тут уже недалеко, в Чертороях на дне залег и отдыхает. Я ему туда подкормку вожу. - Подкормку? Какую подкормку? - А какую же? Когда овечку, когда бычка, когда пару индеек, а то и козу. Он все принимает, лишь бы черной масти. - Черной? Почему черной? - Такой нрав у тварюги. А это мне сказали, что на свиноферме свинья черная завелась, так привезу и ее. - Не черная, а рябая, в белые и черные латки. - Была рябая, а эта Дашунька для нее такой рацион составила, что белые латки почернели, теперь свинья вроде бы и вся черная. Пшонь готов был выскочить из лодки. - Вези, дед, назад! - крикнул он. - Заворачивай! - Еще же не доехали. - Кому сказано: назад! - Еще же я на динозаврия не посмотрел. Пшонь, наверное, хотел прыгнуть на деда и вырвать у него из рук весло, но Утюжок спокойно помахал веслом перед его носом и посоветовал: - Сиди и не шевелись, человече, ибо я и не таких тут топил. Про хвельдмаршала говорил тебе, да не сказал, как утопил его. Ты тут человек новый, не все еще знаешь? Хотел тебе хоть динозаврия показать, а если не хочешь, то так и скажи, а не дергайся. Заворачивать, то и завернем. Петро нас ждет, никуда не убежит, пусть малость поспит там... На берегу Пшонь сначала велел ехать на свиноферму, но сразу же передумал и скомандовал: - Вези домой! Дед Утюжок сидел возле Петра Беззаботного и довольно покашливал. Пшонь ничего не слышал, был далеко отсюда. А чтобы быть еще дальше, едва соскочив с телеги возле двора Несвежего, тотчас нашел Рекордю, схватил его за плечи: - Едем! Готовь машину! Мигом! - Кики-брики, я же малость выпил. - На шоссе не будешь выезжать, по бригадным дорогам... - В район или куда? - Там видно будет!.. ДИНОЗАВРИЯ-3 Как же так могло выйти, что на очередное заявление Пшоня ответ был уже через неделю? Очень просто: Пшонь знал, куда писать. Он усвоил себе твердо, а какая-то злая сила, направлявшая его подлые действия, подсказывала ему уязвимые места, и он бил без промаха, без промедления и без пощады. Такую бы силу для борьбы с вредителями сельскохозяйственных культур или с поджигателями войны! Когда не знаешь, что на тебя кто-то пишет, то совершенно естественно не ждешь результатов, не охватывает тебя нетерпение и не думаешь - выполняется или не выполняется постановление о месячном сроке для ответов на письма и заявления. Все это, можно сказать, стандартные ситуации. Ну хорошо. А когда у нас будут все основания догадываться, что именно Пшонь и есть тот таинственный кляузник, который вот уже полгода не дает покоя веселоярцам, и когда мы прибегли к отчаянной (можно сказать, бессмысленной) попытке выявить этого клеветника и теперь с нетерпением ждем, что же будет дальше, что случится и случится ли вообще что-нибудь, имеем мы право на нетерпение? Дни растягивались в целые годы, часы становились днями и месяцами. Гриша Левенец, забывая о своей высокой должности, по нескольку раз на день ходил к деду Утюжку, допытывался: - Вы же ему все сказали как следует? - Сынок! - отвечал ему дед Утюжок. - Уж как я скажу, то никто так не скажет! Этот супостат как услышал про динозаврия, так у него глаза побелели, как у дохлого окуня! Страшное дело! - И вы думаете, он поверил? - Тут бы и не такой дурак поверил! Я же ему следы под водою показал. Таких следов нет во всем мире. - А про Мазепину телегу с золотым дышлом вы ему ничего не говорили? - В той телеге не только дышло из золота, но и втулки на всех колесах и розвора... - Да пусть и розвора... Меня интересует: вы ему еще не подбросили эту телегу? - Оставил в резерве. Если не клюнет на динозаврия, тогда уж я его золотой телегой по башке огрею! Да только ты, Гриша, не сумлевайся: для него и динозаврия хватит! Тем временем все приметы указывали на то, что Пшонь в самом деле поймался на крючок, закинутый дедом Утюжком. Ездил с Рекордей аж в область и на почтамте посылал какие-то письма - это еще не доказательство. У Ивана Ивановича Несвежего