мана, сжав кулаки. Еще мгновение - и в классе завязалась бы драка. Но Леню остановили, и он только выкрикивал: - Мразь! Фашист! Убийца! Ведь он его убивать шел и только случайно не убил! - Принесите валерьянки, истерика, - сказал Роман. Лапшин немного успокоился. - Предлагаю: Фокина исключить немедленно и собрание закрыть. Главное - без разговоров! Это у него пунктик такой был, и не только у него одного: любившие разговаривать часами, они все ненавидели разговоры. Если бы Лапшина послушались, если бы решили это дело в три минуты - исключить, и без разговоров! "Вот это было бы красиво", - думал Леня Лапшин. Но одна Наташа Лаптева поддержала Леню, остальные молчали до тех пор, пока не поднялся Роман Багаев и не сказал, ко всеобщему изумлению, что он согласен с Лапшиным. Согласен! Роман выдержал эффектную паузу и продолжал: - Но на одном условии. Чтобы точно так же, в одну минуту исключить из комсомола самого Лапшина. Вот если двоих сразу - то давайте! И Роман пояснил свою мысль: - Лапшин не по лицу, он под дых бьет! Он как танк! Слепой бульдозер! Давайте двоих сразу, я обе руки подниму! - Ну, Рома, будешь министром! - сказал Сережа Лазарев. - Фокина Саша простит, - продолжал Роман, - я уверен, выйдет из больницы и простит... - Если простит, тогда ему еще надавать, я сам готов! - вскочил Лапшин. - Вот, - развел руками Роман. - Что и требовалось доказать. А Сережа Лазарев только и смог повторить: - Будешь министром, Рома! Тяжелое было дело, тяжелое. Костя Костромин молчал с самого начала собрания, ни слова не проронил, хотя на него постоянно оглядывались и прямо говорили ему: "А ты чего молчишь, Кострома?" Но он даже и не откликался, хотелось как-то пересидеть это собрание, чтобы кончилось оно, потому что каждое слово - в защиту ли Фокина, в обвинение ли -- казалось Косте ложью. Он понимал, почему Керунда говорит так, а не иначе, и почему Лаптева говорит, и почему Миша Логинов, и не любил в эту минуту всех -- и Фокина, за то, что зверь, и Керунду, за то, что не по справедливости, а своих защищает, и Аню Пугачеву с ее глупой жалостью - ведь и дураку ясно, что Володька Фокин специально устроил эту комедию: "Не могу войти, мне стыдно". И рыжий Лапшин был ему противен с его истерикой, и Машу не любил он в эту минуту за то, что она, такая добрая, милая, веселая, сидит здесь и копается в этой грязи... Поднялась бы и тихо ушла, вот было бы правильно! Подумав так, Костя тут же спросил себя: "А ты почему не уходишь? Ты зачем тут сидишь и всех ненавидишь?" - и еще не успел он додумать эту свою мысль до конца, как какая-то сила подняла его. Никому ни слова не говоря, он прошел к дверям и покинул собрание. - Вот! И Костромина исключить за срыв дисциплины! - хихикнула Гоша. - Всех исключить! Всех! Еще и так можно было бы разделить наш девятый класс: по отношению к будущему. Игорь Сапрыкин, Сережа Лазарев, Саша Медведев, как и многие другие, никак к своему будущему не относились. Не думали о нем и не хотели думать: что будет, то и будет. Миша Логинов, кандидат на медаль, тоже ни о чем не думал: куда захочется ему поступить, туда и поступит. Леня Лапшин не думал о будущем, потому что, как сейчас занимался он техникой, как сейчас постоянно что-то придумывал и изобретал, так и дальше будет, он это знал. Роман Багаев мечтал об Институте международных отношений, но поступление в институт представлялось ему приключением, испытанием ловкости: сумеет поступить - молодцом будет; пока что он копил деньги, чтобы в десятом классе нанять себе репетиторов. И только Володя Фокин, чуть ли не единственный в классе, весь был нацелен на будущее. Он художник, он должен выбиться в люди. У него должна быть мастерская в Москве, общество художников, деньги, известность. И все это у него будет, если он сейчас сумеет, кончив школу, поступить в институт. По рисунку он хорошо идет, он сам это чувствует, и аттестат будет приличный, и в институт его, как сына рабочего, примут охотно. Так неужели все свои мечты - коту под хвост? Из-за какого-то Медведева? Из-за какой-то Галины, век бы он ее не видел? Ведь если они сейчас исключат, то могут двойку по поведению, а это значит: не аттестат он получит, а справочку. А куда со справочкой-то? Год ждать еще? Но за этот год в армию заберут... А ему рисовать надо, каждый день, с утра до вечера, рисовать и рисовать... Он и на уроках времени не теряет и никогда с альбомчиком не расстается - рисует с натуры, рисует карикатуры, и нет девчонки в классе, которая бы от злых его карикатур не плакала, - острый у него глаз, беспощадный. Нет, нетНе расслабляться! Выиграть и этот бой, преодолеть и это неожиданное препятствие! Никого не раздражать, тише воды быть, ниже травы. И каяться, каяться, каяться! От него не убудет, а спастись надо. Им-то нечего терять, они и не знают, что такое талант, дар... Володя любил это слово - дар! У него дар, а у этих что? - Можно мне сказать? - тихо поднялся Володя Фокин, когда Костромин неожиданно ушел с собрания. - Я уже говорил... Я осознал свою вину... Поймите меня правильно... Ведь тогда что? Тогда справку вместо аттестата? А я мечтал в Суриковский... Выходит, из-за минутной оплошности, в которой я глубоко раскаиваюсь, дорога в жизнь закрыта? Про дорогу в жизнь он хорошо ввернул, это он чувствовал. Все любят про дорогу в жизнь слушать. А все же ошибся Володя Фокин, ошибся, роковая ошибка у него вышла! Не было у него еще опыта каяться на собраниях! Зря он про справочку, расчетом сразу запахло, а расчетливых никто не любит. В детстве жадных не любят, в юности - расчетливых. Каешься? Ну так и кайся искренне, до конца, а если расчет - то выходит, будто и не каешься... Нет, Володя Фокин, этот номер не проходит. - Что ты справкой тычешь? - закричал Лапшин сразу. - И без аттестата можно стать человеком! Сережа Лазарев и Игорь Сапрыкин переглянулись. Они вообще не уважали все эти раскаяния. Старший брат Сережин так учил его: "Делай что хочешь, а потом получай что дают и не отказывайся". Один за другим все стали говорить против Фокина, и даже уход Костромина теперь обернулся каким-то образом против Фокина. - Столько проучились вместе, а теперь? Видишь, Полетаева, все из-за тебя! - крикнула Сева. - А я ему говорила - не смей! Говорила я тебе, Фокин, говорила? - оправдывалась Галя. Теперь даже и в ее глазах Фокин был виноват! Ох и трудно, дети, правильно вести себя на собрании, если разбирают не кого-нибудь, а тебя! - Нет, так нельзя, нельзя! - Аня выбежала вперед, стала рядом с председателем Логиновым, раскрасневшись. - Мы же знаем Володю, он не обладает силой волиЕсли его исключить, он не выдержит, будет пить, гулять, и ничего из него не выйдет. А кто отвечать за него будет? Кто? - Может, мы все гордиться будем, что с ним вместе учились, - продолжал борьбу за друга Роман Багаев, - и что же про нас скажут? Что мы его выгнали? Помешали ему кончить школу? - Не мы ему помешали, он сам себе помешал, - сказал Миша. - А что касается будущего и потомков, - продолжал он, - так пусть думают о нас что хотят. Зачем нам перед потомками казаться лучше, чем мы есть? Заискивать перед потомками? - Исключить, - отрезал Лапшин. - Опять? Опять? - закричала Галя Полетаева. - Он же за меня заступился! Он единственный благородный человек в классе - и его исключить? Он самый талантливый в классе - и его исключить? - Он убийца! - крикнул Лапшин. - Исключить! Сцена приобрела драматический характер, который усилился тем, что Галя Полетаева положила голову на стол и начала громко, навзрыд рыдать. Но такая уж, видно, судьба была у Володи Фокина в этот вечер: все шло ему во вред, и Галино рыдание в тишине еще больше настроило всех против Фокина. Рыдание это эффектное очень не понравилось Клаве Керунде и ее "колхозу". Притворство! - Мнения определились, - холодно сказал Миша Логинов, председатель. - Приступим к голосованию. x x x И все-таки Елена Васильевна не выдержала и, когда уже стало темнеть, бросилась из учительской на третий этаж, где шло собрание. Каштанов -- за ней, и оба остановились в коридоре, потому что дверь кабинета литературы распахнулась: вышли Фокин, Роман, за ними остальные. Так они и встретились, Каштановы и их класс, как чужие. За эти три часа девятиклассники совсем забыли про своих учителей, будто их и не было вовсе. Каштанова сразу это заметила: чужие! Нет, нельзя было оставлять их одних, нельзя детей одних оставлять, особенно когда несчастье. Ничем бы она им не помешала, но не было бы сейчас этой серой пелены на лицах. И почему заплакано лицо у Гали Полетаевой? И где Костя Костромин? Ушел? Что с Леней Лапшиным случилось, почему он чуть не бегом побежал от них? Фокин шагнул навстречу: - Если вас интересует, могу сообщить: предложено удалиться из комсомола... Так сказать, выйти вон... - Он слегка поклонился и прошел между расступившимися Каштановыми. - Исключили? - переспросил Алексей Алексеевич. - Вы правильно поняли, - насмешливо сказал Роман и пошел за Фокиным. - Всю жизнь искалечили человеку! - выкрикнула Галя Полетаева. Каштанов поджал губы, спокойно посмотрел ребятам в глаза и позвал Фокина: - Подойди на минутку. А что бы ты хотел, Володя? Чтобы тебя простили? Оказали тебе милость? Чтобы ты сейчас пожимал всем руки и говорил "спасибо"? - Это все слова, Алексей Алексеевич. - Фокин смотрел на Каштанова пристально. - Но между прочим, мамаша Медведева в милицию подает. - Если будет суд, то я твоим защитником выступать не стану. - А я пока что не нанимал вас в защитники, - ответил Фокин. Елена Васильевна внутренне ахнула. Что он делает, Алеша, он навсегда испортит ее отношения с классом! - Я могу сообщить тебе нечто более грустное, - спокойно продолжал Каштанов, не обращая внимания на Фокина. - Тебя будут исключать отовсюду - и из института, и из Союза художников, если примут когда-нибудь, отовсюду. - Это почему же? - За талант тебя будут всюду принимать, а за человеческие качества - исключать. - Это почему же? - еще тише спросил Фокин. - Почему? - Каштанов оглянулся. Весь класс стоял вокруг него. -- Потому что ты да и, по-моему, все вы, ребята... Вы все не благоговеете перед жизнью. Вы не цените жизнь как таковую - ни чужую жизнь, ни свою... Я не о будущем говорю, что там будущееЯ говорю просто о жизни, вот, - и Каштанов вдруг выдохнул, - ха! Видите? Живой... - Он протянул вперед руки и ущипнул себя за пальцы. - Видите? Живой... Живому больно... Саше Медведеву сейчас одиноко и больно, и еще счастье, что он жив, дышит и может ущипнуть себя за руку, вот, - и Каштанов повторил свой странный жест, чтобы обозначить, что такое - живой. - Миша! - оглянулся Каштанов. - Иди с ним! Паша! Да, Паша Медведев! Иди с ним! - Конвой? - усмехнулся Фокин. - Нет. Товарищи твои. Иди с ними. Идите и думайте. Леня Лапшин в это время подбегал уже к дому. Столько времени потерял зря! Он думал о том, что Фокин теперь будет тихоней ждать общего собрания - исключат его или не исключат? Что Медведев выздоровеет и помирится с Полетаевой и все они помирятся и забудут про собрание, а вот ему -- не простят. Но что от них другого ждать? Тупые у них люди в классе, пеньки. Живет он как в окружении. Чтобы разогнать эти грустные мысли, Леня перешел на легкий бег, трусцой, стал ровно дышать и так, в хорошей форме, добежал до дома. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ДЕНЬ БЕЗ ДВОЕК ХОТЯ У КАШТАНОВА теперь было меньше уроков, уставал он так, как и в студенческие свои годы не уставал, когда подрабатывал на медицинском складе, и в библиотеке до закрытия сидел, и матери с тетрадями управляться помогал. Нынешняя работа Каштанова заключалась в том, что - немного неловко об этом сообщать - в том, что он думал. Ходил по школе. Всматривался в ребят. Сидел на уроках. Читал ночами. Писал какие-то записки для самого себя. По должности своей Каштанов обязан был отвечать за внеклассную работу - за сборы, собрания, политинформации, экскурсии, походы и праздники. Но директор Фролова и без него, с помощью учителей, легко и привычно управлялась со сборами и праздниками, говоря, что не было же этой должности старшего воспитателя прежде - и ничего, все делали учителя. Каштанов же взялся отвечать именно за воспитание, а не за воспитательные мероприятия, то есть за то взялся отвечать, в чем отчитаться ни перед каким начальством невозможно. Управление духом школы - как это представить в плане работы? В справке о работе? В отчете? Но именно того и ждала от него Фролова, чтобы он раз в день или раз в неделю, когда хочет, появлялся перед ней в маленьком кабинетике и ходил от стены до стены, размышляя и нащупывая выходы. Наталья Михайловна не зря пять лет в горкоме заседала, по заводам ходила, с директорами дружбу вела. Она знала цену думающему человеку на заводе. А в школе? А в школе ему и цены нет. Деловые-то встречаются, она и сама деловой человек, Фролова. Но кто думать будет, если все делом заняты? Чаще всего они собирались втроем - Фролова, Каштанов и Каштанова -- и говорили о "старшеньких" - о девятом без буквы классе, потому что Каштанов находил, что дух школы целиком зависит от старших: "Приведем старших в порядок, - говорил он, - остальное получится само собой". - Может, нам стройку затеять какую-нибудь? - предлагала Фролова. - Строительство очень сплачивает ребят. - Я не строитель, - бурчал Каштанов. - Или в поход их повести, - вздыхала Елена Васильевна. - В поход можно, почему не пойти в поход, - говорил Каштанов, сам не раз ездивший в археологические экспедиции. - Но я и не в туристы нанимался, и не верю я в это... Построили в колонну, назначили направляющего, замыкающего, шагом марш! Вернулись из похода ангелами. Так? Не верю я в это... Не в походе дело, не в стройке - в другомНадо принцип новый искать, метод! Современный метод! У нас уже давно другие ребята, и сами мы другие, а методики наши полувековой давности. Мы должны сделать так, чтобы не приходилось нам больше проводить таких собраний и чтобы нужды в них не было, понимаете? Как говорил Сухомлинский? Воспитание без наказаний, потому что нет нужды в наказаниях: ничего дурного в школе не происходит! - Это хорошо бы, конечно, - вздыхала Фролова, - но так ведь не бывает... Алексей Алексеевич, дорогой, не бывает так! - Не бывает, не бывает... А может, будет? А может, найдем? В конце концов, они живут в Электрозаводске, где предприятия "на всю страну", где стремление к мировому уровню, мировому стандарту - норма. Что же это получится? Заводы - завтрашние, а школы - вчерашние? Тогда и заводы со временем не смогут работать как надо! - Смотрите, Наталья Михайловна, - говорил Каштанов, - мы же не воспитываем, мы обслуживаем детей воспитанием. Мы работаем без результата: воспитываем, воспитываем, воспитываем, а где результат? Через двадцать лет? Да и будет ли он? И в чем он? Могут ли люди работать без результата? Каштанов забрасывал бедную Фролову вопросами, на которые он и нe ждал ответа, и шел на урок. И опять вопросы, вопросы! Вот урок математики, его ведет опытная, спокойная учительница - не урок, а картинка. Вызвала Ларису Аракелову; не знает. Вызвала Галю Полетаеву, - а та отвечает бойко, даже с радостью. В чем дело? Почему так радостно? Может, они соперницы? - Ну, мы в эти детали входить не можем, - смеялась математичка Клавдия Петровна. - Испокон веков так ведется: не знает один - ответит другой. - Я вас не упрекаю, Клавдия Петровна, что вы, что вы! Я думаю... У меня должность теперь такая - думать... Я и сам пятнадцать лет точно так же: не знает один - ответит другой. И только сейчас обратил внимание... Что же мы делаем? Мы постоянно сталкиваем их самолюбия! С первого класса начиная - не знает один, ответит другой, ты плохой, а ты хороший, и наконец лучшие ил них, самые добрые и отзывчивые, перестают отвечать нам, чтобы не подводить товарища! И хорошо учиться считается предосудительным, и слово "отличник" звучит насмешливо... - Ложное товарищество, ничего не поделаешь. - Ложное товарищество? - Ложное товарищество - бич школы! - А что, если никакого ложного товарищества нет? - впервые подумал и тут же сказал Клавдии Петровне Каштанов. - Ну да, конечно, конечно, это чья-то глупая и злая выдумка, удобное объяснение неприятных нам фактов... Конечно! Товарищество ложным не бывает, нет двух товариществ, ложного и истинного! Товарищество одноСтоит нам допустить, что товарищество может быть ложным, что в каких-то случаях от товарища допустимо отказываться, как мы оправдаем любое предательство, и не только в наших школьных делах, не только! Товарищество есть товарищество, оно дороже всех наших математик вкупе с литературой - вот что мы должны были бы внушать ученикам с первого класса! Каштанов ушел, оставив Клавдию Петровну в недоумении, и продолжал обдумывать свое маленькое открытие. Товарищество... Использовать его силу... Не противостоять ему, а использовать его и осторожно, крайне осторожно направлять... Вот ребята на улице, особенно эти, семьветровские. Отчего они на улице сами собой держатся кучкой, а в классе их никак не собьешь в коллектив? Какие механизмы держат ватагу на улице? Как перенести их в школу? "В поход..." - усмехнулся Каштанов, вспомнив разговор с Фроловой. Так ведь и поход походу рознь! Фролова не могла понять, чего хочет Каштанов, и учителя не могли понять его, и ребята не понимали - чего он добивается? Каждый день собирает и все расспрашивает, расспрашивает - как играли, когда были маленькие, да кому пришел в голову розыгрыш с мэйкапаром, да какие еще у них были уличные затеи - и так серьезно расспрашивает, словно занят очень важным делом. Они не знали, что Каштанов хочет найти нечто самое главное, без чего ребятам и на улице скучно, что держит их вместе. Не только ведь необходимость в безопасности, не только чувство "своих". И в классе свои, а вот поди ж ты... Постепенно стало проясняться: ведь у них каждый раз что-нибудь новое... Даже в старую игру сегодня играют по-новому, и невозможно предвидеть ее результат... Они выходят на улицу в ожидании нового и Костю Кострому в вожаках держат потому, что он способен дать идею, придумать что-то небывалое - ну, пусть хоть бочку с прокисшим квасом укатить! Им нужно что-то такое, что было бы непредсказуемым по результату, какая-то задача... Это слово понравилось Каштанову: задача... Жизнь как цепь задач, которые сначала надо решить в уме, а потом и на практике... Если бы и всю их школьную общественную жизнь удалось превратить в цепь интересных, нетривиальных задач, а? "Что ж, попробуем, - думал Каштанов, - попробуем..." Через несколько дней он вновь собрал ребят. - А что, Костя... Вот Наталья Михайловна, дорогой наш директор, каждый день чуть не плачет: двойки! Приносят ей после уроков сводки, и каждый день одно и то же - двойки, двойки, двойки! - Ну и что? - спросил "морячок" Паша Медведев. - А мы здесь при чем? Каштанов не сразу и сказать решился. - А нельзя ли, - наконец выговорил он, - нельзя ли сделать так, чтобы хоть один день без двоек был? Чтобы во всей школе ни одной двойки за день? - Во всей школе? - Да. - Это как же? - спросил Костя, но Каштанов почувствовал, что он заинтересован. "Взрослый только откроет рот, а я уже знаю, дело он собирается сказать или не дело", - вспомнил Каштанов. Кажется, ему повезло сказать дело... - Как? - переспросил Каштанов и, округлив глаза, почти шепотом произнес: - Не знаю... - и откинулся на стуле, довольный произведенным эффектом. Он не знал, как решить задачу с двойками, но зато он теперь знал нечто более важное: ребятам надо задавать только нерешенные, никем не решенные задачи! И вместе с ними решать. "Вот как интересно, - думал Каштанов. - Если я, воспитатель, знаю, как провести какое-то мероприятие, оно почти наверняка будет неинтересно ребятам. Они не хотят жить по подсказке, чужим знанием, и нельзя общественную жизнь уподоблять математическим