ыкрасть Шалого и продать его душманам!.. Мне хотелось крикнуть во все горло им - этим верам, что я знаю их замысел и пожалуюсь отцу, что Шалый принадлежит мне и что я ни за что в мире не расстанусь с моим сокровищем. Но я одумалась: ведь он не называл Шалого. Может быть, речь идет о другой лошади, которую хочет продать бабушка и поручила это дело Абреку?.. Но почему тогда Абреку жаль княжну?.. Я путалась в моих мыслях, не допуская, однако, чтобы мой любимец Абрек мог быть предателем. Абрек, охотно выучивший меня джигитовке и лихой езде, Абрек, холивший моего коня, не мог быть вором!.. И успокоившись на этой мысли, я уснула. На утренней заре следующего дня мы въехали в Гори. Отец, бабушка, старая Барбале, Михако и хорошенькая Родам встретили нас, довольные нашим возвращением. Я и Юлико наперерыв рассказывали им впечатления по ездки. От глаз старших не укрылись новые отношения мои к Юлико. Молчаливая, восторженная покорность с его стороны и покровительственное дружелюбие с моей не могли не удивить домашних. - Спасибо, девочка, - поймав меня за руку, сказал отец и поцеловал особенно продолжительно и нежно. Я поняла, что он благодарит меня за Юлико, и вся вспыхнула от удовольствия. О ночном разговоре Абрека с татарами я промолчала и только, на всякий случай, решила удвоить мой надзор над моим конем и подозрительным конюхом. Глава VII Таинственные огоньки. Башня смерти. - Нина, Нина, подите сюда! Я стояла у розового куста, когда услышала зов моего пажа - Юлико. Стоял вечер - чудесный, ароматный, на которые так щедр благодатный климат Грузии. Было одиннадцать часов; мы уже собирались спать и на минутку вышли подышать ночной прохладой. - Да идите же сюда, Нина! - звал меня мой двоюродный брат. Он стоял на самом краю обрыва и пристально взглядывал по направлению развалин старой крепости. - Скорее! Скорее! В один прыжок я очутилась подле Юлико и взглянула туда, куда он указывал рукою. Я увидела действительно что-то странное, из ряда вон выходящее. В одной из башенок давно позабытых, поросших мхом и дикой травою развалин, мелькал огонек. Он то гас, то опять светился неровным желтым пламенем, точно светляк, спрятанный в траве. В первую минуту я испугалась. "Убежим!" - хотелось мне крикнуть моему двоюродному брату. Но вспомнив, что я королева, а королевы должны быть храбрыми, по крайней мере в присутствии своих пажей, я сдержалась. Да и мой страх начинал проходить и мало-помалу заменяться жгучим любопытством. - Юлико, - спросила я моего пажа, - как ты думаешь, что бы это могло быть? - Я думаю, что это злые духи, - без запинки отвечал мальчик. Я видела, что он весь дрожал, как в лихорадке. - Какой же ты трус! - откровенно заметила я и добавила уверенно: - Огонек светится из Башни смерти. - Башни смерти? Почему эта башня называется Башнею смерти? - со страхом в голосе спросил он. Тогда, присев на краю обрыва и не спуская глаз с таинственного огонька, я передала ему следующую историю, которую рассказывала мне Барбалэ. "Давно-давно, когда мусульмане бросились в Гори и предприняли ужаснейшую резню в его улицах, несколько христианских девушек-грузинок заперлись в крепости в одной из башен. Храбрая и предприимчивая грузинка Тамара Бербуджи вошла последней в башню и остановилась у закрытой двери с острым кинжалом в руках. Дверь была очень узка и могла пропустить только по одному турку. Через несколько времени девушки услышали, что их осаждают. Дверь задрожала под ударами турецких ятаганов. - Сдавайтесь! - кричали им враги. Но Тамара объяснила полумертвым от страха девушкам, что смерть лучше плена, и, когда дверь уступила напору турецкого оружия, она вонзила свой кинжал в первого ворвавшегося воина. Враги перерезали всех девушек своими кривыми саблями, Тамару они заживо схоронили в башне. До самой смерти слышался ее голос из заточения; своими песнями она прощалась с родиной и жизнью"... - Значит, этот огонек ее душа, не нашедшая могильного покоя! - с суеверным ужасом решил Юлико и, дико вскрикнув от страха, пустился к дому. В тот же миг огонек в башне потух... Вечером, ложась спать, я долго расспрашивала Барбалэ о юной грузинке, умершей в башне. Мое детское любопытство, моя любовь к таинственному были затронуты необычайным явлением. Однако я ничего не сказала Барбалэ о таинственных огоньках в башне и решила хорошенько проследить за ними. В эту ночь мне плохо спалось... Мне снились какие-то страшные лица в фесках и с кривыми ятаганами в руках. Мне слышались и дикие крики, и стоны, и голос, нежный, как волшебная свирель, голос девушки, заточенной на смерть... Несколько вечеров подряд я отправлялась к обрыву в сопровождении моего пажа, которому строго-настрого запретила говорить о появлении света в Башне смерти. Мы садились на краю обрыва и, свесив ноги над бегущей далеко внизу, потемневшей в вечернем сумраке Курой, предавались созерцанию. Случалось, что огонек потухал или переходил с места на место, и мы с ужасом переглядывались с Юлико, но все-таки не уходили с нашего поста. Любопытство мое было разожжено. Начитавшись средневековых рассказов, которыми изобиловали шкафы моего отца, я жаждала постоянно чего-то фантастического, чудесного. Теперь же благодаря таинственному огоньку мой по-детски пытливый ум нашел себе пищу. - Юлико, - говорила я ему шепотом, - как ты думаешь: бродит там умершая девушка? И встретив его глаза, расширенные ужасом, я добавила, охваченная каким-то жгучим, но почти приятным ощущением страха: - Да, да, бродит и просит могилы. - Не говорите так, мне страшно, - молил меня Юлико чуть не плача. - А вдруг она выйдет оттуда, - продолжала я пугать его, чувствуя сама, как трепет ужаса пронизывает меня всю, - вдруг она перейдет обрыв и утащит нас за собою? Это было уже слишком. Храбрый паж, забывая об охране королевы, с ревом понесся к дому по каштановой аллее, а за ним, как на крыльях, понеслась и сама королева, испытывая скорее чувство сладкого и острого волнения, нежели испуга... - Юлико! - сказала я ему как-то, сидя на том же неизменном обрыве и не сводя глаз с таинственно мерцающего огонька, - ты меня очень любишь? Он посмотрел на меня глазами, в которых было столько преданности, что я не могла ему не поверить. - Больше Дато? - добавила я только. - Больше, Нина! - И сделаешь для меня все, что я ни прикажу? - Все, Нина, приказывайте! Ведь вы моя королева. - Хорошо, Юлико, ты добрый товарищ, - и я несколько покровительственно погладила его белокурые локоны. - Так вот завтра в эту пору мы пойдем в Башню смерти. Он вскинул на меня глаза, в которых отражался ужас, и задрожал как осиновый лист. - Нет, ни за что, это невозможно! - вырвалось у него. - Но ведь я буду с тобою! - Нет, ни за что! - повторил он. Я смерила его презрительным взглядом. - Князь Юлико! - гордо отчеканила я. - Отныне вы не будете моим пажом. Он заплакал, а я, не оглядываясь, пошла к дому. Не знаю, как мне пришло в голову идти узнавать, что делается в Башне смерти, но раз эта мысль вонзилась в мой мозг, отделаться от нее я уже не могла. Но мне было страшно идти туда одной, и я предложила разделить мой подвиг Юлико. Он отступил, как малодушный трус. Тогда я решила отправиться одна и даже обрадовалась этому, соображая, что вся слава этого "подвига" достанется в таком случае мне одной. В моих мыслях я уже слышала, как грузинские девушки спрашивают своих подруг: "Которая это - Нина Джаваха?" - и как те отвечают: "Да та бесстрашная, которая ходила в Башню смерти". - Или: "Кто эта девочка?" - "Как, вы не знаете? Ведь это - бесстрашная княжна Джаваха, ходившая одна ночью в таинственную башню!" И произнося мысленно эти фразы, я замирала от восторга удовлетворенной гордости и тщеславия. К Юлико я уже не чувствовала больше прежнего сожаления и симпатии. Он оказывался жалким трусом в моих глазах. Я перестала даже играть с ним в войну и рыцарей, как делала это вскоре по приезде из аула дедушки. Но заниматься много мыслью о Юлико я не могла. В моей душе созрело решение посетить Башню смерти во что бы то ни стало, и я вся отдалась моим мечтам. И вот страшная минута настала. Как-то вечером, простясь с отцом и бабушкой, чтобы идти спать, я, вместо того чтобы отправиться в мою комнату, свернула в каштановую аллею и одним духом домчалась до обрыва. Спуститься сквозь колючий кустарник к самому берегу Куры и, пробежав мост, подняться по скользким ступеням, поросшим мхом, к руинам крепости было делом нескольких минут. Сначала издали, потом все ближе и ближе, точно путеводной звездой, мелькал мне приветливо огонек в самом отдаленном углу крепости. То была Башня смерти... Я лезла к ней по ее каменистым уступам и странное дело! - почти не испытывала страха. Когда передо мною зачернели в сумерках наступающей ночи высокие, полуразрушенные местами стены, я оглянулась назад. Наш дом покоился сном на том берегу Куры, точно узник, плененный мохнатыми стражниками-чинарами. Нигде не видно было света. Только в кабинете отца горела лампа. "Если я крикну - там меня не услышат", - мелькнуло в моей голове, и на минуту мне сделалось так жутко, что захотелось повернуть назад. Однако любопытство и любовь к таинственному превозмогли чувство страха, и через минуту я уже храбро пробиралась по узким переулкам крепости к самому ее отдаленному пункту, откуда приветливо мигал огонек. Вот она - высокая, круглая башенка. Она как-то разом выросла передо мною. Я тихонько толкнула дверь и стала подниматься по шатким ступеням. Я шла бесшумно, чуть касаясь пятками земли и испуганно прислушиваясь к малейшему шороху. И вот я у цели. Прямо передо мною дверь, сквозь трещину которой проникала узкая полоса света. Осторожно прижавшись к сырой и скользкой от моха и плесени стене, я приложила глаз к дверям щели и чуть не вскрикнула во весь голос. Вместо мертвой девушки, вместо призрака горийской красавицы я увидела трех сидевших на полу горцев, которые при свете ручного фонаря рассматривали куски каких-то тканей. Они говорили тихим шепотом. Двоих из них я разглядела. У них были бородатые лица и рваные осетинские одежды. Третий сидел ко мне спиной и перебирал в руках крупные зерна великолепного жемчужного ожерелья. Тут же рядом лежали богатые, золотом расшитые седла, драгоценные уздечки и нарядные, камнями осыпанные дагестанские кинжалы. - Так не уступишь больше за штучку? - спросил один из сидящих того, который был ко мне спиною. - Ни одного тумана. - А лошадь? - Лошадь будет завтра. - Ну, делать нечего, получай десять туманов, и айда! И, говоря это, черноусый горец передал товарищу несколько золотых монет, ярко блеснувших при свете фонаря. Голос говорившего показался мне знакомым. В ту же минуту третий горец вскочил на ноги и повернулся лицом к двери. Вмиг узнала я его. Это был Абрек. Этого я не ожидала!.. Предо мною совершалась неслыханно дерзкая мошенническая сделка. Очевидно, это были душманы, горные разбойники, не брезгавшие и простыми кражами. Абрек, без сомнения, играл между ними не последнюю роль. Он поставлял им краденые вещи и продавал их в этой комнатке Башни смерти, чудесно укрытой от любопытных глаз. Все эти соображения вихрем пронеслись в моей пылавшей голове. - Слушай, юноша, - произнес в эту минуту другой татарин с седой головою, - завтра последний срок, если не доставишь коня - берегись... Гоги не в раю Магомета, и мой кинжал достанет до тебя. - Слушай, старик: слово правоверного так же непоколебимо, как и закон Аллаха. Берегись оскорблять меня. Ведь и мой тюфенк (винтовка) бьет без промаха. И обменявшись этим запасом любезностей, они направились к выходу. Дверь скрипнула. Фонарь потух. Я прижалась к стене, боясь быть замеченной. Когда они прошли мимо меня - я стала ощупью впотьмах слезать с лестницы. У нижней двери я помедлила. Три фигуры неслышно скользнули по крепостной площади, носившей следы запустения более, чем другие места в этом мертвом царстве. Двое из