го голоса!.. Мы были поражены настолько, что не могли плакать. Говорилось только о Варе, о мертвой Варе и ни о чем другом. Если кто-либо из нас громко разговаривал и смеялся по забывчивости, другие останавливали ее шепотом: - Что ты? Или позабыла? Она еще там... Не тревожь ее!.. Тревожить мертвую считалось более ужасным, нежели обеспокоить больную. Варюша не выходила из наших голов. Только по смерти ее мы почувствовали, как не хватало нам этой тихой, кроткой девочки с печальными глазами и пышной темной косой. Покойников обыкновенно боятся в институте, но бояться покойной Варюши никому и в голову не приходило. Мы читали по очереди псалтирь над нею, а когда пришли, чтобы везти ее на кладбище (Варюша была круглою сиротою, и ее хоронили на средства института), мы без тени боязни приложились к ее мраморному лбу, на котором застыла величавая печать смерти. Ее унесли с пением и молитвами... Мы долго ходили как в воду опущенные, под тяжелым впечатлением недавней смерти. - Mesdam'очки! А ведь ее душа здесь, с нами! - неожиданно заявила в день похорон Таня Петровская, самая сведущая по вопросам религии девочка. - Где? - встрепенулась, оглядываясь со страхом по сторонам, Миля. - Дурочка! Душа невидима! - поясняла Таня. - Ты ее не можешь видеть, но она здесь! - Ай! - не своим голосом завопила Миля. - Петровская, противная, не смей делать "такие глаза"... - Я делала глаза? Корбина, вы с ума сошли! - напустилась Таня. - Mesdam'очки, будьте судьями. - Стыдитесь! - прикрикнула неожиданно Краснушка. - Стыдись, Корбина: "кого" ты боишься! Или ты думаешь, что это "ей" может быть приятно? Умереть - и служить пугалом для своих же подруг. Корбина сконфузилась. Мы замолчали. Краснушка была права: мертвую Варю было грешно и стыдно бояться. Мясоед был короткий в этом году, и мы его провели в стенах лазарета, скучая, капризничая и злясь напропалую... С классом не было никаких сообщений из боязни перенесения заразы. Мы не имели ни книг, ни учебников (скарлатина бросалась на глаза, и из опасения осложнений нам не позволяли читать). От ничегонеделания мы постоянно ссорились и придирались друг к другу. - Бог знает что, - злилась Краснушка, - сколько уроков пропустили! - Запольская, не ропщи, душка, - останавливала расходившуюся девочку религиозная Танюша, - роптать грех. Господь послал нам испытание, которое надо нести безропотно. - Ах, отстань, пожалуйста, - огрызалась та, - надоела! Мы брали ванны, нас натирали мазями по предписанию врача. Дни медленно тянулись... Еще медленнее, казалось, приближался заветный час, когда белый холстинковый халатик заменится зеленым форменным платьицем и мы присоединимся к нашим счастливицам подругам. "Заразный" лазарет казался совсем отдельным миром, "позабытым людьми", как говорила Кира. Мы рвались отсюда всей душой в класс. Но как и в забытые уголки светит солнце, так и в нашу "щель", по выражению той же Киры, проник яркий луч света, радости, счастья... Однажды, когда мы, нассорившись и накричавшись вволю, сидели сердитые и надутые каждая на своей постели, в палату вбежала взволнованная сестра Елена и проговорила, захлебываясь и переводя дыхание: - Дети, оправьтесь! К вам сейчас будет генерал, посланный из дворца, от имени Государя, навестить вас и узнать о здоровье. Мы встрепенулись, вскочили с постелей, обдернули холщовые халаты, белые косынки на груди, наскоро пригладили растрепавшиеся косы и устремили глаза на дверь в ожидании почетного гостя. Он вошел не один. С ним был доктор Франц Иванович в белом балахоне. Но на почетном госте балахона не было. Его мощная, высокая фигура, облеченная в стрелковый мундир, дышала силой и здоровьем. Чисто русское, с окладистой бородою лицо приветливо улыбалось нам большими добрыми серыми глазами, проницательный и пытливый взгляд которых оглядел нас всех в одну минуту. Полные, несколько крупные губы улыбались ласково и добродушно. Он страшно напоминал кого-то, но кого - мы решительно не помнили. - Здравствуйте, дети, - прозвучал густой бас нашего посетителя, - я привез вам привет от Его Императорского Величества. - Благодарим Его Величество! - произнесли мы разом, как по команде, низко приседая перед дорогим гостем. - Ну, как вы поживаете? - продолжал он. - Хорошо ли поправляетесь? Как они? - обратился он к Францу Ивановичу. - Слава Богу, всякая опасность миновала, - отвечал тот с глубоким поклоном. - Его Императорское Величество соизволил спросить вас через меня, сыты ли вы, так как Государь знает, что аппетит у выздоравливающих всегда большой. - Сыты! - отвечали мы хором. - Пожалуйста, передайте Государю, - неожиданно выступила вперед Бельская, - чтобы Он приказал нам чего-нибудь солененького давать! - Что? - не понял посетитель. - Солененького, ваше превосходительство, ужасно хочется! - наивно повторила белокурая толстушка Бельская. - Ах ты, гастрономка, - рассмеялся генерал и потрепал Белку по пухленькой щечке, - будет тебе солененькое... Распорядитесь, чтобы детям отпускали ежедневно икры, - обратился почетный посетитель к сестре Елене. - Ну а еще не нужно ли чего кому-нибудь из вас? Государь приказал узнать у вас о ваших нуждах... - снова через минуту зазвучал мягкий бас нашего гостя. Мы молчали, решительно не зная, что сказать. И вдруг рыжекудрая, бледная девочка отделилась из нашей толпы, и звонкий, дрожащий от волнения голосок Краснушки смело зазвучал по комнате: - Ваше превосходительство... передайте Государю... что у меня есть папка... старенький... седенький папка... Он учителем в селе Мышкине и бедствует... ужасно бедствует, право!.. Когда я кончу институт, я буду помогать ему... но пока ему очень трудно... Пожалуйста, генерал, передайте это Государю... Я знаю, как добр наш Император и что он непременно поможет моему бедному папке. В глазах Краснушки дрожали слезы, бледные пальчики нервно дергали рукав халатика, а личико, смело поднятое на гостя, дышало глубокой уверенностью в исполнении ее заветного желания. Что-то неуловимое промелькнуло в глазах генерала. Его большая рука с драгоценным перстнем на указательном пальце легла на рыжие кудри девочки, а густой бас зазвучал необыкновенно мягко, когда он обратился к ней: - Как твое имя, дитя мое? - Мария Запольская! - твердо ответила та. - Я передам твою просьбу Государю. Будь уверена, что твоему отцу будет оказана помощь и поддержка. Обещаю тебе устроить это именем нашего Монарха! И потом, окинув всех нас ласковым взглядом, он спросил снова: - А что передать мне от вас Его Величеству, дети? - Что он наш ангел, дуся, что мы его обожаем! - помимо моей воли, с проступившими на глазах слезами, сорвалось с моих губ. Это был какой-то торжествующий, радостный крик сердца, исполненного безграничным чувством любви к нашему общему отцу. Это было так неожиданно, что я и окружающие меня подруги смутились. Смутился и добрейший Франц Иванович, и сестра Елена. Только почетный посетитель смотрел на меня теперь тем же пристальным, душу пронизывающим, ласковым взглядом, полным бесконечного участия и любви, каким смотрел за минуту до того на Краснушку. Не знаю, показалось мне или нет, но в больших, глубоких глазах генерала блеснули слезы. - Твое имя, девочка? - спросил он, и рука его прошла нежным отеческим движением по моему горевшему лбу. - Влассовская! - отвечала я тихо. - Славное имя славного героя! - ответил он раздумчиво. - Твой отец был убит под Плевной? - Да, генерал. - Заслуга его России незаменима... Государь хорошо помнит твоего отца, дитя; я знал его тоже, и рад познакомиться с его дочерью. И, говоря это, почетный посетитель положил мне свою большую руку на плечо. Не отдавая себе отчета, я схватила эту руку в обе свои и, прежде чем кто-либо опомнился, прижала ее к губам... Наш гость еще раз кивнул нам всем головою и в сопровождении сестры Елены и доктора пошел из палаты. На пороге он задержался немного и обернулся к нам еще раз... И снова поразительное сходство с кем-то бесконечно дорогим и милым сердцу поразило меня... Какой-то необъяснимый восторг пронизал все мое существо... Я хотела броситься вперед, зарыдать и засмеяться в одно и то же время... В ту же минуту сестра Елена, проводившая до двери почетного посетителя, вернулась к нам. Лицо ее сияло, губы улыбались широкой, блаженной улыбкой. - Дети, - произнесла она трепещущим от волнения голосом, - поздравляю вас... Это был Император!.. ГЛАВА XVII Снова в класс. На балаганах. Злополучная бутылка. Кавалерийский юнкер Только в начале вербной недели нас наконец выпустили из лазарета. Появление наше в классе произвело переполох. Нас целовали, обнимали, осматривали со всех сторон, точно мы были не живые люди, а выходцы из могилы. Наши рассказы о приезде Государя слушались с захватывающим интересом. - Да как же вы, душки, не узнали его? - удивлялись девочки. - Ведь по портретам он так похож, и помните, шесть лет тому назад Государь приезжал к нам, сопровождая Государыню. Действительно, как мы не узнали его в первую же минуту, я решительно теперь не понимаю и объясняю это чересчур сильной и частой сменой впечатлений за время болезни. О Варе Чикуниной говорили часто и много. Ее жалели, по ней плакали... Я торжественно вручила камертон Анне Вольской в присутствии всего класса, исполняя последнюю волю усопшей. Потом юношеская беспечность и жажда жизни взяли свое, и Варюшу скоро позабыли, как позабывается все на свете - и горе, и радость, и любовь, и дружба. Забыла я и моего бедного Соловушку, потому что жизнь кипела, бурлила и шумела вокруг меня, унося меня вместе с другими в своем водовороте. На шестой неделе, в Лазарево воскресенье, за нами приехали придворные кареты, чтобы везти нас по издавна заведенному обычаю на вербы. Ездили только выпускные, младшие же классы оставались в институте и терпеливо ждали, когда старшие вернутся с верб и привезут им "американских жителей" в баночках, халвы, нуги и прочих "вербных" гостинцев. Нас сажали по шести человек в карету с ливрейным лакеем и кучером, зашитым в галуны. "Парфетки", как "надежные", ехали одни; "мовешек" помещали в две кареты, одну из которых конвоировала инспектриса, другую - m-lle Арно. Бельская и Дергунова замешкались на подъезде, и вышло так, что обе шалуньи успели увильнуть от бдительного надзора обеих синявок и попали в карету, где сидели только "парфетки": Додо Муравьева, Таня Петровская, Анна Вольская и я - самые отъявленные святоши. Нора отказалась от поездки на балаганы, находя это удовольствие чересчур мещанским. - Ух, Кирунька, - засмеялась Бельская, влезая в карету, - здесь святости не оберешься! С Божьими ангелами поедем! Мы двинулись шагом по Невскому и Михайловской, медленно подвигаясь к Марсову полю, где находились в то время вербы с их неизбежными балаганами и каруселями. - Господи! Свадьба немецкая, никак! Карет-то, карет! Батюшки мои!.. Ишь, нехристи! Не нашли другого времени венчаться, ведь пост, родимые, теперь! - разохалась какая-то бабенка с подозрительно красным носом, заглядываясь на нас. - Дура, - огрызнулся на нее торговец с воздушными шарами, - чего ты? Не видишь разве... Анституток на променаж вывезли! Мы так и покатились со смеху. Нам было радостно и весело на душе... Несмотря на середину марта, весна уже смело заявляла свои права... Снег почернел и размяк... Солнышко смеялось весело и ярко... А голубые небеса говорили уже о пышном, зеленом мае и близкой-близкой свободе... - Mademoiselle Бельская здесь? - послышался молодой басок под окном кареты, и хорошенький кавалерийский юнкер с усиками в стрелочку и гладкой, как конфетка, физиономией, детски-наивной и веселой, заглянул в окно. - Ah! Cousin Michel! Как я рада! - И Бельская протянула в окно пухленькую лапку, которую кузен небрежно мазнул своими тщательно прилизанными усиками. - Ah, mesdemoiselles, - закивал он нам, - enchante de vous voir toutes (Я в восторге, что вижу вас всех)!.. Et les "живые мощи", ou sont ils (где они)? - "Живые мощи" в первой и второй карете везут, - поторопилась