Рассказ


     -----------------------------------------------------------------------
     Д.Н.Мамин-Сибиряк. Собр.соч.в 8 томах. Том 5. - М.: Худ.лит., 1954
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 августа 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------




     ...Настоящее  вешнее солнце освещало изрытый ухабами челябинский тракт.
Степан  шел  стороной,  выбирая  места  посуше.  Встречные обозы имели самый
жалкий  вид:  не  было  проезда  ни на колесе, ни на полозьях. Воза с кладью
сидели  по  нескольку часов то в пропитанном вешней водой снегу, то на голых
местах,  где  чернела  земля. Вся беда в том, что вешнее тепло ударило рано,
недели  за  две  до  благовещенья.  Раза два возчики останавливали Степана и
просили  помочь  высадить  завязнувший  в снегу воз, - такому рослому мужику
стоило  только двинуть плечом. Степан молча подходил к телеге, пристраивался
поудобнее,  напирал  плечом  и  только  встряхивал  головой  - в нем не было
силы...  Возчики  это  чувствовали  и с удивлением смотрели на обессилевшего
мужика, которым впору было забор подпирать.
     - Да  ты  это што, дядя? - галдели возчики. - Глядеть на тебя, так гору
своротишь, а силенки, как у худой бабы.
     - А  так... неможется... - сумрачно отвечал Степан, стараясь не глядеть
ни на кого. - Повредил малость.
     - Да ты дальний, што ли, будешь-то?
     - Нет...  Вот  тут  с  трахту  повернуть  влево,  сейчас и наша деревня
будет, Морошкина прозывается...
     Возчики  только  переглядывались и качали головами: и влево и вправо от
тракта  захватила  голодовка,  значит  и  мужик  обессилел  с голоду. Может,
сердяга  не  едал  суток трое... А Степан сосредоточенно шагал дальше, чтобы
поскорее  уйти  с  чужих  глаз:  ему  было  и  совестно  за свое собственное
бессилье  и  надо  было  передохнуть.  Он  действительно  ничего  не  ел уже
несколько  дней  и  его  пошатывало  с голодухи. Идет-идет, а в глазах так и
потемнеет,  точно  кто  обухом  по  голове  ударит. Степан выбирал сухонькое
местечко,  обогретое  солнцем,  и  долго  сидел, пока отдыхали ноги и спина.
Тяжело  ему  было,  несмотря  на  весеннее  тепло и пригревавшее солнце, так
тяжело,  точно  вот взял бы лег, да и умер... Кроме обозов, навстречу ему то
и  дело попадались пешеходы, которые с котомками за плечами тащились в город
на заработки.
     - Из городу, дядя? - окликали его мужики.
     - Из городу... - мрачно отвечал Степан.
     - А не слыхал, милый человек, как насчет работы?
     - Никакой  там работы негу, в городе... Задарма шесть недель прошлялся,
а  вот  теперь  домой  бреду.  Надо  к  пахоте  готовиться... Дружно ударила
весна-то, а земля не ждет.
     - Это  ты  правильно...  На  Егория  вешнего  только  ленивая  соха  не
выезжает в поле. Так работы, значит, не нашел? Ну, такие твои счастки...
     - Да   и   другие-протчии  тоже...  Так,  из-за  хлеба  на  воду  можно
колотиться:  где  дровец  наколешь,  где  снег  уберешь  с  крыши,  а  чтобы
настоящей   работы   -  не  слышно  што-то.  В  городе-то  своих  работников
достаточно...
     Все  разговоры  шли на один лад: о работе, о хлебе, о голодовке. Далеко
она  прошла, голодовка, - за Челябу, в степь. Ни хлеба, ни овса, ни сена, ни
соломы.  Которую  скотину  прикололи  еще  до  рождества  и съели, а лошадей
продают  совсем  даром,  да  и  то не берут. Спрашивавшие мужики смотрели на
Степана  и не верили, что нет работы; где же ей и быть, как не в городе, где
и богатых купцов видимо-невидимо, и господ, и чиновников.
     - Напрасно идете... - уговаривал Степан.
     - А уж што бог даст, милый человек... Не от радости идем...
     Степану  стало легче, когда он свернул с тракта на проселок; по крайней
мере  не  видеть  других  голодных  людей.  До  Морошкиной  оставалось верст
тридцать,  ежели взять прямо полями, а через Пеньковку и все сорок. Пожалуй,
засветло  не  дойдешь до Пеньковки... Чем ближе к дому, тем легче: только бы
добраться  до  своей деревни. Ах, что там теперь делается... Смотался совсем
народ православный: голодная зима всех съела.
     Подходя  к  Пеньковке, Степан догнал мальчонку, который бойко вышагивал
по стороне, помахивая палкой. Оказался свой, морошкинский, Сережкой звать.
     - Откедова прешь, Сережка?..
     - Из  городу,  - весело ответил мальчик. - А, это ты, Степа... А я было
и не узнал тебя по первоначалу-то. Тоже из городу?..
     - Из городу...
     Сережа  бойко  поглядел  своими  еще детскими серыми глазами на Степу и
улыбнулся  без  всякой  причины. Это был среднего роста деревенский мальчик,
лет  четырнадцати, с загорелым и покрытым веснушками курносым лицом. Одет он
был  уже  на  городскую  руку:  в  рваный  пиджак,  в рваные сапоги и рваные
плисовые   шаровары.   Светлым   пятнам   Сережкиной  костюмировки  являлась
новенькая   ситцевая   рубашка,   только   что   купленная   на  толкучем  в
Екатеринбурге.
     - Чему обрадовался-то? - оговорил Степан мальца. - Моешь зубы-то...
     - Да  я  так,  дяденька...  По  первоначалу-то я даже испугался: думаю,
какой  мужик  гонится  за  мной,  а  потом  гляжу  - наш морошкинский Степа.
Вместе-то  веселее  идти,  а  то  я боялся через заводы один идти: трактовый
народ, набалованный...
     - Чего тебе бояться-то, мальчуга?
     - А  так,  сам  не  знаю.  В  Пеньковке-то  заночуем,  Степа, а утре по
холодку  и стеганем в Морошкину. Больно уж я соскучился о своей деревне, так
бы ровно вот бегом и побежал...
     - И беги, кто тебе мешает...
     Сережка  опять  замялся  и  только посмотрел на Степана своими детскими
глазами.  Радостное  настроение  Сережки  отозвалось  в  душе Степана глухой
болью, и голодный мужик недружелюбно посмотрел на него.
     - Ты чего в городу-то делал? - сурово спросил Степан.
     - А  у  попа  в  кучерах  служил...  С  осени поступил на место, еще до
первого  снегу.  Лошадь  у  попа старая-престарая, а сам поп тоже старый, да
скупой,   да   ворчливый...   Все  не  по  нем.  По  перевоначалу-то  тяжело
доставалось,  бежать  хотел,  да  наши  деревенские  в  город сено продавать
привозили  и  не  велели  место  оставлять,  потому как в деревне-то совсем,
слышь, есть нечего.