задачам, решение которых известно учителям, а ответ стоит в конца задачника. Только безответные задачи, чтобы и сличить было не с чем! Математическую задачу можно решать понарошку, но жить-то понарошку нельзя!" - Не знаю, ребята, вот убейте меня на этом месте, если у меня хоть одна мысль есть по этому поводу: как провэсти день без двоек. Единственное, что я могу вам предложить, - давайте вместе будем думать. - Нет, - сказал Костя Костромин, и глаза его блеснули, - мы сами. x x x - Так, ребятишки, - передразнивая Каштанова, говорил Костя. -- Собрались в кучу. Это будет у нас совет... - Совет задачи, - сказал Миша Логинов. - А давайте просто - куча мала! Все соображения в одну шапку! - предложил Паша Медведев. - Идет! Принято! Открываем первую в нашей школе кучу малу, и я чувствую, это заседание будет не последним - и следовательно, историческим. - А у Алексея Алексеевича все историческое: историк же! - Уважаемая куча малаПринимаются только прострельные идеи! Сережа Лазарев, никогда не учивший уроки, предложил: - Мы с Игорем обходим все классы и объясняем, что к чему. -- Сергей показал увесистый кулак. - Можем парочку приемов для наглядности продемонстрировать. Выучат как миленькие. - Ненадежно, - сказал Костя. - Кто-нибудь от страха и засыплется. - Надо такое сотворить, - хмуро начал Игорь, - такое, чтоб уроков не было... Все засмеялись, а Костя сказал: - А что, ребятишки? Вот это прострельно! Нет уроков - нет двоек, и задачка решена! Тут же предложения посыпались со всех сторон: - Поджечь школу! Потом потушить! - Про нас же и в газетах напишут! - Чего поджечь? Взорвать ее начисто! - Стекла все повыбивать! - Эпидемию холеры устроить! И только когда все накричались и дошли до того, что надо попросту связать всех учителей, Миша Логинов сказал: - А я, кажется, нашел... Связывать их не будем, но идея тут есть... Сколько в школе учеников? Больше тысячи. А учителей? Всего полсотни. На кого же легче подействовать? Костя помолчал и объявил, что Михаил Логинов не только лорд-толкователь, но еще и гений всех времен и народов. ...Через несколько минут вся куча мала двигалась по школе, и странные звучали речи! В учительской, например, переговаривались так: - Розетка есть. А какое напряжение? - Двести двадцать, какое же еще. - Девочки? - Можно сделать, - отозвалась Маша Иванова. - Сколько человек надо? - Человек пять-шесть и разную утварь... Я восьмиклассниц возьму. В коридоре на первом этаже остановились у стенда "Ими гордится школа". Полюбовались отличниками из второго и четвертого классов. - А может, погордились, и хватит? - А что вместо? - Команду "Спартака", - предложил Сережа Лазарев. - Не на тему, - сказал Костя. - А вот в театр ездили, - вспомнил Паша Медведев. - Там в фойе... Помните? - Идея! Так они обошли всю школу, горячась, перебивая друг друга, размахивая руками, и Костя то и дело кричал: "Прострельно! Навылет! Ты гений!" В раздевалке для учителей было полное запустение. Наташа Лаптева сказала: - Это я возьму. Это мое. - Так не обойдешься, нужны деньжата. Деньжат в нужном количестве не оказалось, и тут же придумали, как их достать. Паша сказал, что у отца в цеху можно хорошо заработать на очистке поковок от окалины. Так и решили: операция "Окалина". - Все? - Все. - А сделаем день, ребятишки? - Сделаем. - Мальчики, ну обязательно получится, вот я чувствую! - говорила Маша, - а давно она уже ничего не чувствовала и не предчувствовала. x x x На другой день девятый класс остался после уроков. Костя рассказал о задаче Каштанова, о том, как собралась куча мала, о гениальной идее Миши Логинова и о плане, выработанном кучей малой. Слушали его кисло. - А нам какой навар? - спросил Роман Багаев. - Никакого. Нуль навара. - Получится обыкновенное подхалимство, - сказала Клава Керунда. -- Не люблю подхалимов, никогда перед учителями не подхалимничала и не буду! В другое время Костя оборвал бы, наверно, Керунду или ответил бы ей так, что она два дня бы плакала; но сегодня ему было весело. Уговорить класс - это входило в задачу, это было необходимо для решения ее, а задачи надо решать, а не отбрасывать в раздражении! - Одну минуточку, - весело сказал Костя. - Зачем спорить? Что мы имеем? Мы имеем гениального лорда-толкователя. Прошу вас, лорд: что такое "подхалим"? Все рассмеялись, а Миша Логинов поправил свою изысканную прическу, подтянулся, поднимаясь из-за парты, вышел к доске и взял мел, негромко при этом напевая, как всегда, когда он обдумывал ответ. - Предлагаю следующее толкование, - начал он и еще немножко попел, пока в голове у него не сложилось окончательное решение. - Икс зависит от А. Икс не любит А, боится А, презирает А, но угождает и льстит ему, чтобы получить выгоду. Икс - подхалим. - Прострельно, - сказал Костя. - Теперь объяви нам, Керунда: кого именно из учителей ты боишься? - Чего бы это я их боялась? - возмутилась Клава Керунда. - Ну так где же подхалимство? - победно закончил Костя. -- Где подхалимаж? Это у него ловко получилось, и день без двоек стал казаться довольно милым и забавным предприятием. ДетиПравильно толкуйте слова! От этого многое зависит в жизни! На мгновение Косте показалось, что победа за ним. Но тут поднялся поджарый, усохший от своих изнурительных тренировок Леня Лапшин. Всем своим видом показывая, что ему невыносимо скучно, он спросил, глядя в окно: - Все понятно, непонятно одно: когда домой? - Хоть сейчас. Леня Лапшин нагнулся, подхватил портфель, пошел из класса, но в дверях остановился: - Вся эта де-я-тель-ность... - Он сделал ударение на "я". - Кому она нужна? Посмотри, Кострома... Мы же все под метр восемьдесят... Что, дела нет? Что мы будем как угорелые по школе мотаться? - Дальше, - сказал Костя. - Ты конкретнее. - Дальше? Гуд бай! - сказал Лапшин и ушел. За ним, напевая: "Давно мы до-ома не были", поднялся Роман, за ним - Фокин, потом вся компания Керунды - Боша, Гоша, Проша и Сева - и технари Щеглов и Зверев. А Козликов, уходя, объявил: - Я в этот ваш день... Я один пять пар схвачу. А если шесть уроков будет - шесть получу. Один! - Нет, Володимер, не получишь, - весело сказал Костя. - Я постараюсь! - обещал Козликов. - Сильно старайся! Но не получишь! x x x Каштанову страсть как хотелось расспросить Костю, что же они там придумали, как собираются решить задачу. Но он удерживал себя и даже старался не появляться нигде, чтобы нечаянно не встретить Костромина. - Ну как же так, Алеша? - недоумевала Елена Васильевна. - Мы же... педагоги, в конце концов! Опять мы их одних оставляем? А вдруг они и вправду школу взорвут? Каштанов смеялся. Слухи о том, что готовится нечто ужасное, дошли и до Фроловой, и она тоже допытывалась, что они там еще затеяли? Какой еще... мэйкапар? Каштанов отшучивался как мог, делал таинственное лицо, произносил слова "секрет" и "сюрприз". Не мог же он сказать Фроловой, что и он не знает плана девятиклассников! - Пусть будет их риск, их ответственность, - говорил он жене. -- Если они расскажут, то тем самым получат разрешение, и ответственность ляжет на меня. Но ведь, АленаВоспитывается не тот, кто работает, а тот, кто ответственность несет! Кого же мы воспитываем - их или себя? В жизни-то им постоянно придется действовать без разрешения, на свой риск и страх! Мы воспитаем их так, чтобы они привыкли ни на кого не оглядываться - и вместе с тем действовать разумно и энергично. Каштанова качала головой. - Кончится тем, Алеша, что про тебя начнут говорить: "Бездельник!" И если хочешь - уже говорят. Собрание, - а он в учительской. Целый класс затеял невесть что, - а он и в ус не дует. За что же ему деньги платят, а? - Я и сам не знаю, Алена! - смеялся Каштанов. - Наверно, за удовольствие работать с ребятишками. - А все-таки, Алеша, нет мыслимого способа сделать так, чтобы вся школа, тысяча двести человек, не получила ни одной двойки! Каштанов обнял жену и так, словно он произносил самые нежные слова любви, шепнул ей на ухо: - АленаМне тоже так кажется... По-моему, такого способа нет. Костя же Костромин тем временем шуровал, если употребить точное русское слово, на другие языки непереводимое. То он возится в маленькой костюмерной возле сцены, устанавливает там с братьями Медведевыми мощные светильники - зачем они в костюмерной? То он собирает нескольких восьмиклассников и снаряжает их в Москву, предварительно обсудив с ними сложные денежные проблемы, - зачем? То он духовой оркестр пятиклашек собирает, оглядывает его придирчиво, агитирует, и мальчишки приходят от его идеи в полный восторг: "Ну дает Кострома!" И все его помощники, чуть только перемена, исчезают из класса - и Сергей, и Игорь, и Миша Логинов, и девочки. Даже вечно сонная Лариса Аракелова чуть-чуть оживилась и вместе с Галей Полетаевой и Наташей Лаптевой обсуждает рецепт невиданного торта - зачем? А Паша Медведев, тот и вовсе странным делом занимается: вылавливает по одному учителей и заманивает в костюмерную, действуя по методике, которой снабдил его Костя Костромин: "Немножко нахальства, немножко наивности... Делаешь ясные глаза и - пожалуйста!" Гремучая смесь нахальства и наивности действовала безотказно, учителя послушно шли за Пашей и скрывались за таинственной дверью костюмерной - зачем? И почти каждое утро, в шесть часов, когда еще совсем темно было, Костя поджидал ребят у проходной завода, и они шли в цех очищать окалину. Они появлялись в школе перед самым звонком на урок, возбужденные, грязные, с избитыми и стертыми руками, шумно мылись в туалете, и при этом Сергей Лазарев ворчал: - Вот что я всегда говорю? Школа! Пишут и читают, читают и пишут, а чуть поработать - так и помыться путем негде. Девочки приносили из дому бутерброды и термосы с чаем, прямо в классе устраивали быстрый завтрак "для работяг". - Кончу школу, пойду на завод разметчицей, - говорила Аня Пугачева, разливая чай в розовые пластмассовые стаканчики. - А говорят, что завод - это не совсем хорошо для девушки, - сомневалась