горцев исчезли за стеною с той стороны, где крепость примыкает к горам, третий, в котором было не трудно узнать Абрека, направился к мосту. Я догнала его только у обрыва, куда он вскарабкался с ловкостью кошки, и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, схватила его за рукав бешмета. - Абрек, я все знаю! - сказала я. Он вздрогнул от неожиданности и схватился за рукоятку кинжала. Потом, узнав во мне дочь своего господина, он опустил руку и спросил немного дрожащим голосом: - Что угодно княжне? - Я все знаю, - повторила я глухо, - слышишь ты это? Я была в Башне смерти и видела краденые вещи и слышала уговор увести одну из лошадей моего отца. Завтра же весь дом узнает обо всем. Это так же верно, как я ношу имя княжны Нины Джаваха... Абрек вскинул на меня глаза, в которых сквозил целый ад злобы, бессильной злобы и гнева, но сдержался и проговорил возможно спокойнее: - Не было случая, чтобы мужчина и горец побоялся угроз грузинской девочки! - Однако эти угрозы сбудутся, Абрек: завтра же я буду говорить с отцом. - О чем? - дерзко спросил он меня, нервно пощипывая рукав бешмета. - Обо всем, что слышала и видела и сегодня и в ту ночь в горах, когда ты уговаривался с этими же душманами. - Тебе не поверят, - дерзко засмеялся горец, - госпожа княгиня знает Абрека, знает, что Абрек верный нукер, и не выдаст его полиции по глупой выдумке ребенка. - Ну, посмотрим! - угрожающе проговорила я. Вероятно, по моему тону горец понял, что я не шучу, потому что круто переменил тон речи. - Княжна, - начал он вкрадчиво, - зачем ссоришься с Абреком? Или забыла, как Абрек ухаживал за твоим Шалым? как учил тебя джигитовке?.. А теперь я узнал в горах такие места, такие!.. - и он даже прищелкнул языком и сверкнул своими восточными глазами. - Лань, газель не проберется, а мы проскочим! Трава - изумруд, потоки из серебра... туры бродят... А сверху орлы... Хочешь, завтра поскачем? Хочешь? - и он заглядывал мне в глаза и вкладывал необычайную нежность в нотки своего грубого голоса. - Нет, нет! - твердила я, затыкая уши, чтобы помимо воли не соблазниться его речами, - я не поеду с тобой никуда больше. Ты душман, разбойник, и завтра же я все расскажу отцу... - А-а! - дико, по-азиатски взвизгнул он, - берегись, княжна! Плохи шутки с Абреком. Так отомстит Абрек, что всколыхнутся горы и застынут реки. Берегись! - и еще раз гикнув, он скрылся в кустах. Я стояла ошеломленная, взволнованная, не зная, что предпринять, на что решиться... Глава VIII Обличительница Утром я была разбужена отчаянными криками и суматохой в доме. Я плохо спала эту ночь. Меня преследовали страшные сновидения, и только на заре я забылась... Разбуженная криками и шумом, еще вся под влиянием вчерашних ужасов, я не могла долго понять - сплю я или нет. Но крики делались все громче и яснее. В них выделялся голос старой княгини, пронзительный и резкий, каким я привыкла его слышать в минуту гнева. - Вай-ме, - кричала бабушка, - украли мое старинное драгоценное ожерелье! Вай-ме! его украли из-под замка, и кольца, и серьги - все украли. Вчера еще они были в шкатулке. Мы с Родам перебирали их. А сегодня их нет! Украли! вай-ме, украли! Я быстро оделась... Выйдя из моей комнаты, я столкнулась с отцом. - Покража в доме. Какая гадость! - сказал он и по обыкновению передернул плечами. Потом он прошел в кабинет, и я слышала, как он отдавал приказание Михако немедленно скакать в Гори и дать знать полиции обо всем случившемся. Прибежала Родам и с плачем упала в ноги отцу. - Батоно-князь! - кричала она, вся извиваясь в судорожных рыданьях, - я хранила бриллианты княгини, я и моя тетка, старая Анна. Нас обвиняют в воровстве и посадят в тюрьму. Батоно-князь! я не крала, я не виновата, клянусь св. Ниной - просветительницей Грузии! Да, она не крала. Это видно было по ее прекрасным глазам, честным и ясным, как у ребенка. Она не могла, хорошенькая Родам, украсть бриллианты моей бабушки. Ни она, ни Анна... Но кто же вор в таком случае? И вдруг острая, как кинжал, мысль прорезала мой мозг: "Вор - Абрек!" Да, да, вор - Абрек! В этом не было сомнения. Он украл бриллианты бабушки. Я видела драгоценные нити жемчуга и камней в Башне смерти. Я присутствовала при его позорном торге. И быстро обняв плачущую Родам, я воскликнула: - Утри свои слезы! Я знаю и назову вора... Папа, папа, вели созвать людей в залу, только скорее, скорее, ради Бога. - Что с тобой, Нина? - удивился моему возбуждению отец. Но я вся горела от нетерпения. С моих губ срывались бессвязные рассказы о Башне смерти, о драгоценностях, о двух душманах и Абреке-предателе, но все так скоро и непонятно, точно в бреду. - Иди, Родам, прикажи всем людям собраться в зале, - приказал отец. Когда она вышла, он запер дверь за нею. - Ну, Нина-радость, чеми-патара, - ласково произнес он, - расскажи мне все по порядку толково, что случилось? И он усадил меня на колени, как сажал в детстве, и старался успокоить меня насколько мог. Я в какие-нибудь пять минут поведала ему все, захлебываясь и торопясь от волнения. - И ты уверена, что это тебе не приснилось? - спросил отец. - Приснилось? - пылко вырвалось у меня, - приснилось? Но если ты не веришь мне, спроси Юлико, он тоже видел огоньки в башне и следил за ними. - Юлико дурно. Он заболел от испуга. Но если б даже он был здоров, я не обратился бы к нему. Я верю моей девочке больше, чем кому-либо другому. - Спасибо, папа! - ответила я ему и об руку с ним вошла в залу. Там собрались все люди, за исключением Михако, ускакавшего в Гори. Я взглянула на Абрека. Он был белее своего белого бешмета. - Абрек! - смело подошла я к нему. - Ты украл вещи бабушки! Слышишь, я не боюсь твоих угроз и твоего мщения и повторяю тебе, что ты вор! - Княжна шутит, - криво усмехнулся горец и незаметно пододвинулся к двери. Но отец поймал его движение и, схватив за плечо, поставил его прямо перед собою. Лицо отца горело. Глаза метали искры. Я не узнавала моего спокойного, всегда сдержанного отца. В нем проснулся один из тех ужасных порывов гнева, которые делали его неузнаваемым. - Молчать! - прогремел он так, что, казалось, задрожали своды нашего дома, и все присутствующие в страхе переглянулись между собой. - Молчать, говорят тебе! Всякое запирательство только увеличит вину. Куда дел ты фамильные драгоценности княгини? - Я не брал их, батоно-князь. Аллах знает, что не брал. - Ты лжешь, Абрек! - выступила я снова. - Я видела у тебя в башне много драгоценных вещей, но ты все их передал тем двум душманам, и они отнесли все в горы. - Назови мне сейчас же имена твоих сообщников, укажи место, где они скрываются! - снова проговорил отец. - Не знаю, батоно-князь, никаких душманов. Верно, княжне привиделся дурной сон про Абрека. Не верь, батоно, ребенку. Но слова горца, очевидно, истощили последнее терпение отца. Он сорвал со стены нагайку и взмахнул ею. Раздался пронзительный крик. Вслед за этим, прежде чем кто-либо успел опомниться, в руках Абрека что-то блеснуло. Он бросился на отца с поднятым кинжалом, но в ту же минуту сильные руки Брагима схватили его сзади. - Потише, орленок, не доросли еще крылья! - крикнул с недобрым смехом Брагим, закручивая на спине руки Абреку. Тот дрожал с головы до ног, его глаза горели бешенством, багрово-красный рубец - след нагайки - бороздил щеку. В ту же минуту дверь широко распахнулась и полиция, предшествуемая Михако, вошла в зал. При виде вооруженных людей Абрек сделал невероятное усилие и, вырвавшись из сильных рук Брагима, бросился к окну. С быстротой молнии вскочил он на подоконник и, крикнув "айда", спрыгнул вниз, с высоты нескольких саженей прямо в тихо плещущие волны Куры... Это был отчаянно-смелый прыжок, которому мог бы позавидовать любой джигит Кавказа... Я долго не могла забыть стройную фигуру разбойника-горца, стоящую на подоконнике, его дикий взгляд и короткую, полную злобной ненависти фразу: "Еще свидимся - тогда попомните душмана Абрека!" К кому относилась эта угроза - ко мне ли, за то, что я выдала его, или к моему отцу, оскорбившему вольного сына гор ударом нагайки, - я не знаю. Но его взгляд скользнул по нас обоих, и невольно опустились мои глаза, встретив его сверкающие бешеным огнем зрачки, а сердце мое болезненно сжалось предчувствием и страхом. - Исчез мошенник, - сказал отец, подойдя к окну и вперив глаза в пространство. - Отчаянный прыжок, - сказал старый военный пристав, друг отца, - этот негодяй, должно быть, разбился на смерть. - Нет, я уверен, что бездельник остался жив, он ловок, как кошка, - ответил отец и, в несколько приемов разломав свою казацкую нагайку, отшвырнул ее далеко в сторону. - Молодец, барышня, - обратился ко мне пристав. - Не ожидал от вас такой прыти. - Да, она у меня храбрая! - ласково скользнул по мне взглядом отец и потом, с серьезным лицом, взял мою руку и поцеловал ее, как у взрослой. Я была в восторге. Мне казалось, что поцелуй такого героя, такого бесстрашного джигита, каким я считала отца, должен превратить мою нежную детскую руку в сильную и твердую, как у воина. Ликуя и беснуясь, я вихрем помчалась к Юлико - рассказать ему о случившемся. Он лежал бледный, как труп, в своей нарядной постельке и, увидя меня, протянул мне руки. Андро успел его предупредить обо всем, и теперь глаза его выражали неподдельное восхищение перед моим геройством. - О, Нина! - мог только выговорить он, - если у престола Бога есть Ангелы-воители, вы будете между ними! Не могу сказать, чтобы восторженный лепет моего кузена я пропустила мимо ушей. Напротив, я готова была теперь простить ему его вчерашнюю трусость. - Уйди, Андро! - приказала я мальчику. Как только маленький слуга вышел, я рассказала Юлико все, что случилось со мною. - Вы настоящая героиня! - прошептал мой двоюродный брат. - Как жаль, что вы не родились мальчиком! - Это ничего не значит, - спокойно возразила я, и вдруг совершенно безжалостно добавила: - ведь между мальчиками найдется и не одна такая тряпка, как ты. Но когда я увидела, как он беспокойно заметался в своей постельке среди подушек, украшенных тончайшими кружевами и княжескими гербами, я словно спохватилась и сказала: - Успокойся, Юлико, ведь я понимаю, что твоя робость происходит от болезненности, и уверена, что она пройдет с годами. - Да, да, она пройдет, наверное, пройдет, только вы не презирайте меня, Нина. О, я вырасту и буду храбрым. Я пойду в горы, найду Абрека, если он не погиб в реке, и убью его из винтовки дяди. Вы увидите, что я это исполню... Только это будет не скоро! Потом он тихо прибавил: - Как бы мне хотелось, чтобы вы снова возвратили мне звание пажа. Я постараюсь быть храбрым насколько могу! Я посмотрела в его глаза. В них были слезы. Тогда, жалея его, я сказала торжественно: - Князь Юлико! Возвращаю вам звание пажа вашей королевы. И дав ему поцеловать мою руку, я с подобающей важностью вышла из комнаты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Проходили дни, недели - фамильных бриллиантов бабушки так и не нашли, хотя подняли на ноги всю полицию Гори. Не нашли и Абрека, хотя искали его усердно. Он исчез, как исчезает камень, брошенный в воду. Таинственные огоньки, мерцавшие по вечерам в Башне смерти и пленявшие меня своей таинственностью, также исчезли. Там снова воцарилась прежняя тьма... Глава IX Пир. Демон. Подслушанная тайна Наступил июль, пышный и знойный, с ароматом подоспевших плодов и частыми ночными грозами, разрежающими воздух, насыщенный электричеством. В нашем винограднике зрели и наливались изумрудные лозы. Ягоды, наполненные соком, горевшим янтарем на солнце под тонкой пленкой кожицы, манили к себе уже одним своим видом. Приближался день рождения отца, который всегда особенно праздновался у нас в доме. Приехал дедушка Магомет из аула, примчались Бэлла с мужем на своих горных скакунах, и дом огласился веселыми звуками их голосов и смеха. Только двое людей не принимали участия в