     В  этих  разговорах  дорога  скороталась незаметно, точно кто придвинул
Пеньковку.  Это  была  большая  деревня, залегшая в глубоком логу по берегам
речонки  Озерной. Бойкое место Пеньковка, а теперь и в ней тихо, точно после
пожара;   оставались  дома  одни  бабы  с  ребятами  да  старики,  а  мужики
разбрелись в разные стороны на заработки.
     - Голодают  в  Пеньковке-то... - заметил Сережка, шагая вперед. - Разве
к Силантью попросимся ночевать, Степа?
     Силантьева  изба  стояла  ближе, и уставший Сережка выигрывал несколько
шагов.  Степан согласился молча: ему было все равно, где ни ночевать. В избе
у Силантья оставались одни бабы - старуха со снохой.
     - Шли бы вы куда-нибудь в другую избу, - посоветовала старуха.
     - Притомились,  баушка...  Может,  ты насчет еды сумлеваешься, так мы и
так обойдемся; завтра дома поедим.
     - То-то  вот  еда-то  у  нас,  Степанушко:  сами  через день по кусочку
съедим  и  все  тут...  Ребятушки вон плачут, хлебушка просят. Ох, нашел нас
господь  своей  милостью...  Заходите  не то: везде одна сухота. А это никак
ты, пострел Сережка?
     - Он самый, баушка Василиса...
     Зашли  в  избу,  помолились и для порядку присели на лавку. Справно жил
Силантий  по  своей  силе,  а  теперь  в избе совсем нежилым пахло. Молодуха
сноха  совсем  исхудала,  так  что  Степан  не  узнал  ее,  -  она  была  из
Морошкиной,  еще  соседкой  приходилась. Всего четыре осени, как в Пеньковку
ее  выдали.  Сережка  притих  сразу,  как  увидел  голодавшую избу. Он молча
положил свою котомку в уголок и смотрел кругам удивленными глазами.
     - С  заработков  иду,  баушка  Василиса... - печально говорил Степан. -
Напрасно только время терял...
     - Ну,  хоть  свою  голову  прокормил,  Степанушко, а дома и этого негде
взять.
     - Об  семье об своей соскучился, баушка... Как раздумалось в городе-то,
так  даже  слеза  прошибет:  как-то  они,  мол,  там горюют, а мне и выслать
нечего... День поробишь, а три без дела шляешься.
     - Ох,  плохо у вас, в Морошкиной-то, Степанушко... Сноха Матрена на той
неделе  ездила  к  своим,  так  порассказала  довольно:  у  нас  худо,  а  в
Морошкиной  еще  тошнее того... Мужики-то тоже разбрелись, а бабы с ребятами
маются...  Тоже через день едят... Ну и отощали: идет другая баба по деревне
и  повалится  -  голову  стало  обносить  с голоду. Потом хворь прикинулась:
животами  больше  маются.  Охвостьем  прежде свиней кормили, а теперь в хлеб
мешают, да и охвостья-то не стало.
     Поговорили,  потужили,  а  потом,  не  поевши,  залегли спать. С дороги
Степан рад был месту. На полати к нему залез с своим узелком и Сережка.
     - Ну,  ты,  поповский  выкормок,  мотри, я рано буду вставать, - ворчал
Степан. - Как раз проспишь...
     - А ты разбуди меня: веселее вместе-то.
     - У тебя веселье одно на уме, дурак...
     Лежа  на  полатях,  еще поговорили. Между прочим, Сережка рассказал еще
раз  про  свое  житье  у  городского  попа и прибавил, что несет домой целых
шесть рублей - все свое жалованье, какое получил.
     - То-то  матка обрадуется, - похвалила Василиса, - в сиротстве вырос, а
матке  помощник. Тоже голодом сидят... Легкое место сказать: шесть цалковых.
Вот  Степан-то  и  мужик,  а  и  то пустой домой идет. Это тебе, Сережка, на