ответить Дергунова, отлично поняв, кого окрестил этим именем юноша. - Ну-с, прекрасно! Извольте получить... Две коробки шоколаду от Крафта, тянушки от Рабон. - И cousin Michel, двоюродный брат Белки, которого все мы, старшеклассницы, отлично знали по институтским приемам и балам, бросил в карету три коробки, изящно перевязанные цветными лентами. - А вот и я! - послышалось с другой стороны, и в противоположное окно просунулось веселое, румяное, так и сиявшее молодостью и задором лицо пажа Мухина, родного брата Мушки. - А где же сестра? - Она с "мощами" в первой карете! Ведь Катиш "мовешка"! - ответила Бельская. - А вы, Сонечка, давно ли в "парфетки" записались, и вы, Персик? С каких это пор? - расхохотался пажик, окидывая Киру и Белку добродушно-насмешливым взглядом. - Ах, несносный, - вспыхнула ярким румянцем Кира, - еще смеет издеваться! А кто в прошлую среду без отпуска был оставлен? Нам Катя говорила. - Ну Бог с вами, если вы "парфетка", то заслуживаете шоколаду, - рассмеялся юнкер и положил на колени Киры новую коробку. - Опять шоколад, - сокрушенно подхватила Белка. - Что вы, умнее ничего не могли придумать?.. Фи!.. конфеты... Мы их едим сколько угодно, а вот этой прелести, - указала она через окно на лоток с черными рожками, - не пробовали никогда! Шедшие у окна кареты, шаг за шагом с нею, молодые люди так и залились веселым смехом. - Да вы знаете ли, что это, Белочка? - То-то что не знаю, оттого и прошу! - Да может быть, это и не съедобное даже, - подхватил Michel. - А вот я попробую и решу: съедобное или нет! Купите только! Молодежь бросилась исполнять желание девочки, и через минуту мы с аппетитом уничтожали приторные на вкус, жесткие черные рожки, предпочитая их кондитерским конфетам и шоколаду от Крафта. - А теперь бы выпить! - мечтательно произнесла Белка, доедая последний стручок. - Comment? - не понял ее Michel. - Как "выпить"? - Пить хочу! - протянула она тоном избалованного ребенка. - И я также! - вторила ей Кира. - Чего прикажете? Лимонаду, сельтерской, ланинской воды? - засуетился быстрый и живой как ртуть брат Мушки. - Ах, нет! Мне кислых щей хочется... Голубчик Michel, купите мне кислых щей. - Sapristi (черт возьми), где же я их достану? Ведь это суп, кажется? - удивился юнкер. - Вовсе не суп, - звонко рассмеялась Кира, - какой вы необразованный, право! Это питье вроде кваса; нам его институтский сторож Гаврилыч покупает... - И приносит за голенищем! - подхватил пажик. - Да, ужасно вкусно! Божественно, пять копеек бутылка, - восторженно произнесла Бельская. - Недорого! - улыбнулся Мухин и со всех ног бросился исполнять новое поручение шалуньи. - Ах, весело как! - захлопала в ладоши Белка. - И балаганы, и стручки, и щи! Божественно, mesdam'очки, правда? Но мы не разделяли ее мнения. Мы, как "парфетки", пытались даже отговорить Бельскую от ее выдумки. Но Белка и слушать не хотела. Она чуть не вырвала из рук Коти Мухина поданную им в окно бутылку, вся сияя от счастья. - Tenez... а как же раскупорить? Ведь это убежит... - недоумевал тот. - Ничего, мы в институте раскупорим и выпьем за ваше здоровье! - со смехом заявила Кира, блестя своими цыганскими глазами. - Ба! Что это такое? Остановка? Ну, Michel, спасайся, "мощи" выползают! - неожиданно крикнул Мухин и, подхватив под руку товарища, как ни в чем не бывало зашагал в противоположную сторону от нашего экипажа. Действительно, кареты остановились, и через две минуты у окна появилось нежданно-негаданно встревоженное и разгневанное лицо инспектрисы. Белка быстрым движением сунула бутылку под себя и как ни в чем не бывало обдернула "клеку". - Mesdames, - задребезжал неприятный голос Елениной, - я видела, как молодые люди передали вам что-то в окно. Лучше признайтесь сами, а то вы будете наказаны. - Вот, mademoiselle, мы и не думали скрывать. Наши братья передали нам конфеты. - И, глядя самым невинным взором в лицо инспектрисы, Кира указала ей на коробки, лежащие у нее на коленях. Инспектриса сомнительно покачала головою, однако не верить не было причин, и потому она ограничилась только следующим замечанием: - Mademoiselle Вольская, идите на мое место в первую карету, а я останусь здесь. Анна покорно, с помощью выездного, вылезла из экипажа, и ее место заняла Еленина. Мы разом притихли и подтянулись, но ненадолго. Солнышко сияло так ласково с голубого неба, воробьи так весело чирикали, предвещая скорую весну, и жизнь кипела в нас неудержимым потоком, сдержать который не могли бы никакие земные силы. Мы восторгались всем - и игрушками, и сластями, и каруселями, и толпою. М-lle Еленина сама точно смягчилась немного, потому что уже не с прежним сухим величием слушала нашу болтовню. Ей, должно быть, вспомнилось также ее светлое прошлое, когда она такой же молоденькой жизнерадостной институткой ездила на балаганы в экипаже, присланном от Двора. И вдруг... Нет, я никогда не забуду этой минуты... Вдруг оглушительный выстрел раздался в карете, и Белка как подстреленная упала ничком к нашим ногам. - Взрыв! - отчаянно завопила Еленина и, схватив Бельскую за руку, простонала, сама чуть живая от страха: - Вы ранены? Убиты? Боже мой! Но Белка была отнюдь не ранена; по крайней мере, то, что текло по ее рукам и "клеке", нельзя было назвать кровью, сочившейся из раны. Это были... щи, кислые щи, пригретые под зимним платьем сидевшей на них девочки, разорвавшие бутылку и вылившиеся из нее. К сожалению, мы поняли это слишком поздно... С Бельской сделалась форменная истерика и по приезде в институт ее отвели в лазарет. Этот испуг и спас девочку... Maman ничего не узнала о случае с кислыми щами, и Еленина ограничилась собственным "домашним" наказанием, оставив виновницу взрыва без передника на целый день. Радостное, так весело начавшееся вербное воскресенье могло бы окончиться очень плохо для неисправимой шалуньи Бельской. ГЛАВА XVIII Страстная неделя. Заутреня. Шелковый мячик Наступила страстная неделя, на которой говели три старшие класса. Во время нее мы ходили особенно тщательно причесанные, говорили шепотом, стараясь не ссориться и не "задирать друг друга". Отец Филимон часто заходил к нам в класс и вел с нами "духовные беседы". Уроков не было, и мы бродили по всему обширному зданию института с божественными книгами в руках. В "певчей" комнате под регентством Анны Вольской разучивались пасхальные тропари. В воздухе, вместе со звоном колоколов и запахом постного масла, чувствовалось уже легкое и чистое веяние весны. Краснушка, получившая письмо от отца, где тот сообщал дочери о назначенном ему, по личному приказу Государя, крупном пособии, ходила как помешанная от счастья и вся словно светилась каким-то радостным светом. - Пойми, Люда, - восторженно повторяла она, - ведь это Он, сам Он сделал! Господи, за что мне такое счастье? - За то, что ты прелесть, - хотелось сказать ей, этой милой, восторженной девочке, - за то, что душа у тебя чистая как кристалл и что вся ты неподкупная, своеобразная, как никто! В страстную пятницу мы исповедовались у отца Филимона. Как ни добр и кроток был наш милый батюшка, мы все-таки шли к нему на исповедь с замиранием сердца. За зелеными ширмочками на правом клиросе поставили аналой с крестом и Евангелием. Мы чувствовали, что там присутствовало что-то таинственное и великое, и нас охватывал религиозный трепет и заполнял собою сильно бьющиеся сердца девочек. В ту минуту, когда я готовилась вслед за Марусей подойти к Царским вратам, где мы ждали нашей очереди, последняя взволнованно зашептала, оглядываясь кругом: - Где Зот? Где Зот, ради Бога! Я виновата перед ней! Уйти нельзя, - скоро моя очередь. Позови ее, Люда! - Зот! Зот! Сюда! Скорее! - позвала я. Зот, недоумевающая и встревоженная, подошла к нам. - Ради Бога, Раиса, - прошептала Краснушка, не поднимаясь с колен, - прости меня... Я тебя во вторник за завтраком назвала дурой... Ты не слышала, а я назвала... со злости... Прости, облегчи мою душу. В другое время обиженная девочка вспыхнула бы как порох, но теперь это было неуместно. И Зот облегчила душу Маруси, простив ей. Они пожали друг другу руки (целоваться в церкви не допускалось), и Краснушка с просветленным лицом вступила за ширмочки. Мы выпросили позволения у начальницы причащаться в самую заутреню. Это было из ряда вон выдающееся событие. Старшеклассницы, одетые в новые форменные платья и тонкие батистовые переднички, свеженькие и невинные, как лесные ландыши весною, одна за другою, смиренно сложив на груди крестообразно руки, подходили к Святой чаше, под пение пасхального тропаря. Потом нас окружило начальство, учителя... Мы христосовались с классными дамами, друг с другом, глядя на всех просветленными, добрыми, радостными глазами. Жизнь казалась нам светлою и прекрасною в эту минуту, как сладкий сон юности... А с клироса наши певчие, между которыми особенно красиво выделялся вполне сформированный голос Вольской, пели радостное, ликующее и звонкое "Христос Воскресе!". - Monsieur Терпимов! Христос воскресе! Я и Краснушка стояли против учителя, озадаченного нашим внезапным появлением и приветом, и восторженно ему улыбались. Краснушка держала в руке прелестный голубой мячик, сделанный из шелка. Эти мячики заготовлялись у нас в громадном количестве к празднику Пасхи. Их подносили всем: начальнице, классным дамам, учителям и младшим, "бегавшим" за нами. Краснушка сделала голубой мячик Терпимову, я розовый - Козелло. От мячика Маруси пахло какими-то очень сильными, бившими по носу духами, напоминавшими не то помаду, не то розовое масло. На лице девочки играла смущенная радостная улыбка. Терпимов взял мячик, с внезапно вспыхнувшим румянцем наклонился к Марусе и, прежде чем опомнилась девочка, поцеловал ее дрожащие пальчики. - Я возвращаю вам ваш поцелуй, mademoiselle Запольская, который я не заслужил тогда! - сказал он тихим, взволнованным голосом. Маруся загорелась вся как зарево, быстро присела чуть ли не до полу, и, схватив меня за руку, смешалась с толпою институток... - Счастливица, - узнав о случае на паперти, говорили наши, - учитель ей руку поцеловал!.. Настоящий взрослый поцеловал, а не юнкер Michel! И не Котя Мухин! - Ах, если бы мне так же! - мечтательно произнесла Иванова. - Ну куда тебе, душка! Вон у тебя и клякса чернильная на ладони! - серьезно произнесла Белка. - Такие руки не целуют... уверяю тебя! - Mesdam'очки, разговляться! Разговляться к Маman, - послышались радостные голоса. В квартире начальницы разговлялись только выпускные и "пепиньерки", остальные же классы - в столовой. У Maman, в ее большой, красивой приемной расставили накрытые пасхальными яствами столы между громадными пальмами и фикусами, доставленными на этот торжественный день из придворных теплиц. Девочки сидели вперемежку с начальством и учителями. Хорошенькая Валя Лер едва прикасалась к еде, так как ее поместили рядом с ее кумиром - учителем танцев, изящным, высоким, но далеко не молодым красавцем Троцким. Между мною и Краснушкой сидел Козелло, и мы наперерыв угощали его. - Приходите, непременно приходите завтра на праздник! - молила Краснушка нашего молчаливого кавалера. - Если успею, приду... В первый день Пасхи и отдохнуть не грешно бы. - Так ведь это и будет отдых! Удовольствий-то, подумайте только: живые картины - раз, декламация - два, русский танец... тарантелла! Сколько всего разом! Мы целую зиму танцы готовили... А какую сцену в зале устроили, прелесть!.. Наивная Краснушка никак не могла понять, что до полусмерти уставшему за учебный сезон мученику учителю ни живые картины, ни тарантеллы, ничто другое не могли казаться соблазном. Девочки судили по себе... Завтрашний праздник, ежегодно даваемый по традициям института и ожидаемый ими чуть ли не полгода, представлялся им радостным, исключительно интересным событием. ГЛАВА XIX Живые картины. Морская царевна Маруся сказала правду... Среди обширного институтского зала была выстроена сцена, отхватившая добрую треть громадного помещения. Мы с