едь их не любишь, правда? Вот их и не будет. Лида, проводи его к начальству, чтоб он успел сообщить. 8 В холле больничного корпуса уже горело электричество. Снаружи, по дорожкам, то и дело проезжали машины "скорой помощи", и тогда на сиреневой глади стекол, радужно искрясь, возникали раскаленно-красные, тревожные отсветы. Женщина-инвалид. которую ребята видели днем, опять сидела в кресле, кого-то дожидаясь. Опять она торопливо обернулась на звук шагов. Вера побежала к санитарке, чтоб вызвать профессора Канторовича, а мальчишки и молчаливая Валентина присели на скользкий, холодный диванчик у дверей. Щелкнул лифт, будто выстрелил. Две медсестрички осторожно выдвинули из него больничную каталку; на ней лежал парень, по грудь закрытый простыней. И пока его везли через холл, парень безучастно, не мигая, смотрел в потолок. Страшно было от этой безучастности, от этой покорности... Возвратилась Вера: -- Канторович еще здесь. Успели все-таки!.. Змеились, текли по стеклам раскаленные отсветы, но шума моторов не доносилось. Тишина угнетала, давила. Женщина-инвалид вдруг снова обернулась к дверям. Вошел шофер, сдергивая с головы фуражку, спросил смущенно: -- Ну? Как тут? -- Профессора ждем. А вы чего вернулись? -- Да так. На всякий случай. Вы же беспаспортные, как этот крокодил Гена выразился... Валентина коротко усмехнулась: -- Не придавайте значения. -- Крокодилу-то? Я не придаю... Но если бы он один на свете был... Наконец, когда ждать уже было невмоготу, появился профессор Канторович. И ребята сразу почувствовали, что настроение у него изменилось. Вроде бы и походка стала легче, и спина меньше сутулилась. Даже сигаретка в зубах стояла торчком. -- Что пригорюнились, Ирина Сергеевна? -- на ходу окликнул он женщину-инвалида. -- Бросьте переживать! Сегодня не пришли -- завтра придутОбязательно придут! Уверяю: еще хохотать будете над своими переживаниями!.. Женщина улыбнулась ему благодарно, и все же лицо ее осталось замкнутым. Улыбка не держалась на этом лице, соскальзывала. Канторович, размашисто шагая, оттопырив локти, приблизился к ребятам. И все поднялись ему навстречу. Валентина торопливо вынула газетный сверточек. -- За новостями явились? -- Профессор сунул кулаки в карманы халата, потянулся, шевеля плечами, и халат затрещал на нем. -- Есть новостиВсе-таки мы справились! Все-таки вытащили его! Завтра полюбопытствую, что он на том свете видел... -- А мы лекарство ему привезли! -- Чудодейственное? От Саши? -- Ага! -- Подождите, -- мягко остановила их Валентина и развернула обертку. -- Спросим все-таки. Профессор, что это такое? Черный грязноватый камешек лежал на измятой бумаге. Здесь, в больничной обстановке, он выглядел еще более странно. Чужероден он был, несовместим с этим стерильным, сверкающим миром. -- Это ведь лекарство? -- спросил Сережка. -- Нет, -- сказал профессор. Он взял камешек, покатал его в пальцах, щелчком сшиб песчинку. -- Это мумие. -- Что?! -- Мумие. Нечто вроде смолы. -- Тьфу ты!.. Я ведь про эту штуковину слышал! -- сконфуженно проговорил шофер. -- А сегодня -- из головы вон... Но разве... этим не лечат? -- Лечат, -- кивнул Канторович. -- Тогда... как же понять? -- изумилась Валентина. -- А это -- снадобье. Не лекарство, а снадобье... Из области народной медицины. Вроде бы находят его в горных пещерах, крайне редко. Легенды о нем рассказывают всякие. Но всерьез оно еще не исследовано, и мнения специалистов разноречивы... Вот и все. -- А Озеров его принимал? -- Да. И был, как говорится, поклонником. -- Значит, оно помогало! -- Трудно судить, -- сказал Канторович. -- Я не назначаю больным неизученные препараты. Но Озеров в это снадобье верил. А вера -- тоже лечебный фактор... Вы близко знаете Димку? Простите... э-э... Дмитрия Егоровича? -- Он хороший человек, -- тотчас отозвалась Вера. -- Весельчак такой, правда? Всегда рот до ушей? Голубей гоняет? А у него жесточайшая травма позвоночника. Могу поспорить: он и не заикался об этом! -- Мы только догадывались, что ему больно, -- сказала Вера. -- Ему почти всякое движение доставляет боль. Просто поразительно, что он терпит и не жалуется, а работает... И с вышки прыгает. -- И с вышки прыгает. -- За эти прыжки я его вздую, -- сказал Канторович. -- Набрался прыти! Это уже хулиганство! Но вообще-то, между нами говоря, я ему завидую... Мы из одного детского дома. Дружим почти сорок лет. И все эти сорок лет я ему завидую. Он молодец, Димка. Канторович начал прощаться, но тут прямолинейный Сережка решил внести полную ясность: -- Значит, можно считать -- он поправится? Канторович закурил новую сигаретку. Сдул с нее пепел. -- Думаю, голубей с ним еще погоняете. Хотя, по всем научным представлениям, это немыслимо и противоестественно... -- Надеетесь на это мумие? -- спросил Павлик. -- Надеюсь на Димку, -- сказал профессор. -- На Дмитрия Егоровича Озерова. И на его друзей. -- -- Они ехали обратно по темному больничному парку, мимо корпусов с забеленными окнами, -- а навстречу все попадались фургончики "скорой помощи". -- Обычно-то не замечаешь, -- сказал шофер, -- сколько людей в беде находится. Около тебя, рядом совсем... А неплохо бы всегда помнить. -- Да, -- сказала Валентина. -- Верно. Павлик откинулся на сиденье, хмыкнул: -- Но я так и не понял -- зря мы сегодня колбасились или не зря... Сплошной туман в этой медицине. Вера обернулась к нему. Ее глаза странно светились в полумраке. -- Не понял? -- Не-а. -- Плохи твои дела. Вот у отца на работе я видела плакатик. Над столом повешен. Высказывание знаменитого физика Альберта Эйнштейна... -- Из теории относительности? -- Нет, просто из жизни. Если, мол, человек спрашивает, зачем он должен помогать другим, то ему уже не втолкуешь... Безнадежно. Нормальные люди такой вопрос и не задают даже. Они просто помогают. -- Нет, -- сказал Сережка. -- Ты уж очень. Наш Павлик, в общем-то, нормальный. Только слишком увлекается поэзией, а она... как там, по Пушкину? Должна быть глуповатой? -- Одни грубости на уме, -- сказал Павлик. ВТОРАЯ ГЛАВА История о монетке, брошенной в фонтан, о письмах без обратного адреса, об одиночестве и о замечательной музыке Рея Кониффа 1 Он чем-то напоминал ежика. Ходил всегда чуть сутулясь, глядел исподлобья, жесткие его волосы торчали надо лбом козыречком. И звали его подходяще -- Жека. Что-то сдержанное, сугубо мужское есть в этом имени. Никто из одноклассников не знал, чем он увлекается, как проводит время. К себе домой Жека не приглашал, в откровения не пускался. Только и было известно, что он не переносит девчонок. Самым жутким наказанием для него было -- сидеть с девчонкой за одной партой или вместе дежурить по классу. Из школы он возвращался всегда один, отшивая настырных попутчиков. Это многих удивляло. Сейчас все-таки эпоха контактов, материки и страны протягивают друг другу руки, -- а тут выискался затворник-любитель. Одноклассники не подозревали, что у Жеки есть и другие чудачества. Например, в последние месяцы у него появился какой-то нелепый утренний ритуал. Идя в школу, он выбирал не кратчайший путь -- дворами, через заборы, как нормальные мальчишки, -- а, наоборот, делал лишний круг. Он обязательно шел на соседнюю улицу. Эта улица была затрапезная, унылая -- несколько деревянных домов, дожидавшихся сноса, глухие заборы вокруг котлованов. Грязь, неустройство... Единственным ярким пятном, единственным украшением этой улицы были почтовые ящики -- оранжевый и синий, -- повешенные на угловом доме. Жека останавливался неподалеку от ящиков и ждал. Дождь ли сеялся, туман ли дымил, промозглый ли ветер гремел железом на крышах -- Жека все равно караулил. Примерно в половине девятого на улице показывался горбатый пикапчик с надписью "СВЯЗЬ". Нырял на ухабах, мотал дымным хвостом. Тормозил около ящиков. Из пикапчика вылезала женщина с брезентовыми мешками. "Звяк!" -- Натренированным движением женщина вдвигала под ящик железную рамку мешка. И тотчас -- невидимые -- в мешок сыпались письма, он разбухал и тяжелел на глазах. "Звяк!" -- Наполнялся второй мешок. Занимаясь этой работой, женщина оборачивалась к Жеке. Улыбаясь, кивала ему, как знакомому: -- Опустил письмишко-то? Жека моргал и отворачивался. -- А на тоскует небось! -- посмеивалась женщина. -- А она слезы льет! Думает -- почта виноватая!.. Жека не отзывался. Женщина забиралась в пикапчик и, когда он, простуженно рыча, медленно разворачивался, говорила шоферу: -- Маячит, как все равно сторож на зарплате! -- Среди них много чудиков попадается, -- замечал шофер. -- Главные чудики -- пенсионеры да подрастающее детское поколение... -- Ума не приложу, чего ему здесь дежурить! Пикапчик, скрипуче колыхаясь, скрывался в лабиринте заборов, и только после этого Жека направлялся в школу. 2 В классе, на первой перемене, он укладывал в портфель учебники. Мчавшаяся между партами Лисапета Вторая задела его локтем; портфель, перевернувшись, брякнулся об пол. Из него покатились шариковые ручки, какие-то гвоздики и шурупы, а еще -- веером разлетелась пачка больших цветных портретов. С неожиданной суетливостью Жека метнулся их подбирать, отталкивал любопытных. Но кто-то успел поднять несколько глянцевых листов. И началось... -- Ребята, он сдвинулся по фазе! Он артисток собирает! -- Ой, правда! Кинозвезды!! -- Девочки, миленькие, он по Вертинской страдает! -- Да он полный букет набрал! Всякие тут цацы!.. Стиснув до побеления губы, зыркая исподлобья, Жека пытался отнять портреты. А их перебрасывали с парты на парту, передавали по кругу -- началась детская игра "А ну-ка, отними!"... У Лисапеты Второй стоял на парте пузырек с тушью. Его опрокинули, и аспидная, жирная тушь забрызгала несколько портретов. Тогда Жека полез драться. Он полез как слепой -- не выбирая правых и виноватых, не считая, сколько перед ним противников. Потасовка заваривалась всерьез: девчонки с писком шарахнулись прочь; загромыхал учительский стол; куски мела захрупали под каблуками. Сережка прыгнул в самую коловерть, поймал Жекино запястье: -- Озверел?!. Из-за трухи, из-за пшена этого!.. Жека раздувал ноздри; его плененная рука механически дергалась, как лягушиная лапка под током -- норовила поддеть Сережку. -- Что здесь происходит?! -- Учительница физики встала на пороге, защищаясь классным журналом. -- Кино тут показывали... -- переливчатым голоском сообщила Лисапета Вторая. Затерли шваброй паркет, подвинули на место учительский стол. Начался урок. Закономерно, что Сережку попросили к доске. Учительница видела его в эффектной схватке и теперь пожелала узнать, одержит ли он победу на ином поприще, более скромном. Пока Сережка скорбел у доски, раскрасневшаяся от возбуждения Лисапета Вторая нацарапала на промокашке "ВОТ УЖАС!" -- и показала Вере, сидящей рядом. А Вера сейчас больше волновалась за Сережку, чем за драчливого Жеку. Сережка мог схлопотать двойку в четверти. Лисапета Вторая нацарапала еще крупней "ЖЕКУ ТЕПЕРЬ ЗАСМЕЮТ!". В этом сообщении уже заключался какой-то смысл. Вера незаметно обернулась к Жеке. Тот сидел сгорбясь -- локти в парту, кулаки под закаменевшим подбородком, -- взглядом упирался в одну точку. от всех отгорожен, замкнут, защелкнут на замок... Просто -- дикарь, снежный человек, да и только. 