он был великий скульптор, архитектор и изобретатель - но он был подневольным человеком. Золото не искупало неволи... Багряный виноградный лист, оторвавшись от породившей его лозы, перелетал через ограду и планируя лег к его запыленным сандалиям. Дедал поднял его и долго рассматривал зубчатую ткань листа, рассеченную прочными на разрыв жилками. "Вот он - мой путь... - сказал себе Дедал. - Основа... И - единая плоскость..." В своей мастерской, куда был запрещен доступ всем, кроме сына, он сделал гибкую прочную раму из расщепленного одеревеневшего ствола заморского тростника, скрепив ее скрученными воловьими жилами. На этой раме он сплел хитроумную сеть наподобие рыболовной, только с очень мелкими ячейками, и набрав мешок птичьих перьев на хозяйственных задворках, укрепил их в ячейках сети льняными нитками и белым пчелиным воском. Получилась легкая и надежная конструкция. К раме он приделал кожаные сыромятные петли - для рук и туловища - и засмеялся от радости. В тайном месте острова, сильно разбежавшись с откоса, с рвущейся вверх рамой за плечами, он сумел оторваться от земли и несколько долгих мгновений парить в вечереющем воздухе. Теперь можно было открыться Икару. Мальчик быстро овладел тренировочными полетами. Делал изготовил вторую раму для сына. И наконец, настал тот день... - Слушай меня, сынок... - сказал Дедал. - Завтра на рассвете с попутным ветром мы улетим с Крита. Ты будешь лететь за мной. Не отставай и не перегоняй меня. Не спускайся слишком низко к морю, чтобы соленые брызги не намочили и не утяжелили перья. Но и не подымайся слишком высоко к солнцу, чтобы его жаркие лучи не растопили воска. Держись разумных пределов, и тогда наш полет будет безопасным. Таясь от всех, еще ночью они перетащили свои рамы на верхнюю площадку большой башни. Рассвело. Потянул сильный устойчивый ветер. Они сотворили молитвы богам-покровителям - и Дедал первым продел руки в кожаные петли. Сильно разбежавшись, он оттолкнулся и спрыгнул с башни навстречу воздушному потоку. С изумлением следил Икар за отцом, который парил в воздухе подобно гигантскому орлу. - Ну, что же ты? - поманил тот сына. - Смелее! ...Дедал, как и было условлено, летел впереди, не оглядываясь, поскольку это было и невозможно. Он следил за режимом полета, то поднимаясь, то опускаясь немного, будучи абсолютно уверенным, что сын, как ведомый, послушно повторяет его маневры. А Икара, конечно, опьянило ощущение небывалой свободы. Свобода кружит и не такие головы! Он набирал полную грудь свежего утреннего ветра, пахнущего солью и водорослями, вопил от восторга нечто нечленораздельное, закладывал крутые рискованные виражи, с трудом выправляя податливый аппарат, и с любопытством снижался над каким-нибудь тихим зеленым островком, чтобы поглядеть на человеческую жизнь сверху, - с высоты птичьего полета. Тогда он видел, как внизу скользила по бурой выгоревшей траве или по песчаному берегу его собственная крылатая тень... Редкие в этот час ранние рыбаки и мореходы, с отверстыми от потрясения ртами на- блюдавшие их полет, были уверены, что видят двух вольных богов, скользящих над водным пространством. И одни - в зависимости от характера - падали ниц на дно лодки или палубы судов, а другие - цокали языками от восторга и зависти. За плечами мальчика от стремительного движения посвистывали пестрые перышки на раме. - Примите благословение богов! - озорничал Икар, пролетая над большой лодкой, где вытягивали на борт сеть, блестящую от бьющейся в ней рыбы. - Удачи в ваших делах! Он и впрямь чувствовал себя богоравным, рожденным для добрых дел и славных подвигов. И незаметно для себя самого начал подыматься выше и выше, к солнцу, к той невидимой дороге, по которой ходит слепящий бог Гелиос. И вот уже лодка с рыбаками кажется продолговатой половинкой грецкого ореха... Небо было безоблачным, а светило - горячим и безжалостным. Прямые его лучи жадно ударили в раму, и светлый пчелиный воск стал быстро размягчаться и таять... Ветер начал легко срывать перья и оголять ячейки. Надежный воздушный поток не встречал сопротивления, и подъемная сила исчезала, подобно воде, которая неумолимо просачивается сквозь решето... Икар понял это и стал икать от страха. На его истошный крик Дедал смог вернуться не сразу. Он только увидел издали, что сын больше не планирует, а несколько раз перевернувшись в воздухе, переставшем быть опорой, теряя с рамы последние перья, нелепо изломанный, глухо ударился о поверхность моря. Плавать он не умел - сразу погрузился в воду. Его жалобный, словно у большой раненой чайки, крик подобно занозе застрял в ушах отца. У Дедала пресеклось дыхание. Тело сделалось непослушным и тяжелым, стало деревенеть, и он испугался, что рухнет за сыном. Если бы он мог, он бы закричал или застонал, но ни крик, ни стон нельзя было выдавить из одеревеневшей гортани. Он не мог ничем помочь. И не мог снизиться: это означало бы еще одну бессмысленную гибель. Неужели, о боги, его настигла кара за ту, давнюю вину? Неужели он платит собственным сыном за гибель талантливого племянника Тала?! На слабой ряби виноцветного моря плавала только горстка мелких пестрых перышек... Так вот какова она - цена за горький путь познания и свободы! "Сынок... сынок... - мучительно и беспомощно взывал Дедал, делая широкие печальные круги над местом гибели мальчика. - Ну почему ты не внял моим советам? Почему?! Вот вечная проблема отцов и детей... Если бы можно было вложить в них свой выстраданный опыт! Но нет... Каждое поколение рождалось и будет рождаться вновь и вновь для повторения своих собственных ошибок. А ведь сыновья становятся крылатыми за наш, отцовский счет... Ах, сынок, сынок... Горе мне, горе!" Дедал благополучно дотянул до берега. И там, в полном одиночестве, проклял тот день и час, когда в его мозгу зародилась сумасшедшая идея побега с Крита воздушным путем. Это был путь богов, и этот путь всегда оказывался преждевременным для человека. Он изломал и сжег свои крылья на пастушьем костре, и плакал от горького вонючего дыма, наблюдая, как трещат и плавятся в огне пестрые перья... Дедал жил еще долго и счастливо. У людей странная память: давнее его преступление - убийство Тала - прочно забылось, но все помнили и прославляли нелепую смерть Икара. Глупые восторженные художники изображали на черно-красных вазах, как он, Дедал, привязывает юноше крылья, похожие на лебединые. Дедал только усмехался в бороду, начавшую седеть - и не поправлял невежественных художников. Этим неучам все равно бесполезно объяснять, что подъемная сила таких крыльев мала для человеческого тела... Дедал, повторяю, долго и счастливо жил в Сицилии, у царя Кокала. Он изобрел топор и бурав, принимал щедрые подношения современников, но никогда больше не возвращался к своему великому и печальному, летучему изобретению - дельтаплану... КОРРИДА Бык был белым. Вероятно, кому-нибудь, особенно в такой жаркий полдень, он мог показаться огромной кучей сливочного мороженого. Однако, Эгина сознавала, что это не так... Он медленно топтался у выхода на арену древнего каменного амфитеатра, огражденную сделанными по специальному заказу стальными решетками. Под его тяжелыми копытами хрустел свеженасыпанный песок с побережья - тоже белый, с почти неуловимым розовым оттенком за счет обломков мелких ракушек. Влажный и хорошо укатанный песок. Когда Эгина шла по нему, под подошвами ее сандалий с золочеными ремешками, завязанными высоко над щиколотками, похрустывали нежные раковинки. Бык был белым, за исключением большого пятна на мощной груди, которое казалось сероватым, словно бы у него под короткой шеей была подвязана мокрая салфетка. А вот его рога - острые, длиною фута в полтора каждый, разведенные в стороны, тщательно отполированные и выкрашенные, сияли пронзительным ярко-алым цветом. Цветом крови. Двое ассистентов (или - служителей?) в полном вооружении древнегреческих гоплитов, в высоких шлемах с гребнями из крашеных в разные цвета конских волос сквозь прутья решетки покалывали быка меж грандиозных ребер своими копьями, понуждая его выйти на середину арены. Эгина - маленький, невольно съежившийся от страха комочек плоти с задних скамей амфитеатра, расположенного на склоне холма, казалась хрупкой белой бабочкой, случайно опустившейся в центре круга, очерченного прочной решеткой. Но задние, полуразрушенные и изъеденные солеными ветрами, а главное - временем, каменные скамьи оставались пустыми. В расщелинах между рядами росла жесткая упорная буро- зеленая трава. Всего несколько десятков ярко одетых мужчин и женщин сидели в первых рядах театра, а ведь каких-нибудь два с половиной тысячелетия назад, в четвертом или пятом веках до нашей эры он вмещал на своих представлениях до десяти тысяч зрителей. Вернее сказать - мужчин, ибо зрителями древнегреческих трагедий могли быть только мужчины, а женщинам - под угрозой смерти! - было запрещено посещение подобных зрелищ. Даже на этом острове- государстве, небольшом клочке земли вдали от метрополии. И вот теперь - женщина стояла на древней сцене, превращенной в арену! Бык, в последний раз глухо взревев от боли, тяжело переступая копытами, двинулся к ней, склонив массивную голову с огромными красными рогами. Цвета крови. Ничего не скажешь - на фоне белого песка это зрелище выглядело весьма эффектно! Зрители зааплодировали. Порыв ветра с моря вздернул на Эгине коротенькую девичью тунику и показал зрителям, что под нею - только ничем не защищенное тело. В правой руке девушка неумело сжимала почти бесполезную игрушку - бронзовый клинок с двусторонним лезвием длиной не более восьми дюймов. Белый бык вдруг всхрапнул, яростно копнул землю задними копытами и так же, набычившись, то-есть, с нагнутым лбом и выставленными рогами - бросил свою тушу на девушку. Быстро и неожиданно, словно каменная глыба, выпущенная из катапульты. Эгина чисто инстинктивно отпрянула назад, запнулась и упала на спину. Бык с разгона перескочил через нее. Мужчины и женщины в передних рядах оживленно засмеялись. Бык, звякнув рогами по стальной решетке ограждения, развернул свою тушу и начал принюхиваться, ударяя хвостом по бокам. Девушка вскочила, чтобы не быть растоптанной огромными копытами. Она вытянула вперед руку с клинком, словно умоляя животное пощадить ее и не приближаться. Бык изменил тактику нападения. Он кидался вперед и тут же отскакивал. Впрочем, быть может, ему мешал солнечный блик, игравший на полированном металле клинка, потому что он встряхивал головой, словно бы солнечный зайчик попадал ему в зрачки. Тем не менее он постепенно, шаг за шагом, теснил и теснил девушку, которая отступала под его натиском - и наконец, почти обессиленная, коснулась спиной створки металлических ворот, выпустивших быка на арену. Она закрыла глаза. Бык сделал последний бросок... Большинство женщин, целуясь и рожая, закрывают глаза. И в минуту смертельной опасности - тоже. Но по чистой случайности красные широко расставленные рога уперлись в металлическую пластину створок, и тело девушки, как в капкане, оказалось зажатым чуть выше колен между их разведенными концами. Зрители повскакивали с мест и завопили от восторга, размахивая руками и азартно хлопая друг друга по спинам. Несколько мгновений бык и Эгина оставались неподвижными. Она чувствовала пер- вобытную мощь его черепа, невольно замечала мокрые от пота завитки шерсти на его загривке, слышала его шумное дыхание из низко склоненных ноздрей, а воздух, вырывавшийся из них, словно из компрессора, буквально обжигал ее голые ноги... Эгина училась на историческом факультете Афинского университета и считалась перспективной студенткой. Она читала, конечно, о древнеминойских играх со священными быками, но никогда не могла бы предположить, что нынче, в середине XXI века, может оказаться их невольной участницей. Ее похитили ночью из комнатки, которую она снимала в тихом зеленом пригороде близ Пирея. И как она оказалась здесь, на этой арене, она совершенно не помнила и не понимала. Зато она прекрасно помнила из древних хроник, что положение, в котором она очутилась, предусматривалось жрецами и называлось "знаком Зевса". И случай, когда бык не мог убить, а жертва не могла освободиться, по спортивной терминологии древнего мира считался ничейным результатом, и жертва - в знак несомненной милости богов - освобождалась при общем одобрении зрителей. Но ее не освободили... Ассистенты в доспехах древнегреческих гоплитов, видимо, получили какой-то тайный знак, - и ее безвольное тело вытянули из-под бычьих рогов вверх, ободрав кожу, а потом швырнули на арену уже с противоположной от ворот стороны. Бык повел ноздрями и кинулся к ней. Тогда девушка, уже почти ничего не соображая, кинулась бежать вдоль решетки. Она почти завершила