нетерпением ожидали вечера. В два часа к нам зашел танцмейстер Троцкий, приехавший с пасхальным визитом к Maman, весь сияя русскими и иностранными орденами. - Барышни, не осрамите, - комически складывая на груди руки, молил он. - Не ударьте в грязь лицом... Грации, грации побольше! Отличимся на славу! Обещаете? - Обещаем, Николай Петрович, обещаем! - кричали мы. - А главное - воздержитесь... не объешьтесь, пожалуйста, за обедом... Зеленые щи у вас, знаю, - продолжал шутить Троцкий, - щи, как помнится, не способствуют легкости. - И поросенок заливной! - вскричала, облизываясь, подоспевшая Иванова. - Стыдись, Маня. Обжора! Как не стыдно! - дернула ее за пелерину Вольская. - Ах, отстань, - вспылила она, - есть не может быть стыдно! Вот вы разыгрываете воздушных фей с Валентиной, питаетесь для вида лунным светом и запахом фиалок, а по ночам они едят, Николай Петрович, ужас как едят, если бы вы знали! Недавно целую курицу собственную съели... - То есть как это "собственную"? - не понял Троцкий, от души смеясь болтовне девочек. - Так. Домашнюю курицу... из дома прислали... И ночью... Не смотрите, что они такие воздушные. Это только на взгляд! - Маня, изменница, бессовестная! - злилась Лер, в то время как Вольская, с присущим ей одной тактом, добродушно смеялась вместе с другими. В 7 часов вечера нас позвали в залу. В "зазальных" селюльках устроили уборные, где были развешаны костюмы, расставлены зеркала, частью собранные изо всех комнат классных дам, частью принесенные из квартиры начальницы. Там шныряли девушки-прислуги в новых полосатых, туго накрахмаленных платьях, пахло пудрой, духами и палеными волосами. Девочки без помощи парикмахера завивали и причесывали друг друга. - Ай! - вопила не своим голосом Мушка, доверчиво подставившая было свою черненькую головку щипцам доморощенного парикмахера Бельской. - Ты мне ухо обожгла! - Pour etre belle, il faut souffrir (чтобы быть красивой, надо страдать)! - послышался насмешливый голос Норы, собственноручно завивавшей свои белокурые косы. - Вот еще, - разозлилась Мушка, - этак и пол-уха отхватят! Не хочу быть belle! Бог с ней и с красотою! Но через минуту, успокоившись, она уже упрашивала отошедшую от нее Бельскую: - Душка Белочка, подвей еще вот хоть этот локончик. - А если опять обожгу? - язвила Белка. - Ничего, Беленька, только подвей. - А пищать не будешь? - Нет, нет! Спасибо, душка! Ровно в 8 часов приглашенный оркестр пожарной команды, с незаменимым дирижером Миллером во главе, проиграл торжественный гимн, сопровождаемый звонкими молодыми голосами институток. Затем начальство, служащие и приглашенные гости заняли свои места, и занавес взвился. Троцкий волновался совершенно напрасно... Тарантелла, исполненная шестью лучшими солистками нашего класса: Лер, Вольской, Мухиной, Рентоль, Муравьевой и Дергуновой, прошла мастерски. Особенно хороша была Кира; ее полуцыганский, полуитальянский тип, ее гибкая фигурка и черные как ночь косы, в соединении с прелестным костюмом, делали ее настоящей итальяночкой. Она с неподражаемой удалью и огнем вела шеренгу из остальных пяти девочек, поблескивая и сверкая своими громадными глазами, полными восточной неги. Тарантелла кончилась под гром аплодисментов. Maman дала знак, и все шесть девочек скрылись за кулисами и через минуту стояли перед нею с блестящими от удовольствия глазами и зарумянившимися лицами. И почетные опекуны института, сидевшие в первом ряду, и учителя, и классные дамы, и остальные младшие воспитанницы наперерыв хвалили молоденьких танцовщиц. Очередь была за мною и Краснушкой. Большей разницы в типах было трудно найти... Я - черная, смуглая, настоящее дитя "южной Украины", с моими "томными", как о них говорилось в институте, глазами, одетая в пышный алый сарафан и русский кокошник, расшитый жемчугом, с массою бус на шее, была полной противоположностью рыжекудрому быстроглазому мальчику в дорогом боярском костюме и собольей шапке, лихо заломленной на золотых кудрях! Но в этой-то противоположности и была неподражаемая прелесть. Троцкий отлично знал, что делал, подбирая пару. Едва мы вышли под звуки "По улице мостовой", в полутонах выводимые оркестром, как легкий шепот одобрения пронесся по зале: - Какая прелесть! Какая красота! Лицо Краснушки зарделось от удовольствия. Она ловко подбоченилась и подбежала ко мне. Плавная, мелодичная музыка перешла в веселую плясовую, и мы понеслись и заскользили в плавной родимой пляске. Развевались ленты, разлетались косы... глаза горели... дыхание спиралось в груди... и никогда еще не охватывал меня такой безумный порыв жажды и сознания счастья, как теперь... Едва держась на ногах, опьяневшие от успеха, под гром аплодисментов сошли мы в зал выслушать похвалу начальницы. - Спасибо, что отличились, - пожимая нам по дороге руки, шепнул сияющий Троцкий. - Запольская! Бесстыдница! Смотрите, mesdam'очки, она в штанах!.. - в ужасе прошептал кто-то из второклассниц, очевидно завидовавших нашему успеху. - Ну так что же! - лихо тряхнув кудрями, произнес рыженький боярин. - Maman позволила! - И грациозным, чисто девичьим движением Маруся запахнула свой золотом шитый кафтан. Мы поместились у ног начальницы, и праздник продолжался своей чередой. Танцы кончились. Начались живые картины. Занавес снова взвился под звуки прелестного, мелодичного вальса. На сцене, сплошь покрытой кусками ваты, с елками, расставленными в глубине и посредине ее, тоже покрытыми ватой, изображающей снег, стояла вся в белом пуховом костюмчике Крошка - Снегурочка... Ангельское личико Лидочки, освещенное красноватым бенгальским огнем, было почти неузнаваемо. А под елкой сидел, скорчившись, седой старикашка Дедка Мороз, в котором уж никак нельзя было узнать шалунью Бельскую, спрятавшуюся под маской. Картины сменялись картинами... Девочки в зале шумно восторгались девочками на сцене, совершенно изменившимися и чудно похорошевшими благодаря фантастическим одеяниям. Особенный восторг возбудила трогательная картина: "Заблудившиеся дети в лесу". Детей - мальчика и девочку - изображали две "седьмушки", одетые в рубища и лежавшие под деревом на том же снегу из ваты, ангела же, стоявшего над ними с распростертыми руками и крыльями, представляла белокурая немочка Раиса Зот. После этой картины сделали маленький перерыв, так как последняя картина, служившая гвоздем вечера, требовала сложной постановки. Девочки, слышавшие о ней раньше и видевшие ее безо всякой обстановки на репетициях, ждали поднятия занавеса с явным нетерпением. И наконец занавес взвился. То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания. Среди группы пальм и латаний, среди белых лилий, за дымкой из легкой, прозрачной зеленой кисеи, дававшей полную иллюзию морской воды, на искусственной траве и водорослях, опираясь на плечо одной из подруг-русалок, полулежала красавица Нора, изображавшая морскую царевну. На ней было легкое одеяние из белого шелка с запутанными в нем водяными лилиями и морскими травами. На белокуро-золотистых распущенных волосах Норы блестела маленькая корона. Перед нею лежал распростертый утопленник в костюме неаполитанского рыбака, в котором, несмотря на черные усики, мы узнали Танюшу Петровскую, разом похорошевшую в этом фантастическом и нежном зареве бенгальских огней. Морская царевна указывала своим длинным и белым, как сахар, пальцем на утопленника окружавшим ее подругам-русалочкам. Жестокостью и надменностью веяло от всего существа Норы... В этом лице, лишенном проблеска сердечности и чувства, была какая-то роковая, страшная красота. - En voila une beaute terrible (это страшная красота) ! - произнес кто-то из первого ряда. Возглас достиг слуха Норы, но ни тени смущения не мелькнуло в этом холодном, словно из мрамора изваянном лице. В нем было только сознание своего торжества, своей редкой красоты. Занавес опустился, и морская царевна, русалки и утопленник - все исчезло из глаз публики. Через минуту они все появились в зале. Нора со спокойной улыбкой светской девушки отвечала на все похвалы и любезности, в то время как другие девочки смущались, краснели и сияли от радости. И в этот вечер мы поняли лучше, чем когда-либо, что между скромными, наивными и восторженно-смешными институтками и великолепной скандинавской девой - целая пропасть. По знаку Maman стулья были убраны, и начальство перешло к уютному кругу мебели, расставленному в уголку залы; оркестр заиграл вальс из оперы "Евгений Онегин", пользовавшийся тогда особенным успехом, и пары закружились. Некоторые из учителей присоединились к танцующим на радость развеселившимся девочкам. Одна Нора не танцевала... Она стояла безучастная к веселью, со своей неизменной холодной улыбкой на устах, в том же одеянии морской царевны, и казалась нам вся какой-то чудной сказкой - непонятной, неразгаданной, но прекрасной. ГЛАВА XX Письмо с Кавказа. Экзамены Вместе с подкравшеюся незаметно красавицей весной наступило самое горячее для институток время. До выпуска оставался какой-нибудь месяц. А между тем за этот последний месяц сколько радостей, горестей, смеха и слез ждало девочек! Наступали экзамены, выпускные экзамены - самые важные, самые строгие из всех, какие только могли быть в институтской жизни. Девочки разбились на группы. "Сильные" взяли "слабых" в ученицы, и своды громадного здания огласились самой отчаянной зубрежкой. Зубрили всюду: и в дортуарах, и в классах, и в коридорах, и на церковной паперти. Зубрили до полного изнеможения, до одури. С выпускными экзаменами шутить было нельзя. Отметка, получаемая на этих экзаменах, переводилась на аттестаты и могла испортить всю карьеру девочки, посвятившей себя педагогической деятельности. Мы отлично понимали это и потому зубрили, зубрили без конца. Первый экзамен батюшки прошел блистательно. Впрочем, иного результата мы и не ожидали. "Срезаться" на Законе считалось величайшим позором. Да и отца Филимона никто бы не решился огорчить плохим ответом. Все по Закону Божьему учились на 12, и весь класс, как один человек, получил желанную высшую отметку. Отец Филимон был растроган до слез этим новым выражением детского чувства. Экзамен Закона Божьего кончился, архиерея, присутствовавшего на нем - высокого монаха в белом клобуке, - проводили с особенно отчетливым и звонким "Исполать, деспота", и институтки ревностно принялись за злополучную математику. Май стоял в полном блеске. Я с моей группой учениц, набранных мною из самых слабеньких по этому предмету, стоя у доски, усердно объясняла девочкам Пифагорову теорему. В открытое окно лилась песня жаворонка, и солнце, светя нестерпимо ярко, заливало класс. - Барышня Влассовская! Пожалуйте к княгине! - произнес внезапно появившийся на пороге класса Петр. Я помертвела. Четыре года тому назад так же неожиданно предстал он предо мною и так же позвал меня к княгине, от которой я узнала сразившую меня новость о смерти мамы и Васи. - Люда, зачем? Бедняжечка! Милушка! - повторяли не менее меня испуганные девочки. Я быстро оправилась и пошла вниз, в квартиру начальницы. Со страхом переступила я порог знакомой комнаты с тяжелыми красными гардинами, где днем и ночью царил одинаковый полумрак. - Подойди ко мне, Люда (со времени моего сиротства начальница никогда не называла меня иначе). Не волнуйся, дитя мое, - прибавила она, кладя мне на голову свою белую руку, - ничего нет страшного... Успокойся... Я получила письмо из Гори, с Кавказа, с просьбою доставить после выпуска гувернантку в одну богатую грузинскую семью, и мой выбор пал на тебя... Я низко присела. - Merci, Maman, - произнесли мои губы. - Pas de quoi, petite (не за что, малютка), - ласково произнесла начальница. - Там просят гувернантку-педагогичку, вполне подготовленную в смысле науки и воспитания... Ты серьезная и умная девушка, Люда, и вполне можешь оправдать мое доверие. - Я постараюсь, Maman. - Тебе знакома фамилия Кашидзе, дитя мое? - спросила начальница. Кашидзе! Генерал Кашидзе! Так вот это кто!.. И в один миг