возь слезы. - Клянусь тебе Богом, Гуль-Гуль, я никому не скажу твоей тайны! - уверила я и для большей убедительности перекрестилась, глядя на небо. - Нет, нет, не так! - воскликнула Гуль-Гуль. - Гуль-Гуль не христианка и не признает такой клятвы, ты скажи лучше так, Нина-джаным, звездочка моя, краса уруских селений, скажи так: "Пусть бездна, над которой мы стоим, поглотит меня, если я выдам Гуль-Гуль". - Изволь, глупенькая, скажу, - согласилась я и исполнила ее желание. Тогда Гуль-Гуль приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала мне на ухо, хотя этого не требовалось, так как ни души не было подле нас и никто, кроме меня, следовательно, не мог слышать тайну Гуль-Гуль: - Гуль-Гуль похитят... Понимаешь?.. Похитят... выкрадут без калыма, без выкупа... Понимаешь? Придут и выкрадут из аула. Да, да! - Зачем? - вырвалось у меня невольно. - Как зачем? Вот глупенькая джаным, - расхохоталась Гуль-Гуль, - в жены меня берет... он... Гуль-Гуль в жены. Разве не стоит? - черные глаза девочки блеснули. - Ах, не то, не то, Гуль-Гуль! - произнесла я с досадой. - Вот странная девочка! Ты красавица и составишь гордость каждой семьи. Да не в том дело. Кто он, твой жених, душечка? Она как-то растерянно окинула взглядом высокие горы, каменным кольцом окружавшие нас, и лицо ее приняло испуганное выражение. - Ах, джаным-ласточка, что я знаю! - прошептала она чуть слышно и опустила свои длинные ресницы. - Как, Гуль-Гуль, ты даже не знаешь, кто тебя берет в жены? - Ах, что я знаю, джаным, что я знаю, черноглазая гурия Магометовых кущ... Гуль-Гуль несчастна, очень несчастна. Мать и сестра заставляют работать, отец грозится отдать замуж за кадия* в соседний аул. А он встретил Гуль-Гуль у источника... похвалил очи Гуль-Гуль, похвалил косы, сказал, что не видывал еще такой красавицы ни у урусов, ни у грузин, ни в других аулах. А когда мы опять встретились, он сказал: "Красавица, будь моей женой; будешь ходить в атласном бешмете и жемчужной чадре, будешь кушать шербет с золотого блюда..." И сам он такой красивый, статный, черноокий. Люблю его, джаным, люблю. ______________ * Судья у магометан. Она залилась слезами. - Гуль-Гуль, голубушка, родная моя, опомнись! - утешала я девочку, гладя ее черную головку, прильнувшую к моей груди. - Зачем же плакать, Гуль-Гуль, если ты счастлива? Зачем же плакать, дитя! Не плакать, а радоваться надо. Но она уже и не плакала больше... Она смеялась. Подняв залитое слезами личико, Гуль-Гуль сияла теперь радостной, гордой улыбкой. - Да, да, я счастлива, джаным! - шептала она, глядя сияющими, как черные алмазы, счастливыми глазами, хотя на длинных ресницах еще дрожали росинки слез. - Гуль-Гуль будет скоро большой, совсем большой, Гуль-Гуль выбрала себе мужа по душе... Гуль-Гуль ускачет в горы за чернооким горцем, а Лейла-Фатьма лопнет со злости, потому что она ведьма и знается с шайтаном и горными духами. Я давно мечтала узнать будущее от моей старшей тетки, которая слыла прекрасной предсказательницей. - А твоя сестра погадает мне, Гуль-Гуль? - спросила я черноглазую подругу. - Ай нет! Ай нельзя! Отец узнает - беда будет. Отец не позволит тебе войти в свою саклю, хорошенькая джаным. Отец никогда не простит брата Израэла, даже мертвого не простит... А ты его дочь, Нина-красоточка, дочь крещеного горца, ставшего урусом! - Да я и не собираюсь приходить в его дом в обычном виде! - произнесла я со смехом. - У меня есть шаровары, бешмет и папаха. Так наряжусь, что даже ты меня не узнаешь! - Правда? - расхохоталась она. - Сиятельная княжна Мешедзе, клянусь вам! И я присела в низком, почтительном реверансе, чуть не касаясь коленями земли. Она захлопала в ладоши и вихрем закружилась на месте. - Ай, славно! Ай да, душечка джаным! - Гуль-Гуль звонко расцеловала меня в обе щеки. Вечером, когда она убежала к себе в долину, где стояла богатая сакля ее отца, наиба селения, старого бека-Мешедзе, я сказала дедушке Магомету о моем решении. - Храни тебя Аллах попасть в дом наиба, моя легкокрылая горлинка, - произнес дедушка с волнением. - Бек-Мешедзе не может простить своему сыну и твоему отцу его поступка. Аллах ведает, каким оскорблениям ты можешь подвергнуться в их доме, дитя! - Полно, дедушка Магомет! - возразила я азартно, с вызовом, - разве есть что-либо, чего может бояться Нина бек-Израэл, твоя любимая внучка! Глава седьмая У НАИБА. ЛЕЙЛА-ФАТЬМА. ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА. Прошедший день был темным, предгрозовым. Вечером дедушка ушел куда-то, а я, отослав Селима седлать Алмаза для верховой прогулки, принялась готовиться к исполнению своей затеи. Любимый бешмет заменил женское платье. Накинув на плечи косматую чоху деда, надев его баранью папаху, которая доходила мне до ушей, я взяла уголек с жаровни и тщательно провела им две тонкие полоски над верхней губой. Конечно, каждый, кто присмотрелся бы к моему лицу, мог разглядеть, что это не настоящие усы, но при скудном освещении - в моей запыленной старой чохе и огромной папахе - я могла сойти за молоденького горца-путника. Заткнув за кушак кинжал, подаренный мне Керимом, я сняла со стены еще и дедушкино оружие и поспешно вышла на улицу, где у порога сакли Селим держал под узды моего коня. - Ах, госпожа - настоящий джигит, и такой красивый, какого еще в жизни не видели очи старого Селима! - восторженно воскликнул дедушкин слуга. Жестом я призвала его к молчанию, взлетела в седло и понеслась по улице аула. То, что я собиралась сделать, - было отчаянной смелостью с моей стороны. Бек-Мешедзе, мой второй дед, раз и навсегда высказал нежелание когда-либо видеть потомство своего сына. Следовательно, и меня - свою внучку. Правда, с тех пор минуло более пятнадцати лет, но слово горца священно, как закон корана, он не изменит ему никогда. И все же я решилась ехать в дом наиба, чтобы повидать старшую тетку Лейлу-Фатьму и погадать у нее, рискуя навлечь на себя оскорбления и унижения всей семьи. Быстро спускалась я с кручи, то и дело погоняя и горяча Алмаза. Вот и поместье наиба - большая сакля, сложенная из камня, с плоской кровлей и галерейкой вокруг нее, одиноко стоящая в горной котловине среди обширного пастбища, где гуляли стреноженные на ночь лошади табуна и блеяли овцы, тоже выпущенные к ночи на свободу. Я дала шпоры коню и вмиг очутилась подле наибовой сакли. - Во имя Аллаха, могу я войти?.. - несмело прозвучал мой, против воли дрогнувший голос. Отчаянной храбрости, как оказалось, хватило ненадолго. Ноги подгибались, когда я соскочила с коня. Два нукера выбежали из сакли и приняли моего коня. - Селям-алейкюм! - постаралась я произнести твердо и смело. И в ту же минуту белая фигурка, укутанная в чадру, появилась предо мной. - Алейкюм-селям! - произнес хорошо знакомый мне голосок Гуль-Гуль. - Господина нет дома, он уехал с матерью в соседний аул и не вернется до ночи. Мы одни с сестрой... Обычай гостеприимства велит нам принять тебя, путник. С именем Аллаха и чистыми помыслами, входи в нашу саклю. Гуль-Гуль низко опустила свою хорошенькую головку, полускрытую прозрачной чадрой. Я успела заметить, однако, как лукаво блеснули в лунном свете ее черные глазки. Мне ничего другого не оставалось, кроме как принять приглашение и войти. - Нина-джан, - произнесла чуть слышным шепотом плутовка, переступая порог, - тебя узнала Гуль-Гуль! - Молчи, Гуль-Гуль, или ты погубишь все дело! - тем же шепотом отвечала я. Она умолкла, испуганная моим замечанием, и мы вошли в саклю. В первой горнице - кунацкой, - было совершенно темно, даже на близком расстоянии нельзя было различить предметов. Небольшое окошко с разноцветными стеклами скрывал ковер, и лунные лучи не могли пробиться в саклю. Зато в соседней комнате виднелся свет, проникавший в кунацкую из-под толстого персидского ковра, служившего дверью. - Сестра там. Гуль-Гуль проведет тебя к ней. Не бойся, - успела шепнуть моя спутница и быстро отогнула край ковра. Я очутилась в небольшой комнате, устланной циновками и коврами с разбросанными на них мутаками и выделанными шкурами диких коз. В углу стоял очаг с дымящеюся жаровней. Стены украшали развешанные оловянные блюда, тарелки, железные таганцы и кастрюли - словом, полная коллекция домашней утвари горского обихода. Еще выше, под самым потолком, на железных крючьях, висели вяленые бараньи окорока, перетянутые веревками. Лейла-Фатьма сидела укутанная с головой в чадру и мерно покачивалась всем телом из стороны в сторону. - Не испугай ее... На нее нашло... Тише! - с благоговейным трепетом шепнула мне на ухо Гуль-Гуль. Я только кивнула головой и молча остановилась у порога. Дочь наиба Мешедзе, Лейла-Фатьма, была очень странной, необыкновенной девушкой: так же, как и сестра, она умела петь и искусно рассказывать сказки и горские предания, но порой Лейла-Фатьма точно преображалась. Взор тускнел и мутился, у нее начинался припадок какого-то безумия, после которого, по мнению окружающих, она могла видеть прошлое, настоящее и будущее каждого человека. И тогда Лейла-Фатьма предсказывала удивительные вещи. В ауле говорили, что она знается с шайтаном, и сторонились ее. Никто из молодых джигитов не решался внести условный калым, чтобы взять ее в жены. За это Лейла-Фатьма ненавидела молодежь и призывала на головы женихов-горцев тысячи несчастий. Многие ходили к ней гадать о будущем, привозя богатые подарки, разумеется, втайне от отца-наиба, который не допустил бы, конечно, чтобы в его гордой, родовитой семье завелась прорицательница. Я не раз встречала ее на улицах аула - всегда закутанную чадрой, из-под которой сверкали горящие черные глаза горянки. Лейла-Фатьма ненавидела меня, совсем не зная, как ненавидела и моего погибшего отца с той минуты, как он стал христианином. Недолюбливала и я эту некрасивую злую лезгинку. Теперь, замирая перед чем-то таинственным и непонятным, я смотрела на закутанную фигуру, медленно и мерно покачивающуюся, изо всех сил стараясь вникнуть в смысл ее песни. Но вот Лейла-Фатьма быстро выпрямилась и сбросила чадру. Мне открылось изжелта-бледное, худое лицо с мрачно горящими глазами, сухие губы беспокойно шевелились. Я знала, что моей старшей тетке было не более тридцати лет, но она казалась старухой. - Лейла-Фатьма, джаным, - робко выступая вперед, ласково произнесла Гуль-Гуль на лезгинском, который я успела выучить в разговорах с дедушкой Магометом. - Лейла-Фатьма, вот гость желает узнать от тебя будущее... Не расскажешь ли ты ему? - Будущее известно одному Аллаху! - изрекла дочь наиба торжественно. - Но если Аллах Предвечный пожелает открыть моим мыслям истину, ты узнаешь ее, джигит, - добавила она своим глухим, неприятным голосом, обращаясь ко мне, и на миг ее горящие глаза остановились на моем лице. Я невольно вздрогнула под этим взглядом. Что, если эта полусумасшедшая горянка узнает меня? Хотя она видела меня, как правило, издали, мельком, но вдруг мое лицо врезалось в ее память? Но ничего подобного не случилось. Она лишь протянула ко мне смуглую руку. - Пешкеш! Пешкеш! Лейла хочет пешкеша! - дрожащим голоском подсказала мне Гуль-Гуль. Я вспомнила, что отец при расставании подарил мне два червонца. Быстро достала их из кармана бешмета и положила на худую сморщенную ладонь Лейлы. Она равнодушно зажала деньги в кулаке, потом зажмурила глаза и, подойдя к жаровне, принялась быстро-быстро говорить что-то над тихо догорающими угольями. Только изредка ее бормотанье нарушалось тихими вскрикиваниями, точно она отгоняла или уговаривала кого-то, невидимого нам. Мне стало жутко, - мне, никогда прежде не боявшейся ничего! Рядом со мной тряслась, как в лихорадке, насмерть перепуганная Гуль-Гуль. Невольно захотелось немедленно уйти отсюда. Но я тотчас же упрекнула себя в малодушии и решительно тряхнула головой, как бы сбрасывая непривычное ощущение страха. Вдруг лицо Лейлы-Фатьмы, до сих пор спокойное, исказилось до неузнаваемости. Точно страшная судорога свела ее лоб, нос и губы. Глаза разом расширились и запылали таким безумным огнем, какого я еще