круг, когда бык нагнал ее и ударил в спину. Раздался хруст ломающихся костей, и красный конец чудовищного рога высунулся наружу между грудей девушки, пропоров белую тунику... Бык несколько раз мотнул головой, пытаясь стряхнуть безжизненное тело с рога. Наконец, ему это удалось. Теперь не только рога, но и бычья голова отливала ярким алым цветом. Трагедия закончилась. Гоплиты открыли створки стальных ворот, и быка загнали сквозь них в большой автофургон на низких колесах. Труп девушки подхватил подмышки третий служитель, уже снявший шлем с прорезями для глаз, и поволок по арене, оставляя за собой узкую алую дорожку. Мужчины и женщины не торопились расходиться, весело переговариваясь и обсуждая подробности сыгранной пьесы. Женщинам-зрительницам на этот раз смерть не угрожала... - Великолепный сценарий, Кидд! - одобрительно произнес крупный мужчина в строгом костюме и горошиной мощного радиотелефона в правом ухе, обращаясь к невысокому человеку с бородкой. - Поздравляю! - Спасибо, босс! - почтительно отозвался тот. - Я почти буквально следовал древним крито- минойским источникам. Согласно им... - Ну, ну! Не увлекайся... - почти добродушно прервал его тот, кого назвали боссом, и даже шутливо потрепал бородатого по плечу. На его крепкой волосатой руке тускло блеснули массивные золотые часы с крупными бриллиантами вместо цифр. - Мне плевать на твои изъеденные молью источники. Надеюсь, я хорошо плачу своему научному консультанту! - он коротко хохотнул и спросил с любопытством: - А чем ты опоил быка, хитрожопый? - Ну, босс... - залепетал научный консультант, выставив вперед ладошку, словно защищаясь. - Пусть это будет, так сказать, моей коммерческой тайной... - Ладно, ладно... - миролюбиво согласился тот и без малейшего нажима в голосе поинтересовался: - Куда вы денете труп этой красотки? - Все предусмотрено, босс! В самых лучших традициях древности... Вы же видели этот пифос? - и он показал рукой немного вбок. - Что-что? - удивленно переспросил мужчина с золотыми часами. - Пифос? А... Этот огромный кувшин с двумя ручками и весь в каких-то ракушках? - Это - балянусы... - поправил человек с бородкой. - Они нарастают на всех предметах, долгое время находящихся в морской воде. Их еще называют "морскими желудями". - Короче! - Между прочим, этот пифос - подлинная музейная реликвия. Ему около двух с половиной тысяч лет... - Да причем тут этот... как его... пифос?! - Мы поместим тело девушки в этот сосуд. И зальем оливковым маслом. В смеси с медом. И запечатаем воском... - И бросите в море в хорошем месте... - догадался хозяин. - Забавно. Его занесет песком и илом, - и пусть потом ученые очкарики вроде тебя разгадывают новые загадки! Ха-ха-ха! - А ваши... гм... гости? - осторожно спросил "научный консультант", - не расколются? - Мои гости? - босс сделал сильное смысловое ударение на первом слове, - нет, вряд ли. Настоящие развлечения нынче стоят дорого, очень дорого! Мои гости не расколются. Это было бы для них слишком большой ошибкой! И он, по-прежнему довольно похохатывая, прошел к кучке дожидавшихся его у своих вертолетов и флаеров зрителей. Под его туфлями, сшитыми на заказ из хорошо выделанной бычьей кожи, тяжело похрустывал белый прибрежный песок. В петлице его пиджака алела некрупная местная роза. Цвета крови... ГРАНИЦА I Странный случай, о котором я хочу вам рассказать, произошел в маленьком селении одной небольшой страны. Какой именно, спрашиваете? В общем - шибко суверенной, замысловато независимой, очень гордой и очень, очень бедной. Я бы даже добавил - гордой не по средствам и независимой не по разуму... Да не приставайте ко мне с вопросами, где она, эта самая страна находится: ткните пальцем наугад в большую карту - и ежели вашему пальцу станет горячо, можете быть уверенными, что попали. Я думаю - вряд ли промахнетесь: много их нынче, таких горячих точек на нашем глобусе. Разве что молятся и ругаются там на различных языках, а в остальном - все похоже! Селение, о котором идет речь, отличалось от других таких же селений тем только, что находилось на самой-самой границе с другой страной, точно такой же - суверенной, бедной и гордой. Стало быть, село, расположенное в плодородной межгорной долине, по всем правилам межгосударственных отношений следовало называть приграничным. То ли в результате некоего божественного умысла, то ли в силу исторической обу- словленности, а скорее всего - просто из-за игры слепой случайности, но так или иначе государственная граница между двумя соседними независимыми державами проходила по околице села. И многие его огороды всей своей кукурузной мощью упирались в ничейную зону. А бессловесные культуры (их еще, в отличие от культур человечества, называют бахчевыми), а именно - кабачки и тыквы - ухитрялись даже протягивать свои хитроумные растительные щупальца (о, я совсем не имею в виду шпионских намерений!) на святая святых пограничной зоны - на КСП, что в расшифровке следует понимать как Контрольно-Следовая Полоса. Конечно, что скрывать, - такая полоса в развитых странах - это вчерашний и даже по- завчерашний день, культурно выражаясь - глубокий плюсквамперфектум, но я уже имел честь сказать, что данная страна был суверенной, но бедной. И не располагала эффективными, но весьма дорогими средствами электронного слежения и прочими достижениями современной науки. У нее (у страны, а не у науки!) не хватало денег даже на колючую проволоку, поскольку вся она уходила на собственные... гм... как бы это помягче, поделикатней выразиться, чтобы не вызвать крайне нежелательных дипломатических осложнений? ...скажем так: на внутренние нужды. Поэтому за контрольно-следовой полосой (а она еще будет играть важную роль в нашем рассказе) наблюдал и ухаживал пограничный пост из трех солдат под началом бравого, но ленивого сержанта. Или капрала. Или даже - синьора комманданте. В общем, как ни кинь - командира. Начальник трех солдат неукоснительно носил приличествующий его рангу мундир, перетянутый скрипучим ремнем (только, разумеется, не в жаркий полдень!), а пряжка этого пресловутого ремня висела под обширным брюхом уже почти на других частях тела, а на шеях всех трех солдат висели автоматы непременного заграничного образца. Но гораздо чаще, чем автоматами, эти три солдата работали граблями, тщательно ровняя и разглаживая мягкую серую землю вверенной их заботам и попечениям полосы, которая тянулась вдоль сельских огородов по берегу реки до скалистых отрогов горной гряды. Горы начинали круто вздыбливаться к небу примерно в двух верстах (а может, и милях) от села. Местные контрабандисты, естественно, пользовались именно горными тропами, на которых не оставалось следов, ну, а ежели и оставались... но за это они ежемесячно выплачивали пограничникам соответствующую мзду, - просто так, для душевного спокойствия. Зато контрольно-следовая полоса, эта охраняемая Богом и тремя солдатами полоска земли, хранила девственную неприкосновенность, и на ней был заметен даже след трясогузки, гоняющейся за мошкой, даже следок зеленой гусеницы, в поисках пропитания измеряющей собственным телом, словно складным сантиметром, свой нелегкий крестный путь... Я говорю об этой полосе так подробно, ибо полоса эта будет еще играть важную роль в моем повествовании. II Незнакомый человек несколько подозрительного вида, безусловно, не пересекал контрольно- следовой полосы. Это было очевидно, ибо с той стороны все было тихо и спокойно. Пограничная стража не любила чужаков, не жаловала чужеземцев, косилась на странников и, как правило, палила сразу - без предупреждения и без разбора. Бдительность есть бдительность! Не трогали они (как я уже отмечал выше) только контрабандистов, но ни на торговца наркотой или оружием, ни на любого другого "делового" незнакомец не походил. Не мог он спуститься и с гор, - попросту потому, что его обувь - простые легкие сандалии с сыромятными ремешками вокруг лодыжек никак не выдержала бы подобного путешествия. Быть может, его и подвезла какая-то машина, но никто не слышал звука мотора. Таким образом, никто не заметил, откуда появился чужеземец, если не считать двух-трех куриц, меланхолично копошащихся в пыли, одной пятнистой свиньи и ребенка. Но их в силу юридической недееспособности нельзя признать полноценными свидетелями... Следовательно, остается признать, что незнакомец возник посредине площади внезапно, - словно бы ниоткуда. На него обратили внимание тогда, когда он уже почти пересек эту площадь, единственную в селе. На ней мирно соседствовали церковь и... нет-нет, уж никак не салун из дешевых вестернов, а пожалуй, простой трактир или - если угодно побольше местного колорита - траттория. Впрочем, - точь-в-точь такие же, как по другую сторону границы... Площадь была немощеной, и в жару она становилась пыльной, а в дождь - грязной, и - конечно же! - звалась она не иначе, как Площадь свободы! Ведь маленькие страны точно так же, как и большие, очень любят громкие названия... В описываемый нами исторический момент в смысле климатических условий стоял как раз промежуточный период, и в привлекательной луже прямо перед входом в церковь блаженно разлеглась уже упоминавшаяся свинья. Чужеземец прошествовал мимо благодушествующей свиньи (ежели, разумеется, у этого вида животных имеется душа!), ничем не потревожив ее и не пнув ногой по всеобщей, распространеннейшей привычке. Это обстоятельство привлекло к нему дополнительное внимание. Свинья даже не повернула рыла и не хрюкнула: так деликатно прошелестел мимо ее пятака новый человек. А он миновал еще нескольких куриц, что-то выклевывающих в земле, перемешанной с сухим конским навозом, и курицы тоже не всполошились и не бросились врассыпную, как обычно. Одежда пришельца выглядела весьма необычно: на нем тяжелыми складками свисал почти до земли балахон из грубой серой ткани, похожей на крашеную мешковину, а сам балахон, подпоясанный крученой веревкой, напоминал не то больничный халат, не то монашескую рясу с капюшоном. Так что незнакомец мог оказаться как странствующим проповедником, так и беглецом из сумасшедшего дома. Оба предположения были равно вероятны, но никто их не высказывал, поскольку сельская площадь в знойный полдень, когда человеческая тень, скуля от жары, целиком прячется под подошвы, была совершенно пустой. Правда, если не считать единственного ребенка, сидевшего в теплой ямке в одной замазюканной рубашонке до пупка. Мальчонка при виде незнакомца почему-то весело загулькал и протянул к нему обе ручонки с растопыренными пальцами, похожими на запачканные лепестки жасмина. Тот подхватил мальчика подмышки, высоко поднял, вежливо подождал, пока младенец с высоты орошал его одеяние тонкой струйкой, поцеловал в лоб и снова опустил, угнездив крепким задиком в насиженном месте. Малыш продолжил свое занятие, сосредоточенно пересыпая черные козьи орешки из кулечка в ладошку и обратно. Прохожий же, - с непокрытой головой, кстати сказать, и это, прости господи, в полдень-то! - направился не в храм - отметим это особо! - а толкнул дверь в харчевню. Он спустился по каменным ступеням в темноватую прохладу и разглядел за стойкой хозяина. - Мир дому сему! - приветствовал его вошедший. - Эх, да какой тут мир, когда все вокруг взбесились? - не слишком дружелюбно буркнул трактирщик (или - ежели вам так угодно, - тратторист...). - Чего тебе, незнакомец? - Дай мне большой кувшин холодной воды! - негромко попросил вошедший. - Умыться можно у колодца, - резонно заметил хозяин. - Я хочу не мыться, а пить... - пояснил посетитель. Хозяин несказанно удивился ус- лышанному, но клиент есть клиент. И даже если бы он заказал лошадиную мочу, - это его неотъемлемое право. Хозяин нырнул куда-то вглубь помещения и через несколько минут поставил на стол перед незнакомцем большой глиняный кувшин с ярким узором на запотевших стенках и кружку. - Кто напоит меня только чашей холодной воды, истинно говорю вам, не потеряет награды своей... - загадочно и чуть нараспев произнес новый клиент и наклонил кувшин над кружкой. - Стучите и отверзется, ищите - и обрящете, просите - и воздастся вам, - после нескольких хороших глотков добавил непонятный посетитель. Трактирные завсегдатаи, застывшие в полной тишине над своими стаканами, рюмками, кружками и иными емкостями и вместилищами, словно деревянные статуи, невольно повернули головы, услышав этот странный для их заросших волосом ушей текст. А один из них, движимый, видимо, не только ощущением вечной жажды, сжигающей желудок, но и неистребимого любопытства, терзающего душу, вдруг поднялся с места. Это был непредставимый в трактирных условиях физический акт, подобный тому, как если бы сдвинулась с привычного места статуя святого покровителя села, укрепленная над входом