3 После уроков Жека направился к ближней станции метро. Толпа внесла его в вестибюль; справа там были кассы и разменные автоматы, а левая стена напоминала выставку. Клейкой лентой там были пришлепнуты портреты киноартистов -- те самые, из-за которых была драка в классе. Под цветными портретами расположился складной столик, на нем -- прозрачная пластмассовая вертушка. Взлетая и опадая, перемешивались в ней билетики. На толпу все это действовало интригующе. -- Это че ж за ярмарка? Спроси, гражданин, спроси!.. -- Актеров разыгрывают. Вон, на стенке. -- Господи, добра-пирога! Я думала -- торгуют чем! Во дожил народ: на все бросается! -- А купить нельзя? Простите, говорю: купить нельзя? Без рулетки? По-человечески? Простуженная и охрипшая продавщица, отворачиваясь от сквозняка, монотонно выкрикивала: -- Только разыгрываются!.. Только разыгрываются!.. Комплекты в продажу не поступают!.. Специальный выпуск!.. Жека ввинтился в толпу, вынырнул у стола, протянул продавщице мелочь. Он приступал к игре без предисловий и колебаний. Замелькала гранями вертушка, затанцевали билетики. Остановились. Жека запустил внутрь пальцы, вынул билетик, надорвал. По внутренней стороне, по нежной сеточке узора, шла красная надпись: "БИЛЕТ БЕЗ ВЫИГРЫША". Жека скомкал его, отправил в урну. Железная урна специально тут была поставлена -- для неудачников. Ее размеры наводили на мысль, что жизнь не состоит из сплошных подарков судьбы... Вытряхнув из карманов оставшуюся мелочь, Жека пересчитал ее и вновь подал продавщице. -- Не везет? -- кашляя, спросила она. -- Но ты же вчера выиграл? Я помню, ты выиграл! -- Ну и чего? -- Подряд счастье... кха-кха... не выпадает. Она держала медяшки и ждала, что Жека раздумает. Славная тетка. На такой собачьей должности находится, а сердце доброе. -- Мне надо выиграть, -- сказал он. -- Зачем тебе второй-то комплект? -- Вчерашний пропал. Из-за несчастного случая. Затанцевали, запорхали билетики. Они были надежно замаскированы -- абсолютно не отличались друг от дружки. Но Жека уцепился взглядом за один -- показавшийся счастливым -- и не отпускал его. Шутка ли: последние копейки поставлены на карту. Он вынул билет, надорвал. Красным по сеточке: "БИЛЕТ БЕЗ ВЫИГРЫША"... Подряд счастье не выпадает, это верно. Жека выбросил билет в почти заполненную урну и стал пробиваться -- встречь людского потока -- обратно на улицу. Настроение у него было -- хоть вешайся. Завтра-послезавтра лотерея кончится, и таких портретов нигде не достанешь. Все. -- -- Перейдя площадь, он вошел в сквер, казавшийся замусоренным от осенней листвы. Ветер был холодный, листья мокрые. В середине сквера еще фукал, еще трудился фонтан. Газированная струя взлетала вверх и разворачивалась, как прозрачные пальмовые ветви. Ледяные брызги подскакивали на бортах гранитной чаши. У сквера остановился длинный автобус, из него повалили туристы, на ходу расстегивая чехлы фотоаппаратов. Очень деловито туристы снялись на фоне струй: брызги сыпались им на головы, но туристы терпели. Потом кто-то бросил в фонтан монетку, исполняя традиционный обряд, и все живенько побежали к автобусу. А Жека замер в охотничьей стойке. Глядел в фонтанную чашу. Вода там кипела, белея пузырями; мутно пестрели на дне утонувшие листья, конфетные бумажки. Но кое-где грязное дно посверкивало -- ясненько так, серебряно... Жека лихорадочно соображал, озираясь вокруг. За кустами, покрашенная зеленым, стояла тесовая будка. В таких будках садовники хранят свои лопаты, резиновые шланги и метлы. Сейчас кто-то бренчал там, постукивая по железу. Сторож -- в клеенчатом плаще с капюшоном -- чинил колесо у тачки, осаживая его молотком. -- Дядь, -- спросил Жека, -- фонтан на обед не выключают? -- Только на ужин, -- сказал сторож. Под его капюшоном не помещалась растительность -- много ее было. Борода, усы, бакенбарды, брови. Чубчик с проседью. Остренькие глазки совсем спрятались в заросших ямках. -- Правда, дядь, когда его выключают? -- А тебе зачем? -- Я ключ туда уронил. -- Экой ты неосторожный... -- Крутил на пальце... а он и свалился. -- Железный ключ-то? -- Медный, -- быстро сказал Жека. -- От английского замка. Хоть раз в жизни пригодилась школьная физика. Железный ключ можно вытащить магнитом не выключая фонтан... -- Жди до вечера, -- сказал сторож. -- Вечером буду чистить, поглядим тогда. -- Дядь, мне же домой не попасть! Что же делать? -- А не врать, -- сказал сторож. -- Нету в английских ключах такой дырки, чтоб на пальце вертеть. Распрекрасно я понимаю, чего ты обронил и чего подбирать нацелился... Ишь, Буратина с ключиком! Нет, судьба не баловала Жеку. Но если человек упорен, он и судьбу переломит. Жека подумал, что сдаваться еще рано. Пусть фонтан работает без перерыва, но сторож -- не машина. Обязательно уйдет обедать. Надо только выждать, набраться терпения... Втянув голову в плечи, Жека сидел за кустами. Брызги швыряло ветром, куртка намокала. Холодно. Осень. Воробьи -- и те попрятались от этой паршивой погоды. 4 Прошло около часа, и он опять появился в вестибюле метро. Людской поток здесь уже схлынул -- в метро тоже бывают приливы и отливы -- и у лотерейного столика было свободно. -- Господи!.. -- ужаснулась продавщица, увидевши Жеку. -- Под какой же ты ливень попал?! -- Бывает, -- сказал Жека, стуча зубами. Он злился, но не от холода. Самое противное, когда на тебя все таращатся. Будто не видели мокрых. -- Беги домой!.. -- Дайте билет, -- сказал Жека, отсчитывая слипающиеся медяки. От Жекиного вида продавщицу знобило. Она сама была простужена. Осенью вообще трудно сохранить здоровье -- кругом сквозняки, инфекция. Надо особенно беречься. А этот мальчишка насквозь мокрый, у него в ботинках чавкает. Какие тут лотерейные билеты, какие звезды кино -- горчичники надо покупать! А он, отсчитавши свои медяки, жадно смотрел на пластмассовую вертушку. Не замечая, что с одежды течет... -- Я сама тебе выну билет! -- сказала она. -- У меня... апчхи... у меня рука легкая. Не дожидаясь согласия, она вытащила и надорвала билет. Конечно, он был пустой. Уж продавщица-то знала, что выигрывает один из сотни. -- Ну? -- спросил Жека нетерпеливо. -- Выиграл, -- сказала она. -- Бери своих актеров и сейчас же отправляйся домой!.. А-апчхи!.. У тебя есть горчичники? Он улыбался, растянув синие губы. -- Я закаленный! Боже, какие мучения с нынешними детьми. И со своими и с чужими. 5 Однако он отправился не домой. Еще через пятнадцать минут Жеку видели на почтамте, где он устроил скандал -- второй скандал за день. Купив большой конверт из оберточной бумаги, Жека сунул в него портреты актеров, заклеил, надписал адрес. А потом призадумался. Посетители оглядывались на него, обходили стороной. В теплом помещении куртка и штаны Жеки начали просыхать. Испаряясь, вода превращается в пар. Легкий парок витал над Жекой, озадачивая посетителей. Но Жека не обращал внимания на окружающих. Печатая мокрые следы, он прошел к автоматической справочной установке. Эти новинки теперь понаставлены везде. Жека нашел на пульте нужную кнопку, торкнул в нее пальцем. Внутри агрегата зажужжало, засвиристело; под стеклом захлопали куцые алюминиевые крылышки -- будто книга перелистывалась. Свиристенье оборвалось, крылышки замерли, распластавшись. "В ПРОСТЫХ И ЗАКАЗНЫХ ПИСЬМАХ МОЖНО ПЕРЕСЫЛАТЬ РАЗНОГО РОДА ПИСЬМЕННЫЕ СООБЩЕНИЯ..." -- такой текст увидел Жека. Не очень-то свежая была мысль. Не открытие. Жека по очереди поторкал в другие кнопки. Агрегат суетился, бил себя крылышками -- казалось, вот-вот взлетит под потолок. Но толку от кудахтанья было на грош. Необходимого ответа Жека не добился. Он шепотом сообщил агрегату, чем тот является, и пошел, разъяренный, к одному из почтовых окошек. -- Заказным! -- сказал он, шмякнув конверт на прилавок. -- Напиши, мальчик, обратный адрес. -- Не требуется. -- Что значит -- "не требуется"?! Как раз требуется! -- Я хочу без обратного адреса! -- непреклонно сказал Жека. -- Тогда отправляй простым. -- Нельзя. Тут ценные открытки. Художественная продукция. -- Тогда ставь обратный адрес. -- Я желаю отправить без обратного адреса! -- сказал Жека. -- А вы дайте квитанцию! Чтоб никто не зажулил! -- Здесь не частная лавочка. здесь государственное учреждение. Никто твое письмо не зажулит. Девица в окошке оскорбилась. Но Жека не мог ей объяснить, какой ценой достались ему портреты актеров. Необходима уверенность, что их не потеряют на почте, не отдадут в чужие руки. -- Видел я, как вы с письмами обращаетесь! Один раз подставили мешок, а он дырявый! -- Вот что, молодой человек: мне спорить с тобой некогда! Или пиши обратный адрес, или отойди от окна! -- Квитанцию дайте! -- Ты брось хулиганить! -- Тогда жалобную книгу давайте!! К окошку стягивались любопытные. Почтовая девица стала звать на помощь свою начальницу. Жека забрал конверт, растолкал ротозеев и снова пошел к справочному агрегату. Алюминиевые крылышки затрепыхались с прежним усердием. Выставили еще одно изречение: "НЕВОСТРЕБОВАННЫЕ ПОЧТОВЫЕ ОТПРАВЛЕНИЯ ХРАНЯТСЯ В ПРЕДПРИЯТИЯХ СВЯЗИ МЕСТ НАЗНАЧЕНИЯ ОДИН МЕСЯЦ СО ДНЯ ИХ ПОСТУПЛЕНИЯ"... Жека напряженно хмурился, постигая смысл ответа. Не сразу его поймешь. -- Хранятся месяц, -- сказал он. -- А дальше? На помойку их выкидывают? Агрегат этого не знал. Жеке даже обзывать его не хотелось -- ведь и обижаться не способен, инкубатор. Вымарав на конверте пометку "заказное", Жека опустил письмо в почтовый ящик. Большего он сделать не мог. 6 Вечерами Павлик почти не бывал дома -- убегал к Вере или другу Сережке. И совсем редко он сидел дома в одиночестве. Круг знакомых у современного человека обширен -- если и захочешь поскучать без гостей, так не дадут. Но сегодняшний вечер был особенным. Отец Павлика уезжал в командировку, и предстояла -- в узком семейном кругу -- процедура прощания. Павлик ждал ее и завидовал отцовской выдержке. Все-таки отец потрясающий человек. Едет в Австралию, а впечатление такое, будто собирается прокатиться на дачу. Никаких волнений, никаких долгих сборов. Такси вызвал без запаса времени, случись малейшая задержка -- и опоздает на самолет. Осталось всего полчаса, а отец неспешно поливает цветы на окне, стучит ногтем по горшочкам. -- Пелагея, через неделю побрызгай кактусы, если не забудешь. Обращение "Пелагея" появилось недавно. Ничего оскорбительного в нем нет. Сейчас ласкательные имена вышли из моды. Ценится свобода отношений, непринужденность, юмор. Да и вообще невозможно представить, чтобы отец сюсюкал. -- Позвонишь оттуда? -- спросил Павлик. -- Попытаюсь. Мама сказала: -- Кажется, там другой временной пояс? Здесь день, а там ночь? -- Там все по-другому, -- сказал отец. -- Здесь лето, а там зима. И вообще жители ходят вверх ногами. -- Надеюсь, ты легко приспособишься, -- сказала мама. Она тоже не отставала от отца и Павлика. Умела и пошутить, и понять шутку собеседника. Обожала шумные молодежные компании, увлекалась спортом, любила современную музыку. Что ни говори, а Павлику с родителями повезло. Никаких расхождений во взглядах и вкусах. Приятно смотреть, как мать состязается в хладнокровии с отцом. Спокойно сидит, вертит ручную кофейную мельницу. Такси будет гудеть у подъезда, останутся последние минуты, но мать не дрогнет -- сварит кофе по всем правилам. С пенкой. Отец и мать одинаковые поклонники кофе. -- И чего тебя гоняют по заграницам? -- спросил Павлик. -- Ведь совсем дома не живешь. -- Его отправляют уже по инерции, -- сказала мама. -- Конечно, -- сказал отец. -- Когда отправляли в первый раз, то ошиблись. А потом привыкли и махнули рукой. Никогда отец и мать не хвастались своими служебными успехами. А можно было. Разъезжая по свету, отец умудрился защитить докторскую диссертацию и стать профессором. Павлик видел, какое почтительное приглашение ему прислано из Австралии: "Мистеру Анатолию Д. Савичеву, профессору. Глубокоуважаемый коллега! Выражаем надежду, что Вы окажете нам честь, прибыв на конгресс..." Такое приглашение хочется прочесть торжественным голосом. Маму тоже ценят на работе. Еще ни разу спокойно не ушла в отпуск: то задержат, то перенесут на зиму -- и мать срочно продает курортную путевку, а Павлика отправляет в лагерь. Похоже, что без матери все нефтяное министерство бьется в лихорадке... -- Открыть семейную тайну? -- спросил отец. -- Знаешь, Пелагея, твоя мать долго отказывалась выйти за меня замуж. Она все предчувствовала. -- Это нетрудно, -- сказала мама. -- Я еще был на третьем курсе. И верил, что, получив диплом агронома, поеду работать в деревню. А она говорила: "Не надейся! Попомни мои слова -- всю жизнь будешь читать лекции в каком-нибудь Оксфорде!" -- Кажется, я называла Сорбонну, -- сказала мама. -- В общем, ты прислушивайся, Пелагея, к ее предсказаниям. Она скрывает, но у нее дар ясновидения... Мать закончила молоть кофе и отправилась на кухню -- колдовать над плитой. Кофе у нее варится на специальной жаровне с песком. И процесс называется "черная магия". -- Ты чего тихий? -- спросил отец. -- Загрустил? -- Нет, -- сказал Павлик. -- Держи хвост морковкой. Они улыбнулись, взглянув друг на дружку. 