ели в лазарет.


        ГЛАВА XII

                           В лазарете. Примирение

     Лазарет  начинался  тотчас  за  квартирой  начальницы. Это было большое
помещение  с  просторными  палатами,  полными  воздуха  и  света.  Этот свет
исходил,  казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был
через   темный   коридорчик,  примыкавший  к  нижнему  длинному  и  мрачному
коридору.  Первая  комната  называлась "перевязочная", сюда два раза в день,
по   лазаретному  звонку,  собирались  "слабенькие",  то  есть  те,  которым
прописано  было  принимать  железо,  мышьяк,  кефир  и рыбий жир. Заведовали
перевязочной   две  фельдшерицы:  одна  -  кругленькая,  беленькая,  молодая
девушка,  Вера  Васильевна,  прозванная  Пышкой, а другая - Мирра Андреевна,
или   Жучка  по  прозвищу,  раздражительная  и  взыскательная  старая  дева.
Насколько  Пышка  была  любима  институтками,  настолько презираема Жучка. В
дежурство  Пышки  девочки пользовались иногда вкусной "шипучкой" (смесь соды
с кислотою) или беленькими мятными лепешками...
     - Меня  тошнит,  Вера  Васильевна,  -  говорит  какая-нибудь  шалунья и
прижимает для большей верности платок к губам.
     И  Пышка открывает шкап, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает
шипучку.
     - Мне бы мятных лепешек от тошноты, - тянет другая.
     - А  не  хотите  ли  касторового  масла?  - добродушно напускается Вера
Васильевна и сама смеется.
     Пропишет  ли  доктор  кому-либо  злополучную  касторку в дежурство Веры
Васильевны,  она  дает это противное масло в немного горьковатом портвейне и
тем  же  вином  предлагает  запить, между тем как в дежурство Жучки касторка
давалась в мяте, что составляло страшную неприятность для девочек.
     Из   перевязочной   вели   две  двери:  одна  -  в  комнату  лазаретной
надзирательницы,  а другая - в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный
стол  для  выздоравливающих,  а  по  стенам расставлены были шкапы с разными
медицинскими препаратами и бельем.
     Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.
     Палат  было,  не считая маленькой, предназначенной для больных классных
дам,  еще  две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней
помещалась  Пышка.  Затем  шли  умывальня с кранами и ванной и кухня, где за
перегородкой помещалась Матенька.
     Матенька   была   не  совсем  обыкновенное  существо  нашего  лазарета.
Старая-старенькая  ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря
на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.
     - Матенька,   -   кричит   Вера  Васильевна,  -  лихорадочную  привели,
пожалуйста, дайте липки.
     И  липка, то есть раствор липового цвета, поспевает в две-три минуты по
щучьему велению.
     - Матенька,  помогите  забинтовать  больную. - И Матенька забинтовывает
быстро и ловко.
     И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!
     Ворчлива  Матенька  была  ужасно,  но  и  ворчание ее было добродушное,
безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.
     - Матенька,  -  увивается  около  нее какая-нибудь больная, - поджарьте
булочку, родная.
     - Ну  вот  что  выдумала,  шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не
выдумывайте лучше!
     А  через  полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки
с  чаем,  лежит  аппетитно  подрумяненная  в  горячей золе булочка. Придется
серьезно  заболеть  институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели
больной,  дни  не  отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза
закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.
     Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.
     M-lle  Арно  дорогой старалась проникнуть в мою душу - и узнать, почему
я  наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои
пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.
     - Что  с  девочкой?  -  спросила  Вера  Васильевна,  когда  мы пришли в
перевязочную.
     И,  не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник
для измерения температуры.
     - Mademoiselle  Арно,  оставьте  ее  у  нас,  видите,  какая горячая, -
посоветовала фельдшерица.
     - Ведите  себя  хорошенько!  -  холодно  бросила  мне  классная  дама и
поспешила выйти из перевязочной.
     - Вы простудились, да? - допрашивала меня добрая девушка.
     - Да... нет... да... право, не знаю! - путалась я.
     Действительно,  может  быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала,
что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.
     - У вас повышенная температура, - озабоченно покачала головой Пышка.
     - Матенька,  -  крикнула  она,  -  прикажите постлать постель в средней
палате и приготовьте липки.
     Поспела  постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и
тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.
     Точно тяжелый камень надавил сердце.
     Едва  я  забылась,  как  передо  мной  замелькали белые хатки, вишневая
роща,  церковь  с  высоко  горящим крестом и... мама. Я ясно видела, что она
склоняется  надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным
голосом: "Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?"
     Я  открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около
меня кто-то плачет, судорожно, тихо.
     Я приподнимаюсь на подушках.
     "Мама?" - вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.
     Нет, не мама.
     Надо  мной  склонилось  знакомое  бледное личико, все залитое обильными
слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.
     - Княжна!  Нина!  -  каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей
груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.
     Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.
     - Галочка,  моя бедная! - шептала между поцелуями Нина. - Что я с тобой
сделала!
     И  опять  слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного
счастья.
     - Ах,  милая,  глупая!  Зачем  ты... - лепетала Нина. - За меня ведь ты
наказана,  за  меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты
меня, Люда?
     - Родная! - могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.
     - Но  как же ты узнала? - спросила я, когда прошли первые острые минуты
радости.
     - Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана... Ну...
     - Ну?.. - невольно дрожащим голосом проговорила я.
     - Я  созналась,  и  меня  стерли  с  доски и выключили из "парфеток", а
тобой  все  восхищаются...  Ты  стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты
ангел! - шептала княжна.
     - Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, - встревожилась я.
     - Так  что  же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду!
- И княжна горячо поцеловала меня.
     - Да,   теперь   мы  будем  подругами  на  всю  жизнь!  -  торжественно
произнесла я.
     - А как же "триумвират"? - лукаво шепнула княжна.
     - А как же Бельская? - не потерялась я.
     И обе мы звонко расхохотались.
     Княжна  прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные
стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.
     - Ни есть, ни спать не хотелось.
     - Как же ты ко мне пробралась?
     - А  вот!  -  И  она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку,
обвязанную чем-то белым.
     - Что это?
     - Взяла  чинить  карандаш,  да  и обрезала палец перочинным ножом, ну и
попала на перевязку, - гордо зазвенел ее гортанный голосок.
     В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:
     - А что ты за меня вынесла, Люда!
     "Люда!"  Как  восхитительно  звучало мне мое имя в милых губках княжны:
не Галочка, а Люда.
     - Вы  что,  шалуньи,  притаились,  -  вдруг  прозвучал  у  нас над ухом
знакомый  голос  Матеньки.  -  Вы  ведь,  ваше  сиятельство  (она всегда так
обращалась  к  княжне),  под  кран  идти  изволили  ручку  смочить, а сами к
подруге больной свернули... Не дело... Им покой нужен.
     - Матенька, милушка, дайте еще посидеть, - упрашивала Нина.
     - Ни-ни,  что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, -
ответила старушка.
     - Завтра приду, если не выпишешься! - шепнула Нина, целуя меня.
     - Выпишусь,   -   с  уверенностью  произнесла  я,  находя  себя  совсем
здоровой.
     Она  ушла,  а  я  еще  чувствовала  ее  около  себя  -  милую,  добрую,
великодушную Нину!
     В  эту  ночь  я  уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою
болезнь.
     На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.
     Едва  я  появилась  в  классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня
обнимали,  целовали  наперерыв,  громко восхваляя за геройский подвиг. Потом
всем  классом  просили  инспектрису простить Нину - и на красной доске снова
появилось ее милое имя.
     Только  двое  из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с
княжной  сердитые  взгляды.  То  были  мои две прежние подруги, так не долго
господствовавшие  надо  мной.  Им  обеим  -  и  Крошке  и Мане - было крайне
неприятно  распадение  "триумвирата"  и  мое  примирение  с их врагом - моей
милой Ниной.


        ГЛАВА XIII

                        Печальная новость. Подписка.

     - Mesdam'очки,  mesdam'очки,  знаете новость, ужасную новость? Сейчас я
была   внизу   и   видела   Maman,   она   говорила  что-то  нашей  немке  -
строго-строго...  A  Fraulein  плакала...  Я  сама  видела, как она вытирала
слезы! Ей-Богу...
     Все  это  протрещала  Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс
после  обеда...  В  одну  секунду мы обступили нашего "разбойника" и еще раз
велели передать все ею виденное.
     - Это  Пугач  что-нибудь  наговорил  на  фрейлейн начальнице, наверное,
Пугач,  -  авторитетно  заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону
Крошки: "Поди, мол, сплетничай".
     - Да,   да,   она!   Я   слышала,   как   Maman  упрекала  фрейлейн  за
снисходительность  к  нам,  я даже помню ее слова: "Вы распустили класс, они
стали кадетами..." У-у! противная, - подхватила Краснушка.
     - А  вдруг  фрейлейн  уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam'очки,
что нам делать? - слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.
     - Нет,  мы  не  пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом
остаться,   -  кричала  Миля  Корбина,  восторженная,  всегда  фантазирующая
головка.
     - Тише! Кис-Кис идет!
     Мы  разом  стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были
красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться.
     Она  села  на  кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая,
очевидно,  скрыть  от  нас  следы  недавних  слез. Мы тихонько подвинулись к
кафедре и окружили ее.
     Додо,  наша  первая  ученица  и  самая  безукоризненная по поведению из
всего класса, робко произнесла:
     - Fraulein!
     - Was  wollen  sie,  Kinder  (что вам угодно, дети)? - дрожащим голосом
спросила нас наша любимица.
     - Вы  плакали?..  -  как  нельзя  более  нежно и осторожно осведомилась
Додо.
     - Откуда вы взяли, дети?
     - Да-да,   вы   плакали...  Дуся  наша,  кто  вас  обидел?  Скажите!  -
приставали мы...
     Кис-Кис  смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами... Губы
задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.
     - Спасибо,  милочки.  Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне
и  очень,  очень  горжусь  моими  детками,  -  мягко  заговорила  она,  - но
успокойтесь, меня никто не обижал...
     - А  зачем  же  вы  давеча  плакали  в  коридоре, когда разговаривали с
Maman? Я все видела! - смело вырвалось у Бельской.
     - Ах  ты,  всезнайка!  -  сквозь  слезы улыбнулась фрейлейн. - Ну, если
видела,  придется  сознаться: я как мне ни грустно, а должна буду расстаться
с вами, дети...
     - Расстаться?  -  ахнул весь класс в один голос. - Расстаться навсегда!
За  что?  Разве  мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? - раздавались
здесь и там печальные возгласы "седьмушек".
     Потерять  горячо  любимую  фрейлейн  нам казалось чудовищным. Многие из
нас  уже  плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали
кафедру.
     - Но,  Fraulein, дуся, - говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы,
- зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?
     Глаза "Булочки" уже начали разгораться.
     - О,  нет!  Вы  были  всегда милые, добрые детки, - ласково потрепав по
щечке  княжну,  произнесла она. - Я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не
огорчите  вашу  сердитую  Fraulein,  но  другие находят, что я очень слаба с
вами и что вы поэтому много шалите.
     - Я  знаю,  кто  это  сказал...  У-у!  Это противный Пугач, это Арно! -
пылко воскликнула княжна.
     - Wie  kannst  du so sprechen (как ты позволяешь себе так говорить)?! -
строго  остановила  ее  фрейлейн  и, сильно нахмурясь, добавила: - Вы должны
уважать ваших классных дам.
     - Мы  вас  уважаем и очень любим, Fraulein, дуся! - вырвалось, как один
голос, из груди 36 девочек.
     - Да-да,  знаю... я тронута, спасибо вам, ich danke sehr fur ihre Liebe
(благодарю  вас  за  вашу  любовь),  но вы не меня одну должны любить, у вас
есть еще другая дама - mademoiselle Арно...
     - Мы  ее  ненавидим!  -  звонко  крикнула  Бельская  и юркнула за спины
подруг.
     - Стыдись,   Бельская,   так  отзываться  о  mademoiselle  Арно,  твоей
наставнице.  Она  заботится  о вас не меньше меня. Она строгая - это правда,
но добрая и справедливая, - усовещивала Кис-Кис.
     - А  за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? - не унимались
девочки.  -  А  почему  Нюшу  в  прием не пустила? Иванову за что в столовой
поставила?..
     - Ну,  Иванова  стоит,  -  серьезно  произнесла  Нина,  недолюбливавшая
Иванову.
     - Ну  довольно,  genug!  Что  делать, что делать, расстаться нам с вами
все-таки придется, - покачала головою добрая фрейлейн.
     - Нет-нет,  мы  вас  не  пустим,  мы  знаем, что на вас наябедничали, и
Maman,  верно,  что-нибудь  вам  неприятное  сказала, а вы и уходите! Да-да,
наверное!
     Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор.
     Тихая  и  кроткая,  она  не любила историй и теперь раскаивалась в том,
что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.
     А  девочки  волновались,  кричали,  окружили  фрейлейн,  целовали ее по
очереди  и  даже  по  нескольку  сразу,  так  что  чуть не задушили, - одним
словом,  всячески  старались  выразить искреннюю привязанность своих горячих
сердечек.
     Растроганная  и  напуганная  этими  шумными проявлениями любви, Кис-Кис
кое-как уговорила нас успокоиться.
     Весь  остаток  дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу.
Мы  не  отходили  от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за
некоторым  разве  исключением,  ответили  их дежурной пепиньерке и, наконец,
тесно  обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами
занять  и  рассмешить  нашу  любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в
подражании,  изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и
добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.
     Придя  в  дортуар,  мы  поскорее  улеглись  в постели, чтобы дать отдых
нашей  любимице.  Газ  был спущен раньше обыкновенного, и ничем не нарушимая
тишина воцарилась в дортуаре.
     Утром  держали  совет  всем  классом  и  после долгих споров решили: 1)
изводить  всячески  Пугача,  не  боясь  наказаний;  2)  идти в случае чего к
начальнице  и  просить  не отпускать Fraulein; 3) сделать любимой немочке по
подписке подарок.
     К   исполнению   последнего   решения   было   приступлено  немедленно.
Распорядителем-казначеем  по  покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся
у нас знанием счета.
     В  следующий  же  прием  все посещаемые родными "седьмушки" выпросили у
своих  родных  денег,  кто  рубль,  кто  двадцать  - тридцать копеек, каждая
сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение.
     Краснушка  тщательно  пересмотрела,  пересчитала  серебро  и  уложила в
большой  ящик  от  печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми
красивыми буквами: "Касса".
     - А  как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у
Fraulein? - искренно взволновалась я.
     - Ты,  Людочка,  не  беспокойся,  - ласково проговорила княжна (она уже
давно  заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). - У меня еще
много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе.
     - А если она спросит, зачем?
     - Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок.
     - Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? - восторгались наши.
     - Так  и  скажу,  ведь  я  ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится,
когда узнает, что мы все за нашу немку.
     И  действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить
из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.
     - Зачем так много? - удивилась та.
     - Мы  хотим  делать  по  подписке  подарок  нашей  Fraulein. Дайте мне,
пожалуйста,  mademoiselle,  для  меня и на долю Влассовской, она отдаст, как
только  мы  купим  подарок, а то ведь ее деньги у Fraulein, и она, наверное,
не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.
     - Пустые  выдумки!  -  процедила озлобленно m-lle Арно, однако отказать
не  решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила
их к сумме, лежащей уже в кассе.
     После  вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в
котором  все  должны  написать  что-нибудь  самым лучшим почерком на память.
"Только  из  своей головы, а не выученное", - прибавила Додо Муравьева, враг
зубрежки.  Альбом  было  поручено  купить  матери  Федоровой, которая охотно
исполнила  нашу  просьбу.  В  ближайшее  же воскресенье Надя Федорова не без
труда  притащила  в  класс  тяжелый,  в  папку  увязанный сверток. Краснушка
влезла  на  кафедру  и,  развязав  бумаги,  торжественно  извлекла альбом из
папки. Все мы запрыгали от радости.
     Это   оказалась  прелестная,  крытая  голубым  плюшем  и  с  бронзовыми
застежками  книга,  с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом
углу  на бронзовой же доске было четко награвировано: "Незабвенной и дорогой
нашей  заступнице и наставнице Fraulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих
девочек".  В  середине  был  вензель  Кис-Кис.  Каждая  из  нас  должна была
оставить  след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и,
подумав  немного,  нахмурясь  и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой
вперед,  писала,  тщательно  выводя  буквы. Краснушка, следившая из-за плеча
писавшей,    только   отрывисто   изрекала   краткие   замечания:   "Приложи
клякс-папир...  тише...  не замажь... Не спутай: е, а не е... ах какая!.. Ну
вот,   кляксу   посадила!"  -  пришла  она  в  неистовство,  когда  Бельская
действительно сделала кляксу.
     - Слижи языком, сейчас слижи, - накинулась она на нее.
     И Бельская не долго думая слизала.
     Лишь  только  надписи  были  готовы, Краснушка на весь класс прочла их.
Тут  большею  частью все надписи носили один характер: "Мы вас любим, любите
нас  и  будьте  с  нами до выпуска", - и при этом прибавление самых нежных и
ласковых  наименований,  на какие только способны замкнутые в четырех стенах
наивные, впечатлительные девочки.
     Не обошлось, конечно, без стихов.
     Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом:

