ю со страха девочку, произнесла она, - скажи своему брату, да и сама запомни, если когда-либо осмелитесь еще тронуть мою мать, я поговорю с вами по-другому... Она потрясла еще раз за плечи обезумевшую со страха девочку и вытолкала из комнаты. - Вот это мило!.. Точно прекрасная глава из романа "Расправа лесной колдуньи" или "Месть очаровательной Сибиллы"... Нет! За подобную штукенцию примите мою почтительнейшую уваженцию, мадмуазель! И одним ловким прыжком перепрыгнув через окно студии, Виктор очутился верхом на стуле, стоявшем посреди комнаты. - Витька! - обрадовалась ему Ксаня. - Мы-с! - важно протянул мальчик. - Имел счастье быть свидетелем, как ты расправилась с этим несносным графчиком и как читала наставление его сестре... Великолепно! Я преклоняюсь... Ты поступила, как благородный рыцарь, заступившись за твою мать... Но только это тебе так не пройдет... В огонь тебя, конечно, не бросят, примеру мужиков не последуют... На первый раз, пожалуй, даже все кончится строгим выговором. Но если ты будешь так продолжать, то, ручаюсь, тебя выгонят обратно в лес... - Врешь! - недоверчиво и радостно вскричала Ксаня. - Ну, там вру или не вру, а помяни мое слово, что быть тебе отсюда, из графской усадьбы, протуре!.. Ну, а теперь, пока графчики найдут графиню, чтоб пожаловаться ей, да пока графиня разберет в чем дело и пожалует сюда, чтоб сделать тебе надлежащий выговор, мы начнем наш урок... - Да нужно ли это, Викторенька? - Ей-Богу нужно, Ксаненька! Во-первых, ты графиню Нату одобряешь и ей поперек горла стать не пожелаешь... В день ее именин, когда все сделают ей какой-нибудь сюрприз, должна же ты приготовить ей что-нибудь. А во-вторых, когда все будут плясать на балу, не можешь же ты сидеть, как медведица в берлоге, и лизать лапу. Пониме? А тем более раз и я приглашен на этот бал. И притом я не хочу иметь другой дамы, кроме тебя!.. А ведь я так пляшу, что небу жарко... Одна нога тут, а другая в Соневке, за три версты. Словом, замечательный танцор! Раз в мазурке такое s'il vous plait* выкинул, что каблуком нашей Митридате в нос заехал... Ей-Богу! Три недели с пластырем ходила и избегала сморкаться. Вот какой я танцор! Тятенька мой и то говорит: "Эх, Витька, отдать бы тебя в балет лучше было бы"... Ты знаешь, отчего лучше? У меня на экзаменах далеко не все благополучно было этой весной. Какая-то шальная двойка среди отметок очутилась. Откуда - сам не знаю... Да не в этом, впрочем, дело... Ну же, валяй. С вальса начнем... Раз... два... три... раз... два... три... ______________ * Сделайте милость (фр.). Подхватив Ксаню, Виктор завертелся с нею по комнате. - Хорошо! Молодчинища! Точно родилась на паркете... С трех уроков танцуешь, как фея... Ей-Богу!.. Ну, еще... так... Правой... левой... трала... ла... ла... ла... Ах, стой... Подсматривает кто-то за дверью! Стой! И, прежде чем Ксаня успела опомниться, Виктор подскочил к двери и стремительно распахнул ее. - Ай-ай-ай-ай! Да что ты! Ополоумел, что ли, мой батюшка? И Василиса Матвеевна, как мячик, отскочила от двери, в скважинку которой она подсматривала до этой минуты за танцующей парой. Но - увы! - было поздно. Катастрофа застигла ее довольно-таки неожиданно. Предательское пятно, оставленное следом стремительно раскрытой двери, краснело на ее лбу. - Аль ты рехнулся, мой батюшка! Вот постой, я пожалуюсь графине, что вы, ровно бешеные, у нее с лесовичкой по студии носитесь... - У-у-у! Боже вас сохрани, Секлетея Горлодеровна! Боже вас упаси! - таинственным шепотом, с умышленно округленными как бы от ужаса глазами прошептал Виктор, - да она вас со свету сживет, лесовичка эта... Ведь ехидна она!.. Приемная дочка дьявола, лешего племянница, внучка домового, кума водяного, и еще чья-то из нечистых кузина! Она погубит вас ни за грош за это!.. Она чего-чего на вас не напустит!.. Ведь она каждую ночь с лешим под ручку из трубы вылетает и по крыше с ним, как по саду, прогуливается. Тьфу! Тьфу! Тьфу! Чур меня, сам видел! И Виктор так искренно и правдоподобно стал отплевываться, что Василиса не могла не поверить. Она забыла даже побранить юношу за нелестное прозвище "Секлетеи Горлодеровны" и за синяк на лбу. Ее глаза, расширенные от ужаса, так и впились в него. Она заметно побледнела и изменилась в лице. - В трубу, говоришь? - скорее угадал, нежели услыхал Виктор ее задавленный шепот. - Обязательно!.. Под ручку... и хвостиком вот этак... вот этак... и глазки у нее вот так... вот так! И Витя показал, как делала ведьма глазами и хвостиком, вылетая в трубу. - Тьфу! - могла лишь отплюнуться Василиса и поспешила на кухню рассказать там все, что узнала только что про колдовскую девчонку. - Нет, беспременно ее надо выжить из дома, - решила старуха по дороге. - Двадцать лет живу в доме, от господ графов, можно сказать, превыше меры отличена, а служить ведьминой дочке приходится!.. Да еще оскорбления от нее терпеть... Нет, не бывать тому!.. Выживу лесовичку, как Бог свят, выживу из графского дома... Уж придумаю что-нибудь... Возьму грех на душу, чтобы и себя, и господ своих от чар ее спасти... Ведь околдовала она нас... Как есть околдовала лесовичка проклятая! И угрюмая, сосредоточенная Василиса поплелась на кухню. А в огромной студии сероглазый красивый юноша и лесная колдунья, давясь от смеха, снова возобновляли прерванный урок танцев. Глава X Досада Наты. Двадцать шестое. Сюрприз графини - Отчего ты так молчалива? - пристает Ната к Ксане. - Я не знаю... - отвечает та. - Постой. Сядь сюда... Скажи, глядя мне прямо в лицо, любишь ты меня? - Я не знаю... - Смешно. Разве мы не друзья?.. Смотри мне в глаза... Ты говорила, что я спасла тебе жизнь. А сама ты спасла мою жизнь... Значит, любишь? Зачем же ты так молчалива со мной? - Про что разговаривать? - Ксения, милая... Мы стали говорить друг другу "ты"... мы друзья... Будь же со мною откровенна и проста... Скажи, что гложет тебя, Ксаня? Ксаня молчит. Уныло шлепает о кровлю дождик. Серые тучи ползут по небу, хмурые, угрюмые, гордые своей мрачной и могучей красотой. Осенью уже пахнет в природе. Конец августа. Скоро и осень придет. От постоянной сырости и дождей побледнела Ната, осунулась и кашляет все время. Граф и графиня видят, что не жилица на свете их Ната. Зачахнет она здесь как хрупкий южный цветок. И решили, что тотчас после своих именин, после 26-го, Ната уедет, как перелетная ласточка, на юг, к синему небу и солнцу. Но 26-е проведет в Розовом. Будет бал, съедутся соседи. Будут костюмированные в масках танцевать на лужайке, освещенной электричеством, под звуки большого оркестра, выписанного из города. Граф отпустил на устройство бала большую сумму. Он вполне согласился с графиней, что надо показать соседям, что они вовсе еще не разорены. Этот праздник выдумала сама графиня для Наты. Ната ждет с нетерпением этого праздника, ждет и боится, как бы дождь не помешал ему. Ведь если 26-го будет дождь, бал под открытым небом будет отменен, и тогда, тогда все пропало. У Наты, любящей музыку, танцы и цветы, сжимается сердце при одной мысли о том, что праздник отменится. Все ее раздражает поэтому сегодня, обычно кроткую и тихую Нату. А лесовичка эта больше всех и всего... Отчего она такая угрюмая сегодня? Ведь она, Ната, отдала ей всю душу. Она любит ее больше всего после Жюли. Жюли ей как мать. Жюли с ней десять лет непрерывно. Графиню-мать она видит теперь после десятилетней разлуки, отвыкла от нее. А Жюли для нее, Наты, как воздух, и она любит Жюли точно самую близкую, родную. Но недавно она полюбила и эту черноглазую лесную девушку. Отчего же Ксаня не отвечает ей? - Слушай, лесная фея, - говорит Ната и смеется сквозь слезы, - милая, я уеду скоро и может быть умру... Тебе жаль меня?.. Ты будешь за меня молиться? - Я не умею молиться! - лепечет Ксаня. - Как, не умеешь? - Нет! - Я научу тебя... Ведь я люблю тебя... И бледная Ната обнимает девочку. Лесовичка молчит. Ей тяжело от этой ласки. Она ни любить, ни молиться не умеет... Ох, отпустили бы ее на волю! Не пускают... Стерегут... Гулять даже не пускают дальше сада. Боятся, что она убежит... Особенно боится Ната. Ее большие "святые" глаза так и стерегут ее. Да как же ей любить ее, свою стражу?.. - Язычница! - шепчет Ната, - не умеешь молиться, ни привязываться, ни дружить!.. Ей, болезненной, кроткой и слабой, в благодарность за дружбу так хотелось бы любви, привязанности этой сильной, своеобразной, гордой девочки. Но напрасно... И Ната плачет, что чуть не первый раз в жизни ей не хотят подчиняться... Слезы, одна за другой, льются из глаз бледной девочки. Она плачет, горько плачет. Ей и больно, и обидно, что лесовичка, несмотря на ее старания, отталкивает ее, не желает принять ее ни своей подругой, ни покровительницей... И дождик за окном, мучительный, нудный, тоже как будто плачет... Тяжело от него на душе... К утру, впрочем, заголубело небо. Солнце застенчиво выглянуло сквозь серые облака и кругом прояснилось. К 11 утра стало жарко. Именинница, об руку с матерью и Ксаней, выходила из маленькой деревенской церкви, где Ната горячо молилась о том, чтобы прошла у нее нудная, режущая боль в боку и груди, чтобы утих удушливый ночами кашель и... чтобы черноокая, красивая, но дикая и упрямая девочка, стоявшая с нею рядом все время службы, полюбила ее. Крестьяне низко кланялись, провожая нарядных господ любопытными взорами. - И лесовичка с ними! И лесовичка! Глянь-кась как окручена! Словно-де барышня! - шушукались бабы, жадно впиваясь глазами в Ксаню. Она была этот раз вся в белом. Но легкая воздушная кисея не подходила ее приземистой, сильной фигуре. И только алая лента, перехватывавшая ее кудрявую голову, резко, рельефно подчеркивала юную, дикую, своеобразную, яркую красоту. Графиня Марья Владимировна искоса поглядывала на обеих девушек, следуя за ними. В груди ее глухо нарастало раздражение и недовольство на лесовичку. - Какая сухость, какая черствость! - мысленно повторяла графиня. - Ната так и льнет к ней, так и льнет, а она хоть бы улыбнулась, хоть бы приласкалась разок... Нет, деревяшка она!.. Дикая, тупая, бесчувственная девчонка! И она косо, сердито поглядывала на Ксаню. Косо, сердито поглядывали на нее и крестьяне. - Ишь залетела ворона не в свои хоромы, - глухо роптали они, - барышню корчит... Вишь вырядилась, фря этакая, чертова кукла! И с ненавистью посматривали на девчонку. x x x Целый день устраивали площадку для бала. К вечеру съехались гости, окрестные помещики, с женами и детьми. Что-то диковинное представилось их взорам. Среди лужайки, окруженной целой гирляндой фонарей, был сделан большой, деревянный помост, в виде круга, натертый воском, с уставленными на нем по краям мягкими скамейками, диванчиками и креслами. Это было место, предназначенное для танцев. Меж кустов боярышника были разбросаны шатры, пестрые и нарядные, яркими пятнами выделяющиеся из зелени деревьев. В одном из них поместились музыканты, в другом был открытый буфет и т.