7 Отец допивал кофе, когда захлопали двери, затопотало -- и будто сквозняком внесло Лисапету Вторую. Незваная гостья стеснения не чувствовала. -- Ой, вы уезжаете, Анатолий Данилыч?! -- восхитилась она. -- Надо проветриться, -- сказал отец. -- Прямо-прямо в Австралию?! -- С заездом в Конотоп, -- сказал Павлик. -- Сядь. Не пыли. Очутившись в любом помещении, Лисапета немедленно начинала его обследовать. Видела книжную полку -- кидалась к полке и выдергивала книжки, какие попадутся; видела тарелочку на стене -- снимала с гвоздя тарелочку и жадно смотрела, что написано на донышке. Так могло продолжаться без конца. Сейчас, крутанувшись возле дверей -- что в комнате новенького? -- Лисапета пощелкала замочками отцовского чемодана, обнюхала стеклянную пепельницу, мимоходом заглянула под стул, поскребла пальцем кактус на окне. -- Я вам не помешала? -- Ничуть, -- сказала мама. -- Можете спокойно беседовать, -- сказал отец, неторопливо надевая пальто. -- До встречи, Пелагея. Не провожайте меня, не надо. Он поднял вверх ладонь и помотал ею -- примерно так, как это сделал бы Жан Габен. Или Тихонов, играющий Штирлица. На миг Павлику померещилось, что по ясному отцовскому лицу скользнула тень, будто сигаретный дымок. Может, отец впервые пожалел, что мешают проститься. Но нет -- это лишь показалось. Отец не изменил себе, пошел к выходу с улыбочкой. Небрежно помахивая чемоданом, называющимся "дипломат". Пальто нараспашку. Шарф закинут на плечо. Свободная рука похлопывает зажатой в кулаке перчаткой. -- Счастливого пути, Анатолий Данилыч! -- крикнула Лисапета. Павлик слышал, как захлопнулась за отцом дверь и спустя минуту зафырчало такси у подъезда. -- Ну, что, Лисапета? Музыку тебе дать? -- Потом, Павлик, потом! Сначала я кое-что расскажу, и ты просто умрешь от удивления! -- Умру, так и музыки не получишь. -- Я серьезно! Павлик отзывался на кудахтанье Лисапеты, а сам представлял, как отцовское такси мчится по городу, проскакивая перекрестки. А на аэродроме уже объявили посадку в самолет. И гонка по вечерним улицам сменится гонкою над землей, над облаками... Скоро между Павликом и отцом будут тысячи километров. -- Я была на почтамте, Павлик, и угадай, кого я там встретила? Ты умрешь: нашего Жеку!! -- Я умер. Дальше что? -- Он был мокрый как гусь! Будто в одежде купался! И он отправлял эти портреты киноактеров! Из-за которых дрался! -- Кому отправлял? -- Вот сейчас-то ты и умрешь, Павлик!! Лисапета была неплохая девчонка, бывают гораздо хуже. Но когда она появлялась в комнате, сразу хотелось съежиться -- так она суетилась и вращалась. Возникало ощущение, будто Лисапета находится в нескольких местах сразу. -- Я умер, умер. Давай дальше. -- Помнишь, в нашем классе училась Лиза Ракитина? Которая на север уехала? Вот этой Лизке он и отправил портреты!! -- Не врешь? -- Павлик, я своими глазами видела: город Норильск, улица, дом, и вот такими буквами -- Е. Ракитиной!.. Я специально подошла поближе, чтобы адрес прочитать! -- Какая трагедия, -- сказал Павлик. -- Она уехала, он страдает. Что ж, завтра в классе посмеемся. -- Павлик, это еще не все!!. -- ликующе произнесла Лисапета. -- Да? -- Лизка Ракитина больше не живет в Норильске! Опять переехала! -- Блеск! -- сказал Павлик. -- И это не все!! Жека отправляет письма без обратного адреса! Они даже вернуться не могут, понимаешь?! Он бегает по улицам, как утопленник, дерется в классе, ругается на почтамте, а его письма идут в никудаВ пустоту! -- И сейчас не врешь? -- Павлик, я ни-ког-да не вру!! -- С ума сойти... Павлик явственно увидел, как толстые Жекины конверты, обклеенные марками, цепочкой движутся на север, к городу Норильску. Летят, будто стая гусей. Их сбивает ветром, и они теряются где-то в снегах, пропадают бесследно... Павлик иногда страдал от яркости своего воображения. -- Ну и пентюх... -- сказал он. -- Тебе его не жалко? -- Хоть одну-то извилину надо иметь! -- сказал Павлик. -- Кому нужны эти дурацкие тайны? Мог бы все проверить, мог бы не скрывать обратного адреса. -- У него -- чувства! -- сказала Лисапета. -- Глупости! -- Нет, Павлик, чувства -- это не глупости. Я не могу согласиться, что это -- глупости! -- Да сгори он огнем от своих чувств! Но когда посылаешь письмо, возьми и подпишись, чего тут стесняться?! Слава богу, теперь на улицах целуемся! -- Это ты целуешься? -- Я вообще говорю! Происходит массовое явление! -- А ты? -- Надо будет -- и я подключусь! -- Когда? -- У тебя одно на уме... Не выставляй свои нездоровые интересы. -- Мне его жалко, Павлик, -- сказала Лисапета. -- Он пентюх! Боится выглядеть смешным, а получается все наоборот! Внутренне Павлик тоже сочувствовал Жеке. И от этого сочувствия испытывал неловкость и злился. -- Завтра мы его прославим! Будет потеха! -- А мне его жалко. -- Давай, Лисапета, спляшем! -- Павлик включил магнитофон и отодвинул подальше стулья. Грянула музыка в обработке Рея Кониффа. Будто надутые ветром, заполоскались занавески, позади которых были спрятаны стереофонические колонки. Задрожали стены и пол. Воздух наполнился почти неосязаемым гулом -- хор и оркестр Рея Кониффа взяли нижнюю октаву. Лисапета вся вытянулась, переступая ногами. Внутри нее завертелся небольшой ураганчик, наращивая обороты. -- И эта Лизка Ракитина тоже хороша! -- крикнул Павлик. -- Помню, как она собирала этих актеров! Из журнальчиков выстригала! Мещанка! -- Она совсем не мещанка! Просто она подслеповатая! -- Чего, чего? -- Она плохо видит! Сидит в кино, а видит одни пятна! И ей хотелось запомнить актеров! -- Почему же она ходила без очков?! -- Не знаю. -- Тоже стеснялась? Подходящая парочка для Жеки! Лисапета хотела продолжить спор, но Рей Конифф зазвучал в полную мощь. На фоне басов, заставлявших гудеть весь дом, прозрачно запели женские голоса. Ураганчик внутри Лисапеты окреп, теперь он сгибал деревья, срывал шапки с прохожих -- вот-вот он взовьет Лисапету в воздух. И, подчиняясь ему, Лисапета кинулась танцевать... Ей было горько, что Павлик такой бессердечный. Еще недавно Лисапета пересылала ему записочки -- конечно, тоже без подписи. Вот он поиздевался бы, если б узнал! А еще Лисапета размышляла о том, придется ли ей когда-нибудь целоваться на улице. Ведь это ужасно, ужасно! Вся душа переворачивается, когда представишь это зрелище. Но с другой стороны -- действительно, уже многие публично целуются. Массовое явление. -- -- Мама Павлика заглянула в комнату к сыну. Там все ходило ходуном: современный танец был в разгаре. -- Нравится? -- крикнула мама. -- Я обожаю Кониффа!.. Угадали, что он исполняет? -- Что-то очень знакомое!! -- крикнула Лисапета. -- Правильно! -- Только вспомнить не могу!! -- Это танец маленьких лебедей! Из балета "Лебединое озеро"! Невероятно, правда?.. -- Блеск!! -- крикнула Лисапета. 8 Анатолий Данилович Савичев ехал в такси и думал о своем сыне. Вот ездишь по свету, думал Савичев, а твой сынок растет, превращаясь во взрослое и незнакомое существо... Остался дома долговязый парень с хорошеньким личиком, отдаленно напоминающим лицо папы. Затылок заросший. Пальцы длинные, нервные. Взгляд ироничен. И это -- Павлик? Совсем недавно Анатолий Данилович привозил ему погремушки и ползунки. Теперь возит фирменные джинсы, предварительно примеряя их на себя. Хвать -- а джинсы коротковаты... Впрочем, это мелочь, пустое. Незнакомое существо растет не только физически, оно духовно растет. Не ошибиться бы в определении других размеров, скрытых от глаз. Однажды возвращаешься, и тебе сообщают, что сын напечатал стишок в "Пионерской правде". Потом говорят, что надо купить пианино -- у мальчика проявляется музыкальный талант. Не слишком ли много талантов? И шахматы, и поэзия, и музыка? тебе отвечают, что он -- современный ребенок. Ты ложишься отдохнуть с дороги -- и вдруг вскакиваешь от орудийного гула. Оказывается, сын включил проигрыватель, он готовит уроки под такой аккомпанемент. Пролетает еще годик, ты наклоняешься над сыном, чтобы поцеловать его на сон грядущий. И в упор встречаешь недоуменный, исполненный строгости взгляд. Он говорит, что между мужчинами это не принято. Теперь ты стараешься следить за собою. Запоминаешь имена хоккеистов, вместе слушаешь орудийный гул. "Джон Браун -- это все-таки гениально!" -- сообщает тебе жена. Ты согласен. Тебе очень нравятся Джон Браун и Рей Конифф. И сын одобрительно кивает тебе. Проходит еще год, сын мужает. Приходится и тебе мужать, искореняя остатки сантиментов. Ты немногословен, сдержан, спортивен. Иронизируешь над трудностями. Иногда, правда, ты даешь себе поблажку. Тайно от всех. Собираясь в дорогу, ты говоришь, что самолет отправляется в семь вечера. А он улетает в восемь. И ты хладнокровно пьешь кофе -- с пенкой, черт бы ее подрал. Ты пьешь кофе, который никогда тебе не нравился; на диване лежит несобранный чемодан -- плоский, черный, с алюминиевой окантовкой -- модель "дипломат". И ты раздумываешь, что в этот чемодан опять ничего не поместится -- ни лишняя пара туфель, ни теплая куртка. Но современный мужчина и за тридевять земель отправляется налегке -- таков теперь стиль. Всем неудобно, однако все летают с "дипломатами". Не только в Австралии люди ходят вверх ногами, думал Савичев, -- это везде встречается. Вот живешь-живешь, и вдруг ловишь себя на мысли, что пора бы перевернуться. Стосковался по нормальному положению в пространстве. 9 Анатолий Данилович Савичев никому не говорил, что плохо переносит полеты. Да и зачем говорить? В Канаду или Австралию поездом не отправишься -- терпи... Тем паче он не хотел волновать жену и сына. Вдобавок как-то стыдно признаваться, что в современном лайнере, где сотни людей спят, обедают или смотрят телевизор, ты покрываешься холодной испариной, боясь окочуриться у всех на глазах... Сегодня Анатолий Данилович предчувствовал, что полет будет особенно тяжелым. В затылке боль, сердце покалывает. Наверное, от скверной погоды. И мысли одолевают невеселый. Нестерпимо жалко, что как следует не попрощался с женою и Павликом. -- -- Времени впереди было еще достаточно; Анатолий Данилович попросил шофера свернуть с центральной площади. Сделать небольшой крюк. На площади, возле памятника, есть знаменитый фонтан. Летом он работает до поздних сумерек, струи освещены электричеством, они похожи на неоновую рекламу. Зимой фонтанная чаша заметена снегом, но все равно к ней протоптаны дорожки. Когда Анатолий Данилович особенно страшится будущего полета, он останавливает такси на площади, возле сквера, затем медленно идет к фонтанной чаше. И, стыдливо оглянувшись, бросает в нее монетку. ТРЕТЬЯ ГЛАВА История о разгаданном секретном шифре, о чемодане с глиной, о сварливом старике, справедливом лейтенанте милиции, о любви и трех лотерейных билетах 1 Они вернулись в город поздним вечером, на одной из последних электричек. Ох, тяжелы, тяжелы были полупустые рюкзаки; плечи болели, спины болели, ноги подкашивались. Даже говорить было трудно, потому что губы у всех заветрились и от холода стали как деревянные. Зашипев, электричка приткнулась к перрону, разъехались двери -- вот наконец и город с его шумом, его светом, озаряющим чернильное небо; и среди неисчислимых огней -- уже близко помигивают окошки родного дома. Благодать, что он рядом... -- А жаль все-таки... -- шепеляво произнес Павлик, неверной ногой ступая на перрон. -- Чего тебе жаль? -- спросила Вера. -- Ну, жаль, что к-кончилось путешествие. Я еще побродил б-бы... Он притворялся с удивительным бесстыдством. Путешествие в лес было прекрасным, но только до половины -- они не рассчитали силенок, забрались слишком далеко от станции и на обратном пути совершенно замучились. А Павлик, видите ли, в двух шагах от дома снова взбодрился. -- Ведро у меня не возьмешь? -- невинно предложила Вера. -- А то пачкается... -- Я... с удовольствием! -- Застигнутый врасплох, он трогательно хлопал глазами. -- Большое спасибо. Ты очень любезен, Павлик. -- Да п-пустяки. Пожалуйста! В помятом закопченном ведре лежали не камни, не кирпичи -- всего-навсего сыроежки да опенки, скудные лесные трофеи. Но эта дополнительная ноша согнула Павлика в дугу. Он двинулся, подшаркивая, будто на скользком льду, а ведро моталось и поддавало ему под коленки. Вера спросила заботливо: -- Тебе удобно? -- Вп-полне!.. -- А то я Сережу попрошу нести. -- Зачем же? -- Он чуть не всхлипнул. -- Не б-беспокойся. Это даже приятно... Просто любопытно было, сколько он протянет, закоренелый притворщик. Справедливость требовала, чтобы он рухнул тут же, у всех на глазах. Но публичное наказание было остановлено Алексеем Петуховым. Он, Петухов, был старшим в команде, он ощущал ответственность. Даже за несчастные опенки. -- Помнешь грибы! -- прозаически рассудил он и отнял у Павлика ведро. И что ж вы думаете -- лицемер спасибо сказал? Как бы не так. Еще упрямился, не выпускал дужку ведра из негнущихся пальцев. А потом стал поглядывать свысока -- дескать, не дали себя показать. Обидели. 