общем веселье. Бабушка, которая не могла примириться с мыслью о пропаже драгоценностей, и князек Юлико, захваченный недугом, от которого он таял не по дням, а по часам, приводя этим бабушку в новое волнение. Наш дом разделился на две половины: печальную - в апартаментах княгини, которая поминутно заходила в комнату Юлико, надоедая ему вопросами и микстурами, и беспечную - где слышался веселый смех Бэллы, ее пронзительные взвизгивания, которым я вторила с особенным наслаждением, да детски-добродушный хохот Израила. Там были тоска и дума, здесь - беззаботное веселье и смех. Часто к нам присоединялся отец, и тогда нашему веселью не было конца. - Тише! - иногда останавливал он Бэллу, - там больной. - Он выздоровеет, - отвечала она беспечно, - и будет еще джигитовать, вот увидишь! В день рождения отца мы вскочили спозаранку с Бэллой и украсили наш дом венками из каштановых ветвей и лип вперемежку с белыми и пурпуровыми розами. - Как хорошо! - прыгали мы и хлопали в ладоши, любуясь своей работой. Отец, тронутый сюрпризом, расцеловал нас обеих. К обеду ожидали гостей. Бабушка приказала мне надеть белое кисейное платье и собственноручно пригладила мои черные, в беспорядке разбросанные вдоль спины, косы. - Разве так не лучше, девочка? - спросила она и подвела меня к зеркалу. Я заметила, что с некоторых пор бабушка относилась много ласковее и добрее ко мне. Я заглянула в зеркало и ахнула. В белом платье, воздушном облаком окутывающем мои худенькие плечи, руки и стан, с туго заплетенными иссиня-черными косами, я страшно походила на мою покойную маму. - Красоточка, джаным, хорошенькая! - бросилась ко мне на шею Бэлла, когда я вышла к моим друзьям. Потом она сорвала с куста розу и воткнула мне ее в косы со словами: - Так будет еще краше. Отец взглянул на меня с грустной улыбкой и сказал: - Совсем большая выросла! совсем большая! - И глупая! правда, папочка, глупая? - приставала я к нему, тормоша его и хохоча, как безумная. - Ну и глупая! - улыбнулся он, и сейчас же лицо его стало снова серьезным. - Надо будет эту зиму начать серьезно учиться, Нина. Тебе одиннадцать лет. Я заявила ему, что я отлично читаю по-русски и по-французски, знаю историю и географию, словом, учительница довольна мною, и мое время еще не ушло. - Ведь Бэлла не ученая, а как она счастлива, - добавила я серьезно, тоном взрослой. - Бэлла дикарка, она выросла в горах и всю жизнь проживет так, - сказал отец и стал подробно объяснять мне разницу между мной и Бэллой. Но в этот день я была не менее дикая, нежели она, - я и хохотала и визжала, как безумная, бегая с нею от преследовавшего нас Израила. Я вполне оправдывала название "дели акыз"*, данное мне горийскими татарчатами. ______________ * Сумасшедшая девчонка. Отец, куря папиросу, сидел на террасе в ожидании гостей. Вдруг он неожиданно вздрогнул. Послышался шум колес, и к нашему дому подъехал небольшой шарабанчик, в котором сидели две дамы: одна пожилая, другая молоденькая в белом платье - нежное белокурое создание с мечтательными глазами и тоненькой, как стебель, талией. Она легко выпрыгнула из шарабана и, ловко подобрав шлейф своего нарядного шелкового платья, пошла навстречу отцу. Он подал ей руку и поманил меня. - Вот, баронесса, моя дочь Нина. Прошу любить и жаловать. Потом он помог пожилой женщине с величественной осанкой выйти из экипажа и тоже представил меня ей: - Моя дочь Нина. Я не знала, что делать, и смотрела на них обеих с любопытством маленького зверька. - Какая прелестная девочка, - проговорила молодая дама в белом и, нагнувшись ко мне, поцеловала меня в щеку. Губы у нее были мягкие, розовые, и от всей ее фигурки, эфирной и хрупкой, пахло очень нежными и очень приятными духами. - Будем друзьями! - проговорила она мне и ласково еще раз улыбнулась. - У-у! какая красавица! - прошептала Бэлла, когда молодая дама в белом скрылась в доме вместе со своей старой спутницею и отцом, - лучше нас с тобою, правда, Израил? Но Израил не согласился с нею. Лучше Бэллы, по его мнению, никого не было на свете. Она погрозила ему пальцем, и снова мы пустились бегать и визжать, забыв о прибывших гостях. Хотя отец мой много лет состоял на службе русского царя и в нашем доме все было на русскую ногу, но по торжественным семейным праздникам у нас невольно возвращались к старым грузинским обычаям. Неизменный обед с выбором тулунгуши*, бочки вина, поставленные под чинарами, шумные тосты, порою сазандары, нанятые на время пира, удалая джигитовка, стрельба из ружей и, наконец, милая родная лезгинка под стон зурны и жалобные струны чиунгури - все это сопровождало каждое семейное торжество. В этот день праздник обещал быть особенно интересным. ______________ * Распорядитель пира. Из полка ожидались товарищи отца с их женами и другие гости. Мне было как-то неловко: по свойственной мне дикости, я не любила общества, и вот почему Бэлле много надо было труда, чтобы уговорить меня выйти к столу, приготовленному на вольном воздухе в тени вековых лип и густолиственных чинар. Когда мы вышли к гостям, все уже были в сборе. Бабушка торжественно восседала на почетном месте в конце стола; против нее, на другом конце стола, поместился избранный тулунгуши - в лице дедушки Магомета. Справа от бабушки сидела баронесса, а подле нее молодая дама в белом, около которой поместился мой отец. Появление Бэллы и Израила в богатых туземных нарядах, блещущих красками и серебром, произвело легкое смятение между гостями. Их встретили шепотом одобрения. Дедушка Магомет не мог не порадоваться тому приему, который сделали его детям. - Какая чудесная пара! - слышалось кругом на татарском, русском и грузинском языке. И Бэлла принимала все эти похвалы как должную дань. Она скоро привыкла к своей новой роли, эта маленькая княгиня! Анна, Барбале и Родам разносили куски жареной баранины и дичи, а Михако, Андро и Брагим разливали вино по кувшинам и обносили ими гостей, причем Михако не упускал случая подшутить над старым мусульманином, которому вино было запрещено Кораном. Я сидела между Бэллой и молоденьким казачьим хорунжием, подчиненным отца, который весь обед смешил нас, забавляя самыми невероятными рассказами. Мы так и покатывались со смеху, слушая его. Бабушка приходила в ужас от моего громкого смеха и делала мне отчаянные знаки успокоиться. Между тем дедушка Магомет поднял заздравный кубок в честь моего отца и стал славить его по старому кавказскому обычаю. Он сравнивал его силу с силой горного орла Дагестана, его смелость - со смелостью ангела-меченосца, его красоту и породу - с красотою горного оленя, царя гор. И мой отец слушал, и все слушали в глубоком молчании маститого старца, видевшего на своем веку много храбрых. Потом, когда он кончил, все подняли бокалы в честь моего отца. Мне было дивно хорошо в эту минуту. Я готова была прыгать и смеяться и целовать деда Магомета за то, что он так хвалит моего умного, доброго, прекрасного папу! После каждого блюда, заедаемого по обыкновению лавашами и чади* или солоноварным вкусным квели, деда поднимался с места и с полной чашей в руке восхвалял того или другого гостя. Вина как верующий магометанин он не пил, и каждый раз передавал свой кубок кому-либо из почетнейших гостей. ______________ * Густая каша кусками вместо хлеба. Восхваление присутствующих шло по очереди. После блюда вкусного шашлыка, мастерски приготовленного Барбале, дедушка поднял чашу в честь Бэллы, называя ее княгиней Израил. Он обращался к ней немного напыщенно и важно, точно к совершенно посторонней. Бэлла, потупясь смотрела в тарелку. Я же, прикрыв лицо концом скатерти, еле сдерживалась, чтобы не фыркнуть на весь стол. Верно глаза мои красноречиво смеялись, потому что бабушка не менее красноречиво погрозила мне пальцем через весь стол. Очередь дошла, наконец, до меня. Дедушка поднялся еще раз с полной чашей вкусной сладковатой влаги и, вперив в меня любящий, ласковый взгляд, произнес торжественно и нежно: - Много на небе Аллаха восходящих вечерних звезд, но они не сравнятся с золотым солнцем. Много в Дагестанских аулах чернооких дочерей, но красота их потускнеет при появлении грузинской девушки. Немного лет осталось им красоваться! Она придет и - улыбнется восточное небо. Черные звезды - глаза ее. Пышные розы - ее щечки. Темная ночь - кудри ее. Хвала дочери храброго князя! Хвала маленькой княжне Нине Джаваха-оглы-Джамата, моей внучке! Дедушка кончил. А я сидела как зачарованная. Ко мне относилось это восхваление, точно к настоящей взрослой девушке. Моя радость не имела предела. Если б не гости, я бы запрыгала, завизжала на весь дом и выкинула что-нибудь такое, за что бы меня наверное выгнала из-за стола строгая бабушка. Но я сдержала себя, степенно встала и не менее степенно поблагодарила милого тулунгуши: - Спасибо на добром слове, дедушка Магомет! И все - и гости, и родные, и мой милый отец не могли не улыбнуться ласковой улыбкой маленькой девочке, игравшей во взрослую. После обеда тот же молоденький хорунжий начал рассказывать, как он приехал на диком горном скакуне, не подпускавшем к себе никого другого. Эта лошадь была его гордостью. Он прозвал ее Демоном за ее отчаянную злую непобедимость. - Удивительный конь! - говорил хорунжий. - Мне привел его в подарок один горец. Он поймал его арканом в ту минуту, когда он со своим диким табуном носился по Долине. Мне стоило много труда объездить и усмирить его. И он стал покорен мне, как своему победителю, но только мне одному и никому больше. Остальных он не подпускает к себе. Два наших офицера чуть было не поплатились жизнью, когда вздумали обуздать моего Демона... - Вздор! - воскликнул мой отец. - Послушай, Врельский, ты позволишь мне попробовать объездить лошадь? - Это безумие, князь, рисковать таким образом, - попробовал уговорить хорунжий. - Прикажи привести коня! - Князь Джаваха, зачем рисковать по-пустому, - пробовал протестовать молодой казак. - Господин хорунжий, повинуйтесь вашему командиру! - притворно-строго приказал отец. - Слушаю-с, господин начальник! - и, сделав по-военному поворот налево кругом, хорунжий пошел исполнять приказание отца. Все гости столпились вокруг последнего. В полку знали Демона - лошадь Врельского, - и действительно никто еще не отваживался проскакать на нем. Все поэтому боялись, что затея моего папы может окончиться печально. Молодая баронесса подняла на отца умоляющие глазки и тихо просила его изменить его решение. Только взоры дедушки Магомета да юных Израила и Бэллы разгорались все ярче и ярче в ожидании отчаянно-смелого поступка отца. К крыльцу подвели Демона. Темно-вороной масти, с дрожащими, красными, точно огнедышащими ноздрями, с черными глазами, сыплющими искры, весь дрожащий с головы до ног, он вполне оправдывал свое название. Два казака-мингрельца еле сдерживали его. Отец смело направился к коню и взял повод. Демон задрожал сильнее. Его карий глаз косился на человека. Весь его вид не предвещал ничего хорошего. Отец встал перед самыми его глазами, и смотрел на него с минуту. Потом неожиданно занес ногу и очутился в седле. Демон захрапел и ударил задними ногами. Мингрельцы выпустили повод и бросились в разные стороны. В ту же секунду конь издал страшное ржание и, сделав отчаянный скачок, сломя голову понесся по круче вниз, в долину. Два вопля потрясли воздух. Один вырвался из моей груди, другой из груди молодой баронессы. - Он убьет его, он убьет его! - шептала она, закрывая глаза, и судорожно билась на груди своей матери. Я не билась и не плакала. Но вся моя жизнь перешла в зрение. Я не спускала глаз со скачущего по долине всадника на беснующемся диком коне, и что-то стонало и ныло внутри меня. "Святая Нина! Пречистая просветительница Грузии! Спаси его! Сохрани его! Возврати мне его целым и невредимым!" - шептали мои побелевшие губы. - Иокши, славно, девчурка! Умеешь быть настоящей джигиткой, - услышала я подле