чистенькая, накрахмаленная Валечка Бурлакова, которая редко ходила в школу, потому что у нее на руках были младшие братишка и сестренка, а они постоянно болели, не шли в детский сад. - Вот я и посмотрю, как это - не совсем хорошо, - отвечала Аня Пугачева, известная в классе тем, что все на свете хотела испробовать сама, и притом первой. Миша Логинов, лорд-толкователь, растирал руки: - А то все зарядка, зарядка... Всю жизнь собирался делать зарядку -- и никак. А давайте вообще каждый день с работы начинать! Костя подхватывал идею и развивал ее, говоря, что от работы и мысли у всех стали какие-то конкретные, все меньше болтать стали, говорят по существу. Они так увлеклись однажды чаепитием, что не услышали звонка на урок и не заметили, как появился в классе Алексей Алексеевич. - Алексей Алексеевич, чай! Хотите чайку? - Спасибо. Чем хорошо в школе? Каждый день новое. Приходишь на урок, а тебя чаем угощают. - Можем и покрепче найти, - сказал Роман. Алексей Алексеевич отхлебнул чаю из стаканчика, посмотрел в окно: - Удивительный русский язык! Какие в нем тонкие различия! "Дерзать" и "дерзить": корень один, и звучит почти одинаково, а какие далекие понятия, а? x x x Наконец День Икс настал. Директор школы Наталья Михайловна Фролова, как всегда, пришла очень рано, думая, что она первая. Толкнула стеклянную дверь - и попятилась. При ее появлении грянул туш! Духовой оркестр пятиклашек играл громко и старательно. - Что? Что случилось? Галя Полетаева, ответственная за речевки, сочиненные Сашей Медведевым, подала знак, и компания девятиклассников провозгласила: - Девятый дежурный приветствует вас! Сегодня вся школа в сиянии глаз! Наталья Михайловна прослушала этот текст, не зная, куда ей деться и что все это значит. Костя выступил вперед и сказал, что ничего не случилось, а просто они сегодня дежурные. - Ну, дежурные мы, понимаете? Что тут такого? Саша Медведев, с узенькой наклейкой пластыря на переносице, но вполне уже здоровый, изогнулся галантно, помогая Наталье Михайловне раздеться, а когда она пошла в кабинет, произнес, глядя ей вслед и немножко громче, чем следовало бы: - Ах, какие ножки! Очевидно, это не входило в программу, потому что девочки тут же начали дубасить бедного Сашу по спине, но Наталья Михайловна оглянулась и поблагодарила за комплимент, словно ничего не случилось, - и отчего-то с этой минуты и весь день было у нее прекраснейшее настроение. Дети! Учителя ведь тоже люди, мужчины и женщины. Не забывайте этого! Возле дверей восседала в глубоком старом кресле с подлокотниками нянечка тетя Наташа, под ногами у нее был маленький коврик. Тетя Наташа была сегодня не нянечка, а швейцар! Хотели ей еще и медаль повесить, как положено швейцару, но от чужих медалей тетя Наташа отказалась, говоря, что у нее своих три штуки, а свои надеть постеснялась, говоря, что никак не могла взять в толк: какой же сегодня праздник такой, что медали надевать надо? Между тем оркестр играл туш не переставая: встречали учителей и разных выдающихся учеников из младших классов, по прихоти оркестрантов. Учителя входили в свою учительскую раздевалку и ахали: чистота, все блестит, аккуратные и одинаковые вешалки на крючках, и зеркало - зеркало! И табуреточки, чтобы переобуться! - Наконец-то! - сказала биологичка Раиса Федоровна Костина. - А то прыгаешь тут, как первоклашка! - И в самом прекрасном настроении, какое редко бывало у нее за все тридцать пять лет работы в школе, она пошла на первый в этот день урок, в девятый класс. И тут ждала ее радостьУченики встали при ее появлении без обычных понуканий и пререканий! - Вот так и должны вести себя ученики девятого класса, - сказала Костина, - без никаких разговоров! Она подошла к столу и обмерла: в тонкой вазочке цвели красивые тюльпаны, первые в этом году... Класс замер, наслаждаясь эффектом, а Раиса Федоровна слегка испугалась: почему такая тишина? Ей даже показалось на мгновение, что у нее сегодня день рождения, но она об этом почему-то забыла. Она не могла знать, что в эту минуту и во всех классах школы ахают учителя, обнаружив цветы на своих столах, и все теряются в догадках, по какому случаю, и первоклассники невразумительно объясняют своей учительнице, что сегодня дежурит старший девятый класс, и всем, а не только Костиной кажется, будто у них сегодня день рождения. Раиса Федоровна очень разволновалась из-за цветов, ей давно цветов не дарили, но она взяла себя в руки и строгим голосом сказала: - К доске пойдет... - Я! - вскочил Володя Козликов. Все замерли. - Ну что это. Козликов, - сказала Раиса Федоровна, - ученик должен открывать рот с поднятием руки, а не кричать с места... В девятом классе пора бы это знать! Козликов послушно и упрямо поднял руку, положив локоть на парту, как учили его в первом классе, и держал так руку до звонка, но Раиса Федоровна не хотела ее замечать. А на перемене начался каскад чудес! "Колхоз" Клавы Керунды тоже был встречен музыкой, и потому девочки, сами не заметив, как это случилось, втянулись в общую суматоху. Они помогли Ане и Наташе расставить цветы в школьной столовой и теперь обслуживали малышей с вежливостью официанток и строгостью гувернанток при благородных семействах. По школьному радио учителей пригласили покинуть свои кабинеты и собраться в холле первого этажа, где им обещан был небывалый сюрприз. Когда все пришли и оркестр был наготове, Миша Логинов объявил: - Уважаемые товарищи! В каждом театре обязательно имеется галерея артистов. Такие красивые все на этих портретах! А чем наша школа хуже театра? Чем наши учителя хуже знаменитых артистов? Короче говоря - Паша! Паша Медведев дернул край простыни, заменявшей покрывало, и на месте старого нудного стенда "Ими гордится школа" открылся длинный ряд фотопортретов всех учителей, директора, завхоза и всех нянечек до швейцара тети Наташи включительно. По знаку Гали Полетаевой устроители галереи провозгласили: - Девятый дежурный приветствует вас! Красивы вы в профиль, красивы анфас! Оркестр играл туш беспрерывно, учителя разглядывали свои портреты, и не было ни одного недовольного, Паша и Саша Медведевы всем сумели польстить своими фотографиями, выполненными в хорошо оборудованной мастерской возле сцены. Второй урок у девятиклассников был история. На этот раз Козликов решил не терять времени. - К доске хочу! Отвечать! К доске! - вопил он, высоко подняв руку. - Вот беда, - сказал Каштанов. - И я хочу... отвечать. Может быть, уступишь мне кафедру, Володя? А завтра я тебя спрошу. - Ну никто не вызывает! Я жаловаться буду! - вскричал Козликов. - Я согласен, это произвол, - сказал Каштанов, - но что делать, Володя, а? Терпи! И Каштанов приступил к своей речи. Неизвестно, готовил ли он ее, или сказал экспромтом, но только слушали его в полной тишине, хотя говорил Каштанов о трудных вещах. Каштанов говорил о том, что мы иногда употребляем понятия, не вполне понимая их смысл, и в качестве примера привел понятие о политическом образовании. Какого человека стоит называть политически образованным и почему это так важно - быть политически образованным человеком? Он говорил, что слово "политика" греческого происхождения и означает "государство" и дела, относящиеся к государству, имеющие государственное значение. - Для политически темного, безграмотного человека, - говорил Каштанов, - государства как бы и не существует. Такой человек знает только лично знакомых ему людей, свою работу, свои удовольствия и заботы. Он просто не замечает существования государства. Напротив, человек политически грамотный чувствует жизнь государства, вдумывается в нее, ищет свое место в этой жизни. Государственные дела очень волнуют такого человека, и потому про него говорят, что у него развито политическое чувство. На это вы обратите внимание, - сказал Каштанов. - Есть политическая деятельность, политическая мысль и политическое чувство. Оно-то уж доступно каждому и в полной мере. Естественно, - продолжал Каштанов, - что у одних людей политическое чувство развито меньше, у других - больше, так всегда было и всегда будет. Но интересно, что в одни времена политическое чувство захватывает огромные массы людей, а в другие времена наступает охлаждение; интерес к государственным делам отчасти утрачивается. В связи с этим меняется и общее представление о том, что такое образованный человек. Давайте пройдемся с вами по векам, - говорил Каштанов. - В позапрошлом, восемнадцатом веке, чтобы считаться образованным человеком, надо было знать языки, литературу, философию. К концу девятнадцатого века картина изменилась: теперь образованным, мыслящим человеком стали считать того, кто интересуется естественными науками. Кого же считают образованным в нашем, двадцатом веке? Заметим, что это век самых бурных политических потрясений, начатых Октябрьской революцией. Наш век называют атомным веком, веком научно-технической революции или еще как-то, но, - сказал Каштанов, - на мой взгляд, следует назвать его веком политики, политических бурь. Поэтому в нашем, двадцатом столетии, по преимуществу политическом, трудно назвать образованным человека, не имеющего политического образования, политического чутья. Каштанов говорил негромко, неторопливо, прохаживаясь перед доской и не глядя на учеников, - он не имел привычки взглядом приковывать к себе внимание и говорил всегда только потому, что ему самому было интересно то, что он говорит. Он уже давно научился использовать время на уроках для развития собственных мыслей, для их проверки и уточнения, и потому, хотя и казался спокойным, на самом дало всегда немножко волновался на уроке, словно он не в классе и не учитель он, а, скажем, адвокат на судебном процессе и каждый раз говорит новое для себя и важное для подзащитного. И если читатель, настроенный особенно скептически, не поверит, будто ученики могли выслушать с вниманием такую долгую и такую отвлеченную речь учителя, то будет