д. Все было залито электричеством. А там, дальше, во мраке, стояли молчаливые деревья и кусты, темные, жуткие, похожие на призраки в темноте августовской ночи... Ровно в десять в полосатом шатре оркестр грянул полонез, и из дома, по главной аллее, ведущей к кругу, потянулись пары. Впереди всех шла графиня Хвалынская с каким-то сановным старичком. На ней было бархатное платье. Ее изящные, маленькие руки, шея и уши были унизаны драгоценными камнями - последняя роскошь начинавших разоряться графов Хвалынских. За первой парой шла вторая: граф Денис Всеволодович с пожилой соседкой по имению, когда-то блестящей придворной дамой. За ними шли костюмированные и некостюмированные пары. Приехавшие, в числе гостей, из губернского города, находившегося в ста верстах от Розового, драгунские офицеры с чисто военной выправкой, бряцая шпорами, вели своих дам под плавные звуки полонеза. Дочери и жены окрестных помещиков, которым редко выпадало на долю повеселиться в летнее время в медвежьей глуши, приложили все свои старания, чтобы закостюмироваться как можно интереснее и лучше. Кого, кого тут не было! И очаровательные феи весны, лета и зимы, и ночь, прекрасная, как восточная царица, и томная турчанка с тоскующими очами, и быстроглазая цыганка, и красавец-бандит, и неизбежные Пьерро и Коломбина. Но больше всех выделялся Мефистофель. Весь затянутый в красное трико, с полумаской на лице, ловкий, беснующийся и изворотливый, как кошка, он поражал и очаровывал всех. Даже совсем юные существа, Амур и Психея, с крылышками за плечами, с локонами вдоль нежных шеек, надменные Наль и Вера, - и те не спускали глаз с интересного Мефистофеля, то неожиданно подпрыгивающего в полонезе, как мячик, то плавно скользящего, чуть ли не пригибаясь к самой земле. Пары приблизились к кругу. Оркестр прервал мелодию. В ночном воздухе, насыщенном электричеством, нежно прозвучал голос графини: - Прошу минуту внимания перед открытием бала... И графиня махнула белым платком. Электрический свет потух разом. Стало темно на огромном кругу. Только мерцающий звездами купол неба лил свой матовый тихий фантастический свет. Раз! Два! Три! И по новому сигналу графини в одном из находящихся в тени кустов углу запылал желтовато-красный бенгальский огонь. Он охватил разом площадку, закостюмированную группу и толпу крестьян, оцепивших круг и жадно любующихся графским праздником. На помосте, среди горящего пламени, как в чудной и таинственной сказке, появился белый ангел с серебряными крыльями, воздушный, хрупкий ангел, прелестный и нежный, как далекая неопределившаяся еще греза. Это была графиня Ната. Рядом с ангелом стояла другая фигура, пониже его ростом, в ярко-красном с черным покрывалом, в древних сандалиях на ногах, с обнаженными, перевитыми металлическими змеями смуглыми руками. Черный каскад струящихся кос спускался до пят вдоль сильной, крепкой девичьей фигуры. В черных, оттеняющих синевой, волосах, волнующихся, пушистых, запутались зеленые травы, желтые листья и цветы лютиков и дикой гвоздики. В руках клюка. Маленькая сова с неподвижными круглыми глазами на одном плече, летучая мышь с распростертыми крыльями - на другом. - Лесная колдунья! - вырвалось восторженным возгласом из толпы гостей. - Лесовичка! - пронеслось гулким рокотом по рядам крестьян. - Красота! Великий Боже! Что за красота! - прозвенел чей-то потрясенный голос. - Красота без единой улыбки! Мертвая красота, - отвечал другой. - О, нет! Вовсе не мертвая! Посмотрите, как горят ее глаза!.. Графиня, откуда эта красавица? Довольная эффектом ее затеи, графиня отвечала: - Так, девочка из леса, приемыш, воспитанница. Не дурна, но дика и своевольна, как зверек. Но вот потух горящий куст, и одновременно вспыхнуло электричество. Снова неясный далекий свет звезд стал бледен и жалок при праздничном роскошном сиянии. Оркестр грянул вальс. На бальном кругу первыми появились высокий белый ангел и приземистая лесная колдунья. Глава XI Чары лесной колдуньи. Неудавшаяся интрига. Замысел лесовички - Отчего ты не танцуешь, красавица-колдунья? Гляди все смотрят на тебя, любуясь... Но твой взор так мрачно-трагичен, что никто не решается к тебе подойти! А между тем все эти красивые, блестящие офицеры атакуют бедного черта, спрашивая, не может ли он уговорить чаровницу-колдунью танцевать с ними. И красный Мефистофель, приподняв свою шапочку, с самым изысканным видом раскланивался перед Ксаней. - Витька! И на миг мрачные глаза колдуньи прояснились. - Слушай! - сказала Ксаня, порывисто схватив за руку своего друга. - Слушай, Витька! Ведь лес так близко отсюда, а я с тех пор, как живу у графов, еще никогда не была в лесу, в избушке у дяди... у Васи... Ах! сбежать бы с круга - ведь всего несколько шагов... - Перед носом, хочешь ты сказать. - И Виктор-Мефистофель протяжно свистнул. - А все-таки сбежать с круга тебе не удастся... Десятки глаз следят за тобой... Я слышал, как вон тот длинный, как верстак, драгун сказал графу про тебя: "Я в жизни не видал ничего такого. Это редкая красавица". И потому тебе нельзя ни на шаг уйти... Сейчас заметят... Ну, редкая красавица, пойдем со мной, докажем всем этим господам, что ты и редкая плясунья. - Ах, нет, уйди, не хочу я! Ее огромные глаза впивались в темноту, в не освещенный электричеством угол площадки, где царила унылая мгла. - Не хочешь плясать! - с неудовольствием протянул Мефистофель. - Какой комар тебя укусил?.. Все мои старания, как твоего профессора танцев, значит, пропали даром! Так! Этого я, признаюсь, не ожидал!.. Стесняешься, что ли? Но ведь ты танцуешь, как богиня. Ни этой Верке, ни твоей слащавой Нате до тебя не дотянуться. Они прыгают, как козы в сарафанах. У них точно ноги деревянные... А ты... ты... за тебя я не боюсь... Ксаня! Пойдем же со мной, потешь своего учителя... Голубушка! - Убирайся! - грубо оборвала та. А глаза ее все время, не отрываясь, глядели и глядели в чащу. Раздосадованный Виктор отошел от нее. - И говорить-то я с тобой больше не желаю! - буркнул себе под нос рассерженный Мефистофель. - A, monsieur Виктор! Кажется, лесная колдунья натянула вам нос? - И двенадцатилетняя графиня Вера просунула свою маленькую ручку под руку Мефистофеля. - Я видела, как вы приглашали ее, и как она вас оттолкнула, вас, лучшего танцора! - Правда, графинюшка, она меня оттолкнула. И красный Мефистофель покорно склонил перед розовой Психеей-Верой свою красивую голову, в то время как в кудрявой голове зрело быстрое решение. - Вас, первого танцора, оттолкнула! - еще раз произнесла графиня Вера и томно склонила свою пепельную головку на плечо Виктора. - Да, меня! - с комическим вздохом протянул тот. - Бедный! - и лукавая девочка заискивающе заглянула в его глаза. - Да как же она смела! - О, графиня!.. Как же она могла поступить иначе? Она не умеет танцевать. - Не умеет? - Ну, разве только с лешими у себя в чаще... Или вы не видите, что эта расфуфыренная дикарка тяжела, как слон? Даром, что она хороша, как картина. - Разве хороша? И в малокровном, безвременно увядшем личике графини Веры мелькнула зависть. - Очень хороша! - с самым почтительным видом произнес Виктор. - Впрочем, это все здесь говорят. - Лучше меня? Большие, серые глаза Веры широко раскрылись. - Лучше, графиня, - прозвучал печальный ответ. - А! - взор Веры завистливо и сердито блеснул. - Но танцует она худо? - Никак не танцует! Просто резвящийся гиппопотам! - Вот как! Ах, как это было бы хорошо, если бы можно было ее все-таки заставить танцевать с кем-нибудь, - воскликнула Вера. - Вот вышла бы потеха!.. Все преклоняются перед ее красотой, а вот, увидав, как эта красавица пляшет, все стали бы смеяться... Это было бы великолепно!.. Виктор, вы должны это устроить, непременно должны... Пусть протанцует хоть раз... Уговорите ее... Вот-то будет смешно!.. - злорадствуя повторяла Вера. - У меня есть танцор для нее... Тут, напротив, стоит князь Муратов... Подведите его к Ксане. Он сейчас только восторгался ею... Пусть же чувствует, как хороша в танцах эта тумба... Подведите его к ней... - Охотно, графиня! - И, проскользнув мазуркой по кругу, Виктор подлетел к блестящему драгунскому адъютанту и, взяв его под руку, повлек в дальний угол площадки. - Князь, я слышал - вы восторгались нашей лесной колдуньей, - обратился Виктор к блестящему драгунскому корнету. - Хотите быть представленным ей? - О, премного обяжете, mon cher*! ______________ * Мой дорогой (фр.). И князь заскользил обок с Виктором по натертому воском кругу. - Ксения! - произнес Виктор, низко склоняя перед Ксаней свою кудрявую голову, - вот князь Муратов желал быть представленным вам, - и тихо тут же добавил, - если ты не пойдешь с ним танцевать, то знай, мы с тобой враги на всю жизнь! Впрочем, и без этого внушения Ксане нельзя было бы отказаться. Сильная рука Муратова, обтянутая белой лайкой, живо обхватила ее стан, и они понеслись в вальсе. Танцующие пары остановились при виде вальсирующих... Угловатая застенчивость лесовички разом куда-то пропала, исчезла, как по волшебству. Дикая, своеобразная грация Ксани сквозила теперь в каждом ее движении, законченном и стройном. От ее черных кудрей, с запутавшимися в них цветами, тянулся нежный аромат... Быстрая, легкая, она носилась по кругу огненным видением, чуть касаясь ногами земли... Звуки музыки напоминали ей звон родимого лесного ручья и треск кузнечиков в чаще... Самый лес выглядывал на нее из темноты... Она забылась... Нарядная толпа, гости, площадка - все перестало существовать для Ксани. Ей чудилось, что лесные эльфы познали ее на свой праздник, и она кружится с ними без конца... - Как она великолепно танцует! Как она артистически танцует, эта прелестная дикарка! - слышался восхищенный шепот вокруг нее. - Где ты выучилась такому искусству, дитя? Бесподобно! Не ожидала! Столько грации! Прелесть! - успела ей шепнуть на ухо графиня, недоумевающая, почти растроганная этим приятным сюрпризом. В это же время в углу круга графиня Вера, чуть не плача, шептала Виктору, капризно подергивая губами: - Вы это нарочно... нарочно... придумали, чтобы меня доконать... Злой вы! Вы знали, что она великолепно танцует, и хотели только позлить меня... Я папа пожалуюсь... Она прекрасно танцует. "А вы думали худо?! - расхохотался мысленно Виктор, - да, как же, выдам я вам на посмеяние Ксаньку, ждите!" И тут же добавил вслух с усмешкой: - Ну, что вы нашли хорошего... графиня!.. Так, скачет себе, как блоха... Не велико ее искусство... И отошел торжествующий и удовлетворенный своей местью... x x x Ксаня, чуть не задохнувшаяся, разгоряченная, сидела в уголку круга, куда ее примчал блестящий драгунский корнет. Ее глаза, слегка затуманенные от быстрого кружения в вальсе, снова впились в чащу. "Вот если сейчас спрыгнуть с площадки, то попадешь в темную полосу, - вихрем проносилось в мыслях лесовички, - несколько прыжков туда, в кусты... нагнуться только... А там, в кустах, пробраться дальше, дальше, и никто не заметит, как очутишься в лесу! В лесу! В желанном! Попробовать разве?" Сердце ее сжалось... Потом застучало, так застучало, точно хотело выскочить из груди... И вдруг ее бросило в жар, быстро, неожиданно, от одной мысли. "А как попасть к Васе, в сторожку? Дядя сейчас на обходе и, наверное, по обыкновению, Васю запер на ключ... Как попасть без ключа к нему, в лесной домик?" Даже голова закружилась у Ксани... Ей так хотелось хоть на самое короткое время вырваться в лес, в милую, старую обстановку, в лесной домик, к Василию, к другу... Хоть на часок, на полчаса, на минутку одну! Ведь больше месяца живет она здесь, в усадьбе, и не знает, не ведает о том, что творится там, в лесной сторожке. Что поделывает Вася? Должна же она повидать его! Ведь он ее единственный друг, ее наставник, ее учитель. Если она кого-либо на свете в состоянии полюбить, так только его, Васю... И с тех пор, как она в графском доме, все чаще и чаще она думает о нем... Василий не Ната; он никогда не говорит ей, как графинюшка: "Будь моим другом, полюби меня". А за что ее полюбить и как полюбить? Она счастливая! У нее все есть: и наряды, и кушанья сладкие, и родители заботятся о ней, не дают на нее ветру пахнуть... За что ее любить? А вот Василий, Вася, хромой, жалкий, голодный всегда! Уж если надо кого любить на свете, так его, обездоленного, жалкого калеку... Ах, повидать бы его!.. Но если даже и сбежать в лес, - без ключа не войти в сторожку. Не попасть. Заперт Вася! Вдруг вспомнила Ксаня, что у графини на туалете лежат ключи, целая связка ключей от каких-то сундуков, чуланов и кладовых. Захватить бы с собою. Может хоть один подойдет к сторожке... Да, да, подойдет! Наверно! Взять бы только!.. Взор Ксани загорелся, блестит. Новая мысль так и прожигает мозг, так и сверлит душу: "Пробраться в комнату графини, захватить ключи и с ними в лес, бегом туда, бегом обратно... К концу бала вернуться... Никто и не заметит... Никто! Все танцуют, заняты своим весельем. Даже