не видала в глазах людей. Она быстро схватила меня за руку и подвела к темному маленькому окошку в углу горницы. - Смотри туда, смотри! - глухо выкрикивала она, дергая меня за руку. Я взглянула и... замерла. То, что я неожиданно увидела в окне, заставило меня содрогнуться. Я увидела нашу комнату и неподвижно лежавшего на тахте моего отца... Ну да, это был он!.. Я узнала этот высокий гордый лоб, это бледное лицо, эти седые кудри... Но почему он так смертельно бледен?.. Почему? Что это? Да жив ли он, Бог милосердный? Нет-нет, он поднял руку, он зовет меня! Милый папа! Он спал, а я испугалась... Вдруг все смешалось, перепуталось за окном. И снова просветлело. Теперь я видела какие-то странные строения - то ли замок, то ли башню... и горы кругом. Какая-то старая, неприятного вида женщина в темном платье говорила мне что-то и грозила сухим, смуглым пальцем. Кто она - я не знала. И этого замка не знала, и этой башни. Вдруг подле старой женщины я увидела Доурова - ужасного, противного Доурова, которого я так глубоко ненавидела. Он грозил кому-то, но не пальцем, нет... У него в руках обнаженная сабля. А перед ним Керим, связанный, бледный, с окровавленным лицом... Доуров замахивался на него саблей... и... Я с криком отпрянула от окна. В ту же минуту над моим ухом раздался громкий, издевательский и торжествующий хохот Лейлы-Фатьмы. Быстрым движением рукава она стерла нарисованные над моей губой усы и сорвала с головы дедушкину папаху. - Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе, - выкрикивала она, дико сверкая глазами, - Нина бек-Израэл! Зачем налгала Лейле-Фатьме? Ничто не укроется от мыслей Фатьмы, нельзя обмануть Фатьму. Фатьма видит, что делается за горами, за безднами, в самой Карталинии, где дом твой. Все видит Фатьма, все знает, великие джины открыли ей все! Я задыхалась. Ужасно было все это - безумное бормотанье, бешено сверкающие глаза, искривленные злобной улыбкой губы. - Где Гуль-Гуль? Где Гуль-Гуль? - повторяла я тоскливо, обводя глазами комнату. - Пусти меня, Лейла-Фатьма, мне некогда, - сказала я по-лезгински, с трудом отрывая ее руки, вцепившиеся в мое платье. - Ты лжешь!.. Ты просто боишься меня, крещенная уруска! - завопила, точно озверев, прорицательница и замахала перед моим носом смуглыми руками. Минута - и она ударила бы меня, если бы я не увернулась. Ловким движением я отскочила к порогу, отбросила край ковра и... отступила, обескураженная неожиданной встречей. Передо мной стоял второй мой дедушка, наиб аула Бестуди, - старый бек-Мешедзе. Глава восьмая ДЕДУШКА НАИБ. ПРИМИРЕНИЕ. Он был высок, строен, с умным и важным породистым лицом. Праздничный бешмет, обшитый золотым позументом, как нельзя лучше подходил его гордой осанке. Дедушка Мешедзе наибствовал более двадцати лет в своем ауле, и все жители слушались его, как дети слушаются любимого отца. Я видела его издалека - с кровли сакли дедушки Магомета, когда наиб, преисполненный достоинства, ехал верхом по улице аула. У дедушки Магомета он никогда не бывал, поскольку подозревал, что тот способствовал принятию христианства моими родителями. Но это было неправдой, потому что дедушка Магомет, сам будучи ярым фанатиком, никогда не одобрял подобного поступка, хотя и простил дочерей. Дедушка Мешедзе молча разглядывал меня проницательным, острым взглядом из-под нависших бровей. Лицо его оставалось непроницаемым и невозмутимым, как у бронзовой статуи. Он внимательно рассматривал, казалось, каждую черточку моего лица. Это длилось с минуту, показавшуюся мне, однако, целой вечностью. Я не вынесла напряжения и заговорила первая, нарушая обычай страны, где младшие никогда не начинают разговора в присутствии старших. - Дедушка Мешедзе, ты не узнаешь меня? Я твоя внучка, Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе! Здравствуй, дедушка-наиб! Я говорила нарочито спокойным голосом, бесстрашно глядя в глаза старого бека. Уже не глядя на меня, старик произнес, нахмурясь: - У старого бека нет внучек среди детей урусов. Я не знаю никакой внучки, ступай своей дорогой, девочка. Бек-Мешедзе не знает тебя. - Но разве бек-Мешедзе не знает адата (обычая) кавказских племен, не знает, что сам Магомет заповедал гостеприимство правоверным? - смело возразила я. Он еще строже нахмурился и сказал сурово: - Не было случая на веку бека-Мешедзе, - а старый бек живет долго, очень долго, - чтобы дети учили взрослых, как поступать. Если ты пришла как гостья, войди, женщины угостят тебя бараниной и хинкалом... Тогда будь тиха и не напоминай о том, что неприятно слышать ушам старого бека-Мешедзе. - Нет! Нет! Я не хочу твоего хинкала и шашлыка, дедушка! Я ничего не хочу! Я прошу одного только: взгляни на меня внимательно, внимательно, дедушка... Говорят, я - вылитый отец... У тебя был один сын, дедушка... единственный... Ты любил его... и... - И он обманул своего старого отца, изменив нашей вере, и скрылся навсегда из аула родной страны! - непримиримо отрезал старик. - Слушай, дедушка! - взволнованно отвечала я, взяв в свои ладони сильную, большую руку бека-Мешедзе. - Я пришла сюда узнать будущее от Лейлы-Фатьмы, я не ожидала, что встречусь с тобой. Но, видно, Бог лезгин и русских решил иначе. Видно, Он желал этой встречи. И вот что я скажу тебе дедушка. Слушай: все во власти Бога - и жизнь, и судьба, и смерть. Отчего мои отец с матерью приняли христианство и ушли от вас? Ваши законы, ваша вера чужды милосердию. Ты и другие старейшины аулов хотели разлучить их лишь за то, что мой отец не хотел другой жены, кроме моей матери. Не хотел разлучаться с ней и обижать ее. Слушай: они стали христианами, но мой отец по-прежнему любил тебя. Дядя Георгий часто рассказывает мне об этом. Не было дня, чтобы мой бедный папа не вспоминал о тебе. А перед своей неожиданной смертью он, по-видимому, мучаясь каким-то тяжелым предчувствием, целый день говорил о тебе, дедушка. Он любил и аул, и горы, и тебя любил бесконечно. И я люблю и аул, и горы, и тебя, отец моего бедного папы, добрый, милый дедушка-наиб. Я - христианская девушка - говорю тебе это. У дедушки Магомета были две дочери, обе стали христианками, и дедушка Магомет простил обеим. Он принимает меня и любит, потому что знает, что в моем теле бьется сердце лезгинки, живет душа горянки. Дедушка-наиб, почему же ты не хочешь знать меня, которая думает о тебе так часто? Если бы я могла распоряжаться собой, я осталась бы у вас в ауле, ела бы хинкал вместе с вами и работала на тебя. Но я не могу сделать этого. Я могу только чувствовать и... - Разве в доме русского князя не настраивали внучку против ее деда-наиба? Не говорили, что бек-Мешедзе - злодей, притеснявший своего собственного сына? - изумленно прервал меня дед. - Дедушка Мешедзе! Как можешь ты говорить это! - с искренним негодованием вырвалось у меня. Должно быть, мой возглас был достаточно красноречив, а глаза, открыто смотревшие прямо в глаза деда, подтверждали искренность моего негодования, потому что по лицу старого горца скользнула чуть приметная, неуловимая, как змейка, улыбка. - И ты приехала сказать мне все это? - чуть слышно произнесли его губы. - Нет! Тысячу раз нет! Я не хочу лгать тебе, дедушка... Я приехала погадать у тетки Лейлы... а тебя встретила ненароком. Но раз встретила, я уже не могу скрывать того, что волнует мне душу. Ты понимаешь меня, дедушка-наиб? Я говорила правду. Мысль о примирении с дедом не приходила мне в голову, когда я отправлялась сюда. Жадная до всего таинственного, я стремилась инкогнито повидать тетку-прорицательницу, и - если удастся - узнать у нее свою судьбу. Но когда я увидела этого седого, как лунь, величественного и гордого старика, в моей душе словно проснулось глубокое родственное чувство к угрюмому и, должно быть, несчастному деду. Голос крови заговорил во мне сильнее, чем когда-либо. Я не лгала наибу. Я часто, часто думала о нем у себя в Гори и любила его, любила и жалела, да! - Сам Аллах говорит твоими устами, дитя! - прошептал в большом волнении старик. Прежде чем я успела понять, чего хочет дедушка-наиб, он быстро подошел ко мне, обхватил одной рукой за плечи, другой откинул назад мою голову и, всматриваясь в мое лицо, произнес голосом, дрожащим от нескрываемого больше волнения: - Мой Израэл... Мой единственный, дарованный и отнятый у меня Аллахом! Тебя я вижу в этом ребенке!.. И прижал мою голову к своей груди. Когда я снова увидела его лицо, дедушку-наиба трудно было узнать. В его пылающих, обычно суровых глазах затеплился огонек любви и участия. Его губы улыбались и шептали такие нежные, такие ласковые слова... - Аминат! Аминат! - закричал он неожиданно, оборачиваясь лицом к двери-ковру и все еще не выпуская меня из своих объятий. В ту же минуту из-за ковровой завесы вышла, опираясь на плечо Гуль-Гуль, сморщенная маленькая старушка. - Аминат! Моя бедная! - вздохнул, подходя к ней, дедушка. - Твои слепые глаза не могут порадоваться на новую розу Дагестана... Но голос сердца подскажет тебе, кто пред тобой. - С этими словами он легонько подтолкнул меня навстречу старушке. Это была бабушка, ослепшая от слез после побега моего отца из аула. Бабушка протянула ко мне слабые старческие руки и стала водить пальцами по моему лицу, ощупывая каждую черту. Ее лицо, вначале бесстрастно-внимательное, какими бывают лица слепых, вдруг озарилось светом, счастливой улыбкой. Из незрячих глаз полились слезы. Она обхватила руками мою голову и, прижав ее к своей иссохшей груди, восклицала, подняв угасший взгляд к небу: - Аллах Великий! Ты сжалился над старой Аминат и дал ей видеть дитя ее Израэла. Нина! Сердце сердца моего! Сладкая боль моей израненной души! Нина бек-Израэл-оглы-Мешедзе, я узнаю тебя! - Бабушка! - ничего больше не могла крикнуть я в ответ и лишь крепче прижалась к этой измученной страданиями груди. Гуль-Гуль плакала и смеялась одновременно, хлопая своими крошечными ладошками и кружась по обыкновению, как волчок, на одном месте. Даже недобрая Лейла-Фатьма больше не смотрела на меня ненавидящими глазами. Все молчали, и в этом молчании таилась та особенная, тихая и торжественная радость, на какую способны только восточные натуры, умеющие скрывать всякое движение души. Не знаю, сколько еще продлилось бы это состояние общего умиротворения, если бы на дворе не послышались стук лошадиных подков, неясный шум и говор. Не успел дедушка-наиб крикнуть нукера, чтобы узнать, в чем дело, как дверь сакли широко распахнулась, и к нам не вошел, а скорее вбежал мой юношески быстрый дедушка Хаджи-Магомет. Счастливое выражение разом сбежало с лица бека-Мешедзе, и это лицо снова стало суровым и хмурым, как грозовая ночь. Рука его привычно взялась за рукоятку дамасского кинжала, с которым он никогда не разлучался. Заметив это движение, дедушка Магомет, в свою очередь, выхватил кинжал из-за пояса и, грозно потрясая им в воздухе, воскликнул: - Клянусь, один из нас останется мертвым в этой сакле, наиб, если ты не отдашь мне ребенка! - Ты забылся, старик! - гневно вскричал бек-Мешедзе, сверкая глазами, и красноречиво взмахнул кинжалом. Я вырвалась из рук бабушки Аминат, которая все еще держала меня в своих объятиях, и встала между воинственными дедушками. - Дедушка! Дедушка, успокойся! - кричала я, пытаясь опустить руку наиба, в которой блестел клинок. - Он гость твой! Опомнись, дедушка-наиб! - Он явился не как гость, а как барантач-разбойник. Не со светлыми помыслами переступил он порог моей сакли, - с угрозой в голосе сказал бек-Мешедзе, одарив нежданного пришельца испепеляющим взглядом. - Ты прав, наиб! - бешено сверкнул глазами в ответ мой второй дед, - я знал, что ты мог причинить зло ребенку, и спешил выручить ее... - дедушка Магомет кивнул седой головой на меня. - Зло... мне? - изумилась я. - Дедушка, опомнись!.. Дедушка Магомет! - взяв за руку старика, обратилась я к нему самым ласковым тоном, на какой только была способна, - сам Бог послал тебя сюда, дедушка. Ты пришел в хорошую минуту... Недаром по адату известно, что гость, посланный