перед моими мысленными взорами предстала высокая, прямая фигура троюродного деда Ниночки Джавахи, посетившего нас с мамой перед нашим отъездом в Малороссию в первые же каникулы моей институтской жизни. Кашидзе! Так вот куда забрасывает меня судьба! В Гори! В это чрево Грузии, на родину Нины, милой Нины, которая стоит в моей памяти как живая! Я горячо поблагодарила Maman и побежала в класс поделиться приятной новостью со своими. Они обрадовались не менее меня самой, засыпали меня расспросами, поцелуями... В день экзамена математики, самого страшного изо всех экзаменов, мы ходили встревоженные, с бледными, взволнованными лицами. "А что, как срежет?" - невольно мелькала страшная мысль не в одной черненькой, белокурой и рыжей головке. За мой кружок я почти не боялась, только участь Мушки пугала меня. Девочке не давалась математика, и она едва понимала мои объяснения теорем и задач. Я же не могла ради нее останавливаться и повторять объяснения, потому что надо было спешить с подготовкою остальных учениц, составлявших мою группу. - Лишь бы не меньше семи поставили... За год у меня шестерка!.. Если на экзамене выведут 7, будет столько же и в среднем. Балл душевного спокойствия, - рассуждала тоскливо понурившаяся Мушка. Девочки сочувствовали ей, жалели ее, но помочь не могли, вполне сознавая свое бессилие. Наконец наступил страшный экзамен математики. С трепетом вошли мы в класс и заняли свои места. В числе ассистентов, приглашенных на экзамен, кроме начальницы, инспектора, почетного опекуна и учителей математики младших классов приехал и министр народного просвещения. Он поминутно кивал нам, добродушно улыбаясь, как бы желая ободрить притихших от страха девочек, и его доброе, окруженное седыми как лунь волосами лицо было полно сочувствия и ласки. Дежурная прочла молитву, и все экзаменаторы заняли свои места вокруг зеленого стола. - Госпожи Дергунова, Бельская, Иванова и Мухина, пожалуйте к доскам! - необыкновенно отчетливо и громко произнес инспектор. Это были самые слабые ученицы, а слабых всегда вызывали в первую голову. Бледная как смерть Мушка, с дрожащими губами, вышла на середину класса; трепещущей рукой приняла она задачник из рук ободряюще улыбнувшегося ей Вацеля и, слегка пошатываясь, подошла к доске. - Какая? Какая задача? - зашептали сидевшие на первых скамейках девочки. Мушка, не смея отвечать "голосом" (ее доска находилась подле самого зеленого стола), показала на пальцах цифру задачи. Я схватила учебник и отыскала задачу. Она оказалась нетрудною. Но для бедной Мушки все задачи были одинаково трудны... Она стояла у доски, не зная, с чего начать, на что решиться, и безжалостно теребила кончик своего белого передника... Минуты не шли, а бежали... Кира Дергунова давно уже справилась со своей работой и стояла довольная и улыбающаяся у доски в ожидании устного ответа. Белка тоже доцарапывала каракульки цифр на своей доске. Иванова смело постукивала мелком о черный аспид, исписанный уже до половины. И она, очевидно, поняла задачу. А злополучная Мушка все еще стояла с мелком в одной руке, с книгой в другой перед совершенно чистою доскою. Ее лицо, бледное вначале, теперь покрылось багровыми пятнами румянца. Слезы готовы были брызнуть из глаз. Девочка, очевидно, переживала самые неприятные минуты. Мне было бесконечно жаль милую, добренькую Мушку. И вдруг внезапная мысль осенила мой мозг. Я торопливо схватила клочок бумаги и, прочитав еще раз задачу, стала с лихорадочной быстротою решать ее. Дело кончилось скорее, нежели я ожидала. Заглянув в конец учебника и сверив получившуюся цифру с решением в задачнике, я, к моему великому удовольствию, убедилась, что задача верна. Тогда, скатав мой клочок с задачей в крошечный шарик и зажав его в кулак, я вскочила с места, зажимая горло обеими руками. - Mademoiselle Арно, меня тошнит! - обратилась я шепотом к дежурной даме. Пугач как ужаленная привскочила со стула и, подхватив меня под руку, повела из класса. Проходя мимо доски, у которой стояла Мушка, я дернула злополучную девочку за передник и незаметно выпустила клочок с задачей на пол. Экзаменаторы, занятые своим делом, ничего не заметили. Но пара зорких, злых глаз, следивших за всем, что происходило в классе, с прозорливостью хищника увидела мой маневр, и Арно раскрыла рот, чтобы выдать нас с Мушкой. - Mademoiselle! - произнесла я шепотом и конвульсивно стиснула руку Пугача. - Ради Бога, не губите Мушку!.. Вы помните, mademoiselle... я тогда... не жаловалась... когда меня насмерть испугала ваша больная сестра... и теперь... я требую, как бы в награду за мое молчание, этой жертвы от вас... Классная дама закусила губы. Мне показалось, что в ее маленьких, пронырливых глазках было нескрываемое презрение. Но мне было решительно все равно в данную минуту, презирала ли или уважала меня Арно!.. Безумная радость того, что я спасла Мухину, захватила меня всю... Когда я, после моей мнимой тошноты, вернулась в класс, на доске как бы разом ожившей Мушки красовалась блистательно решенная задача. После экзамена девочка, обезумевшая от счастья, едва не задушила меня поцелуями. Класс, от которого не ускользнуло происшествие с задачей, признал меня героиней. Одна только Нора презрительно пожала плечами, сказав что-то на тему о чести. Но никто не обратил на нее внимания. Правда, Пугач поглядывал на меня не то с сожалением, не то с презрением своими маленькими, зеленоватыми глазками. Но ни Нора с ее убеждениями, ни Арно с ее молчаливым упреком не произвели на меня никакого впечатления. Как это ни странно сознаться, но я не чувствовала ни малейшего угрызения совести, спасая таким оригинальным путем Мушку. Экзамены чередовались и сменялись один другим. Едва окончив долбежку одного предмета, мы уже хватались за другой. Едва только одни книги уносились и прятались в помещении институтской библиотеки, как другие уже появлялись им на смену. Но ничего не бывает в жизни, что бы не имело конца. Сошел экзамен истории, где я отличилась на славу, во имя любви к предмету, но частью и ради "обожаемого", вечно молчаливого и вечно хмурого Козелло. Сошел и русский язык, на котором Краснушка со свойственной ей нервностью продекламировала "Светлану" Жуковского и "Мать" Майкова, заставив Maman уронить слезу умиления на классный журнал с экзаменационными отметками. И экзамены кончились, а с ними кончилась и горячечная работа выпускных. В первое же утро после последнего экзамена мы сошли в столовую, опоздав к молитве, в собственной уже, франтоватой обуви и с распущенными косами за плечами, перевязанными разноцветными ленточками на концах. - Mesdam'очки! Старые девы пришли! Старые девы пришли... - послышались звонкие голоса младших. Период от окончания экзаменов и вплоть до самого выпуска назывался "торжеством старых дев". Нас называли так за то, что мы, покончив с учением и занятиями, как бы состарились в глазах прочих институток. И "старые девы" с юными, оживленными, радостными лицами заняли свои места за столами старшего класса. Сегодняшний день имел громадное по своей важности значение для некоторых из девочек: медалисток везли во дворец для получения медалей из рук самой Государыни. Это было величайшее событие во всей институтской жизни. Многие старались учиться ради того только, чтобы удостоиться чести быть принятыми Державной Хозяйкой. Я получала первую золотую медаль, Додо Муравьева - вторую, Вольская - третью, первую серебряную - Лида Маркова и вторую серебряную - Лер. Награды в виде книг, за отличия в поведении и искусствах, давались в день выпуска на публичном акте. - Медалистки, одеваться! Кареты приехали! - послышался крикливый голос инспектрисы, и мы, позабыв о чае, как безумные сорвались с места и понеслись в дортуар, где нас ждали девушки с праздничной формой, специально сшитой на этот случай. - Счастливые! Счастливые! - неслись за нами вслед возгласы наших подруг. Словно во сне срывали мы с лихорадочной поспешностью наши каждодневные платья, гладко причесывали и помадили волосок к волоску головы и, готовые, под предводительством Fraulein Hening спустились вниз, в квартиру начальницы. Тщательным, как стрела пронзительным взглядом окинула нас Maman, одетая в пышный васильковый наряд с неизменным орденом кавалерственной дамы у левого плеча. Поправив два-три волоска, случайно отделившихся от чьей-то тщательно прилизанной головы, она кратко произнесла "Suivez moi", и мы двинулись в швейцарскую, ступая на цыпочках, как бы сознавая всю торжественность обстановки. У подъезда нас ждали две придворные кареты. Петр помог нам разместиться, и мы тронулись в путь. ГЛАВА XXI К Августейшей Хозяйке Это был чудесный, радостный сон, которого я никогда не забуду! Словно заговоренные подъехали мы к зданию Зимнего дворца, у подъезда которого два величественных дворцовых гренадера держали караул. Дежурный офицер, встретивший нас в вестибюле, небрежно кивнув на наш реверанс, торопливо шепнул: - Depechez vous, mesdemoiselles (поторопитесь), все уже в сборе. На площадке лестницы он передал нас второму офицеру, который и ввел нас в приемный зал, где уже ждали, собравшись вокруг своих начальниц, институтки Смольного, Екатерининского, Николаевского и Патриотического институтов и воспитанницы прочих учебных заведений, находившихся под ведомством Императрицы Марии. Громадный белый, залитый золотом солнца и золотом убранства, роскошный зал поразил меня своим великолепием. Мои ноги скользили по гладко отполированному мозаичному полу, глаза невольно обращались к исполинским гобеленам, покрывавшим стены залы, и буквально разбегались во все стороны при виде всего этого золота, бронзы и хрусталя. К нам подошел наш попечитель, седой почтенный генерал, и, машинально обдернув на мне пелеринку, сказал шепотом по-французски: - Не забудьте прибавлять к каждой фразе: Ваше Императорское Величество. Я заметила, что рука, оправлявшая мою пелеринку, дрожала. И этот трепет передался мне. - Анна, - шепнула я на ухо моей соседке Вольской, - не правда ли, точно во сне? - Ах, Люда, - услышала я восторженный ответ обыкновенно спокойной Вольской, - это сказка, дивная, чарующая... Действительно, это была сказка... Более сотни девушек, перенесенных словно по волшебству в этот роскошный белый зал, не спускали жадных, напряженных глаз с двери, из которой должна была появиться Государыня. И вдруг легкий, едва уловимый шелест пронесся по зале... Словно ветер зашелестел древесными листьями. Все присутствующие низко склонили головы... Девочки присели чуть не до полу, и из сотни грудей вырвался один дружный возглас: "Nous avons l'honneur de saluer Votre Majeste Imperiale" (имеем честь приветствовать Ваше Императорское Величество). Когда мы подняли головы, то увидели двух дам, которые стояли у стола, покрытого красным сукном, с разложенными на нем наградами. Одна из них, вся в белом, обшитом дорогими кружевами платье, была полная, высокая и седая дама... Другая... Нет, кто сам близко не видел Императрицы, тот никогда не поймет всей прелести ее глубоких карих, необъяснимо выразительных, полных очарования глаз. Глядя в эти прекрасные, как звезды, ясные глаза, на эту молодую, гибкую, как у девушки, фигуру, охваченную белым, совершенно простым платьем, на эти улыбающиеся приветливо губы, хотелось благословлять и любить целый мир ради одного этого чарующего взгляда. Седая дама, оказавшаяся фрейлиной, передала взятый со стола лист бумаги министру народного просвещения, и тот начал вызывать по фамилии воспитанниц. Мне казалось, что я не доживу до моей очереди. Вот последняя из смолянок получила награду и отошла от стола. Вот потянулись екатерининки... Вот двинулась шеренга Патриотического института. За ними наша очередь... - Людмила Влассовская! - прозвучал знакомый голос министра, и я, еле живая от волнения, отделилась от группы "своих". Я смотрела и не видела ни белых фигур девочек, стоявших шпалерами вдоль стен зала, ни толпы придворных в залитых золотом