Ната, и та, забыв про свою больную грудь, носится в вихре вальса"... - Ксаня! Тур вальса со мною. И красный Мефистофель снова, как из-под земли, вырос перед ней. Она кружится с ним, как безумная. Но мысль ее кружится еще быстрее... - Молодец! - лепечет Виктор, - пляшешь, как богиня. Не посрамила меня! Спасибо. Сейчас к тебе вон тот ротмистр подойдет. Он лучше всех здесь танцует. Как дьявол носится... Но что это?! Куда ты?! Стой!.. Ксения! Ксаня! Куда? Но она не отвечает. Ловко и быстро выскользнула она из-под его руки и уже мчится по освещенной аллее прямо к графскому даму, не останавливаясь. У крыльца дома она переводит дыхание. Там уже прислуга накрывает столы к ужину. - Куда, лесная барышня? Бежите, точно украли что, - язвит старый дворецкий, который не может простить ей того, что она, приемыш лесного сторожа, обедает за одним столом с его господами, а он, старый, седой Фома, должен прислуживать ей. "Украла"! Ксаня вздрагивает. О, нет, она ничего не украла! И не украдет. Она только на время возьмет ключи графини, чтобы попасть в сторожку к Васе. Разве это кража! Вор тот, кто берет тихонько, без отдачи, - как мужики, которые рубили лес и увозили деревья из-под носа у отца. А она не воровка. Она вернет, положит на место. Да и потом ключи не драгоценность... Нет, нет!.. Тысячу раз нет, - не воровать она идет... Насмешливые голоса прислуги заглохли в отдалении... Вот прохладная, с настежь растворенными окнами, зала... Вот длинный коридор... Вот и комната графини... Ксаня с трепетом переступает ее порог. Вот пышный, весь увитый кружевами туалет из розового атласа. Ксаня бросает на него тревожный взгляд. В два скачка она у туалета. Венецианское резное зеркало отражает ее лицо бледное, взволнованное, отражает и ее растрепанную голову, и ее малиновые губы. Ключи, как она предвидела, здесь. Они лежат на самом краю туалета, подле прелестной бриллиантовой брошки, в виде бабочки - самого ценного, самого дорогого украшения графини. Несколько крадущихся шагов, легких, неверных, быстрых, и ключи в кармане у Ксани. Бриллиантовая бабочка, нечаянно отодвинутая в сторону, лежит одна теперь на краю туалетного стола, блестя при ярком освещении висевшей посредине комнаты лампы. Еще миг, и Ксаня вихрем вылетает в коридор. Звуки музыки чуть слышно доносятся сюда. В конце коридора на ее пути вырастает Василиса. - Откуда? - шипит она. - Стойте!.. Словно угорели! У графини были? Зачем? Ксаня молчит и молнией несется дальше. Через минуту в комнате графини, у туалетного стола, стоит Василиса. - Что она стянула? Что стянула негодяйка? - шепчет она трясущимися губами. - Ведь, неверное, что-нибудь стянула. Недаром же вылетела, как сумасшедшая. Но все на месте - все безделушки, украшения и туалетные украшения. Даже не тронуты с места, а бриллиантовая бабочка с двумя изумрудами вместо глаз, случайно оставленная графиней, так и сверкает манящим блеском на плюше голубой покрышки стола. Взоры Василисы, прикованные к бабочке, не могут оторваться. Василиса, точно зачарованная, глядит на нее. Но недолго. Какая-то странная мысль приходит ей в голову. Лицо графской домоправительницы бледнеет, усмешка кривит полные губы... - Двадцать лет, двадцать лет верой и правдой служила!.. - шепчет она. - И чтоб из-за первой встречной дряни выговор получить, да чтобы из-за нее грозили выгнать меня!.. Ладно же, коли так... Будешь меня помнить, колдовское отродье! Покажу же я тебе... И дрожащими пальцами Василиса схватывает бриллиантовую бабочку с изумрудными глазками и, стремительно опустив ее на дно объемистого кармана своего платья, почти бегом выбегает из комнаты. Глава XII Печальная неожиданность. Последняя греза. Лес... Шумит лес... Ветерок заполз в заметно пожелтевшую листву и шевелит чуть облысевшие ветви красного клена, золотой ивы. Червонным кажется лес. Луна выглянула из-за облаков и чуть сияет. Красивый, млечный стелется ее свет. Причудливые пятна и дрожащие тени кидает она... Таинственные, серебристо-золотые стоят деревья... Мнится временами, что кто-то прячется в их прозрачной листве... Ксаня идет спешно, быстро. Глаза прикованы к милым, знакомым местам, к родным местам... Сердце стучит... Грудь бурно вдыхает родимый воздух... И чем ближе к чаще, тем быстрее, тем нервнее шаги, тем сильнее стучит, замирает сердце девочки. Теперь скоро, скоро... Мучительного месяца, проведенного в графской усадьбе, как не бывало... Она снова на воле, на свободе, в родном своем лесу... В своем заколдованном царстве!.. Лунный свет серебрит вершины, точно кудри великанов, лесных великанов. Те кивают ей, девочке, красной девочке с распущенными волосами, в странной одежде, со смуглыми руками, увитыми металлическими змеями. - Милые! Здравствуйте! Ксаня ликует, вырвавшись на свободу. - Милые, милые, милые! Еще прибавляет шагу, не идет, а бежит. Скоро, скоро, сейчас дома... Все горести, невзгоды, пережитые здесь, вся нищета, голод, колотушки - все забыто. Одна радость помнится, одни отрадные минуты... Вспоминаются длинные, за чтением пережитые, вечера, друг Вася, ее учитель... Вот сейчас она увидит его, Васю хромого... Лесной домик выглянул сразу, точно вынырнул из посеребренных месяцем кустов. Дверь, как Ксаня предвидела, крепко закрыта на замок. Но связка ключей с графининого туалета у Ксани в кармане - можно будет открыть. Дрожащей рукой Ксаня нащупывает ключи, вынимает, пробует. Один не подошел, другой, третий - тоже. Какая досада! А что если ни один не подойдет? Ее рука дрожит сильнее... Вот ключ побольше... Ага, наконец-то! С трепетным замиранием вкладывает Ксаня его в замочную скважину. Подошел! О, радость! С грохотом отскакивает тяжелый замок... Сердце Ксани стучит! Слышно его биение. Тук-тук-тук - точно дятел в лесу... Дверь распахивается настежь, и Ксаня входит. В сторожке горит ночник. Это новость. Николай Норов слишком экономен, чтобы тратить масло по-пустому. Что же случилось, почему горит ночник? Тяжелым предчувствием сжимается сердце Ксани. Почему ночник? В углу, на постели Норова, а не в своей коморке-боковушке, лежит Вася. Полно, Вася ли это? Лицо, как под красной маской, все пурпурово-алое, глаза не закрыты и вперены на дверь. В них огонь, блеск яркий и горячий. Губы потрескались, ссохлись. Сам он дышит тяжело, со свистом и хрипом. - Василий! Васенька! - рвется неистовым воплем с губ лесовички. - Вася! Что с тобой? Пытливо всматриваются в нее горячие, блестящие глаза. Смотрят и не видят. Он в забытьи. Не помня себя, Ксаня схватывает его за руку. - Вася! Вася! Что с тобой! Его тяжелый взгляд точно скован. Его худая, высохшая рука горяча, как огонь. Ксаня упала на колени перед его постелью, обхватила плечи мальчика руками, прижалась к его груди головой. - Вася! Вася! - повторил ее голос с мучительной тоской. Глаза больного мгновенно блеснули мыслью. Его пылающее, страшно исхудалое лицо внезапно озарила сознательная улыбка... Он приподнялся на локте, делая невероятное усилие. - Это ты, Ксаня? Ты пришла? Наконец! - прошептали его запекшиеся губы. И дивно осветилось неземным восторгом исхудалое лицо. - Вася! Дорогой! Узнал! Наконец-то! - Узнал, - с тем же заметным усилием прошептали запекшиеся губы, - узнал... Ждал тебя... Долго... С тех пор ждал, как заболел, как свалился... Ведь ты - лесная царица, да?.. - Нет же, нет! - с досадой и тоской прошептала она, - я Ксаня! Твоя маленькая подружка Ксаня, пойми... - Нет! Нет! Не лги! Не мути мне голову, мне и так трудно думать!.. Ты царица... Старый лес сжалился надо мной и выслал мне одну из своих дочерей, добрых волшебниц, лесных цариц... Я так ждал тебя, так грезил о тебе... прекрасная фея!.. Какие у тебя волосы!.. Все в цветах... Золото на руках и шее... Ты богата, ты могуча и не побрезгала бедным хромым! - Да нет же, нет, Вася! Не царица я, а Ксаня, Ксаня! Взгляни мне в глаза, милый. Я Ксаня, друг твой! - Зачем ты лжешь, - сурово произнесли запекшиеся губы больного. - Ксаня - бедная, оборванная девочка. Ксаню взяли к себе розовые графы и держат, как птичку в клетке... А ты... ты свободная лесная фея... Ты царица лесная!.. О, ты... Он не договорил и закашлялся глухо и долго. На запекшихся губах показалась красноватая пена. Ксаня с ужасом заметила алое пятно крови на подушке. Теперь она поняла все. Смертная тоска сжала ей сердце. Ее друг умирает. Ее друг при смерти. И она ничего не знала! Она вертелась там, в вихре бала, как бабочка на кругу!.. Не то стон, не то вопль вырвался из ее груди. "За что? За что?" - шептали ее побледневшие губы. С тоскою обхватила она сильными руками худые плечи юноши и заговорила нежно, горячо, глядя ему в глаза. - Василий, слушай, - трепетно срывалось слово за словом с ее взволнованно дрожащих уст. - Вася, это я, твоя Ксаня. Эти одежды - это костюм, только костюм лесной колдуньи, царицы леса. Меня в него нарядила графиня... Я - Ксаня. Гляди на меня... Я прежняя Ксаня, твоя ученица, твой друг, сестра... Я скучала без тебя, Вася... Не выдержала и пришла. Без спросу пришла к тебе, убежала... Понимаешь! Я бы убежала и раньше, если бы могла, но меня стерегли, не пускали... А теперь говори мне - давно ты болен? Говори, голубчик. Не терпит время... Я только до утра могу остаться с тобой... Глаза больного теперь прояснились окончательно. Сознательная мысль, казалось, вполне овладела ими. Легкий вздох вырвался из его груди. Лицо озарила жгучая радость. - Ксаня! Родненькая! Подружка моя! И его исхудалые руки протянулись к ней. - Ксаня! Ксаня! Они бросились в объятья друг друга. - Я болен... Давно болен, милая... Кашляю кровью... Лихорадка по ночам... Горю, как в огне... Тебя звал... Не приходила, - с тяжелым хрипом полились слова с запекшихся уст больного. - Отец днем со мной, ночью на обходе... Дмитрий тоже... Нельзя оставаться... Лес рубят... Воруют... Помираю я, Ксаня!.. - неожиданно сорвалось с его губ. - Что ты! Опомнись, Вася! Дикий ужас отразился в огромных глазах Ксении. - Помираю! - глухо повторил больной. - Так и пускай! Мне что? Разве это жизнь?! Голубушка, мне тяжело!.. Калека я ведь недужный... Пока ты была, - солнце мне сияло... Люблю я тебя, как сестренку богоданную, Ксанюшка, болезная... А ушла ты, - нет солнышка у меня! Померкло оно... Ксаня, радость моя, сестричка моя, любименькая, ухожу я отсюда... ухожу на небо, к матерям нашим ухожу... Твоей маме от тебя поклон снесу! Снести, Ксаня? Глухим рыданием ответила Ксаня на слова больного. - Не плачь, Ксаня!.. Не надо, милая!.. На тебя глядеть сверху стану... Оттуда... С неба... Ой, легко будет мне там, Ксанечка! Ни болезней, ни тоски... Прощай, милая... - Не умирай, Вася, не умирай! - Ах, Ксаня, нельзя заказывать Богу!.. Его святая воля на все! Захочет - жить буду, а не захочет - умру... - Вася! - Умру, Ксения!.. Не тоскуй!.. Не жалей, голубушка! Так лучше... Убогенький я... Все равно не жилец, отцу в тягость только... Мне что? Мне радостно... Лучше, чем жить так-то... Милая, одно горько было: тебя не видел... А увидел, - сразу стало безбоязно, светло... И умирать мне теперь легче... Милая! Какие очи у тебя, какие волосы, и вся ты в золоте... Что это? Зачем?.. Иль ты и впрямь царица лесная? Его глаза разом померкли. Снова начинался бред. - Постой... царица моя... - шепнули со свистом его губы и что-то заклокотало в горле, - постой... нет... Ступай в чащу, царица... А то поздно будет... Видишь рассвет... Утро... Ступай, моя греза светлая, царица моя! Ступай... Придут люди на заре... Отец... Дмитрий... Плохо, когда застанут... Иди... Иди... Но Ксаня не послушалась. Как она уйдет? Как оставит его, больного? Он заволновался. - Иди! - вырвалось из его гортани хриплым звуком. - Ступай! Я так хочу! Прощай! - Вася! Брат мой! Не гони! - просила она. - Ступай! - выкрикнул он через силу и вместе с новым приступом кашля и хрипа повалился навзничь на подушку. Не помня себя, как безумная, Ксаня выбежала из лесной сторожки. Глава XIII Бриллиантовая бабочка. Ужас Было уже