сиротство господь послал... Совсем еще малец, а промыслил.
     - А   я   по  заводам-то  боялся  один  идти,  -  рассказывал  Сережка,
поощренный  этими  похвалами,  - народ заводский бойкий, да и трахтовые тоже
хороши,  а тут еще навстречу свои голодные мужики бредут... Вызнают, што я с
деньгами, как раз укокошат.
     - Было бы кого убивать-то...
     - Степан  и  то  испугал  меня, баушка, гляжу, мужик меня догоняет... В
поле да в лесу один Никола бог.
     В  этих разговорах Степан не принимал никакого участия, а только тяжело
вздыхал.  Шесть целковых, которые нес домой Сережка, мучили и волновали его,
точно  укор  его  собственному  пустому  карману.  И  стыдно было Степану, и
обидно,  и горько... А там, дома, ждет непокрытая нужда и голод. Жена, поди,
думает,  вот  воротится  Степан  из  города  с деньгами и поправимся хоть до
петровок,  а  там  огороды  поспеют,  картошка,  горох  -  как  ни  на  есть
перебьемся  до  свежего хлеба. Ах, далеко до этого свежего хлеба, а теперь и
семян нет, и последняя лошаденка обессилела.
     Все  в  избе  давно  заснули,  а Степан лежит и все думает: не дают ему
спать  свои  черные  мысли.  За  сердце  точно  кто  схватит, как подумает о
Сережкиных  деньгах...  Не велики шесть целковых, а в хозяйстве в такую пору
большая  разжива.  Вот отчего Сережка так весело идет домой, а ему, Степану,
хоть  бы и не приходить: невеликую радость принесет с собой. О чем ни думает
Степан,  а  в  конце  все-таки  к  Сережкиным  деньгам  повернет... Это даже
испугало   Степана,   и   он  несколько  раз  принимался  молиться,  отгоняя
закрадывавшуюся  в  сердце  черную  мысль.  Сережка  спит  рядом,  котомка в
головах  -  всего  протянуть  руку,  добыть деньги и потихоньку уйти с ними.
Степана  даже  холодный  пот  прошиб от этой мысли, и на полатях ему кажется
душно  -  давит  его что-то, точно жерновом навалили. Так всю ночь промаялся
Степан,  а  когда  рассветало и бабушка Василиса по привычке затопила печку,
он слез с полатей и начал собираться в дорогу.
     - А  Сережку-то што не будишь, Степанушко? - спросила старуха. - Больно
он вчера просил тебя, штобы вместе идти...
     - Будил, да крепко спит... Один дойдет.
     - Умаялся  тоже  с  дорога-то,  сердешный, - согласилась старуха. - Ну,
ин,  пусть отдохнет, а потом и один добежит: не велико место двадцать верст.
Да ты што, Степан, туманный какой-то?..
     - Неможется, бабушка... Вот пойду, так ветерком обвеет.
     Старуха  по  своему  поняла  это  "неможется", - просто отощал мужик, и
конец  делу.  Едва  ноги  волочит. Из сил выбился. И другие мужики такие же.
Ох, плохо дело.
     - Так  я  Сережку-то  разбужу,  - говорила старуха, провожая Степана за
ворота. - Вострый паренек...
     Степан  ничего не ответил, а быстро зашагал вперед, точно хотел убежать
от  мучившей  его  всю  ночь  мысли  о  Сережкиных  деньгах.  Он  ни разу не
оглянулся и даже не сказал старухе спасибо за ночлег.
     - Нет,  неладное  что-то попритчилось с мужикам, - вслух думала бабушка
Василиса  и  пошла  сейчас  же  будить  Сережку  -  у ней в голове мелькнуло
смутное подозрение относительно целости Сережкиных денег.
     Когда   Сережка   сосчитал   свои   шесть  целковых,  бабушка  Василиса
облегченно вздохнула: напрасно подумала худое про голодного человека...