выпустил новый номер стенной газеты, где раскритиковал все семейство, которое служило ему верой и правдой, - это тоже никакое не доказательство. Но прибежал на свиноферму с рулеткой и полдня измерял на своей свинье черные и белые латки, чтобы убедиться, не увеличились ли черные и не уменьшились ли белые латки в результате коварных рационов, составленных Дашунькой, - это уже свидетельствовало, что зерна сомнений, зароненных дедом Утюжком в сознание Пшоня, произрастают и начинают давать свои плоды. Не прошло и двух дней, как Пшонь, пользуясь школьным телефоном, нашел в соседнем сельсовете многодетного учителя и продал ему свою свинью с доставкой на дом. Снова была морока с машиной, снова откуда-то появился Давидка Самусь и отвез Пшоня с его черно-белой свиньей в соседний сельсовет. Наутро тот учитель привез свинью обратно, мотивируя тем, что Пшонь запросил за нее слишком крупную сумму. Пшонь уменьшил сумму и немедленно отвез ее назад. Многодетный учитель еще раз привез черно-белое животное в Веселоярск, усматривая некоторую дискриминацию и оскорбление своей личности со стороны Пшоня. Пшонь снова оттранспортировал свинью, в который уж раз используя бесплатный колхозный транспорт. Неизвестно, сколько бы еще продолжались эти взаимоперевозки, если бы именно в это время не появился в Веселоярске товарищ Крикливец. Гриша увидел в окно, как товарищ Крикливец, немного сутулясь, сворачивает с шоссе к клумбе сельсовета, выскочил ему навстречу, раскинул руки не столько для приветствия (не дорос еще до таких фамильярных жестов!), сколько от удивления: - Что такое, товарищ Крикливец? - А что? На эти ваши Шпили разве лишь вездеходом взберешься! Не вытянул мой "газик". Стреляет в третий цилиндр - ни тпру ни ну! Плюнул я, бросил его, пошел пешим ходом. Назад завернуть тоже не мог. Сегодня утром мне такой акафист прочитали за твой Веселоярск. Что вы тут натворили? - Мы? Натворили? - Так может, я? Завели какого-то Шпугутькало, обписал нам весь район с головы до ног, а вы сидите и хотя бы свистнули! - Я же вам говорил. - Ты? Говорил? - А когда демографы ко мне придирались. - Так это же к тебе, а тут про весь район речь и про наш маяк - Весероярск. Вот тут и началось: кто виноват? Крикливец. Не проявил бдительности, дал разрастись... Ну, рассказывай, что тут у вас. - Нечего рассказывать, - понуро произнес Гриша. - Ты, Левенец, не крути! Меня будут слушать за то, что прозевал клеветника, а ты крутишь! - Мне крутить нечего, это у нас уже в печенках... Вы прямо скажите: о чем там у вас написано? Про динозавров? Крикливец немного похлопал глазами, помотал головой, потом даже пощупал Гришу за плечи, за руку, будто хотел убедиться, в самом ли деле это живой председатель Веселоярского сельсовета или же какое-нибудь хитрое кибернетическое устройство, отступил от него, причмокнул языком: - Вот это да, вот это да! А ты откуда знаешь? - И подписано Шпугутькалом? - Ну, подписано! Ну и что же? - А то, что выкладывайте эту писанину на стол, чтобы мы ее хоть раз увидели! А то никто ведь не показывает! Крикливец порылся в своей обшарпанной папке, достал оттуда два листка из школьной тетради, положил на стол перед Гришей. - Вот. Можешь хоть в рамку вставить! - Так, так, так, - нагнулся над этой писаниной Гриша, - складывается и прикладывается, складывается, да еще и прикладывается! - Что там у тебя прикладывается? - нетерпеливо воскликнул Крикливец. - Ты прямо говори, что и к чему, мне некогда здесь разговоры разговаривать: на мне целый район висит! - Повисит, никуда не денется, - спокойно сказал Гриша, - и вы, товарищ Крикливец, никуда теперь не денетесь, пока не выполните задание. Поручено вам разоблачить клеветника? - Ну, поручено! Ну и что? - А вот я вам еще кое-что покажу! Гриша, потихоньку напевая себе под нос нечто похожее на маршик механизаторов, неторопливо пошел к той стене, где красовались пшеничные снопы нового