в церковь. Он вежливо снял баранью шапку (или - если хотите - кепку, или феску, или - обширное сомбреро с продырявленной тульей) и подсев к незнакомцу на свободный табурет, хрипло прогудел: - Что ты пьешь, приятель? - Всего лишь воду из источника жизни... - невозмутимо, но так же вежливо ответствовал тот. - Воду?! - почти что священный ужас послышался в новом вопросе. - В такую жару?! - Тебя снедает вечная жажда... - снова загадочно сказал человек в монашеском одеянии. - Для этого нет ничего лучше моего питья. - Дай попробовать... - смущенно попросил сельский гражданин в сомбреро (или в кепке, но вряд ли в шляпе...), пораженный своей просьбой и словно бы поперхнувшийся собственными словами. - Наполни свой сосуд... - разрешил его собеседник. Мужчина жадно схватил кувшин и трясущейся от вожделения рукой опрокинул его над своей кружкой. Потом, вопросительно моргнув, отпил один объемный глоток, другой, дыхание его прервалось, но только на какое-то мгновение. - Вино! - завопил он. - Вино, да еще какое! - По вере вашей вам и воздается... - невозмутимо прокомментировал данный факт незнакомец и улыбнулся. - Пей еще... - Ну и винцо! Прямо кровь Христова! - захлебывался словами и слюной его собутыльник, точнее - сокувшинник. - Отроду такого не пробовал... Ты прав, приятель, действительно, источник жизни... Наконец он, довольно икнув, с осмотрительной осторожностью поднялся с табурета и, сделав несколько нетвердых шагов, мягко опустился у оштукатуренной стены на пол - и мгновенно захрапел. - Ну вот... Один готов, - заметил кто-то. - Нализался. Сегодня больно быстро. С чего бы это? III Вдруг в раскаленном воздухе мирного полдня за уютными стенами трактира раздалась явная для опытного уха автоматная пальба. Обитатели трактира - одни с большим, другие с меньшим трудом - выбрались из прохлады на площадь. Незнакомец не оказался исключением. На площади с визгом шин затормозили два открытых джипа, из которых посыпались люди с автоматами. ...Бандиты тоже не пересекали контрольно-следовой полосы. Поэтому пограничный пост не поднял тревоги, ибо оснований для стрельбы из своих автоматов заграничного производства у солдат не возникало: внутренние разборки в суверенном государстве есть именно внутренние разборки, и проходят они совсем по другому ведомству... Увы, приехавшие на джипах оказались не респектабельными рэкетирами, находящимися почти что на государственной службе и собирающими с нив и пажитей частного предпринимательства узаконенную привычную дань. Не являлись они, к сожалению, ни флибустьерами, ни корсарами (какие красивые слова!), ни ковбоями, ни даже авантюристами - открывателями новых земель. Земля, а точнее - страна, породившая их, давно существовала, как географическое понятие, но - смотри упоминание выше - несмотря на всю свою суверенность и державность, была маленькой и бедной. Поэтому и бандиты соответственно были мелкими. И бедными... В обширном районе между Черным и Каспийским морями, в ущельях и теснинах, в речных долинах и на вольных перевалах жители высокогорных аулов называли таких угрожающим словом "абреки", а в большой северной стране, раскинувшейся вдоль берегов Ледовитого океана, подобных им титуловали более внятным термином: "портяночники"... На одиннадцать человек (штук?), считая вместе с водителями, у них имелось семь автоматов и два ножа с выбрасывающимися лезвиями. Прежде всего, не считая информационно- устрашающей пальбы, в ход пошли именно ножи. Пять подвернувшихся под горячую руку куриц были мгновенно и виртуозно зарезаны, чуть только колеса автомашин перестали крутиться. Так же квалифицированно - и хрюкнуть не успела! - была поймана за задние ноги добродушная свинья, опрометчиво оказавшаяся поблизости. Уже в виде туши и в качестве бесспорного военного трофея ее кинули в один из джипов. Постреливая для острастки над головами сельских пьяниц, двое из приезжих сборщиков теневых налогов мимо трактирщика прямиком рванули к ящику, заменяющему кассу, и сно- ровисто выгребли оттуда дневную выручку. Остальные тащили из близлежащих домов все, что попадалось под руку. В принципе, тащить то, что плохо лежит - работа, конечно, не для профессионалов... Но когда один из бандитов в пестрой головной повязке выволок из церкви на площадь престарелого священника и заехал тому в челюсть, требуя выдать церковную кружку с подаянием паствы, незнакомец в монашеской рясе не выдержал и бросился к нему. - Остановитесь! - воздел он руки к небу, ясному, как взгляд младенца. - Остановитесь, ибо не ведаете, что творите! Бандит в повязке, казалось, не столько испугался, сколько удивился или, быть может, даже обрадовался такому невинному сопротивлению. Он цветисто и витиевато, но тем не менее, грязно выругался, смешав в одну словесную кучу свинячьи экскременты и Божью матерь и сорвал с себя автомат. Посетители трактира дружно охнули и почти протрезвели. После чего последовали два одновременных события, рассказать о которых приходится, тем не менее, последовательно: мы ведь не документальное кино снимаем... Бандит нажал на спусковой крючок и повел дулом автомата слева направо, выпустив длинную очередь поперек груди незнакомца, но тот не покачнулся, не упал, как следовало бы ожидать, прижимая руки к свежим ранам, а принимая смертельные выстрелы в упор, громко прокричал: - Какою мерой вы мерите, такой и вам отмерится! М-да... Я ведь сказал: бандит выпустил почти всю обойму? Я ошибся... Пули стали с визгом отскакивать от груди незнакомца и, жужжа, словно разъяренные осы, точным рикошетом поражали бандитов на площади - всех, кроме тех двоих, куробоев и свинокрадов... Наконец, опустевший рожок трофейного автомата словно бы сам собой выскочил из фиксирующего паза и с необыкновенной силой влепился прямо в лоб стрелявшему боевику. Послышался хруст пробитой кости. И бандит, хрипя и дергая ногами в тяжелых ботинках десантника, выронил автомат и ткнулся носом в серую пыль. В пыль, смешанную с сухим конским навозом, козьими орешками и свежей человеческой кровью... Двое уцелевших куроловов и свинорезов прыгнули за рули своих машин и рванули прочь, даже не оглянувшись на трупы бывших подельников по рискованному ремеслу. Мужчины деловито собрали автоматы убитых, сложили тела на крыльце церкви и повалили, как обычно поступали после любой тяжелой работы, в трактир - утешить себя и трактирщика и по мере возможности пополнить опустевшую было кассу. Хозяин заведения хлопнул своего нового необычного клиента по плечу: - А ты молодец! И не трус, прямо скажу! - Конечно, с таким бронежилетом ему никакой автомат не страшен! - подхватил другой питейный постоялец. - Небось, американский, а? Для спецназа... - завистливо и тоскливо добавил он. - Пошли... - сказал третий, судя по сказанному - привычный лидер и стихийный дипломат. - По такому случаю новичок угощает! Но не успела теплая компания дойти до заветной двери, как за их спинами раздался истошный женский вопль. Растрепанная молодая женщина завывала как сирена, раскачиваясь из стороны в сторону и несла на вытянутых руках мертвого малыша в короткой рубашонке, еще совсем недавно игравшего в теплой пыли. Его ладошки с пальцами, похожими на запачканные лепестки жасмина, вяло свешивались вниз и болтались, как у куклы. В самой середине его лба виднелась аккуратная черная дырочка: шальная пуля, выпущенная наугад, нашла-таки цель и погасила маленькую жизнь... Страшный материнский крик метался по площади и, казалось, протыкал барабанные перепонки. Незнакомец в необычном одеянии молча сделал несколько шагов навстречу женщине и та, вдруг перестав кричать, молча отдала ему своего ребенка. Он бережно уложил легкое тельце на землю и склонился над мальчиком, как бы всматриваясь и запоминая эту страшную жертву. Потом левой рукой он поддернул широкий рукав своей одежды, а правую положил на лоб мертвому малышу. Несколько мгновений он не шевелился, наконец губы его разжались: - Встань... - негромко и ласково приказал он, словно бы легко дунул этим словом в лицо ребенка. - Встань и иди в дом свой... И люди, неслышным полукругом стоявшие возле, заметили, как почти мгновенно затянулась и стала незаметной смертельная ранка, как дрогнули и поднялись тонкие прозрачные веки, открыв осмысленные глаза, как маленькая рука оперлась о землю и мальчик потянулся и сел... Люди, боявшиеся даже шумно вздохнуть, смущенные всей огромностью того непонятного, что навалилось на их нетвердый ум, не шевельнулись, и только мать, не дав сыну встать на ноги, смеясь и плача, подхватила его и прижала к груди инстинктивным жестом, одинаковым для всех матерей во всем мире - как в жизни, так и на иконах... - Чудо! Чудо! - забормотала подслеповатая старуха в черном платке, схватив руку незнакомца и покрывая ее сухими поцелуями. - Спасибо тебе, господи, спаси нас и помилуй... - Да будет тебе причитать, бабка! - одернул ее один из свидетелей произошедшего. - На чудеса у бога лимит вышел... Самый это нормальный экстрасенс. Их теперь в городах полным- полнехонько, хоть пруд пруди. И язвы излечивают, и слепцов прозревают, и калек плясать заставляют... Простой экстрасенс! Но они за так не работают, надо ему поставить. Пошли, братья, угостим нашего прохожего друга хорошим ужином. Заслужил! И все облегченно зашевелились, зашумели, довольные, что появилось такое простое и доходчивое объяснение. - Зайди в дом мой, странник... - тихо попросила потрясенная мать - Я омою твои натруженные ноги и осушу их своими волосами. И вечно буду молиться за тебя... Но незнакомец покачал головой в знак отрицания и только улыбнулся Ей... IV От сельской площади до государственной границы было совсем рядом, - как говорится, рукой подать. Незнакомец, за короткое время своего пребывания в селении успевший совершить столько необычных поступков, неторопливо и спокойно двигался именно в сторону границы. А все люди, ранее бывшие на площади, вместо того, чтобы направиться в трактир, по какой-то необъяснимой причине шли за ним на почтительном расстоянии, никак не вровень, не догоняя и не перегоняя, не решаясь что-либо сказать или предпринять. Почти сразу же начались огороды. Здесь, независимо от изменений политического климата, земля маленькой страны до- бивалась больших производственных успехов и всячески показывала, на что она способна, когда ей не слишком мешают: по обеим сторонам дороги, превратившейся теперь в тропу, частоколом стояла кукуруза, а ее золотистые початки, так похожие на разрывные фугасы, подымались, разумеется, - выше человеческой головы; слава Богу, она-то не собиралась обрушивать свои плоды на эти хрупкие головы... Подсолнухи тянули свои объемные модели солнечного диска к своему подобию в небесах; а за круглоголовой капустой и веселыми джунглями зеленого горошка, за рядами толстощеких томатов и зрелых баклажанов, сизых, как вяло свисающие носы горьких пьяниц, за грядками кабачков и тыкв землю пересекала всего лишь в принципе воображаемая линия на картах. Граница! Точно такие же земные плоды произрастали и на той, другой стороне: такие же кабачки и тыквы, такие же сочные помидоры и баклажаны, таких же точно независимых ни от чего цветов зеленый горошек и красный перец. Они-то не перекрашивались... И точно так же подсолнухи тянулись к тому же солнечному диску. Но... Граница обязывала. На той, другой стороне жили точно такие же двуногие человеческие существа, ходили точно в такую же церковь и в такой же точно трактир, и даже площадь их городка носила точно такое же название! Более того, люди говорили на одном, весьма схожем языке и носили даже одинаковые фамилии, но по обе стороны они, тем не менее, с трудом и заметным отвращением произносили знакомые сочетания букв, словно они, эти самые буквы, заставляли их блевать, буквально выворачивая их души наизнанку. Просто - они были те же, но другими их заставляла быть граница. На той, другой стороне, за рекой она выглядела побогаче: там в несколько рядов тянулась колючая проволока на высоких бетонных столбах. Видимо, колючки вполне хватало для внутренних надобностей и еще оставалось вполне достаточно для нужд внешнего представительства. По ночам вдоль границы, гудя от яростного накала, светили мощные прожектора, и даже обычная синяя навозная муха, контрабандно перелетавшая границу, в их лучах вспыхивала и казалась благородным светляком... Толпа, сопровождавшая незнакомца, остановилась у пограничного поста. Дальше пути не было: в этом месте мост через реку еще не построили и навряд ли проектировали. Дорога из внутренних районов страны умирала своей смертью на сельской площади. Перед ними налево и направо, сколько видел глаз, тянулась святая святых - тщательно ухоженная и разровненная граблями земля контрольно-следовой полосы. Сколько тыкв и