нелишним напомнить, что для ребят подобные речи учителя Каштанова были не в новинку, они уже не одну такую речь выслушали, привыкли слушать и научились следить за ходом развивающейся мысли. Наконец Каштанов перешел к главному: где и как получаем мы политическое образование? Тут он, конечно, не преминул подчеркнуть значение истории - она помогает нам понимать государственную жизнь, государственную необходимость. - Но достаточно ли знания истории и вообще чтения соответствующих книг? Нет, - говорил Каштанов, - политическое образование совершенно невозможно получить без политической деятельности. Только тот, кто сам попытается организовать какое-то объединяющее людей дело, сможет сам убедиться в том, насколько это трудно. Только тот, кто научится добиваться успеха и там, где успех не во всем зависит от него лично, сумеет развить в себе политическое чутье. Иначе его суждения всегда будут поверхностными, пристрастными. Он будет судить о жизни превратно, он будет думать, будто в политике все можно, стоит лишь кому-нибудь захотеть, и пройдет мимо самых существенных движений мира. И во многих ситуациях, даже если природа дала человеку ум и талант, а школа - знания, он, такой человек, будет выглядеть недалеким и неумным, - сказал Каштанов в заключение. Потом подумал немного в тишине и добавил: - Я знаю, ребята, вы по-разному относитесь к тому, что называют общественной работой. Но заметим, что общественная работа - это и есть по существу политическая деятельность, поскольку она объединяет людей и отвечает сути государства, в котором мы живем. Так закончил свою речь Каштанов, но лишь поздно вечером, вспоминая события дня и обдумывая их, он понял, что этой своей странной речью он отвечал самому себе, на глубокие свои сомнения отвечал. Сомнения же были такого рода: а не занимается ли он, Каштанов, никчемным, мелочным делом? Его друзья и соседи по дому разрабатывают новые марки стали, проектируют и делают электроизоляторы; натянув на себя всевозможные одежды, лезут в горячую печь, чтобы починить ее... А он? Чем он занимается? Чему радуется? Что считает великим открытием? Да мужское ли все это дело? Не смешно ли он выглядит? Мог бы, например, он с увлечением рассказывать о своих открытиях друзьям? И хотя он произнес целую речь, отвечая себе, и хотя на каждое предполагаемое возражение была у него и своя мысль, все же сомнение не покидало Алексея Алексеевича, и оттого охватывала его тоска. Он не до конца еще верил в свою работу, с ним происходило то же самое, что происходит с каждым писателем, художником, режиссером: им трудно до конца поверить в свою работу, пока они не увидят результата. Но все эти сомнения приходили к Каштанову по ночам. Днем же он все время проводил с ребятами, и ему было с ними хорошо, до того хорошо, что он порой обвинял себя в эгоизме, жалея всех других людей, которые лишены счастья целый день проводить с детьми и отдаваться им до конца. На большой перемене учителей ждал еще один сюрприз: учительская была превращена в уютную чайную. Девочки колдовали у электрического самовара, мальчики внесли огромный торт, хор девятиклассников провозгласил: - Девятый дежурный приветствует вас! Забудьте о детях хотя бы сейчас! - И устроители чайной скромно удалились, оставив учителей спорить, удивляться и мечтать о том, что, может быть, так теперь в школе будет всегда? - Нет, не будет, - говорил Каштанов, которого все поздравляли, словно он-то и был настоящим именинником в этот день. - Всегда так, к сожалению, не будет, - повторял Каштанов. - Но что-то из этого дня запомнится и нам и им, не так ли? И согласитесь, что мы сегодня видим каких-то других ребят, - так давайте не забудем этого, давайте и всегда видеть их такими или по крайней мере помнить, что они могут быть и такими! А в это время к Игорю Сапрыкину, ответственному за сбор информации, сбегались гонцы с сообщениями из классов: - Двоек нет! Игорь хмуро принимал сводки, боясь радоваться заранее, и, оглянувшись, на всякий случай показывал каждому посланцу кулак: смотрите там! Но если читает эту книжку кто-нибудь из учителей, то скажите, коллега: поднялась бы у вас рука поставить двойку в такой день? Не захотелось бы вам вызывать одних только отличников? А если кто и оказался бы не на высоте, то разве вы не отпустили бы душу грешника на покаяние, не сказали бы: "Ладно, сегодня я тебя прощаю, но в другой раз..."? Вот так же и учителя 18-й школы Электрозаводска поступали в этот день. Всем ведь хочется передышки, нельзя воевать бесконечно. Елена Васильевна Каштанова, заканчивая урок литературы, тоже произнесла речь перед девятиклассниками, хотя и не такую обстоятельную, как ее муж. - Я хотела бы поделиться с вами одной мыслью, ребята, - сказала она. - В мире нет больших и малых дел, это различение совершенно неверно. У всех добрых дел одна основа, и потому они принципиально неразделимы. Движение человеческого сердца навстречу другому человеку - малое дело? Утешение в горе, помощь в затруднении, украшение хотя бы одного дня человеческой жизни - разве это малые дела? Всякое добро - великое дело. Добро, как и любовь, не бывает малым, добро, как и любовь, всегда велико! - Вы обещали меня вызвать! - прервал учительницу Козликов. - Я не забыла, Володя. Иди к доске. ДобилсяДобился! Козликов пулей вылетел вперед - ко тут, увы, раздался звонок с урока. - Как жаль, - сказала Каштанова. - Но завтра уж я тебя спрошу, завтра я тебя первым спрошу! У Козликова оставался один шанс - химия, и он решил ни за что не упускать его. Учительницу химии Инну Андреевну он встретил у доски и так и стоял, пока класс здоровался с учительницей. - В чем дело, Козликов? - спросила Инна Андреевна, отметив отсутствующих. - Хочу отвечать, - сурово сказал Козликов. - Ну, девятый дежурный... Вот это действительно чудо - Козликов хочет отвечатьПрекрасно! Сейчас я тебя спрошу... Класс ахнул. Костя Костромин смотрел на Козликова невозмутимо. Маша Иванова шепнула: "Не бойся!" - Нет, я ему покажу! - не вытерпел Саша Медведев. Даже Фокин с Романом Багаевым смотрели с интересом - что теперь будет? - Снайпера надо, - сказал Фокин и прицелился в Козликова. Инна Андреевна посмотрела на класс, потом на Козликова. - Расскажи мне, Володя... - А я не знаю! - поспешно и радостно объявил Козликов. - Чего ты не знаешь? - Ничего не знаю! - Как, совсем ничего? - Ни вот столько! Ничего! - Но это же... - Инна Андреевна поднялась в глубоком волнении и обошла Козликова кругом. - Козликов, Володя, ты действительно убежден в том, что ничего не знаешь? - Эта... Убежден! - Но тогда ты... Тогда вы, Владимир Козликов, - Сократ! Это Сократ однажды сказал: "Я знаю, что я ничего не знаю". С тех пор никому не удавалось повторить эти. замечательные слова, все люди думают, будто они что-то знают. Вы сделали потрясающее заявление, Владимир Козликов! Ваше имя украсит школу! Инна Андреевна вернулась к столу: - Садитесь, пять. - Сколько-сколько? - ушам своим не поверил Козликов. - Пять! - Тьфу! - плюнул Козликов и пошел на место. x x x После шестого урока никто домой не ушел, даже Лапшин с технарями. Какие уж тут принципы, когда такой великий спор идет и задача, совсем недавно казавшаяся до смешного неразрешимой, оказалась до смешного же простой. Но всем хотелось насладиться триумфом. Девятый класс собрался возле директорского кабинета, куда сбегались дежурные со сводками. Игорь Сапрыкин перехватывал их, заглядывал в листок, кивал головой, отпускал. Последняя сводка, прежде чем попасть к директору, прошла через тридцать рук - каждому не терпелось лично убедиться в том, что все в порядке. Наконец дверь распахнулась, и Наталья Михайловна вышла с пачкой бумажек в руках. - Ни одной, - сказала она. - Первый случай в моей жизни... Оркестр пятиклассников с таким воодушевлением исполнил туш, что, наверно, по всему Электрозаводску было его слышно. Галя Полетаева в последний раз скомандовала, и хор девятиклассников, значительно выросший с утра, объявил скороспелое сочинение Саши Медведева: - Девятый дежурный приветствует вас! Исчерпан сегодня улыбок запас! - Костя! - сказала Елена Васильевна. - Ну как же вы догадались? Костя подмигнул Мише Логинову: - Шерлок Холмс открывает секрет доктору Уотсону! Все очень просто, Елена Васильевна: двойки получают, но ведь двойки и ставят! Получают - тысяча двести человек, а ставят - пятьдесят. На кого же легче повлиять? - Это что же, по-твоему, в двойках виноваты мы, а не вы? - Мы рассказали анекдот, и каждый поймет его по-своему, - повернулся к Фроловой Костя. Они потянулись вереницей по коридору, мимо портретной галереи учителей - Миша Логинов с Валечкой Бурлаковой, Аня с Игорем и Сергеем, Фокин с Галей Полетаевой, компания Клавы Керунды, три технаря - Лапшин, Щеглов и Зверев. Костя приобнял Машу Иванову, очень довольную жизнью. - А что про нас все говорят: "семьветровские, семьветровские", - сказала Маша. - Ну и пусть у нас будет ватага! Ватага "Семь ветров"... - Маша оборачивалась на все стороны, но ее никто не услыхал, потому что ватаги еще не было, - просто она нечаянно, как всегда, предсказала, что будет она, ватага. Люди выходят в мир школьными классами, люди живут в мире парами... И разве нельзя на планете, где столько людей страдают от одиночества, расчистить от одиночества хоть маленький кусочек земли? Вечером Каштановы договорились: о ребятах - ни слова! Будем мечтать об отпуске! И они мечтали о лете и в тысячный раз вспоминали, поддразнивая друг друга, как они познакомились в спортивном студенческом лагере в Крыму. Там была скала высоко над морем, такая, что лишь один человек мог сидеть на ней, свесив ноги вниз. Алексей Алексеевич, тогда еще просто Алеша, устроился однажды под вечер на скале, сидел, думал, любовался закатом, немножко грустил... и вдруг оглянулся и увидел незнакомую девушку, и полушутя пригласил ее к себе на колени - больше не было места на скале. А Елена Васильевна, тогда