                Бьется ли сердце, ноет ли грудь,
                Скушай конфетку и нас не забудь.

     - Ну уж и стихи! - воскликнула Федорова, заливаясь смехом.
     - А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? - спросила Бельская.
     - Нет, - коротко ответила княжна.
     Я невольно обратила внимание на надпись Нины.
     "Дорогая   Fraulein,   -   гласили   каракульки  моего  друга,  -  если
когда-нибудь  вы  будете  на  моем  родимом Кавказе, не забудьте, что в доме
князя  Джавахи  вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая
вам столько хлопот, будет рада вам как самому близкому человеку".
     - Как  ты  хорошо  написала,  Ниночка!  -  с  восторгом воскликнула я и
недолго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны:

     "Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже.
                                                          Люда Влассовская".

     Когда  все уже написали свое "на память", решено было торжественно всем
классом нести альбом в комнату Кис-Кис.
     - Мы  попросим  ее  остаться,  а  если  она  не  согласится  - пойдем к
начальнице  и  скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, - пылко и
возбужденно говорила Федорова.
     - Да-да,  идем,  идем, - подхватили мы и толпою бросились через коридор
на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.
     - Куда? Куда? - спрашивали нас с любопытством старшие.
     - "Седьмушки"  бунтуют!  -  кричали нам вдогонку наши соседки - шестые,
ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.
     Никому  ничего  не  отвечая,  мы миновали лестницу, церковную паперть и
остановились перевести дыхание у комнаты Fraulein.
     - Ты,  ты  говори,  -  выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией
очень умной и красноречивой.
     - Kann  man  herein  (можно  войти)?  -  произнесла  княжна, постучав в
дверь.
     Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.
     - Herein (войдите)! - раздалось за дверью.
     Мы  вошли.  Fraulein  Генинг,  донельзя  удивленная  нашим  появлением,
встала  из-за  стола,  у  которого  сидела  за  письмом. На ней была простая
утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.
     - Was wunscht Ihr, Kinder (что вы желаете, дети)?
     - Fraulein,  дуся,  -  начала  Нина,  робея,  и  выступила вперед, - мы
знаем,   что   вас   обидели   и   вы   хотите  уйти  и  оставить  нас.  Но,
Frauleinehen-дуся,  мы пришли вам сказать, что "всем классом" пойдем к Maman
просить  ее  не  отпускать  вас и даем слово "всем классом" не шалить в ваше
дежурство.  А  это, Fraulein, - прибавила она, подавая альбом, - на память о
нас... Мы вас так любим!..
     Голос  княжны  оборвался,  и мы увидели то, чего никогда еще не видали:
Нина плакала.
     Тут  произошло  что-то  необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся,
как один человек.
     - Останьтесь!.. любим!.. просим!.. - лепетали, всхлипывая, девочки.
     Fraulein,  испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не
стесняясь нас, плакала навзрыд.
     - Девочки  вы мои... добренькие... дорогие... Liebchen... Herzchen... -
шептала  она,  целуя  и  прижимая  нас  к  своей любящей груди. - Ну как вас
оставить...  милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?.. Это напрасно...
Не возьму подарка, - вдруг рассердилась она.
     Мы  обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, даже плакать,
с  жаром  объясняя  ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та
дала  за  себя  и  за  Влассовскую  только  три  рубля, а остальные - совсем
понемножку...
     - Нет, нет, не возьму, - повторяла Кис-Кис.
     С  трудом,  после  долгой  просьбы,  удалось нам уговорить растроганную
Кис-Кис принять наш скромный подарок.
     Она  перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс,
"чтобы не волновать mademoiselle Арно", прибавила она мягко.
     - И  чтобы  это было в последний раз, - заметила еще Кис-Кис, - никаких
больше подарков я не приму.
     Этот  день  был  одним  из  лучших в нашей институтской жизни. Мы могли
наглядно  доказать  нашу  горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши
детские сердца были полны шумного ликования.
     Уже  позднее,  через  три-четыре года, узнали мы, какую жертву принесла
нам  Fraulein  Генинг.  Ее  действительно  не любили другие наставницы за ее
слишком  мягкое,  сердечное  отношение  к  институткам  и  не раз жаловались
начальнице  на некоторые ее упущения из правил строгой дисциплины, и она уже
решила  оставить  службу  в  институте.  Брат  ее достал ей прекрасное место
компаньонки  в  богатый  аристократический дом, где она получала бы вчетверо
больше  скромного  институтского  жалованья и где занятий у нее было бы куда
меньше...  Уход ее был решен ею бесповоротно. Но вот появилось ее "маленькое
стадо"  (так  она  в  шутку  называла  нас),  плачущее,  молящее остаться, с
доказательствами  такой неподкупной детской привязанности, которую не купишь
ни  за  какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась
с нами "доводить до выпуска своих добреньких девочек".