голос дедушки Магомета. Но на этот раз его похвала прошла незамеченной. Я была в ту минуту олицетворением молитвы и страха за моего дорогого, любимого папу. Но вот показалось белое облачко пыли. Вот оно ближе, яснее... Вот уже виден синий с золотым шитьем казачий кафтан отца... Он едет ровным, растяжным галопом... Вот уже можно различить коня и всадника... Еще немного - и он здесь, он рядом! Его лицо бледно и весело, хотя следы утомления видны на нем. Но что сталось с Демоном? Он весь покрыт белой пеной... Его дыхание тяжело и прерывисто. Глаза, гордые глаза непобедимого, дикого скакуна, полны вымученного смирения. Мой смелый отец усмирил его. - Браво, браво, князь Георгий! Молодец, батоно! Смелый, ага! - кричали и русские офицеры и наши дагестанские друзья. - Папа! - могла только выговорить я. Он обнял меня одной рукой, а другую протянул баронессе, словно ожившей при его возвращении. О, как я гордилась им - моим героем отцом!.. А между тем уже из дому неслись звуки чиунгури и зурны, призывающие гостей к лезгинке, начинающей каждый бал в домах Грузии. Им вторил потихоньку военный оркестр, приехавший из Гори к своему командиру. Изредка раздавались выстрелы винтовок: это Михако салютовал отцу. Когда все пошли в дом, я осталась на балконе. Мне так много хотелось сказать папе, я так переволновалась за него и так восхищалась им, что не могла утаить в себе всех моих разнородных ощущений. Но он пошел в дом, предложив руку молодой баронессе и как бы позабыв обо мне. - Маленькая княжна, первую кадриль со мною, - услышала я веселый оклик хорунжия Врельского. - Нет, ступайте, я не хочу танцевать! - произнесла я полупечально, полусердито. - Но ведь папа вернулся здоровым и невредимым, - не отставал офицер, - почему бы и вам не поплясать немножко? Или вы боитесь бабушки? О, это было уже слишком! Я сверкнула глазами в его сторону и твердо произнесла: - О, я не боюсь никого в мире! Но танцевать я не желаю! Он посмотрел с недоумением на маленькую злую девочку и, пожав плечами, присоединился к гостям... Из залы неслись звуки лезгинки. Я видела из моего темного угла, как мелькали алые рукава бешметов: это Бэлла плясала свой национальный танец с князем Израилом. Но я не пошла туда, откуда неслись призывные и веселые звуки чиунгури и звенящие колокольчики бубна. Я осталась на балконе, пытливо вглядываясь в кусты пурпуровых роз, казавшихся совсем черными при бледном сиянии месяца. Вдруг раздался скрип двери, звон шпор, еле уловимый, как дыхание, шелест платья и... все смолкло. На балкон вошла юная баронесса в сопровождении моего отца. Я хотела скрыться, но какое-то жгучее любопытство приковало меня к месту. Баронесса опиралась на руку папы и смотрела в небо. Она казалась еще белее, еще воздушнее при лунном свете. - Итак, вы вручаете мне свою судьбу, - ласковым шепотом произнес отец. - Я верю и сознаю, что не легко вам будет это. Особенно трудно вам будет поладить с Ниной и стать для моей девочки второй матерью. Нина - дикий цветок. Привить его к чужой почве будет трудно. Но с вашим уменьем, с вашей мудрой головкой вы добьетесь ее любви, я в этом уверен. А раз она полюбит, то делается мягкой, как воск. Она добрая девочка. У нее настоящее южное отзывчивое и преданное сердечко. - Зачем вы мне все это говорите, князь... Я уже люблю Нину, как родную дочь. - Спасибо вам за это, Лиза! Я уверен, что моя дочурка полюбит свою новую маму. Я видела ясно, как, говоря это, отец склонился в руке баронессы. - Она уже знает о нашей свадьбе? - помолчав, спросила баронесса. Я не слышала, что ответил на это отец, потому что в ушах моих что-то шумело, звенело и кричало на несколько ладов. Я плохо сознавала: были ли то звуки доносившейся из залы лезгинки, или то билась и клокотала в мозгу разгоряченная кровь... Яркой огненной полосою пронизывала меня мысль: "Мой отец женится, у меня будет новая мама!" Эта мысль показалась мне ужасной, невыносимой... - Нет, нет, я этого не переживу... Я готова была крикнуть: "Я не желаю новой мамы, не желаю иметь мачеху!" Однако у меня хватило мужества скрыть мое волнение пока они не ушли. Но лишь только дверь скрипнула за ними, я с ловкостью кошки бросилась в сад, обежала его кругом, очутилась во дворе и по черному ходу пробралась в самую дальнюю комнату. Сюда смутно долетали звуки военной музыки, сменившей родную чиунгури. Лучи месяца слабо проникали через кисейные занавески окна. В углу стояла тахта. Я бросилась на нее, билась головою о ее подушки, стучала ногами по ее атласным валикам и задыхалась от рыданий. Мне казалось, что произошло что-то особенное, отчего должен рушиться потолок, должны раздвинуться стены... Но ничего этого не случилось... Только близко около меня послышался стон. Я вздрогнула от испуга... Стон повторился... Нет, не стон, а нежный голос, похожий на шелест ветерка: - Нина! Тогда я поняла, что меня звал Юлико, лежавший в соседней комнате. И странное дело, мои страданья как-то разом стихли. Я почувствовала, что там, за стеною, были более сильные страдания, более тяжелые муки, нежели мои. Юлико терпеливо лежал, как и всегда с тех пор, как упал, подкошенный недугом. До него, вероятно, долетали звуки пира и музыки и веселый говор гостей. Но о нем позабыли. Я сама теперь только вспомнила, что еще накануне обещала принести ему фруктов и конфект от обеда. Обещала и... позабыла... Вся красная и смущенная за мою оплошность, перешагнула я порог его комнаты. Лучи месяца серебрили его белокурую головку. Он казался бледнее и меньше среди своих белых подушек, при мерцающем полусвете наступающей ночи. - Тебе хуже, Юлико? - спросила я, на цыпочках приближаясь к нему. - Мне хорошо, - сказал он, - я только хотел вас видеть. - Сейчас я сбегу вниз и принесу тебе орехов и шербета. Хочешь? - Нет, кузина... я не хочу сладкого... а если вы мне принесете кусочек мяса, то буду вам очень, очень благодарен! - Мяса? - удивилась я. - Да... или немного чади! я очень голоден... я целый день не ел сегодня. Мое сердце сжалось от боли. Боже мой, о нем позабыли! Бедный Юлико! Бедный маленький княжич, голодающий на своей роскошной постели, покрытой гербами своего великого рода! О нем позабыли!.. Слезы жалости жгли мне глаза, когда я сбежала вниз, громко крича перепуганной Барбале, чтобы отнесли обед маленькому князю. Когда я вернулась в сопровождении Андро, несшего тарелки с жарким и супом, Юлико казался взволнованным. - Андро, - приказал он своему слуге, - поставь все это и иди... Мне больше ничего не надо. Как только Андро вышел, он схватил мои руки и залепетал тревожно: - Ради Бога, никому не проговоритесь, Нина, ради Бога! А то бабушка рассердится на Родам и Анну, что они забыли накормить меня сегодня, и их, пожалуй, прогонит из дому! Он ли говорил это? Какая перемена случилась с моим двоюродным братом? Он ли это, поминутно жаловавшийся на меня то отцу, то бабушке за мои проделки? Я его просто не узнавала! - Что с тобой, Юлико, - вырвалось у меня, - почему ты стал таким добрым? - Ах, не знаю, - возразил он тоскливо, - но мне хочется быть добрым и прощать всем и любить всех! Когда я лежал голодный сегодня, у меня было так светло на душе. Я чувствовал, что страдаю безвинно и мне было чудно хорошо! Мне казалось временами, что я слышу голос Дато, который хвалит меня! И я был счастлив, очень счастлив, Нина! - А я так очень несчастна, страшно несчастна, Юлико! - вырвалось у меня, и вдруг я разрыдалась совсем по-детски, зажимая глаза кулаками, с воплями и стонами, заглушаемыми подушкой. Я упала на изголовье больного и рыдала так, что, казалось, грудь моя разорвется и вся моя жизнь выльется в этих слезах. Плача, стеная и всхлипывая, я рассказала ему, что папа намерен жениться, но что я не хочу иметь новую маму, что я могу любить только мою покойную деду и т.д., и т.д. Он слушал меня, упираясь локтем на подушки и поглаживая тонкими высохшими ручками мои волосы. - Нина, Нина, бедная Нина! Если б ты знала, как мне жаль тебя! Тебя! Он говорил мне ты, как равный, и это меня ничуть не оскорбляло. Тут не было пажа и королевы, тут были две маленькие души, страдающие каждая по-своему... Когда мои рыданья затихли, Юлико погладил меня по щеке и ласково произнес: - Ну вот, ты успокоилась. Я буду говорить тебе ты, потому что люблю тебя, как Дато, а Дато я говорил ты. - Говори мне ты, - разрешила я и потом жалобно добавила с полными слез глазами: - и люби меня, пожалуйста, потому что меня никто больше не любит. - Неправда, Нина, тебя любит твой отец... Ты это знаешь! А вот у меня никого нет, и никто не любил меня никогда во всю жизнь. Все это было сказано так грустно, что я забыла о своем горе, и с сердцем, сжимающимся от жалости, обняла и поцеловала его. Мы сидели, крепко обнявшись, когда к нам вбежала запыхавшаяся Бэлла. От нее так и веяло жизнью и весельем. - Одна лезгинка, два лезгинка, три лезгинка и все Бэлла, одна Бэлла, - считала она со смехом. - Больше никто не хочет плясать... Иди на выручку, красоточка-джаным! - Нет, я не пойду. - Как не пойдешь? Тебя всюду ищут. Бабушка приказала. - Скажи бабушке, что я не пойду. Скажи ей, что я посадила большое пятно на платье и не смею выйти. Скажи, голубушка Бэлла! Она удовлетворилась моим объяснением и побежала вниз, ликующая и радостная, словно сияющий день. Мы притихли, как мышки. Нам уже не было грустно. Мы тихо посмеивались, довольные тем, что нас не разлучили. Горе сближает. В первый раз я предпочла общество двоюродного брата - веселой и смеющейся Бэлле. Глава X Смерть Юлико. Моя клятва Юлико умирал быстро и бесшумно, как умирают цветы и чахоточные дети. Мы все время проводили вместе. Бабушка, довольная нашей дружбой, оставляла нас подолгу вдвоем, и мы наперерыв делились нашими впечатлениями, беседуя, как самые близкие друзья. Белая девушка, иными словами - баронесса Елизавета Владимировна Коринг - часто посещала наш дом. Завидя издали ее изящный шарабанчик, так резко отличающийся от грубых экипажей Гори, я опрометью бросалась к Юлико и тоскливо жаловалась: - Она опять приехала! Опять приехала, Юлико. Он успокаивал меня как умел, этот глухо кашляющий и поминутно хватающийся за грудь больной мальчик. Он забывал свои страданья, стараясь умиротворить злое сердечко большой девочки. А между тем предсмертные тени уже ложились вокруг его глаз, ставших больше и глубже, благодаря худобе и бледности истощенного личика. Он раздавал свои платья и воротнички прислуге и на вопрос бабушки: зачем он это делает? - заявил убежденно: - Вчера ночью ко мне приходил Дато; он обещал еще раз зайти за мною. Мы пойдем туда, где люди ходят в белых прозрачных платьях, от которых исходит яркий свет. И мне дадут такую же одежду, если я буду щедрым и добрым... Иной одежды мне не нужно... Потом, оставшись наедине со мной, он рассказывал мне разные чудесные, совсем незнакомые сказки. - Откуда ты их знаешь? - допытывалась я. - Мне рассказывает их мое сердце! - серьезно отвечал он. Боже мой, чего только не выдумывала его больная фантазия: тут были и светлые ангелы, ведущие борьбу с темными духами зла и побеждающие их. Тут были и райские сады с маленькими птичками - душами рано умерших детей. Они порхали по душистым цветам Эдема и прославляли пением Великого Творца. Потом он говорил о свирепых горных духах, прятавшихся в пещерах... Страшны и заманчивы были его рассказы... Однажды я сидела около постели больного, и мы тихо разговаривали по обыкновению, как вдруг неожиданно распахнулась дверь и вошла баронесса. - Кто это? - спросил он испуганно. - Меня зовут Лиза! - весело и любезно произнесла она, - надеюсь, я не помешала вам, Юлико? Он молчал... Потом неожиданно закрыл глаза, точно заснул. Она постояла в раздумье на пороге, улыбнулась мне немного растерянной улыбкой и вышла. - Она ушла? - услышала я в ту же минуту шепот моего друга. - Ушла. А ты не спал, Юлико? - удивилась я. - Нет. Я только хотел, чтобы