Аллахом, вестник мира. Ты вестник мира, дедушка Магомет. Не вражду и горе принес ты с собой. Смотри! Дедушка-наиб простил моего отца, простил мою мать, твою покойную дочь Бэллу... Ведь ты простил им, дедушка-наиб, во имя любви моей к тебе простил им, да? - И я смело и ласково заглянула в глаза старого бека. Тот молча и угрюмо кивнул головой. - А если простил и примирился с покойными, то должен примириться и с живым. Гляди: дедушка Магомет так же несчастлив, как и ты - и у него ведь погибли любимые дети... Нет, он гораздо несчастнее: у тебя есть Гуль-Гуль, услада и радость твоей старости, бабушка Аминат, Лейла-Фатьма, а дедушка Магомет - один, как перст, на свете, и сакля его пуста, как свежевырытая могила. О, он несчастлив, дедушка Магомет! Много несчастливее тебя. А ты мог бы ободрить и поддержать его! Пригреть его, одинокого, в твоей сакле, поговорить с ним о том времени, когда вы оба были счастливы породниться друг с другом, когда твой сын брал в жены его дочь. В доброй беседе и общей молитве вы могли бы теперь поминать усопших. Разделенное на двоих горе - это полгоря, так учили меня старшие. Протяни же руку твоему гостю, дедушка-наиб. И ты, дедушка Магомет, взгляни поласковее на своего старого друга! Я замолчала, глядя то на одного, то на другого. Оба старика стояли в глубоком молчании, тяжело дыша, с потупленными глазами. Это длилось несколько минут, тянувшихся, казалось мне, бесконечно. Наконец, гробовую тишину нарушил голос дедушки-наиба: - Ты слышал, Хаджи, как щебетала ласточка, залетевшая к нам из райских кущ Аллаха? Предвечный послал нам одного из своих ангелов мира. Не нам, верным мусульманам, противиться воле Его... Дитя право. Мир да почиет над кровлями саклей наших. Дай твою руку! Что это? Во сне или наяву? Сильная, смуглая рука бека протянута дедушке Магомету. Тот от души пожимает ее. Потом, точно какая-то высшая сила толкает их друг к другу, и оба мои дедушки обнимаются у меня на глазах... Нина бек-Израэл, ликуй! Нина бек-Израэл, если в душе твоей порой бывает темно и печально, то сегодня все озарено ярким солнечным светом!.. Глава девятая ПРАЗДНИК В БЕСТУДИ. ДЖИГИТОВКА. ГУЛЬ-ГУЛЬ ПОХИЩЕНА. Дедушка-наиб решил хорошенько отпраздновать день своего примирения со сватом. В кованых железом сундуках у дедушки-наиба хранилось много золотых туманов, он славился своим богатством и своими табунами далеко за пределами аула. В джуму вечером в гости к наибу собралось столько народу, что всех едва удалось усадить в просторной сакле бека-Мешедзе. Не надо и говорить, что самыми почетными гостями были мы с дедушкой Магометом. Моих дедушек с детства связывала самая трогательная дружба, и обоих тяготила их многолетняя распря. Теперь бек-Мешедзе был счастлив оказать гостеприимство Хаджи-Магомету. Усадив его на почетном месте на груде подушек, крытых коврами, наиб сам подавал гостю бузу, сам готовил душистый кальян, подчеркивая особое отношение знаками уважения и почтительности. Когда я вошла в саклю об руку с моей милой Гуль-Гуль, там было так накурено ароматическими травками, что в первую минуту ничего нельзя было рассмотреть в благоуханном тумане. Когда глаза мало-помалу привыкли к окружающему, прежде всего я увидела старых, бородатых горцев с неподвижно суровыми лицами, в праздничных бешметах, сидящих на подушках, раскуривая кальяны. - Моя внучка, дочь покойного бека-Израэла, русская княжна! - представил дедушка-наиб. И мне показалось, что в его могучем голосе звучали новые нотки - нежности и гордости. Старые беки и алимы одобрительно заулыбались. Очевидно, желая доставить дедушке удовольствие, они хвалили мою наружность, мой ум, о котором просто не успели составить какого-либо представления. Но я была тщеславна, и, при всей нелепости льстивых похвал, они радовали меня. После роскошного ужина, во время которого пел, перебирая струны чонгури, певец-сказочник, дедушка предложил своим гостям выйти на просторный двор, окружавший саклю, где странствующий фокусник готовился к представлению. Нукеры вынесли из сакли подушки и ковры, выставили ковши с бузою. Старейшие из дедушкиных гостей уселись на подушки, скрестив, по восточному обычаю ноги, а молодежь поместилась поодаль, почтительно стоя в присутствии старших. Девушки, прикрывшись чадрами, пугливо жались друг к другу. Женщин не было видно: женщины у лезгин не имеют права показываться в мужском обществе. Они облепили кровлю сакли и оттуда казались в своих плотных чадрах то ли неподвижными изваяниями, то ли пестрыми привидениями... Гуль-Гуль на правах девушки-подростка не надела тяжелого покрывала, опустив на лицо лишь легкую и прозрачную белую кисею, сквозь которую двумя огненными точками сверкали ее черные глаза. Фокусы начались. Красивый, гибкий и подвижный мальчик-персиянин "глотал" горящие головни и шпаги - поочередно. Другой персиянин, как две капли воды похожий на первого юношу, очевидно, его старший брат, с силой наносил себе раны кинжалом, но ни одной капли крови не проступало на его смугло-бронзовом теле. Размахивая кинжалом, старший пел какую-то дикую песню, исполненную воинственного задора. Потом оба начали плясать, ударяя смуглыми руками в сааз, звенящий жалобно и мелодично. Что это была за странная пляска! Я никогда не видела ничего подобного. Персы кружились так быстро, что нельзя было различить ни лиц, ни рук, ни ног, и только желтые ленты, прикрепленные к их одеждам, огненными змеями обвивали эти живые волчки. Когда оба юноши, почти бездыханными, упали на землю, зрители взревели в неистовом восторге. Мне было неприятно это зрелище. - Пойдем! - дернула я Гуль-Гуль за рукав. Но ей, очевидно, пришлось по душе подобное представление. Глаза ее ярче разгорелись. Вольное дитя лезгинского аула, она привыкла к грубоватым шуткам бродячих актеров и обожала сильные ощущения. Ей не хотелось уходить. - Постой, постой, джаным, - бормотала она возбужденно, - сейчас джигитовка будет. Наши молодцы джигитовать будут. Постой. - И я хочу джигитовать, Гуль-Гуль! - невольно, неожиданно для самой себя загорелась я. - Ты, маленькая джаным? Бесцеремонно ткнув в меня тоненьким пальчиком с крашеным хной ноготком, она звонко засмеялась. - Ну да, я хочу джигитовать! Что ж тут смешного? - обиделась я, задетая за живое ее смехом. В самом деле, что тут было смешного? Или не знала Гуль-Гуль, что мой названный отец и дядя джигитовал, как настоящий горец-джигит, и с детства учил меня этой трудной премудрости. Я очень хорошо ездила верхом и знала все приемы джигитовки. В пятнадцать лет я была смелой и ловкой, как мальчик. Словом, когда молодые лезгины Бестуди выехали из ворот дома наиба, чтобы состязаться на горной плоскости в верховой езде, я, не отдавая себе отчета, вскочила на моего Алмаза, привязанного у наибовой сакли, и помчалась за ними. - Нина-джаным, опомнись, что ты! - шептала мне, раскрасневшаяся Гуль-Гуль, смущенная таким нарушением обычаев. Но я уже ничего не слышала. Не помня себя, вылетела я за ворота следом за остальными и, быстро подскочив к молодому лезгину, выбранному руководителем джигитовки, попросила дрожащим от волнения голосом: - Позволь мне джигитовать вместе с вами. С минуту он в недоумении, с трудом скрывая насмешку, разглядывал меня. Потом передал мою просьбу товарищам. В тот вечер на мне были узорчатые канаусовые шаровары и праздничный бешмет моей матери - костюм, в который я всегда наряжалась, когда гостила у дедушки Магомета. Белая папаха была лихо заломлена на затылок... Увы, несмотря на полумужской костюм, я была в их глазах всего лишь слабой женщиной-подростком, девочкой, почти ребенком. Желая угодить внучке своего наиба, молодые лезгины согласились на мою просьбу, однако лукавые усмешки весьма красноречиво свидетельствовали о том, как мало доверия к моей смелости и ловкости внушает им моя тщедушная фигурка. Эти взгляды и усмешки решили все. Если за минуту до этого я колебалась, войти в круг джигитующих или скромно удалиться к Гуль-Гуль и другим девушкам-горянкам, теперь эти усмешки и снисходительные взгляды точно приковали меня к месту. "Я буду джигитовать во что бы то ни стало, - мысленно решила я, - и докажу этим удальцам-абрекам, что Нина бек-Израэл не какая-нибудь слабая, ничтожная девчонка, а отважный и смелый человек и настоящая наездница!" Быстро въехала я в круг джигитующих. Сильные, выносливые и проворные, как молния, лезгинские лошадки вместе со своими всадниками ожидали условного знака. Мамед-Рагим, распорядитель джигитовки, придумал славную штуку. Он вонзил в землю короткий дамасский кинжал так глубоко, что из земли торчал только крошечный конец рукоятки, украшенный чернью, и предложил всадникам - на всем скаку выхватить кинжал зубами. Это была нелегкая, почти невыполнимая задача не только для меня, но и для самых ловких джигитов аула. Чтобы схватить кинжал зубами, надо было склониться лицом до самой земли, удерживаясь на лошади, несущейся вихрем. Сердце мое забилось, как пойманная птица. "Неужели, неужели я не достану кинжала?" - терзал мою душу заносчивый внутренний голос. А другой голос вторил, словно успокаивая и урезонивая мое взбаламученное тщеславие: "Полно тебе, Нина! Дитя! Ребенок, успокойся. Тебе ли равняться с ними, - испытанными наездниками-джигитами, всю свою жизнь проведшими в седле!" Увы, увы. Вопреки голосу рассудка, я буквально закипала от зависти при одной мысли, что кто-нибудь превзойдет меня в ловкости и отваге. - Не выдай, Алмаз, не выдай, сердце мое! - шептала я в ухо моего гнедого смельчака. Распорядитель джигитовки, бронзовый от загара Мамед-Рагим, разгорячив свою лошадь нагайкой, пустил ее во всю прыть вперед... Вот он приблизился к торчащей из земли рукоятке, все заметнее и заметнее клонясь книзу... Вот почти сполз с седла и, крепко держась за гриву лошади левой рукой, горячит нагайкой и без того возбужденного коня. Его лицо, налитое кровью, с неестественно горящими глазами, почти касается земли. Он почти у цели! Рукоятка кинжала ближе двух аршин от него... Вот она ближе, ближе... Нет! Лошадь быстрее ветра пронеслась мимо цели, багровое лицо Мамеда вернулось на уровень конской шеи. Веселым хохотом встретили девушки этот неудавшийся маневр. Всех громче хохотала хорошенькая Эме, невеста Мамеда-Рагима. Неудачная попытка распорядителя не остановила других джигитов. Напротив, каждый промах еще больше раззадоривал, придавал азарта и отваги отчаянным смельчакам. После Абдулы оглы-Радома, одного из знатнейших молодых беков аула, вышел юноша Селим, большой весельчак и отчаяннейший во всем Бестуди сорви-голова, насмешник и задира, которого недолюбливали за острый не в меру язык. Селим окинул всех гордым взглядом, - и круг стариков, спокойно наблюдавших издали за состязанием молодежи, и девушек, весело пересмеивающихся в стороне. Потом выехал чуть вперед, взмахнул нагайкой, гикнул и тотчас разогнал коня. У него был вид настоящего победителя, и мое сердце дрогнуло от страха, что молодой лезгин опередит меня и вырвет кинжал из земли. Моя очередь была следующей. Как самая младшая, я должна была уступать взрослым людям. С тоской и замиранием сердца следила я за каждым движением Селима. Вот он почти у цели, вот сейчас голова его коснется рукоятки кинжала, воткнутой в грунт... Вот... Дружный хохот развеял мои опасения. Гордый Селим, уже сидя в седле, фыркал и отплевывался во все стороны - вместо кинжала он набрал полный рот песку и глины. Слава Богу! Рукоятка кинжала по-прежнему торчала из земли. Я не слышала насмешливых возгласов, сопровождавших неудачу Селима, - я видела одну только рукоятку кинжала, маленькую рукоятку, от которой зависели, казалось, моя честь и доброе имя. Если бы все мои мысли, все внимание не были сосредоточены на этой черной неподвижной точке, я заметила бы трех всадников в богатых кабардинских одеждах, на красивых конях, медленно въезжавших во двор наиба. Первым ехал седой, как лунь, старик в белой чалме, в праздничной одежде. Дедушка-наиб почтительно вышел навстречу и, приблизившись к старшему