кабачков, сколько помидоров и кукурузы могло бы вырасти здесь, на этой впустую томящейся под солнцем земле, отвыкшей рожать! Она лежала, свеженькая и незапятнанная, как официальная биография популярного политика. Бдительные пограничники во главе со своим бдительным, но ленивым непосредственным командованием дело знали туго: они с подозрением оглядели кучку своих соотечественников и решительно взяли оружие на изготовку, преграждая путь вполне вероятному пограничному инциденту. - Целых четыре стража... - довольно внятно пробормотал тот, кого провожали, не то посчитав, не то пошутив словно бы про себя, но тем не менее все расслышали, как он повторил тот же непонятный счет: - Четыре стража... Он даже не сделал попытки отстранить солдат рукой, а просто просквозил меж ними и ступил на разглаженную поверхность КСП, - надеюсь, вы запомнили, что означает это написание? Стража не шелохнулась. У начальника поста невольно отвисла челюсть, словно у резной фигурки щелкунчика - деревянных щипцов для колки орехов. Только деревянные щипцы никогда не потели так обильно! Толпа надвинулась на пограничников вплотную, представляя собой несомненную угрозу безопасности страны, но не произвела никаких экстраординарных действий, а наоборот, загомонила просительно, даже умоляюще, заставив ошарашенных солдат опустить свои заморской конструкции автоматы: - Не стреляйте в него! Он - добрый человек! - Все равно бесполезно: на нем - американский бронежилет! - Это экстрасенс! Он оживил ребенка! - Он заговоренный! От него пули отскакивают... - Точно, как горох от стенки! - Не стреляйте! Не стреляйте! Но солдаты продолжали стоять по никем еще не виданной стойке "смирно", даже не моргая, и не повернули голов в сторону потенциального нарушителя границы... Увещевания и просьбы как-то сами собой утихли и потонули в общем дружном вздохе толпы. - Смотрите... смотрите.. - зашелестело по ней, словно ветер заиграл сухими листьями кукурузы. - Он идет... он же не оставляет на земле следов! Этот, вначале недоверчивый, шепоток сразу же вырос в рев общего бессловесного потрясения и отчаяния: " А-а-а-а!!!" И верно. Пришелец, а теперь - человек уходящий в самом деле прошел через аккуратно разровненную широкую ленту черной земли. И на этой самой поверхности, на этой контрольно- следовой полосе не осталось ни малейшей вмятинки, ни самого ничтожного следа от запыленных ног путника, обутых в диковинные сандалии. Так же неторопливо, не оглядываясь, он спустился на узкий песчаный приберег реки и, только чуть подобрав полу своего длинного одеяния, медленно пошел по воде, словно бы посуху... Перешел реку и скрылся из глаз. - Я знаю... Я знаю... - заикаясь от собственной догадки, лихорадочно забормотал недавний трактирный завсегдатай в соломенном сомбреро с продырявленной тульей, уже достаточно прочухавшийся на свежем воздухе. Он скинул шляпу, опустился на колени и в неизъяснимой тоске протянул руки вслед ушедшему по воде незнакомцу: - Это - Бог! Это же - сам Бог! Он пришел посмотреть на нашу жизнь и наказать нас за грехи наши тяжкие! Он заплакал мутными от кукурузного самогона слезами, продолжая тянуть дрожащие руки в пустоту: - Это - Бог! И чувствуя, что ему не верят, он добавил последний, с его точки зрения неопровержимый аргумент: - Это - Бог! Он превратил воду в вино... Открытие несомненных истин и в менее драматических обстоятельствах частенько вызывает смех. Общий смех вызвал и последний довод (откровения ведь доступны далеко не всякому!). - Молчи ты, пьянчуга! - презрительно оборвал кто-то из толпы крик души прозревшего, быть может - и потенциального апостола, кто знает. - Такая мразь подзаборная, как ты, не способна увидеть настоящего Бога! Продери свои зенки, как следует! ГОД ЛОШАДИ Повесть ОТЕЦ И СЫН - Сынок... - почти сразу после восхода солнца сказал Отец, наматывая на кулак сыромятную уздечку. - Ты прожил уже полный цикл... В этом году тебе исполнится двенадцать лет. - Разве я родился в Год Лошади? - слабо улыбнулся Мальчик и мотнул головой, подражая годовалому игривому скакунку, от чего его белесая челка подпрыгнула, как живая. - Я люблю лошадей! - Да... - серьезно подтвердил Отец. - И я думаю... я уверен, что ты станешь таким же надежным и сильным работником, как лошадь. Я сегодня и завтра буду подымать новину, а Мать и Сестра должны окучивать репу. Я доверяю тебе наш Источник Жизни! Следи за ним в оба глаза, ведь в аквавите залог нашего богатства... Я научил тебя владеть арбалетом, ты метко поражаешь камышовую мишень... Стреляй в каждого чужака и даже - своего, кто захочет украсть воду! Ты почти взрослый мужчина, и Закон - на твоей стороне! Я вернусь к часу Полуденной Воды. И он вышел из хижины, низко пригнувшись, чтобы не задеть за притолоку. Мальчик подмел земляной пол веником из горьковато пахнущей полыни и проверил, сколько топлива осталось в кладовой. 3вонкие березовые чурбачки лежали аккуратной поленницей, но их пока нельзя было трогать. А хвороста и сухого тростника оставалось немного. Мальчик взглянул на огонь и стал натягивать куртку из груботканного холста, - по сути, просто крашеной вручную мешковины... Он знал, что по своему положению в Общине его семья принадлежит к состоятельным. Еще бы! Ведь у них - и это всего на четверых! - был собственный Источник жизни! В этом, конечно, заслуга его Отца - экстрасенса и лекаря. Он умел заговаривать зубы и снимать головную боль, а сильные головные боли постоянно мучили многих жителей селения - и взрослых, и детей. Из трав, ведомых только ему, Отец делал настойки и лекарства, и они утишали жуткие желудочные рези его пациентов. Конечно, ему платили, ибо нет платы - нет и лечения. Ведь и Отец тратил на лекарства воду из собственного Источника! Недаром в очаге под котлом почти круглосуточно горел огонь... Вода стоила денег и была главным богатством. У многих семейств Источники были в общем пользовании - на две-три семьи, поэтому воды для скота всегда не хватало, и нельзя было держать стада побольше. Во всей Округе природной чистой воды, пригодной для питья, не имелось. Селение, правда, стояло на берегу Реки, но Река (некоторые из тех, кто помоложе, называли ее просто "ривер") - это было скорее просто имя, память о прошлом, но никак не суть: пить из Реки всем, под угрозой верной болезни и скорой смерти, категорически запрещалось. Небесная жидкость - ликва - еще орошала поля, но и она таила в себе опасность. Хорошим для земледельцев считался ветер с Севера. По слухам, там, далеко-далеко, за необозримыми пространствами сибирских пустынь и приполярных тундр, у самого полюса еще сохранялась ледяная шапка, хоть и очень сильно съежившаяся в размерах... Во всяком случае, ветры, приносящие влагу с той стороны, из северных районов, не давали таких кислотных дождей, как с Юга или Запада. От дождей, пришедших с западным ветром, гряды с капустой и репой приходилось накрывать пленкой... А пленочные антропогенные месторождения истощались прямо на глазах и добывать ее становилось все труднее и труднее. И так уже не покрытия, а сплошные заплаты... Листья на карликовых березах, и без того сморщенные от рождения, после сильных и затяжных кислотных ливней желтели, усыхали и осыпались тусклыми желтыми ошметьями, хоть до настоящей осени и было еще далеко. Земледельцы молили небо, чтобы когда начинал колоситься хлеб, оно послало им чистый северный дождь. Но небо далеко не всегда откликалось на эти молитвы. И тогда хлеб родился горьким на вкус, дети морщились и отворачивались от него, а взрослые болели и умирали... Конечно, имелись колодцы. Почти в каждом дворе. Неглубокие, без срубов, ямы в земле. Но во-первых, это были вoдoемы на случай пожара, и во-вторых, это был аварийный запас - на случай засух или... Об этом, конечно, старались не думать, это было самым страшным: если сломается Источник Жизни... Воду носили из дальнего озерца на коромыслах - в больших деревянных ведрах. Было еще и Большое Озеро, и быстрый, прыгающий по камешкам Спринг, - но вода в нем была горькой. И отравленный ручей, пробивающийся из отравленных недр, нес свою ядовитую ликву в отравленное Озеро... Сын гордился тем, что Отец, уходя в поле, доверил ему поддерживать работу Источника Жизни: следить, чтобы не гас священный огонь под котлом, вмазанным в очаг. Под тяжелой крышкой котла кипела и булькала "плохая вода", - "бэдвотер", предназначенная для очищения огнем. Ее брали из водяных ям, вырытых по краям болот или озера, а зимой, когда замерзали водоемы, использовали снег и лед. По металлической трубке водяной пар из котла отводился в отстойник-охладитель, конденсировался там, а затем - капля за каплей просачивался сквозь особый многослойный фильтр из тонкого белого кварцевого песка, проложенного слоями мелкодробленого древесного угля... В сущности, это была примитивная установка для возгонки - приготовления и фильтрования дистиллированной воды. Но для Мальчика, как и для всех остальных жителей селения, эти установки были именно Источниками Жизни, и несколько ведер воды, получаемых ежесуточно в результате возгонки "бэдвотера", назывались уже "аквавитой" - "водой жизни". Вода строго нормировалась. Имелись специальные мерки, у взрослых - побольше, у детей - поменьше, и распределение воды было самой важной обязанностью, священнодействием главы семейства. Воду выдавали три раза в день: в час "Утренней воды", в час "Полуденной воды" и в час "Вечерней молитвы". В остальное время суток полагалось терпеть и усмирять жажду, и вода хранилась в особом сосуде с крепким надежным запором. Украсть воду - это было самым тяжким, непростительным грехом... А ведь нужно было поить еще и лошадь, и корову с теленком, и поросят, и даже куры требовали свою порцию воды, - хотя бы и несколько чашек в день, но все равно... А иначе - где же взяться еде?! Вот почему священный огонь под котлом с "бэдвотер" поддерживался практически круглосуточно... Мальчик скинул с очага вязанку сухого тростника, поворошил огонь и подбросил свежего топлива. В топку шло все: солома и сухой навоз, болотная осока и хворост. Дерево берегли, потому что для смены фильтров постоянно требовался свежий древесный уголь, и дерево следовало сжигать особенно бережно и умело... Мальчик заглянул в специальный короб для угля - он был почти полон. Довольный, он схватил коромысло и два ведра и помчался к дальнему источнику: надо было перед приходом Отца на обед долить котел. Отец пришел усталый, пахнущий ременной сбруей и острым лошадиным потом, но веселый. - Я вспахал участок за третьим логом, - сообщил он. - Теперь мы сможем посадить там немного корна на продажу... А для себя посадим потаты. Земля там хорошая, влажная... Мять сняла с огня чугунок с похлебкой, поставила на стол и каждый взял в руку свою деревянную ложку. Отец разлил дневную порцию воды по плошкам: Матери, себе, Мальчику и его сестре. - Да будет благословенна всякая еда наша, да не кончится пречистая вода в доме нашем... - прошептала Мать привычную формулу и все сосредоточенно и молчаливо принялись за трапезу. После обеда Отец и Сын сидели рядышком на земляной завалинке возле входа в хижину и, поглядывая на кучевые облака над Рекой, занимались каждый своим делом. Отец натачивал клинок тяжелого боевого ножа, равномерно шоркая лезвием по точильному бруску, время от времени поплевывая на него и проверяя остроту лезвия на ногте большого пальца; а Сын сплетал прочную веревку из пяти узеньких полосочек сыромятной кожи, быстро мелькая тонкими, сильными пальцами, словно бы играя на самодельной дудочке. Своими спинами они ощущали тепло нагретых солнцем обломков камней и кирпича, из которых была сложена передняя часть их жилища. Крепкая дверь из тяжелых сосновых плах сейчас был раскрыта настежь, и оттуда доносилось негромкое пение Матери и ритмичное постукивание ткацкого стана. Слева и справа от них виднелись хижины поселка, врытые в склон большого холма, полого сбегающего к Реке. Их плоские дерновые крыши весело зеленели коротко подстриженной травой, и легкий ветерок шевелил ее, словно распяленные на просушку овечьи шкурки. На крыше ближайшего соседа - Кривонога - пасся маленький пестрый козленок. Время от времени он смешно взбрыкивал копытцами и тряс рожками с повязанным на них красным лоскутком. Между хижинами по склону холма вились узкие натоптанные тропинки, сходящиеся к Центру: там, в тени огромного, морщинистого от старости священного Дуба собирались на общий Совет жители поселка. А в перегибе мужду двумя холмами, словно бы минарет мечети или как сухопутный маяк, возвышалась сверкающая на солнце общественная силосная башня. Ее воздвигли здесь в незапамятные годы, приспособив списанный в свое время несокрушимый титановый корпус межконтинентальной ракеты. Она предназначалась когда-то для нанесения ядерного удара по воображаемому противнику, но теперь использовалась в совершенно мирных целях... Но Мальчик не знал этого: для него она всегда была только силосной башней, в которой хранились общие запасы жителей селения для своего скота на случай вероятной бескормицы... - Фазер, а наша Река... неужели она всегда была отравленной? - спросил Сын, глядя на грязно-бурую жижу, похожую на прокисший гороховый суп... - Неужели в ней никогда не было воды... Настоящей воды? Хватило бы на всех... - мечтательно вздохнул он. От Реки несло кислятиной: по берегам догнивали валы сине-зеленых водорослей, выплеснутые на берег волнами. Посередине Реки сиротливо торчал бетонный бык - бывшая опора моста. Мальчик знал, что когда-то, давным-давно, через Реку был перекинут мост, и по нему двигались самоходные повозки-кары. Но мост проржавел и рухнул, и земледельцы постепенно разобрали, распилили, растащили дорогое железо для своих нужд. Может быть, и свое небольшое поле потатов и корна они с отцом вспахивали плугом, перекованным из этого железнодорожного моста?! Железо! Оно было главным богатством Общины... Прежде, чем ответить, Отец последний раз проверил острие ножа и спрятал его в самодельные ножны из свиной кожи, прикрепленные к поясу. - Нет, сынок... - покачал он головой. - Конечно же, нет... На нашей земле, во все стороны, хоть на вест, хоть на ост, текли чистые реки и прозрачные спринги, а в морях и любых, даже самых малых лейках, водилась рыба... - Рыба? - переспросил Мальчик. - Что это? ?