еще просто Алена, сама не зная почему, не задумываясь, забралась к нему на колени, и он обнял ее, чтобы она не упала в море, - и с тех пор так и держит ее, хотя Елена Васильевна часто спрашивает Алешу, что было бы, если бы на ее месте оказалась другая девушка: он бы и ее пригласил, да? Они говорили о том лете и об удивительной их встрече, и Каштанов вспоминал теплый мягкий камень над пропастью, и шум моря далеко внизу, и то, как он прижимал к себе Алену, еще не зная ее имени, и совершенно не боялся уронить ее. И непонятно огромное солнце, торопливо уходившее за горизонт, чтобы оставить их наедине, вспоминал он, а потом, нарушая уговор, нечаянно стал думать о ребятах. Он увидел их не учениками и воспитанниками, а юношами и девушками, которые любят или им предстоит еще любить, обниматься, сидеть на скале, обхватив любимую и прижимая ее к себе. В несколько мгновений он перебрал в уме ребят одного за другим и девушек одну за другой, и в эти несколько мгновений успел остро полюбить за каждого и за каждую. - Ты что, Алеша? - спросила Каштанова. - Да так, ничего, - сказал Алексей Алексеевич и покраснел. ГЛАВА ПЯТАЯ КОЛЬЦО ПОЗЖЕ КАШТАНОВ ШУТЯ называл эти несколько недель "эпохой больших разговоров". А началась эта "эпоха" с того, что однажды он спросил Елену Васильевну: - Скажи, Алена... Вот ты школу кончила... Десять лет в школе училась... Скажи: сколько раз ты с кем-нибудь из твоих учителей одна, с глазу на глаз, по душам разговаривала? Каштанова задумалась, потом ответила: - Ни разу. Ни с кем и ни разу за десять лет... - А ты сама? С кем из учеников твоего девятого класса ты по душам разговаривала? - С Мишей Логиновым... С Аней Пугачевой... - Все? Не густо... А их у тебя, между прочим, три десятка душ. - Да некогда, Алеша... Столько нагрузок, а еще сиди разговаривай? Ла-ла, ла-ла... Каштанов вздохнул. - Конечно, некогда... Конечно, хочется что-то сделать, а не ла-ла... Но без этого ла-ла людям одиноко... И вот смотри, чуть только провинится человек - сразу у нас и время находится и желание. Вот это мы умеем - распекать. Умение распекать считается необходимой или даже главной частью педагогического мастерстваВоспитатели-распекатели! А поговорить -- не умеем и не знаем даже, с какого бока к человеку подойти, если он ни в чем не провинился. Но, как говорил всегда Каштанов, "главное в жизни что? Главное в жизни - вовремя спохватиться". Спохватились и положили за правило: каждый день с кем-нибудь разговаривать, по очереди, неторопливо, обо всем на свете -- без плана, без задачи, а просто так. Расспрашивать о жизни, об увлечениях, о заботах. И - не ругать, не делать замечаний, не читать нотаций, не говорить о недостатках, ни в коем случае! Ребята были заинтригованы. Все видали за девять лет - такого не было. Сначала все были уверены, что идет какое-то тайное расследование: кто-то что-то натворил, и вот теперь копают... Предположения были самые фантастические, и идти разговаривать никто не хотел: "А о чем спрашивать будут, а? О чем? Я ничего не знаю!" Но постепенно оказалось, что ничего страшного не происходит, и главное, все, о чем говорят, по всей видимости, остается в тайне. Тогда началось обратное движение: все захотели разговаривать с Еленой Васильевной или Алексеем Алексеевичем по душам, все спрашивали: "А когда меня позовете?" - или просили: "Позовите меня еще, а? Ну что вам стоит?" Много неожиданного открылось в этих разговорах перед Каштановыми -- и в ребятах, и в себе. Оказалось, что это так трудно - снять с себя шлем учителя и не отвечать на каждую реплику замечанием или сентенцией! Но особенно много размышлений вызвал у Каштановых разговор Елены Васильевны с Клавой Киреевой, королевой Семи ветров. - Вот вы, когда девчонкой были, Елена Васильевна, вы ходили с дворовыми ребятами? - спрашивала Клава. - Нет. - Не ходили, я так и знала... Значит, вы и не поймете. -- Клава улыбнулась полупрезрительно и повела головой. - Вот приходим мы, значит, в школу, в первый класс, так? Все в бантиках, все в гольфиках, все в передничках белых - все одинаковые. И живем рядом, и родители наши станок в станок работают - ну, во всем одинаковые, так? А с четвертого -- пятого класса начинается распасовочка... - Что? - не поняла Каштанова. - Распасовочка. Одни туда, другие сюда. Один - во двор, на танцы, курить, то да се... А другие вроде бы "хорошие". - Значит, плохие и хорошие? - Да чем, чем же они хорошие? И чем мы плохие? Я вообще не люблю этого, ну вот не люблю, когда о девушках плохо говорят. Говорят: ну, эти, нынешние, такие-сякие, чуть не уличные... Ну почему - уличные? Ну вот если бы все девушки на улицу вышли, так что было бы? Столпотворение! А где оно, столпотворение? Где? Каштанова долго смеялась, и Клава стала смеяться, когда увидела, что смеется Каштанова не над ней. Распасовочка... Слово это царапнуло Алексея Алексеевича. "Вот, кажется, все делают для того, чтобы всем одинаковые условия, а вот же - гони ее в дверь, а она в окно, распасовочка... Это только кажется, это лишь нам, учителям, кажется, - думал Каштанов, - будто сидят они все в одном классе и живут в одном мире. На самом деле они в двух разных мирах. "Хорошие" презирают "плохих", "плохие" ненавидят "хороших", а кончат школу -- не вспомнят, что они в одном классе учились. Они же годами и не разговаривают друг с дружкой. А разница между ними в том, что одни торопятся домой и боятся выйти из дому, а другие бегут из дому и боятся в дом свой войти. Естественно, что одни других не понимают. "Как они живут? - говорят про "хороших" девочки из компании Керунды. - Во дворе не гуляют, на танцы не ходят, от дружинников из подъездов не бегают". Домашние и бездомные - такая грустная распасовка. И нечего их ругать и воспитывать, бездомных, надо вернуть им дом, если удастся! Каштанов решил начать с королевы бездомных Клавы Киреевой. Вызывать Кирееву-старшую в школу, передавать записку через Клаву Каштанову не хотелось, и он дозвонился на завод, в лабораторию, где Тамара Петровна работала. Киреева пришла, но разговора с ней не получилось. Никто так дружно не живет, как мать с дочерью, пока они живут дружно, но никто и не воюет с таким ожесточением, как мать с дочерью, когда они начинают воевать. Тамара Петровна намучилась с дочерью. Клава была для нее несчастьем и позором. Тамара Петровна всем жаловалась на дочь и у всех просила совета: как ей быть? Один говорили ей: "Ломай характер, пока не поздно, а то потом намучаешься"; другие советовали ей выйти замуж, чтобы мужчина в доме был; третьи рекомендовали обратиться в милицию, в детскую комнату: "Там таких быстро в чувство приводят!" Замуж Киреева-старшая не собиралась, не за кого было, в милицию идти боялась. Что же ей оставалось делать? Ломала характер, как могла. Она заранее знала, что скажет ей Каштанов, как он будет жаловаться на Клаву и требовать, чтобы она, Тамара Петровна, приняла меры. А какие меры может она принять? Бить ее? Так она и бьет ее чем попадя, ничего ей не спускает, и крик у них в доме стоит с утра до ночи. - По-моему, - сказала Киреева, - она у меня больная. Больная - и все! Ей только двенадцать было, а она утром расчесывается - и швырк гребенку на пол! А потом говорит: "Мама, подними!" Ну, не больная ли? - А вы взяли бы да подняли расческу, да еще пошутили бы: дескать, спасибо, Клавдюша, мне полезно нагибаться, - или еще что-нибудь в этом роде придумали бы... Тамара Петровна чуть не задохнулась от этих слов Каштанова. И здесь над ней издеваются? И в школе? - Она, подлая, бросила расческу, а я - кланяйся перед ней? Да кто она такая, чтобы перед ней кланяться? - Она ваша дочь, - тихо сказал Каштанов. - Ну и что же, что дочь? Я в лаборатории работаю, У нас завод семьдесят процентов со знаком качества дает, у нас продукция на весь мир идет, и в Африку даже, с нас теперь требуют - кошмар! А я как на иголках - что дома? Кого привела? Куда ушла? Когда вернется? Все нервы у меня истрепаны, и еще ей кланяться? - Как хотите, - пожал плечами Каштанов. - Но я могу предсказать, чем все это кончится: кончится тем, что вы на свою родную дочь заявление в милицию напишете... К сожалению, не вы первая. - В милицию? И напишу! Тамара Петровна поднялась, поняв, что помощи она и здесь не дождется, ее же и обвинят. Ничего этот человек в воспитании детей не понимает, и как назначают таких! За что им деньги платят! Попробовал бы на заводе спину погнуть! - Ну что же это у нас получится, - сказал Каштанов, - что у нас получится, Тамара Петровна, если дети будут писать заявления на родителей, а родители - на детей? Но Киреева не стала его больше слушать, ушла. Каштанов долго сидел в своем кабинете, тер лицо руками. Он был недоволен собой. Отчего он так холодно разговаривал с Киреевой? Что его раздражало в ней? Потом понял: а то, что она жалуется на дочь... Не защищает ее, а жалуется. Что за люди? И жалобы-то ее - не ходит в магазин, не моет полы, не убирает посуду за собой... Как будто она растит служанку, как будто о служанке, о прислуге речь идет. "Все перепуталось, - думал Каштанов, - и концов не найдешь". А главное, у него было такое чувство, будто Клава - его, а не этой женщины дочь и он должен ее спасти. Между тем Клава Киреева по прозвищу Керунда достала пузырек лака с блестками и сделала такой маникюр, какого, кажется, еще и не было в городе. Правда, девчонки видели в Москве лак со звездочками, но даже по рассказам Клава представить его себе не могла. Теперь предстояло пройти утром в школу так, чтобы Наталья Михайловна, директор, не увидела бы маникюра и не заставила бы его смыть. Эта новая неприятность была Клаве совсем ни к чему, потому что вчера они опять поссорились с мамой, а не может человек жить, если у него всюду ссоры и неприятности. Поссорились они, как всегда, из-за того, что Клава поздно вернулась с танцев в клубе. А кого касается, с кем и где она ходит? Шестнадцать ей исполнилось, паспорт