        ГЛАВА XIV

                                 14 ноября

     Тезоименитство  Государыни  Императрицы  -  14 ноября - праздновалось у
нас  в  институте  с особенной пышностью. После обедни и молебна за старшими
приезжали  кареты  от Императорского двора и везли их в театр, а вечером для
всех - старших и младших - был бал.
     С  утра мы поднялись в самом праздничном настроении. На табуретах подле
постелей   лежали  чистые,  в  несколько  складочек  праздничные  передники,
носившие  название  "батистовых",  такие  же  пелеринки  с  широкими,  жирно
накрахмаленными бантами и сквозные, тоже батистовые рукавчики, или "манжи".
     За  утренним  чаем  в  этот день никто не дотронулся до казенных булок,
предвкушая  более  интересные  блюда.  Старшие явились в столовую тоненькие,
стянутые в рюмочку, с взбитыми спереди волосами и пышными прическами.
     Ирочка  Трахтенберг  воздвигла  на  голове  какую-то необычайную шишку,
пронзенную  красивою  золотою  пикой,  только  что  входившую  в моду. Но, к
несчастью,  Ирочка  попалась на глаза Елениной, и великолепная шишка с пикой
в минуту заменилась скромной прической в виде свернутого жгута.
     - Mesdames,  у кого я увижу подобные прически - пошлю перечесываться, -
сердилась инспектриса.
     Богослужение   в   этот   день   было   особенно   торжественно.  Кроме
институтского  начальства  были  налицо почетные опекуны и попечители. После
длинного  молебна  и  зычного троекратного возглашения диаконом "многолетия"
всему   царствующему  дому,  мы,  разрумяненные  душной  атмосферой  церкви,
потянулись  прикладываться  к  кресту.  Проходя  мимо Maman и многочисленных
попечителей,  мы  отвешивали  им  поясные  поклоны  (реверансов  в церкви не
полагалось) и выходили на паперть.
     - Ну  что,  привыкаешь?  -  раздался  над  моей  почтительно склоненной
головой знакомый голос начальницы.
     - Oui, Maman, - смущенно прошептала я.
     Княгиня-начальница  стояла  передо мной величественная, красивая, точно
картина,  в  своем  синем  шелковом  платье  с  массою  орденов  на  груди и
бриллиантовым шифром. Она трепала меня по щеке и ласково улыбалась.
     - C'est  la  fille  de  Wlassovsky, heros de Plevna (дочь Влассовского,
героя  Плевны),  -  пояснила  она  толстому,  увешанному орденами, с красной
лентой через плечо господину.
     - А-а, - протянул тот и тоже потрепал меня по щечке.
     Потом я узнала, что это был министр народного просвещения.
     За  завтраком  нам дали вместо кофе по кружке шоколаду с очень вкусными
ванильными  сухариками.  Барышни наскоро позавтракали и, не обращая внимания
на  начальство,  заглянувшее  в столовую, побежали приготовляться к выезду в
театр.
     - Счастливицы, - кричали мы им вслед, - возьмите нас с собою.
     Праздничный  день тянулся бесконечно... Мы сновали по залу и коридорам,
бегали  вниз  и  вверх,  раза  четыре  попадались на глаза злющей Елениной и
никак  не  могли  дождаться  обеда.  Более  деловитые  играли  в  куклы  или
"картинки"   -  своеобразную  институтскую  игру,  состоящую  в  том,  чтобы
подбросить  картинку,  заменяющую  институтку,  кверху; если картинка упадет
лицевой  стороной  -  это  считалось  хорошим  ответом  урока,  а  обратного
стороной  -  ошибка.  За  ответы  ставились  баллы в особую тетрадку и затем
подводились итоги. Игра эта была любимою у маленьких институток.
     Серьезная  Додо  извлекла  из своего стола толстую книгу с изображением
индейцев на обложке и погрузилась в чтение.
     К  обеду вернулись старшие. С шумом и хохотом пришли они в столовую. Их
щеки  горели  от удовольствия, вынесенного ими из театра. Они не дотронулись
даже  до  обеда,  хотя обед с кулебякой и кондитерским пирожным, с тетерькою
на второе был самый праздничный.
     В  пять  часов  нас  повели  в  дортуар,  чтобы  мы успели выспаться до
предстоящего  в этот вечер обычного бала, на котором нам, "седьмушкам", было
позволено оставаться до 12 часов.
     На  лестнице  нас  обогнала  Ирочка Трахтенберг с неизменной Михайловой
под  руку.  Она  с  улыбкой сунула в руки смущенной Нины полученную в театре
коробку конфект с вензелем Государыни на крышке.
     - Merci,   -  могла  только  пролепетать  сконфуженная  Нина  и  ужасно
покраснела.
     Спать  легли  весьма  немногие  из  нас, остальные же, большая половина
класса, разместились на кроватях небольшими группами.
     Кира  Дергунова,  "второгодница",  то  есть  оставшаяся на второй год в
классе  и,  следовательно,  видевшая  все  эти приготовления в прошлом году,
рассказывала окружившим ее институткам с большим увлечением:
     - И  вот,  mesdam'очки,  библиотека  будет украшена елками, и там будет
гостиная  для  начальства,  а в четвертом классе будет устроен буфет, но чай
будут  пить  только  кавалеры.  Кроме  того,  для  старших будут конфекты...
фрукты...
     - А  для  нас? - не утерпела Маня Иванова, начинавшая глотать слюнки от
предстоящего пиршества.
     - А  нам не дадут... - отрезала Кира. - Нет, то есть дадут, - поспешила
она поправиться, - только по яблоку и апельсину да по тюречку конфект...
     - А-а, - разочарованно протянула Маня.
     - Тебе  скучно?  -  спросила  меня  Нина,  видя, что я лежу с открытыми
глазами.
     - Да, домой тянет, - созналась я.
     - Ну,  Люда, потерпим, ведь теперь ноябрь уже в середине, до праздников
рукой   подать,  а  второе  полугодие  так  быстро  промелькнет,  что  и  не
увидишь... Там экзамены, Пасха... и лето...
     - Ах, лето! - с восторженным вздохом вырвалось у меня.
     - И  вот,  mesdam'очки, войдет Maman, оркестр заиграет марш... - тем же
тягучим, неприятным голосом повествовала Дергунова.
     В  7  часов началось необычайное оживление; "седьмушки" бежали под кран
мыть  шею,  лицо  и  чистить  ногти  и  зубы.  Это проделывалось с особенным
старанием,  хотя  "седьмушкам" не приходилось танцевать - танцевали старшие,
а нам разрешалось только смотреть.
     В  8 часов к нам вошла фрейлейн, дежурившая в этот день. На ней, поверх
василькового  форменного платья, была надета кружевная пелеринка, а букольки
на лбу были завиты тщательнее прежнего.
     - Какая вы красавица, нарядная! - кричали мы, прыгая вокруг нее.
     И  действительно,  ее  добродушное,  с  жилочками  на  щеках  личико, с
сиявшей на нем доброй улыбкой, казалось очень милым.
     - Ну-ну,  Dummheiten  (глупости)!  - отмахнулась она и повела нас вниз,
где выстроились уже шпалерами по коридору остальные классы.
     Внизу   было   усиленное  освещение,  пахло  каким-то  сильным,  в  нос
ударяющим курением.
     В  половине  девятого  в  конце  коридора  показалась  Maman,  в  целом
обществе опекунов и попечителей, при лентах, орденах и звездах.
     - Nous    avons   l'honneur   de   vous   saluer   (имеем   честь   вас
приветствовать)! - дружно приседая классами, восклицали хором институтки.
     За  начальством  прошли  кавалеры:  ученики  лучших  учебных  заведений
столицы,  приезжавшие  к  нам  по  "наряду".  Исключение составляли братья и
кузены  старших,  которые  попадали  на  наши  балы  по  особому приглашению
начальницы или какой-нибудь классной дамы.
     Под   звуки   марша   мы   все   вошли  в  зал  и  прошлись  полонезом,
предводительствуемые   нашим  танцмейстером  Троцким,  высоким,  стройным  и
грациозным  стариком,  с  тщательно  расчесанными  бакенбардами.  Maman  шла
впереди,  сияя  улыбкой,  в  обществе  инспектора - маленького, толстенького
человечка в ленте и звезде.
     Наконец  начальство  подошло  к небольшому кругу мягкой мебели, подобно
оазису  уютно  расположенному  в  почти  пустой  зале,  и заняло место среди
попечителей и гостей.
     Проходя   мимо  начальства,  мы  останавливались  парами  и  отвешивали
низкий,  почтительный  реверанс  и  потом  уже  занимали предназначенные нам
места.
     Полонез   сменился  нежными,  замирающими  звуками  ласкающего  вальса.
Кавалеры  торопливо  натягивали  перчатки  и  спешили  пригласить "дам" - из
числа  старших  институток.  Минута  - и десятки пар грациозно закружились в
вальсе.  Вон  белокурая  Ирочка  несется,  тонкая и стройная, согнув немного
талию,  с  длинным, угреватым лицеистом, а вон Михайлова кружится как волчок
с каким-то розовым белобрысым пажом.
     По  окончании  условных  двух  туров  (больше  двух  с  одним  и тем же
кавалером  делать  не  позволялось)  институтки приседали, опустив глазки, с
тихим,  еле  уловимым  "Merci,  monsieur". Отводить на место под руку строго
воспрещалось,  а еще строже - разговаривать с кавалером, чему плохо, однако,
подчинялись старшие.
     Я  с  Ниной  и  еще  несколькими  "седьмушками"  уселись  под портретом
императора  Павла,  основателя  нашего  института,  и смотрели на танцы, как
вдруг передо мной как из-под земли вырос длинный и худой как палка лицеист.
     - Mademoiselle,  - произнес он шепелявя, - puis-je vous engager pour un
tour de valse (могу я вас пригласить на тур вальса)?
     Я обомлела и крепко стиснула руку Нины, как бы ища защиты.
     - Merci,  monsieur,  -  вся  краснея от смущения пролепетала я, - je ne
danse pas (я не танцую), - и, встав, отвесила ему почтительный поклон.
     Но  было  уже поздно. Длинный лицеист не понял меня и, быстро обняв мою
талию, понесся со мною в вихре вальса.
     Лицеист  кружился  ужасно  скоро.  Мои  ноги  не  касались  пола, и я в
воздухе  выделывала  с  изумительной  точностью  все те па, которым учил нас
Троцкий на своих танцклассах.
     К   счастью   моему,  музыка  прекратилась,  и  длинный  лицеист  почти
бесчувственную  усадил меня на место, с изысканной любезностью прошепелявив:
"Merci, mademoiselle".
     - Счастливица!  Счастливица!  Танцевала  с большим кавалером, - со всех
сторон слышала я завистливые восклицания.
     Зал  стали  проветривать,  и  весь  институт  разбежался по коридорам и
классам, превращенным в гостиные.
     - Пойдем  пить!  Хочешь?  -  шепнула Нина, и мы побежали к двум красиво
задрапированным  бочонкам,  один  с  морсом,  другой с оршадом, из которых с