Это... - споткнулся Отец, - это... Как бы тебе объяснить. В общем, это небольшие звери без меха, с очень вкусным мясом, живущие... нет, жившие в воде... - В воде! - не поверил Мальчик. - Нo ведь вода... - Тогда вода не была отравленной... - пояснил Отец. - И эти водяные существа... рыбы... могли дышать в воде и плавать в ней... - Что значит: пла-вать? - уточнил Сын. - Примерно так же, как птицы - ты ведь видел птиц? - плавают в воздухе. А в больших морях водились водяные звери огромных размеров, - оживился Отец. - Они назывались: киты... - Да, я помню... - подтвердил Мальчик. - Я читал Книгу. Киты питались людьми... Они глотали их целиком! - Иона в чреве кита? - спросил Отец и осторожно добавил: - Это не совсем так... - Откуда ты знаешь все это? - наморщив лоб в мучительном раздумье, спросил Сын. - Ты ведь не жил... тогда? - Мне рассказал это мой Отец, а твой Дед. А Деду - его Отец. Так и тянется из дальних лет эта крепкая нить. Крепкая, как... как вот эта веревка, которую ты плетешь... Только нить памяти люди плетут все вместе... Община не может жить без памяти... Это - живая связь времен. Понятно тебе? - Рассказывай еще, Фазер... - с тайным замиранием и холодом в груди попросил Сын. ЧАС ВЕЧЕРНЕЙ МОЛИТВЫ Отец бережно разлил по плошкам вечернюю порцию воды. Потом поднялся над столом, погрузил два пальца в свою плошку и символически брызнул несколько капель в каждый из четырех углов хижины... - Дети! - торжественно сказал он. - Настал час вечерней молитвы. И пусть небо, дающее ликву, слышит нас! И все четверо, негромко, но четко согласованным хором стали повторять слова "Молитвы Воде": - Твердо верую во влагу животворящую, крепящую и сохраняющую все на земле сущее; мати моя жизнедарующая, утоли жажду мою, и жажду поля моего, и жажду скота моего; в час скорби сердечной омой печали мои струею своею, а за грехи мои отведи чашу твою от смрадных уст моих; о Вода быстробегущая, оставь детям моим и детям детей моих во утоление им, а пред врагами нашими иссуши родники твои и отведи влагу от полей их! Мати моя пресвятая и пресветлая! Припадаю устами жаждущими к вечной струе твоей, да не иссякнут источники твои во имя хлеба, и зверя, и материнского чрева... И ныне, и присно, и во веки веков... - Сегодня у нас праздник, - глядя на Мать и улыбаясь самыми краешками губ, объявил Отец. - Нашему Сыну исполнился полный Цикл... И я для жизни его и его детей поднял хороший кусок новины! Сегодня мы можем себе позволить испить еще! И он щедро отмерил каждому еще по почти полной плошке чистой, холодной воды из большого глиняного кувшина... А немного погодя, когда тускнеющее солнце, уставшее за день, клонилось к закату, а Мать с сестрой возились за занавеской, разделяющей хижину, Отец сидел на постели Сына и, глядя в несильный огонь в очаге, продолжал негромко рассказывать: - Это было и странное, и страшное время, сынок... По бетонным дорогам, по железным рельсам, по небу днем и ночью мчалось, с ревом и грохотом давя людей, обезумевшее железо! Но ведь самодвижущиеся кары не двигались сами по себе; и летающие аппараты - самолеты, флаеры - не сами по себе подымались в воздух... Им всем требовался айрон и купрум для двигателей и газолин для их работы. Алюминий и айрон добывали из рудных гор, а на топливо для двигателей перерабатывали черную жидкость, текущую в жилах нашей земли - нефть, нафту... Но человеческая жадность становилась беспредельной, неуправляемой: хотелось всего, и причем - больше, больше и больше! Новых вещей, новых удовольствий! А айрона, нафты, угля и купрума становилось все меньше и меньше. Наконец, эти запасы иссякли.... - Совсем, совсем, навсегда кончились?! - не поверил Мальчик. - Да. Ведь нельзя же бесконечно черпать из земли, ничего не давая взамен! - Разве этого... такой простой вещи... не понимали жадные люди? - Раздавались, конечно, здравые и трезвые голоса. Но их либо не слушали, либо их голоса тонули в общем хоре жадных потребителей. А отходы производства, вредные примеси уже отравили землю, и воздух, и воду. Вода - это самое большое сокровище природы - всюду стала отравленной, зловонной, опасной для жизни... Стали вымирать люди, начали рождаться уродливые дети. И чуть позже - стали ломаться хитрые приборы, выходить из строя самые умные и надежные автоматы. И остановились кары - сначала иссяк газолин, потом стали ржаветь кузова и распадаться двигатели. А заменить их было нечем, не из чего было делать запасные части... И не из чего стало делать крылья для воздушных аппаратов! Планета покрылась трупами машин и механизмов. Наша земля стала огромным кладбищем остановившегося наконец в своем тупом безостановочном движении неразумного железа... Но было уже поздно, сынок. Отрава, проникшая всюду, быстро скосила на планете три четверти населения. А они были такими разными, люди планеты Земля - белые, как мы, и черные, и желтые, и красные... - И в этом... - протестующе шевельнув рукой, спросил Мальчик, - тоже виноваты люди?! - Люди... А кто же еще? - жестко подтвердил Отец. - Можно сказать, что большая часть человечества вымерла, захлебнувшись в собственных помоях... Людская неуемная жадность выпотрошила планету и вывернула наружу ее сокровенные внутренности. Как неопрятное зверье, пожравшее теплую печень растерзанной овцы, они разбрасывали кишки по всей поверхности... Смотри, сынок: повсюду догнивает то, что было земной требухой! Да, да, - эти зловонные отходы, эти светящиеся от радиации поля, эти груды ржавого железа, когда-то бывшего рудой, - все вышло из чрева земли и отравило ее детей... И мы, оставшиеся, теперь цепляемся за жизнь, раздувая последние ее искорки в космической тьме. Последние искорки, сынок! - И я - искорка? - еле слышно спросил Сын, глядя в огонь очага под котлом, и слабый отсвет животворящего пламени лег на его лицо. - Дерево может умереть, сынок, дав прежде свет, тепло и уголь для фильтров Источникам Жизни, - ласково ответил Отец, накрыв руку Сына своей большой ладонью. - Но оно же дает жизнь новому дереву... - А лошадь родит жеребенка... - счастливо улыбнулся Мальчик, поворачиваясь на бок и закрывая глаза. - Живое - живому... - прошептал Отец. ДУРМАН?ТРАВА - Ты что делаешь, Кривоног? - удивленно спросил Мальчик, слыша, как сосед раз за разом ударяет куском железа по обломку камня. - Хочешь развести огонь? Но ведь час утренней еды давно прошел, и еще не время для приготовления вечерней еды? Сосед невольно выругался: - Да чтоб тебе не видать чистой воды, пузырь болотный! Как напугал... - И глаза его воровато забегали по сторонам. ?Я не еду... не еду готовлю... Просто это... это самое... согреться хочу. Да, да, малыш! Вот именно - хочу развести огонек, погреть свои старые трясучие кости... Хе-хе-хе... Косточки погреть... Когда Мальчик ушел в свой хлев, неся ведра, чтоб напоить скотину, Кривоног долго работал кресалом: обломком мягкого железа раз за разом ударял по острому краю кремнистого коричневого камня. Отлетали быстрые звездчатые искорки, гаснувшие мгновенно, не успев даже коснуться земли. Колченогий прижимал к краю кремня черный ноздреватый трут, приготовленный из обожженного в горячей золе костра лесного гриба- трутовика. Но трут, видимо, отсырел, и искры, попадая на него, никак не разгорались... Снова и снова, и снова он терпеливо бил кресалом. Наконец, одна летучая искорка ткнулась в черную массу. И - затлела... Колченогий, боясь спугнуть бледный огонек, бережно, легким, как вечерняя молитва, дыханием, помог светлячку охватить круглое пятнышко, сначала с маковое зерно, потом - с горошину. Когда же трут начал едко дымить, он перехватил его в левую руку, а правой поднес к нему трубочку, скрученную из сморщенного листа. На кончике самокрутки тоже зажегся огонек. Кривоног жадно вдохнул горький дым, поперхнулся, закашлялся... Потом по его лицу разлилось выражение блаженства и покоя, и он закатил глаза... - Отец, а что такое делал... этот Кривоног? - спросил Мальчик. - Он зажег трубочку из травы и листьев, а потом вдыхал и выдыхал дым... Словно бы во рту у него развели маленький костерок... Ему не больно? Смешной он, этот Кривоног! Отец нахмурился. - Когда... - он закашлялся, ибо знал, что ему, как старосте Общины, придется принимать жестокое решение. - Когда ты видел это, Сынок? - Вчера... вчера днем, когда все были на работе. Я, как ты велел, задавал корм поросятам, и видел это через изгородь. Он меня не заметил - он сидел, закрыв глаза, и дышал этим дымом... Вид у него был очень довольный, как будто он выпил свежей воды! Неужели этот... этот дым из трубочки... Неужели - это вкусно?! Общий Совет селения, как всегда в необходимых случаях, собрался под грузными, низко растущими ветвями Священного Дуба. Членами Совета были все мужчины, способные самостоятельно встать с постели и добраться до места совещания без посторонней поддержки. В тот день Совет собрался после окончания работы, в предзакатные часы. Белесое нежаркое солнце низко висело над склоном холма. В его негреющих лучах листва дуба казалась почти черной. Мужчины и женщины обозначили большой круг с утоптанной площадкой и небольшим возвышением в центре ее. Мальчишки и собаки взад?вперед пересекали круг, как камешки, пущенные из пращи... На возвышение поднялся Судья, по обеим его сторонам встали двое самых сильных мужчин, опираясь на грозные боевые арбалеты. Это были Стражи Порядка. - Где ты достал дурман-траву, Кривоногий? - голосом, новым и незнакомым для Сына, спросил Отец: два последних срока он исполнял в селении выборную должность Судьи. Кривоног молчал. - Отвечай, когда тебя спрашивает Община! - ткнули его в бока рукоятками ножей двое Стражей Порядка, помощников Отца. - Ты не ездил в Город, значит, не мог там купить дурман-траву. Где ты ее взял? - Я... я посадил немного... Совсем, совсем немного у себя на делянке... На солнечной стороне холма. Я... хотел только попробовать! Вот... - сбивчиво бормотал Кривоногий, в уголках губ у него возникали и лопались мелкие пузырьки слюны. - Ходят слухи... мол, она такая... дурман-трава... Вот я и вырастил немного... - Ну и как - попробовал? - вдруг без всякой насмешки в голосе, незаметно покосившись на Сына, спросил Отец-Судья. - Что же скажешь? Кривоногий растерялся от серьезности вопроса. Его губы шевельнулись было, как два червяка, вылезшие на полуденное солнце, но он снова стиснул их, не зная, что отвечать. - Я имею в виду твои ощущения... Там, внутри тебя... - по-прежнему спокойно, без малейшего раздражения разъяснил Судья. - Это горько или сладко по вкусу? Насыщает ли это? Или, быть может, утоляет жажду, как чистая вода из наших Источников Жизни? Ну - отвечай же! Кривоног с трудом разлепил внезапно пересохшие губы, так похожие на двух бледных земляных червей, и облизал их кончиком языка. - Нет... - признался он, - дурман-трава не дает сытости... И не заменяет воду... - Зачем же ты тогда дышал дымом? - неожиданно улыбнулся Судья, как бы приглашая всех членов Общины - и своего Сына тоже - посмеяться вместе с ним. - Зачем же ты занимался таким пустым и глупым делом? - Дурман-трава дает... дает успокоение! - заторопился вдруг Кривоног, мотая тяжелой головой на тонкой шее. - Когда вдыхаешь дым... сначала