всаднику, произнес, прикладывая руку, по горскому обычаю, ко лбу, губам и сердцу: - Селям-Алейкюм! Будь благословен твой приход в мою саклю, знатный бек! - Благодарю, наиб! - произнес старик в чалме, - благодарю. Мы едем из Кабарды - я и мои друзья - к ученому алиму аула Раймани. И по пути заехали передохнуть в ваше селение. Потом дедушка предложил гостю отведать бузы и жареной баранины, но гость хотел посмотреть конец джигитовки и остался верхом на своем коне - неподвижный и величественный, как бронзовое изваяние. Впрочем, я видела неожиданное появление всадников-кабардинцев, как сквозь сон и почти не обратила на него внимания. Быстро пригнувшись на стременах, я слегка шлепнула ладонью по блестящему боку моего Алмаза и, крикнув свое неизменное "айда!", метнулась вперед. Передо мной промелькнули встревоженные лица обоих дедушек, меньше всего ожидавших, по-видимому, что их внучка Нина будет джигитовать наравне с опытными горцами, побледневшее личико испуганной Гуль-Гуль, которая от волнения отбросила чадру... Молоденькая тетка испытывала отчаянный страх за свою чересчур удалую племянницу. Тревога на лицах близких не остановила меня, напротив, придала отчаянной смелости. Отличиться, во чтобы то ни стало отличиться перед всеми - почтенными старцами, удалой молодежью и хорошенькими девушками, моими сверстницами, - только этому желанию подчинялась в эти минуты моя необузданная натура. И я пустила моего коня в быстрый галоп. По примеру старших наездников, я стала медленно сползать с его спины за несколько саженей до заветной цели... Моя голова, страшно затекшая и отяжелевшая, свешивалась уже до передних копыт Алмаза... Одна рука судорожно сжимала гриву коня, в то время как другая непроизвольно хваталась за воздух, в отчаянных попытках добиться равновесия тела, удерживавшегося лишь на стременах... Вот и кинжал, заветный кинжал в двух шагах от меня... Всего в двух шагах, не больше. Если я протяну руку, то схвачу его... Но, по уговору, я обязана вырвать его из земли зубами, а не руками. И я приготовилась к трудному маневру. Но тут характерное гиканье заставило моего коня остановиться. Мгновенно Алмаз встал, как вкопанный, тяжело вздымая крутые бока. Что это? Сон или действительность? Прямо на меня во весь опор неслась лошадь передового кабардинца. Седой бородатый всадник по-юношески ловко изогнулся в седле. Рослая фигура старика все ниже клонилась к луке, чалма, скользнув вдоль крупа лошади, белела теперь у ног коня, седая борода мела узкую тропинку... Быстрое, ловкое, неожиданное движение - и гость-кабардинец, совсем припав к земле, на всем скаку зубами выхватил торчащий из земли кинжал и снова взлетел в седло, не выпуская изо рта добычу. Сплошной, дикий крик неистового восторга, одобрения и одновременно недоумения огласил двор и окрестности. Прозвучав на этом фоне одиноко и жалобно, раздался отчаянный женский вопль. Оказывается, пока все внимание зрителей было направлено на лихую проделку старого кабардинца, двое других, его товарищи, бросились к девушкам. Один, ворвавшись на своем быстром коне прямо в середину девичьей группы, произвел ужасный переполох, которым воспользовался другой - стремительно подлетел он к Гуль-Гуль, перебросил через седло перепуганную девушку, - и в мгновение ока всадники скрылись со своей добычей. - Гуль-Гуль! Гуль-Гуль! - восклицала я, понимая всю тщетность своих призывов. - Успокойся, княжна! Твоя Гуль-Гуль в верных руках того, кто ее любит, - послышался знакомый голос, - голос, который я узнала бы из тысячи. Предо мной верхом на коне, гордо приподнявшись на стременах, бесстрашный, как всегда, стоял Керим-ага, бек-Джамала. Седой бороды, белых усов и тяжелой чалмы уже не было. Впрочем, мне была знакома эта способность Керима - мгновенно избавляется от маскарадных атрибутов... - Керим! - обрадованно прошептала я, - так это вы, Керим, вы ее похититель? - Она моя невеста... Ага-наиб, не беспокойся за дочь! - обернулся он в сторону моего дедушки, - Гуль-Гуль будет счастлива с Керимом. - И, дав шпоры коню, он умчался прочь от сакли наиба по узкой тропинке, ежеминутно рискуя сверзиться в бездну или разбить голову о придорожные скалы. Только тогда очнулись, сбросив оцепенение, наши гости. Молодые джигиты быстро вскакивали на коней и летели вдогонку за бесстрашным душманом и его товарищами. А из сакли, услыхав жалобный крик своей дочки, выбежала слепая бабушка Аминат. Она рвала на себе волосы и одежду, стонала и причитала, как безумная. Я взглянула на дедушку-наиба... Он был неузнаваемо страшен! Глаза его были черны, как пропасть, и горели, как у волка... Губы судорожно кривились, силясь удержать вопль отчаяния и бессильной злобы... - Канлы! Канлы*! - шептали его пересохшие, разом потемневшие губы. - О, Израэл, зачем ты ушел, зачем погиб безвременно, единственный! Кто отомстит за похищение твоей сестры, кто вернет мне мою красавицу-дочь? ______________ * Кровавая месть. - Дедушка! Опомнись! Опомнись, дедушка! - дергая его за рукав бешмета, уговаривала я. - Она любит его, Гуль-Гуль! Она любит и будет счастлива! Он не слушал и не слышал меня, да я и сама плохо сознавала, что говорила в эти минуты. Все случилось слишком неожиданно, слишком странно! Так вот кто любил Гуль-Гуль, кто нашептывал сладкие речи у источника моей молоденькой тетке! Керим! Опять Керим! Что за странная прихоть судьбы - то и дело сталкивать меня с этим необычайным человеком! Мои размышления прервал дедушка Магомет. - Идем с миром в нашу саклю, дитя! Тебе нечего делать здесь, ласточка! - сказал он, положив, мне на плечо свою сухонькую, но сильную руку. - Но как же мы оставим дедушку-наиба? - возразила я, тревожно поглядывая на осунувшегося и разом сгорбившегося в своем отчаянии старика. Случайно мой взгляд упал на горную тропинку, по которой торопился - в нашу сторону - всадник. "Что это? Неужели Керим возвращается в аул, чтобы один на один встретить опасность? С этого удальца все станется!" - почему-то вообразила я. Но при свете молодого месяца, выплывшего из облаков, я узнала всадника. Это был не Керим, нет. Тот, кого я узнала, заставил мое взволнованное сердце трепетать. Всадник летел с быстротой зарницы, нещадно нахлестывая нагайкой своего коня. Во весь опор влетел он во двор наиба. "Так, просто, не прислали бы сюда нашего старого слугу, верного друга Джаваховского дома. Значит, случилось что-то, что-то произошло без меня там, в далеком Гори..." - Михако, ты? Зачем? - беззвучно спрашивала я, пугаясь своих смутных догадок, в предчувствии чего-то страшного, неизбежного, рокового. Михако взглядом отыскал меня среди гостей, окружавших обезумевшего от горя наиба, и, подскакав ко мне, проговорил, задыхаясь: - Княжна-голубушка... Домой собирайся, скорее! Скорее!.. Батоно-князь болен... Очень болен... Торопись, княжна!.. Торопись, родная! - Болен! - я не узнала в этом вопле своего голоса... Вмиг неудачная джигитовка, появление Керима, похищение Гуль-Гуль, - все было забыто. Ужасный роковой призрак заслонил предо мной весь огромный мир. - Отец болен! Мой папа болен! О, Михако! О, дедушка Магомет! Везите меня, везите меня к нему скорее! Глава десятая УЖАСНАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ. Снова потянулась бесконечная дорога - горы и небо, небо и горы... И молчаливые, как тайны, бездны со всех сторон... Но это было уже не прежнее, исполненное невыразимой прелести путешествие, какое я совершила неделю тому назад с дедушкой Магометом. Тяжелая мрачная туча нависла надо мной, все разрастаясь и разрастаясь, наваливаясь на душу свинцовой тяжестью. Предчувствие страшного, неизбежного ни на минуту не оставляло меня. Мое тоскливое настроение передалось, видно, дедушке Магомету. С головой закутавшись в бурку, избегая разговоров, он ехал впереди нас на своем крепком, выносливом, точно из бронзы отлитом, коне. Михако был не разговорчивее дедушки. Я с трудом смогла узнать от него, что положение папы внушает серьезные опасения. Моего отца, чьей страстью было объезжать диких табунных лошадей, сбросила одна из них, и это имело опасные последствия - серьезные ранения головы и позвоночника. Я не расспрашивала Михако о подробностях несчастного случая. Ведь время все равно нельзя было повернуть вспять... Теперь мне казалось самым важным другое - возможно скорее добраться до дому, увидеть папу, испросить у него прощения, - да, именно, прощения за то, что я уехала в аул, не объяснившись с ним, не предприняв ни малейшей попытки, чтобы рассеять его недовольство мной. Я винила себя во всем - в нечаянном знакомстве с Керимом, его появлении на нашем балу... Голос растревоженной совести настойчиво и ясно говорил мне это. Я страдала, ужасно страдала. Казалось, сам Бог наказывает меня болезнью папы за мою дикость, злобу, лень и дурной характер. Раскаиваясь самым искренним образом, я давала себе тысячу обещаний исправиться, только бы... только бы отец поправился поскорее. В этом безысходном отчаянии я чувствовала себя ребенком, жалким маленьким ребенком... Что это была за мука! Что за мука! Я никогда не забуду ее! Был вечер, когда мы доехали до Гори. Солнце заходило, заливая окрестности своим нежным пурпуром. Усталая, измученная переживаниями и тяжелой дорогой, я еле держалась на ногах, когда Михако помог мне сойти с лошади. Однако мне достало сил, чтобы бегом пуститься к крыльцу по чинаровой аллее... Странная тишина в саду и в доме поразила меня. Работницы не пели в винограднике, подвязывая ветки, голос Сандро не слышался из конюшни... Обычно, в это время в свежем вечернем воздухе звенели песни Маро - обладательницы чудесного голоса... Но не слышно было и Маро... Непривычная, подозрительная и пугающая тишина царила у нас... Кровь больно ударила в виски. В голове зазвенело... Впереди мелькнуло полосатое, хорошо знакомое платье, и белый передник. - Батоно-князь... батоно... бедная княжна! И Маро, закрыв лицо руками, залилась горькими, неудержимыми слезами. Я отшатнулась от нее и бросилась к дому. На террасе я лицом к лицу столкнулась с Людой. До этой встречи я еще могла надеяться, но сейчас, увидев осунувшуюся и постаревшую Люду, ее изможденное лицо, беспорядочно закрученные волосы, глаза, вспухшие от слез и бессонницы, я поняла весь ужас положения. - Он болен?.. Он болен?.. Он безнадежен, Люда?.. - закричала я не своим голосом, тряся ее изо всех сил за худенькие, как у девочки, плечи. - Бедная Нина! Бедная Нина! - прошептала она чуть слышно и закрыла лицо руками. "К нему! Скорее к нему! - лихорадочно заторопилась я, - ухаживать за ним, облегчать его страдания, о Боже! Боже! Будь милостив к злой, гадкой девочке! Будь милостив, великий Господь!" И я со всех ног кинулась с террасы в комнаты. Миновала столовую с ее круглым столом, гостиную, где еще так недавно гремела музыка и кружились пары, и только у двери папиной спальни с минуту помедлила, надеясь справиться с волнением, чтобы не показать папе своего беспокойства и мрачных опасений. Потом тихонько, чуть слышно приоткрыла дверь и вошла. Папа лежал против входа на своей широкой и низкой, как тахта, постели (он не признавал иного ложа с тех пор, как я помню его), с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками. Он, по-видимому, спал. "Слава Богу! - подумала я с облегчением, - сон подкрепит его... Больным необходимо спать как можно больше". Но как он изменился, как изменился бедный отец! Это исхудавшее страдальческое лицо, эти запекшиеся, синие губы, этот восковой лоб, эти спутанные в беспорядке седые кудри - я едва узнавала их. Острая жалость пронзила сердце. Стоя у изголовья неподвижно лежащего отца, испытывая непосильную муку жалости, сострадания и раскаяния, я шептала мысленно те самые слова, которые не сумела сказать накануне нашей разлуки: - Милый папа! Дорогой мой! Бедный! Ненаглядный! Я люблю тебя... Я люблю тебя бесконечно, дорогой отец! Даю тебе слово, честное слово, сделать все возможное, исправиться, чтобы быть похожей на остальных девушек. Ты увидишь мои усилия, мои старания, папа! Ты