она поспешила получить в самый день рождения (а другие и месяцами за паспортом не идут), и теперь и вправду, если мать хочет, то можно и разъезжаться, менять квартиру на две, пока они с мамой до кровавых боев не дошли. А дойдут! Ведь мало ей, матери, что она по соседям ходит, на Клаву жалуется, так еще и в школу таскалась она - видели ее в школе. Чуть подождав, пока кто-нибудь откроет перед ней дверь, Клава вошла в школу и мигом оценила обстановку: эта комендантша Наталья Михайловна была на своем посту. Не проспала, не опоздала, и на совещание ее не вызвали. И что им, ну что им до всего дело есть? Девушка, считала Клава, должна быть заметной. Клава не терпела ничего блеклого, серенького, скромненького и высшую степень презрения к кому-нибудь из знакомых выражала словом "мышь" или "мышка". И активистка Лаптева была как мышь, и Галя Полетаева - мышка, и все они, девчонки в их классе, - серые, невзрачные, трусливые существа, подхалимки, мышки. - Жолтикову из шестого "б" поймали, - доложила Таня Пронина, Проша. - Ну, малявки, с каких начинают, а? Пошли быстрее, пока разбираются. Умело перестраиваясь на ходу, Сева, Проша и под их прикрытием Керунда прошли через безопасную цепочку семиклассников, и уже ликовало сердце Керунды, как вдруг Фролова окликнула ее. - Здравствуй, Клава, ты что же не здороваешься? - Фролова смотрела весело и совсем не была похожа на директора школы. Ни строгости, ни вида, ничего. - Я поздоровалась, почему я не здоровалась, я здоровалась! Ну всегда ко мне придираются! - Заметна очень, все на тебя внимание обращают. Разве тебе это не нравится? Ты же любишь выделяться? Все сразу стало ясно Клаве. Это мать наговорила на нее что-то ужасное! - Почему это я люблю выделяться? Кто вам сказал? Это мать наговорила? И так, слово за слово, сама того не замечая, Клава выложила Наталье Михайловне все: и что мама собирается с ней разъезжаться, и что она жалуется на нее соседкам, обвиняет в краже какого-то кольца, а она никакого кольца не брала, - так что в конце концов Фролова остановила ее и сказала: - Вот вы всегда сами все рассказываете, а потом удивляетесь, откуда учителя все знают про вас, шпионов каких-то ищете. А потом Наталья Михайловна нагнулась к Клаве и велела все с лица смыть, да еще пойти в ее кабинет, найти в шкафчике ацетон и вату, специально для этих случаев приготовленные, и привести руки в порядок. - Ой, да ну, Наталья Михайловна! - И без "ой", без никаких "ой". - Да ну ладно вам, - попробовала Клава другой тон, свойский, - ну подумаешь! - Ты знаешь где, сама найдешь? Или отвести? И жалко же было Клаве своих ноготочков, просто передать нельзя, до чего жалко! - Вы вообще не имеете права! Я в школу не за этим прихожу! Я на урок опоздаю! - Что же ты стоишь, теряешь время? Поторопись! - сказала Наталья Михайловна, а сама подумала со страхом: "А вдруг Киреева пойдет в класс как ни в чем не бывало, что тогда? Может, пусть идет с миром?" -подумала Наталья Михайловна, но поздно: Клава объявила, что снимать маникюр она не будет. - Но в таком виде я тебя в школу пустить не могу. Это из всяких рамок выходит. - А я не портрет, чтобы в рамке, - огрызнулась королева Керунда, повернулась и пошла вон из школы, расталкивая идущих навстречу ребят. А из-за кого все это случилось с ней? Из-за мамы. Только самый злой враг мог бы досаждать ей так, как мама. Поссорившись с директоршей, Клава побродила по улицам и вернулась домой. - Ты почему пришла? - спросила Тамара Петровна в дверях. - Англичанка заболела. - Английский - один урок. - И физик заболел. - Что, все заболели, одна ты здоровая? Сколько же это будет продолжаться, Клавдия? Ты когда вчера вернулась? А если бы соседи увидели - стыд на весь дом! Клава молчала. - Тебе мать что - кукла? Матрешка? Всю ночь не спала! - Спи, кто тебе мешает? - Нет, ты только посмотри! Ну словно враг в доме! Клава прошла на кухню, заглянула в кастрюли, зажгла газ. - Ты дашь мне поесть спокойно? Поем, а тогда уж и начинай свой сеанс! И вот пилит, и вот пилит! Еще и в школу таскается! Из-за тебя меня выставили, на ypoки не пустилиКто тебя просил в школу таскаться? Кто? - Я не таскаюсь! Я... Клава бросила ложку и, хлопнув дверью, ушла в комнату. Ну разве это жизнь? "Ну, я знаю, - думала Клава, - люди всюду едят друг друга, но у нас дома это делается не по-человечески". Она собрала горой подушки, развернула плед и легла, укрывшись с головой, - нет ее. - Ты это брось! - появилась в дверях мама. - Что за манеру взяла? Чуть что, сразу ложкой об стол и дверью хлопать! Мать говорит - слушай! И что ты разлеглась среди дня? Ты видела когда-нибудь, чтобы я среди дня легла? Вставай, бери тряпку, мой пол! - Тебе надо, ты и мой! - Ах ты... Ты скажи... Ты мне лучше сама скажи, пока я в милицию не пошла... - Уже и в милицию. - Клава села, закуталась в плед. - В школе побывала, теперь в милицию, потом куда пойдешь? - Найду, куда мне идти! Ты мне по-хорошему скажи: взяла кольцо? - Опять сначала! Не видала я твоего кольца. - Посмотри мне в глаза. - Да пожа-алуйста... Тамара Петровна долго смотрела в честные глаза дочери. Не может человек так смотреть, если он виноват! Дорогое малахитовое кольцо, и притом чужое - Тамара Петровна с сотрудницей одной поменялась на время - пропало в доме! Нигде его нет! Тамара Петровна уже и половину стоимости его выплатила, - но где же кольцо? Неужели Клавдия взяла? - Просто чудо какое-то, - пробормотала мама и взялась за тряпку -- мыть пол. Клава поджала ноги, чтобы не мешать ей. - Вот! - закричала Тамара Петровна. - Ноги она поджимает! Мать полы мой, а она сидит, поджав ноги! - Могу опустить, - сквозь зубы сказала Клава. Тамара Петровна заметалась по комнате, не зная, что же ей сделать. Потом схватила с вешалки вещи Клавы и заперла их в шкаф. - Сиди дома, учи уроки. Приду со смены, проверю тетради. - Много ты в моих тетрадях поймешь! - сказала Клава, чтобы последнее слово осталось за ней. Вечером Клава готовилась идти в клуб. Возле нее крутилась соседская девочка Марина. - Я собралась и пошла, а у тебя баночки, щеточки, кисточки... Зачем? - Вот будет тебе шестнадцать, тогда узнаешь зачем, - вяло поучала Клава. - В твоем возрасте я уже на танцы ходила... Отсталые дети пошли... Говорят, акселерация кончается... - Меня мама не пускает. - А меня пускает? Вон, всю одежду заперла. А мы дверцу ножницами подденем... Все равно мы с ней разводимся, с мамочкой моей драгоценной... - Это только муж с женой разводятся. - Раньше так было, а теперь кто хочешь с кем хочешь разводится. Еще и лучше. А то мы с ней до кровавых боев дойдем. Я ей уже давно проверку устроила, и вышло, что она меня не любит! И Клава рассказала, как она однажды загадала: если бросить расческу на пол, поднимет мама или не поднимет? Если любит - поднимет! Клава бросила расческу и стала просить, умолять маму поднять ее, но мама только и сказала: - Новые новости! Клава, а ты знаешь? Может, ты больная, а? И расчески не подняла. Не любит! x x x Чтобы помочь мужу в его задаче с Керундой, Елена Васильевна решила дать классу сочинение на тему "Хороший ли я сын" - "Хорошая ли я дочь". - Этого еще не хватало! - воскликнула Клава. - А стихами можно? - спросил Саша Медведев. - Можно, если хорошими. - У нас плохих не пишут! - ответил Костя Костромин. Похихикали, поострили, потом - что делать? - покорились и стали писать. И вот Каштанова открывала тетрадь за тетрадью... Игорь Сапрыкин: "Какой я сын? Плохой. Хуже, чем кто-нибудь думает. По дому сейчас не помогаю, учусь плохо, иногда даже злюсь на родителей. В подробности вдаваться не хочу. По правде говоря, пишу на эту тему только для них. И так двоек полно, а так, может быть, поставите тройку, на большее я не рассчитываю. Просьба сочинение вернуть. Не думайте, что я боюсь, - за все, что написал, могу ответить". Сережа Лазарев: "С отцом у нас отношения особые. Он сталеваром работает, там жара постоянная, металл раскаленный близко. Вот он приходит домой и просит меня сыграть что-нибудь. Я ведь музыкальную школу окончил, пять лет учился, все благодаря отцу. Ну вот, он просит меня сыграть, а я бочком, бочком ухожу из комнаты. Вот и проявляется неуважение к отцу. Когда я хотел бросить девятый класс, он ходил надутый, все говорил: "Если бросишь, тогда на меня не обижайся". А когда я пошел снова, он стал совсем другой, теперь у нас все нормально. Все-таки очень хорошо, когда сделаешь отцу приятное..." "А что такое сын? - писал Роман Багаев. - Если отпрыск мужского рода, то, разумеется, я сын. А если нет, то уж не знаю, как ответить. По хозяйству я, само собой, ничего не делаю. Значит, я не есть сын в вашем понимании. Говорят, сын должен хорошо учиться и иметь возвышенные планы на будущее. Стало быть, опять я не есть сын. Еще сын должен заботиться об отдыхе уставших после работы родителей. И опять я не сын! Предки спят, а я в другой комнате извлекаю из гитары очень немузыкальные звуки, - не сын! Сын должен слушаться родителей. Ура!! Наполовину я сын! Сын пользуется любовью родителей и всеми сыновними привилегиями. Вот тут уж я сын! Три с половиной на полтора: сын ли я?" Чем дальше читала сочинения Елена Васильевна, тем сильнее было ее удивление. А она-то, она все говорит им о хорошем отношении к родителям, - но они и сами все прекрасно знают и понимают! Вот это кто написал? "Я часто огорчаю своих родителей. Бывает, нагрублю им, обижу их ни за что. Но все это совершается в мимолетном порыве негодования. Бросишь им какую-нибудь грубость - и сразу раскаиваешься" - это Козликов! Кто бы мог подумать? И главное, все, все подряд, все, как один! Аня Пугачева: "Хорошая ли я дочь? Критиковать себя не хочется, а хвалить - тем более неудобно. Да и кто в наши дни хвалит себя? Я раньше была такой грубой, бессердечной девчонкой, сейчас так стыдно! Сейчас я все стараюсь сделать, чтобы маме было лучше, чем мне". Лида Горюнова: "У меня очень много слабостей. Во-первых, я