устает язык... Но когда этот дым глотаешь... - кадык у него дернулся, - когда... это самое... глотаешь долго... наступает успокоение... - Успокоение дает только окончательный уход из этого мира, - прервал его Судья. - Я хотел помочь тебе преодолеть заблуждение! Впрочем, продолжай... если можешь, - добавил он после едва заметной паузы. - Члены Общины слушают тебя. - И возникает... возникает легкость! - вдруг закричал Кривоног. - Вам этого не понять! Вы все такие... такие... правильные! Легкость, как будто у тебя вырастают крылья и хочется взлететь... - Он невольно приподнялся на цыпочках, вытянувшись вверх насколько мог на своих искривленных ногах. - И лететь над землей! И становится хорошо... Вам этого не понять! - Почему же не понять? - возразил Судья. - Здесь собрались разумные взрослые люди. Все они обрабатывают землю, и производят еду, и воспитывают детей. И все они прекрасно знают, Кривоногий... - тут голос его вдруг сразу достиг небывалой звучности и мощи: - И все они, взрослые и разумные люди, прекрасно знают, что человек не должен летать! Он должен твердо стоять и ходить по земле, которую он обрабатывает! И нам не нужна твоя... твоя легкость, Кривовог! Это - опасная легкость, ибо труд на нашей земле - дело тяжелое! - А если ему это дело... это занятие... просто нравится?! - вдруг пронзительно заверещала низенькая, приземистая, сильно перекошенная на один бок женщина с абсолютно безволосой шишковатой головой. Из-за этой лысой головы ее в селении звали Голышихой. - Что значит: нравится? - переспросил Судья, почти не повышая голоса, пристально глядя при этом вопросе в пустые, круглые, как речные камешки-голыши, глаза женщины. Та повела зрачками в разные стороны, но из ее рта, как из раструба, продолжали вылетать слова: - А так! Нравится - и все! Толпа затихла: всех интересовало, что же ответит Судья на такой неожиданный аргумент в публичном споре. Судья-Отец покачал головой: - Кривоногий - не одинокий волк, выгнанный из стаи. Он - член нашей Общины и владеет частью нашей земли. Члену Общины должно нравиться только то, что полезно Общине. Иначе... - твердо и почти без нажима в голосе подвел итог Судья, - иначе нам не выжить! Ты понимаешь это, женщина? Голышиха в растерянности промолчала... - Итак, мы выслушали тебя, Кривоногий! Теперь слушай, что скажет суд Общины! - Голос Отца легко перекрыл шум толпы и все другие звуки. Казалось, даже ветер, шумящий в густой листве, притих, чтобы выслушать приговор. - Землевладельцы, члены Общины! Вы знаете: Закон есть Закон. И он гласит: любой член Общины, по свободному праву владеющий наделом плодородной земли и использующий ее не для производства продуктов питания, а для дурманящих или вредящих Общине растений подвергается смертной казни. Ты ведь знал об этом Законе, Кривоногий? - Да, я знал... - измученно простонал подсудимый, опустив тяжелые руки вдоль туловища и бессильно подрагивая кистями. - Я знал... но я... я - забыл... Я хотел... только попробовать! Тяжелая жизнь... Хотел легкости... Глотнуть... вдохнуть хоть немного легкости... - Лишите его жизни, привязав за горло к ветке Священного Дуба! - выкрикнул Отец?Судья. - Таково решение суда, ибо Закон есть Закон! - Пошли, Кривоног! - сказали разом двое Стражей Порядка и ткнули осужденного в бока, но на этот раз не рукоятками, а остриями своих ножей. Кривоног сделал неловкий шаг, споткнулся и повалился наземь. Раздался протяжный, заунывный вой. Приговоренный к смерти, извиваясь по земле, как большая придавленная сапогом гусеница, вопил на одной безостановочной жуткой ноте. Это было страшнее даже, чем волчий вой в пустынных заснеженных полях под гулким лунным небом в долгую морозную ночь. Крепкие руки исполнявщих приговор поставили его на ноги и подвели к Дубу Совета. Дуб, особенно если он могуч и испытан многими веками, почти всегда одинок. Деревья в садах стоят шумной толпой и радуются, полные цветов и плодов. Этот дуб был суров, и на его ветвях созревали поистине страшные плоды... - Большинство - за смерть! - Судья внимательно смотрел на поднятые вверх руки. - Кривоног не имеет собственного Источника Жизни, поэтому раздела имущества не будет... Его хижину сможет занять любой нуждающийся в отдельном жилье. Приступайте! - приказал он своим помощникам. - Воля селения да будет исполнена! И уже выходя из круга, обратился к женщине: - Ты оказалась не права, Голышиха, - спокойно сказал Отец. - Ты не права... На шею Кривонога накинули крепкую петлю из пеньковой веревки. И когда исполнители приговора ушли, на крепкой ветви старого дуба, горизонтально простертой над землей, остался висеть тяжелый сморщенный плод из смрадной человеческой плоти. Вдобавок, Кривоног обильно обмочился, и от него остро и противно пахло... Десятка полтора тощих собак с клочкастой шерстью и выпирающими ребрами, подняв кверху узкие морды с ощеренными клыками, выли, собравшись в кружок под висящим телом. Тело слегка раскачивалось от слабого ветра. Собаки выли... ДЕТИ - И-ли-я-а-а! - позвали Мальчики за дверями хижины. - И-ли-я-а-а!! Он узнал голоса своих друзей и выглянул наружу, с лицом, розовым от огня очага. - Что случилось? - Бежим! - закричал Иван. - Только скорее! - позвала и Марья. - Да в чем дело? Сегодня я все равно не смогу играть... - Короткоручка... - начал было Иван своим грубым, или, как говорили ребята, - "толстым" голосом, но Марья его перебила: - Она... она плачет. Марья пропищала свое сообщение встревоженным голоском, тоненьким, как писк болотного комарика. - А мы к ней боимся, - проговорил Иван. - Ее фазер швыряет в нас камнями, - тоненько пропела Марья. - Всякий раз, как увидит... - Да... - подтвердил Иван. - И еще грозится убить Короткоручку. - А где он сейчас? - озабоченно спросил Мальчик. - Я бы тоже не хотел сталкиваться с ним... - Он ушел... - буркнул Иван. - Еще вчера... - пояснила Марья. - Или даже позавчера. Может быть, у Короткоручки нет еды? - Уж очень она скулит... - добавил Иван. - Я взяла лепешку... - сообщила Марья. - Сегодня - мой день! - И она весело улыбнулась... - Хорошо. Я сейчас... Илья подбросил хвороста в топку, аккуратно прикрыл огонь заслонкой и только после этого двинулся вслед за Иваном да Марьей. Мальчик, конечно, и без того заметил, что нынче у близнецов - день Марьи: на них была юбка из пестрой, в полоску, ткани. Ничего не поделаешь, сегодня Ивану приходилось терпеть. Но он был, в общем, покладистым парнишкой, хоть и обладал грубым и хриплым голосом взрослого мужчины. А Марья - та вообще была добрая и славная герла... Поэтому Иван снисходительно позволял сестре частенько руководить их действиями, и тогда она заставляла его надевать юбку. Вот как сегодня... А так они обычно бегали в штанах, почти таких же, как у Мальчика, - домотканных и крашеных вручную их матерями. Добежали они быстро: хижина Короткоручки находилась за перегибом, на другой стороне холма, ближе к его вершине. ...За дверью действительно слышалось слабое поскуливание, жалобное, похожее на щенячье. Но было ясно, что это не собака: собака, конечно, учуяла бы их и стала лаять. Тем более, что на Ивана да Марью собаки лаяли почти всегда и с каким-то особенным, остервенелым удовольствием. Впрочем, - что еще оставалось делать собакам?! Мальчик постучал раз, потом другой. Поскуливание внутри хижины стало громче, но никто не ответил. Иван да Марья остались сторожить снаружи. Он толкнул плотно пригнанную дверь плечом и увидел Короткоручку. В глазах ее стояли слезы, и она, словно и вправду брошенный хозяевами щенок, невнятно пробормотав что-то жалобное, поманила его войти. Она так же, как и Мальчик, сторожила огонь под Источником Жизни. Оглядев жилище, где не было никого из взрослых, он сразу понял, в чем дело и почему маленькая соседка скулила. Она звала на помощь: огонь в очаге под котлом погас. Видимо, девочку сморило долгое монотонное дежурство и она заснула... ..."Короткоручкой" ее в селении прозвали по самой простой, наглядной причине: ручки у нее, действительно, были слабы, словно бледные стебли картофеля, проросшего в подвале, и совсем-совсем коротки. Они вяло свешивались по бокам ее плоского туловища и заканчивались примерно там, где у нормальных людей находится локтевой сгиб. Правда, пальчики Короткоручки, тонкие и белые, как ночные червячки, могли брать какую-либо нетяжелую вещь - иглу или ложку, но руки ее не могли соединиться для какой-нибудь совместной работы: так, их длины не хватало, чтобы девочка могла сложить ладошки ковшиком и умыться... И она не могла пользоваться средствами для добывания огня - кремнем, и кресалом, и трутом, потому что не могла держать в руках эти предметы одновременно. Да и сил, чтобы крепко ударить кресалом по кремневому обломку, в ее пальцах недоставало тоже... В том, что почти священный для каждого жилища огонь погас, никакой особенной трагедии не было: каждый мальчик в селении, не говоря, разумеется, о взрослых, умел разжечь огонь. Но Короткоручка боялась, что в приемном баке окажется мало перегнанной воды, которой может не хватить на вечернюю еду ее семье, и за это упущение ее сильно накажут. Мальчик сноровисто и быстро сначала приготовил разжежку: несколько сухих травинок, кусочек мха и тончайшие стружки, а над ними шалашиком поставил несколько лучинок. Потом он взял в левую руку лежащий на полке под очагом увесистый кусок светлокоричневого, с красными прожилками, камня, прижал к нему большим пальцем фитиль-трут и сильно ударил железным бруском-кресалом по зазубренному краю камня. И ударил так ловко, что сразу же брызнул снопик ярких осколочков-искр. Одна услужливая или наиболее шаловливая искорка попала на кончик фитиля и тот стал тлеть. Мальчик осторожно раздул слабый огонек до размеров ногтя на большом пальце, потом поднес горячее пятнышко к травинкам и мху. Бледный, почти незаметный поначалу огонек быстро пробежал по сухим стебелькам и передался стружкам, затем - лучинкам... Мальчик оглянулся. В глазах Короткоручки заплясали два живых огонька, два маленьких костерика, и по ее почти бескровным губам пробежала, как бледный огонек, легкая невесомая тень улыбки. Она не могла бы, как иные дети, захлопать от радости в ладошки: ведь ручки ее никак не могли соединиться для совместных действий. А как известно, одной рукой в ладоши не ударишь... Она только протянула свою куцую слабую лапку дикого зверька к голове мальчика и ласково погладила его по волосам. Говорить она не умела, но скулила весьма выразительно и в общем понятно... Мальчик принял ее движение без особенной радости, но достаточно спокойно. В селении давно привыкли к уродцам и мутантам. Время от времени рождались дети вообще без рук, или на ногах у них насчитывалось пальцев гораздо больше, чем необходимо, - по шесть и больше, длинных, гибких и необычайно цепких... Появлялись на свет и безглазые - не слепые, а дети с плоскими лицами, на которых глазные впадины были затянуты тонкой, но сплошной кожей... А у соседского мальчика-ровесника, с которым доводилось играть, не было ноздрей, и нос его состоял только из одного треугольного хрящевого выроста с черным провалом над губами. И из этого отверстия все время стекали на губу тягучие зеленые сопли... Мальчик очистил руки от жирной трутяной сажи, вытерев их сначала о земляной пол, а затем - о собственные штаны: просить воды в чужом доме для того, чтобы помыть руки, не полагалось... - Ты чего здесь вынюхиваешь, гаденыш? - раздался вдруг за спиною Мальчика звероподобный рев. - Думаешь, раз ты - сын Судьи, так можешь являться в каждый дом без приглашения?! Мальчик вздрогнул от невольного испуга. Этот рев возникал из глотки отца Короткоручки, - огромного, толстого и словно бы задыхающегося от собственного голоса. Однако, он обладал удивительным свойством двигаться совершенно бесшумно, подобно осторожному дикому зверю... Девочка невольно даже присела от страха, пытаясь защитить голову руками. Хозяин хижины подозрительно переводил взгляд с девочки на Мальчика, но не мог ни к чему придраться: все было в порядке, и веселый огонь в очаге скользил легкими бликами по его мокрому от пота лбу... - Так чего тебе здесь надо? - снова проревел хозяин. - Небось, выпрашивал плошку чистой воды?! Смотри у меня! - и он поднес к самому носу Мальчика угрюмый грязный кулак и повертел им из стороны в сторону. - Нюхал такой цветочек, хе-хе-хе? А? Будешь клянчить воду, - придется тебе познакомиться с ним поближе! Короткоручка совсем съежилась на полу у самого очага и казалась не живым существом, а кучкой серого тряпья, кое-как сваленного хозяйкой для того, чтобы вытирать ноги... - Я не просил воды, - твердо произнес Мальчик. - Наш Источник Жизни работает вполне исправно! Я просто зашел по дороге, - мне показалось, что Короткоручка плачет... - Ну и что из этого?! Тебе-то какое дело, плачет она или не плачет? - Отец говорит, что дети не должны плакать... - сказал сын Судьи и лекаря. - Если ребенок плачет, значит, с ним что-то не в порядке... - И что же было не в порядке? - на полтона ниже осторожно спросил толстяк. - Ничего... - деликатно ответил Мальчик, не желая выдавать оплошность Короткоручки. - Я убедился, что все в порядке. И как раз собирался идти домой... - Вот и вали отсюда, пока я тебе не намял бока как следует! - буркнул хозяин хижины, пинком ноги открывая тяжелую дверь. - И держись от девчонки подальше! - Мы же - соседи... Мне трудно быть очень далеко... - напомнил Мальчик и, обернувшись на пороге, добавил вежливую взрослую формулу: - Да не иссякнет вода в вашем доме! Иван да Марья ждали его, спрятавшись за изгородью в ольховых кустах. Они дружно высунули головы. - Ну, как там? - с извечным женским любопытством спросила Марья. - Мы не слышали, когда он подошел, - виновато признался Иван. - Хорошо, что ее фазер нас не заметил! А то он жутко пузырится, когда нас видит! - И называет "двухголовым выродком"... - засмеялась Марья. Мальчик невольно улыбнулся, слушая, как бойко и весело разговаривают "Иван-да- Марья" - два близнеца, точнее - две головы на одной шее и на общем туловище. Прочие ребята в селении их тоже любили, и бегали в одном табунке за топливом к камышовому болоту. И вместе играли в кости и шарики. Честно сказать, ребятам даже нравилось, когда в игре обе головы, бегущие на двух ногах, дружно верещали сразу на два голоса - их ведь и различали-то друг от друга главным образом по голосам: грубому и тоненькому... А вот их мать, когда они родились, хотела с горя и страха повеситься, а потом - ничего. Притерпелась... Мало ли что нынче бывает?! ДОРОГА В ГОРОД ...