поймешь меня! Ради тебя, ради моей любви к тебе, я постараюсь обуздать свою дикость, я пойду наперекор природе, создавшей меня горянкой. Я обещаю тебе это. Я обещаю тебе это, отец! Осторожно я склонилась над ним, склонилась к его губам, - синим и запекшимся от страданий, ужасных физических страданий, какие пришлось испытать ему, - коснулась их и - не смогла сдержать испуганного и отчаянного вопля. Губы отца были холодны, как лед. В ту же минуту чья-то нежная рука обняла мои плечи. - Не тревожь его, бедная Нина, - прозвучал над моей головой голос Люды, - наш добрый отец скончался вчера. Все закружилось перед глазами, поплыло и провалилось, наконец, в непроницаемое черное облако... Без чувств я упала на руки Люды. Глава одиннадцатая НА НОВУЮ ЖИЗНЬ. ДОГАДКА. Коляска, приятно покачиваясь на мягких рессорах, быстро катила по тракту-шоссе. Час тому назад мы вышли из вагона в Тифлисе и теперь были почти у цели. Мой спутник вынул папиросу и закурил. Потом, рассеянно окинув взглядом окрестности, уронил небрежно: - Взгляните, что за ночь, княжна! Ночь, в самом деле, чудо как хороша! Величавы и спокойны горы, прекрасные в своем могучем великолепии. Кура то пропадает из виду, то появляется, - отливающая лунным серебром, пенистая, таинственная и седая, как волшебница кавказских сказаний. Военно-грузинская дорога осталась позади. Мы свернули в сторону и через полчаса будем на месте, - на новом месте, среди новых людей, к которым так неожиданно заблагорассудилось забросить меня капризнице судьбе. Доуров, сидя рядом со мной в коляске, небрежно откинувшись на мягкие упругие подушки, смотрит на месяц и курит. В начале пути, всю дорогу от Гори до Тифлиса, длившуюся около двух часов, он, как любезный кавалер, старался занять меня, угощая конфетами, купленными на вокзале, и всячески соболезнуя и сочувствуя моей невосполнимой утрате. Но я не ела конфет, односложно отвечала на все его вопросы и так недоброжелательно поглядывала из-под крепа траурной шляпы, что самоуверенному адъютанту все-таки пришлось замолчать. Теперь, прислушиваясь лишь к грозному ропоту Куры, я могла без помех думать свою бесконечную и беспросветную думу... С тех пор, как я упала без чувств у постели покойного отца, прошло около месяца. Что это был за месяц! Что за ужасное, мучительное время! Отца хоронили через два дня после моего возвращения из аула. Я не плакала, я не пролила ни одной слезы, когда офицеры-казаки из бригады отца вынесли из дома большой глазетовый гроб и под звуки похоронного марша понесли его на руках на горийское кладбище. Я не видела ни войск, расставленных шпалерами от нашего дома до кладбища, ни наших горийских и тифлисских знакомых в траурной процессии. Не слышала возгласов сочувствия и участия, расточаемых сердобольными друзьями. - Бедная Нина! Бедная сирота! - слышалось отовсюду. Я не понимала рокового смысла этих слов. Я не сознавала всего ужаса моей потери. Я просто ничего не чувствовала. Я словно застыла. По окончании похоронного обряда Доуров, сверкая парадным адъютантским мундиром, подошел, предлагая отвезти меня домой. Уйти от могилы отца? Разумеется, раззолоченный адъютант не понимал дикости, кощунства подобного предложения... - Зачем домой? Я хочу остаться здесь, с папой. Со мной осталась Люда. Пели соловьи, благоухали розы в венках, сплошным ковром закрывавших могильный холмик, а мы с Людей сидели, тесно прижавшись друг к другу, неотступно думая о том, кто лежал теперь под белым крестом и развесистой чинарой - бдительным стражем в его изголовьи. Когда стемнело, и белые кресты призраками забелели во мраке, Люда взяла меня за руку. - Пойдем, Нина! - сказала она твердо и повела меня с кладбища. Машинально повинуясь, я позволила названной сестре привести меня домой, раздеть, уложить в постель. Люда села в ногах моей кровати и впервые заговорила об отце. И каждое ее слово все больнее растравляло открытую рану моей потери. - Он любил тебя, Нина, - говорила Люда, - он всей душой любил тебя и думал о тебе всегда, ежеминутно. Когда ты уехала в аул, он страдал от мысли, что ты ему солгала. А когда случилось это несчастье, и его, полуживого, принесли домой пастухи, отец не переставал думать и говорить о тебе, - даже в бреду, даже в забытье. Он благословлял тебя, он прощал тебе, он раскаивался... Пойми только - раскаивался, Нина, в том, что отпустил тебя, не выяснив этого ужасного недоразумения, происшедшего между вами, он, этот святой! - О! Люда, молчи! Молчи, во имя Бога! Но и теперь я не могла плакать, хотя слова Люды заставляли мое сердце обливаться кровью... Потом... что было потом? Я узнала, что я богата, очень богата. Все состояние отца перешло ко мне, даже часть, предназначенная Люде, стала моей, потому что названная сестра тотчас отказалась от своей доли. И другое известие - ужасное, неожиданно обрушилось на меня. Моей опекуншей, оказывается, была бабушка, которая жила где-то в горах, недалеко от Тифлиса (примерно в часе езды), и к этой бабушке-опекунше мне предстояло переехать на жительство вплоть до моего совершеннолетия. Напрасно я молила Люду оставить меня у себя... Она ничем не могла помочь. Закон повелевал мне быть на попечении того человека, кому завещал меня мой названный отец. К тому же, Люда переезжала в дом княгини Тамары - воспитывать ее малолетних детей. Честная, милая, благородная Люда! Она не посчитала возможным воспользоваться хотя бы копейкой из состояния, которое, по ее мнению, принадлежало только мне, и решила, как и в дни молодости, трудом зарабатывать свой хлеб. Старый дом в Гори продавался. Слуги расходились. Веками насиженное гнездо Джаваховского дома разорялось и переходило в чужие руки. Люда не могла даже проводить меня к бабушке. Она лежала больная вследствие пережитых роковых событий. Доставить меня к чужой, незнакомой княгине Джавахе взялся Доуров. Я настолько погрузилась в эти печальные мысли, что даже и не заметила, как коляска стала медленно подниматься по крутому склону. Месяц зашел за облака, и картина ночной природы предстала неуютной и мрачной. Доуров, молча куривший до этого времени, неожиданно придвинулся ко мне. Я видела, как маслянисто блеснули во тьме его черные выпуклые глаза, к которым я питала непреодолимую ненависть, как, впрочем, и вообще к этому назойливому, антипатичному человеку. - Вот и все так-то на свете, княжна! - произнес он, загадочно усмехаясь тонкими губами. - Думали ли вы о том, что случилось так неожиданно, так внезапно? Я молчала. Он продолжал: - Конечно, жаль князя, как хорошего, справедливого человека и отличного начальника, но... он пожил довольно, старики должны умирать ранее молодых. В этом закон природы. - Молчите! - разом вспыхивая гневом, возмутилась я, - молчите, или я выпрыгну сейчас же из коляски... - Полно, княжна, полно, успокойтесь! - произнес он мягко и вкрадчиво, положив свою пухлую руку на мои захолодевшие от смущения пальцы, - я не хотел огорчить вас. Я слишком уважаю и чту память князя Георгия, чтобы позволить себе... - Он умолк, оборвав свою речь на полуслове, и картинно прикрыл глаза рукой. Когда он снова взглянул на меня, в глазах его блестели слезы. Но я отнюдь не была расположена верить в его искренность. Между тем он заговорил снова. - Не знаю, за что вы меня так ненавидите, княжна? - прямо спросил он, не отрывая от меня своего неприятного взгляда. "За то, что вы насмехались надо мной, за то, что преследовали человека, которого я не могу не уважать за храбрость, за то, что вы заносчивы, напыщены и самонадеяны донельзя. За все! За все!" - хотелось мне крикнуть ему в лицо, но вместо всего этого я проговорила чуть слышно: - Вы... я... мы никогда не понимали друг друга и никогда не поймем! - Разумеется, что касается поимки дерзкого разбойника - я никогда не соглашусь с вами и приложу все старания схватить Керима, - и лицо его снова стало неприятным и жестоким. - Слушайте, Доуров, помолчим об этом, - предложила я почти с мольбой. - Папа умер. Мне тяжело. Невыносимо. Ни ссориться, ни спорить с вами я не могу и не желаю. - Ссориться? Спорить? - произнес с преувеличенным удивлением мой спутник, - но кто вам говорит о спорах и ссорах, милая княжна. Я слишком люблю и уважаю вас, чтобы... Помните, Нина, что бы ни случилось с вами, у вас есть друг - друг, который будет защищать вас, только позвольте ему это. Он, Доуров, друг? Такая фальшь, такая неискренность звучали теперь в голосе блестящего адъютанта! Не знаю почему, но в эти минуты я его ненавидела более, чем когда-либо. "Что за странность? - терялась я в догадках, - еще недавно он так зло подшутил надо мной на балу, в Гори, а теперь вдруг эти уверения в дружбе и уважении, эти слезы на глазах, этот дрожащий голос? Что это значит?" И вдруг меня осенило: "Я стала богатой. Я самая богатая невеста в Гори в самом недалеком будущем... И он... он..." Точно ужаленная, в ужасе отпрянула я в отдаленный угол коляски. - Нет! Нет! Никогда! Никогда! - в забывчивости проговорила я вслух. - Что - никогда? - раздался подле меня ненавистный голос, и глаза Доурова остро блеснули в темноте. Он, казалось, прочел мои мысли, понял мои отчаянные восклицания и, выпрямившись, как под ударами хлыста, заявил, сопровождая свои слова тонкой, загадочной усмешкой: - Нет ничего невозможного в мире, запомните это хорошенько, милая княжна. Я бы наговорила ему кучу дерзостей, я бы закричала на него в голос со свойственной мне дикой невоздержанностью, если бы коляска в это время не завернула за высокий утес, и, к моему изумлению, перед глазами не выросли, как из-под земли, каменные строения старинной грузинской усадьбы. За каменным же - в рост человеческий - забором было темно и тихо, как в могиле. - Вот мы и приехали, княжна Нина! - объявил Доуров, разом делаясь спокойным, - здесь дом вашей бабушки. Не правда ли, в нем есть что-то общее с рыцарским замком? Однако прием, судя по внешнему виду, не обещает быть особенно гостеприимным, должен вам сказать. Я не отвечала, пуще всего боясь показаться недостаточно смелой в глазах ненавистного адъютанта, но сердце мое екнуло при виде этих мрачных стен, похожих на крепостные укрепления. "Как жаль, что папа назначил меня под опеку незнакомой и чужой мне бабушки, хотя ему она была родной теткой, а не отдал в руки милого дедушки Магомета!" - предчувствуя недоброе, думала я. Наш приезд был, очевидно, замечен в усадьбе, потому что во дворе неожиданно появился свет: кто-то шел с ручным фонарем к воротам. - Эй, кто там! - крикнул Доуров. - Я привез княгине Джавахе ее молоденькую внучку. Отворяйте скорее. Загремели ключи, жалобно завизжал ржавый засов на двери, и ворота распахнулись. Дряхлый, сгорбленный старик предстал перед нами. Это был настоящий тип старого грузина. Длинный, загнутый книзу нос, черные глаза, шапка седых волос под натянутой по самую переносицу папахой и рваный, затасканный костюм, состоящий из ветхого бешмета и не менее ветхой чохи, вот и весь портрет старого слуги моей бабушки. - Будь здорова, княжна, в нашем доме. Госпожа ждет княжну. С утра ждет. Отчего с утра не приехала? - подняв фонарь в уровень с моим лицом и стараясь разглядеть меня подслеповатыми глазами, спросил, шамкая губами, старик. - Ну-ну, генацвале, помолчи немного, - прервал его Доуров, - княжна устала с дороги и нуждается в отдыхе. Спит твоя госпожа - княгиня? - Ара*, батоно, ара! - затряс головой старик. - Не спит, как можно, а только зачем так поздно приехала княжна? Зачем привез так поздно княжну, батоно? - обратился он к Доурову и, не дождавшись его ответа, быстро-быстро заговорил: ______________ * Нет. - Нельзя ночью здесь ехать... Утром надо... Когда солнышко светит, тогда ехать... А то нехорошо здесь... Народ неверный бродит... Байгуши... душманы. Госпожа приказала старому Николаю ворота запирать на замок крепко, крепко... - Ну, ладно, ладно, старик! - прервал словоохотливого слугу Доуров, - веди барышню к твоей княгине, а мне пора в Тифлис. Иначе на поезд опоздаю. - Как? Разве вы уже уезжаете? - невольно