мундирах, сгруппировавшихся у дверей, ни старичка министра, ободряюще кивавшего мне головою, и только видела одни карие прекрасные глаза, сиявшие мне призывом из-под тонкой дуги соболиных бровей... С каждым моим шагом уменьшалось пространство, отделявшее меня от Императрицы, - и вот... я перед нею... Глаза уже близко... глаза уже тут... передо мною. Они сияют мне, эти темные звезды, одной только мне в данную минуту. Она берет из рук фрейлины золотую медаль и передает ее мне. Я машинально принимаю награду и все гляжу, гляжу не отрываясь, восторженным взором в лицо Императрицы... Ее рука протягивается ко мне, я склоняюсь к ее белым пальчикам и как святыню подношу их к моим трепещущим губам... Не объяснимый словами восторг охватывает всю мою душу... Мне хочется упасть на колени, к ее ногам, целовать подол ее платья и, рыдая, кричать о моей безграничной, громадной любви к ней... Мне кажется, вот-вот сердце мое разорвется сейчас в груди, не имея возможности вынести эту страшную бурю восторга!.. Но я только делаю условный, глубокий реверанс и отхожу от стола, уступая место следующей счастливице... По окончании раздачи наград нас отвели в соседние апартаменты, где уже лакеи, в парадных кафтанах, разносили подносы с тартинками, шоколадом и конфектами. Долго и молчаливо сдерживаемый восторг вылился наконец наружу: институтки, молчавшие все время, разом заговорили, и все в один голос - об одном и том же: о доброте Государыни и ее прекрасных глазах! Аудиенция кончилась. Императрица была уже далеко во внутренних покоях, и ничто не мешало выражению нашего бурного восторга. И вдруг, в самый разгар его, в зале появился стройный мальчик лет тринадцати в сопровождении англичанина-воспитателя. На нем была белая курточка-матроска, лицо улыбалось милой, лукаво-приветливой улыбкой, все пальцы были перепачканы чернильными пятнами. Очевидно, мальчик прибежал прямо с урока из классной. Мы с недоумением заметили, как самые почтенные, седые головы наших опекунов и члены свиты почтительно склонялись перед стройным мальчиком в белой матроске. - Великий князь! - пронеслось жужжание по зале. И девочки низко присели перед младшим сыном Государя. Великий князь живо перезнакомился с институтками, весело расспрашивал их обо всем, набивал их карманы печеньем и конфектами, прося не церемониться и кушать побольше, и вообще держал себя с обворожительною простотою. - Как жаль, что Великие княжны в Гатчине сегодня, - произнес его звонкий голосок, - они были бы так довольны видеть вас всех! Императрица еще раз выходила к нам, разговаривала с начальницами и детьми. Обезумевшие от счастья, возвращались мы в институт, где нас ждали подруги, расспросы и восклицания. ГЛАВА XXII Последнее слово. На вольную волю В тот вечер - это было накануне выпуска - никто из нас, согласно обычаю, установившемуся в институте, не ложился спать. После вечерней молитвы нас позвали к начальнице для последней, прощальной беседы с нею. В гостиной Maman были спущены драпировки и горела лампа под красным абажуром. Сама Maman в темном фланелевом домашнем капоте уже не казалась нам строгой и взыскательной начальницей, а скорее доброй наставницей, позвавшей нас сказать свое последнее напутственное слово. Она сделала нам знак садиться, и девочки вмиг окружили ее кресло и расселись все у ее ног на полу. - Дети! - произнесла Maman, и голос ее дрожал от волнения. - Завтра великий день для всех вас! Завтра вы уже не будете прежними девочками, о которых неустанно печется институтское начальство. С завтрашнего дня вы должны будете сами следить за собою, предоставленные самим себе. Те, у кого есть родители, думайте о том, чтобы доставить им как можно больше приятного в совместной жизни с ними... Помните, что первое назначение ваше - быть хорошими семьянинками и приносить посильную помощь близким. Те, кого судьба направляет на трудный путь заработка, старайтесь угодить вашим будущим хозяевам... Будьте кротки и послушны и не забывайте вашу старушку Maman, которая искренно вас любит. Начальница замолчала и приложила платок к глазам... Она плакала. Плакали и мы, ловя и целуя ее руки. Детские души отзывчивы на искреннее участие и ласку и умеют ценить их. Через полчаса мы уже поднялись в дортуар, где должны были провести последнюю ночь перед выпуском. М-lle Арно, дежурившая в этот день, предпочла сон беседе с кончившими институтками, которых она, в сущности, никогда не понимала и не любила. Зато Кис-Кис поднялась к нам из второго этажа, где была ее комната, и, сидя в кругу молодых девушек, ласково и участливо беседовала с ними. А в открытые окна дортуара врывалась светлая, белая, как призрак, майская ночь... Внизу под окном расцветала сирень, и ее пряный аромат вливался к нам благовонной волною... - Как хорошо! Боже мой, как хорошо! - воскликнула, вдыхая в себя полною грудью ночную свежесть, Маруся. Мы стояли у открытого окна, нежно обнявшись с нею. - Что хорошо, милая? - спросила я ее. - Да все! И Maman, и выпуск, и наша дружба, и самая жизнь - все хорошо, Люда! - А ты не боишься ее, Маруся? - Кого, Люда? Ее бледное на фоне этой майской ночи личико сияло таким воодушевлением, темные глаза так смело смотрели куда-то вперед через верхушки лип и кленов, что мне стала разом смешна мысль о боязни и трепете за будущее. Ее восторженное состояние передалось и мне. В самом деле! Что бы ни ждало нас за этой каменной оградой, отделившей нас от целого мира, - разве не хватит у нас силы, молодости и воли выйти победительницами из всех препятствий жизни?.. Мы долго беседовали всем классом, собравшись в одну тесную группу, все эти сорок молодых девушек, готовившихся вылететь на свободу. Никто не думал о сне. Все нервы были подняты и напряжены при мысли о неведомом будущем и близкой разлуке. Алая красавица заря застала нас такими же бодрыми и свежими, как и накануне. Сонливости и усталости не было и следа, и мы с радостными улыбками приветствовали эту первую зарю нашей "свободной" жизни.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Под небом Кавказа ГЛАВА I В старом гнезде Дивная, теплая кавказская ночь окутала природу. Серебряный месяц обливал дрожащим светом маленькие домики предместья. Одуряющий запах роз и еще какой-то незнакомый мне аромат сладким дурманом туманил и кружил мне голову. Еле живая от усталости и смены впечатлений, сидела я в коляске, нанятой на станции в Тифлисе. Все четыре дня дороги я находилась как во сне. Прощание с подругами, начальством, любимыми учителями, последние объятия и поцелуи моей дорогой Маруси - и после трогательных звуков пропетой институтками кантаты, после заключительного напутствия старушки Maman, я, вместе с другими тридцатью девятью девушками, вылетела как птичка на волю из долго державшей меня институтской клетки... Все прошлое, хорошее детское прошлое осталось далеко за мною... Впереди было неведомое и таинственное будущее, пугающее меня этой своей таинственностью. Оно уже близко теперь от меня, это будущее... там, за этими группами домов, составляющими предместье Гори... И вот я у цели. Предо мною спящий город, дома, деревья, виноградники и что-то плещется, словно стонет и жалуется, за ними внизу, под обрывом. - Это Кура, - полуобернувшись ко мне и указывая кнутом по направлению обрыва, произнес возница-татарин. Еще квартал, еще два квартала: один налево, другой направо - и мы в Гори. - А ты хорошо знаешь дом князя Кашидзе, Ахмет? - спросила я. На мой вопрос татарин только прищелкнул языком, не удостоив меня ответом. Гори спал... Ни в одном окне не было света, и только изредка на пустынных улицах попадалась запоздалая фигура прохожего, да звучала где-то в отдалении печальная и заунывная кавказская песня. Коляска с грохотом катилась по узким улицам города. Под этот шум и грохот мы миновали пустынную рыночную площадь, проехали бесконечный армянский квартал с его бесчисленными ларьками менял и продавцов тканей и выехали на ровную, гладкую аллею между двумя рядами стройных исполинов-чинар. - Какой это парк? - спросила я возницу, глядя на группу деревьев влево от дороги, на самом обрыве Куры. - Это не парк, госпожа, а усадьба и сад одного горийского князя... Богатый князь, знатный... Все его знают от Куры до Арагвы... и в Дагестане знают, и далеко в аулах у горцев и лезгин... - Что же он, твой князь, и теперь живет тут в усадьбе? - спросила я. - Зачем живет! - тряхнул головой татарин. - Йок - нет, не живет здесь... Усадьба пустая... Давно пустая стоит. Князь под Мцхетом со своим полком... Стоянка у них под Мцхетом... Большой воин князь - генерал! Последние слова татарин произнес шепотом для пущей важности, как бы подчеркивая этим всю знатность князя, владельца забытой усадьбы. Между тем мы проезжали около самых ворот усадьбы, почти укрытой от людских взоров густо разросшимися каштанами и громадными чинарами, словно сторожившими это старое гнездо. Я успела, однако, разглядеть густую, прямую как стрела аллею, ведущую к крыльцу дома, и самый дом, светлым пятном выделяющийся на бархате зелени, весь залитый серебряным сиянием молодого месяца. И вдруг что-то точно кольнуло мне в сердце. Этот дом, с плоской кровлей, какие встречаются в аулах горцев, эта прямая аллея и розовые кусты, разбросанные по всему саду, напомнили мне что-то знакомое и дорогое, что я знала давно и что было так близко моему сердцу. - Ага Ахмет, - спросила я в волнении, - скажи мне, как имя твоего князя? - Чего ты испугалась, госпожа? - засмеялся татарин. - В усадьбе ты не встретишь даже маленького ребенка, и никто не остановит тебя и не помешает твоему пути. - Не то, не то, - волновалась я, сгорая от нетерпения, - как имя? Скорее скажи мне его имя, Ахмет! - Изволь, госпожа, - удивленный моим нетерпением, произнес возница, - хозяина усадьбы зовут князь Георгий Джаваха. Так вот оно что! Недаром сжалось мое сердце томительным и сладким предчувствием. Я около милого дома, в который никогда еще не ступала моя нога, но который мне был знаком по описанию до малейших подробностей, до самых сокровенных закоулков! Это был тот самый дом, в котором жила когда-то моя покойная теперь подруга княжна Нина Джаваха, которую я так горячо и беззаветно любила в дни моего детства и память о которой сохраню на всю жизнь. Из дневника моей бедной Нины я знала этот дом, этот сад и эту чинаровую аллею так же хорошо и подробно, как если бы сама была здесь много-много раз... Внезапная мысль мелькнула в моей голове. - Ага Ахмет, - сказала я татарину, - остановись здесь и выпусти меня! Я хочу посмотреть на этот дом поближе. А ты поедешь к князю Кашидзе, отвезешь мои вещи и сдашь слуге. Я приду туда через несколько времени, слышишь? А пока вот тебе плата за труды... Но Ахмет, казалось, не понимал меня. Он стоял передо мной с широко выпученными от удивления глазами и смотрел с таким выражением, точно увидел на лице моем что-то необычайное. И только спустя несколько минут он произнес, заикаясь: - Но что же будет делать госпожа тут одна ночью? - Ничего, Ахмет, - поспешила пояснить я, - я много слышала интересного про эту старую усадьбу и хочу взглянуть на нее поближе. - Храни тебя Аллах от такого решения, добрая госпожа, - со страхом произнес татарин, - это место проклято самим Аллахом. Много людей унесено отсюда черным Ангелом смерти. Горе и несчастье сторожат весь род князей Джаваха. Молодая княгиня, хозяйка дома, взятая из племени лезгин, умерла здесь. За нею - маленький князь, племянник генерала. Потом далеко-далеко, в столице вашего царя, зачахла молоденькая княжна, единственная дочь князя, и, наконец, старая княгиня Джаваха, охваченная припадком безумия, здесь же отдала свою душу Аллаху... Не ходи в старое гнездо, госпожа, там сам шайтан справляет свой праздник, и по ночам там бродят привидения, души умерших. - Я не боюсь шайтана, Ахмет, - произнесла я, - ни шайтана, ни привидений. - Шайтана нельзя не бояться, госпожа! - прошептал он с благоговейным ужасом. - Шайтан шлет гибель и