     Идет  Степан знакомой дорогой и думает: "А хорошо я сделал, что ушел от
греха..."  А  бес  так  и  смущал:  стоило  руку протянуть. Да и старуха тут
толкалась  все время, в случае чего прямо на него бы и подозрение пало. Нет,
хорошо,  что  убрался  во-время...  Вот  только голод донимал Степана и даже
мутило  натощак,  а  попросить  кусок хлеба в знакомой деревне было неловко:
все  в  лицо его знали. В последний раз он поел в заводе, на постоялом дворе
- попросил у ямщиков. И стыдно было, да люди чужие, никому не расскажут.
     Прошел  Степан  половину  дороги  и  совсем  выбился из сил. Ноги стали
подкашиваться  от  усталости... Как на грех никого попутных не попадалось. А
солнце  уж совсем высоко и так припекает... Отдохнуть бы, полежать. Встретив
недалеко  стоявшую  от  дороги  сенокосную  избушку,  Степан  завернул в нее
отдохнуть.  Лег  он  на солому, закрыл глаза, а перед ним лицо Сережки и так
улыбается весело...
     - Господи, помилуй! - взмолился Степан.
     Бессонная  ночь взяла свое. Сколько времени Степан спал в своей избушке
-  он  не помнил, а только проснулся от какой-то песни. Кто-то шел по дороге
и горланил. Степан выглянул из избушки: Сережка...
     - Эй  ты,  непутевый,  с  какой радости песни горланишь? - окликнул его
Степан.
     - Да это ты, Степа? А я думал, што ты уж в деревне...
     - Неможется мне... Прилег передохнуть, да и заснул.
     - Будет отдыхать-то. Пойдем вместе...
     - И то пора, Сережка...
     Они пошли вместе, то есть Сережка впереди, а Степан за ним.
     - А  мне  говорила  баушка Василиса про тебя, Степа: туманный, говорит,
такой пошел домой-то... Жалеет тоже.
     Имя  бабушки  Василисы  заставило  Степана вздрогнуть, точно оно навело
его  на  какую-то  страшную  мысль.  В самом деле, он ушел вперед, а Сережка
вышел  после...  Потом  найдут  Сережку где-нибудь в лесу, а чье дело - поди
поищи.  Опять  холодный пот прошиб Степана, и он весь задрожал. Господи, что
же  это  такое?..  И  голова  кружится, и в глазах какие-то красные пятна. А
Сережка  шагает  впереди,  и  котомочка за плечами болтается. "Отнять у него
деньги",  - мелькает в голове у Степана предательская мысль. Но ведь Сережка
прибежит  домой  и  всем  расскажет,  а  его,  Степана,  за разбой посадят в
тюрьму. А голова так нехорошо кружится, и глаза застилает туманом...
     - Сережка, куда ты бежишь, как угорелый!..
     Сережка  останавливается и видит такое страшное улыбающееся лицо, точно
это не Степан.
     - Погоди, говорю...
     Не  успел Сережка остановиться, как удар кулаком по голове свалил его с
ног. Мальчик едва успел крикнуть:
     - Степа... што ты делаешь?!
     Но  Степа  уже  ничего не слыхал, а схватил Сережку за горло и принялся
душить.  Мальчик  сопротивлялся недолго и скоро перестал барахтаться. Степан
схватил  его  котомку  и  бросился  бежать.  Ему  все  казалось, что Сережка
гонится  за  ним  и  Сережкин  тоненький  голосок  кричит: "Степа, что же ты
делаешь?"  Степан,  пробежав  с  полверсты,  окончательно  задохся. Ведь его
могли  увидать  с  дороги,  потом  Сережка  остался совсем близко у дороги -
первый  кто  поедет  и  увидит, а по горячим следам и его догонят. Припомнил
Степан,   что   убитые,   если   их  не  привязать,  гоняются  за  убивцами.
Оглядевшись,  он  вернулся  назад,  снес  мертвого Сережку в ближний лесок и
привязал его же поясом к березе, a сам стороной пошел в свою деревню.