вырвалось у меня. Как ни ненавидела я Доурова, как ни презирала его, а все-таки он был теперь последней связью моей с нашим домом, с родным Гори, с дорогими и близкими людьми, например, Людой и князем Андро, которых я горячо любила. Последняя связь с прошлым исчезала и со мной оставались лишь эти чернеющие во мраке стены и неведомые люди в этих стенах... Как ни странно, но впервые в жизни я не хотела лишиться общества Доурова. Но блестящий адъютант не понял этого движения моей души и истолковал его в свою пользу. На лице его засияла улыбка, и он произнес приторно-ласковым голосом: - Я рад, княжна Нина, что вы, наконец, оценили меня. О, мы будем друзьями! В этом я теперь не сомневаюсь. Как только улучу свободную минутку, тотчас же нанесу визит вашей бабушке. А пока - до свидания, княжна, - подчеркнул он значительно, пожал мне руку и сел в коляску, бросив какую-то монету старому Николаю. - Дай тебе Бог счастья, щедрый батоно! - забормотал, захлебываясь от радости, старик. - Червонец дал, целый червонец, подумай, княжна, не абаз какой-нибудь, а червонец! - шептал он, обращаясь ко мне и прижимая к груди, как сокровище, полученную монету. Лицо его морщила счастливая гримаса, глаза разгорелись, как уголья, хищными, жадными огоньками. "Скряга!" - пренебрежительно заклеймила я мысленно несчастного старика и холодно обратилась к нему: - Ведите меня к княгине. Можно видеть ее? - Можно, можно, сиятельная госпожа, все можно, - залепетал и засуетился он снова. Потом высоко поднял фонарь и, освещая мне путь, быстрой, семенящей, старческой походкой двинулся от ворот, закрыв их предварительно и дважды повернув ключ в ржавом замке. Теперь мы шли по большому сумрачному двору, где то и дело встречались полуразвалившиеся постройки - сараи, погреба и конюшни. Когда-то, очень давно, должно быть, он процветал, этот двор, вместе с замком моей бабушки, но сейчас слишком наглядная печать запустения лежала на всем. Чем-то могильным, нежилым и угрюмым веяло от этих сырых, заплесневелых стен, от мрачного главного здания, смотревшего на меня единственным, как у циклопа, глазом, вернее, единственным огоньком, мелькавшим в крайнем окне. - Там княгиня! - сообщил старик и ткнул в направлении освещенного окна сухим, черным пальцем. Наконец, мы подошли к дому. Это было большое одноэтажное здание с мезонином, пристроенным на плоской кровле, с высокой башней, как-то нелепо торчащей у самой стены, примыкавшей к горам... И днем здесь, по-видимому, было темно и мрачно, в этом каменном гнезде, оцепленном со всех сторон горами, а ночью оно производило удручающее впечатление. И в этом доме я должна была поселиться - с моей душой, жадной до впечатлений, с моей любовью к горам и свободе! Хорошо еще, что, уступив просьбам Люды, я передала на время моего Алмаза князю Андро, который обещал заботиться о нем, иначе где бы я поместила моего любимого коня, моего четвероногого друга?! Не в полуразрушенной конюшне с обвалившейся кровлей должен был стоять мой красавец Алмаз! О, это было бы слишком! С мрачными мыслями и угнетенным сердцем дошла я, ведомая старым Николаем, до жилого помещения. Старик толкнул какую-то тяжелую дверь, и мы очутились в сыром помещении, где стоял неистребимый запах застарелой плесени. - Сюда! Сюда пожалуйте! Здесь моя княгиня, - произнес, неожиданно хватая меня за руку, старик. Это было как раз вовремя, потому что, не отклонись я в сторону, - разбилась бы в кровь о выступавший угол сырой балки. Мой спутник нащупал в темноте другую дверь, потому что фонарь его потух от недостатка масла, отворил ее, и я зажмурилась от света, блеснувшего мне в глаза. Глава двенадцатая ОБИТАТЕЛИ КАМЕННОГО ГНЕЗДА. ПЕРВАЯ ССОРА. Вероятно комната, в которую старик ввел меня, служила столовой и гостиной одновременно, потому что посредине стоял стол с более чем скудным ужином, а по стенам - мягкие тахты, как и в нашем горийском доме, но совсем не такие красивые и гораздо более ветхие, нежели у нас. Единственная свеча-огарок, воткнутая в старинный шандал, освещала эту большую, весьма неуютную комнату. Нет, не комната, не свеча, не ужин привлекли мое внимание, - нечто иное. Прямо навстречу мне шла огромная, широкоплечая, смуглая женщина со странным, вроде бы грустным взглядом, с черными растрепанными косами, спускавшимися почти до пят. На ней был красный бешмет, а на голове кокетливая тасакрава*. И странно было видеть эту крошечную шапочку на большой, будто надутый шар, голове великанши. Но еще поразительнее был взгляд ее черных глаз, пустых и глубоких, лишенных какого бы то ни было выражения. ______________ * Грузинская шапочка. - Ммм! - мычала странная фигура, приближаясь ко мне и тяжело шлепая огромными ногами, обутыми в войлочные чувяки. И ее пустые, странные и непроницаемые глаза смотрели мне прямо в душу тем страшным взглядом, каким смотрят одни безумные. Первым моим побуждением было отклониться в сторону и вернуться к двери. Но, когда я уже собралась привести свое намерение в исполнение, надтреснутый старческий смех заставил меня остановиться. - Не храбра же ты, внучка, если испугалась моей бедной великанши! Стыдись! Я быстро оглянулась. У горящего очага сидела старая дама в черном платье, с черным же мечаком*, наброшенным на седые, белые, как снег, волосы. Я увидела худое, морщинистое, но на редкость величественное лицо, орлиный крючковатый нос и проницательные, не по летам живые черные глаза. ______________ * Покрывало. Это и была моя нареченная бабушка, княгиня Анна Борисовна Джаваха. Знаком она велела мне приблизиться и, когда я исполнила ее желание, положила руку мне на плечо и заговорила суховатым, гортанным голосом: - Нечего тебе бояться моей Мариам. Она тиха и безвредна, как ребенок, - гораздо безвреднее, нежели все остальные, потому что вред, причиняемый людьми, заключается в языке их, а бедная Мариам нема от рождения. - Потом, пристально взглянув мне в лицо, бабушка продолжала. - Итак, с тобой случилось несчастье, и ты вспомнила о старой княгине Джавахе, которая может приютить тебя в своем гнезде. Наверное, ты не вспоминала о ней в дни благополучия, а теперь, когда тебя, как ласточку, бросает бурей по грозному житейскому морю, ты решила прибиться к тихой пристани. Так? - Нет, не так! - возразила я решительно, глубоко возмущенная домыслами старой княгини. - Я приехала к вам вовсе не потому, что мне некуда деться - любой из моих лезгинских дедушек охотно принял бы меня к себе, но... но мой названный отец пожелал сделать вас моей опекуншей, пожелал, чтобы вы занялись моим воспитанием, и я подчинилась ему, поневоле приехав сюда. - Поневоле? - нахмурила брови бабушка. - Да, поневоле! - твердо выдержав ее недовольный взгляд, подтвердила я, - конечно, поневоле, потому что, если бы спросили моего желания, я выбрала бы для своего пребывания аул Бестуди. Да! Знакомый злой бесенок вселился в меня, и я уже не владела собой. - Вот как! - отозвалась княгиня, и брови ее нахмурились грознее прежнего. - Ты смела, девочка, но смелость не всегда бывает уместной... Говорю тебе: я не люблю, когда дети рассуждают слишком много. У меня, по крайней мере, не смеет рассуждать никто. Князь Георгий недаром вспомнил обо мне. Он знал, что только мне, последней представительнице славного вымирающего рода, он может поручить свое приемное дитя. К сожалению, он вспомнил об этом слишком поздно. Слишком глубоки корни нездорового воспитания, и работа мне предстоит немалая... Князя Георгия обошли эти лезгины-попрошайки из рода Хаджи-Магомета... - Прошу не говорить этого! - окончательно теряя всякое самообладание, в бешенстве крикнула я. - Моя мать, тетя Мария и дедушка Магомет не были попрошайками, как вы говорите! Не были! Не смейте же говорить мне этого, бабушка! Да! Да! - Что? - тихо и спокойно спросила княгиня и неожиданно встала предо мной во весь рост. - Молчать! - произнесла она веско и внушительно. - Я тебе приказываю молчать. Несмотря на неприязнь к бабушке, завладевшую моим сердцем, я не могла не подивиться тому величию и гордости, какие, словно печатью, отличали стройную фигуру княгини. - Слушай, девочка, - продолжала она, - я не люблю непослушания и противоречий. Ни того, ни другого не было до сих пор в моем маленьком царстве. Мир и тишина царили в нем до сей поры, и если ты попробуешь их нарушить, то я накажу тебя и отобью всякую охоту быть непокорной в отношении меня - твоей бабушки, княгини Джаваха. А теперь поешь, если ты голодна, и ступай спать. Дети должны ложиться рано. Дети? Не думает ли бабушка, что я считаю себя ребенком в свои пятнадцать лет? Впрочем, противоречить я не стала. Наскоро проглотив кусок холодной баранины, оставившей во рту отвратительный вкус застывшего сала, я подошла пожелать княгине спокойной ночи. Она холодно кивнула мне и сделала какой-то знак великанше. Мариам (странно было называть эту несуразную фигуру поэтическим именем Мариам) схватила своей огромной лапищей бронзовый шандал с воткнутым в него огарком сальной свечи и, сделав мне знак следовать за собой, пошла вперед тяжело шлепая своими войлочными чувяками. Мы прошли ряд холодных, неуютных комнат, в которых не было почти никакой мебели, и вступили, наконец, в темный маленький коридорчик, заставленный всякого рода ящиками и сундуками. Моя спутница толкнула какую-то дверь, и я очутилась в маленькой комнатке с большим окном, выходящим в сторону гор. Я увидела их, мои милые горы, освещенные теперь мягким сиянием месяца, - горы, куда вечно улетали мои восторженные мечты, горы, где дышалось так легко и свободно! Комната была обставлена очень скромно, почти бедно. Узенькая деревянная постель с тощим тюфяком, ночной столик у кровати, небольшой шкаф для платья и глиняный рукомойник, - вот и все, что здесь имелось. - Мне мало этого шкафа для тех вещей, которые прибудут сюда из Гори, - заметила я, обращаясь к Мариам, совершенно забыв, что она глухонемая и, следовательно, ничего не услышит из того, что я ей скажу. Великанша только широко раскрыла рот и рассмеялась - если можно так сказать про ужасные мычащие звуки, больше всего похожие на крик диких животных. Я досадливо махнула рукой, давая понять, что не нуждаюсь в услугах странной служанки, но вместо того, чтобы уйти, Мариам преспокойно уселась на полу, скрестив по-турецки ноги, мыча на всю комнату и странно жестикулируя. Ее пустые, бессмысленные глаза были обращены ко мне. От этого неживого взгляда делалось тяжело и холодно на душе. - Уйди! - закричала я, указывая на дверь, и, потеряв всякое терпение, затопала ногами. Она, уже не переставая улыбаться странной, бессмысленной улыбкой, медленно подошла, усадила меня на постель и сильными руками схватила за ноги. Великанша хотела разуть меня. Сопротивляться не имело смысла. Мариам была вдесятеро сильнее меня, кроме того, когда я попыталась оказать сопротивление, она подняла такой вой, что я поневоле заткнула уши и позволила ей расстегнуть платье, раздеть и уложить меня в постель. Я смутно догадывалась, в чем дело. Несчастное созданье, лишенное разума, однако беззаветно преданное своей госпоже, получив приказание уложить меня в постель, буквально исполняло поручение. Когда ее миссия была, наконец, выполнена, Мариам улыбнулась мне своей бессмысленной улыбкой и, издав, должно быть, на прощанье короткое и негромкое завывание, вышла из моей комнаты, заперев за собой дверь - на задвижку. "Что это такое? Куда я попала? Почему меня собираются держать здесь как ребенка, да еще вдобавок как пленницу?" - возмущению моему не было предела, сердце билось учащенно, протестующе. Все здесь было не по мне - и убогая обстановка замка, этого пустынного горного гнезда, и его обитатели - суровая, деспотичная бабушка, ее сумасшедшая служанка, неопрятный старый лакей... Жизнь здесь, в кругу этих странных, несимпатичных людей, казалась мне немыслимой, невозможной. "Надо во что бы то ни стало сообщить в Мцхет - князю Андро, или в Гори - Люде, чтобы они взяли меня отсюда, - решила я, - ведь папа не знал, должно быть, той