смерть. Смотри, сколько смертей наслал он на дом князя... - Вздор, Ахмет! - произнесла я решительно. - Ты сам говоришь, что жизнь и смерть одинаково посылаются в мир Аллахом... - О, только не эти, - произнес он убежденно, - только не эти, госпожа! - И потом, приблизив ко мне свое смуглое лицо с быстрыми черными глазами и выдающимися скулами, прошептал так тихо, что я скорее угадала, нежели услыхала его: - Я сам видел "его", проезжая ночью мимо сада! Я видел шайтана, госпожа! Признаться, легкий озноб прохватил меня при этом сообщении, но только на мгновение. Через минуту я уже оправилась и сказала насколько могла спокойно: - Все это вздор, Ахмет, тебе просто показалось. - О, не говори так, госпожа, - произнес он, пугливо озираясь во все стороны. - Ахмет сказал тебе правду... Ахмет сказал тебе то, что видел. Старая Барбале, что живет у князя Кашидзе, была раньше служанкой в доме Джавахи... Она часто ходит на могилу покойной княгини Марии, что зарыта на кладбище по ту сторону обрыва. Она же и говорила, что не раз видела душу молодой княжны, бродившей по саду... Княжну схоронили в дальней стороне, в чужом городе, и душа ее тоскует по родным местам. - Довольно, Ахмет, - прервала я его, - только выжившие из ума старухи и маленькие дети могут поверить в эти глупости. Поезжай-ка в дом князя Кашидзе и скажи там, что я скоро приду. - Как, госпожа, ты все-таки решаешься идти в это убежище шайтана? - с неподдельным ужасом вскричал татарин. Но я только махнула ему рукой и, толкнув с трудом поддавшуюся мне садовую калитку, вошла в сад и углубилась в тенистую, развесистую, как исполинский шатер, чинаровую аллею. Не скажу, чтобы я не ощутила никакого трепета, оставшись одна... Напротив, нервы мои, не окрепшие еще после разлуки с друзьями и долгой дороги, были сильно напряжены от тайного страха и опасения. Но в то же время какое-то сладкое волнение, вызванное дорогими воспоминаниями, заставляло меня идти вперед и вперед к манившему меня дому. Я не верила слухам, переданным мне Ахметом, но все-таки мне было жутко. Таинственное появление призрака Нины я считала, разумеется, сказкой, но в глубине души мне хотелось верить в эту сказку, хотелось увидеть мою дорогую княжну, с ее черными змеями-косами, с ее тоскливыми глазами, с гордым бледным лицом, полным чарующей красоты Востока. Ее бы я не испугалась... ее, моей милой, дорогой Нины, моей далекой полночной звездочки восточного неба, если бы увидела ее здесь внезапно, всю облитую лунным сиянием среди кустов роз и магнолий, посылающих мне свой острый аромат. За решеткой сада прогремели колеса отъезжающей коляски. Это Ахмет решился наконец оставить меня и поехал с моим поручением к дому князя Кашидзе. С этими звуками колес как бы исчезла последняя моя связь с остальным миром. Теперь вокруг меня были только чинары, розы да дивная кавказская ночь, благоухающая цветами и сияющая нежной улыбкой молодого месяца. Еще звук... еще стук колес о камни мостовой, и все стало тихо-тихо кругом, как в могиле... Я слышу теперь только чуть внятный шепот чинар да тихое трепетание на ветке розового куста какой-то сонной маленькой пташки. С легким замиранием сердца вступаю я в чинаровую аллею... Вот он - серый дом с колоннами, поддерживающими крытую террасу, окружающую его! Сколько раз пировали здесь товарищи и друзья князя Георгия! Я не без трепета поднялась по шатким ступеням и толкнула дверь. Она не поддалась, так как была, должно быть, закрыта на ключ. Тогда, хорошо помня из дневника Нины расположение дома, я обошла его кругом и стала подниматься по узенькой витой наружной лестнице на плоскую кровлю. Шаткие ступеньки заскрипели подо мной... Вот и она - эта плоская кровля вроде балкона, на которой не раз плясала перед гостями родимую свою лезгинку, освещенная заревом заката, красавица Мария Джаваха. Здесь же умирала она, полная тоски по родине, с печальными песнями, вынесенными ею из аула. Отсюда, с этой плоской кровли, я могла видеть и далекое кладбище, расположенное по ту сторону Куры, на котором покоились останки молодой княгини, и развалины старой крепости, говорившей о таинственных преданиях далекого прошлого Грузии, и весь Гори, залитый лунным сиянием, тихий и пленительный в своем сонном покое. Я долго любовалась дивной картиной восточной ночи. Потом, внезапно вспомнив, что Ахмет уже давно приехал к Кашидзе и что там могут беспокоиться в ожидании меня, я стала медленно спускаться с кровли. И снова таинственный, купающийся в серебряном сиянии сад принял меня в свои благоухающие объятия. Вот громадный кипарис, точно воин, стоящий на страже, гордо высится у окна второго этажа, где, по моему предположению, должна была быть спальня покойной княжны... Тут подолгу слушала она горийских соловьев, желанных гостей чинаровой чащи... Тут, по этим аллейкам, на которые легли колеблющиеся ночные тени, быстро бегали ее стройные ножки... Теперь мне уже казалось, что я не одна, что стоит мне только взглянуть в глубь чинаровой аллеи - и я увижу тоненькую гибкую фигурку, стянутую голубым бешметом, с мингрельской шапочкой на матово-белом лбу... Казалось, дух княжны Нины витал надо мною... Я вздрогнула невольно: мне стало страшно. Я невольно пожалела теперь, что отпустила Ахмета и осталась одна в этом царстве покоя и смерти. Меня неудержимо потянуло назад, к живым людям, из этого мертвого сада... Острое до боли, щемящее чувство страха пронизало мне душу... Дыхание сперлось в груди... Я бессознательно прибавила шагу и почти побежала по направлению выхода... Минуя дом с его верандой и плотно закрытой дверью, ведущей во внутреннее помещение, я приостановилась немного и, осенив его издали крестным знамением, тихо проговорила, обращаясь к памяти усопшего друга: - Вечный покой тебе, моя бедная маленькая Нина! Помимо чувства к покойной, мне хотелось еще звуком собственного голоса разогнать немного страх, навеянный молчанием этой ночи. Потом я сорвала с ближайшего куста пурпуровую розу, казавшуюся черной в этом фантастическом освещении, и спрятала ее на груди. Затем еще раз, как бы прощаясь, оглянулась на дом и... Дикий крик вырвался из моей груди, страшным, потрясающим звуком прервав безмолвие ночи. Все волосы, казалось, отделились от кожи и поднялись на моей голове... Холод сковал члены... Сердце перестало биться... Дверь на веранду из дома была открыта, и в темной раме дверного пространства стояла высокая человеческая фигура. ГЛАВА II Встреча Не минуту, не две, не три, а целую вечность, казалось мне, длилось мучительное состояние страха, охватившее меня... Я не думала о бегстве, потому что ноги мои подкашивались и отказывались мне служить. Я только умоляюще протягивала руки к небу, с трудом припоминая молитву отуманенной страхом головой. Но вот высокий призрак отделился от двери, быстро миновал террасу, сошел со ступеней и стоял передо мной, весь ярко освещенный лучами месяца. Я увидела прекрасное, гордое лицо, еще далеко не старое, но бледное как мрамор и высокий лоб под короной белых как лунь, седых кудрей. Черные, юношески живые, громадные глаза ярко горели, представляя собой странную противоположность этим старческим седым волосам. Что-то знакомое мелькнуло мне в этих ярко горящих глазах, в этом бледном лице с прекрасными чертами. Между тем призрак протянул мне руки, и я услышала голос, настоящий человеческий голос, мигом прогнавший и рассеявший весь мой страх: - Я напугал вас, бедное дитя! Простите меня, Бога ради! И так как я все еще молчала, собираясь с силами, он продолжал возможно спокойнее и ласковее: - Как вы попали сюда? Кто вы? Вот уже семь лет, как в этом саду не слышалось человеческого голоса... Но вы все еще дрожите, бедняжка! Я появился так неожиданно, что испугал вас! Должно быть, вы приняли меня за призрак или привидение... Но взгляните на меня: во мне нет ничего страшного! Я владелец этого дома, этой старой усадьбы... Мое имя князь Георгий Джаваха. Князь Георгий! Князь Джаваха! Отец моей дорогой Нины!.. Князь Георгий, которого я видела только раз мельком на похоронах его дочери, но которого любила как родного по рассказам Нины!.. Князь Георгий!.. Вот кто был предо мной! Теперь я уже дрожала не от страха. Отрадное волнение охватило меня... Я уже не чувствовала себя одинокой, потому что была уже не одна... Самый близкий человек, родной отец моей Нины, не мог бы оттолкнуть от себя ее осиротевшую подругу! Между тем князь Джаваха, наклонившись ко мне своей не по летам стройной фигурой, говорил своим сильным грудным голосом с гортанным оттенком, отдаленно напоминающим нежный голосок его дочери: - Бедное дитя! Объясните же, как вы сюда попали. Вероятно, вы знали, что дом мой пользуется дурной славой у горийского простолюдья, и хотели проверить слухи? А я еще явился так внезапно, как настоящий призрак! Но дело в том, что я ежегодно в эту ночь, накануне дня Святой Нины, покровительницы Грузии, приезжаю сюда из Мцхета, где стоит мой полк, и ночую здесь, в этом доме... Мою дочь звали Ниной, она скончалась далеко в Петербурге семь лет тому назад, еще в свою бытность в институте, где она воспитывалась... И, не имея возможности навещать ее дорогую могилу, я в день ангела покойной Нины приезжаю сюда... Мне кажется, что здесь я нахожусь ближе к ней. Весь этот старый дом, и сад, и усадьба полны воспоминаниями о моей дорогой девочке... О, вы не знали ее, милое дитя, что это была за дивная, исключительная натура! - произнес он с глубоким чувством, поднимая к небу свое разом изменившееся лицо. - Вы ошибаетесь, князь Георгий! - произнесла я тихо. - Я ее знала! - Вы знали ее? Вы знали мою Нину?! - вскричал он и вдруг осторожно повернул мою голову лицом к месяцу, ярко светившему в него, словно отыскивая во мне сходство с кем-то. - Да, я знала ее! - подтвердила я и, вынув из-под корсажа платья медальон, оставленный мне моим покойным другом, подала его князю со словами: - Теперь вы можете мне поверить! Он быстро схватил, почти вырвал его у меня из рук и, раскрыв медальон дрожащими руками, тихо вскричал: - Это она!.. Она, моя незаменимая, моя несравненная малютка Нина! Потом, возвращая мне вещь с портретом той, которую мы оба горячо любили, князь Джаваха сказал с чувством: - Вы можете мне не говорить вашего имени. Вы - та, о которой так много писала мне моя малютка. Вы Людмила Влассовская. Я вас давно знаю по ее письмам... Но каким образом вы очутились здесь, за тысячи верст от Петербурга, и в эту ночь в нашей заброшенной усадьбе? Я в коротких словах рассказала ему о приглашении меня его родственником в качестве гувернантки. Он слушал меня с большим вниманием, разглаживая свои усы. Когда я кончила, его горящие во мраке ночи глаза ласково остановились на мне и, положив мне на плечо свою сильную руку, он сказал: - Я рад, Люда, - ведь вы позволите мне, старику, называть вас так в память моей дочери? - рад, что вы попадете в дом моего дяди Кашидзе. Это благородный человек, правда, несколько суровый и взыскательный, но справедливый. Его внучка Тамара, ваша будущая воспитанница, несколько беспокойное маленькое существо, но она, в сущности, добрый ребенок, и, надеюсь, вы не будете иметь слишком много хлопот с ней. Если же, - продолжал князь Георгий, - вам будет хоть сколько-нибудь тяжело в доме моего родственника, возвращайтесь сюда, в это старое гнездо, и кликните клич старику Джавахе. Он прилетит сюда за десятки верст и позаботится о вашей дальнейшей судьбе, Люда... Мы тогда оживим старую усадьбу, чтобы поселить в ней гостью далекого севера! Помните, дитя мое, что отныне у вас есть друг. Отец Нины Джавахи не может считать вас чужой. Однако, - спохватился он, - отсюда неблизко до дома Кашидзе, а уже давно полночь... Я провожу вас туда. И, сказав это, князь Георгий тихо свистнул. В ответ послышалось продолжительное ржание невидимого коня. - У вас здесь лошадь? - спросила я, удивленная этим новым открытием. - Да. Со мной мой верный старый Шалый, с которым я неразлучен со времени смерти дочери. Это