невозмутимым  хладнокровием  институтский  вахтер  Самойлыч  черпал стаканом
живительную влагу.
     Несмотря  на  упрощенный  способ нашего водочерпия, несмотря на большой
палец  вахтера, перевязанный тряпкой, пропитанной клюквенным морсом, я жадно
выпила поданный мне стакан.
     - Ай-ай,  пойдем  скорее,  сюда  идет  опять  этот  длинный  лицеист! -
невольно  вскрикнула  я,  увидя опять знакомого уже мне лицеиста, и потащила
Нину в сторону.
     - Постой, погоди, вон пришел батюшка!
     Действительно,   в  коридоре,  окруженный  младшими  классами,  сверкая
золотым  наперсным крестом на новой лиловой рясе, нам улыбался отец Филимон,
пришедший полюбоваться весельем своих "деточек".
     Мы с Ниной бросились к нему.
     - Что,  веселишься,  чужестраночка?  -  ласково  улыбнулся  и кивнул он
своей любимице Нине.
     Между тем из зала раздавались звуки контрданса.
     - Mesdam'очки,   идите  гостинцы  получать!  -  кричала  Маня  Иванова,
запихивая в рот целую треть апельсина, данного ей по дороге инспектором.
     Мы получили по тюречку кондитерских конфект, по яблоку и апельсину.
     - Что же, пойдем в зал? - спросила меня Нина.
     - Ай,  нет!  Ни  за  что!  -  в  ужасе произнесла я, невольно вспоминая
лицеиста.
     А  между  тем там царило веселье, насколько можно было назвать весельем
это   благонравное   кружение   по  зале  под  перекрестным  огнем  взглядов
бдительного начальства.
     Мы  стояли в дверях и смотрели, как ловкий, оживленный Троцкий составил
маленькую  кадриль  исключительно  из  младших  институток  и  подходящих их
возрасту  кадет  и дирижировал ими. В большой кадрили тоже царило оживление,
но  не  такое,  как  у младших. "Седьмушки" путали фигуры, бегали, хохотали,
суетились  - словом, веселились от души. К ним присоединились и некоторые из
учителей, желавшие повеселить девочек.
     В  12  часов  нас,  "седьмушек",  повели спать, накормив предварительно
бульоном с пирожками.
     Издали  доносились  до  нас  глухим  гулом  звуки  оркестра  и  выкрики
дирижера.
     Я скоро уснула, решив написать маме все подробно об институтском бале.
     Мне  снилась большая зала, кружащиеся в неистовом вальсе пары и длинный
лицеист, шепелявивший мне в ухо: "Puis-je vous engager, mademoiselle?"


        ГЛАВА XV

                         Итог за полгода. Разъезд.
                                  Посылка

     Прошло два дня, и институтская жизнь снова вошла в прежнюю колею.
     Потянулись  дни  и  недели,  однообразные  донельзя. Наступало сегодня,
похожее как две капли воды на вчера.
     Занятия   шли   прежним   чередом.   Крикливый   голос   инспектрисы  и
несмолкаемое "пиление" Пугача наводили ужасную тоску.
     Я  взялась  за книги с жаром, граничившим с болезненностью. Дело в том,
что  первое  полугодие приходило к концу и наступало время считать учениц по
полугодовым  отметкам.  За поведение я уже получала 12, что и поставило меня
в   число   "парфеток".  Моя  фамилия  красовалась  на  классной  доске.  По
воскресеньям  голова  моя  украшалась  белым  и  синим  шнурками. Эти шнурки
давались  нам в институте как знак отличия за хорошее поведение и успехи. За
дурное  же  поведение  шнурки  отнимались,  иногда на неделю, а другой раз и
навсегда.
     Наступало  Рождество  -  первый  и  самый  большой  отдых  институток в
продолжение  целого  года.  "Седьмушки"  подсчитывали  свои  баллы, стараясь
высчитать  собственноручно,  кто  стоит выше по успехам, кто ниже. Слышались
пререкания, основанные на соревновании.
     Нина  еще  больше побледнела от чрезвычайного переутомления. Она во что
бы  то  ни стало хотела стоять во главе класса, чтобы поддержать, как она не
без гордости говорила, "славное имя Джаваха".
     Ровно  за неделю до праздников все баллы были вычислены и выставлены, а
воспитанницы занумерованы по успехам.
     Нина   была   первою   ученицею.  Целый  день  княжна  ходила  какая-то
особенная,  счастливая  и  сияющая, стараясь скрыть свое волнение от подруг.
Она смотрела вдаль и улыбалась счастливо и задумчиво.
     - Ах,  Люда,  -  вырвалось  у  нее,  - как бы мне хотелось видеть отца,
показать ему мои баллы!
     Я  вполне  понимала мою милую подружку, потому что сама горела желанием
поделиться  радостью  с  мамой  и  домашними.  Мои  баллы были немногим хуже
княжны.  Но  все  же я старалась изо всех сил быть не ниже первого десятка и
успела в своем старании: я была пятою ученицей класса.
     - Ведь  приятное  сознание,  не правда ли, когда знаешь, что ты в числе
первых? - допрашивала, сияя улыбкой, Нина.
     Мы написали по письму домой.
     С  утра  22 декабря сильное оживление царило в младших классах. Младшие
разъезжались  на  рождественские каникулы... Девочки укладывали в дортуаре в
маленькие сундучки и шкатулочки свой немногочисленный багаж.
     - Прощай,  Люда, за мной приехали! - кричала мне Надя Федорова, взбегая
по лестнице в "собственном" платье.
     Я   едва   узнала   ее.  Действительно,  длинная  институтская  "форма"
безобразила   воспитанниц.  Маленькая,  белокуренькая  Надя  показалась  мне
совсем иною в своем синем матросском костюмчике и длинных черных чулках.
     - Крошка  и Ренне одеваются в бельевой, - добавила она и, не стесненная
более институтскою формою, бегом побежала в класс прощаться.
     Переодевались  девочки  в  бельевой.  Там  было  шумно и людно. Матери,
тетки,  сестры,  знакомые,  няни  и прислуга - все это толкалось в небольшой
комнате с бесчисленными шкапами.
     - Лишние уйдите! - поминутно кричала кастелянша.
     Это  была  строгая  дама,  своей  длинной  сухой  фигурой  и рыжеватыми
буклями напоминавшая чопорную англичанку.
     - Mademoiselle  Иванова, пожалуйте в бельевую, - торжественно возглашал
швейцар,   причем   вызванная   девочка   вскрикивала  и  в  карьере  бежала
переодеваться.
     - Mademoiselle  Запольская,  Смирнова,  Муравьева,  -  снова  возглашал
желанный вестник, и вновь позванные мчались в бельевую.
     Мало-помалу класс пустел. Девочки разъезжались.
     Осталась всего небольшая группа.
     - Душка,  вспомни  меня  на  пороге,  -  кричала  Бельская торопившейся
прощаться  Додо.  -  Как выйдешь из швейцарской, скажи "Бельская". Это очень
помогает, - добавила она совершенно серьезно.
     - А  я  уж  в  трубу  кричала,  да не помогает, папа опоздал, верно, на
поезд,  -  печально покачала головкой Миля Корбина, отец которой зиму и лето
жил в Ораниенбауме.
     - А ты еще покричи, - посоветовала Бельская.
     Кричать  в  трубу  -  значило  призывать  тех,  кого хотелось видеть. В
приемные  дни  это  явление  чаще других наблюдалось в классе. Влезет та или
другая  девочка  на  табуретку  и  кричит в открытую вьюшку свое обращение к
родным.
     Но на этот раз Миле не пришлось кричать.
     - Mademoiselle   Корбина,  папаша  приехали,  -  провозгласил  внезапно
появившийся  швейцар,  особенно  благоволивший  к  Корбиной  за  те  рубли и
полтинники, которыми щедро сыпал ее отец.
     К  вечеру классы совсем опустели. Осталось нас на Рождество в институте
всего  пять  воспитанниц.  Кира  Дергунова,  Варя  Чекунина, Валя Лер и мы с
Ниной.
     Кира  Дергунова, ужасная лентяйка и в поведении не уступающая Бельской,
была  самой  отъявленной  "мовешкой".  На  лице  ее  напечатаны  были все ее
проказы,  но,  в  сущности,  это  была предобрая девочка, готовая поделиться
последним.  Да  и  шалости  ее  не  носили того злого характера, как шалости
Бельской.  На  Рождество  она осталась в наказание, но нисколько не унывала,
так  как  дома  ее  держали  гораздо строже, чем в институте, в чем она сама
откровенно сознавалась.
     Варя  Чекунина,  серьезная,  не  по  летам развитая брюнетка, с умными,
всегда  грустными  глазами,  была  лишена способностей и потому, несмотря на
чрезмерные  старания, она не выходила из двух последних десятков по успехам.
Класс  ее  любил  за  молчаливую  кротость  и милый, чрезвычайно симпатичный
голосок.  Варя  мило  пела, за что в классе ее прозвали Соловушкой. Не взяли
ее  родные  потому,  что  жили  где-то в далеком финляндском городишке, да и
средства их были очень скромные. Варя это знала и тихо грустила.
     Наконец,  последняя,  Валя  Лер, была живая, маленькая девочка, немного
выше  Крошки,  с  прелестным личиком саксонской куколки и удивительно метким
язычком, которого побаивались в классе.
     Домой  Валя  Лер не поехала, потому что не пожелала. Валя была сирота и
терпеть не могла своего опекуна. С Кирой Дергуновой они были подругами.
     Вот  и  все  маленькое  общество,  обреченное проводить время в скучных
стенах института.
     Мы  расползлись  по коридорам и опустевшим классам, невольно подчиняясь
господствовавшему кругом нас унылому покою.
     - Тебе  взгрустнулось,  милочка,  -  сказала Нина и, крепко обняв меня,
повела в залу.
     Мы  долго  ходили  там из угла в угол, оторванные, как нам казалось, от
всего мира.
     - Люда!  Люда!  -  кричала  вбежавшая  в  зал  Кира. - Скорее, скорее в
класс, тебе посылка! Тебя всюду ищут!
     Мы с Ниной, не разнимая объятий, бросились бегом в класс.
     На  кафедре  стояла  громадная корзина, зашитая в деревенский холст, на
крышке  которой  была сделана надпись рукою мамы: "Петербург, N-я улица, N-й
институт,  7-й  класс,  институтке  Влассовской". Мы все пятеро не без труда
стащили  корзину  на  первую  скамейку  и  стали при помощи перочинных ножей
освобождать  ее  от холста. Едва мы тронули крышку, как из корзины потянулся
запах  жареной дичи и сдобного теста. В корзине была целая индейка, пулярка,
пирог  с маком, сдобные коржики, домашние булочки, целый пакет смокв и мешок
вкусных домашних тянучек собственного изготовления мамы.
     - Ах, как вкусно! - вскрикивали девочки, замирая от удовольствия.
     - А  вот  и  письмо!  -  обрадованно  воскликнула Нина, видевшая, что я
чего-то ищу, и приучившаяся понимать мои взгляды.
     Я  молча  благодарно  взглянула  на  нее  и  принялась  читать  письмо,
извлеченное из коробки сушеных киевских варений.