жизни, которую вела его тетка, иначе ни за что не отдал бы сюда свою любимицу Нину, ни за что! Никогда!" Знакомое дикое завывание раздалось вдруг над самой моей головой. Я вскочила с постели и бросилась к окну: расположившись на кровле одной из пристроек, великанша выла в голос, раскачиваясь из стороны в сторону. Теперь, вместо прежнего грузинского костюма, какая-то белая простыня нелепо драпировала огромную фигуру, а распущенные волосы Мариам спадали, подобно черным водопадам, вдоль груди и спины. Немая выла однотонно и протяжно, грозя своими сильными кулаками куда-то вдаль, в направлении гор. После я узнала, что верная служанка охраняла таким образом замок своей госпожи от горных душманов, которыми кишели окрестные горы. Но до того, как я это узнала, особенно в первые ночи, этот ужасный вой внушал мне безотчетный страх. С трудом забылась я сном чуть не с первыми лучами солнца, твердо решив наутро переговорить с бабушкой и просить ее отправить меня в Гори. Глава тринадцатая БАБУШКИНЫ МЕМУАРЫ. БЕССИЛЬНЫЙ ГНЕВ. НАКАЗАНИЕ. Наступило утро, а с ним рассеялись и ночные тревоги. Утром, в ярком блеске солнца, бедный замок моей бабушки сразу потерял свою устрашающую таинственность. Теперь он выглядел просто полуразрушенной грузинской усадьбой давних времен, и, пожалуй, стоило пожалеть об исчезновении того особенного, пленительного аромата мрачной таинственности, которая не только пугала, по совести говоря, но и очаровывала. Где-то поблизости, за стеной, может быть, хриплые стенные часы пробили восемь ударов. Тотчас щелкнула задвижка на моей двери, и великанша предстала на пороге со своей бессмысленной улыбкой и тихим мычаньем, означающим приветствие. Сейчас в облике Мариам не было ничего общего с белым пугалом, которое раскачивалось ночью на кровле полуразрушенного амбара, оглашая горы диким мычанием. Тусклое землисто-серое лицо несчастной с отвисшей нижней губой и мертвыми тусклыми глазами было спокойным и по-домашнему мирным. На этот раз я без всякого сопротивления позволила ей одеть и причесать меня, потом, помолившись на восток (привычка, заимствованная мной от дедушки Магомета), пошла отыскивать бабушку. Она сидела в той же комнате, где я нашла ее вчера, и внимательно рассматривала какой-то рисунок на большом листе, разложенном перед ней на столе. - Вот, Нина, я нашла тебе работу, - сообщила бабушка сурово. - Это древо славного рода князей Джаваха. Они ведут свое начало от грузинского царя Богдана IV, но это не доказано, к сожалению, в документах. Недавно я нашла источник, из которого можно почерпнуть доказательства. Это будет драгоценным приобретением для истории нашего рода. Надо порыться в мемуарах одного из наших предков и тогда... Выпей молока и присаживайся к столу. Я дам тебе выписать имена по женской линии - тебе хватит работы на сегодняшнее утро. Этого еще не доставало! Мне - рыться в каких-то мемуарах! Мне - Нине бек-Израэл, не имеющей ничего общего с родом Джаваха?.. Разбираться во всем этом хаосе имен и событий, когда я не осмотрела как следует замка, не влезала еще на башню, не обегала построек и не открыла их назначения! Но, зная по опыту, что открытое сопротивление не приведет ни к чему хорошему, я подошла к бабушке и почтительно попросила: - Я охотно проработаю весь день, только... только позвольте мне осмотреть замок. Она окинула меня подозрительным взглядом, пронзившим меня прямо насквозь и, очевидно, не обнаружив никакой хитрости с моей стороны, благосклонно согласилась: - Можешь осмотреть замок. Но помни, что через час я тебя жду. Торопись. Через час! Ура! Значит, целый час оставался в моем распоряжении. Чего только нельзя было сделать в продолжении часа! Не теряя ни минуты, я выскочила в сени и, сбежав с крыльца, помчалась к колодцу, из которого черпал ведром воду старый Николай. - Николай, - крикнула я, - доброго утра! - Доброго утра! - отвечал он приветливо, - как поживает княжна на новом месте? - Ах, ужасно! - вырвалось у меня, - ужасно у вас тут, Николай! Мариам выла всю ночь до рассвета и не давала спать. Бабушка заставляет разбираться в старых бумагах и искать какого-то таинственного родственника царского происхождения из рода Джаваха. Словом, ужасная у вас здесь тоска. - Княжна права, - согласился старик участливо, - не веселой щебетунье-птичке гнездиться в этих старых развалинах, а слепым кротам, которые избегают солнечного света. Теперь еще не так жутко, в летнее время, а вот осенью пойдут дожди, завоют голодные чекалки... Засвистит ветер. У-у! Плохо, совсем плохо будет тогда у нас... Он помолчал с минуту, испытующе разглядывая меня слезящимися старческими глазами, и, вдруг наклонясь к самому моему уху, произнес загадочно-доверительно: - Да и теперь не все спокойно в замке, княжна. - Ну? Мое "ну" поневоле вышло радостным и восторженным. Если было неспокойно, значит, есть нечто таинственное, нечто необъяснимое, а все таинственное и необъяснимое притягивало меня, как магнит. - Что такое? Что такое? Да говорите же ради Бога, Николай! - тормошила я старика. - Пусть не боится княжна! - успокоил он, очевидно, превратно истолковав охватившее меня радостное волнение, - пусть не боится. Не горные душманы грозят замку. Нет. Если бродят они кругом да около, так дикое завывание Мариам не подпустит их близко к замку. Нет, здесь другое. Совсем другое, княжна. Видишь ту башню, что на стене? - неожиданно обратился он ко мне. Я взглянула в направлении, куда указывал Николай. - Да, вижу! - кивнула я, не отрывая глаз от серой башенки, резко выделявшейся на фоне голубого неба. - Там, в этой башне, была комната покойной княгини Джавахи, сестры нашей госпожи, - начал старик, - она жила в Гори и умерла там же, в доме своего сына, пораженная припадком безумия. - Голос старого Николая, по мере того как он говорил, делался все глуше и глуше и, наконец, понизился до шепота, когда он, почти вплотную приблизив губы к моему уху, произнес: - Вчера ночью я видел в окне башни старую княгиню, да хранит Господь от этого призрака всякого христианина! Я не боюсь ни разбойников, ни грабителей, но перед привидениями и мертвецами, перед таинственными загробными жителями я испытываю неясный трепет. Не страх, нет. Это, скорее, сознание своего ничтожества в сравнении с теми, кто отрешился от земной оболочки. Поэтому слова старого Николая произвели на меня двойственное впечатление. Не без некоторого опасения скосила я глаза в сторону башни, отыскивая взглядом амбразуру окна, того самого окна, в котором Николай видел призрак старой княгини. Побаиваясь, я, однако, хотела бы сама удостовериться в правдивости старого слуги... Будто кто-то подталкивал меня - бежать на башню, узнать, что там, убедиться в чем-то... Впрочем, я не очень-то ясно сознавала, в чем собираюсь удостовериться... Не раздумывая, я наскоро распрощалась с Николаем и со всех ног кинулась к башне. Ужасная, скользкая, обросшая мхом лесенка с покосившимися каменными ступенями вела к ней. Торопливо перепрыгивая через ступени, я очутилась на небольшой площадке, откуда взглянула вниз - через зубчатый выступ стены... То, что я увидела там, потрясло меня сильнее всех призраков на свете! По узкой дороге, между рядами утесов, по берегу кипящего пеной и жемчужными брызгами Терека, приближались коляска и арба, до верху нагруженная вещами, моими вещами из Гори - сундуками, баулами и чемоданами. В коляске сидела дама в трауре, со спущенной на лицо вуалью. Я узнала бы в тысячной толпе эту тоненькую фигурку, это измученное лицо, чуть затененное прозрачной кисеей. Никогда еще я не любила так сильно мою названную сестру, мою Люду, как в эту минуту. - Люда! Милая Люда! - закричала я, - скорее, скорее! Мне необходимо видеть тебя. Люда! Люда! Она сначала не поняла, откуда слышится зов. Потом откинула вуаль с лица, подняла голову, и наши взгляды встретились. - Нина! Нина! - доносился снизу ее нежный голосок. Бедная, дорогая Люда! Больная, измученная, слабая, она решила навестить меня, посмотреть, как я устроилась у бабушки. По-видимому, предчувствие подсказало Люде, как плохо ее Нине в чужом месте, и она, пренебрегая своей болезнью, поспешила сюда, в горы, в это уединенное каменное гнездо. - Сейчас! Сейчас, бегу к тебе, Люда! - крикнула я и, кубарем скатившись с лестницы, помчалась по двору к воротам, призывая старого Николая, отодвинуть засов и впустить дорогую гостью. Но каково же было мое изумление, когда передо мной, словно из-под земли, выросла великанша Мариам и, широко расставив руки, преградила мне дорогу. - Пусти! Пусти меня к сестре, негодная! - кричала я возбужденно, отталкивая от себя немую. Она мычала, хватая меня за руки и оттесняя от ворот всей массой своего громадного тела. - Сию минуту оставь меня! - топала я ногами, бешено сверкая глазами и в то же время чутко прислушиваясь к тому, что делалось за воротами. Я слышала, как остановилась коляска, и знакомый, дорогой голос Люды спросил: - Можно видеть княгиню? Старый Николай ответил: - Нельзя, госпожа. Княгиня никого не принимает со дня смерти ее покойной сестры. - Ну, а барышню, княжну Джаваху, можно видеть? - в голосе Люды уже слышалось некоторое нетерпение. - И барышни видеть нельзя. Нездорова барышня! - отвечал так же невозмутимо старый грузин. - Как же, только сейчас я видела княжну на башне! - явно теряя терпение, допытывалась Люда. - Ну, да! Ну, да, я здорова! Я здесь! Люда! Люда! - выкрикивала я, дрожа от нетерпения и гнева, но тут же огромная рука закрыла мне рот, мешая говорить. Подняв меня другой рукой легко, как перышко, Мариам прижала меня к своей могучей груди и потащила в дом, негромко мыча что-то над моим ухом. Я точно обезумела. Я брыкалась, стараясь вырваться из рук великанши, отталкивала ее от себя, кусала руку, закрывавшую рот, и все-таки ничего не могла поделать. Враг был сильнее меня. Не помню хорошенько, что было потом, сколько времени длилась эта неравная борьба, - только в столовой замка, пред грозными очами моей бабушки, я очнулась. - Что это значит, Нина? - гневно спросила княгиня, обращая ко мне нестерпимо горящий взгляд. - Нет, это я должна спросить, что все это значит? - воскликнула я, вне себя от бешенства. - Как смеете вы притеснять меня? Как смеете не пускать ко мне мою названную сестру Люду, которая привезла мои вещи и приехала повидаться со мной? - Замолчи сию минуту, ничтожная девчонка, сию минуту замолчи! - загремел грозный окрик княгини, - окрик, от которого, казалось, дрогнули самые стены старого замка. - Или ты не знаешь моего решения? Приняв тебя под свою опеку, я являюсь единственным ответственным лицом в деле воспитания. Я не допущу ни контроля посторонних лиц в этом деле, ни вмешательства прежних твоих воспитателей. Ты больше не должна их видеть. И эту Людмилу... как ее?.. Ты принадлежишь мне, твой отец поручил тебя моему надзору. Простись со всем твоим прошлым раз и навсегда. В этом мое желание, я приказываю тебе это! - Никогда! - возразила я пылко, - слышите ли вы? Никогда! Никогда я не соглашусь - не видеться с Людой, с Андро, со всеми, кого я люблю и уважаю. Слышите ли, княгиня, никогда я не перестану любить их, что бы вы мне ни говорили! Никогда не перестану искать встречи с ними и, если вы помешаете мне в этом, я найду возможность убежать из замка и убегу... Да, убегу, убегу! - Говоря все это прерывающимся от волнения голосом, я топала ногами, отчаянно жестикулировала, предоставляя бабушке блестящую возможность - лицезреть дикую, необузданную лезгинскую девочку, которая, как никто другой, нуждалась в воспитании... Странное дело: чем больше волновалась и кипятилась я, тем все спокойнее и спокойнее становилась бабушка. Наконец, когда я остановилась, чтобы перевести дух, она положила руку мне на плечо и произнесла сурово: - Довольно юродствовать. Опомнись. Дело непоправимо, и твоей гостьи я не пущу в замок. Приди в себя и примирись с неизбежным. Садись-ка за мемуары и займись ими хорошенько. Работа поможет тебе выкинуть всякую блажь из головы. А, мемуары? Опять мемуары? Так