она ушла поскорее! - Но... Юлико, ты ведь хотел быть добрым. - Ах, Нина! Она заставила тебя плакать, и я не могу этого забыть. Мои глаза увлажнились от умиления: такой преданности и любви я не ожидала от моего маленького бедного друга! В тот же вечер отец ходил с баронессой Лизой по саду. Увидя их, я хотела скрыться, но он заметил меня и подозвал к себе. - Ниночка, отчего ты прячешься? - спросил он. - Вот Елизавета Владимировна хочет подружиться с тобой. - Я все время с Юлико, папа, - ответила я. - И хорошо делаешь: бедному мальчику немного осталось жить... Но когда он оставит тебя, ты не останешься одна. С тобою будет твоя новая мама! "Новая мама", так вот оно, окончательное решение! - Ниночка, будешь ли ты любить меня? - услышала я ласковый голос баронессы. Но я молчала, опустив голову и уставясь в землю. Меня выручила Барбале, которая пришла звать меня к Юлико. Ночью я не могла спать. Что-то большое и тяжелое давило мне грудь. Мне казалось, что какая-то громадная птица с лицом новой мамы летает по комнате, стараясь меня задеть своими крыльями. Я проснулась вся в холодном поту. Сумерки давно спустились. Прямо передо мной в открытое окно сияла крупная, как исполинский алмаз, одинокая вечерняя звезда. Я протянула к ней руки... Я просила ее не меркнуть долго, долго и, пока я не вырасту большою, сиять каждую ночь, чтобы мне - маленькой, одинокой девочке - не жутко было одной... Вдруг легкое дуновение ветерка пронеслось по комнате, и в нем я явственно услышала слабый зов Юлико: - Нина. - Сейчас, - откликнулась я и в минуту была около него. Он лежал на спине с открытыми глазами. На ковре, у его ног, храпела Родам. - Ты звал меня, Юлико? - спросила я его и очень удивилась, когда он ответил отрицательно. - Но я совершенно ясно слышала твой голос, - настаивала я. Он вдруг забился и заплакал. - Нина, дорогая моя, это была смерть... - Смерть? - вырвалось у меня, и я почувствовала дрожь ужаса во всем теле. - Да, смерть, - с тоскою подтвердил он: - когда умирал Дато, - смерть приходила за ним и позвала меня... Я тоже очень испугался... Теперь умираю я... О, как страшно, как страшно! - и он снова заметался в своей кроватке. - Юлико, - насколько возможно спокойно проговорила я, - когда умирала деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа... Около престола стояли ликующие серафимы, и деда пошла к ним с охотой, она не плакала... Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не заметил... - Но мне так душно, Нина, я так страдаю! - Хочешь, я вынесу тебя на кровлю, Юлико, - туда, где умирала деда? - высказала я внезапно блеснувшую мысль. - Может быть, там тебе будет легче. - Это тебе не под силу, Нина... - О! - не без гордости улыбнулась я, - не думай, что я такая же слабенькая, как ты! Завернись хорошенько, и я отнесу тебя: там тебе будет легко дышаться; ты увидишь горы и полночную звезду. - Да, да, горы и полночную звезду, - как эхо вторил больной, - да, да, отнеси меня на кровлю, Нина! Я была сильная, как четырнадцатилетний мальчик, и Юлико, слабый, исхудавший за время болезни, показался мне легким, как перышко. Осторожно ступая, чтобы не разбудить Родам, я шла с моей ношей по длинному коридору и затем с трудом стала подниматься по витой лестнице наверх. Ступив на кровлю, я положила Юлико, дрожавшего, как в лихорадке, на тахту, ту самую тахту, на которой шесть лет тому назад умирала деда. Потом я принесла подушки и бурку, которою закутала больного поверх одеяла. - О, теперь мне хорошо! - прошептал он. - Спасибо, добрая Нина. Вдали темнели горы... Одинокая полночная звезда стояла прямо перед нами. Кругом слышался тихий шелест чинар в саду, и пахло розами невыразимо сладко. - Тебе не страшно больше? - спросила я. Он повернул ко мне лицо, все сиявшее каким-то тихим светом, делавшим его почти прекрасным. Передо мной лежал точно новый Юлико... Куда делись его маленькие мышиные глазки, его некрасивое, надменное личико!.. Он казался теперь кротким белокурым ангелом... Глазами, увеличенными неземным восторгом, с широко раскрытыми, сияющими зрачками, он смотрел на полночную звезду и шептал тихо, чуть внятно: - Мне кажется... я вижу Дато... - Где он? - спросила я. Он поднял правую руку к небу и твердо произнес: - Он подле престола Создателя... там, между другими ангелами. У него золотые крылья... и у твоей деды тоже... они оба улыбаются... манят... Мне душно... очень душно... подними мне голову... я, должно быть, умираю... - Юлико! - вскрикнула я. - Я разбужу бабушку, папу... - Нет, нет, - испуганно зашептал умирающий, - не уходи от меня. Я никого не хочу, кроме тебя... Бабушка, наверное, не любит уже меня больше... Я невольно обманул ее... Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я - последний оглы-Джамата... Последний из князей Горийских... Когда умрет дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха... Забудут героев, павших за родину наших отцов и дедов... Не будет рода Джаваха... - Юлико, - вскрикнула я, прислушиваясь к его слабеющему говору, - я позову бабушку, она тебя все-таки любит! - Нет, - горько улыбнулся он, - не любит она меня, никто меня не любит... Я чужой, никому не нужный... и я никого не люблю, Нина... никого, кроме тебя, моя королева... - Нет, Юлико, - чуть не плача, вскричала я, - ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! я так часто была несправедлива к тебе... Прости мне, я буду любить тебя... буду любить больше Барбале, больше дедушки, тети Бэллы... Ты будешь первым после папы... Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико! - Нина! - восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него, - ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь... обо мне пожалеют, обо мне поплачут... И кто же? - ты, моя сестра, моя друг, моя королева! Мне не страшно теперь! мне хорошо... Как пахнут розы... Точно фимиам стелется с неба... Я вижу Дато... я вижу темного ангела об руку с ним. Они идут сюда, они близко... они рядом... О, как мучительно... Темный ангел поднимает руку... Он зовет... иду... к тебе, Дато!.. Пора, Нина... пора... видишь, они ждут меня. О, как нестерпимо светятся их белые одежды... От них идут лучи туда... к небу... к престолу Бога... Пора... Темный ангел торопит... и Дато тоже... Иду к ним... Прощай, Нина, прощай, моя королева! Его голос слабел, делался глуше, тише. Вот еще усилие... трепещут темные ресницы... едва уже понятно, что он шепчет... Легкий стон... хрип... закрылись глазки... снова открылись... Все стихло... Юлико потянулся всем телом и - умер. Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти. Я взглянула вокруг... Тихо... Ни шороха... ни звука... Только розы распространяют далеко вокруг свой пряный аромат, да высоко в темном небе горит по-прежнему ярко великолепная, одинокая и гордая полночная звезда. Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня: - Я знала, что он умрет, что его часы сочтены, но зачем ты вынесла его на кровлю: этим ты ускорила его смерть, бессердечная девчонка! Я удивленно вскинула на нее глаза. - Юлико умер, потому что Господь прислал за ним темного ангела смерти... Господь знал, когда должен умереть Юлико. Я не виновата. Мамао* говорит, что люди невольны ни в жизни, ни в смерти. Правда, мамао? ______________ * Батюшка, священник. Седой священник, пришедший с последним напутствием к Юлико, тихо улыбнулся и положил мне на голову свою благословляющую руку. - Ты права, дитя мое, - сказал он, - один Господь может дарить жизнь и насылать смерть людям. Бабушка отошла от нас, недовольная и сердитая. Она не подозревала, как она меня оскорбила!.. Слезы обиды обожгли мои глаза. - Мамао, - решительно подошла я к священнику, снимавшему епитрахиль после молитвы у тела Юлико, - он пойдет прямо к Богу?.. - Он уже там, дитя мое. Его душа у Престола Всевышнего. - И каждый умирающий ребенок пойдет туда? Он подумал немного и, остановив на мне свои добрые глаза, ответил твердо: - Каждый! "О, как бы я хотела умереть, - невольно думалось мне: - тогда бы я не видела ни бабушки, ни баронессы, которую я возненавидела от всей души". Последняя приехала на похороны Юлико в глубоком трауре. В черном платье она показалась мне еще тоньше и еще воздушнее. Когда двинулась печальная процессия от нашего дома с останками умершего княжича, я почувствовала горькое одиночество. Накануне я пробралась в комнату, всю затянутую черной кисеею, где стоял гроб Юлико, и, положив на кудри покойного венок из желтых азалий и бархатных магнолий, сплетенный мною собственноручно, сказала: - Прощай, Юлико, прощай, бедный маленький паж своей королевы... Ты счастлив уже потому, что не услышишь больше злых речей и никто тебя не упрекнет ничем уже больше... Если мне будет очень, очень грустно, ты сослужишь мне последнюю службу: ты шепнешь Ангелу смерти, чтобы он пришел за мною... Слышишь ли ты меня, Юлико?.. Потом я поцеловала его... Когда арба с золоченым гробиком остановилась у открытой могилки, бабушка заплакала и запричитала, как простая грузинка: - Последний ребенок... последний маленький княжич рода Джаваха... вай-ме... горе нам!.. Горе мне, одинокой старухе, которой суждено увидеть вымирание славного имени! Ее крики становились все громче и неистовее. Тогда папа, взволнованно покручивавший свои темные усы, подошел к ней. - Перестань, деда, ты точно и меня похоронила, - сказал он с улыбкой, - а ведь я еще жив, слава Богу, и, даст Бог, проживу еще долго, и не увидишь ты прекращения нашего славного рода. Она успокоилась и уже больше не плакала. Гроб Юлико опустили в землю... В тот же вечер в траурной зале, где справлялись поминки по умершему княжичу, в присутствии многих гостей, собравшихся на похороны, отец сказал громко: - Наша свадьба отложится на три недели, по случаю смерти маленького Джаваха. Я обомлела... Так, значит, это - все-таки дело решенное; значит, свадьба будет; значит, тоненькая баронесса будет моей мачехой?.. Бабушка, забыв свои недавние слезы, с нежной лаской смотрела на ту, которая должна была стать через три недели молодой княгиней Джаваха, а гости улыбались ей ласково и любезно... Я не помню, как я вышла из-за стола, как проскользнула в мою комнату. Опомнилась я только перед портретом покойной мамы, который висел над моей постелькой. Мои щеки грели, как в огне... Мои глаза застилали слезы... - Деда, - в исступлении говорила я, вперив взгляд в ее милый образ с печальными глазами и прекрасным лицом, - ты была и останешься моей единственной... Другой деды не хочет твоя крошка, твоя джаным! И если этого пожелает судьба, то я убегу, деда! Я убегу в горы... к дедушке Магомету... к княгине Бэлле Израил. И я рыдала, говоря это, так громко, что Барбале прибежала узнать, что со мною. - Барбале, - вскричала я, - будь свидетельницей, Барбале, что я не хочу новой деды! Слышишь ли ты это, моя старая Барбале? Она поняла меня. - Княжна бедняжечка! - прошептала добрая старуха и, обхватив меня руками, вдруг заплакала. И я заплакала вместе с нею... Это уже не были слезы гнева, обиды... Ласка Барбале размягчила мне сердце... В уме зрело решение. Глава XI Колдунья Сарра. Бегство Я решила бежать. И это мое решение было твердо. План бегства я уже составила. Оно было не так легко. Меня, княжну Джаваху, в Гори знала последняя армянка-торговка, знал последний грязный татарчонок. Меня могли вернуть. Но я все предусмотрела. Я знала одного маленького бедного странствующего музыканта, сазандара-грузина Беко. Он жил в беднейшем квартале Гори за базарною площадью. Говорили, что его мать, старая Сарра, была колдунья. У сазандара Беко была волынка. Он приходил в сады богатых горийцев и пел свои песни... Беко был одного роста со мною и обожал серебряные абазы*. Когда ему бросали их из окон, он кидался на них с такою жадностью, точно от этого зависела его жизнь. У меня был подарок от папы, новенькие, блестящие два тумана**, и