     "Сердце  мое  Люда!  - писала мама. - Посылаю тебе с оказией (племянник
отца  Василия едет в ваши края) домашних лакомств и живности, чтобы развлечь
тебя,  дорогая  моя  девочка. Не грусти. Я знаю, что тебе тяжело видеть, как
разъезжаются  твои подруги в разные стороны, но что делать, моя крошка. Надо
потерпеть.  Подумай  только:  впереди  у нас целое лето, которое мы проведем
неразлучно. Это ли не радость, голубка моя?
     Все  домашние  тебе  шлют  поклон.  Ивась сделал нашему малютке гору, и
Вася  ежедневно  целое утро посвящает на катание с нее. Он очень жалеет, что
тебя  нет  с  нами.  Я  в  этом году хотела делать, по обыкновению, скромную
елочку,  но  Вася  не  хочет.  "Когда Люда приедет на лето, тогда сделаешь".
Видишь,  как  горячо  любит  тебя  твой братец! Я подарила Гапке твое старое
серенькое  платье,  из  которого  ты  уже  выросла. Если б ты знала, как она
обрадовалась  подарку! Чуть не плачет от радости. Пиши мне, как ты проведешь
праздники,  моя  дорогая крошка, и кто остался в институте из вашего класса.
Передай  милой  княжне  мой  поцелуй. Я ее полюбила, как родную. Прости, моя
крошка, - пришли рабочие, надо отпустить. Пиши своей горячо тебя любящей
                                                                      маме".

     А  под  подписью  мамы  стояли кривые каракульки: "Вася". Я с трудом их
разобрала.  Это  мама,  желая  сделать  приятное своей дочурке, водила рукою
брата.
     - Ну что? - спросила Нина.
     - На,  прочти!  -  протянула  я  ей письмо, так как давно уже давала ей
читать мою корреспонденцию с мамой.
     - Ну  и пир же мы зададим теперь! - крикнула я повеселевшим вокруг меня
девочкам.
     Через  пять  минут мы уже усердно занялись искусной стряпней заботливой
Катри.


        ГЛАВА XVI

                            Праздники. Лезгинка

     Наступили  праздники,  еще  более однообразные и тягучие, нежели будни.
Мы  слонялись  по  коридорам  и  дортуарам. Даже старшие уехали на три дня и
должны  были  приехать в четверг вечером. Ирочки не было, и княжна хандрила.
Я  не  понимаю,  как могла посредственная, весьма обыкновенная натура шведки
нравиться  моей  смелой,  недюжинной и своеобразной княжне. А она, очевидно,
любила  Иру,  что приводило меня в крайнее негодование и раздражение. Ее имя
было  часто-часто  на  языке  княжны,  и  к  нему  прибавлялись всегда такие
нежные, такие ласкательные эпитеты.
     Теперь  Иры  не  было,  и  я  могла хоть немного отдохнуть в отсутствие
моего врага.
     Целые дни мы были неразлучны с княжной.
     С  утра, встав без звонка (звонки упразднялись на время праздников), мы
лениво  одевались и шли в столовую... Так же лениво, словно нехотя, выпивали
кофе,  заменявший  нам  в  большие  праздники  чай,  и расползались по своим
норам.  Мы  с  Ниной облюбовали окно в верхнем коридоре, где помещался наш и
еще  два  дортуара младших классов. Целые дни просиживали мы на этом окошке,
вполголоса  разговаривая о том, что наполняло нашу жизнь. Мы строили планы о
будущем  -  очень  праздничном и светлом в нашем воображении. Мы решили, что
будем  неразлучны, что Нина будет проводить зиму на Кавказе, а лето у нас, в
хуторе, что я с своей стороны буду гостить у них целый зимний месяц в году.
     - Мы  устроим  прогулки,  я  познакомлю  тебя  с нашими горами, аулами,
научу   ездить   верхом,  -  восторженно  говорила  милая  княжна,  -  потом
непременно  взберемся  на  самую  высокую  вершину и там дадим торжественный
обет вечной дружбы... Да, Люда?
     Я  видела, как поблескивали ее черные глазки и разгорались щечки жарким
румянцем.
     - Ах,  скорее бы, скорее наступило это время! - тоскливо шептала она. -
Знаешь,  Люда, мне иногда кажется, что будущее так светло и хорошо, что я не
доживу до этого счастья!
     - Что  ты,  Ниночка!  - в ужасе восклицала я и, чуть не плача, зажимала
ей рот поцелуями.
     По  вечерам мы усаживались на чью-либо постель и, тесно прижавшись одна
к  другой,  все  пять  девочек, запугивали себя страшными рассказами. Потом,
наслушавшись  разных  ужасов,  мы тряслись всю ночь как в лихорадке, пугаясь
крытых  белыми  пикейными  одеялами постелей наших уехавших подруг, и только
под утро засыпали здоровым молодым сном.
     В  пятницу  утром (вечером у нас была назначена елка) нас повели гулять
по  людным  петербургским  улицам.  Делалось это для того, чтобы съехавшимся
накануне  старшим  можно  было  тайком от нас, маленьких, украсить елку. Для
прогулки  нам  были  выданы  темно-зеленые  пальто  воспитанниц  католичек и
лютеранок,  ездивших в них в церковь по праздникам. На головы надели вязаные
капоры с красными бантиками на макушке.
     Впереди шла чинно Арно, сзади же - швейцар в ливрее.
     Шли  мы  попарно:  Валя  Лер впереди с Пугачом, как самая маленькая, за
ними Кира и Чекунина, и, наконец, шествие заключали мы с Ниной.
     - Что  это?  Приютских  девочек ведут? - недоумевая, остановилась перед
нами какая-то старушка.
     - Parlez  francais!  -  коротко  приказала  Арно,  обиженная  тем,  что
вверенных ей воспитанниц принимают за приютских.
     - Ах,  милашки!  - воскликнула, проходя под руку с господином, какая-то
сердобольная  барынька.  -  Смотри,  какие худенькие! - жалостливо протянула
она, обращаясь к мужу.
     - От  институтских  обедов не растолстеешь, да и заучивают их там, этих
институток, - сердито молвил тот.
     Мы чуть не фыркнули. От этой встречи нам стало вдруг весело.
     Кира,  знавшая  Петербург очень сносно, поясняла нам, по какой улице мы
проходили.
     Великолепные  магазины,  красивые  постройки  и пестрая, нарядная толпа
приковывали  мой  взор,  и  я молча шла рядом с Ниной, лишь изредка делясь с
нею моими впечатлениями.
     На  обратном  пути  мы  зашли  в  кондитерскую  за  пирожными.  Там все
удивленно и сочувственно смотрели на нас.
     Оживленные  и  порозовевшие от мороза, мы вошли снова под тяжелые своды
нашего институтского здания.
     В  семь  часов  вечера нас повели в зал, двери которого целый день были
таинственно закрыты.
     В   это   время   из   залы   донеслись  звуки  рояля,  двери  бесшумно
распахнулись,  и  мы  ахнули...  Посреди залы, вся сияя бесчисленными огнями
свечей  и  дорогими,  блестящими  украшениями,  стояла большая, доходящая до
потолка  елка.  Золоченые  цветы  и  звезды  на  самой  вершине  ее горели и
переливались  не  хуже  свечей.  На  темном  бархатном  фоне  зелени красиво
выделялись  повешенные  бонбоньерки,  мандарины, яблоки и цветы, сработанные
старшими. Под елкой лежали груды ваты, изображающей снежный сугроб.
     Мне  пришло в голову невольное сравнение этой нарядной красавицы елки с
тем   маленьким   деревцом,  едва  прикрытым  дешевыми  лакомствами,  с  той
деревенскою  рождественскою  елочкою,  которою  мама  баловала нас с братом.
Милая,  на  все  способная  мама  сама  клеила  и  раскрашивала незатейливые
картонажи,  золотила орехи и шила мешочки для орехов и леденцов. И все это с
величайшей  осторожностью, тайком, чтобы никто не догадывался о сюрпризе. Та
елка,  скромная, деревенская, которую делала нам мама, была мне в десять раз
приятнее и дороже...
     Я невольно вздохнула.
     Как  раз  в  это  время  к  нам  подошла  Maman, сияя своей неизменной,
довольной   улыбкой.   Она   была   окружена  учителями  и  их  семействами,
пришедшими,  по  ее  приглашению,  взглянуть  на  институтскую  елку  и дать
повеселиться своим детям.
     - Вас  ожидает  сюрприз,  -  произнесла Maman, обращаясь к нам и другим
младшим классам, живо заинтересовавшимся этой вестью.
     - Какой?  -  повернулась  я было в сторону Нины и смолкла; княжны подле
меня не было.
     - Ты  не  знаешь,  где  Нина?  - тревожно обратилась я к Кире, стоявшей
подле меня.
     - Она  только  что  говорила  с  инспектрисой  и  куда-то  побежала,  -
ответила мне та, не отрывая глаз от елки.
     В  ожидании  моего  друга я подошла вместе с другими нашими к маленьким
детям наших преподавателей.
     Особенно  понравился мне пятилетний сын француза Ротье, Жан, прелестный
голубоглазый ребенок с длинными локонами и недетской развязностью.
     - Ты любишь институток? - спросила его Кира.
     Он  вскинул  глаза  на  говорившую  и  пресерьезно  ответил,  дожевывая
яблоко, по-французски:
     - Институтки  ужасные лентяйки; когда я вырасту и буду учить, как папа,
я им всем наставлю единиц.
     Мы громко расхохотались.
     Трогательно  прелестна была парочка близнецов - детей русского учителя.
Они,  мальчик  и  девочка по восьмому году, держались за руки и в молчаливом
восхищении рассматривали елку.
     В  эту  минуту  дверь  снова  распахнулась  и  в  зал вошла целая толпа
ряженых.  Впереди была хорошенькая пестрая бабочка, эфирная и воздушная, под
руку  с  цветком  мака,  в которых я не без труда узнала Иру и Михайлову. За
ними  неслась  Коломбина. Дальше - полевые розы, потом китаянка, цветочница,
рыбачка  и  добрый  гений  в белой тунике и с крыльями - Леночка Корсак, вся
утонувшая  в  своих  белокурых  косах.  Но  кто  же это там между ними, этот
маленький  красавец  джигит  в  национальном наряде из малинового шелка? Его
белая  папаха  низко сдвинута на глаза, а черные усики ловко скрывают нижнюю
часть лица.
     "Откуда   этот  красивый  мальчик  с  искусно  наведенными  усиками?  -
терялась я в догадках. - И как его пустили ряженым в наш зал?"
     Старик  Ротье  шутливо  поймал  джигита  за  руку; тот, выхватив кинжал
из-за пояса, погрозил французу.
     Теперь по знаку Maman заиграли вальс, и все закружилось в моих глазах.
     - Puis-je  vous  engager, mademoiselle? - шепелявя и подражая лицеисту,
проговорил подлетевший ко мне мальчик-джигит.
     - Ах!
     И я громко рассмеялась, узнав по голосу Нину.
     - Вот провела-то! - хохотала я.
     - Что, не похожа? - радовалась княжна.
     - Совсем, совсем не узнали, - весело подхватили наши.
     - Как это тебе позволили одеться мальчиком?
     - Мне  Maman  велела  через  Еленину, - шепотом докладывала Нина, - она
знала,  что  я  костюм  привезла  с  Кавказа  и  знаю лезгинку, и велела мне
танцевать.
     - И ты будешь танцевать?
     - Конечно!  Вот  уже  заиграли. Слышишь? Надо начинать! - И хорошенький
джигит  при первых звуках начатой тапером лезгинки ловко выбежал на середину
зала  и  встал  в позу. Начался танец, полный огня, пластичности, ловкости и
той неподражаемой живости, которая может только быть у южного народа.
     Хорошо  танцевала  Нина,  змейкой  скользя  по  паркету,  все ускоряя и
ускоряя  темп пляски. Ее глаза горели одушевлением. Еще до начала пляски она
стерла  свои  нелепые усы и теперь неслась перед нами с горевшими как звезды
глазами   и   выпавшими  длинными  косами  из-под  сбившейся  набок  папахи.
Разгоревшаяся в своем оживлении, она казалась красавицей.
     Но  вот  она  кончила.  Ей  неистово  аплодировала  вся  зала.  Просили
повторения,  но  Нина устала; тяжело дыша, подошла она на зов Maman, которая
с  нежной  лаской поцеловала общую любимицу и, вытерев заботливо со лба Нины
крупные  капли пота, отпустила ее веселиться. Я хотела было подбежать к Нине
и  крепко  расцеловать  ее  за  доставленное  ею  удовольствие. Я так пылала
любовью  к  моей  хорошенькой  талантливой  подруге,  которой гордилась, как
никогда,  но  -  увы!  -  Нину  уже  подхватили  старшие и, наперерыв угощая
конфектами и поцелуями, увели куда-то.
     Потом  она появилась снова в зале, обнявшись с Ирочкой Трахтенберг, и я
не посмела отнять ее у нарядной бабочки.
     В  первый раз за мое полугодовое пребывание в институте я почувствовала
себя совсем одинокой.
     Сердце  мое  сжималось...  грудь  сдавило... Но когда Нина прибежала ко
мне, все мое горе исчезло...
     Между  тем  праздники подходили к концу. В воскресенье стали съезжаться
девочки.   Каникулы  кончились,  и  институтская  повседневная  жизнь  снова
вступила в свои права.