хорошо же! Так вот же! И прежде, чем бабушка могла догадаться, что я намерена сделать, и удержать меня, я подскочила к столу, где лежала ненавистная толстая книга, и, захватив рукой несколько страниц, с ожесточением вырвала их из книги. Потом разрывая их на клочки, я кричала, давясь слезами и бешенством: - Мемуары! Вот они, ваши мемуары! Вот, как я буду заниматься ими, если вы не разрешите мне повидать Люду!.. Бабушка помертвела лицом, схватилась за голову, крикнула что-то... Потом быстро-быстро принялась жестикулировать, как бы обращаясь к Мариам. Немая, казалось, с глубоким вниманием слушала госпожу. Когда же бабушка кончила свое безмолвное объяснение, Мариам оказалась возле меня и, прежде чем я могла опомниться, протестовать и защищаться, снова, как малого ребенка, подхватила меня на руки и потащила вон из комнаты. Отчаявшись, я не пыталась хотя бы осмотреться, чтобы понять, куда она несет меня, и опомнилась, когда очутилась на площадке башни, той самой башни, откуда увидела подъезжавшую Люду. "Уж не намерена ли она сбросить меня вниз с уступа в бездну? От безумной всего можно ожидать!" - ужаснулась я. Подобные опасения рассеялись тотчас же. Великанша втащила меня в большую круглую комнату с огромным окном и опустила на широкую постель, застланную ветхим, но дорогим одеялом с княжеским гербом посередине, с грудой подушек и малиновым балдахином под княжеской короной, окружавшим со всех сторон это огромное ложе. Потом она приблизила ко мне бледное, как мел, лицо с широко раскрытыми незрячими глазами и, погрозив огромным пальцем с нечистым ногтем, удалилась, плотно прикрыв за собой дверь. Щелкнула задвижка, повернулся ключ в ржавом замке, и я осталась одна, еще более одинокая и несчастная, чем когда-либо. Глава четырнадцатая УЗНИЦА. БЕЛОЕ ВИДЕНИЕ. ДРУГ. В большой круглой комнате с пышной постелью под балдахином никакой другой мебели, необходимой для жилья, не было, и это наводило на грустные мысли. Очевидно, эту комнату бабушка выбрала для моего ареста. Ареста!.. Не было сомнения, что я находилась под арестом, и это несказанно угнетало меня. Теперь я поняла окончательно и бесповоротно, что мне не вырваться на свободу. Сколько меня продержат здесь? Разве весь этот замок - не тюрьма, где мне суждено коротать годы до своего совершеннолетия - вдали от вольной жизни, в разлуке с близкими людьми? И разве они обе, тиранка-бабушка и ее безумная служанка, - не мои тюремщики? О Господи! Какие тяжелые испытания уготовила мне судьба! Окончательно расстроенная этими размышлениями, я подошла к окну, распахнула его и почти по пояс высунулась наружу... О, радость! Я увидела знакомую коляску, только сейчас лошади мчали ее от замка - по направлению к Тифлису. - Люда! Люда! - закричала я, напрягая голос. - Люда, вернись! Возьми меня отсюда! Я не могу больше, я задыхаюсь! Увы! Одинокая пассажирка не оборачивалась. Взгляд на дорогу из башни, сверху, создавал обманчивое впечатление, будто коляска совсем близко, а на самом деле, Люда уже не могла услышать моего крика. Я закричала еще громче, еще отчаяннее. Но и это оказалось лишь тщетным, бесполезным усилием. Коляска миновала поворот и скрылась за темным утесом-великаном. В тоске и горе, я с криком повалилась на пол, изо всех сил колотя ногами и кулаками. Мне казалось, что если я буду кричать и бесчинствовать, и мои крики достигнут ушей бабушки, наказание будет немедленно снято, и меня освободят. Ничего подобного. Никто не приходил, только эхо в горах повторяло дикие вопли исступленной пятнадцатилетней девчонки, вдруг позволившей себе уподобиться маленькому, капризному ребенку. Наконец, окончательно выбившись из сил, накричавшись и наревевшись вволю, я затихла, опустила голову на руки и тотчас же забылась тяжелым, мучительным, как кошмар, сном. x x x За окном было совсем темно, когда я проснулась. Чья-то заботливая рука прикрыла обе половинки окна. Та же рука, по-видимому, оставила здесь ручной фонарик и ужин, пока я спала. Есть мне не хотелось. К тому же, в этом доме подавались сомнительного вкуса жареная баранина с застывшим жиром и пресные лаваши, которые не возбуждали аппетита: в доме моего приемного отца я привыкла к вкусной и даже изысканной еде. Я не дотронулась до ужина, презрительно оттолкнув ногой поднос, и подошла к окну. Небо и горы слились в непроницаемой мгле. Где-то далеко-далеко слышался крик джейрана, а под самыми стенами замка не умолкал Терек - кипящий, ревущий и мечущийся. Этот постоянный гул, черная тьма за окном, эта сводчатая холодная комната с высокой постелью, похожей на катафалк, - отнюдь не помогали успокоению моих измученных нервов. Чувствуя ужасную слабость, я волей-неволей должна была улечься на огромную, неуютную постель под пологом с княжеской короной. Я испытывала странную неприязнь к этой постели, однако мне было хорошо на ее мягких, пышно взбитых пуховиках. Спать не хотелось, но после пережитых сегодня треволнений было приятно спокойно полежать, удобно вытянувшись всем телом... Постепенно успокаивались нервы, утихала душевная боль, голова становилась яснее, и ко мне вернулась способность реально смотреть на вещи. Мое положение узницы не представлялось больше безысходно трагическим, напротив, в нем было даже нечто смешное... Конечно, со стороны бабушки было смешно и непростительно наказывать меня подобным образом. Не ребенок же я, в самом деле, чтобы со мной, почти взрослой девушкой, поступать подобным бесцеремонным образом! Нет, завтра же я добьюсь, чтобы меня выпустили из этого глупого заточения, и переговорю с княгиней. Непременно поговорю о том, что я не хочу больше подвергаться подобным наказаниям и во что бы то ни стало желаю бывать в Гори. Полагая, что найдено замечательно мудрое и окончательное решение, я подложила под голову подушку, собираясь, наконец-то, выспаться спокойно, как вдруг легкий шорох привлек мое внимание. Точно откуда-то едва уловимо потянуло холодным воздухом, и одновременно я услышала мягкое шарканье туфель об пол. Кровь бросилась в голову. Воображение услужливо восстановило в памяти утренний рассказ Николая о появлении призрака в окне башни. Раньше, за всеми событиями и волнениями, я просто не обратила внимания на то, что меня заперли как раз в том самом помещении, где Николай видел призрак. Теперь с поразительной ясностью мне припомнились малейшие подробности нашей беседы со старым слугой, и холодный пот крупными каплями выступил на лбу. Шаги становились слышны все яснее и яснее. Великанша не могла бы ступать так легко, чуть слышно. За время моего пребывания в замке я успела узнать ее тяжелую, грузную походку. Стало быть, в чувяки или войлочные туфли, мягко шаркающие сейчас по полу, не мог быть обут никто другой, кроме призрака старой княгини. Сомнений не оставалось. Николай был прав. В комнате замка водилось привидение, призрак княгини показывался в окне. Я глубоко зарылась в подушки, заткнула пальцами уши и, обливаясь холодным потом, с сильно бьющимся сердцем, приготовилась к тому страшному и неминуемому, что должно было случиться. Ни подушки, ни пальцы в ушах нисколько не мешали мне с поразительной ясностью слышать приближение шагов... Вот они ближе... еще ближе... Я была уверена, что сейчас из-за атласного полога выглянет надменное, строгое лицо призрака - с ввалившимися щеками, с горящими фосфорическим светом глазищами. Потом сухая, костлявая рука призрака, откинет полог, вцепится мне в горло и задушит меня. Леденящий душу ужас, который нельзя выразить словами, сковал меня. И все-таки я заставила себя оторвать голову от подушки, открыть уши и глаза и смотрела теперь прямо перед собой исполненным отчаяния и ужаса взглядом. У меня с детства была такая особенность - смотреть опасности прямо в глаза. Теперь таинственные шаги раздавались уже возле самой постели - по ту сторону атласного полога... Вот какая-то неясная тень возникла на пурпурной ткани балдахина... Вот зашевелилась занавеска... и чья-то быстрая рука откинула полог... Призрак являл собой невысокую фигуру во всем белом, в белой же чадре, из-под которой сверкали, искрясь и мерцая, подобно черным алмазам, два огненных черных глаза... Я дико вскрикнула и закрыла лицо руками. Тотчас сильные руки обняли мои плечи, и над моим ухом раздался знакомый голос: - Красоточка-джаным, ты? Что такое? Не во сне ли происходит все это? Сорвав белую чадру, скрывавшую лицо привидения, моя смешливая тетка Гуль-Гуль упала рядом - на мое арестантское ложе под княжеским гербом. - Гуль-Гуль! Родная, голубушка! Здесь? Ты здесь? Как могло все это случиться? - не веря своим глазам, спрашивала я. - А ты здесь как? Как ты здесь, красоточка-джаным? - в свою очередь, удивилась она, успевая одновременно смеяться, плакать и целовать меня. Простые житейские обстоятельства подготовили нашу неожиданную встречу. После похищения Гуль-Гуль Керим с молодой женой и со своей шайкой удалился на Терек. Здесь власти прослышали о нем, и молодой душман должен был скрываться в горах и пещерах. Не желая подвергать жену превратностям своей судьбы, опасаясь попасть в руки тифлисской полиции, он поместил Гуль-Гуль в башне замка, которая была ему хорошо знакома. В стене башни он пробил брешь. Гуль-Гуль нисколько не рисковала, имея свободный доступ сюда и выход в горы. Укрытая от непогоды и полиции, Гуль-Гуль могла спокойно жить в башне до тех пор, пока Керим не нашел бы возможным увезти жену. Ее-то, неосторожно высунувшуюся из окна башни, старый Николай и принял за призрак покойной княгини. Рассказав все это, Гуль-Гуль показала мне потайную дверцу, которая вела из моей тюрьмы в ее временное убежище, оказавшееся крошечной комнаткой, которая служила когда-то, скорее всего, кладовой, а теперь была окончательно заброшена обитателями замка. Керим доставлял ей съестные припасы. За водой же Гуль-Гуль спускалась прямо к Тереку - по уступам полуразрушенной стены. - Ну, а ты как попала сюда, радость очей моих? - обратилась ко мне хорошенькая горянка, закончив рассказ о себе. Я поведала Гуль-Гуль все свои горести и неудачи. - О-о! - произнесла в гневном возбуждении моя молоденькая тетка, - так нельзя! Так нельзя! Что она безумная, что ли, старая княгиня? Мучить так хорошенькую джаным! О-о! Стыд ей, старой княгине, стыд! Погоди, придет на днях к Гуль-Гуль повелитель, все расскажет Кериму Гуль-Гуль, и освободит Керим Нину из замка. "Иди на свободу из замка, Нина, - скажет он, - иди, куда хочешь". - Нет, Гуль-Гуль, не пойду я никуда, мне некуда идти! - отозвалась я печально. - Как некуда? Как не надо идти? - всполошилась она. - Да разве может джаным здесь оставаться? Разве можно оставаться там, где мучают бедненькую джаным злые люди? Я объяснила, что покойный отец сам назначил бабушку мне в опекунши, - следовательно, я не смею нарушить его предсмертную волю. Но хотела бы попросить Керима, чтобы он передал записку Люде или князю Андро. - Все сделает Керим, что надо, все сделает, - успокаивала меня Гуль-Гуль, - для этого надо только Гуль-Гуль показаться на зубцах стены, выходящей в горы. В горах увидят, что надо что-то Гуль-Гуль, и придут узнать к ночи. Как завоет белая женщина свою песню на кровле, так и придут в башню. - А они не боятся воя великанши? - удивилась я. - Разве горный орел устрашится крика серой кукушки? - тихо рассмеялась Гуль-Гуль. - Чего бояться храбрым джигитам? Одной безумной бояться, что ли? Нет, не было еще такой опасности, перед которой не устоял бы Керим! - с гордостью заключила моя подруга, и лицо ее засияло необычайной нежностью и лаской. - Ты его очень любишь, бедняжка Гуль-Гуль? - спросила я. Гуль-Гуль выпрямилась, побледнела, черные глаза вдохновенно блеснули. - Спроси цветок розы - любит ли он солнечный луч? Спроси пену Терека - любит ли она берег? Спроси голосистую пташку - дорога ли ей зеленая ветка чинары и голубой простор? Всех спроси и тогда ответишь, любит ли Гуль-Гуль своего Керима! Мы обе лежали теперь на пышно взбитых пуховиках старой княжеской постели, не боясь призраков - ни живых, ни м