светло, солнце восходило, и петухи заливались на птичнике, когда Ксаня подходила к Розовой усадьбе. Гости разъехались. Последний экипаж давно отзвучал колесами, копытами и бубенцами на дворе Хвалынских, когда Ксаня, бледная, взволнованная, тенью появилась на террасе. Она была уверена, что все уже давно спало в доме по отъезде гостей, и неприятно вздрогнула, когда широкая фигура Василисы встретила ее на пороге. - Ага! Наконец-то! - как-то зловеще, сквозь зубы процедила она, - давно вас дожидаемся, маточка, пожалуйте на расправу! Вздрогнула Ксаня. Какая расправа? Что еще надо? Толстые пальцы Василисы вцепились в ее руку. Домоправительница схватила Ксаню и потащила за собой. Словно во сне, следовала за нею девочка. Она все еще находилась под впечатлением только что пережитого в лесной сторожке и ровно ничего не понимала, что с ней хотели делать. - Вот, матушка-графиня, привела беглянку. Судите сами преступницу, благодетельница наша! - прошипела Василиса, вталкивая Ксаню в гостиную, где, несмотря на ранний час, сидели граф, графиня, Ната с неизбежной Жюли и Мурин с сыном. Все были еще в бальных костюмах и на лицах всех была написана, помимо бального утомления, ясная тревога. - Графиня, матушка! Преступница налицо, - торжествующе произнесла домоправительница, - благоволите сделать ей строгий опрос. Ксаня удивленно повела глазами на не в меру взволнованную экономку. Она, эта смуглая лесная девочка, по-прежнему ровно ничего не понимала, застигнутая врасплох. В полузакрытую дверь высунулись любопытные лица прислуги. В чертах графини, ее мужа, Жюли и даже Наты Ксаня прочла что-то недоброе по отношению к себе. Один Виктор поглядывал на нее подбодряюще и ласково своими серыми, бойкими глазами. Минуту длилось молчание, пока, наконец, графиня встала. - Где ты была, Ксения? - строго прозвучал ее голос. Ксаня взглянула в обычно капризное, но доброе лицо графини и не узнала его. Что-то враждебное почудилось ей в холодных теперь чертах графини. - Я была в лесу, - спокойно отвечала Ксаня. Граф и графиня молча переглянулись. - В лесу? - переспросил после короткой паузы граф. - Странно! И не сочла даже нужным сказать кому-либо, что идешь в лес! Кто же позволил тебе оставить гостей и среди бала идти в лес; зачем тебе вдруг так понадобилось идти в лес? Ксаня молчала. Потянулись минуты, тоскливые, тягучие. - Кто тебе позволил это и что тебе нужно было в лесу ночью? - еще раз переспросил граф. Отчаянный прилив смелости охватил лесовичку. Какая-то жгучая злоба поднялась со дна ее души. О, как ненавидела она теперь их всех, всех в эту минуту! Там, в лесном домике, умирал ее одинокий покинутый друг. А эти сытые, здоровые люди надумали чинить допрос ей, уничтоженной и разбитой; вздумали упрекать ее за то только, что она послушалась голоса сердца и ушла ненадолго в родные места. На минуту ее глаза встретились с глазами графини. Необузданная ярость овладела вдруг душой лесовички. Не помня себя, она закричала: - Какое кому дело?! Была и пришла! Чего пристали! Марья Владимировна передернула плечами. - Я думаю, прежде чем уйти, надо было спросить разрешения на это, - прозвучал язвительно ее голос, и тотчас же румянец гнева залил ее тонкое лицо. - Marie! Умоляю тебя, не волнуйся! - шепнул граф на ухо жене. - Ты прав. Не стоит, - протянула та и умышленно спокойным голосом проговорила снова, - дело не в этом. Скажи мне лучше, куда ты скрылась с круга перед тем, как уйти в лес? Ксаня вспыхнула. Она ждала всего, только не этого вопроса. Она скрылась за ключами, за теми самыми ключами, что остались теперь забытые висеть на двери лесной сторожки. Ключи она унесла, думая вернуть, и не вернула, забыла. Что только подумают "они"? Она вспыхнула, а потом побледнела, хотела ответить, но язык не повиновался ей. Что-то сдавило горло. Глаза присутствующих впились в Ксаню, как иглы. Их взоры жалили ее. Надо было отвечать, но отвечать она не могла. - Что ж ты молчишь? - снова произнесла графиня. - Отвечай, что ты взяла в моей комнате с туалета! А? Этот вопрос страшил Ксаню; колючий холодок прошел по ее телу. "Узнала, - вихрем пронеслось в ее мыслях, - узнала про ключи!.." Ее лицо запылало. Глаза обежали враждебные ей лица присутствующих, с каким-то злорадством смотревшие на беглянку. Один Виктор глядит все так же подбодряюще на нее. Она молчит... О! как долго, убийственно долго тянется время! Графиня переглядывается с графом, Натой, Жюли и другими присутствующими, затем быстрыми шагами подходит к Ксане и, прожигая ее насквозь своим пристальным, немигающим взглядом, говорит: - Молчи и не запирайся. Ты взяла бриллиантовую брошь с моего туалета. Василиса видела все. Ты украла мою бриллиантовую бабочку, ты - воровка! Удар кнута не подействовал бы сильнее на Ксаню. Вся кровь хлынула ей в лицо. Она украла? Она - воровка? О! В ее сердце быстро, быстро заметалось что-то. Жгучий клубок подкатился к горлу. Она воровка?! Она?! "Лжете! - хотелось крикнуть ей на всю комнату, - лжете, лжете! Лжете все, не бабочку, а ключи я взяла... И не с целью украсть взяла, а на время, чтобы попасть к Васе, к моему дорогому Васе. Лжете, не воровка я!.." И вдруг запнулась... Ведь если она воровка, ее не будут держать ни минуты в этом доме. Ее прогонят из Розовой усадьбы назад в лес, к Васе, в чащу... И тогда, тогда - кто знает? - может быть, нежными заботами и безостановочным уходом она спасет еще больного, умирающего друга!.. О, это так просто! Так просто! Ей стоит только сказать: "Да! да, я украла вашу брошь и закинула ее в пруд из злобы на вас, за то, что вы отняли у меня свободу и запретили мне возвращаться в лес". Эта мысль жгучим огнем опалила ей голову... А подле нее уже Василиса, злорадствуя, нашептывала ей в уши: - Украла, небось! Сознайся, что украла!.. Ксаня обернулась и взглянула на злорадствовавшую экономку. Вероятно, взгляд ее жгучих, черных очей был очень страшный, потому что Василиса сразу замолчала, боязливо отпрянула назад, попятилась и, как-то странно съежившись, стала у порога. А в это время Ксаня, гордо подняв голову, усмехнулась и, вся торжествующая, бросила враждебно и зло прямо в лицо графине: - Да! Украла... Ищите в пруду вашу брошку... Там она... Сами виноваты... Зачем заперли, как в клетку, меня, вольную, лесную... Украла... Да! Графиня вскрикнула. Нате сделалось дурно. Граф сердито забегал из угла в угол. Несколько минут в комнате царствовало молчание. Его прервал Виктор, который громко и внятно, срываясь со своего места, закричал: - Неправда! Не верьте ей! Она лжет на себя! Она не крала! Но никто не обратил внимания на слова гимназиста. И опять в комнате наступило молчание. Но вот около Ксани очутилась Василиса. - Воровка! - шипела она, - воровка! Чем благодетелям своим заплатила, дрянь этакая!.. А я ведь это предвидела... говорила... Бесстыдница такая, воровка!.. Все разом смешалось перед глазами Ксани. Глава XIV В заключении. Василиса торжествует. Необычайный посетитель Сколько времени прошло с тех пор, Ксаня забыла. Может быть, сутки, может быть, двое, может быть, и трое. Ночь. Идет дождь, нудно шлепая о крышу усадьбы. - Ах, тоска! Боже, тоска какая! Ксаня сидит одна. После целого ряда допросов, унижений, ее заперли в одной из пустых комнат верхнего этажа усадьбы. Как пленницу заперли. И день, и ночь проводит Ксаня, точно преступница-воровка, в тюрьме. Сидит и ждет своей участи. Она думала, что, как только скажет "украла!", ее тотчас же прогонят, тотчас же дадут ей возможность бежать обратно в лес. Но случилось то, чего она не предвидела, не могла предвидеть: ее силой заперли в комнате. Ночь. Тьма за окном, черная, жгучая тьма. В комнате холодно, сумрачно, тоскливо. Ксаня сидит, положив руки на стол и наклонив голову. Мысли вертятся, как мухи, в голове пленницы и жужжат тоже, словно мухи... Утром приходила к ней молодая графинюшка. Пришла, села против, такая холодная, чужая, и сказала ей: - Ксаня! Я обманулась в тебе... Я хотела, чтобы ты стала моей подругой, я полюбила тебя... Но ты нехорошая... Моли Бога, чтобы Он сделал тебя иной, пока не поздно... Ты - грешница. Моли Его! А я тебя не знаю больше! Прощай!.. Я уезжаю и, вероятно, больше тебя не увижу... Действительно, в полдень Ната уехала с Жюли на юг, далеко. Весь дом горевал о Нате. Теперь успокоились все, уснули крепким сном. Одна Ксаня не спит... Под вечер приходила Василиса. Принесла хлеб и воду ей, пленнице, и злорадно заявила: - Кончились твои деньки в графской усадьбе, кончились... И заступницы-то твоей, графинюшки Наты, больше нет... Уехала... Послезавтра отвезут тебя в город на исправление... Там подлость твою выбьют... Ксаня сделала вид, что не слышит, но сердце ее сжала тоска. Не в лес, значит, а в новое заточение!.. О, горе! горе! Если б умела она плакать, зарыдала бы навзрыд. Но плакать не умела Ксаня, как и молиться. Еще тяжелее стало с этой минуты на душе... - В город! Зачем? К кому? Что ждет ее там? А впрочем, не все ли равно к кому и что ее ждет? Ее гораздо больше занимает другая мысль: что с Васей? Не вырваться ей теперь в лес... Ни за что не вырваться... А между тем участь хромого мучит и гложет ее душу. Что с ним, больным, прикованным к постели? Полегчало ли ему хоть малость? Мысль Ксани играет диковинно и странно... Ах, как бы хотелось повидать его, - живого или мертвого!.. Как хотелось бы находиться с ним рядом, говорить с ним, облегчить его страдания!.. Но как? Как? Мысль все работает, работает без конца... Тихо, тихо кругом. Спит господский дом, спит усадьба... Звуки ночи молчат... Только дождь нудно и однообразно барабанит о крышу... Убежать разве через окно, выскочить, или спуститься как-нибудь по трубе?.. и бежать, бежать в лесную избушку, к Васе?.. Мысль эта вихрем проносится в мозгу Ксани и тотчас же замирает. Окно находится над самым прудом. Бросишься из него - утонешь. Нельзя!.. Нельзя!.. Судьба и тут против нее, Ксани... И она снова погружается в странные, несбыточные мысли... Но ненадолго. Чуткий, болезненно напряженный слух схватывает холодный отзвук ночи. Вот где-то вдали будто стукнуло что-то... Потом опять и опять... Странный, необычайный звук... Шаркающие туфли, чуть слышная походка... Кто-то словно крадется по коридору... и все ближе и ближе... Вот шаги слышны уже тут, за дверью. Чуть дыша, замерла Ксаня... Скрипнула дверь... Кто-то извне отодвинул задвижку, нажал ручку. Дверь распахнулась почти бесшумно. Холодком потянуло от порога... Кто-то вошел в комнату и едва слышными шагами подошел к столу и стал против Ксани. Но кто - не видит Ксаня да и не решается взглянуть... Что-то странное творится с ней. Не то жутко, не то сладко... "Надо взглянуть... Надо взглянуть!" - выстукивая, шепчет сердце. Затихла ночь... Дождь остановился... Маятник точно замер под часами на стене... Холодком повеяло снова, будто подуло. - Ксаня! - послышался сдавленный, хриплый голос над ней. Она подняла голову. - Василий! Вася! Пришел-таки! - тихим криком вырвалось из груди. Он стоял перед ней, опираясь на костыль, весь в чем-то белом, точно в саване, весь словно прозрачный, словно сотканный из воздуха, и бледный, бледный. - Пришел... Ты хотела... - произнес он глухо, - ты хотела повидать меня, Ксаня... - глухо, как будто откуда-то издалека звучит его слабый голос. И руки, костлявые руки тянутся к ней. Ей становится жутко... Ей, бесстрашной... А он, с трудом передвигая ноги и постукивая костылем, приближается к ней совсем близко-близко. - Пойдем со мной! Одному страшно!.. Умирать страшно! - лепечет он глухо, - хочешь, возьму тебя с собой! Что-то сдавливает ей горло... Судорога сводит губы... Она хочет крикнуть и не может... Как будто невидимая рука давит ей горло, давит грудь... Жутко... Душно... Невыносимо... А он медленно и уверенно приближается к ней, хромающий, бледный. - Нет, Ксаня, ты оставайся... Ты здоровая... сильная... не как я... Живи! Живи, и будь счастлива... прощай, прощай навсегда, Ксаня!.. Глухо и страшно звучит его голос. Костлявые руки протягиваются к ней, прямо к ней. Она с диким криком вытягивает свои руки к нему и... разом приходит в себя. Нет больше странного призрака, нет Василия. Перед ней Фома, старый дворецкий. - Выдь в кухню на одну минуту, - говорит он, - работник от лесника пришел, сказать тебе что-то хочет... В два-три прыжка, едва дослушав его, Ксаня уже в кухне. Ей навстречу тяжело поднимается с лавки приземистая фигура Дмитрия. Его лицо, выглядывающее из-под резинового кожуха, казалось сосредоточенным и грустным. Угрюмо кивнув головой и не глядя ей в глаза, Дмитрий произнес сурово: - Нынче... около полуночи... Василий помер... Без крика, без стона, Ксаня тяжело опустилась на лавку...