урожая. Мог бы наконец смеяться вдоволь, хохотать, заливаться от радости, но, как убеждают нас ученые, смех требует некоторого одеревенения сердца, потому что смеется только разум, а у Левенца сердце не желало деревенеть, а хотело петь, радоваться и торжествовать. Наконец, наконец! В самом деле, все теперь складывалось воедино: и нахальные приказания Пшоня, и его угрозы, запугивания, и упорное записывание всего, что услышит, кто что скажет, когда, в чьем присутствии. Куда уж там до него тем миргородским гоголевским героям, которые вели свою наивную хронику съедения дынь! Там все ограничивалось простой фиксацией: "Сия дыня съедена тогда-то и тогда", - а этот знай ощеривал зубы над каждым записанным словом и обещал, что карасики запрыгают на сковороде. Гриша достал из-за пшеничного снопа скрученный в трубку большой лист плотной бумаги, развернул его на столе, прижал большими кукурузными початками (тоже урожая этого года), потом положил на эту бумагу привезенные Крикливцем листки из школьной тетради, немного полюбовался своей работой, причмокнул: - Класс! - Что это такое? - ничего не понял Крикливец. - Это? Домашняя стенная газета. - Что, что? Мало мне мороки, ты еще выдумываешь какие-то домашние стенгазеты. Хочешь, чтобы я создавал еще одну комиссию по этой твоей выдумке? - Выдумка не моя. - А чья же? - Посмотрите повнимательнее на все эти писания! Крикливец подошел, наклонился, протер себе глаза, снова наклонился. - Почерк вроде бы одинаковый, - пожал плечами. - Одинаковый, потому что писал один и тот же человек. - Кто же он? - Учитель физкультуры Пшонь. Недавно присланный. Как приехал, так и начал обписывать нас со всех сторон. - Почему же молчали? - Потому что никто не знал. Я сейчас впервые вижу его писанину. А то ведь никто не хотел показывать. А стенную газету он выпускает у Ивана Ивановича Несвежего, у которого квартирует. Называется "За передовой домашний быт". Передовая статья: "Все силы на благоустройство новой хаты". Это хата, где живет Пшонь, потому что сами Несвежие живут в старой хате. Вот критический материал: "Почему хлеб недопеченный?" Тут вот меню на неделю. Тут критика Рекорди (это сын Несвежего), который долго спит. - А где он, этот ваш Пшонь? - Он такой же наш, как и ваш. В школе, спит в спортзале. - А ну-ка веди меня к этому пасквилянту! - решительно велел Крикливец. - Я и сам теперь хотел бы с ним переброситься словом-другим, - сверкнул глазами Гриша. Мотоциклом не поехали, чтобы преждевременно не спугнуть Пшоня, пошли в школу пешком. Занятий в классах еще не было, потому что школьники помогали убирать кукурузу, в спортзале, улегшись на поролоновых матрацах, сладко спал Пшонь под громкую музыку телевизора, на экране которого слегка одетые девушки (только на ногах толстые полосатые носки) крутили модную аэробику. Гриша выключил телевизор, и Пшонь сразу проснулся. Сел, недовольно повел заспанными глазами, пошевелил острыми усами. - В чем дело? - Ваша фамилия Пшонь? - сурово спросил Крикливец. - Не Пшонь, а Шпонька! - крикнул тот, но на Крикливца не действовали никакие восклицания. - Это ваша работа? - показал он листки про динозавров в Веселоярске. - А если моя, так в чем дело? - подскочил Пшонь. - Почему же вы подписываете "Шпугутькало"? - Потому что я Шпонька, а Пугутькало - моя девичья фамилия. - Ну, чудеса! - хмыкнул Гриша. - Так вы были еще и девицей? - Не ваше дело, кем я был и кем буду! И нечего тут скалить зубы. Я привык не смотреть на чужие зубы, а показывать свои. - Не видно, - спокойно заметил Гриша. - Вы еще молоды и не видели, так я уж постараюсь показать! Крикливец почти с любопытством рассматривал Пшоня. - Послушайте, - хмуря брови, сказал он, - вы понимаете, что ваша деятельность противозаконна? Я официально предупреждаю вас... - Го-го! - нацеливаясь на него усами, посмеялся Пшонь. - От предупреждений еще ни у кого живот не болел. А я тут наведу порядок! Пришли - вот и хорошо. Я сам уже хотел идти либо к одному председателю, либо к другому. Мне нужны доски. - Собираетесь умирать? - поинтересовался Гриша. - Что значит - умирать? - Тогда зачем же доски? Я думал, на гроб. - Меня никому похоронить не удастся! Я очень живучий! Окуней бы на тебя ловить, подумал Гриша, но одернул себя за такие несусветные мысли, потому что его общественное положение не давало права сравнивать человека с наживкой, даже такого, как Пшонь. А какую кару можно было бы для него придумать? Если блоху увеличить в тысячу раз, она станет такой, как сковородка. Вот бы такое миллионокусачее чудовище напустить на этого кляузника! Это был бы уже не детский талатай. Гриша с надеждой посмотрел на Крикливца: может, хоть тот как-то напугает этого нахала? Но Крикливец, видно, тоже впервые в жизни встретился с таким экземпляром людской породы и немного даже растерялся. А Пшонь тем временем еще сильнее распоясывался. - Доски мне нужны для шкафа! - заявил он. - Чтобы прочным был шкаф и на ключик запирался! У меня секретные материалы. Досье на все ваше образцовое село. На всех имею! Я все про всех знаю! Я знаю больше, чем вы все думаете! Я знаю такое, чего никто не знает! - Ой, я знаю, що грiх маю, - насмешливо пропел Гриша, но Пшонь осадил его: - Еще молод тут меня прерывать! - Ну хорошо, я молод. А вот товарищ Крикливец, районный руководитель, специально приехал, чтобы вывести на чистую воду такого пасквилянта, как вы. - Районный масштаб для меня уже давно пройденный этап! - цинично оскалился Пшонь. - Я вас еще до столицы доведу, вы у меня все запрыгаете на сковородке! Левенец взглядом попросил поддержки у Крикливца, но тот, сделав Пшоню предупреждение, казалось, исчерпал арсенал своих административных средств и теперь только вращал бровями так энергично, будто хотел перебросить их через свою голову. Тогда Гриша прибег, как ему казалось, к самой большой угрозе, заявив Пшоню: - Между прочим, вы тут угрожаете нам столицей, а мы как раз пригласили из столицы писателя, чтобы он показал народу вашу позорную деятельность. Уже в следующий миг Гриша понял, что не следовало упоминать о столичном авторе, потому что Пшонь так и впился. - Это какой же писатель? Тот, что "Роксолану" нацарапал? Заигрывает с вами, хвастает, что происходит из казаков? Из каких там казаков! Из турок он! И дед его из турок, и отец. И не Загребельный он, а Загре-бей. Я еще до него доберусь. Запрыгает у меня на сковородке! Турок, а раз турок - ищи возле него гарем на сотню женщин! - Каких женщин? - возмутился Гриша. - Свиридон Карпович знает его уже сорок четыре года. Вместе были на фронте. Писатель с женой живет тридцать пять лет. Дети. Внуки. Старый человек. - Старый? Разберемся, зачем ему наша медицина продлила жизнь, почему не умер до сих пор? На войне был? Был. Всех там убивало, а он уцелел? Из ста его однолеток девяносто семь погибло, только трое уцелело. А почему именно он уцелел? Никто не подумал об этом, а Пшонь подумал! Потому что у Пшоня золотая голова! Я еще доберусь до этого писателя! У него одна ручка стоит столько, сколько стоит центнер пшеницы по государственной цене. Это же безобразие! Мы еще разберемся, от чего большая польза - от центнера пшеницы или от писательской ручки! - Все зависит от того, кто пишет ручкой, - спокойно сказал Гриша. - Когда такой паскудный тип, как ты, тогда в самом деле пользы пшик, зато зла не оберешься! Пошли отсюда, товарищ Крикливец, вы свое предупреждение сделали, а уж дальше разрешите действовать нам самим. В Веселоярске народ твердый. Мы за свою правду заставим и за девятыми воротами тявкнуть! И даже не таких, как это шпугутькало. ОСТОЛБЕНЕНИЕ Гриша проводил Крикливца, который поехал в райцентр на "Волге" Зиньки Федоровны, и теперь шел, и, как пишут модные украинские писатели, мысли хаосом клубились в голове, обгоняли друг друга, путались, переплетались, - информации было