2 В мраморных подземельях вокзала уже улеглось волнение, стихли потоки. Лишь кое-где по углам оседали, умащиваясь на узлах и чемоданах, транзитные пассажиры -- выносливое племя кочевников, умеющее спать в сидячем положении, при свете мигающих неоновых трубок, под внезапные окрики репродуктора. Темнели закрытые и оттого печальные киоски. У цветочного киоска, например, был совершенно похоронный вид -- наверно, из-за бумажных розочек и тюльпанов, нагоняющих на человека смертельную тоску. Пустынно было и в самом последнем зале -- необычном зале, похожем на командный пункт приличной космической станции. Тут, мерцая зелеными лампочками, пугая астрономическими рядами цифр в окошечках, раскинулся железный лабиринт -- автоматические камеры хранения. -- Внушительно, братцы? -- спросил Павлик таким тоном, будто сам этот лабиринт выстроил. -- Обычная кладовка, чулан, а как выглядит, а? -- Москва -- Кассиопея, -- сказал Сережка, которому очень хотелось затолкать свой рюкзак в первую же свободную нишу. -- Воспоминание о будущем, -- сказала Вера. Алексей Петухов всех вернул на землю, объяснив кратко: -- Прогресс! На заводе, где Петухов работал, еще не такие сооружения строили. Цех ширпотреба, самый захудалый, и тот производил электрические зубные щетки. -- Нет, вы оглядитесь только!.. -- не успокаивался Павлик. Он остановился и незаметно, чтобы легче было стоять, уперся рюкзаком в ближнюю дверцу. -- Здоров ты трепаться, -- сказал Сережка. -- Весь пар у тебя в гудок уходит. -- В песню уходит! Я прогресс воспеваю! -- Рыдания это, а не песня. Чего встал-то? Бесхитростный Сережка не догадывался, что можно прислониться к шкафчику и малость отдохнуть. -- Стихи у меня рвутся наружу! -- сказал Павлик. -- Чеканные! "Посетив ближайший лес, воспеваю я прогресс!" Услышав рифму -- даже такую вот убогонькую, -- Алексей Петухов насторожился. Казалось, он сейчас замрет с поднятой ногою, как охотничья собака, делающая стойку. Вероятно, у Петухова уже выработался рефлекс на поэтические созвучия. Петухов, глядя в потолок, проговорил медленно и протяжно: -- "Зазвучало пение! В честь камеры хранения!" Раньше Сережка и Вера считали, что Петухов попросту балагурит, как мальчишка. Что он лишь поддерживает немудреную игру, затеянную Павликом. Но нет -- игра уже попахивала заболеванием. Теперь они подозревали, что двадцатилетний Петухов, окончивший школу и работавший на заводе, взрослый человек, всерьез ушиблен поэзией. Сегодняшнее путешествие подтвердило опасения. Господи, сколько они выслушали экспромтов! Сколько чеканных строчек! На большую книгу хватило бы. Вдохновенный Павлик высвистывал их без усилия, как певчий дрозд, а Петухов вдруг останавливался, напряженно мысля, и откликался солидно, на профессиональном уровне. Он прямо-таки работал, как на своем заводе. Вот и сейчас Павлик пустил трель: -- "Мне видней! На фоне леса! Дости-женияПрогресса!" -- Небогато, -- оценил Петухов, поджимая заветренную губу. -- Ну, что это: тра-та-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота... Надо следить за размером, приятель. -- При чем тут размер?! -- Он, брат, дисциплинирует!.. -- Петухов опять сощурился, глядя в потолок. -- М-м-м... "Рождает восхищение! Приводит в умилениеНедавно перестроенная! Камера хранения!" -- Караул, Сережка! -- сказала Вера. -- Они опять! -- Брысь! -- сказал Сережка. -- Закуковали! Полночь на дворе! Разом столкнув с места обоих сочинителей, Сережка и Вера погнали их к выходу. Нет, природа все-таки мудро поступает, наделяя поэтическим даром немногих людей. Жутко себе представить, что вышло бы, наделяй она многих... Протрусив по лабиринту, задевая своими пухлыми рюкзаками о шкафчики, они выскочили на последнюю железную улочку. И тут заметили единственного живого человека. В тесном тупике, как в мышеловке, ворочался бородатый старик; он склонялся к нижнему шкафчику, дергал за никелированную рукоять, а дверца не поддавалась. -- Граница на замке, дед! -- на бегу сострил Павлик. Вера опять пожалела, что у Павлика отобрали ведро. Остроумие -- неплохая вещь. Но бывает, что за него хочется казнить без снисхождения. Дед поворотился в тупичке, но, разглядев, что за личности перед ним, только досадливо отмахнулся здоровенной коричневой ладонью. А они с разгона одолели ступеньки, выводившие из-под земли на вокзальную площадь, и затопали по мокрому тротуару, прямо по лужам. Теперь все равно было -- промокнут ноги или нет, дом уже близко, осталось только в метро нырнуть. -- Нет, подождите-ка! -- сказала Вера. Рывком сбросила она рюкзак, плюхнула его на гранитный бортик и побежала обратно к туннелю. Из-под кед взметнулись желтые электрические брызги, кипящий след прочертился в лужах и погас -- непонятно, откуда и прыть взялась такая. -- Потеряла что-нибудь? -- предположил Петухов. -- Дедушка, -- сказал Павлик. -- Держу пари, она понеслась к этому гражданину с бородой. Спрашивать, не нужна ли помощь. -- Тимуровские традиции? -- уточнил Петухов, опуская к ногам ведро. -- Они самые. -- Не проходи мимо старика и старушки? Натаскай им воды, наколи дров? -- Вот, вот, -- сказал Павлик. -- Хотя в наше время уместней спросить: какого черта старушка сидит без воды и топлива? Кто в этом безобразии виноват? Петухов начал расстегивать лямки рюкзака. Стало понятно, что намечается внеочередной привал -- здесь вот, на городской площади, под фонарем, в непосредственной близости от метро. -- Было такое кино, -- продолжал Павлик настойчиво, -- пионерка помогает старушке. А старушка -- сквалыга. Ни в чем не нуждается, но эксплуатирует! -- Меньше слов, -- сказал Петухов. -- Мы, например, помогали без рассуждений. -- Когда это было! Прошлый век. -- Но, но! -- Да нет, я не против традиций! Только перебарщивать не надо! -- Если потребуется, пойдешь и поможешь, -- наставительно произнес Петухов. Он основательно разместил на гранитном бортике рюкзаки поставил на сухое местечко ведро с грибами. А еще у него была гитара, запеленутая в полиэтиленовую простынку. Для защиты от осадков. Петухов проверил, не сеются ли в воздухе капли, затем распеленал гитару и тихонечко на ней забренчал. Кроме стихов он создавал также самодельные песенки, но почему-то стеснялся их исполнять -- проборматывал для себя. Сережка глянул на башенные часы: -- Через семнадцать минут закроют метро. -- Хорошо, еще есть такси, -- сказал Павлик. -- Получку дадут во вторник, -- не прерывая песенки, информировал Петухов. -- И как же быть? -- Мы в наше время не боялись трудностей, -- сказал под музыку Петухов. Приглушенно шумела перед ними площадь, отсвечивая иллюминированными лужами. Текли цепочки машин. Каждая машина несла белые или красные огни -- чуть туманные и переливающиеся. Иногда казалось, что эти огни скользят и роятся сами по себе, как вольные светляки. С башни поплыли медлительные, какие-то старинные звоны -- это часы отбили три четверти. И с последним ударом на лестнице появилась Вера; подскакивая на одной ноге, она затягивала развязавшийся шнурок на кеде. -- Вот и Золушка наша, -- сказал Павлик. -- Начинается сказка. Чем дальше, тем страшней. -- Сереж!! Ищи дежурного по камере! Павлик, пойдешь со мнойАлеше придется стеречь барахло, перетаскивать некогда!.. Скорее! Павлик поерзал на бортике, но вставать медлил. -- Дед забыл номер? -- Ага!.. -- И теперь не открыть? -- Ага! -- И поезд вот-вот уходит? -- В том и дело! Бросайте все, скорей!.. -- Как по нотам, -- подытожил Павлик. -- Она думает, это исключительное событие. А это уже всем надоело. -- Меньше слов, -- сказал Петухов. -- Да таких дедушек здесь табуны! Можно с утра до вечера помогать, и всем не поможешь! Я бы взял да плакат вывесил: "Со склерозом вход воспрещен!" Сережка со вздохом поднялся: -- Идем, что ли... -- Ребята, я устал, как пес! -- застонал Павлик, впервые в этом признаваясь. -- Я пешком через город не могу! Издеваетесь вы, что ли?!. И родители взбесятся! -- У меня есть двушка, -- сказал рассудительный и запасливый Петухов. -- Я позвоню, родители не только поймут, но оценят. Шагай, шагай. Мы в свое время не капризничали. 3 Дед все ворочался в своем железном тупике, мученически отбивая поклоны перед шкафчиком. Наугад менял цифры, дергал за рукоятку, бухал оцарапанным, в ссадинах кулаком. Дверца сидела монолитно. -- "Неприступна, как гранит, вещи камера хранит!" -- злорадно высказался Павлик, подступая к дедовской спине. Павлик не особенно верил, что поможет. Эту камеру изобретали не простаки, которых перещеголяешь сообразительностью. И было бы куда разумней не вмешиваться, а подождать, пока Сережка приведет дежурного. Что же касается деда, то ему полезно будет убедиться в надежности сейфа. В следующий раз будет с уважением относиться к технике. -- Не зубоскаль! -- сказала Вера. -- Сообрази что-нибудьВсего-то четыре цифры! -- Да? -- усмехнулся Павлик. -- Обычно это называется иначе. -- Как? -- Девять в четвертой степени. -- Вот видишь! Разбираешься ведь! -- закричала Вера. -- Пустите его, дедушка, он сейчас откроет! Дед через плечо посмотрел на них, приподнял губу, как волк, оскаливая сухие десны: -- Взломщик, что ль?.. -- Он самый, -- не теряясь, сказал Павлик. -- Рецидивист. -- Ступайте вы отседа. Не злите меня! Дед был встрепанный весь, помятый, в расстегнутом дешевом полупальто, надетом на ватник, и в забеленных глиною кирзовых сапогах. Похоже было, что не на вокзале он ночевал, а где-то под кустами валялся. Вера пропустила мимо ушей дедовский окрик. -- Вы не расстраивайтесь! Сейчас все сделаем!.. -- Она улыбалась чуть ли не заискивающе, отмахивая волосы со лба. Павлик тихонечко поманил ее, отвел в сторону, за шкафы. -- Не надо. Не лезь. -- Почему это? -- Не хочет -- и не надо. -- Вот глупости! Он же расстроенный! -- По-моему, он это самое. Поддатый. -- Чего-о? -- Выпивши. Тяпнувши. Окосевши. -- Ну и что? -- спросила она. Павлик почувствовал, что она действительно не понимает. Растопырила свои глазищи и ждет объяснения. Ей нужны дополнительные резоны. -- Знаешь, я от таких подальше держусь. Не пачкаюсь. -- Во-он что... -- Пускай сами выпутываются. -- Я не заметила, что он пьяный, -- сказала она. -- Он расстроенный. -- А я заметил. -- И решил в сторону отвалить? Надо же, как интересно... -- Они ничего другого не заслуживают. -- Я не знала... Надо же! -- Рекомендуется соображать. -- Я недавно иду, а на улице пьяного инвалида бьют. Он защищаться не может, а его бьют. Ты бы тоже не пачкался? -- Не знаю. Я их не терплю, пьяниц. Она смотрела с откровенным любопытством, изучающе. И опять у нее был такой взгляд, что не разберешь -- засмеется