        ГЛАВА XVII

                              Высочайшие гости

     Однажды,  дней  через  десять  по  съезде  институток, когда мы чинно и
внимательно  слушали  немецкого  учителя,  толковавшего  нам  о том, сколько
видов  деепричастий  в немецком языке, раздался громко и неожиданно густой и
гулкий удар колокола.
     "Пожар!"  -  вихрем  пронеслось  в  наших  мыслях.  Некоторым сделалось
дурно.  Надю  Федорову,  бесчувственную,  на  руках  вынесли  из класса. Все
повскакали со своих мест, не зная, куда бежать и на что решиться.
     Классная   дама   и   учитель   переглянулись,  и  первая  торжественно
произнесла:
     - Bleibt ruhig, das ist die Kaiserin (успокойтесь, это государыня)!
     - Государыня  приехала!  - ахнули мы, и сердца наши замерли в невольном
трепете ожидания.
     Государыня!  Как  же  это сразу не пришло в голову, когда вот уже целую
неделю  нас  старательно готовили к приему Высочайшей Посетительницы. Каждое
утро  до  классов  мы  заучивали  всевозможные  фразы  и  обращения, могущие
встретиться  в  разговоре  с императрицей. Мы знали, что приезду лиц царской
фамилии  всегда  предшествует  глухой  и  громкий удар колокола, висевшего у
подъезда,  и  все-таки  в последнюю минуту, ошеломленные и взволнованные, мы
страшно растерялись.
     М-lle  Арно  кое-как успокоила нас, усадила на места, и прерванный урок
возобновился.  Мы  видели, как менялась поминутно в лице наша классная дама,
старавшаяся  во  что  бы то ни стало сохранить присутствие духа; видели, как
дрожала  в  руках  учителя книга грамматики, и их волнение невольно заражало
нас.
     "Вот-вот  Она  войдет, давно ожидаемая, желанная Гостья, войдет и сядет
на   приготовленное   ей   на  скорую  руку  кресло..."  -  выстукивало  мое
неугомонное сердце.
     Ждать   пришлось   недолго.   Спустя   несколько   минут  дверь  широко
распахнулась  и  в  класс  вошла небольшого роста тоненькая дама, с большими
выразительными  карими  глазами,  ласково глядевшими из-под низко надвинутой
на  лоб  меховой  шапочки,  с  длинным  дорогим  боа  на шее поверх темного,
чрезвычайно простого коричневого платья.
     С  нею  была  Maman  и  очень  высокий  широкоплечий  плотный офицер, с
открытым, чрезвычайно симпатичным, чисто русским лицом.
     - Где  же  Государыня?  - хотела я спросить Нину, вполне уверенная, что
вижу  свиту  Монархини,  но  в  ту же минуту почтительно выстроившиеся между
скамей  наши  девочки,  низко  приседая, чуть не до самого пола, проговорили
громко и отчетливо, отчеканивая каждый слог:
     - Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!
     И тотчас же за первой фразой следовала вторая на французском языке:
     - Nous avons l'honneur de saluer Votre Majeste Imperial!
     Сомнений не было. Передо мною были Государь и Государыня.
     "Так  вот  они!"  -  мысленно произнесла я, сладко замирая от какого-то
нового, непонятного мне еще чувства.
     В   моем  впечатлительном  и  несколько  мечтательном  воображении  мне
представлялась  совсем  иная  Царская Чета. Мысль рисовала мне торжественное
появление  Монархов  среди  целой  толпы  нарядных  царедворцев  в  богатых,
золотом  шитых,  чуть  ли  не  парчовых  костюмах,  залитыми с головы до ног
драгоценными камнями...
     А  между  тем  передо  мною  простое коричневое платье и военный сюртук
одного  из  гвардейских  полков  столицы. Вместо величия и пышности простая,
ободряющая и милая улыбка.
     - Здравствуйте,  дети!  -  прозвучал  густой и приятный бас Государя. -
Чем занимались?
     Maman   поспешила   объяснить,  что  у  нас  урок  немецкого  языка,  и
представила  Царской  Чете  m-lle  Арно  и  учителя.  Государь  и Государыня
милостиво протянули им руки.
     - А  ну-ка, я проверю, как вы уроки учите, - шутливо кивнул нам головою
Государь  и,  обведя класс глазами, поманил сидевшую на первой скамейке Киру
Дергунову.
     У  меня  замерло  сердце,  так  как  Кира,  славившаяся своею ленью, не
выучила  урока  -  я  была  в  этом  уверена.  Но Кира и глазом не моргнула.
Вероятно,  ее  отважная  белокурая  головка  с  вздернутым носиком и бойкими
глазенками  произвела  приятное впечатление на Царскую Чету, потому что Кира
получила  милостивый  кивок  и  улыбку,  придавшие  ей еще больше храбрости.
Глаза  Киры  с  полным  отчаянием  устремились  на  учителя. Они поняли друг
друга.  Он  задал  ей  несколько вопросов из прошлого урока, на которые Кира
отвечала бойко и умело.
     - Хорошо! - одобрил еще раз Государь и отпустил девочку на место.
     Потом  его  взгляд  еще раз обежал весь класс, и глаза его остановились
на  миг  как  раз на мне. Смутный, необъяснимый трепет охватил меня от этого
проницательного  и  в  то  же  время ласково-ободряющего взгляда. Мое сердце
стучало  так,  что  мне  казалось  -  я слышала его биение... Что-то широкой
волной  прилило  к  горлу,  сдавило  его,  наполняя глаза теплыми и сладкими
слезами   умиления.   Близость   Монарха,  Его  простое,  доброе,  отеческое
отношение,  -  Его  -  великого  и  могучего, держащего судьбу государства и
миллионов  людей  в  этих  мощных  и  крупных  руках,  -  все  это заставило
содрогнуться  от  нового  ощущения  впечатлительную  душу маленькой девочки.
Казалось,  и Государь понял, что во мне происходило в эту минуту, потому что
глаза его засияли еще большею лаской, а полные губы мягко проговорили:
     - Пойди сюда, девочка.
     Взволнованная  и  счастливая,  я  вышла  на середину класса, по примеру
Киры, и отвесила низкий-низкий реверанс.
     - Какие-нибудь  стихи  знаешь?  -  снова  услышала я ласкающие, густые,
низкие ноты.
     - Знаю стихотворение "Erlkonig", - тихо-тихо ответила я.
     - Ihres  Kaiserliche  Majestat  прибавляйте всегда, когда Их Величества
спрашивают, - шепотом подсказал мне учитель.
     Но  я только недоумевающе вскинула на него глаза и тотчас же отвела их,
вперив  пристальный,  не  мигающий  взгляд  в  богатырски  сложенную  фигуру
обожаемого Россией Монарха.
     "Wer  reitet  so  spat  durch  Nacht  und  Wind?.." - начала я робким и
дрожащим  от  волнения  голосом,  но  чем  дальше  читала  я  стихотворение,
выученное  мною  добросовестно  к  предыдущему уроку, тем спокойнее и громче
звучал мой голос, и кончила я чтение очень и очень порядочно.
     - Прекрасно,  малютка!  -  произнес  милый  бас  Государя.  -  Как твоя
фамилия?
     Его  рука,  немного  тяжелая и большая, настоящая державная рука, легла
на мои стриженые кудри.
     - Влассовская  Людмила,  Ваше  Императорское Величество, - догадалась я
ответить.
     - Влассовская? Дочь казака Влассовского?
     - Так  точно,  Ваше  Императорское  Величество,  -  поспешила вмешаться
Maman.
     - Дочь  героя, славно послужившего родине! - тихо и раздумчиво повторил
Государь,  так  тихо,  что  могли  только  услышать Государыня и начальница,
сидевшая рядом. Но мое чуткое ухо уловило эти слова доброго Монарха.
     - Approche,  mon  enfant  (подойди,  мое  дитя)! - прозвучал приятный и
нежный  голосок Императрицы, и едва я успела приблизиться к ней, как ее рука
в  желтой  перчатке  легла мне на шею, а глубокие, прелестные глаза смотрели
совсем близко около моего лица.
     Я  инстинктивно  нагнулась,  и  губы Государыни коснулись моей пылавшей
щеки.
     Счастливая,  не  помня  себя  от восторга, пошла я на место, не замечая
слез, текших по моим щекам, не слыша ног под собою...
     Царская  Чета  встала  и,  милостиво  кивнув нам, пошла к двери. Но тут
Государь задержался немного и крикнул нам весело, по-военному:
     - Молодцы, ребята, старайтесь!
     - Рады  стараться, Ваше Императорское Величество! - звонко и весело, не
уступая в искусстве солдатам, дружно крикнули мы.
     Как  только  Государь  с  Государыней  и  начальницей  вышли в коридор,
направляясь в старшие классы, нас быстро собрали в пары и повели в зал.
     Наскоро,  суетясь и мешая друг другу, наши маленькие музыкантши уселись
за   рояли,  чтобы  в  16  рук  играть  тщательно  разученный  марш-полонез,
специально приготовленный к царскому приезду.
     Сзади   них   стояла   толстенькая,   старшая   музыкальная  дама,  вся
взволнованная, с яркими пятнами румянца на щеках.
     - Идут!  Идут!  -  неистово  закричали  девочки,  сторожившие появление
Царской Четы у коридорных дверей.
     Музыкальная   дама  взмахнула  своей  палочкой,  девочки  взяли  первые
аккорды...  Высокие  Гости  в  сопровождении  Maman,  подоспевших  опекунов,
институтского  начальства  и  старших  воспитанниц,  окруживших  Государя  и
Государыню  беспорядочной  гурьбой,  вошли  в  зал и заняли места в креслах,
стоявших    посередине    между    портретами    Императора    Павла   I   и
Царя-Освободителя.
     Приветливо  и  ласково  оглядывали  Высочайшие Посетители ряды девочек,
притаивших  дыхание,  боявшихся  шевельнуться,  чтобы  не упустить малейшего
движения дорогих гостей.
     Мы  не  сводили  глаз  с обожаемых Государя и Государыни, и сердца наши
сладко замирали от счастья.
     Музыкальная  пьеса  в  16  рук  окончилась, вызвав одобрение Государя и
похвалу  Государыни.  Вслед за тем на середину вышла воспитанница выпускного
класса  Иртеньева  и  на  чистейшем  французском  языке  проговорила длинное
приветствие  -  сочинение  нашего  Ротье  - с замысловатым вычурным слогом и
витиеватыми  выражениями.  Государыня  милостиво  протянула  ей  для поцелуя
руку,   освобожденную   от  перчатки,  -  белую  маленькую  руку,  унизанную
драгоценными кольцами.
     Затем  вышла  воспитанница  2-го  класса,  добродушная,  всеми  любимая
толстушка  Баркова,  и  после низкого-низкого реверанса прочла русские стихи
собственного  сочинения,  в  которых  просто  и задушевно выражалось горячее
чувство любящих детей к их незабвенным Отцу и Матери.
     Государь  был,  видимо,  растроган.  Государыня  с  влажными и сияющими
глазами обняла обезумевшую от восторга юную поэтессу.
     Потом  все  наши окружили рояль с севшею за него воспитанницею, и своды
зала  огласились звуками красивой баркароллы. Молодые, сочные голоса слились
в  дружном мотиве баркароллы с массою мелодий и переливов, искусными трелями
и  звонкими  хорами.  Во  время пения Высочайшие Гости покинули свои места и
стали  обходить  колонны  институток.  Они  милостиво  расспрашивали  ту или
другую   девочку  о  ее  родителях,  успехах  или  здоровье.  Увидя  два-три
болезненных   личика,   Государь   останавливался  перед  ними  и  заботливо
осведомлялся   о   причине  их  бледности.  Затем  обращался  с  просьбою  к
следовавшей  за  ними Maman обратить внимание на болезненный вид воспитанниц
и  дать  возможность  употреблять  самую  питательную пищу. Как раз когда он
проходил   мимо   нашего  класса,  мой  взгляд  упал  на  Нину.  Бледная,  с
разгоревшимися   глазами   трепетно   вздрагивающими   ноздрями,   она   вся
превратилась  в  молчаливое  ожидание.  Государь  внезапно остановился перед
нею.
     - Твое имя, малютка?
     - Княжна   Нина   Джаваха-алы-Джамата,  -  звонким  гортанным  голоском
ответила Нина.
     Государь улыбнулся доброй улыбкой и погладил глянцевитые косы девочки.
     - Твоя родина Кавказ? - спросила по-русски Государыня.
     - Так точно, Ваше Величество! - произнесла Нина.
     - А  ты любишь свою родину? - спросил Государь, все еще не спуская руки
с чернокудрой головки.
     - Что  может  быть  лучше  Кавказа!  Я  очень-очень люблю мой Кавказ! -
пылко,  забывая  все  в  эту  минуту,  воскликнула  Нина,  блестя  глазами и
улыбкой,   делавшей  прелестным  это  гордое  личико,  смело  и  восторженно
устремленное в лицо Монарха.
     - Charmant  enfant! - тихо проговорила Государыня и о чем-то заговорила
с начальницей.
     Видя,  что  Высочайшие  Гости  собираются  отъехать,  институтский  хор
грянул  "Боже,  Царя  храни", законченный таким оглушительно-звонким "ура!",
которое вряд ли забудут суровые институтские стены.
     Тут  уже,  пренебрегая  всеми  условными  правилами, которым безропотно
подчинялись  в другое время, мы бросились всем институтом к Монаршей Чете и,
окружив   ее,   двинулись   вместе  с  нею  к  выходу.  Напрасно  начальство
уговаривало   нас   опомниться   и   собраться   в  пары,  напрасно  грозило
всевозможными   наказаниями,   -   мы,  послушные  в  другое  время,  теперь
отказывались  повиноваться.  Мы  бежали  с  тем  же  оглушительным "ура!" по
коридорам  и  лестницам  и,  дойдя  до  прихожей,  вырвали  из  рук высокого
внушительного   гайдука  соболью  ротонду  Императрицы  и  форменное  пальто
Государя  с  барашковым  воротником и накинули их на царственные плечи наших
гостей.
     Потом  мы  надели  теплые  меховые калоши на миниатюрные ножки Царицы и
уже  готовились  проделать  то  же  и с Государем, но он вовремя предупредил
нас,  отвлекая  наше  внимание  брошенным в воздух носовым платком. Какая-то
счастливица  поймала  платок, но кто-то тотчас же вырвал его у нее из рук, и
затем  небольшой  шелковый  платок  Государя  был  тут  же разорван на массу
кусков и дружно разделен "на память" между старшими.
     - А  нам  папироски,  Ваше  Величество!  -  запищали  голоса маленьких,
видевших, что Государь стал закуривать.
     - Ах  вы,  малыши,  вас  и  забыли!  -  засмеялся  он и мигом опустошил
золотой портсигар, раздав все папиросы маленьким.
     - Распустите  детей на три дня! - в последний раз прозвучал драгоценный
голос Монарха, и Царская Чета вышла на подъезд.
     Оглушительное   "ура!"   было   ответом  -  "ура!"  начатое  в  большой
институтской  швейцарской  и  подхваченное  тысячной  толпой собравшегося на
улице  народа.  Кивая направо и налево, Высочайшие Гости сели в сани, гайдук
вскочил  на  запятки,  и  чистокровные  арабские  кони,  дрожавшие под синей
сеткой и мечущие искры из глаз, быстро понеслись по снежной дороге.
     Мы  облепили окна швейцарской и соседней с нею институтской канцелярии,
любуясь дорогими чертами возлюбленных Государя и Государыни.
     - Господи,  как  хорошо!  Как  я  счастлива,  что  мне  удалось  видеть
Государя!  - вырвалось из груди Нины, и я увидела на ее всегда гордом личике
выражение глубокого душевного умиления.
     - Да, хорошо! - подтвердила я, и мы обнялись крепко-крепко...
     Наше восторженное настроение было прервано Манею Ивановой.
     - Как  жалко,  mesdam'очки,  что  Государь  с  Государыней  не прошли в
столовую, - чистосердечно сокрушалась она.
     - А что?
     - А  то,  что,  наверное  бы,  нас  кормить стали лучше. А то котлеты с
чечевицей, котлеты с бобами, котлеты и котлеты. С ума можно сойти...
     Но  никто  не  обратил  внимания на ее слова и не поддержал на этот раз
Маню;  все  считали,  что  напоминание о котлетах в эту торжественную минуту
было  совсем  некстати. Всех нас охватило новое чувство, вряд ли даже вполне
доступное   нашему  пониманию,  но  зато  вполне  понятное  каждому  истинно
русскому  человеку,  -  чувство  глубокого  восторга от осветившей нашу душу
встречи  с  обожаемым  нами,  бессознательно  еще, может быть, великим Отцом
великого народа.
     И   долго-долго  после  того  мы  не  забыли  этого  великого  для  нас
события...