столько, что переварить ее сразу было совершенно невозможно. "Ну, гадство!" - думал он, снова и снова вспоминая Пшоня, и его поведение, и слова, и нахальство, и угрозы. Гришины кулаки сжимались сами по себе, такая злая сила чувствовалась в них, что разорвал бы в клочья гадов, даже такой толщины, как нога у дядьки Обелиска. Разорвал бы и куски забросил бы в те черные дыры, которыми нас пугают астрономы. Но куда выкинешь Пшоня? Позади загрохотало, загремело, потом рядом с Гришей заскрежетали тормоза, самосвал Давидки Самуся остановился как вкопанный, Давидка открыл дверцу, крикнул обрадованно: - Гри, привет! - Здоров, здоров, ты все гоняешь? - Жизнь требует темпа! Слушай, Гри, ты бы мог прийти ко мне на свадьбу? - На свадьбу? Куда? С кем? - У тетки Наталки в чайной. Мирославу свою привез с каменоломни. - А где же твой братик? - Бросил Мирославу, похитил жену начальника каменоломни и рванул то ли на БАМ, то ли еще дальше. - Не замерзнет ли он там? - Говорят, это такая женщина, что от нее весь снег в Сибири растает! А я услышал - да поскорее в Тахтайку, Мирославу в кабину - и сюда! И вот сегодня и свадьбу хочу сыграть. - Была же у тебя свадьба, - напомнил Гриша. - То было одно, а теперь другое. Вроде как новая жена. Я Мирославу переименую - и все правильно, как говорит мой братик. Село наше вон сколько раз переименовывали! Могу я свою жену хоть один раз переименовать? Ну, Гри, придешь? Там будут все свои, только братва из бригады электриков, которая у нас линию налаживает. Видел, наверное, машину с гнездом? Раз-два - и поднимает человека под самое небо. Мне бы такую машину - деньги лопатой загребал бы! Гриша вспомнил об этих электриках с их машиной и удивился, что до сих пор не подумал о них. А если подумать, если поду... - Так, - сказал он Давидке, - может, я и в самом деле заскочу к тебе на минутку, а ты мне вот что скажи. Это ты привез в Веселоярск нового учителя физкультуры? - Со свиньей? Я. - А ну спрыгни ко мне из кабины. - Да ты что? Бить меня хочешь, что ли? - Не бить, а есть один план. Слезай поскорее! Гриша взял Давидку под руку, поводил его туда и сюда вокруг машины и изложил ему свой план, граничивший даже с гениальным. Первыми заметили что-то необычное доярки, бежавшие к ферме на первое доение. Над Веселоярском стоял сизый осенний туман, не очень теплый, скажем прямо, но еще и не такой холодный, чтобы пронизывал до костей. За туманом, как поется в нашей известной песне, разумеется, ничего не видно, зато он словно бы делает более выразительными все звуки, поэтому в тумане все довольно отчетливо слышно. Звуки же, услышанные доярками, доносились и не из тумана, а откуда-то сверху, будто с самого неба. Над туманом возле чайной тетки Наталки что-то чихало, кашляло, бранилось и угрожало. Однако доярки относились к слишком озабоченным жителям Веселоярска, чтобы прислушиваться к тому, что там доносится из-за тумана. Кто первым прислушался, и от кого распространился слух по всему Веселоярску, и кто взбудоражил все село и собрал возле чайной чуть ли не всех свободных от работы его жителей, теперь уже установить не удастся даже прославленным авторам детективных романов. Было - и нет. Но что все началось с Пшоня - это истина неопровержимая. Потому что именно Пшонь подавал эти звуки, крики из-за тумана, именно он находился между небом и землей, оказавшись там под действием сил загадочных и непостижимых. Проснулся он на рассвете, пошевелился, попробовал одной рукой, попробовал другой, и, как говорил один наш поэт, с перепугу у Пшоня "на лбу заискрилась рапа": он висел между небом и землей. Точнее говоря, не висел, а лежал в чем-то круглом, как гнездо (там даже ветками было вымощено, будто у аистов), ноги торчали вверх с одной стороны, голова с другой, а острый зад провалился в проклятое гнездо и ощущал там каждую палочку и каждый сучок. При всей своей пакостной природе, Пшонь все же принадлежал