я решила дать их Беко с тем, чтобы он продал мне свой сазандар*** и свои лохмотья. Маленький сазандар беспрепятственно мог проникнуть в горы, не возбуждая подозрений... И я решила превратиться в маленького сазандара. ______________ * Двадцать копеек. ** Золотые монеты в десять рублей. *** Волынку. С этой целью накануне задуманного мною бегства я велела оседлать Шалого и поехала в Гори. Я ехала тихо, опустив поводья, несказанно удивляя татарчат, привыкших к моей бешеной скачке. В последний раз оглядывала я грустными глазами мой дорогой Гори, развалины, долины. На базарной площади затихла жизнь. Время близилось к закату. Толстые армянки сидели около своих лавок, шелушили тыквенные семечки и сплетничали напропалую. Персиянин, продавец тканей, кивнул мне головою и похвалил мою лошадь. Он хорошо знал папу. - Сарем, - спросила я, - не знаешь ли, как проехать к старой Сарре? - Надо прочь с коня, сиятельная княжна. Так не проедешь. Надо спуститься рядами, за угол налево, - обязательно пояснил он и потом, мигнув лукаво глазом, спросил: - Приехала гадать к старой Сарре? Я поблагодарила его, спрыгнула с лошади и, передав ее персу, хотела уже идти по указанному пути, как вдруг неожиданно перед нами вырос как из-под земли Беко. Он шел со своей волынкой, напевая что-то вполголоса. - Беко! - крикнула я, - подожди меня: я шла к вам. Он приблизился удивленный и как бы немного испуганный. - Что надо сиятельной госпоже? - спросил он. - Мне надо сказать тебе по секрету, Беко, - шепнула я так, чтобы не услыхал Сарем, и тотчас же добавила вслух: - Сведи меня к матери твоей, я хочу узнать мою судьбу. Он изумился, что такая маленькая девочка желает гадать у его матери, но все же повел меня к ней. Дорогой я пояснила ему, что желаю купить у него его волынку и его рваное платье. При моем обещании дать ему два тумана, глаза его заискрились. - А зачем нужна сиятельной госпоже бедная одежда сазандара? - лукаво жмурясь, спросил он. - Видишь ли, Беко, - солгала я, - у нас затевается праздник... ты знаешь, свадьба моего отца... он женится на знатной русской девушке. Я хочу одеться сазандаром и спеть песню в честь новой деды. - Но ты не умеешь играть на волынке, госпожа, - засмеялся Беко. - И не надо... Я скажу, что волынка сломана, и она останется за плечами, я буду только петь... - В таком случае идем. Я сведу тебя к матери. Она должна согласиться. - Ты думаешь? - робко осведомилась я. - Наверное, мое платье ветхо, почти лохмотья, а волынка не стоит ничего. И если госпожа обещает два тумана... - Я дам тебе их, Беко, - поспешила я его успокоить. - Мать согласится, - убежденно подтвердил он и тотчас добавил: - Мы пришли, госпожа. Я знала, что есть бедняки, живущие в подвалах, но то, что я увидела, превзошло все мои ожидания. Странствующий сазандар - беднейший человек в Грузии. А Беко только начинал свою деятельность. Он жил с матерью в жалкой лачуге, примостившейся углом к базарной кузнице и закоптелой, как уголь, вследствие этого соседства. Я толкнула маленькую дверь и очутилась в темноте. - Деда, - произнес Беко, - я привел сиятельную госпожу. Ты слышишь, деда? - Я здесь, сынок, - ответил из дальнего угла глухой и хриплый голос. - Миленькая барышня, - залепетала она скороговоркой, - красавица госпожа... позволь старой Сарре открыть тебе будущее. А за это ты дашь ей еще один блестящий маленький абаз... Один только абаз... сиятельная госпожа... на трубку Сарре... - Но у меня больше ничего нет, - смущенно пролепетала я, - я отдала вам все, что у меня было. - Ай, ай, ай! - зачем такой хорошенькой госпоже говорить неправду... - отвратительно засмеялась безумная... - Хорошенькая госпожа с алмазными глазами даст беленький абаз бедной Сарре... Сарра расскажет госпоже все... все... - Но... - Слушай, девушка, - вдруг совсем переменила тон старуха, и при мерцающем свете огарка лицо ее стало важно и неподвижно, как у мертвеца, - слушай, девушка... черные мысли посланы шайтаном... великою темною силою... темная сила изгоняет светлую из твоей души... Душа твоя борется... Темная сила торжествует. Я вижу горы... черная ночь их караулит... Идет сазандар по горной тропинке... идет не по воле. Белая голубка заменяет черную орлицу в гнезде орла... Сазандар все дальше... и дальше... Ему смерть заглядывает в очи... Крыло темного ангела близко, но его не задело... Он жив... Горный сокол его защита... Но горному соколу не долго летать в горах... Я вижу кровь... много крови... А там плачет белая голубка, что не попала в гнездо орла... Орел любит свое детище... И еще дорога... Холодная страна... и девушки... их много... много... Орленок пойман и заперт в клетку. Он задыхается и плачет... он рвется в горы и снова темный ангел близко... Его крыло трепещет... Он... Старуха не кончила... Она упала в конвульсиях у порога и громко застонала... - Но тут темно, как в могиле. Я ничего не вижу! - робко произнесла я. В ту же минуту чиркнула спичка. Желтенькое пламя ее заколебалось в углу. Люди считали мать Беко колдуньей. Она никуда не выходила из своего жилища, точно боялась солнечного света. Зато к ней охотно шли темные, наивные жители бедного квартала. Она гадала им на картах, зернах кукурузы и кофейной гуще. Она казалась безумной или притворялась ею. Я невольно вздрогнула при виде худой, сгорбленной, еще не старой женщины, в ярких пестрых лохмотьях, с выглядывающими из-под шапочки седыми космами. Ее глаза горели неспокойными огоньками. Она поминутно принималась беспричинно смеяться и мурлыкать себе под нос. - Будь здорова, сиятельная княжна Нина Джаваха, - произнесла она. - Откуда ты знаешь мое имя, Сарра? - удивилась я, подавляя в себе невольный страх при виде старухи. - Нет ничего на свете, чего бы не знала Сарра, - странно засмеялась она, - знает Сарра и то, что делается за 10 тысяч верст отсюда. - Матушка, - робко произнес Беко, - княжна желает... - и он тихо и скоро начал передавать ей причину моего прихода. Она слушала внимательно, блуждая глазами по моей фигуре, и вдруг вскрикнула: - Два тумана! Великие силы темные и светлые, два тумана! За ветхие лохмотья два тумана! Верно ли я слышала, Беко? - Верно, - произнес мальчик, - и за волынку тоже. - Хвала темным и светлым силам! Теперь старуха Сарра может питаться и не одними кукурузовыми зернами!.. А к празднику купить мокко*, настоящего турецкого мокко... слышишь ты, Беко, черного мокко и долю табаку! ______________ * Кофе. И вдруг она неожиданно взвизгнула и дико закружилась по комнате. - Долю табачку и мокко, настоящего турецкого мокко! - выкрикивала старуха, кружась, точно в исступлении безумия. Я дрожала от страха... Мои зубы стучали. - Беко, - сказала я, - возьми свои два тумана и отдай мне платье... Мне пора идти. - Да, да, сынок, дай ей платье, ей пора идти, - подхватила старуха, - только получи с нее два тумана... получи с нее два тумана! - еще громче выкрикнула она хриплым, неприятным голосом. Я задрожала еще сильнее. - Вот два тумана, Беко... - произнесла я, едва владея собой, и протянула руку. В ту же минуту я почувствовала на ней прикосновение острых крючковатых ногтей, и вмиг червонцы исчезли с моей ладони. Старуха Сарра по-прежнему прыгала и приплясывала по земляному полу своей комнатки. Беко пошел в темный угол, чтобы снять с себя платье, единственное, может быть, которое имел. Моя голова кружилась и от едкого неприятного запаха, царившего в этом ужасном жилище, и от криков безумной. Едва получив узелок от Беко, я кивнула обоим и поспешно направилась к выходу. В три прыжка старуха очутилась передо мною и загородила мне дверь. Быстрым движением рванула я дверь и очутилась на воздухе. Я опять увидела небо и Гори... Смрадное жилище предсказательницы осталось позади... - Что наврала тебе старуха? - заинтересовался Сарем, подавая мне стремя, - на тебе лица нет, княжна! - О, Сарем, - вырвалось у меня, - как все это ужасно, надо ей помочь, она умирает. - Выживет. Ведьмы живучи, - рассмеялся он недобро, - еще долго будет морочить народ и выклянчивать деньги!.. Добрый путь, княжна, кланяйся генералу, - и, кивнув мне еще раз головою, он пошел к себе под навес, а я поскакала к дому. Никогда еще не была я так безжалостна к моему коню, никогда так не хлестала крутых боков Шалого крошечной нагайкой. Верный конь понимал меня и нес быстро-быстро. В мозгу моем проносились обрывки бредней вещуньи. Я хотя и считала их вздором, но не могла выгнать из мыслей. Я рвалась домой... На завтра был решен мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нем. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке, во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой... Я уже сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха деды. Я выпустила на свободу Казбека, у которого за лето порядочно отросли крылья, и молодой орел улетел в горы. С бабушкой я была особенно добра последнее время: мне не хотелось оставлять по себе дурного впечатления. Даже с ненавистной баронессой я была очень любезна, чем порадовала папу. Барбале, Родам, дурачок Андро, отчаянно грустивший со смерти своего молоденького княжича, Брагим, Михако и Анна - все не могли нахвалиться мною. Я была кротка, добра, предупредительна. К отцу только я не ласкалась... Я боялась, что если загляну в его малые, прекрасные глаза, - у меня уже не хватит силы его покинуть и я не в состоянии буду исполнить моего замысла, не решусь оставить его... Все эти три недели я ежедневно уносилась с Шалым в предместья Гори, прощаясь с милыми, родными местами... И вот день побега подошел. Накануне, сидя в последний раз на спине Шалого, я невозможно горячила его, чтобы упиться до конца безумно-быстрой скачкой. - Завтра, завтра, - твердила я, как во сне. - Завтра я уже не буду видеть тебя, мой розовый, мой благоухающий Гори... я буду далеко... Завтра, когда счастливая невеста войдет в дом моего отца, маленькая, злая княжна Нина будет уже за несколько десятков верст от дома! Прощай, Гори! Прощай, моя родина!.. Да, завтра меня здесь не будет. "Белая голубка заменит в гнезде черную орлицу, - вспомнила я предсказание Сарры. - Маленький орленок не может ужиться в одном гнезде с белой голубкой..." Как хорошо, как поэтично высказала Сарра свое пророчество!.. "Пророчество? - с ужасом поймала я себя на мысли, - пророчество - значит, Сарра говорила правду... Она ясновидящая!.. А горный коршун, а кровь... а девушки и тесная клетка? Что это? Помоги мне, Боже! Я ничего не понимаю!" Почти бесчувственную снял меня с лошади отец, ожидавший у крыльца моего возвращения, и, прижав к груди, понес в дом. - Нина, что так долго? Как ты нас испугала, дитя мое! Где была ты? - ласково журил он меня дорогой. - Что с тобой? Как ты побледнела! - Ничего, папа, меня понес немного Шалый, - солгала я. - Эти прогулки пора прекратить, - слышишь ли! Ты не будешь больше ездить на Шалом, пора приняться за серьезное учение, - строго проговорила бабушка, не удостоив меня даже взглядом. - Да они и прекратятся, завтра же, - не без злорадства сказала я, дерзко взглянув на эту сухую, черствую, педантичную старуху. - Что это у тебя, дитя? - спросил отец, указывая на узелок, который я, как сокровище, прижимала к груди. - Это? - и я вспыхнула, как зарево, - это... маленький сюрприз тебе на завтра... к свадьбе... - солгала я еще раз невольно в этот вечер. Бедный, милый отец! Если б он знал, что за свадебный подарок готовила ему его любимица-джаным! К счастью, людям не дано судьбою читать в мыслях друг друга. Он ласково, счастливо улыбнулся мне... Чай, выпитый мною в последний вечер в отцовском доме, показался мне горьким и невкусным. Я не дотронулась ни до ужина, ни до вина. Потом, ссылаясь на головную боль, я попросила позволения выйти из-за стола. Бабушка сердито покосилась на меня, а отец встал встревоженный. - Что с тобой, чеми потара сакварело, что с тобой? - спросил он, благословляя меня на сон