     Сережку  нашли  только  через неделю, когда труп уже начал разлагаться.
Степан  вместе  с  другими  слышал  об  этом,  но не подал и вида, что знает
что-нибудь  о  Сережке  и  что  шел  вместе  с  ним через Пеньковку. Приехал
следователь,  начали  разыскивать,  что  и  как. Степан начал задумываться и
ходил  как в воду опущенный. На четвертый день он не вытерпел и сам заявился
к следователю.
     - Я убил Сережку, ваше высокоблагородие...
     - Зачем же ты его убил?
     - С голоду... Враг попутал Сережкиными деньгами.
     Со  слезами  рассказывал  Степан,  как  вышло  все  дело, и, слушая его
исповедь,  плакали даже понятые. Хороший был мужик Степан и ни в чем никогда
не был замечен.






                                  Рассказ

     Впервые  рассказ был напечатан в газете "Русская жизнь", 1891, 10 июля,
за подписью: "Д.Мамин-Сибиряк", с примечанием: "Истинное происшествие".
     Включая   рассказ   в   сборник  "Преступники"  (1902),  писатель  снял
примечание и провел стилистическую правку текста.
     Второе издание сборника "Преступники" вышло в 1906 году.
     В  настоящем  собрании  сочинений текст рассказа печатается по изданию:
"Д.Н.Мамин-Сибиряк.   Преступники",   1906,   с   исправлением  опечаток  по
предшествующим публикациям.

                                                                     Е.М.Шуб

Популярность: 7, Last-modified: Sat, 16 Aug 2003 06:11:57 GMT