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  В МОНАСТЫРСКОМ ПАНСИОНЕ Глава I Мать Манефа и ее воспитанницы - На колени! На колени сию же минуту! Все на колени! И черная фигура матери Манефы выросла, как призрак, на пороге классной. Одиннадцать девочек, возрастом от двенадцати до шестнадцати лет, одетые одинаково в черные люстриновые халатики, вроде монашеских рясок, и в коричневые тиковые передники, в белых косыночках на головах, покорно и бесшумно опустились на колени. - Так!.. Теперь петь покаянный псалом! Голос матери Манефы звучал какой-то зловещей торжественностью. Сама она, высокая, костлявая, в длинной черной мантии с треном, в монашеском клобуке на голове, походила на какую-то страшную птицу. Ее высохшее, желтое, как пергамент, лицо, ее злые, серые, немигающие глаза и бескровные, плотно сжатые губы наводили трепет на пансионерок. - И петь покаянный псалом! - еще раз процедила сквозь свои длинные, желтые зубы матушка и подняла костлявый палец кверху. Тонкая, бледная, черноглазая красавица лет 16, с золотисто-белокурыми косами, струившимися из-под скромной белой косынки, задала тон свои мягким грудным голосом. Это была самая старшая из пансионерок, Лариса Ливанская, богатая сирота, прозванная подругами "королевой" за красоту и какую-то чарующую, властную пленительность в каждом ее движении, в поступи, в способе речи. Десять остальных девочек подхватили ноту Ларисы, и стройными, молодыми звуками понесся гимн под сводчатый потолок огромной, темноватой классной. Особенно усердно пели стоявшие в стороне от прочих, в углу классной, под образом, три девочки: Машенька Косолапова, дочь богатого купца и городского головы, прозванная "головихой", толстая, приземистая, широкая, как тумба, с тупым, сытым и самодовольным лицом; Зоя Дар, тоненькая, изящная, гибкая, как змейка, и носившая это прозвище, данное ей подругами, с невинным лицом и плутоватыми зелеными глазами, хорошенькая, лукавая и подвижная, и, наконец, Катюша Игранова, бойкий четырнадцатилетний сорвиголова, или "мальчишка", отчаянная, бесшабашно-смелая и дерзкая, но предобрая девочка, предмет искреннего негодования пансионного начальства. Громче всех и как-то задорно выделяясь, звучал голос последней. Коротко остриженная, вихрастая, Игранова вполне оправдывала данное ей прозвище "мальчишки". Несмотря на строжайшую дисциплину, царствовавшую в пансионе, быстроглазая Катюша успевала-таки бедокурить и проказить под самым носом начальницы. В строго патриархальном учреждении матери Манефы Катюшу терпели только из-за ее отца, занимавшего какой-то важный пост в ближайшем городе и не скупившегося на подарки матери Манефе и ее помощницам, лишь бы они вывели в люди его "бесенка", как он называл дочь. Впрочем, это был не первый "бесенок", отданный на исправление матери Манефе. Будучи монахиней одной из самых старинных обителей, мать Манефа, сама отличавшаяся строгостью нрава и суровостью, решила, что невелика заслуга спасать самой свою душу, запершись в четырех стенах обители, а что гораздо угоднее Богу спасать и других. И вот, преследуя эту цель, мать Манефа открыла пансион для девочек, нуждающихся в особенно строгом духовном уходе, или почему-либо не имеющих возможности получить дома соответственное воспитание, которое, по мнению матери Манефы, не могли дать никакие институты, гимназии и другие, тому подобные учебные заведения. Открывая свой пансион, мать Манефа была твердо убеждена, что ее дело - угодное Богу и что родителей, которые пожелают доверить ей своих дочерей, будет много-много. Но она уже вперед твердо решила ограничить прием двенадцатью воспитанницами по числу двенадцати апостолов. Подруга молодости матери Манефы, монахиня одной с ней обители, сестра Агния, добровольно предложила ей себя в помощницы; жившая же в том же городе княгиня, жена одного из важных сановников, приняла деятельное участие в устройстве задуманного Манефой духовного пансиона и взяла на себя обязанности попечительницы "монастырок", как прозвали Манефиных воспитанниц. Большинство "монастырок" принадлежало к числу таких девочек, которые, по мнению их родителей или опекунов, нуждались в особенно строгом воспитании, и пансион матери Манефы считался для них как бы исправительным заведением. Но были в пансионе и хорошие, добрые, прилежные и смирные воспитанницы, родители которых находили систему воспитания матери Манефы вообще образцовой. Были, наконец, и круглые сироты, которым пансион должен был заменять родительский дом. Жизнь "монастырок" включалась в строго определенные рамки, напоминая собой жизнь настоящих монашек. Вставали в 6 часов утра и спешили к ранней обедне, где сами воспитанницы пели на клиросе. К девяти возвращались, наскоро пили чай, постный по средам и пятницам; разбавленный жидким молоком - в другие дни недели, с неизменным ломтем серого ситного. До двенадцати часов шли уроки. Приходили учителя и учительницы, - в их числе особенно строгий монах Вадим. В полдень после общей молитвы подавали скромный монастырский обед, состоявший в постные дни из водянистой похлебки, картофеля, каши и т.п. блюд, в остальные же дни - из рыбных, и только по воскресным и праздничным дням за столом пансионерок допускались мясные блюда. После обеда воспитанницы гуляли в пансионском саду, тенистом и роскошном в летнее время и застланном белым саваном снега - в зимнюю пору. После прогулки опять учились, вплоть до ужина, который добродушная, толстая кухарка Секлетея, друг пансионерок, приготовляла к шести часам вечера. В девятом часу, после длинной и торжественной общей молитвы и чашки жидкого чая с ситным, день в пансионе заканчивался, и девочки ложились спать на своих узких, неудобных и жестких постелях. Жесткие с тощими матрацами постели, еда впроголодь и частые молитвы, по мнению матери Манефы, как нельзя лучше способствовали "спасению душ" вверенных ей девочек, большинство которых нуждалось будто бы в "наставлении". По мрачным, неприветливым комнатам пансиона бродили, как тени, черные, скромные фигурки монастырок, в белых косыночках и тиковых передниках. Из-под косынок выглядывали юные, но уже изможденные, как у заправских монахинь, личики, худенькие личики с недетски затаенной думой в глазах. Правда, бывали и исключения. Звонко раскатывался порой под сводами пансиона серебристый смех Катюши Играновой, но другие девочки тотчас же начинали шикать на нее: - Что ты! Что ты! Мать Манефа услышит! И смолкала, хоть ненадолго, а все же смолкала резвая девочка. Все, что сколько-нибудь напоминало светскую жизнь, все старательно преследовалось в монастырском пансионе. Иностранные языки, танцы и светское пение - все это было исключено из программы училища матери Манефы. Зато клиросное и церковное пение изучалось вовсю. Закон Божий, катехизис, богословие, история церкви, церковное пение составляли главные предметы. Остальное, как-то математика, география, история - считалось второстепенным. В свободные часы воспитанницам, в виде развлечения, давали читать жития святых и несколько книжек духовно-нравственного содержания, в которых рукой самой матери Манефы вычеркивались некоторые места, признанные строгой монахиней почему-либо "неудобными" для ее воспитанниц. Открывая свой духовный пансион, мать Манефа втайне преследовала не одну только воспитательную цель; ее страстным желанием было как можно большее число пансионерок отдать в свою родную обитель и представить на служение Богу возможно более юных инокинь. И мать Манефа, казалось, жила и существовала этой ее заветной мечтой. Глава II История с курицей. Уленька. Сатана Одиннадцать девочек по-прежнему с неподражаемым искусством выводили покаянный псалом. Скупое зимнее ноябрьское солнце, прорезав тучу кружившихся за окном снежинок, заглянуло в классную. Одиннадцать юных пансионерок, склонив черненькие, белокурые и русые головки под белыми косынками, тщательно выводили тонкими, нежными голосами мрачные и грозные слова молитвы. Игранова, Косолапова и Дар стояли, как отвергнутые, в стороне от прочих. Бледный луч солнца скользнул по белокурой головке Дар и шаловливо позолотил ее. Хорошенькая "змейка" подняла свои зеленые глазки. Черная Манефа мраморным изваянием стояла перед ней, чуть заметно перебирая кипарисовые четки иссохшими пальцами. Но вот окончился псалом. Красавица Лариса Ливанская, управлявшая хором, встала первая с колен. - Матушка, что изволите еще приказать? - несмело прозвучал ее низкий, красивый голос. - Ага, кончили?! И Манефа быстрее затеребила четки, двигая сухими и желтыми, как воск, пальцами. - Вы кончили?.. А я начинаю! - как-то значительно и зловеще проронила она. - Сестра Агния, расскажите все, как было дело! - обратилась она к своей помощнице. Сестра Агния, маленькая, худенькая, длинноносая старая дева, за жалящий и колкий язык прозванная пансионерками "скорпионша", выступила вперед и заговорила быстро, торопясь и захлебываясь: - Да как же, матушка, сами посудите: иду это я по коридору намедни мимо кухни и вдруг - запах жареного масла и словно курицы мне почудился. Это в посту-то!.. Вхожу. "Ты что, Секлетея, жаришь?"... А она как в ноги бух! "Не погубите, сестрица, не выдайте. Согрешила, что поделаешь?" Ну, тут я в класс отправилась и заявляю, что Секлетею-де вон надо, потому что она грех на всю школу накликала, в посту оскоромилась, себе на погибель, нам на соблазн. Иду, говорю, донести матушке. А они, вот эти негодницы, - тут сестра Агния ехидно скосила глаза на трех "преступниц", - Игранову, Косолапову и Дар, - а они тут и покаялись: "Мы, сестрица, виноваты, не гоните Секлетею, мы за курой ее посылали, проголодались, она ни при чем". Так-таки и отчеканили негодницы! Стыда в них нет! И сказав это, сестра Агния укоризненно закачала своей головой. Затихло в классе. Гробовая тишина водворилась в нем. Затем, среди мертвого молчания, прозвучал звонкий и серебристый голос Кати Играновой: - Матушка! Не гневайтесь... Не скрываемся мы... Мочи не было, поесть захотелось, ну и послали за курицей... - А... а... послали!.. Есть захотелось!.. - протянула начальница-монахиня, отчеканивая каждое слово по слогам, и стремительно приблизилась, волоча свой длинный черный шлейф по полу, к Катюше, схватила ее за плечи и грозно добавила, сдвигая брови: - Во прах, негодница! Земные поклоны отбивать! Слышите, что выдумала! Голодно ей! Да зачем ты здесь?.. Ради того, чтобы плоть свою тешить, мамон яствами всякими набивать или ради спасения вечного?.. Ради радости и утехи духовной!.. Замаливай грех свой, негодница!.. Чела от земли не вздымай! Слыхала? А вы, все другие, за то, что не удержали от греха смрадного подругу, тоже кайтесь. По тридцати земных поклонов на каждую и с колен вплоть до ужина не вставать, грешницы, утешительницы дьявола, приспешницы суеты мирской! И костлявый палец Манефы снова затрепетал в воздухе. Снова одиннадцать девочек, как по команде, опустились на колени. Черная, величественная, похожая на птицу, монахиня, не покидая своего грозного вида, поплыла из классной. За нею, мягко шурша по полу, поплыл длинный черный шлейф ее платья. За шлейфом мелкими шажками засеменила Агния. Опять тишина воцарилась в классной. Одиннадцать девочек стояли на коленях, покорно