к той людской разновидности, которая в науке очерчивается термином homo sapiens, потому что каким-то соображением все же располагал, вот и попытался вспомнить, что и как с ним было, начиная со вчерашнего дня. Шофер, привезший его когда-то со свиньей в Веселоярск, пригласил в чайную на свою свадьбу. Почему бы и не пойти, чтобы увидеть, какого благосостояния достигли веселоярцы, а потом сообщить, кому следует, чтобы разобрались, откуда все это у них взялось. Далее Пшонь уже ничего и не помнил: дорвавшись до дармовщины, он без конца наливал и наливал себе сам... И вот теперь это гнездо. Что за гнездо? Что за шутки? Хотят сбить его с панталыку? Сначала отгрызли кусок его исторической фамилии, теперь эта дикая шутка с гнездом. Может, кто-то надеется, что он, то есть Пшонь, заколеблется, пошатнется и спрячется в кусты? Не на того напали! Пшонь, разумеется, никогда не читал Гегеля и ни сном ни духом не ведал, что "шутка должна заключать в себе нечто такое, что может на миг обмануть; поэтому, когда иллюзия растворяется в ничто, душа снова оглядывается назад, чтобы еще раз испытать ее (иллюзию), таким образом, через быстро изменяемое напряжение торопится то туда, то сюда, отчего и происходит колебание". Но, дорогие товарищи, не надо знать Гегеля, чтобы лихорадочно ощупывать то место, где ты оказался на рассвете над туманом после дармовой выпивки с малознакомыми людьми, перед тем изрядно насолив им своим ядовитым пером доносчика. Так вот, Пшонь "через быстро изменяемое напряжение", чихая, кашляя, бранясь, лихорадочно шарил руками вокруг себя и под собой, пока не убедился, что сидит в том самом старом колесе от "Беларуси", которое было вознесено веселоярскими механизаторами на высоченный бетонный столб возле чайной, а потом описано им же самим, Пшонем, в его очередной анонимке. Пшонь должен был остолбенеть от удивления и возмущения, сделав это открытие, но как тут остолбенеешь, когда ты лежишь, задрав ноги, в гнезде из тракторного колеса на высоте не менее пятнадцати метров над землей? Поэтому Пшонь прибег к занятию совершенно естественному для такого мерзкого человека: начал браниться, угрожать, вопить. Именно этот крик и собрал вокруг столба с гнездом (и с Пшонем в гнезде, напомним) веселоярцев, которые сначала только слушали, а потом уже имели возможность и увидеть, а затем и подивиться неистовости Пшоня. Ведь и в самом деле: зачем было поднимать шум? Ну положили тебя в гнездо, ну поспал и проспался, и что из этого? Лежи себе, как у тещи на перинах, и благодари судьбу, что над тобой солнце светит, а вокруг люди спокойные и доброжелательные. Вон греческий схимник Симеон полторы тысячи лет назад залез на столб в сорок локтей вышиной и простоял на нем целых сорок семь лет - и ни маковой росинки во рту, ни звука, никаких жалоб, никаких угроз. Или наш писатель двенадцатого столетия Кирилл Туровский добровольно залез на столб и просидел там до самой смерти - и тоже ничего. Или столпник Никита Переяславский, которого со столба ни сманить, ни стащить не смогли до тех пор, пока в 1186 году не убили, чтобы не раздражал людей своим глупым подвижничеством, разве не может он быть образцом выдержки и упорного спокойствия? Но Пшонь не знал не только Гегеля, но и нашей истории. Что ему история и что он - истории? Единственное, что могло его объединять хотя бы в какой-то мере с давними-предавними столпниками, это разве лишь слово "столп", которое по-гречески читается: "стилитас", очень напоминая привычное нам слово "стилист". Слово это чаще всего применяется к писателям, к анонимкам Пшоня вряд ли оно применимо. Что же касается его ругани, доносившейся из гнезда, то она в самом деле могла бы войти во все учебники злодейской стилистики, и тут автор, к сожалению, умолкает, будучи не в состоянии привести хотя бы один пример из злословии Пшоня, памятуя, что над ним (автором) возвышается целый сонм литературно-критических