лошадь покойной Нины, спасшая однажды жизнь моей маленькой княжне. Вот он. Я никогда не привязываю его... Это бесполезно: он и так не уйдет от меня. Он понимает меня, как человек, и бесконечно любит. Как бы в подтверждение слов князя в конце аллеи обрисовался стройный силуэт лошади. Она казалась волшебным конем из какой-то легендарной сказки благодаря засеребрившему ее лунному сиянию. Я не видала более благородного, более красивого животного. - Я сниму седло и посажу вас на лошадь, Люда... Будьте покойны, быстрый, как вихрь, он умеет быть тихим, как овечка! Вы будете сидеть на нем, как в кресле, вам нечего бояться! И, говоря это, князь Георгий погладил крутые бока Шалого и, подняв меня своими сильными руками, посадил на его шелковистую, лоснящуюся спину. Потом он взял лошадь за повод и, велев мне ухватиться за ее гриву (Шалый был уже расседлан князем), осторожно повел ее к выходу из усадьбы вдоль чинаровой аллеи. Через минуту мы были уже за оградой. Старый сад снова погрузился в безмолвие. Мы тронулись в путь. Гори спал по-прежнему, тихо и безмятежно... Мы миновали несколько улиц, базарную площадь и вступили в большую, темную аллею, по обе стороны которой пышно разрослись виноградные кусты. - Это начало сада Кашидзе, - пояснил мне мой спутник. Через несколько минут мы уже стояли у большого одноэтажного дома старинной архитектуры, находящегося среди громадного старого сада. В одном из окон виднелся свет. Князь, не желая, должно быть, будить хозяев, прямо подошел к освещенному окну и тихо стукнул в стекло. - Барбале! - позвал он тихо. Окно мигом распахнулось, и старая служанка в национальном грузинском наряде высунула на улицу седую голову с надетой на ней мингрельской шапочкой. Она с минуту разглядывала нас и вдруг, узнав моего спутника, радостно вскричала: - Батоно князь! Будь благословен твой приход в нашем доме! - Я не зайду в дом, моя добрая Барбале, - произнес князь Георгий ласково, - сегодня с зарей я должен быть уже в Мцхете. А ты передай мой привет твоему господину и прими поласковее приезжую барышню. И, говоря это, князь Джаваха снял меня с лошади и помог мне войти на крыльцо. Барбале стояла теперь уже со свечой на пороге дома. В свече не было никакой надобности, потому что месяц светил по-прежнему светло и ясно. Мне сразу понравилось ее лицо, морщинистое и доброе, с пытливыми черными, как у всех грузинок, глазами. Она подняла свечу в уровень с моим лицом и, разглядывая его, произнесла с чувством: - Честные глаза... открытый взгляд... добрая душа... хорошее сердце! О, Барбале никогда не ошибается в людях... Сильно стара Барбале и много людей видела на своем веку... Господь посылает одного из своих ангелов в дом князя Кашидзе! - Полно, полно, Барбале, - нетерпеливо проговорил князь, - не смущай барышню. Она и так устала и измучилась за дорогу. Отведи ее скорее в приготовленную для нее комнату и помни, что служить этой девушке ты должна так же, как когда-то служила Нине, которую ты так любила. - Нина... джан... - прошептала старуха, и две крупные слезы выкатились из ее глаз, - княжна-звездочка... ласточка сизокрылая... тихая горлинка... нет ее!.. умерла наша птичка райская, завяла лучшая из роз Востока. - Перестань, Барбале! - со стоном вырвалось из груди князя Георгия. - Не рви моего сердца, старуха!.. И потом, обернувшись ко мне лицом, в котором отражалась теперь такая смертная тоска, что больно было смотреть на него, он проговорил поспешно: - Помните же, Люда: что бы ни случилось с вами - смело рассчитывайте на князя Георгия Джаваху. И прежде чем я успела что-либо ответить, он вскочил на лошадь, послал мне последнее приветствие рукой и быстро исчез из виду. - Пойдем, госпожа, я проведу тебя в твою комнату, - произнесла Барбале. Я последовала за нею. Длинным темным коридором мы прошли в самый отдаленный угол дома. Барбале толкнула маленькую дверцу, и мы очутились в уютной горнице, убранной с восточной роскошью и богатством. Вся комната была застлана коврами, в простенке между двумя окнами тускло блестело громадное зеркало, всюду по стенам были развешаны восточные ткани, а вдоль стен стояли широкие тахты. - Вот горница госпожи, - произнесла Барбале. - Если госпожа голодна, я принесу ей лавашей, лоби и кусок персикового пирога. - О нет, благодарю вас, Барбале, - поторопилась я отказаться, - я не голодна нисколько! Но как же... - смущенно обратилась я к ней, - где же мне спать здесь, в этой роскошной комнате? Ведь это скорее гостиная для приема, нежели спальня скромной гувернантки! Но Барбале только тихо засмеялась в ответ, очевидно очень удивленная моей наивностью. Подойдя к навесу из красивых шелковых тканей, собранных в виде драпировки, она откинула край ее, и я увидела громадную, высокую постель с грудой перин и подушек. - Вот где будет спать госпожа, - не без гордости произнесла она и нежно провела рукой по мягкому, нежному ворсу роскошного одеяла. - Это все устраивала сама княжна, - добавила она таинственно, - и цветов принесла она же, гляди! Я увидела громадный букет белых азалий, перемешанных с пурпуровыми розами, стоявший на туалете. На всем убранстве комнаты видна была заботливая рука, не забывшая ни одной мелочи, ни одной подробности для приема гостьи. - Вы говорите, Барбале, - спросила я старушку, - что княжна Тамара сама позаботилась об устройстве моего помещения? - Все она! - кивнула головой старуха. - Весь дом вверх дном перевернула... Затейница и шалунья наша княжна, а сердце у нее золотое... А все не такое, как у моей покойной Нины-джан, - произнесла она сокрушенно. - Все не такое, - повторила она и, видя, что я в нерешительности стою среди комнаты, вдруг засуетилась и заволновалась: - О глупая, овечья голова у Барбале! Госпожа устала с дороги, а Барбале разболталась, как сорока. Дай я раздену тебя, миленькая госпожа, и уложу в постельку! - Нет-нет, благодарю вас, Барбале, - отстранила я ее ласково, - я всегда раздеваюсь сама. - Сама раздеваешься? - удивленно произнесла старуха. - Как так? Разве госпожа не знает, что у нас все знатные господа от мала до велика не расстегнут сами крючка на платье, а все предоставляют делать служанкам? На то и служанки в доме, чтобы помогать и служить госпожам! Княжна Тамара никогда не раздевается сама, она и спать не ляжет, если я не накрою ее одеялом и не расскажу ей сказки... - То княжна, знатная барышня, Барбале, - пояснила я ей с улыбкой, - я же не барышня, а наемница, гувернантка и сама должна служить другим. - Так-так, - произнесла сочувственно старуха, согласившаяся как будто с моим доводом. - Ну, дай Господь счастья на новом месте доброй госпоже! Мир тебе, красавица! - ласково добавила она и, улыбнувшись мне еще раз ободряющей и приветливой улыбкой, вышла из комнаты. Я осталась одна. Мне хотелось тщательно осмотреть каждую вещицу в моей комнате, поражавшей меня своей сказочной роскошью, но пережитые волнения, усталость и легкое недомогание от дороги разбили меня совсем. Едва держась на ногах, я быстро разделась, бросилась в мягкие перины этой поистине княжеской постели и в тот же миг уснула как убитая. ГЛАВА III Княжна Тамара Меня разбудил звонкий смех над моей головой. Я не вполне, впрочем, была уверена, смех ли то был или просто звучал серебряный колокольчик где-то очень близко от меня. В то же время я почувствовала прикосновение чего-то мягкого и нежного к моему лбу и шее и открыла глаза. Целый сноп золотых лучей врывался в открытые окна, играя яркими блестками на шитых шелками тахтах и коврах комнаты и разбиваясь на тысячу искр о хрустальную поверхность зеркального стекла. При дневном свете комната моя казалась еще роскошнее и наряднее, нежели ночью. Но не роскошь убранства поразила меня в первую минуту, а нечто совсем другое. В ногах моей постели, звонко смеясь серебряным смехом и щекоча меня пышно распустившейся пурпуровой розой на длинном стебле, еще влажной от утренней росы, сидела девочка или, вернее, уже девушка лет четырнадцати-пятнадцати на вид. Черные кудри, спущенные вдоль спины, плеч и груди, скрывали часть лица девочки - подвижного и выразительного лица южанки. Черные, быстрые, как угольки сверкающие глазки, из которых глядела на меня целая поэма Востока, сверкали и сияли из-под нависших на лоб кудрей, как две великолепные звезды горийского неба. Все в этом юном лице, прелестном своей подвижностью и выразительностью, говорило о радости и довольстве жизнью. Только упрямо вырисованный, несколько крупный рот с припухшими губами портил общее впечатление. Одним своим очертанием он говорил уже о том, что его хорошенькая владелица должна быть своенравна и капризна. Я поняла, что черноглазая девочка, так бесцеремонно вскарабкавшаяся ко мне на постель, была не кто иная, как моя будущая воспитанница - княжна Тамара Кашидзе. Увидя, что я проснулась, она отбросила от себя розу, которой меня щекотала до сих пор, и с веселым смехом упала мне на грудь. - Душенька! Милушка! Хорошенькая! - приговаривала она, покрывая градом поцелуев мое лицо, шею и глаза. - Вот счастье-то, что вы приехали к нам! Как весело нам будет теперь с вами! Дедушка Кашидзе говорил, что приедет гувернантка старая и злющая, а приехала вон какая душечка! Молоденькая, пригоженькая, прелесть! И она снова бросилась целовать меня, точно давно знала и любила меня. - Ах, как весело нам будет с вами! Вы ведь не на много старше меня и будете играть со мною? Сколько лет вам, душенька моя? - Не следует спрашивать лета у старших, Тамара! - заметила я, не переставая, однако, улыбаться ее милой болтовне. - То у старших, - произнесла лукаво шалунья, - а вы разве старшая? Дедушка Кашидзе старший, ему много-много лет, и Барбале также, и дядя Георгий Джаваха, а вы душечка, малюточка, крошечка, милочка моя!.. А как вам нравится ваша комната? - неожиданно принимая озабоченный вид, спросила девочка, мигом делаясь серьезной. - Очень нравится, Тамара. Это вы украшали ее для меня? Спасибо вам! - Ах, нет, не говорите мне "вы", душечка! Скажите "ты", Тамара, ну скажите же, а то я заплачу... Действительно, она, казалось, уже собиралась плакать: рот ее капризно задергался, а в глубине ее прекрасных глаз заблестели слезы. Переходы от радости к печали у нее были изумительны по быстроте. - Успокойтесь, Тамара, - поспешила я сказать, - я буду вам говорить "ты", как только узнаю вас покороче. Я говорю "ты" только моим друзьям, а чтобы быть моим другом, надо постараться мне понравиться. - А что надо сделать, чтобы вам понравиться, душечка? - спросила с поспешностью девочка, устремляя на меня свой пытливый взгляд. - Ведь вот я не знала вас, а постаралась вам понравиться, - через секунду затараторила она снова, не ожидая моего ответа, - я убрала вашу комнату, стащила сюда ковры и ткани со всего дома, отдала вам мой собственный серебряный рукомойник, подаренный мне дедушкой, и набрала целый букет азалий!.. Разве это не хорошо? - Я очень тронута вашими заботами, милая Тамара, - произнесла я насколько можно ласковее, - но все эти знаки внимания вашего ко мне ничто в сравнении с тем, что вы можете еще сделать. - А что я могу сделать для вас, душечка? - Вы можете еще больше порадовать меня, если будете хорошо вести себя, слушаться меня и прилежно учиться. - Учи-ть-ся! - протянула она с недовольной гримаской, отчего ее хорошенькое личико разом потеряло всю свою привлекательность. - Ах, как это скучно - учиться!.. И к чему это? Ведь чтобы быть знатным и богатым, не надо быть ученым! - неожиданно заключила она. - А для чего же вы живете на свете? - спросила я ее с улыбкой. - Как для чего? Или вы шутите, душечка? - вскричала она, снова оживляясь и хорошея в одну минуту. - Я живу на свете, чтобы радовать других и себя... Особенно дедушку Кашидзе, который меня обожает... Я хорошенькая и очень богатая... А когда вырасту, стану еще богаче, потому что дедушка Кашидзе отдаст мне все, что имеет... Я живу для того, чтобы наряжаться и петь, смеяться и радоваться, бегать по саду