грядущий и заглядывая в мои глаза. - Ничего, папа, болит голова немного, устала и только! - возможно спокойнее отвечала я и, боясь разрыдаться у него на глазах, поспешила выйти. Он догнал меня на дороге, поднял на руки и понес, шутливо убаюкивая, как это часто делал в детстве. - Папа-радость! - могла я только выговорить и с силой прижалась к его груди. - Любишь ты меня? - Люблю ли я тебя? - вскричал он, - тебя - мою малюточку, мою девочку, мою дочурку-джаным!.. Люблю ли я тебя? И ты можешь это спрашивать, злая крошка? - Папа мой, - шепнула я, блаженно закрывая глазки, - если б я умерла... как мама и Юлико... ты бы много плакал? горько? - О-о! - стоном вырвалось из его груди и он до боли крепко сжал меня руками. Я видела при бледном свете месяца, как помертвело его лицо, и сердце мое сжалось. - Что ты, папа, золото мое... ведь я жива, я около тебя... здесь, папа... и буду с тобою, хорошей, умницей... а ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне сказку о луче месяца... помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! - просила я, ласкаясь к нему. - Да, да, - обрадовался он, - я расскажу тебе сказку, а ты лежи тихо, тихо... как мышка. - Милый папа, - позвала я его, в одну минуту раздевшись и юркнув в постель, - я готова. Начинай свою сказку. Он сел на краю кроватки и, играя моими черными, длинными косами, унаследованными мною от мамы, начал свою сказку... Чудесная это была сказка! Луч месяца рассказывал в ней о своих странствиях - как он заглядывал на землю и людские жилища и что видел там: он был и в царском чертоге, и в землянке охотника, и в тюрьме, и в больнице... чудесная сказка, но я ее на этот раз вовсе не слушала. Я только ловила звуки милого голоса, и сердце мое замирало от сознания, что завтра я уже не услышу его, не увижу этого чудесного, доброго лица с гордыми прекрасными глазами и ласковым взглядом. Я закрыла глаза, живо представляя себе его образ, чтобы убедиться - удастся ли мне это, когда я буду вдали от него. - Ты спишь, моя крошка? - тихо спросил он. Если б я ответила, то, наверное, разрыдалась бы: так нежен, так женственно-ласков был его вопрос. Я промолчала... Тогда он наклонился надо мной и нежно и слабо коснулся губами моего лба. - Спи, моя дочурка, спи, чеми потара сакварело, - произнес он свою любимую ласковую фразу. Броситься к нему на грудь, обвиться руками вокруг его шеи, прижаться ответным поцелуем к его дорогим устам - вот что хотела я сделать. Но... не сделала... "Свадьба завтра... Белая голубка поселится в орлином гнезде, где маленькому орленку нет места... О, деда! я сдержу мою клятву!" - вихрем пронеслось в моих мыслях. Он вышел, осторожно ступая, чтобы не разбудить меня, а я зарылась головою в подушки и рыдала глухо, неудержимо... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Еще лучи восхода не золотили Гори, когда я, в костюме сазандара Беко, вышла из дому с волынкой за плечами и узелком в руках. Я долго перед уходом возилась с моими волосами: они никак не хотели укладываться под грязную баранью папаху. Резать мне их не хотелось. Волосы - гордость и богатство восточной девушки. Да и в ауле Бестуди засмеяли бы стриженую девочку. И я с трудом запихала их под шапку, радуясь, что не пришлось их резать. Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись на гору с противоположного берега, оглянулась назад. Весь Гори был как на ладони. Вот наш дом, вот сад, вот старый густолиственный каштан под окном отца... старый каштан, посаженный еще при дедушке... Там за его ветвями спит он, мой папа, добрый, любимый... Он спит и не подозревает, что задумала его злая потара сакварела... Бедный, дорогой папа, простишь ли ты свою джаным, свою голубку? Прости, добрый, прости, милый! прости, мой папа! я не могла поступить иначе... Прости и верь, что я люблю тебя много, сильно... Прощай и ты, моя родина... моя тихая, улыбающаяся Грузия... Я ухожу от тебя искать новую жизнь в суровых горах Дагестана... Прощай, родной, тихий, благоухающий, розовый Гори!.. Я оглянулась еще раз... еще и еще... потом зажмурилась и бегом кинулась по направлению гор. Солнце вставало... Золотые лучи робко касались горных каменных гребней, густо поросших цепким виноградником... Долина Куры - самая бедная плодородием, но я любила ее, потому что здесь моя родина... Я любовалась ею и ничего лучшего не хотела бы взамен... А между тем я уходила все дальше и дальше, смутно помня дорогу, по которой два с половиной месяца назад мы ехали в Дагестан. Но скоро пришлось изменить направление: мне было небезопасно идти по проезжему тракту. Далеко вокруг Гори знали богатого, именитого князя Джаваха и его черноглазую дочь. Поэтому я свернула в горы и углубилась в них, стараясь все же держаться направления почтового тракта. Изредка до меня доносились звуки колокольчика и топот лошадей. Потом все стихло... Должно быть, я сбилась с дороги... Мне хотелось есть; ноги мои, не привыкшие к ходьбе, болезненно ныли. - Надо будет подождать, пока смеркнется, и пойти проситься переночевать в ауле, - решила я, доставая из мешка лаваши и принимаясь за еду. Я сильно проголодалась и быстро уничтожала свои припасы. Наконец, голод был утолен, но начиналась жажда. "Тут должна быть близко вода", - мелькнуло в моей голове. Я слышала шум реки или потока и, бодро вскочив на ноги, стала пробираться в чащу. Взобравшись на гору, я тихо ахнула. Из зеленого утеса бил родник. Высокая, стройная девушка в голубом бешмете, без шапочки, но с одной фатой, по-мингрельски накинутой поверх черных кос, наполняла водой свой глиняный кувшин. Увидя меня, она вскрикнула: - Какой красавчик-сазандар! Откуда? - Из Цылкан, - солгала я храбро. - А идешь? - Иду, куда глаза глядят, куда поведут меня мои песенки. Можно мне напиться, красавица?.. не знаю, как твое имя... - Можно, - засмеялась она, - вода не моя, а Божья... Да как же ты один-то... ведь совсем молоденький сазандар... Поди и двенадцати нет? - Четырнадцать, - еще раз солгала я, уже не краснея. - Все же молоденький. Верно, мало тебя любит твоя деда, если отпускает одного. - Моя деда в земле, - отвечала я печально. - Нет у меня деды... Я сирота... один на свете. - Бедный маленький сазандар! У меня тоже нет матери, но у меня есть отец. Он держит духан* у аула. Он армянин. Знаешь ты духан армянина Аршака? Нет, не знаешь? Это отец мой... Пойдем со мною, миленький сазандар... Мы накормим тебя в нашем духане, а ты нам споешь за это свои песни. Я люблю песни, и гости в духане тоже будут их слушать и дадут тебе блестящие абазы... Пойдем, миленький сазандар. ______________ * Трактир, харчевня. Ночь в горах не предвещала ничего доброго; а голос девушки был так нежен, и сама молоденькая армянка выглядела такой ласковой, что я согласилась на ее предложение. - Как тебя зовут? - спрашивала она меня дорогой. - Беко! - ответила я, не моргнув глазом. - Ты знаешь много песен, Беко? - Много знаю. К несчастью, моя волынка сломана и я не могу играть на ней, но мой голос чист и звучен, и я знаю много хороших песен. - Ну, вот мы и пришли! - воскликнула моя новая покровительница. Мы действительно стояли у дверей духана, из которого неслись шум и хохот гостей. - Отец, - крикнула Като (так звали девушку), вводя меня в большую, заполненную клубами табачного дыма комнату, где запах бурдючного вина сливался с запахом сала и баранины, - я веду к тебе гостя. Толстый армянин, с крючковатым носом и бегающими черными глазками, недружелюбным взором окинул меня и грубо крикнул: - Зачем привела нищего песенника? Много их шляется! Духан не ночлежный дом. - Но он сазандар, батюшка, - вступилась за меня Като, - он знает песни. - Какое мне дело до твоего сазандара и до его песен! - грубо крикнул армянин, но тут гости, фигуры которых постепенно стали вырисовываться из облаков дыма, вступились за меня. - Почему бы и не попеть немножко маленькому сазандару... К тому же он тих, как курица, и выглядит девчонкой. Гостей было несколько человек, они пили и курили; трое из них играли в углу в карты. - Ну, ладно, оставайся, - разрешил хозяин, - и потешь господ. В ту же минуту Като поставила передо мною блюдо дымящегося шашлыка. Я не ела ничего горячего со вчерашнего дня и поэтому приправленный прогорклым салом шашлык показался мне очень вкусным. - Ну, а теперь пой, сазандар, - приказал содержатель духана, когда тарелка, поданная мне, опустела. Я храбро вышла на середину комнаты и, взглянув на улыбающуюся Като, запела: "В горной теснине приютился духан... В нем бойко торгует старый Аршак... У Аршака дочь красавица Като... У Като черные очи и доброе сердце. Ей жаль бедного сазандара, попавшегося на дороге. Она приводит его в духан и дает ему есть. Сазандар благодарит Като и желает ей доброго жениха. А гости в духане смотрят на Като и говорят: "Это добрая девушка. Взять ее к себе в дом - значит получить благо, потому что доброе сердце жены - величайшее богатство в доме Грузии"... Я не знаю, каким образом случилось то, что песня слагалась в моих устах толково и гладко. Гости одобрительно кивали головами, старый Аршак подмигивал им на закрасневшуюся Като, а Като сквозь смех шептала: - Ишь, что выдумал, пригоженький сазандар! Ободренная успехом, я начала им ту песнь, которую слышала от деды о Черной розе, унесенной на чужбину: Черная роза в расщелине скал Выросла нежной весною, Ветер апрельский цветочек ласкал, Ночь поливала росою... Роза цвела, ароматам своим воздух родной насыщая... Вдруг... Мой голос оборвался на полуфразе... Под окном духана зазвенели подковы лошадей... Кто-то близко щелкнул нагайкой... - Что же остановился, мальчуган? - Это новые гости, - успокаивали меня мои слушатели. Это в самом деле были новые посетители. Хозяин вышел на крыльцо. Минут с пять он поговорил с ними, потом снова вошел в комнату и сказал громко: - Они ее не нашли! - Кого? - вырвалось у меня помимо желания. - Видишь ли, - начала Като: - один горийский генерал и князь разослал на поиски своих подначальных казаков. Дочка у него пропала, совсем молоденькая девочка. Боятся, не упала ли в Куру. Нигде следа нет. Не видал ли ее, пригоженький сазандар? - Нет, не видал, - с дрожью в голосе произнесла я и подумала: "Бедный, бедный папа! сколько невольного горя я причинила тебе!.." Оставаться дольше в духане, куда каждую минуту могли приехать наши казаки, было опасно. Поэтому я воспользовалась тем временем, когда хозяева вышли провожать гостей, прыгнула в окно и исчезла в темноте наступающей ночи... Глава XII Ночь в горах. Обвал Я шла наугад, потому что черные тучи крыли небо и ни зги не было видно кругом. Воздух, насыщенный электричеством, был душен тою нестерпимою духотою, которая саднит горло, кружит голову и мучит жаждой. Я шла, с ужасом прислушиваясь к отдаленным раскатам грома, гулко повторяемым горным эхом. Гроза надвигалась... Вот-вот, казалось, ударит громовой молот, разверзнется небо, и золотые зигзаги молнии осветят угрюмо притаившихся горных великанов. Идти я уже не могла из боязни упасть в пропасть. Тропинка становилась все уже и уже и вела все выше и выше на крутизну. Мне становилось так страшно теперь в этой горной стремнине один на один с мрачной природой, приготовившейся к встрече с грозой. И вот она разразилась... Золотые змеи забегали по черным облакам, гром гремел так, что, казалось, сотрясались горы, и целый поток дождя лился на почву, делая ее мягкой и скользкой... Я прижалась под навес громадного утеса и с ужасом вглядывалась в темноту ночи... Где-то дико ревели потоки, и горы стонали продолжительным, раскатистым стоном. И вдруг я увидела то, чего никогда не забуду. Извилистая золотая стрела молнии, сорвавшись с неба, ударила в соседний утес, и громадный кусок глыбы оторвался от скалы и полетел в бездну, прямо в объятия ревущего горного потока. В ту же минуту отчаянный крик раздался по ту сторону утеса... Ответный крик вырвался