скоромников. Но автор, заботясь о своих будущих критиках, хочет прийти им на помощь если не в раскрытии словесных структур, которые извергал Пшонь, сидя в гнезде возле веселоярской чайной, то, по крайней мере, в деле классификации этого литературного персонажа. К какой разновидности литературных героев отнести Пшоня? К комическим? Но еще Гегель сказал: "Вообще невозможно внешне привязать насмешку к тому, что не имеет насмешки над самим собою..." Пшонь никогда не знал, что такое смех, зубы он ощеривал только для угрозы, как тигр в клетке, если бы ему предложили не то что станцевать, а лишь посмотреть на шутливый народный танец, он немедленно состряпал бы анонимку о том, что танцовщицы непристойно подбрасывают ноги и двигают бедрами. Тогда что же, может, это трагический герой? Но для этого Пшонь был существом слишком незначительным. Известно, что во всех классических трагедиях герои в конце концов пронзали себя мечами, шпагами, кинжалами и другим холодным оружием. Если бы кто-нибудь предложил Пшоню зарезаться (исходя из его полнейшей ненужности для жизни и для людей), он немедленно настрочил бы анонимку о том, что этим ножом резали селедку, поступающую в сельмаг с перебоями. Ну и так далее... Поэтому Пшонь, подсознательно ощущая, что он не может быть героем ни трагическим, ни комическим, пробует быть зловещим, не учитывая того простого обстоятельства, что украинский народ на протяжении многих веков расправлялся со всем зловещим при помощи испытаннейшего оружия: смеха, хохота, презрения и забвения. Пшонь торчал в гнезде, боялся пошевелиться, рычал и скрежетал: - Безобразие! А эхо в осеннем тумане над степью и над садами Веселоярска насмешливо повторяло: ...азия ...азия ...азия... - Я вам покажу! - скрежетал зубами Пшонь. ...кажу-жу-жу! - издевалось над ним эхо. - Вы у меня запрыгаете! - обещал он в лютом бессилии. ...гаете-гаете-гаете! - смеялось все вокруг. Как видим, у автора не получилось стройной теории новейшей мификологии. От Адама до Пегаса, от поэтов до стилистов, смешалось грешное с праведным, перепуталось. Понятие "рай" теперь не зависит ни от каких высших сил, и кому жить в этом раю, определяют тоже не высшие силы, а те, кто его построил. Гриша Левенец не пошел смотреть на публичное осмеяние клеветника и анонимщика. Если бы он не занимал высокую выборную должность, то непременно оказался бы под тем гнездом на столбе и покричал бы новейшему "стилисту": - Так что? По всему району поползли слухи и трудовые массы всколыхнулись и возмутились? А ну-ка всколыхнись в своем гнезде! Теперь тебе не помогут, как говорил наш великий философ Сковорода, никакие словесные вывертасы!* ______________ * Выкрутасы, увертки, выверты. Гай-гай! Гриша, как ему ни хотелось оказаться сегодня среди веселоярцев и вдоволь посмеяться над пасквилянтом и клеветником Пшонем, вынужден был сидеть на своем служебном месте, успокаиваемый разве лишь многомудрой Ганной Афанасьевной, которая напоминала ему, что в истории еще и не такое бывало. Нужно ли объяснять читателям, что дерзкий замысел водрузить Пшоня в искусственно сооруженное гнездо принадлежал именно Грише Левенцу и что именно он попросил об этом Давидку Самуся. Давидка, несмотря на свою занятость переименованием своей неверной Мирославы, мобилизовал братву, то есть своих знакомых электротехников, а уж те, как говорится, воплотили идею в жизнь. Собственно говоря, Гриша, хотя и не присутствовал на месте происшествия, держал руку на пульсе, он отрежиссировал все события, сделал это незаметно, но точно и, так сказать, изысканно. Когда под столбом, на котором сидел Пшонь, собрались все веселоярцы, которые могли в тот момент собраться там, и когда Пшоневы проклятья, угрозы и выкрики достигли, как выражаются астрономы, апогея, внезапно, будто древнегреческий бог, из машины появился участковый милиционер Белоцерковец, свистнул (к сожалению, не в роговой, по