склонив головки, со скрещенными на груди руками. Стало темнеть. Редкое осеннее солнце скрылось, и сумерки окутали мало-помалу угрюмую сводчатую классную. Из соседней комнаты доносился звон тарелок и лязг вилок и ножей. - Ужин накрывают, - среди полной тишины прозвучал голос Играновой, и ее черненькая головка смело вскинулась на худеньких плечах. - Врет скорпионша. Небось, не она на курицу наткнулась, а эта галка-фискалка, Уленька, ей опять на хвосте сплетню принесла. Уж подожди у меня ты, Уленька! - Тс! Тс! Катюша! Что ты! Безумная! Мы на "покаянии", а ей хоть бы что! В голос кричит! Да что ты, рехнулась, милая? И Инна Кесарева, странная, милая девочка, лет 14, дернула расшумевшуюся Катю за ее черную ряску. Инна Кесарева была вся седая вследствие перенесенного в детстве ужаса, о котором не любила говорить. Ее серебряная головка, недетски серьезное личико и грустный, странный, в самое себя ушедший взгляд производили на окружающих жалкое впечатление. Подруги любили Инну, прозвали ее "маркизой" за серебряную, несмотря на юность, головку и нежно заботились о ней. Чуткие детские сердца как бы желали вознаградить своею дружбою и заботами Инну за тяжелую драму, пережитую ею в детстве. И она своей серьезностью имела большое влияние на класс. - Тише, тише, Катюша! Неровен час, услышит Уленька и опять донесет матушке, - еще раз предупредила она Катю. - А пусть ее доносит! - беззаботно тряхнув черненькой, кудрявой головкой, произнесла та. - Пусть доносит! - Катя! Катя! - послышалось со всех сторон. - Что Катя? Родилась Катей и умру Катей! - внезапно вскакивая с колен, закричала Игранова, и ее живые, черные, как коринки, глаза заблестели и заискрились разом. - Довольно нам терпеть от галки-сплетницы! Пора проучить ее... Все на длинном хвосте матушке носит... - Ты проучишь, что ли? - И высокая черноволосая Юлия Мирская, некрасивая девочка, лет 16, надменная, гордая, нелюбимая никем за ее дружбу с тою же злополучной Уленькой, злобно взглянула на расходившегося "мальчишку", т.е. Катю Игранову. - Вы, Мирская, молчали бы и свой длинный нос не совали куда не следует! - резко ответила Игранова. - Вы девушка-чернявка при царице Уленьке и вам с нами о ней говорить не приходится. Чернявка сделала гримасу, обезобразившую вконец ее и без того некрасивое лицо. - Допрыгаешься ты когда-нибудь, Игранова! - процедила она сквозь зубы. - И правда допрыгаешься, Катя... Молчи! И красавица "королева" метнула на шалунью свои прелестные глаза. - Ради вас, Ларенька, ради вас, королева моя, будет молчать Игранова! - произнесла порывисто-захватывающим голосом Катя. Она давно и нежно боготворила Ларису. Пылкую, впечатлительную девочку прежде всего поражала и очаровывала красота Ливанской. Ларенька Ливанская казалась ей каким-то неземным существом. Ее дивные золотые, как у феи, волосы, ее плавная поступь и белые, удивительной красоты, руки, ее не то молчащие о чем-то неведомом другим, не то над кем-то таинственно подсмеивающиеся, полупечальные глаза - все это резко отличалось от прочих монастырских пансионерок. И не одна только Игранова преклонялась перед "королевой". На Ларису смотрели как-то особенно все вообще воспитанницы матери Манефы. Ею интересовались. О ней говорили. Ей подражали в манере говорить, кланяться, носить волосы, косынку. Ее совета слушались. Ее голос имел заметное значение среди "монастырок". Но горячее и восторженное поклонение Играновой, отчаяннейшей и смелой до дерзости девочки, особенно приятно тешило красавицу Ларису. Золотокудрая королева относилась с чуть заметной насмешливой ласковостью к бедовому "мальчишке", беспрекословно подчиняющемуся ей во всем. Катя притихла, но ненадолго. Через минуту глаза ее уже бегали по классной, бросая насмешливый взгляд на стройные, тоненькие фигурки, отбивавшие земные поклоны. - Вот трусихи-то! - захохотала Катя. - Никто не видит, а они стараются! Оставьте! Бросьте!.. Вместо того, чтобы шишки на лбах наколачивать, соберемся в кружок да обдумаем хорошенько, что сделать, чтобы Секлетею не прогнали за нашу куру несчастную, а то еще, чего доброго, благодаря этой мерзкой Ульке, вылетит Секле... Дружное "тсс!", вырвавшееся из груди десяти девочек, не дало докончить Кате ее фразы. На пороге класса в надвинувшихся сумерках чернела небольшая фигура. - Никак испугала? Простите меня, грешную, девоньки милые! - сладеньким голоском протянула вошедшая, отделяясь от дверей. Чиркнула спичка, и через минуту две небольшие стенные лампы, зажженные худой, изжелта-смуглой рукой, осветили классную, одиннадцать коленопреклоненных фигур и вновь появившуюся двенадцатую. Это была Уленька, племянница матери Манефы, служившая в послушницах N-ского монастыря и года полтора назад поселившаяся у своей благодетельницы, как она называла мать Манефу. Уленька была "очами" и "ушами" матушки для пансионских услуг. Все, что ни видела и ни слышала среди пансионерок Уленька, все она доносила ей. Зато девочки платили самою чистосердечною ненавистью послушнице, за исключением одной только длинноносой Юлии Мирской, дружившей с Уленькой. Худенькая, изжелта-бледная, с каким-то старообразным и птичьим лицом, Уленька внушала одной своей внешностью невольное отвращение. Уленька косила с детства, и это еще более подчеркивало безобразие ее и без того некрасивого лица. То приторно-слащавая, то ехидно-язвящая, Уленька вполне оправдывала свои прозвища "галки-сплетницы" и "язвы", данные ей пансионерками. Зажегши лампы, она сложила руки и в скромной, деланно-смиренной позе остановилась посреди классной. Ее лисий носик, словно нюхал по воздуху, ее рысьи глазки так и бегали по сторонам. - Никак опять на покаянии, девоньки? - после минутного молчания снова запела своим приторно-сладеньким голосом Уленька, озираясь во все стороны. Девочки угрюмо молчали, уставясь глазами в землю, Уленька, манерно поджимая губы и перебирая четки, висевшие на ее впалой груди, снова заговорила: - И за что это вас опять-то? Кажись, ничего не напроказили... А? Девоньки?.. Ну, да матушка наша знает, за что казнить, за что миловать. Кайтесь, девоньки, кайтесь, милые! Умерщвляйте свою плоть, девоньки, епитимиею... Святое это дело... Сам Господь наш Иисус Христос вел... Она не договорила. Невысокая, сероглазая девочка, с каким-то необычайно прямым, лучившимся взором, стремительно вскочила с колен, в два прыжка очутилась подле Уленьки и, грубо схватив ее резким движением за руку, взволнованно бросила ей в самое лицо: - Подло притворяться! Подло лгать и наушничать! Ты донесла на "наших", на Секлетею... Из-за тебя наказаны!.. Убирайся отсюда!.. Вон убирайся, гадкая сплетница!.. Язва! Переносчица! Лгунья! Серые глаза девочки запрыгали от возбуждения. Лицо побледнело под белой косынкой. Уленька отшатнулась. Ее раскосые глазки сердито впились в глаза бледной девочки. - Оленька Линсарова, неправду вы говорите, девонька! - с трудом подавляя в себе порыв злобы, запела Уленька, - неправду вы говорите, де... - Лжешь! Ольга всегда одну правду говорит... Она честная! Неподкупная! - вырвалось из груди Играновой, и в ту же минуту "мальчишка" с каким-то лихим задором подскочила к Уленьке и встала подле бледной Ольги в боевую позу. Уленька растерялась. - Господь Иисус Христос прежде всего не велел клеветать и сплетничать... Едва она это сказала, как высокая, темноглазая Лариса, не спеша, плавным и красивым движением поднялась с колен. За ней поднялись и все остальные. Белокуренькая, голубоглазая, хрупкая Раечка Соболева, прелестный болезненный и робкий двенадцатилетний ребенок, самая маленькая и слабенькая из всех пансионерок, жалась к Ларисе. - Довольно, Уленька! Довольно! - произнесла повелительным голосом Лариса. - Довольно! Да, довольно! - повторили за ней все остальные девочки. Сдержанный ропот злобы и негодования пронесся по классной. Ненавистная Уленька своим притворством переполнила, казалось, чашу общего терпения. Красавица Лариса, чуть усмехаясь своими алыми губками, малиновый цвет которых не смела стереть даже скудная постная пансионская пища, вперила глазки в Уленьку. Остальные, не моргая, тоже впились в нее. Уленька поежилась. Ее раскосые глазки забегали теперь быстро-быстро. - Ларенька... что вы? За что на меня этак-то, царевна моя распрекрасная?.. И вы все на меня... на смиренную рабу матушкину! - затянула она было плаксивым голо" сом. - За что такая немилость, за что? - Ты спрашиваешь за что?! - так и вскинулась на нее Игранова, подскакивая чуть ли не к самому носу послушницы, - а за то, гадкая сплетница, что ты нас твоими мерзкими доносами с ума свела! Убирайся ты вон отсюда. Фальшивая! Доносчица! Лгунья! Вон! Вон отсюда! - Доносчица! Лгунья! Вон! Вон отсюда! - подхватили остальные ненавистью звенящие голоса. - Сию же минуту вон! Девочки глухо шумели. Растерянная и бледная стояла Уленька посреди классной. Ее рысьи глазки метались из стороны в сторону. Губы дрожали. Но вот она словно очнулась, выпрямилась, как стрела. Алой краской залило изжелта-бледные, веснушчатые щеки. Глаза засверкали. - Ага!.. Так-то вы!.. - разом сбросив с себя всю свою приторную слащавость, зашипела она, отчеканивая каждое слово, - так-то вы, смиренницы, каяльщицы, сестрички Христовы! За все мои заботы, за мою любовь к вам, за то, что забочусь о ваших грешных душонках - вы бунтовать вздумали, шуметь!.. Обуял вас, видно, дьявол силою своей нечистой, смутитель ваш, господин ваш... Рабыни вы его послушные!.. Служанки верные!.. Сатаны служанки! Так-то, негодницы!.. Кому служите? Кого к себе подпускаете?.. Близок он, нечистый господин ваш, окаянный повелитель, сатана ваш... Идет, приближается к вам... Чую его приближение, смрадное, страшное и греховное... Чую! Чую! Голос Уленьки становился все громче и громче. Раскосые глаза горели, как факелы. Лицо мертвенно-бледное подергивалось судорогой. При последних словах она грозно подняла худой бледный палец кверху и застыла в этой позе. В ней было что-то жуткое в эту минуту. Какой-то сверхъестественный ужас окружал ее. Этот ужас мигом передался пансионеркам. Казалось, эта бледная, безобразная, косая девушка овладела робкой, взволнованной и насмерть испуганной детской толпой. В углу раздались истерические всхлипывания. Маленькая Соболева, вне себя от страха, рыдая, кинулась к Уленьке, простирая руки вперед: - Не надо! Перестань! Не надо! Молчи! Молчи! - залепетала она испуганно. Даже Лариса побледнела. В насмешливых до этого глазах "королевы" отразился не то страх, не то ужас. - Молчи! Молчи! - неслось по классной. И только две девочки из одиннадцати, схватившись за руки, стояли неуверенные, сбитые с толку, но смелые и бесстрашные, как всегда. Ольга Линсарова и "маркиза", Инна Кесарева, не поддались влиянию Уленьки. Но и их смелые сердца дрогнули невольно, когда последняя, в каком-то порыве безумия, оттолкнув маленькую Соболеву, с широко распростертыми руками двинулась, закрыв глаза, вперед по направлению к двери, выкрикивая глухим, одичалым голосом: - Чую его! Здесь он! Близится сатана! Ко стаду своему близится! К окаянным рабыням своим!.. Иисус милосердный, смилуйся надо мною! Не попусти узреть зрелище отвратное!.. Близится сатана! Вот он, вот!.. Ликует он! Смеется окаянный, страшный, радуется! Вот он, вот! - прибавила она, широко раскрывая глаза и упорно глядя на дверь, - вижу его! Вижу!.. Он близко!.. Он уже здесь!.. Прочь! Прочь! Прочь! - неистовым воплем вырвалось, наконец, с хрипом из помертвевших уст Уленьки, и она со страшным криком отпрянула назад от открывшейся внезапно двери. Ответный вопль одиннадцати девочек пронесся по комнате... На пороге классной стоял... сатана. Глава III Неожиданное явление. Двенадцатая Большие черные глаза, блестящие черные крупные кольца кудрей, запушенные снегом, сросшиеся брови, угрюмо-дикое выражение в резких чертах молодого лица со сверкающим взором, почти темный широкий плащ, закрывающий до самых пят плотную, низенького роста, фигуру, - вот