        ГЛАВА XVIII

                                  Проказы

     "Милый  лавочник!  Пришлите  нам,  пожалуйста,  толокна  на  5  копеек,
пеклеванник  в  3  копейки,  непременно  горячий,  и  на  2 копейки паточных
леденцов".
     Так  гласила  записка,  старательно  нацарапанная  Марусей Запольской -
нашей  вездесущей  и на все поспевающей Краснушкой... Кира поправила ошибки,
и  записка  с  новеньким  блестящим  пятиалтынным  погрузилась  в необъятный
карман Киры.
     Дело  в  том,  что  Краснушке  принесла  в  "прием"  ее  старшая сестра
прехорошенький  шелковый  кошелек  своей  работы,  в одном углу которого был
положен   совершенно  новенький  блестящий  пятиалтынный.  Не  долго  думая,
девочка  извлекла  монету  и,  по примеру старших, написала лавочнику, чтобы
получить  самые  доступные  институтским  средствам  лакомства.  Затем Кира,
отчаянная  в  такого  рода  предприятиях,  сунула  записку  в карман и, взяв
маленькую  белую  кружку,  особенно  развязно  подошла  к  кафедре и сказала
сидевшему на ней Пугачу: "J'ai soif (я хочу пить)".
     Далекая  от  всякого  подозрения,  Арно кивком головы отпустила лукавую
девочку.  Лишь  только  Кира  выскользнула из класса, она бегом пустилась по
коридору,  спустилась  по  лестнице  и  заглянула  в  швейцарскую. Там кроме
швейцара  Петра  и  его  помощника  Сидора  сидел  маленький, сморщенный, но
бодрый и подвижный младший сторож, старик Гаврилыч.
     Юркими  маленькими  глазками  следил  он  за  каждым  движением  своего
начальства,  очевидно, заметя приход Киры, и лишь только Петр вышел зачем-то
из швейцарской, Гаврилыч опрометью бросился к девочке.
     - Гаврилыч,  миленький, сбегай в лавочку; вот тебе записка, там уже все
написано,  что  надо,  а вот и деньги. Пятачок себе за труды возьми - только
скорее,  а  как  принесешь,  за  дверь  положи,  в  темном  углу, - просила,
торопясь и поминутно оглядываясь, Кира.
     - Слушаю-с,  барышня,  голубушка,  только не попадитесь классным дамам,
упаси  Боже!  -  опасливо зашептал Гаврилыч и, взяв записку от Киры, побежал
через девичью задним ходом в лавку.
     Кира  вернулась  в класс, стараясь незаметно проскользнуть мимо Пугача,
что ей удалось самым блестящим образом.
     - Все сделано, - торжественно заявила она Краснушке.
     - А  кто  же пойдет за покупкой, когда Гаврилыч ее принесет? - спросила
я.
     - Mesdam'очки,  дайте  я  схожу  за кусок пеклеванного и два леденца, -
вызвалась Бельская.
     - Идет, - согласились Кира и Краснушка в один голос.
     - Ну  ступай  же!  -  шепотом произнесла Кира, когда ей показалось, что
прошло  достаточно  времени  и  Гаврилыч  успел вернуться из лавки. Бельская
молча  кивнула  головой  и,  взяв злосчастную кружку, подошла просить Пугача
пойти напиться.
     Вероятно,  частая  необычайная  жажда  двух  самых  отъявленных шалуний
навела  на  некоторое  подозрение  Пугача.  М-lle Арно, однако же, отпустила
Бельскую,  но,  дав  ей  выйти  из  класса,  неожиданно встала и пошла по ее
следам. Весь класс замер от страха.
     - Что-то будет? Что-то будет? - в ужасе тоскливо повторяли девочки.
     А  было  вот  что.  Ничего не подозревавшая Бельская стрелою неслась по
коридору  и,  спустившись  по  лестнице,  побежала  к  стеклянной  двери, за
которою,  по  ее  расчету, должны были находиться лакомства, уже принесенные
Гаврилычем.
     Она  не  ошиблась:  в  темном  углу за дверью лежал небольшой тюричек с
толокном,  леденцами  и завернутый в мягкую обертку горячий, свежеиспеченный
пеклеванный  хлебец.  Бельская  сложила  все  это  в карман, едва вместивший
сокровища,  и  уже  готовилась  покинуть  угол, как вдруг неприятный, резкий
голос заставил ее вскрикнуть от испуга.
     Перед нею, разгневанная до последней степени, стояла Арно.
     - C'est  ainsi,  que  vous  avez  soif (это также потому, что вы хотите
пить)?  -  бешено крикнула она Бельской и прибавила еще строже: - Debarassez
votre poche de tous les salites (достаньте из кармана все эти гадости).
     "Если  б  она  знала,  какие  здесь  вкусные вещи: горячий пеклеванник,
леденцы   и  толокно.  Это  она  называет  salites  (гадости)!"  -  мысленно
сокрушалась Бельская.
     Но, очевидно, m-lle Арно не разделяла ее мнения и вкусов.
     Осторожно,  с  преувеличенной брезгливостью она извлекла двумя пальцами
"tous  les  salites"  из кармана перепуганной девочки и, держа тюричек двумя
пальцами,  точно  боясь  испачкаться,  взяла другой рукой за руку Бельскую и
торжественно повлекла ее в класс.
     "У-у,  противная!"  -  мысленно  бранилась попавшаяся шалунья, стараясь
освободить свою руку из цепких пальцев классной дамы.
     - Mesdames,  одна  из ваших подруг, - начала торжественно Арно, войдя в
класс  и  влезая  на кафедру, - преступила правила нашего института и должна
быть   строго  наказана.  Таких  шалостей  нельзя  простить!  Это...  это...
возмутительно!   -  горячилась  она.  -  Я  буду  настаивать  на  исключении
Бельской,  если  она  чистосердечно  не  покается  и  не  укажет на девушку,
купившую ей весь этот ужас.
     Очевидно, m-lle Арно была далека от подозрения на Гаврилыча.
     - Я иду, - продолжала она, - к инспектрисе, доложить о случившемся.
     И, грозно потрясая тюричком, она торжественно вышла из класса.
     - Бедная Белочка! - сочувственно говорили институтки.
     Никому  и  в  голову  не  приходило  назвать  Гаврилыча  и  этим спасти
подругу.  Все  отлично  знали,  что  несчастный  старик  мог  бы из-за нашей
шалости  потерять  насиженное  казенное, хотя и очень скромное место и тогда
пустить по миру семью, живущую где-нибудь на чердаке или в подвале.
     Жалко было, бесконечно жалко и до смерти перепуганную Бельскую.
     - Не  горюй,  Белочка,  ведь  это  виноваты  мы  с  Кирой,  -  говорила
Краснушка,  тоже  чуть  не  плача.  -  Мы  сейчас же пойдем и выпутаем ее, -
решительно прибавила она, энергично тряхнув золотисто-красной головкой.
     - Стойте!  -  вдруг  вырвалось  у  княжны, молчавшей все время и только
хмурившей  свои  тонкие брови. - Если вы пойдете к инспектрисе, вас выключат
точно  так же, как и Бельскую: а вы обе "мовешки" или считаетесь, по крайней
мере,  такими.  Пойду  к  начальнице  я  и  признаюсь,  как  и что было, под
условием, чтобы Гаврилычу ничего не было, а вся вина пала бы на меня...
     - Но ты пострадаешь, Нина! - протестовали девочки.
     - Все-таки  не  так, как другие на моем месте. Меня не выключат, потому
что  Maman  дала  слово  отцу  беречь меня и я на ее попечении... И притом я
ведь  считаюсь  "парфеткой",  а "парфеток" так легко не исключают. Утри свои
слезы,  Бельская, а тебе, Краснушка, нечего волноваться, и тебе, Кира, тоже,
-  все  будет улажено. Я ведь помню, как за меня пострадала Люда. Теперь моя
очередь.  Пойдем  со  мной  к  Maman,  -  кивнула она мне, и мы обе вышли из
класса среди напутствий и пожеланий подруг.
     Крошка,  не  говорившая  со  мной  и  Ниной  более трех месяцев, быстро
догнала нас у класса со словами:
     - Помиримся, Джаваха!
     Нина и я охотно поцеловались с ней в знак примирения.
     - Видишь, она тоже хорошая! - расчувствовавшись, сказала я.
     Мы  пробежали  лестницу  и  коридоры  в  одну минуту и, остановившись у
швейцарской, позвали швейцара.
     - Что, Maman дома? - спросила княжна.
     - Пожалуйте,  ваше  сиятельство,  княгиня у себя, - почтительно ответил
швейцар,  знавший,  что  маленькой  Джавахе  открыт во всякое время доступ в
квартиру начальницы.
     Нина  храбро  направилась  туда,  не  выпуская  моей  руки...  Я  робко
переступила  порог  той  самой  комнаты, в которую около полугода тому назад
вошла смущенной и конфузливой маленькой провинциалкой.
     Княгиня  сидела  в  большом,  удобном  кресле  с  каким-то вышиваньем в
руках.  Но  на  этот  раз  она  не  встала нам навстречу с ласковым приветом
"Добро пожаловать", а поманила нас пальцами, проронив недоумевая:
     - Что скажете, дети?
     У  меня  язык  прилип  к  гортани,  когда  я  увидела это строгое, хотя
приветливо  улыбающееся  лицо начальницы, ее величественно стройную, крупную
фигуру.
     - Что скажете, дети? - повторила она, подняв глаза от работы.
     Когда начальница заметила Нину, лицо ее вдруг стало ласковее:
     - А, маленькая княжна, что нового?
     Нина  выдвинулась  вперед  и  дрожащим  от волнения голосом начала свое
признание.  Добрая  девочка  боялась не за себя. Назвать Гаврилыча - значило
подвергнуть его всевозможным случайностям, не назвать - было очень трудно.
     По  мере  того как говорила Нина, лицо начальницы принимало все более и
более  строгое выражение, и, когда Нина кончила свою исповедь, выдуманную ею
тут же на скорую руку, лицо княгини стало темнее тучи.
     - Я  не  верю,  чтобы  это  сделала ты - лучшая из воспитанниц, опора и
надежда  нашего  института,  -  начала  она  спокойным  и резким голосом, из
которого  точно  по  удару  магического жезла исчезали все лучшие бархатные,
ласкающие  ноты.  -  Но  все  равно, раз ты созналась, ты и будешь наказана.
Доводить  до  сведения  твоего  отца  этого  поступка,  недостойного  княжны
Джавахи, я не буду, но ты должна сказать, кто принес вам покупки.
     При   последних  словах  начальницы  Нина  вздрогнула  всем  телом.  Ее
мысленному  взору,  как  она  мне  потом  рассказывала,  живо  представились
голодные  ребятишки  выгнанного  со  службы Гаврилыча, просящие хлеба, и сам
сторож, больной и подавленный горем.
     - Maman,  - скорее простонала, нежели прошептала княжна, - я вам назову
это лицо, если вы обещаете мне не выгонять несчастного.
     Тут уже княгиня вышла из себя.
     - Как!  -  крикнула  она.  -  Ты  еще  смеешь  торговаться!  Я  не вижу
раскаяния  в  твоих  словах...  Напроказничала,  хуже того - исподтишка, как
самая  последняя,  отъявленная шалунья, наделала неприятностей, да еще смеет
рассуждать!  Изволь  назвать сейчас же виновного или виновную, или ты будешь
строго наказана.
     Лицо  Нины  бледнело  все  больше  и  больше.  На  матово-белом  лбу ее
выступили  крупные  капли  пота.  Она  продолжала  хранить упорное молчание.
Только   глаза   ее   разгорались   все   ярче  и  ярче,  эти  милые  глаза,
свидетельствующие  о  душевной  буре,  происходившей  в чуткой и смелой душе
княжны...
     Княгиня  снова  подняла  на  Нину  неумолимо  строгие глаза, и взоры их
скрестились.  Вероятно,  справедливая  и  добрая Maman поняла мучения бедной
девочки,  потому  что  лицо  ее разом смягчилось, и она произнесла уже менее
строго:
     - Я  знаю,  что ты не скажешь, кто тебе помогал, но и не станешь больше
посылать  в  лавку,  потому-то  теперешнее  твое состояние - боязнь погубить
других  из-за  собственной  шалости  - будет тебе наукой. А чтобы ты помнила
хорошенько  о  твоем  поступке,  в  продолжение  целого  года  ты  не будешь
записана  на  красную  доску  и  перейдешь  в  следующий  класс  при среднем
поведении. Поняла? Ступай!
     Нина повернулась уже к двери, когда начальница снова позвала ее.
     - И  что  с  тобой  сделалось? Ты так круто изменилась, Джаваха! Как ты
думаешь,  приятно  будет  твоему  отцу такое поведение его дочери? Природная
живость   -   не   порок.  Даже  шалость  детская,  безвредная  шалость  еще
простительна, но этот поступок - из рук вон плох!
     - А  ты,  -  более милостиво повернулась ко мне начальница, - ты отчего
не остановила свою подругу?
     Я молчала.
     - Чтобы  впредь  не повторялось ничего подобного!.. - строго произнесла
княгиня.
     "Если   б  она  знала,  если  б  она  только  знала,  как  велика,  как
чудно-хороша  эта  благородная,  светлая  душа  милой княжны! - сверлила мой
мозг  волновавшая  меня  мысль. - Если б она знала, сколько самоотвержения и
доброты в детском сердечке Нины!.."
     Мы   вышли   присмиревшие   и  взволнованные  из  квартиры  начальницы,
несколько  даже  счастливые  подобным  исходом  дела,  оставившим  в стороне
бедного, насмерть напуганного Гаврилыча.
     В  классе нас встретили шумными восклицаниями, возгласами благодарности
и восхищения.
     Кира, Краснушка и Бельская буквально душили Нину поцелуями.
     - Мы  твои верные друзья до гроба! - восторженно говорила за всех троих
Бельская.
     В  наше отсутствие, оказывается, приходила инспектриса и наказала троих
вышеупомянутых  воспитанниц, сняв с них передники и оставив без шнурка, но о
выключении  не было и речи, так как догадливый Пугач пронюхал, что Джаваха у
Maman,  стало  быть,  она  виноватая.  К тому же, когда имя Нины произнесено
было  в  классе,  девочки  неловко  смолкли,  не  решаясь  взвести напрасное
обвинение на их самоотверженную спасительницу.
     - Maman  не  позволяет  мне  ставить  12  за поведение, - отрапортовала
звонким  голосом  княжна,  -  и  мое  имя  до  следующего класса не будет на
красной доске.
     - Вот как! - И Пугач сделала большие глаза. - За что?
     - За  то,  что  я  посылала за покупками, а Бельская по моему поручению
только побежала вниз взять их из-за дверей.
     - Очень  похвально! И это примерная воспитанница! - прошипела Арно, вся
краснея от гнева.
     На  следующее  воскресенье  мы  должны  были  получить  белые и красные
шнурки за поведение.
     - Что  это  княжна  Джаваха  без  шнурка?  -  изумилась Ирочка, проходя
вместе  с  двумя другими воспитанницами мимо наших столов на кухню, где они,
под руководством классной дамы, осматривали провизию.
     - От  шнурков  только  волосы  секутся,  -  не  без  некоторой  лихости
произнесла княжна.
     - А  вон зато теперь Влассовская в "парфетки" попала, - шутили старшие,
заставляя меня мучительно краснеть.
     Белый  с  двумя  пышными  кисточками за отличное поведение шнурок точно
терновый  венец  колол  мою  голову. Я бы охотно сняла его, признавая княжну
более  достойной  носить  этот знак отличия, но последняя серьезно запретила
мне снимать шнурок, и я волей-неволей должна была подчиниться.
     Кира,  Бельская  и  Краснушка нимало не смущались мыслью провести целый
день на глазах всех институток без знака отличия: они привыкли к этому...
     А  время  между  тем  быстро  подвигалось вперед. Наступила масленица с
прогулками  пешком,  ежедневными  на  завтрак четырьмя блинами с горьковатым
топленым  маслом и жидкой сметаной. Старших возили осматривать Зимний дворец
и  Эрмитаж.  Младшим  предоставлено было сновать по зале и коридорам, читать
поучительные  книжки, где добродетель торжествует, а порок наказывается, или
же играть "в картинки" и "перышки".