которому так тужит дед Утюжок, а в металлический свисток) и объявил: - Сквернословить воспрещается! А следом за этим прибыла машина электротехников, той братвы, о которой говорил Давидка Самусь Левенцу, подъехала под столб, раз-два - и железное гнездо поползло вверх к тому искусственно созданному веселоярскими механизаторами (для аистов, для аистов, для защиты природы!) гнезду, где неистовствовал Пшонь. А снизу подавали голоса веселоярцы, которые уже (слухи разносятся без крыльев!) знали, что за цаца этот Пшонь и сколько бед накликал он на их село. - Гей-гей! - покрикивали веселоярцы. - Держись за небо, а то упадешь! - Не кричи, а то лопнешь! - Не будет от тебя ни слуха ни духа! Пшонь неистовствовал, а людям внизу становилось еще веселее. Он пугал, а им было не страшно. Он угрожал, а им было смешно. Он пузырился, а веселоярцам было противно на него смотреть. Он ругался, как древний грек перед своими рабами. За рулем машины с механическим гнездом сидел Давидка Самусь. Привез эту чуму в Веселоярск, теперь вывози ее отсюда. Он осторожненько причалил к насесту Пшоня, слегка потряс резиновое колесо, в котором торчал анонимщик, словно бы приглашая: слазь! Пшонь взглянул вниз, протянул длинную ногу к верхней металлической скобе, чтобы попытаться слезть вниз, но скобу Давидка предусмотрительно намылил, и нога Пшоня беспомощно задергалась в воздухе. - Безобразие! - взвизгнул Пшонь. - Где руководство? Я требую на переговоры! - Цепляйся за мое гнездо - и айда! - крикнул Давидка. - Какие тебе еще переговоры! - Выметайся отсюда! - поддержали Давидку веселоярцы. - Чтобы и духу не было! - Улепетывай! Давидка дернул машину, и Пшонь, испугавшись, что так и останется на своем столбе для осмеяния веселоярцев, поскорее уцепился за металлическое гнездо, присел в нем и словно бы затих на какое-то время, но, заметив, что его увозят прочь из села, снова начал кричать. От чайной до Шпилей, за которыми, собственно, заканчивался Веселоярск, скрываясь с глаз, было около двух километров. Давидка вез Пшоня эти два километра медленно, будто на похоронах, и всю дорогу Пшонь разъяренно кричал, брыкался, визжал, проклинал, скрежетал зубами, подскакивал, брызгал слюной. Наконец он понял, что возврата уже не будет, и решил вспомнить о своих правах на личную собственность. - Где мои вещи? - закричал он. - В кузове твои вещи, - спокойно сообщил из кабины Давидка, лихо орудуя рулем. - А моя панамка? - Вот и твоя панамка! - И Давидка подбросил панамку Пшоня, проследив, чтобы она тоже упала в кузов. Вот так и произошло изгнание из рая человека негодного и враждебного, и был он, как писали когда-то наши летописцы, "ужасен и трепетен", но нам это теперь уже все равно... СМЕХ И РАДОСТЬ Веселоярцы демонстрировали сто восемьдесят разновидностей смеха. Как говорил еще гениальный автор "Слова о полку Игореве", "страны рады, грады веселы". Было от чего радоваться и веселиться! Что же касается нашего героя Григория Левенца, то у него радость была двойная. Во-первых, он, хотя и очистил веселоярский рай от позорного порождения ехидны, все же понимал, что применил для этого способ далекий от конституционного, потому написал заявление с просьбой отпустить его на комбайн, возвратив на должность председателя сельсовета многомудрого Свиридона Карповича. Во-вторых, у него была незапланированная встреча с собственной женой Дашунькой Порубай, которая заскочила к нему по дороге с одной фермы на другую лишь для того, чтобы спросить: - Как бы ты посмотрел на то, чтобы я подарила миру еще одного Левенца? Ах, если бы Гриша знал наизусть "Слово о полку"! Тогда бы он воскликнул: "Что ми шумить, что ми звенить далече перед зорею?" Но и не умея цитировать прославленные произведения нашей литературы, он схватил Дашуньку в такие крепкие объятия, что каждый, кто бы это увидел, воскликнул бы вслед за нашим великим предком: "Страны рады, грады веселы". Киев, 1984