и весь внешний облик явившегося на пороге классной сатаны. - Уйди, нечистый! - взвизгнула не своим голосом Уленька. - Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! - зашептала она, задыхаясь в приступе отчаянного страха. И, сломя голову, Уленька бросилась бежать из класса, диким визгом оглашая комнату, грубо отталкивая всех, кто попадался навстречу, и не обращая внимания на Раю Соболеву, которая с тяжелым стоном грохнулась без чувств на пол. Остальные девочки сбились в кучу. Бледные, насмерть испуганные личики и ужасом расширенные глаза впились в неожиданно появившееся в дверях существо. Последнее шагнуло при гробовом молчании к бесчувственной Раечке, нагнулось и... своими сильными руками подняло ее с пола. - Девочке дурно, - произнес сатана густым, низким, но чрезвычайно приятным голосом, в котором не было ничего сатанинского, - куда ее отнести? Вопрос был сделан по адресу пансионерок. Черные блестящие глаза сатаны устремились на них. Но никто ему не отвечал. Прошло несколько томительных минут полного молчания. Ольга Линсарова и за ней "маркиза" опомнились первые. Инна Кесарева бесстрашно приблизилась к странному существу и спросила своим нежным, точно надтреснутым голоском: - Кто вы? - Я - Марко, - произнес сатана, быстрым движением сбрасывая темный плащ. - А-а, Марко! - вырвалось из груди всех десяти девочек вместе с облегченным вздохом. Вот кого Уленька приняла за сатану! Ксению Марко, новую, "двенадцатую" воспитанницу матери Манефы! Марко, о поступлении которой в пансион им уже было известно! Ту самую Марко, которую граф Хвалынский решил отдать на исправление в их пансион! Ту самую, выросшую на воле в лесу девочку, про которую всезнающая и всюду поспевавшая со своим длинным носом Уленька распускала слухи, будто она украла какую-то драгоценность у своей благодетельницы-графини! Ксению Марко, прибытия которой "монастырки" ждали с нетерпением, в особенности когда они узнали, что ее считают "лесовичкою"! Это прозвище передала им тоже Уленька, успевшая подслушать разговор матери Манефы с графской домоправительницей. Дикая, грубая, своевольная, упрямая и воровка притом... Да и нечиста душой. Ведьмина дочка, как говорят, - таинственно сообщала Василиса начальнице. С хорошей стороны аттестовала она Марко! Нечего сказать! Мать Манефа долго покачивала головой, слушая Василису Матвеевну. Ей ли, усердной рабе Господа, принять в Свое чистое стадо эту нечистую овцу? Вовремя подвернувшаяся рука графской домоправительницы с объемистой суммой, вкладом для монастырской обители от графа и графини Хвалынских и обещанная, кроме того, награда за будущее исправление "заблудшей овцы" окончательно рассеяли сомнение матушки и решили дело: Ксения Марко была принята в число монастырских пансионерок и духовных дочерей матери Манефы. И вот она здесь. - Как вы сюда попали? - внезапно набираясь храбрости, обратилась к Ксане хорошенькая зеленоглазая "змейка" Дар, выступая вперед. Ксаня спокойно взглянула на грациозно-тонкую, изящную девочку и ответила: - Меня оставила графская экономка у дверей пансиона... Она не могла зайти... торопилась обратно... на поезд... Сторож спал в прихожей... мне было некого спросить, как и куда пройти... Увидела свет, и вот я вошла сюда... Но скажите мне, что делать с этой девочкой? И Ксаня без труда приподняла лежавшую на ее руках Соболеву. - Однако вы сильная! Удивительно сильная, - произнесла Лариса, медленно приближаясь к "лесовичке". Та угрюмо усмехнулась углами рта в то время, как глаза ее оставались мрачными и печальными. - Положите девочку на лавку... вот так... Отлично... Это с ней не первый раз... Мы намочим ей водой виски, и она очнется... Игранова, принеси графин, - тоном, не допускающим возражений, приказала Ливанская. - Слушаю вас, моя королева! И Катюша в один миг исполнила поручение. Лариса намочила свой носовой платок и обтерла им виски и голову впавшей в обморок девочки. Через минуту-другую Соболева открыла свои еще мутные голубые глазки. Увидев склоненное над нею незнакомое, смуглое лицо с огромными глазами, она было испугалась снова и вся бледная прильнула к своей покровительнице "королеве". - Не бойся, это Ксения Марко, "двенадцатая"! - успела шепнуть ей ее старшая подруга. И слабенькая Раечка успокоилась "разу. Она долго-долго смотрела в черные мрачные глаза "лесовички" не то робко, не то неуверенно. "Так вот она какова, эта лесная колдунья, про поступление которой так много ходило толков за последнее время в монастырском пансионе!" - мелькнуло в ее мыслях, и бледные губки девочки дрогнули. - Ах, простите, что я вас испугалась и приняла за сатану!.. Но это Уленька виновата... Кричит "сатана! сатана!" и я поверила... - произнесла Раечка. - Вы Ксения Марко? Да? И вас считали "лесовичкою"? Неправда ли? Я знаю. И знаю, что про вас уже насплетничали, будто вы... Но нет, это все ложь... Я это вижу по вашим глазам, по вашему лицу... Воровки и лесовички не бывают такие... Вы честная, добрая... и, - прибавила она тихо, - верно несчастная, очень несчастная... И прежде чем кто-либо мог опомниться, Раиса крепко и нежно поцеловала лесовичку. Ксаня вздрогнула. Ее угрюмое, гордое, озлобленное сердце забилось шибко-шибко. Это была первая искренняя детская ласка, полученная ею. Голубоглазая, милая девочка поняла ее. По одним ее мрачным глазам и печальному виду поняла, угадала ее больную, надтреснутую душу! Странное, неиспытанное еще никогда чувство охватило все существо Ксани. Ее сухие черные глаза увлажнились... То мягкое и кроткое, что от поцелуя Раечки вошло в душу не привыкшей к ласкам девочки, растворялось в ней все больше и больше... Оно могучей, теплой волной заливало ее озлобленное, исстрадавшееся сердце. Злоба уходила, исчезала куда-то... Лицо из угрюмого стало ласковым и приветливым. Но вот около Ксани очутилась Лариса Ливанская. Она оглянулась, рассматривая своих новых подруг. Кругом нее теснились черные ряски и белые косыночки. Участливо и добро сияли черные, голубые, серые и зеленые глазки. Худенькие от постов и частых утомительных церковных служб лица озарились задушевными улыбками. "Мы верим тебе... ты честная... ты хорошая... Только слишком угрюмая... слишком печальная!" - казалось, говорили они. - Милая, - произнесла "королева", протягивая к ней обе руки, - давайте будем друзьями... Мы будем любить вас... Мы уже знаем, почему вас отдали в "монастырки", но мы сразу не поверили сплетням, а теперь мы все, все верим, что вы честная... Нам это говорят ваши глаза... Да, да!.. Раечка верно сказала... Ах, если бы вы знали, как мы вам все рады... Ведь вы из леса, с воли... А мы здесь дня Божьего не видим... Давайте вашу руку, и будем друзьями. - И нам, и с нами! - откликнулись остальные десять девочек. Даже Юлия Мирская и та, не посмев противостоять желанию своих однокашниц, протягивала вместе с остальными руку Ксении. Глыба льда, наполнявшая до краев душу лесовички, таяла, таяла, таяла... Она доверчиво смотрела теперь на все эти обращенные к ней с такой лаской юные лица, и ей казалось, что она снова попала в лес, где встречает ее радостно стройная семья молодых, ласковых эльфов... А эльфы-пансионерки еще более придвинулись к ней. - Мы будем как сестры с тобою! - неожиданно прозвенел ей на ухо серебряный голосок Раечки. - Я покажу тебе, что надо выучить на завтра! - серьезно и грустно, по своему обыкновению, проговорила серебряная маркиза. - Вы не по форме причесаны, дайте, я причешу вас! - своим грудным чарующим голосом произнесла Кесарева. Вмиг заработали ее ловкие руки, и Ксаня в одну секунду очутилась вся окутанная иссиня-черной сетью своих великолепных кудрей. Девочки замерли от восторга, глядя теперь на Ксаню. - Какие у вас чудные волосы! - вскричала Игранова, с восторгом глядя на распущенные косы Ксани, живописной рамой обрамляющие ее прелестное лицо. - Удивительно! - вторила ей ее неизменная подруга Ольга Линсарова, - удивительно! Змейка Дар, сверкая своими зелеными глазками, протискалась вперед. - Вы такая душечка! Такая прелесть! - заговорила она, вертясь перед Ксаней, - такая прелесть, что я вас выучу, выучу непременно своему искусству. - Искусству? Какому искусству? - удивилась Ксаня. - О, вы не знаете? Она не знает! - с явным сожалением подхватило несколько голосов разом. Потом Лариса сделала шаг вперед и, наклонившись к уху Ксани, произнесла с какой-то значительной таинственностью: - Змейка "кружится"... умеет кружиться... Ксаня с изумлением взглянула на Ларису. "Умеет кружиться"... "Что это такое?" Если бы ей сообщили сейчас, что эта бледная, вся в пепельных кудряшках, с трудом уложенных в две тугие косички, девочка умеет дрессировать волков или барсов, она удивилась бы не более. Она хотела спросить, что означают странные слова, но спросить не пришлось. Легкий шорох послышался за дверьми классной, и черная фигура матери Манефы появилась на пороге ее. Глава IV Недруг. Чужая вина - Ты - Марко? - прямо направляясь к Ксане, спросила матушка. И глаза ее сурово взглянули на девочку. - Да, я - Марко, - тихо и спокойно отвечала та. - Что значат эти распущенные волосы? Почему ты сидишь такой растрепой? - еще суровее обратилась к ней мать Манефа. - Это я виновата, матушка... - послышался тихий, приятный голос Ларисы. - Мне хотелось по-"нашему" причесать новенькую... - Не верьте ей, матушка. Просто заступается Ларенька, - произнесла невесть откуда появившаяся Уленька, бросая на Ксению враждебные взгляды. - Новенькая не больно-то позволит подойти к себе... Глядите, благодетельница, как глазищами-то ворочает... Недаром ее приняла я, многогрешная, за са... - Молчи! - сурово прервала ее елейное повествование Манефа и, снова обращаясь к Ксении, проговорила: - Почему ты не явилась сначала ко мне? - Я не знала дороги, - отвечала та. - А сюда нашла дорогу?.. - Нашла. - Ох, матушка-благодетельница, и напугала же она нас! - снова лебезя и суетясь, зашептала своим елейным голоском Уленька. Но мать Манефа досадливо махнула на нее рукой, потом сделала несколько шагов вперед, взяла за руку Ксаню и, повернув ее лицом к столпившимся на середине классной девочкам, сурово заговорила: - Девицы, вот новый член нашей семьи... Не светлым, желанным, добродетельным существом является Ксения Марко... Тяжелое пятно лежит у нее на душе. Молитвой, постом и покаянием должна она смыть свой тяжелый проступок перед Господом и людьми... Долгое время ей надо замаливать свой грех... Воровство, дети, один из самых тяжелых грехов в мире... Только дьявол, князь тьмы, вместилище зла и пороков, может толкнуть на подобный проступок человека... Только носительница дьявола может решиться на страшное дело присвоения чужой собственности... И потому сторонитесь ее, дети! Сторонитесь той, в душе которой он, враг наш, нашел себе удобное и желанное вместилище. Не приближайтесь душами своими к отступнице, к нераскаянной грешнице до той поры, пока не очистится молитвою и покаянием душа ее... Запрещаю я вам строго дружить с Ксенией Марко, разговаривать с нею, проводить с ней свободное от уроков время... Пусть будет она одна, покуда не найду я нужным разрешить вашу дружбу с нею. Мать Манефа кончила свою речь и поникла головою, как бы отягощенная тяжелой думой о вверенной ей неисправимой грешнице. Уленька, напротив, подняла свои раскосые глаза к потолку и зашевелила бледными губами: - Господи Иисусе Христе! Буди милостив к грешной отроковице твоей Ксении! Буди милостив, Господи Иисусе Христе!.. И вдруг неистово взвизгнула на всю классную. В ту же секунду Катюша Игранова, находившаяся подле, как мячик, отскочила от молитвенно настроенной Уленьки. - Что с тобой? Что ты? - испуганно вскинув глазами на послушницу, вскрикнула матушка. - О... хо... хо... благодетельница!.. Охо... хо... хо... милостивица! Щиплются они!.. Аки змии жалятся! - не своим голосом взвыла Уленька в то время, как глаза ее злобно и подозрительно покосились в сторону девочек. - Щипаться! Кто