Низкорослая, но выносливая гнедая кобылка, тихо попердывая и вяло отмахиваясь хвостом от мух, трусила по пыльной проселочной дороге. Мухи были крупные, - величиной с доброго шмеля, но из-за холодной погоды не очень назойливые. Деревянная повозка время от времени сильно подпрыгивала на каменистых неровностях дороги или накренялась в выбоинах, и тогда Отец бросал быстрый взгляд на мешки и кули, уложенные сзади. Груз был драгоценным: молотое на водяной мельнице зерно последнего урожая и свежее мясо - свинина и баранина. За их телегой тянулись еще десятка полтора подвод: в одиночку никто не решался ездить по торговым делам. Крепко и вкусно пахло конским потом, сбруей, дегтем от колесных осей. Сзади и спереди обоза на рослых выносливых трехлетках двигались боевики с арбалетами и колчанами, полными стрел. У многих были даже длинные прямые стальные тесаки, но у большинства - оружие ближнего боя: засапожные ножи и крепкие палицы из дубовых корневищ с вбитыми в них шипами, - страшное оружие, когда боевики сходились врукопашную с бандами грабителей, жаждущих поживиться за счет сельских жителей. Боевиков - как правило, молодых, сильных парней, еще не обремененных личным хозяйством и семьей, - нанимала Община за специально оговоренную плату. Эта плата - особенно в пору осенней торговли - была довольно значительной, но в целях безопасности на нее всегда решались старейшины селения... ...Но вот по сторонам дороги потянулись заросли бурого кустарника и деревьев. Этот лес, конечно, нельзя было назвать ни диким, ни заповедным. В нем негусто росли чахловатые кривые сосенки с блеклой вялой хвоей и узловатые, перекрученные ели с желтеющими верхушками. Стволы с трудом пробивающихся к солнечному свету деревьев иногда до половины человеческого роста заваливали отбросы предыдущих столетий. Чего здесь только не было! Глыбы железобетонных строительных панелей с выпирающей рыжей арматурой, большие фарфоровые изоляторы, сплющенные банки из-под консервов и пива, обрывки яркой рекламной фольги, битое стекло, залежи пластиковых пакетов, куски гнилого кирпича, нейлоновые емкости, обломки каких-то неведомых механизмов, треснувшие силиконовые бутылки, выбеленные временем осколки волнистого шифера, черепицы, керамических труб и прочего гниющего и ржавеющего мусора громоздились пестрыми кучами или растекались вязкой чернеющей массой... При малейшем дуновении даже самого слабого ветерка в ноздри ударял омерзительный тошнотворный запах: из леса несло, как из необозримой выгребной ямы. Отец, чуть-чуть приподнявшись, оглядел обочины дороги, задержался взглядом на придорожном кустарнике и, освободив руки, закрепил вожжи за передок телеги, поудобней расположив на коленях арбалет... И чутье его не подвело. Вдруг из кустов молчаливыми бесшумными силуэтами на дорогу метнулись три полуволка и вожак бросился на лошадь, пытаясь вцепиться ей в холку. Но почти одновременно с прыжком первого, самого крупного, полуволка задребезжала освобожденная от защелки тугая тетива арбалета: тяжелая короткая стрела, пущенная Отцом, вонзилась в бок зверю, под лопатку, туда, где среди его грязной свалявшейся шерсти белело странное голое пятно. Словно бы когда-то на бок полуволка плеснули кипятком... Как будто мишень... И мишень эта сразу же окрасилась кровью, и полуволк, издав не то лай, не то хрип, не то кашель, - покатился в дорожную пыль. Двое других на какое-то мгновенье приостановились, словно бы в раздумье перед своим прыжком, присев на своих сильных, худых, но жилистых лапах. - Что же ты, сынок? Стреляй... - совершенно будничным тоном, ничуть не повысив голоса, сказал Отец Сыну, одновременно успевая вложить в желобок арбалета новую стрелу и прицеливаясь. Отец выстрелил на какую-то долю секунды раньше Сына - и снова попал, судя по визгу второго полуволка. Мальчик же выстрелил торопливо - и промахнулся: от неожиданности у него дрожали руки. Но подскакавший боевик достал третьего полуволка тяжелым цепом-кистенем, и тот с парализованными задними ногами пополз через дорогу, скуля и подвывая. Следующая повозка переехала его своими колесами. Лошади храпели и ржали от запаха дикой крови... - Сбегай, выдерни стрелы из трупов! - все так же спокойно велел Отец. - Не гоже разбрасываться добром... Мальчик соскочил с повозки и, на ходу доставая нож, побежал к убитому зверю с белым пятном на боку. Стрела ушла глубоко в мясо. С усилием пропоров шкуру, Мальчик сделал разрез вдоль ребер на еще мягком теле животного и засунул руку в теплую рану, чтобы нащупать и извлечь зазубренный наконечник стрелы. Рану сразу же наполнила липкая, густеющая на воздухе кровь... И кровь эта, сочившаяся из раны, остро и неприятно пахла. Полуволк еще судорожно подергивался, словно бы пытался убежать, и он так был похож на собак из их селения! И ведь в сущности-то, - лесные хищники и были одичавшие, вepнувшиecя к первобытной жизни, собаки... Свою стрелу, пролетевшую мимо, он не нашел. Видимо, она улетела в кусты и пропала безвозвратно. Мальчик знал, конечно, что хорошо и тщательно обработанный наконечник арбалетной стрелы стоит дорого, очень дорого. Но Отец, когда Сын протянул ему только две стрелы с окровавленными наконечниками, аккуратно вытер их пучком травы и ничего не сказал... Но оказалось, что нападение полуволков - это так себе, мелочь, пустяк, далеко не самое страшное в дороге... Груженый обоз двигался все же довольно медленно, и на дорогу к далекому Городу уходили не одни сутки. Первая ночь прошла спокойно. Они остановились для ночлега на опушке леса, на площадке, очищенной от мусора, обнесенной изгородью и с кострищем посередине. Стояла даже колода - целиком выдолбленный ствол двухсотлетней липы - для выпаивания лошадей. По всему делалось понятно, что место это, обжитое и утоптанное, служит давним прибежищем торговых людей, чем-то вроде постоялого двора под открытым небом. Повозки завели внутрь, распрягли и напоили лошадей, задали им овса и сена, развели в центре площадки костер. Закрыли на прочный деревянный засов скрипучие ворота, - и первая смена боевиков, по жребию, заступила на ночную стражу. Мальчик привалился в повозке к теплому боку Отца и спокойно заснул на хрустком сене, укрытый большим овчинным тулупом. И когда он, полусонный, приоткрывал глаза, - горел в центре круга небольшой костерок, уютно попахивало дымком, и колеблющийся свет выхватывал из полной темноты то опущенные оглобли, то сидящую фигуру боевика с арбалетом, то умную морду лошади, в больших глазах которой отражалось древнее, как мир, пламя костра... А над Мальчиком медленно поворачивался вокруг незримой мировой оси огромный, мерцающий звездами, бесстрастный небесный купол... Вторую же ночь торговому обозу пришлось провести на площади небольшого селения. Впрочем, то, что это - селение, можно было только догадываться по приглушенному лаю собак да дымкам над землянками. Людей нигде не было видно, никто не вышел встретить обоз и перекинуться с проезжими парой слов и поделиться новостями. Закопавшись в землю, селяне подозрительно и недружелюбно молчали. Повозки выстроили вкруговую, оглоблями внутрь, сцепив их между собой и попарно - друг против дружки, - чтобы нельзя было тронуть один воз, не зацепив стоящий напротив... Лошадей привязали к оглоблям, тщательно стреножив их, и Отец обошел каждую, проверив путы. Он умел делать узлы с секретом, такие, что в темноте и не распутаешь... Удвоили ночную стражу. И все-таки Мальчика не покидало смутное чувство тревоги, - скорее всего оттого, что ему передавалось внутреннее напряжение и тревога Отца. Тот почти не спал, ворочался, часто вставал - то ли по нужде, то ли незаметно проверяя бдительность стражи, - и тогда Мальчик тоже просыпался, не то от сырого холода, прокрадывавшегося под тулуп, не то просто от страха... И проснулся он внезапно, в самый глухой час на изломе ночи, когда чахлый серпик ущербной луны зацепился за иссеченный ближним леском горизонт. Вязкая непроницаемая мгла скрывала все окружающее, и сквозь нее не могло пробиться слабое пламя . Его разбудили крики, шум борьбы, топот и чей-то короткий сдавленный хрип, похожий на недавний хрип застреленного Отцом полуволка с белым пятном на боку. Он вскочил, рывком отбросил теплый тулуп и побежал к костру, у которого слышался голос Отца. Остывшая земля холодила босые ступни, но мальчику было не до обувки. ...В кружке неверного и зыбкого света от костра, опрокинувшись навзничь, лежал незнакомый Мальчику человек. Из горла у него торчала рукоятка боевого ножа, и черная кровь уже образовала лужицу на серой от пепла почве. Его остекляневшие глаза смотрели прямо вверх, на звезды, а рядом с трупом валялся мешок с мукой... Боевик равнодушно нагнулся над телом и перерезал горло одним быстрым взмахом руки. Затем деловито вытер окровавленное лезвие о чужую одежду и аккуратно вложил его в ножны: хороший нож, понятно, дороже хлипкой человеческой жизни... - Хорошо... - одобрил Отец боевика. - Ты заслужил добавочную плату. Хорошо! И тут Отец увидел Сына... - Вор, застигнутый с поличным, подлежит смерти... - четко и раздельно сказал Отец голосом Судьи. - Оставьте труп собакам! - и отвернувшись, спросил: - Чей мешок? Обняв Сына за узкие плечи, Отец почувствовал, что того трясет. Он увлек его к повозке, укрыл тулупом, тщательно подоткнув широкие полы, растер озябшие ноги Мальчика и, прижав его вздрагивающее тельце к себе, стал укачивать... Утром обоз снова тронулся в путь. Селение по-прежнему хранило молчание, и труп, распростертый возле кострища, был присыпан пеплом, словно бы мукой... - А чего хотел этот... - Мальчик запнулся, не зная, как назвать ночного грабителя, - этот... - и только показал назад, но Отец сразу понял его. - Он хотел украсть у нас муку, - ответил Отец. - Наш пот, наш труд, наш хлеб... Единственное наше богатство. - Но быть может, он хотел есть? - Может быть... - согласился Отец. - Но для того, чтобы быть сытым, - надо работать. Все другие способы незаконны. - Значит, он не мог работать? - предположил Мальчик. - Не может работать, но может выслеживать по ночам мирных земледельцев и нападать на них? - усмехнулся Отец. - Если он способен уволочь на своих плечах полный мешок муки, значит, - в силах и работать! Нет, сынок... Есть такие, которые вообще не хотят или очень не любят работать. А только хотят силой отнимать нажитое и заработанное! Они... они любят легкий хлеб! - А разве таких, как он... Много? - удивленно спросил Сын. - Хватает... - зло ответил Отец. - Поэтому мы, мирные люди вынуждены ходить вооруженными и нанимать вооруженную стражу. Если полуволки нападают потому, что у них такая природа, то эти... полулюди нападают и крадут потому, что человеческой природы у них как раз осталось мало. Почти ничего... И их смерть - справедлива. Более того - необходима, ибо если дать им волю, они разграбят и растащат все! И в конечном счете - все равно умрут с голоду, в собственной блевотине, грязи и нечистотах! Посмотри вокруг: все, что ты видишь, - результат бессмысленного грабежа. Только украли не мешок муки с телеги, а разграбили жизнь целой планеты! Может быть, единственной в черной бесконечности Космоса... Помни, Сынок: мы живем среди вражды и одичания. Украсть - легко, и умереть - это тоже легко. Самое трудное - это быть и оставаться человеком, а не полуволком. МОСТ - Эй вы, жуки навозные! - окликнул их Стражник и, зажав чудовищную волосатую ноздрю большим пальцем, шикарно высморкался прямо под копыта головной лошади. - Т- пру-у! Он вышел из-за своего боевого укрытия посередине моста и стоял, освещенный багровыми косыми лучами заходящего солнца, стоял, широко расставив ноги и опираясь на внушительных размеров боевую секиру, одним взмахом которой можно было, казалось Мальчику, рассечь человека пополам, на две одинаковых половинки... Ее наточенное лезвие тускло и зловеще поблескивало, когда стражник грузно переминался со ступни на ступню. - Чем платить будете, ковырялы? Какая ваша прайза? Ну, чего фейсы на сторону воротите? Мальчика удивило, что эта гора мышц, этот грубиян тоже говорил на энглязе* , как и он с отцом, как и прочие в их селении. (* Энгляз - англо-русский язык, развившийся из бытового жаргона и окончательно сформировавшийся в XXI-XXII в.