из моей груди, и я потеряла сознание. Я не могу отдать себе отчета, сколько времени прошло с тех пор, как я, напуганная горным обвалом, упала без чувств на скользкую тропинку: - может быть, мало, может быть, много... Когда я открыла глаза, грозы уже не было. Я лежала у костра на разостланной бурке... Вокруг меня, фантастически освещенные ярким пламенем, сидели и стояли вооруженные кинжалами и винтовками горцы. Их было много, человек 20. Их лица были сумрачны и суровы. Речь отрывиста и груба. "Это горные душманы", - вихрем пронеслось в моей голове, и холодный пот выступил у меня на лбу. Я боялась пошевельнуться... Пусть лучше сочтут меня мертвой, - авось, уйдут... и оставят меня одну. - Эге, да мальчонка-то отошел, - услышала я грубый голос над собою и, открыв глаза, встретилась взглядом с высоким, мрачного вида горцем. Он был одет в простой коричневый бешмет и черную бурку; за поясом у него болтались нарядные с серебряными рукоятками кинжалы и тяжелые пистолеты, тоже украшенные серебром и чернью. Кривая шашка висела сбоку... - Небось, душа ушла в пятки, признавайся, - продолжал горец, как бы забавляясь моим смущением, и потом спросил грозно: - Кто ты? - Я - Беко, сазандар Беко... Я шел из Цвили и в горах заблудился... - пролепетала я. - Есть у тебя деньги? - Нет, господин, всего два абаза, данные мне добрыми господами в духане. - Не велико же твое мастерство, мальчуган, если ты имеешь только два абаза за душою!.. Ты грузин? - Я алазанец. - То-то... Ленивые животные эти грузины, а алазанцы и гурийцы особенно. Солнце и небо за них... И виноград и кукуруза... Верно ли я говорю? - обратился он неожиданно к остальным. - Верно, ага*, - почтительно отвечали те. ______________ * Господин. - Ну, ладно! Волею Аллаха, нашли мы тебя, мальчуган, на тропинке, взять с тебя нечего... Не душить же тебя из-за твоих лохмотьев. Давай два абаза и проваливай к шайтану. Я вскочила на ноги и, положив в протянутую ладонь монету, готова была уже скрыться, как вдруг неожиданно к самому костру подскакал всадник. Он ехал на горной белой лошадке, а другую держал на поводу. Это была высокая вороная лошадь, дрожавшая всеми членами... Приехавший горец, весь укутанный с головой в бурку, привязал свою лошадь к дереву и подвел вороного коня к самому костру... Я замерла от удивления и страха... Это был он, мой Шалый, мой верный конь, я его узнала! И рванувшись вперед, я вскрикнула не своим голосом: - Шалый! Да, это был он - мой Шалый! Мой верный Шалый, мой друг и слуга незаменимый! В ответ на мой отчаянный крик, он издал продолжительное ржание. В минуту забыв все: и горных душманов, и опасность быть открытой, и мой недавний обморок, происшедший от горного обвала, и адскую грозу, и все, что случилось со мной, я повисла на его тонкой, красивой шее, я целовала его морду, его умные карие глаза, шепча в каком-то упоении: - Шалый мой! родненький мой! миленький! Внезапно чей-то бешеный хохот, полный торжества и злобы, прервал мои излияния. - Так вот где встретились! - услышала я между взрывами бешеного смеха. Вскинув глазами на вновь прибывшего, я обомлела... Передо мной был Абрек! Бурка упала с его головы. Яркое пламя костра освещало зловещим светом его торжествующее лицо. С минуту он молчал, как бы наслаждаясь моим ужасом. Потом рассмеялся новым, уже тихим и торжествующим смехом, который еще мучительнее прежнего отдался в моем перепуганном сердце. - Что ты, Абрек, - удивленно окликнул его высокий горец, - или шайтан вселился в тебя? - Стой, ага! - внезапно оборвав смех, ответил тот и после короткой паузы спросил более спокойно высокого горца: - Знаешь ли ты, ага, кто этот сазандар? - Нет, не знаю... Неужели ага-Бекир, ваш вождь и начальник, может интересоваться нищим сазандаром? - надменно ответил тот. - Слушай же, - снова произнес, не сводя с меня горящих глаз, Абрек, - это не сазандар, а дочь моего врага - русского генерала князя Джаваха-оглы-Джамата. И, сказав это, он внезапно умолк, торжествующе обводя взглядом все собрание. Настала зловещая тишина, такая тишина, что слышно было, как летучая мышь шелестела крыльями, да капли дождя гулко падали на размякший грунт. - Так это правда? - спросил тот, которого называли ага-Бекиром, и мрачное лицо его еще больше нахмурилось. - Не веришь! - рассмеялся Абрек и, неожиданно приблизившись ко мне, сорвал с моей головы папаху. Пышные косы, прижатые крепко сидевшей на них шапкой, упали с темени и двумя черными змейками спустились вдоль стана. В ту же минуту громкий и веселый смех нарушил тишину. - Ай да мальчишка! Вот так сазандар! - хохотали душманы, оглядывая меня насмешливыми и зоркими глазами. Между тем Абрек приблизился ко мне. Его лицо сияло какой-то сатанинской радостью: - Слышишь ты, княжна Нина Джаваха! Я узнал тебя... скажи же этому аге, моему начальнику, что Абрек говорит правду... - Абрек говорит правду, - точно во сне пролепетала я, - Абрек говорит правду. Я - княжна Джаваха. - Тем лучше, - вмешался ага-Бекир, - если ты дочь русского генерала, - мы сорвем с него большой выкуп. - Выкуп? - прервал его Абрек, и лицо его перекосилось от бешенства. - Нет!.. Не вычеканили еще тех туманов, какими можно выкупить мою пленницу!.. У меня старые счеты с этой девчонкой. И, обратившись ко мне, он проговорил торжественно: - Помнишь ли ты, княжна, как ради драгоценностей старой княгини выдала ты верного слугу? Помнишь, как при всех назвала Абрека и предала его позору? Тогда он поклялся отомстить! Помнишь ты этот красный рубец на моей щеке? помнишь ли, княжна Нина? Я молчала. Он был страшен. Перекошенное от бешенства лицо не носило ни малейшего следа сожаления. - Мне страшно! - прошептала я и закрыла лицо руками. - Не смотри так на меня, Абрек, мне страшно! - Страшно, - прокричал он в бешенстве, - теперь страшно? А не страшно было выдавать Абрека?.. Я говорил - попомню, и пришел час!.. - Полно, Абрек, пугать ребенка, - вмешался молодой статный горец, странно похожий на ага-Бекира. - Уж не думаешь ли ты сражаться с детьми? - Молчи, Магома, - сказал Абрек, - не суйся туда, где тебя не спрашивают! Абрек большой слуга ага-Бекира. Абрек привозит своему начальнику и золото, и ткани, и драгоценности. Теперь Абрек привез ага-Бекиру коня, такого коня, какого давно хотел ага... Абрек чуть не попал в тюрьму из-за жалкой девчонки, Абрека ударили нагайкой... и кто же - презренный урус, грузин! Сегодня Абрек увел коня от своего недруга... Никто не заметил, все искали пропавшую девчонку... Свадьбу не пировали... вина не пили... бросились в горы догонять ребенка... Абрек пробрался в конюшню и взял коня. Никто не видел, креме Андро... Да он блажной... одержим шайтаном... если и видел, то не скажет, а скажет, - Абрек уже далеко... что пользы? Бери коня, ага-Бекир, и награждай по обещанью верного слугу. - Чем наградить тебя, Абрек? - спросил вождь душманов. - Бери деньги, вещи, что хочешь. - Ничего не надо, ага! Одного хочу: отдай девчонку... Я вздрогнула, зловещее лицо горца приводило меня в смертельный ужас... Он мог замучить и убить меня безнаказанно... Горы свято хранили тайны своих душманов... Мое сердце уже больше не замирало. Оно было сковано тем ледяным ужасом, который трудно описать. Моя жизнь зависела от ответа Бекира. Он стоял лицом к костру и, казалось, боролся. Богатый выкуп, очевидно, прельщал его, но в то же время он не хотел отступиться от слова, данного Абреку в присутствии своих подчиненных: он должен был сдержать это слово. Оттого-то лицо его носило следы борьбы и нерешительности. - Брат, - снова вмешался в разговор юный и стройный Магома, - брат, неужели ты не вступишься за бедного ребенка? Неожиданное вмешательство юноши погубило меня. - Магома! - важно начал Бекир, - законами Корана запрещается младшим учить старших. Ты еще не воин, а ребенок. Помни... в Кабарде не нарушают данного слова... А мы оба с тобой, Магома, родом из Кабарды! Потом, повернувшись в сторону моего врага, он сказал: - Абрек, пленница - твоя. - Харрабаджа!* - безумно крикнул Абрек, и его воинственный крик далеко раскатился зловещим эхо по горным теснинам. - Харрабаджа! Велик Аллах и Магомет, пророк его... Будь благословен на мудром решении, ага-Бекир!.. Теперь я насыщусь вполне моим мщением!.. Князь горийский попомнит, как он оскорбил вольного сына гор. Князь горийский - завтра же найдет в саду труп своей дочери! Харрабаджа! ______________ * Воинственный, восторженный крик у горцев. Я помертвела... ужас сковал мои члены... Не помню, что было дальше... Пламя костра разрасталось все больше и больше и принимало чудовищные размеры... Казалось, точно горы сдвинулись надо мною, и я лечу в бездну... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Когда я пришла в себя, та же темная ночь стояла над окрестностями. Дождь перестал, но тучи еще не открывали неба. Костер потухал и тлеющие уголья, вспыхивая по временам, озаряли спящие фигуры душманов... Все мои члены ныли... Я хотела расправить их и не могла поднять руки. К ужасу моему, я поняла, что была связана... Страх перед близостью смерти холодил мои жилы. Запоздалое раскаяние в моем нелепом бегстве больно сосало мне сердце... ""Завтра князь горийский найдет в своем саду труп своей дочери!!" - переливалось на тысячу ладов в моих ушах. - Завтра меня не будет! Ангел смерти прошел так близко, что его крыло едва не задело меня... Завтра оно меня накроет... Завтра я буду трупом... Мой бедный отец останется одиноким... И на горийском кладбище поднимется еще новый холмик... Живая я ушла с моей родины, мертвую судьба возвращает меня ей. Темный Ангел близко!.." И никогда жизнь не казалась мне такой прекрасной, как теперь!.. Теперь, на краю могилы, я искренне раскаивалась в том, что сделала... Бедный отец! бедный папа! ты не скажешь больше "чеми потара, сакварело" твоей маленькой Нине! Ты не услышишь больше никогда смеха твоей дочурки! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Уголья в костре еще раз вспыхнули и погасли... В ту же минуту странный шорох раздался вблизи меня... "Это Абрек! - в смертной тоске подумала я. - Абрек идет покончить со мною..." И странно: близкая смерть теперь уже не пугала меня. Я видела, как умирала мама, Юлико. В этом не было ничего страшного... Страшно только ожидание, а там... вечный покой. Это часто повторял дедушка Магомет; я вспомнила теперь его слова... И я приготовилась и ждала... Вот кто-то приблизился ко мне... Маленькая серебристая лента, должно быть, лезвие кинжала, мелькнула в воздухе и... и в это самое время, когда я ожидала, что настал мой последний час, мои руки и ноги были внезапно освобождены от режущих их веревок, и кто-то сильный поднял меня на воздух и понес. Опять отчаянный страх - не перед смертью, нет, а от неведения того, что хотят делать со мною, - сковал мою маленькую душу. Я не могла кричать... я задыхалась. Легкий стон вырвался из моей груди... но в ту же минуту на губы мои легла чья-то сильная рука и сжала мне рот, так что я не могла крикнуть... Где-то близко-близко послышалось конное ржание. Внезапно те же руки опустили меня на что-то твердое... Потом я ясно почувствовала, как меня привязали к седлу лошади, как обмотали повода туго-туго вокруг моих кистей... В эту самую минуту луна выглянула из-за тучи и осветила стоящего передо мною человека... Это был Магома... А сама я сидела на спине моего Шалого... Верный конь тихо ржал и все его тело подергивалось дрожью нетерпения... Безумная радость охватила меня... Я не умру под ударом Абрековой шашки! Магома избавил меня от смерти! Магома спас меня! Что его заставило пойти против брата? Отвращение ли к крови или юношеская доброта, - но он избавил меня от смерти, от гибели... - Ну, теперь, айда, - тихо зашептал он, - от быстроты коня зависит спасение!.. (Нагонят - убьют!.. Сказав это, Магома изо всей силы ударил Шалого нагайкой. Благородный конь, незнакомый до сих пор с