смел щипаться? Это еще что за новости!.. И мать Манефа грозным взором обвела присутствующих. - Кто посмел тронуть Уленьку? - после минутного молчания прогремел ее голос. Девочки притихли. Они знали, что строгое наказание постигнет виновную. Уленька стояла вся в слезах и тянула своим обычно слащавым, теперь обиженным голосом: - Я ли не тружусь для них, я ли не стараюсь!.. А наградою мне одна брань да щипки... О, Господи! Коли не довольны мною, матушка-благодетельница, отпустите рабу вашу смиренную... Отпустите в обитель меня, грешную, коли не хороша я, не пригодна служба моя... - Молчи! Не скули! Нужна мне и ты, и твоя служба, - осадила ее Манефа и снова, повернувшись к притихшим девочкам, почти крикнула в голос, охваченная гневом: - Кто посмел тронуть Уленьку? Девочки молчали по-прежнему. Их головы были потуплены. Глаза опущены долу. На точно окаменевшем личике Играновой, виновницы происшедшего, царило самое безмятежное спокойствие. Казалось, что она была далека от мысли обидеть эту противную, раскосую и слащавую Уленьку. Одна лесовичка стояла, высоко подняв голову и вперив в своих новых подруг пристальный, немигающий взор. Что ей было за дело до гнева монахини? Она была чужда страха и волнения, испытываемых всеми этими бледными девочками. Милые, бледные девочки! - думала она. - Они приняли ее как сестру. Они впервые открыли ей, что значит чуткая, дружеская ласка. После старого леса и слащавой, но вероломной Наты, они впервые приласкали ее. Чем она отплатит им за их ласку? В груди лесовички, словно большая птица, трепетало что-то. Мягко и влажно засияли черные угрюмые глаза. Острая нить мыслей пронеслась в голове, отзываясь в сердце... Идея! Счастливая идея! Вольным и быстрым движением отбросила Ксаня за плечи свои черные косы и, шагнув быстро к матери Манефе, произнесла твердо и громко на весь класс: - Они не виноваты... Я, Марко, задела ту, косенькую... И она, не привыкшая лгать, потупила голову. - Ты! - беззвучно слетело с уст Манефы, - ты! - и не слушая разом зашумевших девочек, глухо заволновавшихся от этих слов, матушка схватила за руку Ксаню и, не говоря ни слова, потащила ее из класса. Глава V В холодной. Близкие воспоминания. Секлетея. Тайна таинственной молельни Какая-то дверь, темная пасть пустого черного пространства, волна сырого, холодного, как в леднике, воздуха - и мать Манефа втолкнула Ксаню в маленькую каморку, бывшую когда-то пансионской кладовой, теперь же приноровленную для иных целей. Зашуршало что-то... Чиркнула спичка и слабо осветила внутренность клетушки... Дрожащею рукою мать Манефа зажгла ощупью найденную на столе свечу. Слабый, трепетный огонек осветил каморку. Единственный табурет у простого некрашеного стола, пучок соломы в углу, образ угодника Божия, чуть освещенный потухающим малюсеньким огоньком лампады - вот и все убогое убранство "холодной", куда мать Манефа запирала на хлеб и на воду своих провинившихся учениц. - Ты будешь здесь сидеть до тех пор, пока дух лжи, притворства, злобы и бранчливости не покинет тебя, - смерив взором с головы до ног Ксению, сурово произнесла монахиня, грозя худым, длинным пальцем перед ее лицом. - А ежели не смиришься, негодница, придумаю я тебе наказание иное... Смотри, не доведи меня до крайности! Ой, не доведи! И, сказав это, она исчезла за дверью. Задвижка щелкнула за нею, и Ксаня осталась одна. Странно и смутно было у нее на душе... Последние события ее коротенькой жизни словно совсем выбили девочку из колеи. Судьба вертела точно игрушкою бедной, понукаемой всеми "лесовичкою", превратив ее в "барышню", подругу графини Наты, и любимицу графини Марьи Владимировны - живую модель для картины графини... Правда, невесело жилось Ксане в золоченой клетке графов Хвалынских. Для нее, привыкшей к свободной жизни. Розовая усадьба, где следили за каждым ее шагом, где каждое слово, каждое движение, каждый жест приходилось обдумывать, чтобы не стать смешною, была хуже тюрьмы. А навязчивая дружба Наты тяготила ее. Слишком резко расходились обе девушки и характерами, и вкусами, и воспитанием, и образованием, чтобы простая "лесовичка" могла стать подругою молодой графини. Притворяться же Ксаня не умела, и сознавая в душе, что Ната ее спасительница, она все же не только оставалась равнодушною к ней, но даже ненавидела ее, как ненавидела всех в Розовой усадьбе, всех, - кроме Виктора, несмотря на все его насмешки. Но если скверно жилось Ксане в Розовой, когда она еще считалась живой игрушкой Наты, то после злополучной пропажи брошки и вслед затем отъезда Наты - жизнь лесовички в графской усадьбе стала прямо адом. Вопреки словам Василисы, ее не отправили на следующий же день в город, а продолжали держать под строгим надзором в усадьбе, не позволяя отлучаться ни на шаг. Тут-то начались для нее самые мучительные дни. Все смотрели на нее как на отверженную, как на преступницу, а Василиса и другие слуги допекали ее своими колкими замечаниями и насмешками, которые она должна была выносить молча. Ведь она считалась воровкой!.. В это время граф с графинею советовались, как поступить с "преступницей". Ни граф, ни графиня не находили нужным проверить признание Ксани, несмотря на слова Виктора, твердо стоявшего на том, что лесовичка не взяла брошки, что она почему-либо, нарочно, сама наклеветала на себя. Тщетно умолял Виктор графиню допросить еще раз наедине Ксаню, тщетно просил позволить ему самому поговорить с лесовичкой. Графиня не могла не верить Василисе, утверждавшей, что она "сама видела", как Ксаня прятала злополучную брошку. Как же не поверить старой, испытанной экономке? Не станет же она напрасно клеветать! И графиня не только не захотела говорить с Ксаней, но даже запретила ей показываться на глаза. Воспользовавшись случаем с брошкою, графиня охотно прогнала бы Ксаню "на все четыре стороны", как говорила Василиса. Лесовичка успела надоесть графине, уже искавшей другое развлечение после неудачных опытов с картиной "Лесная фея". Но прогнать Ксаню было неловко. Что скажут люди, что скажут знакомые, пред которыми и граф, и графиня разыгрывали роль добрых, сердобольных, сострадательных людей, занявшихся судьбою странной дикарки, "чудесно" спасенной их дочерью? Особенно неловко после того праздника, на котором лесовичка так очаровала всех. Нужно было сыграть роль добрых опекунов до конца. И вот, после долгих совещаний, в которых принял участие и отец Виктора, и даже Василиса, решено было поместить Ксаню "на исправление" в монастырский пансион сестры Манефы. Как раз к этому времени окончились летние каникулы, и наступило время отправить Виктора опять в гимназию, находившуюся в том самом городе, где и пансион Манефы. Граф воспользовался этим случаем, поехал вместе с ним, побывал у матери Манефы и условился относительно приема лесовички в число монастырок, причем счел еще нужным прибавить, что он рассчитывает на особенно строгое отношение к "испорченной" девушке. По возвращении графа Василисе велено было немедленно собрать все вещи Ксани, отвезти ее в пансион и передать в руки начальнице. Нечего и говорить, с какою радостью принялась Василиса за исполнение этого приказания. Граф и графиня отпустили вчерашнюю любимицу не простившись, не напутствовав на дорогу. Но мало того: как Ксаня убедилась в первый же час своего пребывания среди монастырок, ее представили как воровку, как самое испорченное и потерянное существо в глазах матери Манефы и ее учениц! Они не пощадили ее! Но это все еще ничего в сравнении с тем, что потеряла Ксаня. Умер Василий... Умер ее единственный, верный, преданный друг, такой же жалкий, бедный сирота, как и она, обиженный людьми и Богом... Она не могла проститься с ним даже... Он умер без нее, одинокий... Едва-едва удалось Ксане упросить, чтобы отпустили ее на похороны. Наконец - отпустили, но не одну, а под строгим надзором Василисы. Она успела еще вовремя. Вася лежал в гробу. На лице его застыла улыбка. Сжатые маленькие его губы как будто говорили: - Ксаня! Бедная! Я верю тебе! Я один тебе верю! Ты чистая! Ты гордая! Ты царевна лесная... Не нужны царевнам ни золото, ни драгоценные камни! У них сокровища леса, вся лесная радость, все цветы и букашки, - все их. Ты не могла украсть! Ты не воровка! - Да, я не крала! Я не воровка! - повторяла она тогда. - Василий! Васенька! Тебе одному я скажу это! Перед тобой мертвым оправдываться не стыдно. И она открыла свою душу мертвому другу... Она не плакала на похоронах... Но глаза ее, не отрывавшиеся от усопшего, говорили много - больше всяких слез... Прямо с похорон ее увезли снова в усадьбу, где она спустя неделю узнала новость: Норов оставил место, уехал навсегда, и новый лесничий поселился в лесной сторожке... А еще через месяц Ксаню отослали сюда, в монастырский пансион. Все эти мысли вихрем кружились в голове девочки... Мечты о недавнем прошлом так охватили ее, что она не заметила даже, как щелкнула у дверей задвижка. Она очнулась только тогда, когда перед ней предстала маленькая, худенькая, седая женщина в темном, с белыми горошинками, платье. - Здравствуй, Христово дитятко! - произнес мягкий, ласковый голос, и маленькая, худая рука легла на плечо Ксани. Девочка вздрогнула и подняла голову. Перед ней стояла старушка с добрым-предобрым морщинистым лицом. - Кто вы? - невольно вырвалось из груди лесовички. - Секлетея я. Не бойся, Христово дитятко... - произнесла старушка и, неожиданно наклонившись к Ксане, поцеловала ее в лоб. Пораженная девочка отпрянула в сторону, а старушка снова заговорила, поглаживая по ее черной, как смоль, головке: - Не серчай, не серчай, Христово дитятко, на меня, старуху... Любя ведь я... Всех-то я люблю вас, Божьих деточек, всех люблю... Потому вы, как цветики, безгрешные... Серчает, вишь, на вас мать Манефа с сестрою Агнией да Уленькой... Наказывают вас... А по мне не наказывать надо, а ласкать да нежить душу ласкою... Озлобить не трудно... Приручить, да пригреть, да душеньку растопить на добро - куда труднее... Не верю я, чтобы вы, деточки, худые были. Нет... Добрые вы, только доброту вашу иной порой прячете, потому стыдлива она, эта доброта... Ах, Христово дитятко, печется о вас всех Господь Милосердный, ох, печется!.. Много от Него, Милостивца, видим добра!.. - Я не видела еще добра, а зла в жизни много видела! - сурово и резко произнесла Ксаня. - Ох, ох! Не гневи же Господа!.. Припомни хорошенько!.. Небось, Господь-то тебе не раз помогал в трудную минуту... - Не помога... - хотела было возразить девочка и вдруг осеклась. Словно въявь предстала перед ней розовская лужайка, подгулявшая толпа хмельных крестьян, огромное, огнедышащее жерло раскаленной докрасна печи, и она, как затравленный зверь, одна-одинешенька, преследуемая, толкаемая на гибель всей этой разъяренной толпой... Тогда - о, это Ксаня хорошо помнит! - она подняла глаза к небу, вспомнила мать, вскрикнула невольно "мама!" и нежно, неопределенно послала туда, к звездам, мольбу о спасении... И, точно чудо, как раз вовремя подоспело спасение: когда, казалось, наступил уже последний ее час, когда неоткуда было ждать помощи, вдруг явилась графиня Ната Хвалынская и спасла беспомощную девочку от ужасной смерти... Не подумала тогда Ксаня, откуда пришло это неожиданное спасение, не подумала, что кто-то Могучий и Милостивый направил нарочно графиню в то место, где пьяные мужики хотели сделать расправу с лесовичкою... Простые, бесхитростные слова старушки напомнили Ксане о пережитом, напомнили, что и она испытала милость и добро Господа... Старушка молча смотрела на девочку. Казалось, она видела насквозь все происходившее в ее душе. Молча гладила она черненькую головку и любовно, почти с материнской нежностью, смотрела в ее угрюмые, прекрасные глаза. - А теперь, Христово дитятко, подкрепи себя, - после долгого молчания зазвучал в каморке мягкий старческий голос старушки. - Глянько-сь, что принесла я тебе... Кушай, деточка, кушай досыта... Небось,