или навсегда разругается. -- Ну, хорошо. Вернемся к нему, -- на всякий случай уступил Павлик. -- У меня больше причин их ненавидеть, -- сказала она. -- Ты ведь знаешь. У меня гораздо больше причин. -- Ну, хорошо, хорошо! Вернемся! -- Мне должно быть еще противней. Верно ведь? -- Я ж сказал -- идем к нему! -- Отправляйся-ка лучше к Петухову. Мы как-нибудь без тебя. А то нечаянно запачкаешься. Павлик привык подчиняться ей, но после таких слов его не прогнали бы отсюда и с конной милицией. Теперь следовало доказать, что без него не обойдешься. Он кое на что способен. Держитесь, конструкторы сейфов. Вы, конечно, не простаки, но и человеческая сообразительность не имеет пределов. Особенно если она подогрета обиженным самолюбием. Павлик прошагал обратно в тупичок, присел возле деда: -- Послушайте-ка! На бумажку цифры не записывали? -- Не-а! -- рыкнул дед, обеими ручищами сотрясая шкаф. К Павлику дед не поворотился, глаза не скосил -- пренебрег. -- Значит, не боялись, что забудете... Уже легче. Значит, номер взяли не с потолка, он был знакомый... Рассуждаем дальше. Какие цифры может человек помнить, не записывая на бумажку? Очень просто: год рождения, месяц, число. -- Прочитай сперва! -- Дед потыкал ободранным пальцем себе за плечо. Над шкафчиками свисал с потолка жестяной плакатик: ПРИ СОСТАВЛЕНИИ ШИФРА НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ НАБИРАТЬ ГОД И ЧИСЛО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ Павлик прочел, удовлетворенно покивал: -- Логично. Почти у всех год рождения начинается с единицы и девятки. Практически половина шифра отпадает... -- Шел бы ты со своими рассужденьями! -- Это значит, мы рассуждаем правильно! -- смиряя себя, сказал Павлик. -- Одним знакомым номером меньше. Что остается? Сейчас подумаем... Можно использовать номер телефона. Номер дома и квартиры. Угадал? -- В самую точку! Только я без телефона проживаю. И все избы у нас не нумерованные! -- Так... Остается еще меньше вариантов. Номер паспорта. Возраст. М-м-м... Размер сапог. Дед тряхнул шкафчик с такой силой, что внутри загромыхало, повалилось что-то. -- Не зли, тебе сказано!!. Мелет ер-рунду! -- Мы же помочь стараемся! -- вступилась Вера, и голос у нее стал жалобный. -- Языком стараетесь?! Дежурного сыскать надобно! Провалился, паразит, не сидится ему на месте!.. -- Побежали за дежурным! Найдут его! -- Найдут, когда паровоз свистнет! -- Да нет же, вот они!.. -- радостно вскрикнула Вера, приподнимаясь на цыпочки. -- Все в порядке! По лабиринту, малиново звеня подковками, приближался очень долговязый, баскетбольного роста милиционер. Его фуражка с кантиком пылала, как новенький спасательный круг, высоко над шкафчиками. Невидимый Сережка топотал где-то впереди, показывая дорогу. Милиционер осторожно вдвинулся в тупичок, пересчитал всех взглядом. Тронул козырек: -- Старшина Гребенкин. Что у вас тут? -- Горю вот, как ракета американская! -- Дед съездил по шкафчику локтем. -- Отпирай скорея! Позабыл эту цифирь!.. -- Попрошу документы. -- Зачем еще?! -- Извините, но так положено. Из глубинных пластов -- под ватником и рубахами -- дед выкопал поношенный паспорт с заломившимися уголками. -- На!.. Да не канителься, поезд ведь!.. Ногтем подцепляя странички, старшина исследовал паспорт от корочки до корочки. Приятно было смотреть на старшину. Сердце радовалось от его вежливости, воспитанности, внешнего вида. Форма так сидела на нем, что хоть сейчас на парад. -- Скорея ты!.. Завели манеру: то не сыскать никого, то чешутся заместо дела! -- Спокойнее, гражданин. Сами виноваты, а высказываетесь. -- Ну, мой грех, мой! Дак чего -- в ногах валяться теперь? Отпирай, а то разнесу этот дот! -- Нехорошо, гражданин. Напрасно вы так. Это сделано для вашего удобства. Культура, порядок. Не надо в очереди время терять... -- Что ты мне библию читаешь?! -- еще яростней вскинулся дед. -- Твое дело -- отпереть, и до свиданьица! Где ключи?! Старшина выправил уголок на паспорте, вернул деду. -- Все сделаем, что положено. -- Дак валяй!.. -- Сейф вскрывает механик. При свидетелях. Вы, гражданин, назовете свои вещи, а мы проверим. У нас ведь инструкция существует. Дед ахнул: -- Столько еще мороки?!. -- А как вы думали? -- Упущу поезд, упущу ведь! -- Поедете следующим. -- Кабы я мог следующим-то -- неужто кричал бы? Неужто перед тобой выплясывал бы?! Ну, шутник! Бежи за своим механиком! Чтоб через минуту здеся был! Старшина еще раз обвел взглядом всех присутствующих. -- Дети -- ваши? -- Ай не видишь: вылитые мои! Вера улыбнулась: -- Мы просто так. Мы помочь хотели. -- Прошу без меня ничего не предпринимать! -- сказал старшина, поворачиваясь по-строевому. Малиновые подковки прозвенели за шкафчиками, обозначая каждый размеренный шаг старшины. -- Во народ! -- потрясенно произнес дед. -- Эх, кабы время было, я б их тут перевернул кверху воронками! Глядите: не может он бегом, малокровный! Ему-- что на этот поезд, что на другой пихнуть. А я телеграмму отбил, опоздаю -- дым коромыслом взовьется! Вера смотрела на деда, поправляя волосы растопыренной пятерней. Улыбалась. Дед чем-то ей нравился -- это было заметно. -- Вы когда этот шкаф закрывали? -- спросила она. -- Вчера? -- Утром, чтоб ему треснуть! -- Как это было? -- Чего -- как?! Сломя голову было! Время -- в обрез, соскочил с поезда, несуся на телеграф. Да по лестницам этим! Да с чемоданом! Все руки пообрывал! Вот на обратном-то пути и соблазнился: гляжу -- конура эта собачья нарастопашку! -- Ага, ага... Сначала, значит, вы телеграмму отправили. А сможете вспомнить -- как вы ее отправили? -- Опять -- как?! -- Ну. постарайтесь подробно: заполнили бланк, подошли к окошечку... А потом? -- Да что ты ко мне привязалась-то? -- замученно спросил дед. -- Али я дикий? Задом наперед телеграмму отбиваю? -- Не в этом дело, господи! Нечего тут обижаться! Просто попытайтесь вспомнить!.. -- Вера говорила все настойчивей. -- У меня одно в голове! -- закричал дед. -- Беги да ложись под поезд! -- Как не стыдно! -- Чего-о?! -- Конечно! Как не стыдно -- панику тут устраиватьВспоминайте!.. -- Вера обернулась к мальчишкам: -- И вы не торчите столбами, думайте! Ну? У кого "ай-кью" выше? -- "Ай" чего? -- спросил дед. -- "Ай-кью"! -- Это еще что такое?! -- Коэффициент умственного развития! У деда брови полезли под шапку. -- Мать честная!.. -- проговорил он. -- Ну, тогда само собой. Тогда помирать рано. Напрягай, ребяты, коэффициент! Вера не смогла на него больше сердиться -- рассмеялась. Отличный был дед, честное слово. Даже ругаться с ним было интересно. -- Ладно, -- сказала она. -- Сейчас напряжем. Не помните, сколько вы за телеграмму уплатили? -- Кабы знать -- навек затвердил бы. Рупь с копейками. -- Сдачу вам сдали? -- Сдачу?! Дед переспросил это -- и вдруг распрямился и тихонечко замычал, застонал, будто язык прикусивши. Разбойничьи его глаза, мерцавшие как темная торфяная вода, сделались пусты и бессмысленны. Целую минуту, не меньше, он переживал какое-то потрясение, отключившее его от окружающего мира. Потом дед запустил руку под ватник и рубахи, судорожно там закопался. Извлек из тайных глубин какие-то затертые бумажки, ключик на веревочке, страшных размеров пуговицу. И в довершение -- три лотерейных билета, совсем чистых и свеженьких. -- Вот... -- произнес он, словно вполголоса "ура" крикнул. -- Вот они!.. Как же я не вспомнил-то?! Ну, старый я пень! Ну, чурка осиновая!! Ребяты, отоприте-ка... У меня аж в глазах черно! А они еще не понимали ничего, даже Вера не догадывалась -- тупо смотрела на розовенькие, в разводах, билетики. -- Здеся номер-то! -- загремел дед. -- С билета он взятыйВсучили мне лотерею, сдачи на телеграфе не было! А я и забыл про них, затолкал поглубже в карман -- и забыл! До выигрыша не вспомнил бы! Сережка и Павлик выхватили у него билеты, сунулись к шкафчику. Сверяясь с цифрами серии, ошибаясь от спешки, защелкали ребристыми черными кнопками. -- Ну, девка!.. -- сказал дед и ткнул ее в плечо. -- В министрах тебе заседать! Удивила!.. Поспею ведь теперь, ей-богу! Настигну поезд! А напоследок вот чего: эти билеты -- чтоб им в печке сгореть! -- забирайте себе как премию! По штуке на нос! -- И не вздумайте, -- отказалась Вера. -- Еще чего! -- Награждаю! Не спорь!! -- А вдруг выигрыш там? Автомобиль "волга"? -- Дак что -- спохвачусь? Пожалею? И-и, милая, я тебе автобазу цельную не пожалел бы! Эй, там!.. Ребяты!.. Не кувыркайте вы чемодан, лешаки!! Сережка и Павлик уже открыли дверцу шкафчика и теперь вдвоем вытягивали фанерный, обтянутый драною клеенкой чемодан. Наверное, когда дед сотрясал шкафы, чемодан завалился набок, его покоробленная крышка отомкнулась. И на железное дно шкафчика, до блеска натертое тысячами узлов и сумок, просыпались комья глины. Этой глиной чемодан был набит доверху. Отдельные ее комья запакованы были в оберточную бумагу, в тряпки, в пленку, но добрая половина лежала просто так, навалом. К глине пристали желтые листики, мусор. Ничего не скажешь -- ценнейший груз транспортировал дед. Стоило переживать и кипятиться... -- Не кувыркайте!!. -- Дед растолкал Сережку и Павлика, присел перед чемоданом и широкой ладонью, как черпаком, принялся тщательно собирать глину. -- Эдак и не довезешь... Р-размазали бутерброд!! Сколь времени-то на казенных? -- Без пяти, -- сказал Сережка. -- Рысью надо, рысью!.. -- Дед прижал крышку коленом, в чемодане чавкнуло и запищало. -- Прощайте, ребяты. Малокровному скажите: пусть шибче бегает! Инструкция хилая!.. Мне бы лишний часок -- я бы навел здесь порядки!.. -- Я помогу тащить, -- сказал Сережка. -- Пупок не развяжется? Впрягайся тогда. Да сбоку, сбоку держись, а то стопчу еще ненароком!.. Дед рывком оторвал от пола чемодан. Сережка схватился за скрипящую ручку с другой стороны -- сопя, как борцы, они выбрались из тупичка, побежали по мраморным плитам, приседая и оскальзываясь. -- Где дорога-то? -- кричал дед. -- Сюды, что ли?.. Как в норе кротовьей: кругом отнорки! Павлик отряхнул куртку, вынул носовой платок, послюнил и стал вытирать замазанные глиной пальцы. Глина была въедливая, под стать владельцу. Вытрешь -- а она опять проступает. -- Лихо у тебя получилось! -- сказал он Вере. -- Да ну... Случайно вышло. Я сама не ожидала. -- Нет, лихо! Прямо потрясла логикой -- где, что, когда?.. Все подробности! Мне и в голову бы не стукнуло -- про эту сдачу спросить. -- Это не логика, -- сказала Вера. -- Железная логика! Я ведь знаю, что иногда не хватает мелочи и сдачу билетами дают. А вот спросить бы не догадался! -- Это не логика, -- сказала Вера. -- Мало ты по магазинам бегаешь. Это горький женский опыт. -- Лежу на лопатках. Сдаюсь. Слушай, Вер, как по-твоему: куда он прет эту глину? -- Не знаю. женского опыта мало, чтоб ответить. -- Оголтелый какой-то. Мало в деревне глины -- отсюда попер. Печку обмазывать, не иначе... Вера отмахнула волосы, придержала их ладошкой. Склонив голову, посмотрела на Павлика. -- А ты вообрази, что он большая шишка. Тебя ведь это смущает? -- Ничего меня не смущает! Просто гадаю, что за тип. -- Вообрази, что он главный специалист по глинам. Разведал сырье для гигантского комбината. Алюминия будет -- завались! -- Угу. Дедушка русского алюминия. -- Или так: этой глиной не печку обмазывают, а спутники. Чтоб нре сгорали в верхних слоях атмосферы. -- Угу. и теперь космос -- нарастопашку. -- Правильно. В общем, вообрази, что ты -- мальчик Ваня. -- Который дурачок? -- Что ты. Который необыкновенный герой. Знаешь, попадаются в книжках такие истории: как мальчик Ваня спас Москву. Или месторождение алмазное открыл, помогая геологам. -- Я скромнее. -- Ты такой же. -- Нет, извини. Я не такой. -- Прежде чем помогать старику, тебе хотелось у него справку потребовать. О заслугах... Обыкновенные-то дедушки тебе не годятся. заслуженных подавай. Измазанный глиной, как папуас на военной тропе, с ввалившимися от усталости глазами, возник сзади Сережка: -- Пора исчезнуть!.. -- А