        ГЛАВА XIX

                              Пост. Говельщицы

     Прощальное  воскресенье  было  особенным,  из  ряду  вон выходящим днем
институтской  жизни.  С  самого утра девочки встали в каком-то торжественном
настроении духа.
     - Завтра  начало поста и говенья, сегодня надо просить у всех прощения,
- говорили они, одеваясь и причесываясь без обычного шума.
     В   приеме   те,   к   которым   приходили   родные,   целовали  как-то
продолжительно  и нежно сестер, матерей, отцов и братьев. После обеда ходили
просить  прощения  к  старшим и соседям-шестым, с которыми вели непримиримую
"войну   Алой   и  Белой  розы",  как,  смеясь,  уверяли  насмешницы  пятые,
принявшиеся  уже  за  изучение  истории. Гостинцы, принесенные в этот день в
прием,  разделили  на  два разряда: на скоромные и постные, причем скоромные
запихивались за обе щеки, а постные откладывались на завтра.
     - Как  ты  думаешь,  тянушки  постные?  - кричала наивная Надя Федорова
через весь класс Бельской.
     - Ну, конечно, глупая, скоромные, ведь они из сливок.
     - Так это белые, а я про красные спрашиваю...
     - Да ведь они тоже на сливках.
     - Неправда, из земляники.
     - Фу, какая ты, душка, дура! - не утерпела Бельская.
     - Медамочки,  это  она  в  прощальное-то  воскресенье  так  ругается! -
ужаснулась  Маня  Иванова,  подоспевшая  к  спорившим,  и  прибавила  нежным
голоском,  умильно  поглядывая  на  тянушки:  - Дай попробовать, Надюша, и я
мигом узнаю, скоромные они или постные.
     На  другое утро мы были разбужены мерными ударами колокола из ближайшей
церкви, где оканчивалась, по всем вероятиям, ранняя обедня.
     В столовой пахло каким-то еле уловимым запахом.
     - Это  от  трески,  -  нюхая вздернутым носиком, заявила опытная в этом
деле Иванова.
     Выходя  из  столовой,  мы  задержались  у меню, повешенного на стенке у
входной двери, и успели прочесть: "Винегрет и чай с сушками".
     - Вот  так  еда!  - разочарованно потянула Маня. - Кто хочет мою порцию
винегрета за пучок сушек?
     - Стыдись, ты говеешь! - покачала головой серьезная Додо.
     - Я  мытарь,  а  не  фарисей,  который  делает  все напоказ, - съязвила
Иванова.
     - Не  ссорьтесь,  mesdam'очки,  - остановила их Краснушка, пригладившая
особенно старательно свои огненно-красные вихры.
     В  классе  нам  роздали книжки божественного содержания: тут было житие
св.   великомученицы   Варвары,   преподобного  Николая  Чудотворца,  Андрея
Столпника  и  Алексея  человека  Божия,  Веры,  Надежды,  Любови и матери их
Софии. Мы затихли за чтением.
     Когда  Нина  читала мне ровным и звонким голоском о том, как колесовали
нежное  тело  Варвары,  в то время как праведница распевала хвалебные псалмы
своему Создателю, у меня невольно вырвалось:
     - Боже мой, как страшно, Ниночка!
     - Страшно?  -  недоумевая,  проговорила  она,  отрываясь  на  минуту от
книги. - О, как я бы хотела пострадать за Него!
     В  десять часов нас повели в церковь - слушать часы и обедню. Уроков не
полагалось  целую  неделю,  но  никому  и  в  голову не приходило шалить или
дурачиться   -  все  мы  были  проникнуты  сознанием  совершающегося  в  нас
таинства.  После  завтрака  Леночка  Корсак  пришла  к  нам с тяжелой книгой
Ветхого  и  Нового  завета  и читала нам до самого обеда. Обед наш состоял в
этот  день  из  жидких  щей  со  снетками,  рыбьих котлет с грибным соусом и
оладий с патокой. За обедом сидели мы необычайно тихо, говорили вполголоса.
     Всенощная  произвела  на  меня  глубокое  впечатление: темные, траурные
ризы   священнослужителей,   тихо   мерцающие   свечи  и  протяжно-заунывное
великопостное   пение  -  все  это  не  могло  не  запечатлеться  в  чуткой,
болезненно-восприимчивой душе.
     Наступила  пятница  -  день  исповеди  младших.  С  утра  нас  охватило
волнение,  мы  бегали  друг к другу, прося прощения в невольно или умышленно
нанесенных обидах.
     - Прости  меня,  Надя, я назвала тебя в субботу "жадиной" за то, что ты
не уступила мне крылышка тетерьки.
     - Бог простит, - отвечала умиленная Надя, и девочки крепко целовались.
     - Что  мне  делать,  ведь  я называла твою Ирочку белобрысой шведкой? -
чистосердечно, смущенная, покаялась я Нине.
     Та  готова  была  вспыхнуть как спичка, но, вспомнив о сегодняшнем дне,
сдержалась и проговорила сдержанно:
     - Надо извиниться.
     Едва  услышав  мнение  Нины,  я  помчалась на старшую половину и, увидя
гулявшую  по  коридору  Трахтенберг  в обществе одной из старших институток,
смело подошла к ней со словами:
     - Простите, мадмуазель, я бранила вас за глаза...
     - За что же? - улыбнулась она. - Я не сделала тебе ничего дурного.
     "Да,  не  сделали, а разве не отнимали у меня Нину и разве не мучили ее
своею  холодностью?.."  -  готово было сорваться с моего языка, но я вовремя
опомнилась и молча приложилась губами к бледной щеке молодой девушки.
     - Вперед  не  греши,  - крикнула мне вслед спутница Иры, но ее насмешка
мало тронула меня.
     Я  была  вся  под  впечатлением  совершенного  мною хорошего поступка и
охотно простила бы даже крупное зло.
     Нас  повели  просить  прощения  у начальницы, инспектрисы, инспектора и
недежурной дамы.
     Еленина  прочла  нам  подобающую  проповедь,  причем все наши маленькие
шалости  выставила  чуть  ли  не  преступлениями,  которые  мы  должны  были
замаливать  перед  Господом.  Начальница  на наше "Простите, Maman" просто и
кротко  ответила:  "Бог  вас  простит,  дети".  Инспектор добродушно закивал
головою,  не  давая  нам  вымолвить  слова.  Зато  Пугач  на наше тихое, еле
слышное  от  сознания  полной  нашей виновности перед нею "простите" возвела
глаза к небу со словами:
     - Вы  очень  виноваты  предо  мною, mesdames, но если сам Господь Иисус
Христос простит вам, могу ли не сделать этого я, несчастная грешница!
     И опять глаза, полные слез, поднялись в потолок.
     - Экая  комедиантка!  -  вырвалось  у  Бельской,  когда  мы,  смущенные
неприятной сценой, вышли из ее комнаты.
     - Белка,  как  можешь  ты  так  говорить,  ведь  ты говеешь! - сказала,
толкнув ее под руку, Краснушка.
     - Mesdames,  идите  исповедоваться, - звонко крикнула нам попавшаяся по
дороге институтка. - Наши все уже готовы.
     Мы не без волнения переступили порог церкви.
     Институтский  храм  тонул  в полумраке. Немногие лампады слабо освещали
строгие  лики  иконостаса,  рельефно  выделяющиеся из-за золотых его рам. На
правом  клиросе  стояли  ширмы,  скрывавшие  аналой с крестом и Евангелием и
самого батюшку.
     Нас  поставили  по  алфавиту  шеренгами  и тотчас же три первые девочки
отделились от класса и опустились на колени перед иконостасом.
     Между  ними  была  и  Бельская. Прежде чем пойти на амвон, она, еще раз
оглянувшись  на  класс,  шепнула  "простите"  каким-то  новым,  присмиревшим
голосом.
     - Строго  спрашивает  батюшка?  -  в  десятый  раз  спрашивали мы Киру,
исповедовавшуюся уже прошлый год.
     - Справедливо,  как надо, - отвечала она и погрузила взгляд на страницы
молитвенника.
     - Влассовская,  Гардина и Джаваха, - шепотом позвала нас Fraulein, и мы
заняли освободившееся место на амвоне.
     Я  стояла  как  раз  перед  образом  Спасителя с правой стороны Царских
врат.   На   меня   строго  смотрели  бледные,  изможденные  страданием,  но
спокойные,  неземные черты Божественного Страдальца. Терновый венок вонзился
в  эту  кроткую  голову, и струйки крови бороздили прекрасное, бледное чело.
Глаза  Спасителя  смотрели  прямо  в  душу  и, казалось, видели насквозь все
происходившее в ней.
     Меня   охватил   наплыв   невыразимого,  захватывающего,  восторженного
молитвенного настроения.
     - Боже  мой,  - шептали мои губы, - помоги мне! Помоги, Боже, сделаться
доброй,  хорошей  девочкой,  прилежно учиться, помогать маме... не сердиться
по пустякам!
     И  мне  казалось,  что Спаситель слышит меня, и по этому светлому лику,
устремленному на меня, я чувствовала, что моя молитва угодна Богу.
     - Господи,  -  уже  в  неудержимом  восторге  шептала  я, - как хочется
прощать,  весь  мир  прощать!  Как жаль, что у меня нет врагов, а то бы я их
обняла, прижала к сердцу и простила бы, не задумываясь, от души.
     - Люда! Твоя очередь, - шепнул мне знакомый голос.
     Я  мельком  взглянула на говорившую. Нина это или не Нина? Какое новое,
просветленное  лицо! Какая новая, невиданная мною духовная красота! Глаза не
сверкают,  как  бывало,  а  льют  тихий,  чуть мерцающий свет. Они глубоки и
недетски серьезны...
     - Иди,  Люда,  -  еще  раз  повторила  она и опустилась на колени перед
образом Спасителя.
     Я  робко  вступила  на клирос. На стуле за ширмою сидел батюшка. Добрая
улыбка  не  освещала  в  этот  раз  его  приветливого лица, которое в данную
минуту было сосредоточенно-серьезно, даже строго.
     Я  молча  приблизилась  к  аналою  и, встав на колени, почувствовала на
голове моей большую и мягкую руку моего духовника.
     Началась  исповедь.  Он  спрашивал меня по заповедям, и я чистосердечно
каялась  в моих грехах, сокрушаясь в их, как мне тогда казалось, численности
и важности.
     "Боже  великий  и  милосердный!  Прости  меня, прости маленькую грешную
девочку",  -  выстукивало мое сердце, и по лицу текли теплые, чистые детские
слезы, мочившие мою пелеринку и руки священника.
     - Все?  -  спросил  меня отец Филимон, когда я смолкла на минуту, чтобы
припомнить   еще  какие-нибудь  проступки,  казавшиеся  мне  такими  важными
грехами.
     - Кажется, все! - робко произнесла я.
     - Прощаются  и  отпускаются  грехи отроковицы Людмилы, - прозвучал надо
мною  тихий голос священника, и голову мою покрыла епитрахиль, сверх которой
я почувствовала сделанный батюшкою крест на моем темени.
     Взволнованная  и  потрясенная,  я  вышла  из-за  ширмочек  и преклонила
колена перед образом Спаса.
     И  вдруг  мой  мозг прорезала острая как нож мысль: я забыла один грех!
Да,  положительно забыла. И быстро встав с колен, я подошла к прежнему месту
на  амвоне  и  попросила  стоявших  там  девочек  пустить меня еще раз, не в
очередь,  за  ширмы.  Они  дали  свое согласие, и я более твердо и спокойно,
нежели в первый раз, вошла туда.
     - Батюшка,  -  дрожащим  шепотом сказала я отцу Филимону, поднявшему на
меня недоумевающий взгляд, - я забыла один грех.
     Отец Филимон с удивлением посмотрел на меня и тихо сказал:
     - Говори.
     - Я  бросала  за обедом хлебными шариками в моих подруг... пренебрегала
даром Божиим... я грешна, батюшка, - торопливо произнесла я.
     Что-то  неуловимое  скользнуло по лицу священника. Он наклонился ко мне
и  погладил  рукою  мою  пылающую  голову. И опять дал мне отпущение грехов,
покрыв меня во второй раз епитрахилью.
     Когда  мы  вышли  торжественно и тихо из церкви, нам попались навстречу
старшие, спускавшиеся пить чай в столовую.
     - "Седьмушки" святые! Mesdames! Святые идут! - сказала одна из них.
     Но  никто не ответил ни слова на неуместную шутку. Она оскорбила каждую
из  нас,  как  грубое  прикосновение  чего-то  нечистого.  Мы прошли прямо в
дортуар,  отказавшись  от  вечернего  чая,  чтобы  ничего  не брать в рот до
завтрашнего причастия.
     Приобщались  мы на другой день в парадных батистовых передниках и новых
камлотовых платьях.
     Было  прелестное  солнечное  утро.  Золотые  лучи играли на драгоценных
ризах и на ликах святых, смягчая их суровые подвижнические черты...
     Та же тишина, как и перед исповедью, то же торжественное настроение...
     "А  вдруг  оттолкнет  перед Святой чашей? - думала каждая из нас. - Или
рот закроется и не даст возможности проговорить своего имени духовнику?"
     В  нашей  памяти  живо  было  предание,  передаваемое  одним поколением
институток  другому,  о  двух  сестрах  Неминых,  находившихся  в постоянной
вражде  между собою и не пожелавших помириться даже перед причастием, за что
одну  сверхъестественной  силой оттолкнуло от Святой чаши, а другая не могла
разжать  конвульсивно  сжавшегося  рта.  Так  обе  злые  девочки  и  не были
допущены к причастию.
     И  каждая  из  нас,  трепеща  и  замирая, сложив крестообразно на груди
руки, подходила к чаше, невольно вспоминая случай с Немиными.
     Но ничего подобного в этот раз не произошло...
     После  причастия  нас поздравляло начальство и старшие. Все были как-то
особенно  близки  и  дороги  нам  в  этот  день. Хотелось радостно плакать и
молиться.  А  природа для большей торжественности слала на землю теплые лучи
- предвестников недалекой весны...


        ГЛАВА XX

                               Больная. Сон.
                             Христос Воскресе!

     Нина  сказала  правду,  что  второе  полугодие  пронесется  быстро, как
сон...  Недели  незаметно мелькали одна за другою... В институтском воздухе,
кроме  запаха  подсолнечного  масла  и  сушеных  грибов, прибавилось еще еле
уловимое  дуновение  начала  весны.  Форточки  в  дортуарах держались дольше
открытыми,  а  во  время  уроков  чаще  и  чаще спускались шторы в защиту от
посещения  солнышка.  Снег  таял  и  принимал серо-желтый цвет. Мы целые дни
проводили у окон, еще наглухо закрытых двойными рамами.
     На  черных  косах  княжны  красовался  опять  белый  шнурок за отличное
поведение,  а  имя  ее  снова было занесено на красную доску. У меня на душе
было  легко  и  радостно. Близость весны, а за нею желанного лета заставляла
радостно  трепетать мою детскую душу. Одно меня беспокоило: здоровье княжны.
Она  стала  еще прозрачнее и вся точно сквозила через нежную, бледную, с еле
уловимым  желтоватым  отливом  кожу.  Глаза  ее стали яркими-яркими и горели
нестерпимым  блеском. Иногда на щеках Нины вспыхивали два буро-красных пятна
румянца,  пропадавшие  так  же быстро, как и появлялись. Она кашляла глухо и
часто,  хватаясь  за грудь. Начальство особенно нежно и ласково относилось к
ней.  Два или три раза Maman присылала за нею звать кататься в своей карете.
Институтки,  особенно  чуткие  к  несчастью  подруг,  старались всеми силами
оказать своей любимице всевозможные знаки любви и дружбы.
     Частая  раздражительность  Нины,  ее капризы, которые стали проявляться
вследствие  ее  болезни,  охотно  прощались  бедной девочке... Даже Ирочка -
надменная,  своенравная  шведка  -  и  та  всеми  силами  старалась  оказать
особенное  внимание  Нине.  По  воскресеньям  на  тируаре  княжны появлялись
вкусные  лакомства  или  фрукты,  к  которым  она  едва прикасалась и тотчас
раздавала подругам, жадным до всякого рода лакомств.
     И  вот  однажды  случилось то, чего никто не ожидал, хотя втайне каждой
из нас невольно приходило в голову: княжна окончательно заболела и слегла.
     Мне  ясно  припоминается  субботний ясный полдень вербной недели. У нас
был  последний  до  Пасхи  урок  -  география.  Географию  преподавал старик
учитель,  седой и добродушный на вид, говоривший маленьким "ты" и называвший
нас  "внучками",  что  не  мешало ему, впрочем, быть крайне взыскательным, а
нам  бояться его как огня. Урок уже приходил к концу, когда Алексей Иванович
(так звали учителя) вызвал Нину.
     - А ну-ка, внучка, позабавь! - добродушно произнес он.
     Как  сейчас  помню  карту,  всю  испещренную  реками,  горами и точками
городов,   помню  особенно  бледную  княжну,  вооруженную  черной  линейкой,
которою она водила по карте, указывая границы:
     - Берингов  пролив,  Берингово  море, Охотское море... - звучал слабо и
глухо ее милый голосок.
     Вдруг  страшный  припадок удушливого кашля заставил смолкнуть бедняжку.
Она  схватилась  за  грудь и поднесла платок к губам. На белом полотне резко
выделились две кровавые кляксы.
     - Мне  худо!  -  еле слышно прошептала Нина и упала на руки подоспевшей
фрейлейн.
     Все  помутилось  у  меня в глазах - доски, кафедра, карта и сам Алексей
Иванович,  -  все завертелось, закружилось передо мною. Я видела только одну
полубесчувственную  княжну  на  руках  фрейлейн.  Спустя  несколько минут ее
унесли  в  лазарет...  Разом  светлое настроение куда-то исчезло, и на место
его  тяжелый  мрак воцарился у меня на душе... Я инстинктом чувствовала, что
Нина больна, и опаснее, чем мы предполагали.
     Весь  день  я не находила себе места. Меня не развлекали присланные нам
старшими,  ездившими на вербы, гостинцы: халва, рахат-лукум и впридачу к ним
баночки  с  прыгающими американскими жителями, занявшими на целый вечер моих
товарок.
     В  шесть часов лазаретная девушка Маша принесла мне записку, исписанную
знакомыми и милыми крупными каракульками.

     "Приди  ко  мне,  дорогая  Люда,  -  писала мне моя верная подруга, - я
очень  скучаю.  Попросись  у фрейлейн на весь вечер - ведь уроки кончились и
ты свободна.
                                                          Твоя навеки Нина".

     Я поспешила исполнить ее просьбу.
     Княжна   помещалась   в   маленькой   комнатке,  предназначавшейся  для
труднобольных.  Она сидела в большом кресле у окна. Я едва узнала ее в белом
лазаретном халате с беспорядочно спутанной косой.
     Когда  я  вошла  к  ней,  она тихо повернула ко мне бледное, измученное
личико и проговорила, слабо улыбаясь:
     - Ты  прости,  Люда,  что  я  тебя потревожила... Мне так хотелось тебя
видеть, дорогая моя!
     Я проглотила подступившие слезы и поцеловала ее.
     - Ах,  скорее бы тепло, - тоскливо шептала