в. в результате взаимной языковой экспансии.) Но больше всего Мальчика напугал не его голос, мощный и громоподобный, выходящий, казалось, из обширного брюха, а его единственный глаз. Другой был выбит палицей или высажен меткой стрелой в давней битве: в глазной впадине образовался уродливый струп. Оставшийся нетронутым глаз, видимо, не справлялся с двойной нагрузкой, выпавшей на его долю, потому что от напряжения выкатился из орбиты и был налит дурной кровью, как у разъяренного быка во время случки. Из узких отверстий-бойниц укрытия высовывались здоровенные наконечники стрел тяжелых стационарных арбалетов, которые были способны пробить лошадь насквозь... Отец деловито и не говоря ни слова, выволок из повозки за задние ноги освежеванную тушу свиньи со снежно-белыми пластами жира и сбросил ее к ногам стражника-циклопа. Тот ткнул пальцем в жир и довольно загоготал... Это было обычаем, законной данью, ибо стражники охраняли мост. Это была их работа, а за работу, тем более опасную, надо было платить... - Что еще везете? - спросил Стражник, заметно подобрев. - Муку... - коротко ответил Отец. - Отсыпь несколько паундов! - просипел Одноглазый. - Я вижу, что у вас неплохой урожай. А я ведь не один... - и его кровавый глаз подмигнул Отцу, - мне надо делиться с другими. Отец кивнул головой, соглашаясь: - Возьмешь в последней повозке, когда все проедут. - А меду... - Стражник зажмурился и сладко облизнулся. - Медку нет? - Мед - очень дорогое лекарство, - спокойно ответил Отец, - у нас его очень немного. Можем обменять, но только на оружие. Или на хороший медный котел. Стражник вздохнул с полным пониманием. - Да... Поганая лайфа... - проворчал он. - Скоро и пocлeдние пчелы передохнут... Жаль, что у меня нет хорошего котла! А то бы побаловал своих ребятишек сладеньким... Ну, желаю вам удачной торговли! И отвалил окованную железными листами жердину, перегораживающую проезд. Обоз, вытянувшись в одну нитку, скрипел колесами и стучал копытами по выпуклой, шершавой от непогоды и времени, серой спине моста. В незапамятные времена он был выстроен из армированного железобетона, но Мальчик не знал этого. На мосту за сторожевым укрытием кое-где еще уцелели фигурные литые перила. Мальчик осторожно перегнулся через них и посмотрел вниз. Когда-то перекинутый через живое, быстрое течение Реки, мост исправно исполнял свое исконное назначение - он по-прежнему связывал два берега. Но Реки внизу давно не было: там пузырилась густая темнокоричневая зловонная жижа, подернутая маслянистой липкой пленкой, в которой уже не отражались плывущие облака... Мальчик вздохнул и с отвращением отвернулся. ГОРОД За мостом уже начинался Город. Обоз перестроился. Боевики заняли свои позиции по обеим сторонам дороги и положили арбалеты поперек седел, до упора натянув тетивы и приготовив самые надежные боевые стрелы. Дозорные ехали впереди и подозрительно вглядывались в развалины бывших жилых строений, в черных провалах которых настороженно таилась угроза внезапного нападения городских грабителей... Мальчик оказался в Городе впервые в своей коротенькой жизни, и поэтому с понятным любопытством озирался вокруг. - В этих каменных развалинах, в городских пещерах еще ютятся люди... - заметил Отец, перехватив взгляд Сына. - Городичи. Только их мало. Они ковыряются в бесконечных свалках, которые за столетия скопились вокруг Города. Извлекают оттуда старый айрон... Развалин становилось больше и больше. Иногда попадались и почти целые круглые башни или прямоугольные строения высотой в двадцать и больше этажей. Мальчик шевелил губами, про себя считая ряды отверстий в стенах: окнами эти черные, страшные пустые глазницы называть было невозможно... И еще по обеим сторонам тракта тянулось гигантское многоярусное автомобильное кладбище... И в том, что оно было ярким и многоцветным, ибо на полированных боках еще кое-где не потускнела стойкая окраска, - таилась угрюмая насмешка прогресса... Или - так называемого прогресса?! Из домов, как из выпотрошенных трупов вываливались наружу их внутренности. До уровня первых, а то и вторых этажей были навалены свидетельства бывшей жизни: обломки сгнившей мебели, проржавевшие эмалированные округлые корыта ванн, окаменевший цемент, сохраняющий форму былых мешков; ископаемые раковины белых и розовых унитазов, словно панцири неведомых животных, выброшенных на берег; целые лестничные пролеты, по которым уже никогда, никогда не будет ступать нога человека... И повсюду, в пузырящейся маслянистой грязи, в разноцветной пене ручьями стекающих на дорогу химических отходов, - целыми грудами, напластованиями, как свернувшиеся в кольца болотные жители, виднелись, валялись, вырисовывались и громоздились автомобильные покрышки самых разнообразных размеров, изношенные до корда или продырявленные... Пожалуй, именно здесь, среди развалин одного из прекраснейших городов мира, превращенного в помойку, можно было зримо понять, как накоротко замкнулась цепь времен... По дорогам планеты Земля вновь - с перерывом в какие-то жалкие полтысячелетия - скрипели тележные колеса... Потянуло дегтем и едким лошадиным потом. Лошадь - где-то на задворках, среди гаражей и ангаров, пережила быстрый взлет, гонку и упадок движущихся механизмов... Первыми были вынуждены навсегда опуститься на землю летающие аппараты всех мыслимых конструкций: иссякли нефтяные скважины, выдавив из себя, словно черные бессильные слезы отчаяния, последние капли, и самолеты и флаеры остались без топлива. Затем - словно бы с разгона наткнувшись на бетонную стену - по тем же причинам остановились автомобили. Конечно, оставались еще электромоторы и солнечные батареи, - но для аккумуляторов требовались свинец или серебро, а для двигателей и кузовов - чугун, металл, пластмассы... Наконец, прекратили движение по стальным колеям дольше всех сопротивлявшиеся электровозы. Застыли, беспомощно опустив загребущие ненасытные ковши, экскаваторы в железорудных карьерах; опустели выработанные до донышка каменноугольные шахты и разрезы; остыли без кокса доменные печи; замерли прокатные станы и нечем стало заменять изношенные, истончившиеся рельсы... И все эти бывшие богатства земных недр, накопленные запасливой природой за миллионнолетия ее развития, теперь чесоточной коростой, зловонными гноищами покрывали необозримые пространства почвы, которая могла бы плодоносить и родить хлеб... Последние ростки жизни душили мерзкие невостребованные отходы цивилизации, бесполезный шлак перегоревшей человеческой гордыни. Вот почему в пору Осенних Ярмарок на старинный городской тракт, когда-то лоснящийся сытым асфальтом, а сейчас раздолбанный, изгрызанный рытвинами и колдобинами, на пыльную сорную и жизнестойкую траву падали из-под лошадиных хвостов пахучие яблоки конского навоза. И в них, еще теплых от лошадиной утробы, лениво копались неистребимые воробьи... Между гранитными набережными, где когда-то, безусловно, свободно текла широкая полноводная река, теперь вяло колыхался бурый от грязно-зеленых водорослей дурнопахнущий студень... Нo и сами набережные, украшавшие берега роскошными широкими парапетами и изысканными полукруглыми спусками к воде, - теперь напоминали челюсти с прогнившими или выбитыми зубами: многих каменных блоков недоставало. А некоторые, выкрошившись из стройного гармоничного ряда своих собратьев, валялись тут же, тяжелые, забытые, никому не нужные. А над бывшей водой, над мерзкой вязкой жижей, в нескольких местах еще угадывались, словно призраки, бесполезно парящие в воздухе, арки бывших мостов, рыжие от ржавчины... - Мне душно здесь, сынок, - вдруг сказал Отец каким-то новым, незнакомым голосом, точно что-то сдавливало ему горло. - Здесь сам воздух словно бы пропитан печалью... - Печалью? - повторил Сын незнакомое ранее слово: ведь он прожил всего один жизненный цикл. - Я знаю историю этого Города, сынок... Это был один из самых прекрасных Городов на нашей планете. Его построили самые лучшие архитекторы из самых лучших материалов на берегу сказочно красивой реки. И эту реку питало чистейшей водой огромное пресноводное Озеро. Люди сначала бездумно отравили отходами Озеро. Озеро отравило Реку. Отравленные воды Реки пошли в городской водопровод... И Город сам, своими собственными руками умертвил себя. И, одичав, разграбил музеи с неисчислимыми сокровищами и картинами великих мастеров, и залил нечистотами книгохранилища, и превратил в мусор великолепные строения... Взгляд Мальчика как раз остановился на изглоданном, выщербленном каменном строении на противоположном берегу, с черными провалами высоченных сводчатых окон, все еще, из последних сил, тянувшемуся к небу. Над ним, видимо, когда-то гордо поднималось в облака золоченое острие. Теперь же этот стройный шпиль представлял собою проржавевшую решетчатую конструкцию, под непосильным гнетом времени и невзгод она согнулась в виде огромной буквы "Г". Кое-где, случайно не сорванные злыми ветрами и ливнями, сохранились металлические листы со следами золочения, - словно бы одинокие чешуйки на боках большой рыбы, недоочищенной хищниками и догнивающей на общей свалке... И то, что было некогда крестом или изящным флюгером, который весело поворачивался на все стороны света от вольного свежего ветерка, - теперь тупо указывало вниз, на захламленную, обезображенную землю... - Зачем мы приехали сюда, Фазер? - поежившись от внутреннего ужаса, тихо спросил Мальчик. - Это же мертвый Город! Совершенно мертвый... Отец отрицательно покачал головой: - Ты ошибаешься. Большинство городичей скрываются в подземных туннелях старинных древних подземок - сабвеев... Когда-то здесь ходили под землей быстрые поезда - составы самоходных повозок, перевозившие людей из конца в конец Города. Вот в этих норах укрывается от дождей и зимних морозов городское отребье. Кроты, которые прячутся от солнца... - Как же они живут? Чем питаются? - Городичи торгуют железом. И еще многим. Обменивают на еду. И существует также могущественный тип ремесленников. Они умеют резать и сваривать металл. И делают котлы для Источников Жизни, строго храня свои секреты... ...Из многоколонного здания с рухнувшими перекрытиями, провалившейся крышей и следами пожара на стенах с гортанными криками вылетало траурное жирное воронье. Из оконных провалов высокого первого этажа, в которых еще угадывалась стройная аркада, на дорогу выползала клейкая заплесневелая масса, - грязно-серая каша, издали похожая на подтаявший весенний снег. - Что это, Отец? - спросил Мальчик. - Когда-то здесь находилось главное городское книгохранилище... - отрешенно ответил Отец. - Да... Биб-ли-о-те-ка... - произнес он по слогам торжественное слово. - Библиотека... - повторил Сын еще одно незнакомое понятие. - А для чего... для чего люди в городе хранили... столько книг?! - Раньше они считались источниками знаний... - Как вода - Источник Жизни? - Примерно так. Но они были недолговечными и неудобными в обращении. Ведь были книги тяжеленные, толщиной в три-четыре пальца! - Ну уж... - недоверчиво хмыкнул Сын. - Трудно в это поверить...Такую книгу надо изучать в течение нескольких циклов жизни... Отец не ответил. Тем более любая дорога, даже самая плохая, рано или поздно кончается: их дорога незаметно вливалась в обширную Рыночную площадь. Она понравилась Мальчику непривычным простором, на котором могло бы легко разместиться все их селение. К тому же здесь было много людей, одетых причудливо и непривычно, и множество товаров и в