что? -- Милиция!! Этот старшина идет и еще двое с ним!.. -- Ну и пусть. Нам-то что? -- Шкаф открыт, дед испарился. Разбираться начнут! -- Да в чем?!. -- изумясь до крайности, раздраженно спросила Вера. Под малиновое звяканье подковок дружно шли к тупичку знакомый старшина, пожилой майор, державший в руке планшетку, и паренек в штатском -- вероятно, отыскавшийся наконец-таки дежурный по камере хранения. Взгляд старшины очертил полукруг и споткнулся об открытую дверцу шкафчика. Дверца беззащитно обнажала свою оборотную сторону. -- Вскрыли все-таки?! -- Открыли, -- сказала Вера. -- Где владелец вещей? -- Уже уехал, -- сказал сережка обреченно. -- Так... Быстро вы. И каким же способом вскрыли? -- "Ай-кью", -- сказал Сережка. -- Горький женский опыт, -- добавил Павлик для полноты картины. Старшина обследовал дверцу, ища следы повреждений. Дверца была чем-то заляпана, однако царапин, вмятин и иных повреждений не имела. -- Напрасно шутите. Я бы просил отвечать серьезно. -- Старик сам вспомнил, -- сказала Вера. -- Если человек забыл, он вспомнить не может. -- Может, -- сказала Вера. -- Не может! -- возразил старшина, как припечатал. Павлик придвинулся поближе к майору, почувствовав, что надо вмешаться. У майора было домашнее, неофициальное выражение лица, и китель не годился для парада. И фуражка была выгоревшая, со светлым донышком. Все это позволяло надеяться на взаимное понимание. Павлик разъяснил: -- Количество чисел у замка -- девять в четвертой степени. Значит, имеем около шести тысяч вариантов шифра. Так ведь? И если не вспомнишь номер, будешь перебирать цифры примерно сутки. Все логично, товарищ майор? -- Логично, -- кивнул майор, не высказывая, впрочем, особого интереса к этим выкладкам. -- Отсюда вывод: старик сам вспомнил. -- Они пытаются ввести в заблуждение, -- предупредил старшина. -- Старик не мог вспомнить. Он прибыл с периферии, ему это оборудование незнакомо. Я, товарищ майор, каждый день подобных стариков встречаю. И не было прецедента, чтоб вспомнили. Все голову теряют, понимаете ли. Шум стоит, гам. -- Мы только помогли вспомнить, -- сказала Вера. Парнишка-дежурный тоже осмотрел дверцу, зевнул с полным безразличием: -- Так я не нужен? -- Нет, -- сказал майор. Он перевел взгляд на Сережку, на Павлика. Затем опять на заляпанную дверцу. -- Я их предупреждал! -- сказал старшина. -- Специально просил, чтоб не касались! -- Поезд ведь уходил, -- напомнила Вера. -- А дежурного не найти было! -- сказал Сережка. Павлик снова обратил все надежды к майору: -- Старик говорил, что не может опаздывать. Лучше, говорит, под паровоз кинусь. Вероятно, какие-то срочные дела у него. Какое-нибудь задание важное... держался он очень внушительно. -- Я проверил паспорт, -- сказал старшина. -- Старик в игрушечной артели работает. Штамп стоит: "Артель "Красная Игрушка". Вы не пытайтесь запутать! -- Павлик осекся. -- Какая разница, где он работает! -- сказала Вера. -- Кому хочется на поезд опаздывать? Все очень понятно! Старшина доложил: -- Данные старика имеются, товарищ майор. Я взял на заметку. Беспокоит меня другое. Не исключено, что эти вот граждане натолкнулись на способ открывать камеры. -- Какой это способ? -- спросил майор. -- Я только предполагаю. Они случайно могли натолкнуться на способ, который пока неизвестен. Иначе как бы они вскрыли? А впоследствии проболтаются, и могут возникнуть неприятности. -- Да нету таких способов! -- нервничая, загорячился Павлик. -- Смешно же! Неужели конструкторы не предусмотрели?! -- Всего не предусмотришь, -- сказал старшина. -- Телефонные автоматы -- наглядный пример. Молодежь пошла слишком сообразительная. Сережка сказал с укором: -- Я же сразу к вам побежал! Сюда вас привел! Зачем тогда приводить милицию, если мы взломщики? -- Не запутывайте простое дело. Вы поздней обнаружили этот способ. -- Нету у нас способа!! -- Полагаю, что стоило бы их задержать, товарищ майор. -- Полагаете? -- Для выяснения. Вполне возможно, что я ошибаюсь. Но с другой стороны, не дай бог, начнут страдать пассажиры. Вскрыта одна камера -- могут быть вскрыты и остальные. Имеется прецедент. -- Мы вас не обманываем, -- сказала Вера. -- Даем честное слово. Павлик заканючил, уже не заботясь о производимом впечатлении: -- Мы из турпохода, товарищ майор! Замучились жутко, мозоли на ногах... А сейчас метро закрывается! Если уже не закрылось!.. -- Пройдемте, -- сказал майор, перебрасывая планшетку из одной руки в другую. -- Куда?! Мы же все рассказали!.. -- Пройдемте. Старшина испытал минутную неловкость. Он не хотел, чтоб его считали сухарем и формалистом. Ребятишкам действительно пора укладываться в постели. Тем более, что вина их не доказана. И действовали они, надо полагать, без всякого злого умысла. -- Можно вызвать их завтра, товарищ майор. -- Продолжайте дежурство, старшина. -- Слушаюсь! -- А вас попрошу со мной, -- сказал майор и повел всех троих к выходу. 4 Алексей Петухов сидел под фонарем -- на манер бродячего бременского музыканта -- и наигрывал самодельную песенку. Над фонарем плясали, блестя крылышками, какие-то осенние мошки. Площадь внизу тихо шумела. Не мешали прохожие -- не было их вовсе. Распевай, если нравится, во все горло. У-ска-кали деревянные лошадки, Паро-ходи-ки бумажные уплыли. Мы, из детства убегая без оглядки, Все, что надо и не надо, -- позабыли... Песенка лилась на редкость легко, свободно. Она очень нравилась Петухову. Но вот это обстоятельство его и смущало. Что-то неладное происходит с его творчеством. Он, Петухов, умеет создавать серьезные, значительные стихи. Выступает с ними в заводском клубе, публикует в газете. Но эти стихи, рожденные в поте лица, он почему-то вскоре забывает. Не снятся они ночами. Не звенят безотчетно в душе. Стыд и срам -- Петухов читает их по бумажке, когда выступает в клубе... А вот всякие пустячки, рождающиеся сами собой, отчего-то запоминаются. Прилипают, как банный лист. Если вникнуть в песенку, которую он исполняет сейчас, то руками разведешь. Ни складу, ни ладу, ни значительной темы. "Ускакали деревянные лошадки"... Вы представьте эту картину. Ведь кошмарное зрелище: какие-то палочки безногие скачут. И куда они скачут, простите? На пастбище? Но чепуховина эта возникла невесть откуда, и запомнилась, и даже понравилась, и Петухов исполняет ее. Вопреки здравому смыслу. Са-мо-дельные игрушки позабыты. Мы об этом, мы об этом не жалеем. Мы серьезны, глубоки и деловиты, Мы старательно умнеем и взрослеем. Пожалуйста -- еще насмешечка проглядывает. Это просто поразительно. Петухов не стремился подшучивать над умом, деловитостью и глубиной взрослого человека. Он эти качества уважает. Он не прочь побольше их приобрести. И однако же -- иронизирует над самим собой, посмеивается. Что же это такое? В конце-то концов -- он хозяин своим стихам или нет? При-ни-маемся за трудную работу, Привыкаем, привыкаем торопиться. И не слышим, как порой за поворотом Простучат нетерпеливые копытца. Пальцы послушно тренькают по струнам, голос взволнован, сердце млеет. И в воображении возникают не безногие палочки, а что-то совсем иное. Красная полоса на небе. Плакучая береза на бугре и песчаная дорога. И пыль над этой дорогой. Твои босые ступни ощущают сухое тепло, ты бежишь по дороге; тебе весело и тревожно, тебе хочется обернуться... Откуда эта картина взялась? Петухов может поклясться, что не видел ее воочию. А она все-таки возникает -- удивительно яркая, чистая, без ненужных мелочей, как в детских снах... Мы не знаем, что при первой неудаче, Только стоит, только стоит оглянуться, -- К нам лошадки деревянные прискачут, Пароходики бумажные вернутся... Сердце млеет, голос дрожит от переполняющих чувств. Все прекрасно и замечательно. Только вот нет у Петухова уверенности, что другие слушатели почувствуют то же самое. Где гарантия, что они увидят закат и березу, а не безногие палочки? Закат лишь подразумевается. Он только мерещится самому Петухову. А в стихах его нет. Что же это за стихи, когда -- один пишем, а два в уме? Нет, Петухов, правильно ты делаешь, стесняясь своих песенок. Рано их обнародовать. Учиться надо, развивать вкус надо. Работай над собой, стихи -- это не баловство. Бренча на гитаре и одновременно размышляя, Петухов почти забыл про Веру, Сережку и Павлика. А они вышли из вокзала вместе с каким-то милицейским майором. Петухов поначалу не уловил связи в этом одновременном появлении. -- Ну, как? Удалось помочь? -- Успех превзошел все ожидания, -- потусторонним голосом сообщил Павлик. -- Вот и отлично. А ты упрямился. Ни одно доброе дело, братец, не откладывай на завтра. -- Теперь-то не отложу, -- сказал Павлик. -- Молодец! Ну, двинемся? И тут майор вступил в круг света, отброшенный фонарем. Майор спросил: -- Товарищ -- с вами? -- С нами, -- виновато сказала Вера. -- Имущество ваше? -- Ага. -- Попрошу взять с собой. Петухов ощутил наконец определенную связь явлений. Оказывается, майор имел отношение не только к ребятам. Но и к нему, Петухову, тоже имел. Ничего не объясняя, майор смотрел, как туристы навьючиваются. Как морщатся и постанывают, сгибая натруженные спины. -- Вы чего это натворили?! -- шепотом спросил Петухов, когда майор повел их по площади. -- "Ай-кью", -- сказал Сережка. -- Женский опыт, -- сказал Павлик. -- Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. -- Но, но!.. Вера пропустила вперед Сережку и Павлика, погрозила им кулаком. -- Ничего серьезного, Алеша. Так, недоразумение. -- Решается вопрос о наградах, -- сказал Павлик. Далеко шагать не пришлось. За углом, в переулке, молочно светилась бессонная вывеска: "МИЛИЦИЯ". У входа дремала патрульная "канарейка" -- выкрашенная в радостный желтенький цвет "волга" с фонариком на крыше. Водитель сидел в ней, выставя локоть. -- Мы не этот автомобиль выиграли? -- спросил Павлик, и это была последняя блестка его остроумия. Наверно, на фантазию Павлика подействовали и стеклянная вывеска. под которую не хотелось спешить, и великолепная машина, в которую не тянуло усесться. И водительский локоть подействовал. Локоть-то в мундире был. А Павлика еще ни разу в жизни не водили под конвоем, он этих процедур не знал. Неизвестное волнует, неизвестное страшит; Павлик побежал к майору, тряся рюкзаком; казалось, он дрожит весь: -- Товарищ майор!!. Мы забыли сказать -- старик набрал номер с лотерейного билета! А потом нашел билет, понимаете?.. Очень просто было, а мы... -- Перестань!! -- крикнула Вера. -- Я же объяснить... Мы этого не объяснили, вот нам и не верят!.. -- Перестань! Он стоял перед ней, качаясь, трясясь. Жалок он был до отвращения. И она подумала, что это очень хорошо, это прекрасно. Надо только запомнить вот такое его лицо. Человек с таким лицом не может нравиться. Все пройдет. Горе, отчаяние Веры было в том, что он -- лицемер и показушник, болтун и трус -- ей нравился. Она старалась его презирать, старалась издеваться над ним. А он все равно нравился, и Вера не знала, что предпринять. Ей не презирать его хотелось, а только жалеть, не издеваться над ним, а только помогать. На перроне она заставила его нести ведро с грибами. Никто не подозревает, что Вера с наслаждением сама потащила бы это ведро и второй рюкзак потащила -- только бы Павлику стало полегче... Но это пройдет. Вот она вдоволь насмотрится на отвратительную, жалкую его физиономию -- и все пройдет. А ничегошеньки-то не проходило. Она смотрела на него, и ей хотелось подставить ему плечо и рюкзак снять, чтоб было ему полегче... -- Ненавижу! -- сказала она одними губами. -- Товарищ майор! -- произнес Петухов, окончательно разобравшись в событиях. -- Я у них старший, я за все отвечаю... Майор жестом руки прервал его, подошел к водителю оперативной машины. -- Ермаков, -- сказал он. -- Доставьте этих товарищей по адресу, который они укажут. Водитель приоткрыл дверцу, оглядел туристов и все их снаряжение. -- Товарищ майор... -- отозвался он неуверенно. -- С таким грузом не поместятся... Багажник-то занят, вы ж знаете. -- Ничего, разместятся. -- Да никак невозможно, Товарищ майор. Не запихаю! -- Вам не надо стараться, Ермаков, -- сказал майор. -- Вы положитесь на этих товарищей. Они прекрасно все сделают. ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА История о дрессированных пчелах, живших на балконе, о грибах под кроватью, о сольной партии на трубе, а также о беспощадном, удивительном и незаметном поединке двух мужчин 1 Большая коммунальная квартира отходила ко сну. Стихло на кухне шипенье сковородок и бульканье кастрюль; исчезла терпеливая очередь в ванную; погас в длинном коридоре свет, и сделались невидимы его закоулки -- со всяческой рухлядью по углам, с корытами и велосипедами, подвешенными на стены, с голыми лампочками под потолком. Закрылись плотнее двери комнат. Какое-то время из-за этих дверей еще доносились приглушенные голоса и шумы: пластинка докручивала иностранную песенку, вякал кот, просившийся на волю, бормотал и заполошно вскрикивал телевизионный комментатор. Но вскоре и они умолкли. Засыпала квартира. -- -- Лишь в одной из комнат -- в самом конце коридора -- продолжались какие-то странные хлопоты. Миловидная женщина лет тридцати заканчивала тут уборку. Она подмела шваброй пол, расправила складки дешевого коврика возле двери, вытерла клеенку на обеденном столе. Оглянулась, проверяя: все ли в порядке, все ли радует глаз? Комната, разделенная фанерной перегородкой, была тесной и неуютной. Однако содержалась образцово. От люстры с пластмассовыми колпачками и до старинной бронзовой ручки на дверях -- все было начищено, вымыто и доведено до блеска. Прибравшись в комнате -- вернее, в одной ее половине, -- молодая женщина присела к зеркалу. И с той же старательностью принялась подводить глаза, пудриться и красить губы. Если учесть, что время близилось к полночи, это занятие выглядело прямо-таки нелепым. Может, она ждала гостей? В трехстворчатом зеркале отражался циферблат будильника, и женщина, накрашиваясь, не выпускала его из виду. Потом вдруг поднялась, взяла настольную лампу, перенесла на подоконник. Зажгла ее. Задернула занавеску. Лампа теперь светила на улицу. Вероятно -- если смотреть снаружи -- на темном, спящем фасаде дома выделялось лишь единственное окно на верхнем этаже. Его сияющий прямоугольник можно было различить издалека. Даже с соседних улиц. Конечно, это был условный сигнал. Знак тому, кто должен был появиться. Будильник шевелил своими черными усиками, отмерял минуты. Теперь женщина чутко прислушивалась. Стараясь не звякнуть чашками и блюдцами, она расставила на столе посуду -- два прибора. Добавила к ним пластмассовую вазочку с цветком. Вынула из мурлычащего, пожелтевшего от старости холодильника заранее приготовленные бутерброды. Налила воды в кофеварку. Разложила бумажные салфеточки. Руки женщины -- с коротко подстриженными ногтями, белесыми от недавней стирки -- заметно дрожали. Женщина волновалась. -- -- Нервничал в эти минуты и еще один человек, шедший по улице. Это был мужчина в тяжелом добротном пальто, в серой фетровой шляпе, неподвластной влияниям моды. Вся его одежда свидетельствовала о солидности, о стойком благоразумии. Тем страннее было сейчас его поведение. Мужчина шел, поминутно озираясь, будто его преследовали. Будто он вынужден следы заметать. Лампу, ярко светившую в окне четвертого этажа, он увидел издали, но к подъезду пошел не сразу. Постоял напротив дома, подождал, пока свернут за угол редкие подзагулявшие прохожие. Убедился, что поблизости нет ни души, и только потом двинулся через улицу. Мало кто замечает, что с фасадов современных домов -- со всех этих панельных кубиков и башен -- исчезли водосточные трубы. Теперь они становятся редкостью, как и многие другие вещи, казавшиеся бессмертными и обязательными. Но на этом доме, старом и украшенном архаической лепкой, трубы еще доживали свой век. И, как выяснилось, они могли сослужить добавочную службу. В новом доме таких удобств уже не будет. Мужчина вытащил из кармана связку ключей, еще раз оглянулся и трижды -- звонко и отчетливо -- стукнул по трубе. Гулкий звук, родившийся у подножия трубы, взмыл вверх, заполняя все ее чрево. И через секунду лампа на четвертом этаже погасла. Сигнал принят. Мужчина прошмыгнул в подъезд, быстро и бесшумно одолел полутемную лестницу, добрался до нужной квартиры. Половинка дверей, пестрая от табличек с фамилиями жильцов, уже отворялась ему навстречу. За дверью была чернота, как в преисподней; мужчина сделал шаг и остановился. За его спиной осторожно задвинулась щеколда, цепочка брякнула; горячая дрожащая рука нашла его руку и потянула вперед -- по бесконечному коридору, неожиданно сворачивающему и вправо, и влево, по невидимым предательским половицам, каждая из которых могла взять и скрипнуть, проклятая... Он балансировал, как цирковой канатоходец, идущий с завязанными глазами, он дышать боялся; вот наконец и последний поворот, косая полосочка света на полу, старинная дверная ручка, всегда цепляющаяся за карман... Все. Можно отдышаться. -- Ну, здравствуй, Аркаша... Запах кофе. Чистота. Руки на плечах. Улыбка. -- Здравствуй, Зоинька... -- Все благополучно? -- Все хорошо. Все в порядке. -- Устал? -- Ничего. Кофейку выпью, пройдет. -- Раздевайся, кофе готов. Руки помой вот здесь, в тазике, я тебе полью... -- Господи, ты и об этом подумала... -- А как же? Все должно быть как следует. -- Ты не беспокойся, родная. Все и так замечательно. Лучше и быть не может. -- Умывайся. И можешь разговаривать спокойно -- он давно уже спит. -- Ничего. Мне громкие-то звуки надоели. -- Я же знаю, что он спит. Чувствуй себя свободно. -- Я так себя и чувствую. -- Тебе надо отдыхать как следует. Хочешь, я найду тебе тапочки? -- Зачем, что ты. -- Просто будет удобней. Ты же не ходишь дома в ботинках! -- Мне хорошо, не беспокойся. -- А отчего ты хромаешь? Аркаша, что случилось?! -- Ничего особенного, чепуха. Я потом расскажу, не обращай внимания. Помыв руки, он прошел к дивану и осторожно опустился на него -- чтоб не заскрипело. Он знал, что диван тоже скрипит. -- Зоинька, пока я не забыл... Ты завтра свободна? -- Конечно. Завтра же воскресенье. -- Сможешь пойти на дневной спектакль? -- На твой? С удовольствием! -- Контрамарка на двоих. -- Он пальцами вытащил из нагрудного кармана плотную белую бумажку с отрезанным уголком. Женщина взяла контрамарку. Подумала. Движением прищуренных глаз показала на перегородку, завешенную портьерой: -- Он не пойдет, Аркаша. -- Ты попроси. Уговори как-нибудь. Разве он много бывал в театрах? -- Бесполезно упрашивать. Он не пойдет. -- Очень хорошие места. -- Все равно бесполезно. -- Тогда сходи одна, Зоинька. Там во втором акте будет моя партия. Почти сольная. Хоть послушаешь, на что я способен. -- Я знаю, -- сказала она, -- на что ты способен, Аркаша. Я знаю... Она улыбалась, глаза смотрели влюбленно. И ему сделалось непереносимо жаль и ее, и себя. Ему надоело притворяться, что все идет хорошо. Все получается так скверно, что хуже и не придумаешь. -- За что он меня ненавидит? Женщина отвернулась. -- За что он меня ненавидит? -- повторил мужчина настойчиво. Он неловко шевельнулся, и диван скрипнул под ним, зазвенел пружинами. И тогда оба они моментально оглянулись на перегородку. 2 Во второй половине комнаты, за перегородкой, лежал на своей кровати Жека. Он не спал. Нет, он не собирался караулить, когда к матери придет этот шептун. Была нужда. Да и караулить тут нечего -- по материнскому лицу заранее все известно. Просто Жеке не спалось. Ему давно уже было не заснуть вечерами -- крутишься с боку на бок, подтыкаешь подушку, натягиваешь на голову одеяло, а сон не берет. На уроке глаза сами слипаются, хоть спички вставляй. А вечером и с закрытыми глазами не уснешь. Жека не хотел и подслушивать, да перегородка-то стоит лишь для видимости. Что есть она, что нету -- одинаково. И Жека не мог не услышать, как этот шептун появился, как он мыл свои чистенькие ручки, наверное двадцатый раз за день, как уселся пить кофе. Ему кофе подавай по вечерам. А то он усталый. Замучен работой. И едва уселся, как зашипел: "За что он меня ненавидит?" Мать строит из себя дурочку: "Я сама не понимаю, Аркаша! Он ведь уже взрослый мальчишка, и всегда был такой рассудительный, а тут..." "Я ему плохого слова не сказал! Ни одного замечания не сделал! Я теряюсь в догадках и ничего не могу придумать, кроме того, что он..." "Ну? Договаривай, Аркаша!.." "Что он... до сих пор любит отца!" Жека услышал, как за перегородкой наступило молчание. Долгое такое. Они оба размышляли над этим дурацким высказыванием, и вздыхали, и чашечками звякали. "Нет, Аркаша... -- донесся голос матери. -- Только не этоТы же видел его отца, ты представляешь, что это за человек... Женька никогда его не любил!" "Все-таки отец!.." "Он хуже чужого!" "Родной отец! К нему бывает и бессознательная тяга!" "Нет, Аркаша. Я тебя уверяю -- нет, нет... Женька сам сказал, чтобы я подавала на развод. Понимаешь -- сам сказал! Действительно, он ведь взрослый мальчишка, он во всем разбирается!" Это уж точно. Будьте уверены -- Жека теперь во всем разбирается. Хватит ему оплеухи получать. Самостоятельным можно сделаться очень быстро. Для этого требуется, чтоб ты получал оплеухи и чтоб надеяться было не на кого... Недаром же говорится, что битье определяет сознание. За перегородкой снова затихли. Ну, молчите, молчите. Думайте, что вам делать. А Жека давно знает, давно решение принял. И выполнит его -- будьте уверены. 3 Мужчина пил кофе, подставляя под чашечку ладонь -- чтоб не капнуть нечаянно. -- Тогда не понимаю... -- сказал он. -- Я тоже, Аркаша. Одна надежда, что он постепенно привыкнет. Смирится. -- Он меня просто ненавидит. Как врага ненавидит! Помнишь, он разводил пчел на балконе? Теперь я знаю, я догадываюсь, зачем он их разводил. -- Ну, Аркаша, это уж напрасно... Пчелы всех кусали. Весь дом ходуном ходил. -- Но главной целью был я. -- Нет, Аркаша, никакой цели не было. Где-нибудь прочитал, что можно разводить пчел на балконе, вот и устроил все. -- Я тоже кое-что прочитал о пчелах, -- сказал мужчина. -- Их, оказывается, можно дрессировать. -- Как это? -- Науськивать на определенный запах. Понимаешь, я после бритья употребляю одеколон. Всегда один и тот же -- "Лаванду"... Поэтому пчелы меня и кусали больше, чем всех других. За версту к этому дому не подпускали. Он их науськал на лаванду. -- Разве это можно, Аркаша? -- Это очень просто. Давай им подкормку с определенным запахом, и они будут его искать. -- Я этого не знала... -- Он хитрей нас обоих, Зоинька. Он еще такое выкинет. -- Ты его стал бояться? -- Хуже. Я стал его подозревать. Вот вчера, например, иду вечером на автобусную остановку... После спектакля много народу, толкучка, я пропустил вперед женщин, втискиваюсь последним. И когда дверцы уже захлопываются, вдруг чувствую боль в ноге... Вот здесь вот. -- Я сразу заметила, что ты прихрамываешь! -- Видишь, у меня высокие ботинки. Я всегда такие ношу. И вот кто-то бросил окурок за голенище, прямо вот сюда... Очень метко. Когда влезал в автобус, голенище оттопырилось -- и пожалуйста, меткое попадание! Ну, а в автобусе давка, не то что нагнуться -- пошевелиться нельзя. Окурок тлеет, носок тлеет, боль адская... -- Ты полагаешь -- это он сделал?! -- Я же говорю, что стал его подозревать, Зоинька. Конечно, многие люди швыряют на остановке окурки. И один мог случайно попасть за голенище. Но уж слишком меткое попадание. Прямо в щелочку! Он вчера поздно вернулся? -- Поздно... -- прошептала она, прижав щеки ладонями. -- Вот видишь. -- Не может быть! -- Признайся, ты ведь сама его подозреваешь. -- Я узнаю, Аркаша. Я спрошу его и непременно узнаю! -- Он не скажет, -- усмехнулся мужчина. -- Он достаточно хитрый. Он будет меня изводить со всей мальчишеской жестокостью -- потихонечку, тайно, чтоб не попасться... Сбока от них рывком отворилась фанерная дверь взметнулась отброшенная