целыми днями и есть засахаренные ананасы! Ко мне приходят подруги по праздникам, я показываю им мои наряды и драгоценности, которых у меня так много, много! А они чернеют при этом от злости, потому что у них нет ничего такого, чем бы они могли похвастаться. И мне любо, любо видеть, как они злятся! - Ну хорошо! А потом что? - прервала я ее на минуту. - А потом, - приостановившись на мгновение, произнесла снова Тамара, - а потом я буду большая и выйду замуж за богатого князя. Непременно за князя Мингрельского или Алазанского, все равно, и буду растить моих детей так же, как росла сама. - То есть вы будете рядить их напоказ, заставлять чернеть других от зависти и пичкать засахаренными ананасами? - насмешливо произнесла я. - Да, да! - расхохоталась она звонко. - Какая же вы хорошая отгадчица, душечка моя! - А знаете ли вы, зачем Бог создал человека, Тамара? - серьезно глядя в глубину ее черных глаз, спросила я. - Конечно, чтобы жить и радоваться! - вскричала она, не задумываясь ни на минуту. - Чтобы приносить пользу другим, - поправила я ее, - а лентяй, глупец и неуч не может приносить другим пользы. Для того-то и надо прилежно учиться, милая вы моя дикарочка! - Как, как вы сказали? Как вы назвали меня, душечка? - так и встрепенулась она при моих последних словах, в то время как первая часть моей фразы пропала даром, так как она даже и не расслышала ее. - Дикарочка! - повторила я, улыбаясь. Она пронзительно взвизгнула совсем по-детски и обвилась руками вокруг моей шеи. - Душечка! Ангелочек мой! Кошечка моя! - шептала она, ласкаясь ко мне. - Сестрой вашей буду, рабой, собачонкой! Всем, чем хотите! Я так люблю вас! Так рада вашему приезду! - И она душила меня все новыми и новыми поцелуями. Я с трудом освободилась из ее объятий и напомнила ей, что мне надо одеваться. Тогда она быстро соскользнула с постели, послала мне несколько воздушных поцелуев и выпорхнула из комнаты с легкостью птички. Через минуту до меня долетел обрывок какой-то печальной восточной песни, распеваемой звонким, жизнерадостным и таким прелестным, чистым голоском, что я не могла не заслушаться певуньи. Потом песня разом оборвалась. Послышался задушевный смех, потом чье-то ворчанье, потом веселый визг, и пучок белых роз, обрызганных росой, влетел через открытое окно в мою комнату и упал у моих ног. ГЛАВА IV Семья Кашидзе. Первые тернии Через полчаса я уже сидела за чайным столом вместе с князем Кашидзе, его внуком Андро и княжной Тамарой. Князь Кашидзе приветливо встретил меня. Он мало изменился за те шесть лет, которые я его не видела. Это был тот же представительный старый генерал, каким был и тогда, когда посетил нас с мамой в Петербурге. Строгое лицо его, с печатью затаенной думы и заботы, прояснялось лишь в те минуты, когда он смотрел на свою любимицу внучку. Зато его внук Андро, смуглый, некрасивый мальчик лет пятнадцати, с большим шрамом на лице (я узнала позднее, что этот шрам был следствием падения Андро с лошади), не пользовался симпатией деда. Признаться, и мне Андро не понравился. В его лице было что-то хищное и злое. Брат и сестра были также далеко не в дружеских отношениях, что я заметила по трем-четырем фразам, в которых сквозила какая-то затаенная вражда между ними. Андро нигде не учился, после того как с грехом пополам окончил горийскую школу для грузинского простолюдья. Потом я узнала, что князь Никанор Владимирович Кашидзе прикладывал все старания, чтобы дать внуку соответствующее его княжескому достоинству воспитание, но все его усилия оставались тщетными. Князек Андро был непроходимо ленив и не поддавался никаким увещаниям деда. Я поблагодарила князя Никанора за его приглашение служить в его доме. Он дружески расспросил меня о моем житье-бытье и потом, выслав внучат из комнаты, произнес, понижая голос: - Вы, Людмила Александровна, не унывайте по поводу Тары... Она, в сущности, предобрый ребенок, хотя и избалована напропалую. Что делать, это дитя - моя единственная привязанность в жизни. Бог простит мне мою слабость по отношению к ней... Будьте к ней возможно снисходительнее, милая барышня! Это дикий цветок, взлелеянный самой природой Востока, такой же дикой, как он сам, и оторвать его силой и грубостью от родной почвы - значило бы погубить его. Прощайте же ей маленькие шалости и капризы. Эта девочка не знала никакой узды до четырнадцати лет, и теперь обуздывать ее будет несколько трудно. Вы знаете, что моя Тара не умеет даже читать, потому что, несмотря ни на какие мои просьбы, она не хотела учиться, а я не мог настаивать, так как огорчать этого ребенка для меня положительно невыносимо. - Я попробую, князь, справиться с нею, - заметила я. - Да поможет вам Господь, дитя мое, в деле ее воспитания! До сих пор я не брал гувернанток к девочке, боясь, чтобы они пагубно не подействовали на ее здоровье грубостью и строгостью. Теперь обойтись без воспитательницы невозможно. Я просил начальницу вашего института прислать мне снисходительную и добрую наставницу и очень рад, что выбор ее пал на вас. Ваша дружба с моей родственницей Ниной Джавахой говорит уже за вас. Сама судьба точно вмешивается в это дело и нежданно-негаданно присылает в мой дом ту, которую я встретил ребенком. Я надеюсь, что ваша серьезность и положительность, приобретенные печальной сиротской долей, послужат вам на пользу в трудном деле воспитания моей Тары! - Я надеюсь, князь! - ответила я серьезно и, видя, что он высказал все, что хотел сказать, вышла из-за стола и направилась к выходу. Легкое шуршание в соседней комнате привлекло мое внимание. Я быстро распахнула дверь и... ахнула. Тамара, прильнув к замочной скважинке, подслушивала то, что говорилось в столовой. Она не успела отскочить в ту минуту, как я открыла дверь, и получила легкий удар по лбу ребром двери. - Вы подслушивали, Тамара? - пристально глядя ей в глаза, спросила я. - Вы подслушивали то, что говорил ваш дедушка в столовой? - Да нет же! Уверяю вас, нет! - возражала она, старательно избегая взгляда моих глаз. Я молча взяла ее за руку и подвела к зеркалу. - Никогда не лгите, Тамара, - указывая на ее красный лоб с предательским пятном на нем, сказала я. - Помните, нет на свете порока хуже лжи! Ложь - это начало всякого зла! Поняли ли вы меня, дитя мое? Она опустила глаза. Губы ее дрожали. Я уже видела выражение искреннего раскаяния в ее лице, как вдруг резкий, неприятный хохот заставил нас обеих вздрогнуть и оглянуться. Андро сидел верхом на подоконнике и, сбивая игрушечным кинжалом цветы магнолий, растущих у окна, хохотал притворным смехом. - Ха-ха-ха! Поздравляю, княжна Тамара! - выкрикивал он между приступами деланного смеха. - Поздравляю, княжна-лгунья! Что, попалась птичка в клетку? Довольно напелась и напрыгалась! Так ее, так! Пробирайте ее, mademoiselle, хорошенько! На цепь ее посадите, как злую собачонку, чтобы она не смела кусаться и лаять! Надоела она всем, Тамарка! Покоя от нее нет! Заприте-ка ее лучше на хлеб и на воду, mademoiselle! Для вашей же пользы, право! И злой мальчик смеялся все громче и громче, кривя свой и без того некрасивый, недобрый рот в гримасу и сверкая своими маленькими глазками, злыми, как у хищного зверя. Я взглянула на Тамару. Она стояла бледная как полотно, и только одни ее чудесные глаза сверкали как уголья под темными бровями. Она напоминала мне маленького львенка, готового кинуться на жертву и растерзать ее. "Не обращайте внимания на слова вашего брата!" - хотела я сказать для ее успокоения, но было уже поздно. В два прыжка княжна подскочила к брату и, прежде чем я успела сообразить что-либо, с диким воплем вцепилась ему в волосы. Андро, казалось, не ожидал такого стремительного нападения со стороны сестры; по крайней мере, он опомнился только тогда, когда острые ноготки княжны впились ему в щеки. Тогда он грубо оттолкнул ее, но, потеряв равновесие, полетел на пол вместе с прицепившейся к нему, как пиявка, Тамарой. Я не знала, что делать: броситься ли разнимать детей или бежать к князю за помощью. К счастью, он услышал шум и появился на пороге. - Что такое? Что случилось? - взволнованно спрашивал он меня и, не дождавшись ответа, кинулся к катавшимся по полу внукам. С трудом оторвал он Тамару от ее брата и, рванув последнего за руку, быстро поднял его с пола и поставил перед собой. - Ты опять раздразнил ее, бездельник! - грозно насупив свои седые брови, обратился он к мальчику. Андро молчал. Весь в ссадинах и царапинах, он стал еще непривлекательнее прежнего. Но губы его были плотно сжаты, а глаза, глядевшие исподлобья, горели беспокойным, мрачным огнем. - Ты опять обидел сестру? Отвечай же, негодный мальчишка! - еще грознее произнес дед, так и впиваясь в угрюмое лицо мальчика пронизывающим душу взглядом. Андро по-прежнему молчал. Слышно было только его тяжелое дыхание, вылетавшее с шумом из груди. Я не знаю, что было потом, потому что, схватив за руку взволнованную Тамару, поторопилась увлечь ее в сад. До нас долетели какие-то глухие звуки, но ни стон, ни плач не сопровождали их. - Это дедушка бьет Андро! - торжествующе заявила Тамара, жадно прислушиваясь к тому, что происходило в доме. И глаза ее загорелись злыми, яркими огоньками. - И вам не жаль брата? - укоризненно покачала я головой. - Жаль Андро? - вскричала она с дрожью ненависти в голосе. - О, вы не знаете его! Если б вы знали, как он меня ненавидит, как мучит меня, mademoiselle! Я жалею только, когда ему мало достается от дедушки, потому что дедушка хотя и вспыльчив, но очень отходчив... Я бы уж сумела наказать его по-своему! Долго бы он меня помнил, негодный! О, как я его ненавижу, как ненавижу его, если б вы знали! - За что? - тихо спросила я и, желая успокоить девочку, притянула ее к себе и посадила на колени. - За все! - подхватила она с жаром. - Он не дает мне проходу, всячески мучит, терзает и изводит меня. Он портит мои вещи, таскает мои лакомства, постоянно злит меня, всячески издевается надо мной... А за что? Все за то, что дедушка любит меня больше всего на свете и сделает меня единственной наследницей всех своих богатств! Ах, mademoiselle, если б вы знали только, до чего жаден Андро и как он любит золото! Можно подумать, что он сын менялы-армянина, а не знатного князя из рода Кашидзе! - А вы сами, Тамара, - прервала я девочку, - сделали ли что-нибудь, чтобы улучшить ваше отношение к брату? - Как так? - широко раскрыла она свои большие глаза. - Ну, стерпели ли вы хоть раз его обиду? Смолчали ли вы хоть когда-нибудь на его оскорбление? Она подумала немного, потом произнесла, забавно наморщив брови: - Я понимаю вас, mademoiselle Люда! Вы говорите об учении Христа, приказывавшего подставить правую щеку тому, кто ударит по левой. - Ну да, да! - произнесла я, обрадованная тем, что моя дикарка уже знакома отчасти с учением Нового завета. - Кто говорил вам об этом, Тамара? - Барбале, - ответила она, - Барбале, раздевая меня по вечерам, говорит мне иногда о Боге... Но, mademoiselle Люда, я не могу так поступать, как указал Христос! Я ненавижу Андро и готова выцарапать глаза негодному мальчишке... - Он - брат ваш! - тихо произнесла я, лаская рукой ее растрепанную головку. - Я не хочу такого брата, - вскричала она, топнув ногой, - я не хочу его! У меня есть теперь сестра! Ведь вы захотите быть моей сестрой, mademoiselle Люда? И она с врожденной кошачьей ласковостью прижалась ко мне и, заглядывая мне в глаза своими звездами-глазами, повторяла: - Ведь вы сестра моя, да, сестра? Ответьте же, mademoiselle Люда, ответьте же поскорее! Не приласкать ее в такую минуту было невозможно. В ней было столько обаятельного и трогательного, в этой милой, юной дикарке, что я невольно забыла о жестокой, злой девочке, которой она представлялась мне за минуту до этого. И я, подчиняясь моему порыву, наклонилась к ней и нежно поцеловала ее глаза, черные, как ночь, и горящие, как алмазы. ГЛАВА V Новая жизнь Моя новая жизнь в Гори совсем захлестнула меня. Целые дни я была неразлучна с