портьера. Жека стоял в темном проеме, полуголый, босой. -- Женя?! -- вскрикнула мать. -- Я не буду тайком, -- проговорил Жека, с ненавистью глядя на мужчину. -- Я могу при всех! Я вас не боюсь, я не такой трус!.. -- Женя!.. -- Я достал пчел для себя! -- сказал Жека, отталкивая подбежавшую мать. -- А потом науськал на вашу поганую лаванду, это правда! И жалко, что поздно догадался, надо бы раньше!.. -- Женька, замолчи! Иди к себе!! -- Но никакие окурки я не швырял! Мне не надо, чтобы тайкомВсе равно я выгоню вас отсюда! При всех выгоню!.. -- Женя! Немедленно извинись перед Аркадием Антонычем! Мужчина поднялся, поставил на блюдце кофейную чашечку. -- Что я тебе сделал? Они смотрели друг на друга, сталкивались взглядами. И Жеку прямо трясло от ненависти. -- А вы не знаете, да?! -- Я не знаю, Женя. -- Врете все, врете!.. Не хуже меня знаете, только врете! А ну, уходите отсюда!!. Жека рванул с вешалки тяжелое пальто, с размаху швырнул его к дверям. Шляпа свалилась -- он и шляпу поддал. -- Женька, перестань хулиганить!! -- кричала мать. -- Аркадий, не нужно! Не слушай его!.. И вдруг мать будто поперхнулась. До нее донеслись звуки шагов, голоса в коридоре -- это выскакивали из комнат соседи, разбуженные скандалом. Аркадий Антонович замер недвижимо. Смотрел на валяющееся пальто, но поднять не решался. -- Что? -- сказал Жека. -- Воды в рот набрали? Все равно выгоню! -- Аркадий, не ходи! Не надо!.. Женя, он уйдет, но не сейчас, а немножко погодя... -- Он сейчас уйдет! -- Женечка, не надо, ты же понимаешь... -- Он сейчас уйдет! А то всех соседей позову! Аркадий Антонович нагнулся, поднял пальто. Отряхнул шляпу. -- Хорошо, Женя. Успокойся, я ухожу. В наброшенном на плечи пальто, держа в руках шляпу, он стал протискиваться в дверь. Жека подскочил, распахнул ее настежь. В коридоре тотчас затихло, голоса оборвались. Аркадий Антонович быстро пошел прочь, мать бежала за ним, что-то шепча. Жека представил, как изо всех комнат повылезали соседи и смотрят. Ощупывают взглядами, запоминают. Шептун надеялся, что сюда можно ходить тайком. Он половину делишек обделывает тайком и других в этом подозревает. Ладно. шагай теперь сквозь строй. В другой-то раз ночью не придешь. Побоишься, что соседи на тебя заявление напишут. А мать Жеки теперь тоже призадумается -- пускать ли в гости милого Аркашу. Пока жил здесь отец, скандалы разражались почаще летних дождей. Вся квартира вздохнула, когда отец съехал. И теперь новых скандалов мать не допустит, остережется. Все, Аркадий Антоныч. С приветом. Пишите письма. 4 Мать собой не владела, когда вернулась в комнату. -- Ты что же это?!. -- каким-то хрипящим, клокочущим шепотом говорила она. -- Ты что, мерзавец, делаешь?! Мало я стыда перенесла при отце, теперь ты позоришь?! Жека лежал, отвернувшись к стене. Казалось, ударь его -- все равно не шевельнется. -- Или ты приучился к хамству? Тоже приучился к этому хамству, и теперь... когда культурный человек тебя не трогает... ты... Слезы появились у матери на глазах. Она вытирала их согнутым пальцем, и на нем оставались черные следы от ресниц. -- Я хотела... по-хорошему... Чтобы все теперь было по-хорошему, как у людей... Думала, ты поймешь. В твоем возрасте уже понимают. Но ты не хочешь. Ты не желаешь по-хорошему. Ладно, я приму свои меры. Но только не жалуйся потом... Чем это пахнет? -- вдруг насторожилась мать, невольно принюхиваясь. -- Откуда такой запах? Что ты делал здесь, отвечай!.. Жека чуть заметно дернул голым плечом, будто муху согнал. Но повернуться не соизволил. Мать оглядела крошечную комнатку, всю знакомую ее обстановку -- письменный стол, застеленный протертой до дыр бумагой, кухонную табуретку, заменявшую стул, этажерку с книгами и железную узкую кровать. Под кроватью что-то желтело, лишнее. Туда были задвинуты какие-то посторонние ящики, похожие на посылочные. -- Это еще откуда?!. -- Мать наклонилась и выдвинула один ящик. Он был тяжелый, сырой, из-под него текло. Смердящая жижа текла. -- Не трогай! -- вскинулся Жека. -- Что за гадость ты приволок?! Опять опыты затеваешь? Ф-фу-у, ведь дышать невозможно! -- Не трогай!! -- Ну, не-ет! -- ожесточаясь, закричала мать. -- Поперек горла мне твои фокусы! Я этому положу конец!.. Я предупреждала!! Она повернулась спиной к Жеке, чтоб он не смог помешать, потом взгромоздила один ящик на другой и приподняла их, собираясь вынести из комнаты. При первом же шаге нижний ящик стал разбухать, разваливаться по частям. Шмякнулась жидкая земля, как коровья лепешка на дорогу, посыпались досочки... Мать какую-то долю секунды еще старалась удержать их -- и вдруг грохнула ящиками об пол: -- Убирай сам! Немедленно!! -- Там были грибы посеяны! -- крикнул Жека. -- Мешали они?! -- Теперь -- грибы... -- тоскливо сказала мать. -- То змеи, то голуби, то пчелы на балконе. А теперь грибы под кроватью. -- Они мешали? Кого-нибудь трогали?! -- Я не знаю, для чего они, -- сказала мать. -- Мне неизвестно. Может, ты отравить кого-то собрался. Я тебе не верю больше. Я ни капельки тебе не верю! -- Это обыкновенные грибы! Это шампиньоны были -- на рынке два рубля килограмм! -- Помрешь ты без них? Не проживешь? -- Мне на них наплевать! -- разъяренно сказал Жека. -- Но их продать можно было! Всю бы зиму продавали! -- Зачем?!. -- Чтоб не зависеть ни от кого! Чтоб помощи не клянчить! Если надо, я тоже могу заработать! Мать близоруко моргала. Смысл Жекиных слов дошел до нее не сразу. А потом она поняла, ощутила всю меру сыновней обиды. И всю меру сыновней гордости. Мать села на край кровати и опять заплакала черными, крашеными слезами. -- Он же трус, мама, -- сказал Жека. -- Он трус! Я ведь про все знаю -- и про лампу, и как он по трубе стучит... Нашелся трубач. Его нельзя было не выгнать! -- Ты ничего не знаешь, -- сказала мать. -- Это жизнь. Ты еще ничего про нее не знаешь. -- Почему он всегда приходит тайком?! От кого он прячется?! -- Он культурный, он замечательный человек. Редкий человек. -- Что же он прячется?! Прошлый раз, когда отец в двери звонился, вы свет погасили! Будто вас дома нету! Сидели и тряслись! -- Ты хотел, чтоб была драка? -- Пускай драка! Но он должен был выйти, а он побоялсяПочему он всего боится?! -- У нас все было бы хорошо, -- сказала мать. -- Это ведь только сейчас. Только сейчас. Пока ничего не решено. -- Он трус! Я бы вышел к отцу и не пустил сюда! И соседи бы не хихикали! -- Значит, было нельзя. -- Он струсил! Он даже меня боится! Пусть знает -- здесь ему не место, не будет он здесь кофеи распивать! Мать сказала: -- Я люблю его, Женя. Он повернулся к ней всем худеньким туловищем; шея вытянулась, спереди на ней билась жилочка, напрягшаяся и злая. -- Труса?! -- сказал он. -- Который тут на цыпочках крадется? Кашлянуть боится? Который в уборную не пойдет, а все терпит? Да тебе же самой противно! 6 Он думал, что теперь все кончено. Он даже спал этой ночью без снов, глубоко и крепко, не пробуждаясь от собственного вздрагивания. Только на следующее утро мать снова принялась накручивать волосы и краситься. И на лице ее было знакомое выражение. То самое. Жека не определил бы его словами, но уже возненавидел. Он вспомнил вчерашний разговор о дневном спектакле, о контрамарке, и догадался, что мать наладилась в театр. Ссора не подействовала. Мать все-таки побежит слушать сольные партии, а уж Аркадий Антонович сумеет их напеть. Уж он постарается. И все, что Жека пытался остановить и прикончить, будет продолжаться. Мать обиженно дулась, не разговаривала. Ну и к лучшему. Меньше будет подозрений. Едва мать вышла из дому, как Жека напялил куртку, шапку и выкатился тоже. Никакого плана у него не имелось. Он только знал, что надо попасть в театр, а там будет видно. Там уж придумаем, как испортить сольную партию. Странно, что у театра толпился народ, много народу, и на всех углах спрашивали про лишний билетик. Вопили радостные детки, спешащие на балет. Бабуси в шляпках суетились. Оказывается, не перевелись еще чокнутые. Или все они притворяются? Когда по телевизору показывали танцы и музыку, Жека переключал программу. Лучше уж на шестеренки смотреть. Делая круги и петли между колоннами, Жека высматривал жертву. Она должна где-то быть. Если спрашивают про лишний билетик, значит, билетик может приплыть. Иначе бы не спрашивали. И Жека увидел его. За колонной стояли дети кружочком, в центре -- чистенький, причесанный, застегнутый мальчик. Воспитанный мальчик, это с первого взгляда ясно. Двумя пальцами он держал билет, выбирая, очевидно, кому его продать. Жека прорвался внутрь тесного кружочка и мгновенно сцапал билет. Воспитанный мальчик так и остался с протянутой рукой. -- Мне позарез!.. -- напористо сказал Жека. -- Сколько? У него было сорок копеек. Билет не мог стоить дороже -- здесь ведь не хоккей показывали и не футбол. Дремучую муру показывали, ей красная цена -- гривенник. Воспитанный мальчик дергал подбородком, не в силах ответить. А те, что столпились кружочком, деликатно загомонили, произнося наивные слова: "Отдай, не имеешь права, кто ты такой..." Жалкая публика. Стадионные болельщики давно бы Жеку по стенке размазали. -- Сколько, тебя спрашивают?! -- Н-не п-продается!.. -- выпалил мальчик. Ну, это уж слишком. Они Жеку за полного дурачка принимают. Кто это, скажите, будет выставлять над головою билет, не собираясь его продавать? Жека одним движением сбросил с себя куртку, благо она нараспашку была, сдернул шапку и сунул мальчику: -- На!.. Когда муровина кончится -- жди меня здесь! Тут кружок заголосил, будто ремнем настеганный. Взбодрились-таки любители танцев. Но что теперь голосить -- Жека через секунду был уже на контроле, в середине движущейся очереди, между бабусями в шляпках. Громадный жаркий вестибюль гудел; в нем циркулировала еще более возбужденно-радостная толпа, чем на улице. Сдавали одежку на вешалки, теряли галоши, причесывались, покупали шоколадки. Жека, освобожденный от этих забот и хлопот, двинулся дальше. Ему скорей надо было усесться на место -- он не хотел встретиться здесь с матерью. Вокруг было множество дверей, лестниц и переходов, и, чтоб не блуждать понапрасну, Жека нахально устремился к первой попавшейся билетерше. Она стояла надменная, седая, одетая в костюм с галунами. Может, она была не простой билетершей. Жека в театральных чинах и званиях не разбирался. Может, она командовала тут всем гарнизоном. Но Жекой еще владел подхлестывающий азарт: -- Мне куда? -- И он протянул свой билетик. Она рассмотрела билетик, затем как-то странно затормошилась, сделала плавный жест рукой: -- Вот сюда, прошу вас, будьте любезны, пройдемте сюда!.. И, сверкая адмиральскими галунами, поплыла вперед, все поводя рукой и призывно оглядываясь. Так они прошествовали по главной лестнице, устланной шершавым малиновым ковром; миновали фойе, где на них вытаращились бабуси; миновали первый вход в зрительный зал, и еще один вход, и еще... Жека готов был заподозрить, что манеры билетерши обманчивы. Приседает, делает ручкой, а заведет в милицейскую комнату. Входы-то в зал далеко позади остались. Куда это она плывет? Билетерша остановилась у белой двери, и опасения Жеки усилились. Он увидел, что билетерша вставляет в скважину массивный бронзовый ключ. С какой бы стати? Обычно зрителей на ключ не замыкают. Даже и тех, кто смотрит балет. А если замыкают, они уже не зрители, их по-другому называют. Второпях Жека не рассмотрел свой билетик. Доверился воспитанному мальчику. А они, воспитанные-то, способны и вчерашними билетами торговать. -- Прошу вас, будьте любезны, -- сказала билетерша, беря его под локоток. Он заглянул за дверь, еще инстинктивно упираясь. Там была не милицейская комната. Там была вся в позолоте, в бархате, в переливе хрустальных подвесок отдельная ложа. То есть гораздо позднее, когда он остался уже один, и вскарабкался на пухлое раскоряченное кресло, и облокотился на малиновый барьер, он сообразил, что находится в ложе... Билетик-то оказался не фальшивым.