люблю сгущенное молоко. Во-вторых, я люблю командовать младшими сестрами, а они меня не слушаются. В-третьих, я люблю, чтобы в доме было чисто, но если я возьмусь за дело, то в редких случаях довожу его до конца. Я знаю, что с вредными слабостями надо бороться, но лень". Света Богомолова: "Во всем виновата я одна! И вот сейчас, когда нам дали посмотреть на свое отношение к родителям со стороны, я увидела себя в незавидном положении. Я сказала себе: "Как ни изворачивайся, ты плохая дочь..." Ох, оказывается, как я все прекрасно понимаю! Надо перестраивать свою жизнь..." А Саша Медведев настолько все прекрасно понимает, что действительно стихами написал! Стихи у него получились такие: Мне бабуся изготовит Завтрак или там обед И стоит, уныло смотрит, Как внучонок плохо ест. Может, рад за хлебом сбегать, Рад-то рад, да не дают. Отдохнешь, пальто наденешь, Глядь, а хлеб уже несут. Пошло все выходит, дрябло, Не поэзия, а швах... Не хочу, чтоб было вяло В окружающих ушах! С тетрадкой Медведева Елена Васильевна побежала к мужу в комнату: "Посмотри, что за прелесть! "Не хочу, чтоб было вяло в окружающих ушах!" Они долго смеялись и говорили о тем, что не такие уж и темненькие у них ребята. Каштанов спросил, что написала Клава Киреева. Каштанова нашла тетрадь Клавы и буквально оторопела, когда прочла мужу вслух: "Да, я очень резкая и несдержанная, и иногда ("Иногда!" -- подчеркнула Елена Васильевна) я все-таки огорчаю свою маму. Но я стараюсь изменить характер в лучшую сторону". Алексей Алексеевич упрекнул жену: зачем давать такие сочинения? Зачем заставлять писать не то, что они думают? - Я?! Я заставляю писать не то, что думают? - Конечно. Вот Клава и написала тебе... - Трудная девочка, неискренняя, хитрая! - Да? А по-моему, она молодец. Ты хотела бы, чтобы она жаловалась тебе на родную мать? Это понравилось бы тебе больше? И нечего давать им такие сочинения, нечего лезть им в душу! Вот и у них в доме назревал скандал! Елена Васильевна тихим голосом попросила мужа выбирать выражения, но Алексей Алексеевич не только не извинился, а вдобавок прошелся насчет привычки словесников давать сочинения типа "За что я люблю Маяковского". А может, ученик и не любит его вовсе? - Так и напиши: "Не люблю!" - "Так и напиши"... Напиши, - а потом полгода объясняйся с тобой! Каштанова ничего не ответила. Может быть, Алексей прав? Она долго думала об этом и решила, что все-таки права она. Ну и пусть Клава Киреева писала неискренне, пусть! Но в ту минуту, когда она писала, она и вправду немножко верила, что станет лучше... Каштанова сказала об этом мужу, тот ответил: - Даже если и так, то это ведь на одно мгновение! - А разве мгновение ничего не стоит? - произнесла Елена Васильевна фразу, которая потом много раз звучала в их доме, потому что Каштанов сразу повторил ее, потом повторял на многие лады, потом встал, волнуясь, и забегал по комнате. - Алена, - сказал он, - Алена, ты сама-то хоть понимаешь, что ты сейчас изобрела? - А что? - спросила Каштанова испуганно. - Я опять не права? - Ты права, права, права, тысячу раз права! Ты и представить себе не можешь, как ты права! Ты нашла то, чего мне не хватало, о чем я день и ночь думаю. - Не знаю, чего там я нашла... А Тамара Петровна все больше и больше тревожилась из-за дочери. Она всматривалась в Клаву, вслушивалась в ее голос, так легко переходивший в визг, вглядывалась в ненавидящие глаза и старалась понять: откуда взялся в ее доме этот совершенно чужой человек? Уже давно Тамара Петровна постоянно слышала внутренний укоряющий голос или, вернее, голос возможного укора со стороны знакомых или незнакомых ей людей: "Что же вы за дочерью плохо смотрели, Тамара Петровна?" Она отвечала этому голосу: "Я за ней смотрела! Я ей ничего не спускала! Я всюду ходила -- и в школу, и всюду! Я не виновата!" - и вновь набрасывалась она на Клаву, чтобы не быть ни перед кем виноватой, не чувствовать себя виноватой, чтобы нашлось у нее оправдание, если когда-нибудь внутренний, тайный голос превратится в явный, реальный - например, в голос прокурора или судьи... А дело могло дойти до этого. Перебирая вещи в шкафу, Тамара Петровна нашла в кармане Клавиной кофточки пропавшее у нее кольцо. Она так растерялась, настолько не знала, что же ей делать, что, оглядываясь на дверь, чтобы дочь не застала ее за этим постыдным занятием, торопливо положила кольцо обратно. На следующий день Тамара Петровна сама пошла к Каштанову, больше ей идти было некуда. Пошла скрепя сердце: она привыкла к тому, что обращаться к официальному лицу - значит отнимать у этого лица драгоценное время, и знала, что все недовольны бывают, когда к ним обращаются дважды. Вполне возможно, что Каштанов холодно скажет ей: "А чем я могу вам помочь? Я вам говорил... Надо лучше смотреть за дочерью". Хотя Каштанов вовсе не говорил ей этих слов... Однако странный учитель явно обрадовался ей, словно он ждал ее, и тут же объявил, что он должен сказать Тамаре Петровне нечто очень важное, хотя и трудное для понимания... Тамара Петровна не могла знать, что у Каштанова появился некий план, что он, кажется, решил задачу о Керунде и что, если бы она сегодня не пришла к нему, завтра он и сам явился бы к ней домой или в лабораторию. - По всей вероятности, - сказал Каштанов, - вы будете возмущены моим предложением. И все-таки постарайтесь понять меня. Обещаете? - Да о чем вы? - совсем растерялась Тамара Петровна. - В колонию Клаву? - Ну нет... В какую колонию? За что? Зачем? Вот в этом и беда, Тамара Петровна. Беда в том, что вы ведете со своей дочерью войну. - Не я начала эту войну! Она! - Неважно, кто ее начал, важно, кто ее выиграет. Как только родители начинают войну с детьми, они должны знать, что уже проиграли ее. Все что угодно, только не воевать с детьми, потому что война и воспитание - совершенно разные вещи. Начинается война - кончается воспитание! - В чем вы меня упрекаете? - спросила Тамара Петровна. - Я все для нее делаю... Посмотрите, как одета, - кто еще на Семи ветрах так одет? Я ей только добра желаю... Я не балую ее, как другие, я слежу за ней... Характер у нее трудный - я ломаю характер. Я не могу видеть, как она лжет, как она вся извертелась. Я ведь тоже человек, я этого не люблю! Тамаре Петровне очень хотелось рассказать о том, как она нашла кольцо, но было стыдно за себя и за дочь, и она удержалась. - Вы все делаете правильно, - пытался успокоить Кирееву Алексей Алексеевич, - за исключением одного: вы воюете с ней, а вам нужен мир, мир, любой ценой мир! И зачем вам вздумалось ломать ее характер? - Все так говорят, - удивилась Тамара Петровна. - Только и слышишь: "Ломай характер, ломай характер!" Да, так Каштанов и думал. Он не с Тамарой Петровной сражается, перед ним вековое представление о воспитании послушных детей, только послушных... А чуть не слушается - ломай характер, и начинается война. Дети же с каждым новым поколением все меньше готовы к слепому послушанию, и война ужесточается... Это сколько же предстоит ему разговаривать, убеждать, выступать на родительских собраниях, пока родители его учеников не оставят нелепое занятие - ломать характеры... - Так что же, - сказала Тамара Петровна, - по-вашему, пусть делает, что хочет? Все ей прощать? - Если мать не простит своего ребенка, кто его простит? -- сказал Каштанов. - А если мать его не накажет, кто его накажет? - сказала Киреева. - Наказывающих много, прощающих мало, - сказал Каштанов. - Она же ваша дочь! Почему я все время должен напоминать вам, что она ваша дочь! - Не дочь она мне... - едва слышно прошептала Тамара Петровна. - То есть как это? - опешил Каштанов. - Не дочь она мне больше, не дочь... Она украла у меня... Понимаете? У родной матери украла... - Что она у вас украла?.. - Кольцо... И Киреева, не таясь, и постоянно извиняясь перед Алексеем Алексеевичем, и упрашивая его никому не говорить об этом, рассказала все, что знала про кольцо. Малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей - немалая сумма для Тамары Петровны, а половину она уже выплатила. И ведь знает Клава, как мать кольцо ищет, как деньги выплачивает, сколько неприятностей у нее, - и молчит хладнокровно. Страшный человек, страшный! "Я таких и не видела", - горестно говорила Тамара Петровна. Вот Керунда так Керунда! Вот задачка так задачка! Как вы ее решите, учитель Каштанов? Через все круги ада тащит вас тупая сила. Один чуть не убил, другая обворовала собственную мать, да ведь и еще, наверно, экземпляры есть в девятом классе... А во всей школе? Каштанов смотрел на Тамару Петровну и вдруг забыл все, что он собирался ей сказать и к чему так тщательно готовился. Он просто увидел перед собой женщину в горе, женщину, теряющую своего ребенка, и это горе всего тяжестью навалилось на Каштанова. Он задохнулся от неожиданного удара и, защищаясь от него, отталкиваясь от дурного известия, закричал: - Нет, нет, не было этого! Вы говорили с ней? Что она вам сказала? Не говорили? Ну вот! - ухватился Каштанов за соломинку и продолжал спокойнее: - Мало ли какие бывают недоразумения в жизни! Не было этого, забудьте и никому больше не рассказывайте. - Да что вы, я никому, я сама не знаю, как это у меня сейчас вырвалось, - пробормотала Тамара Петровна. Оттого, что Каштанов не поверил, и не просто не поверил, а страстно, решительно не поверил в то, что ее дочь может украсть, ей стало легко, как будто и вправду не было этого кошмара и не держала она сама кольцо в руках. Тамара Петровна впервые посмотрела на Каштанова с доверием и благодарностью и даже укорила себя: ну как она могла поверить? Не было этого! - Вы в понедельник в какую смену работаете? - спросил Каштанов. - В вечернюю... - Вот и хорошо. Я научу вас, что надо сделать, - твердо сказал Каштанов, почувствовав, что внутреннее сопротивление Тамары Петровны сменилось доверием. - Итак, в понедельник... - Да ведь поздно уже, Алексей Алексеевич... Поздно... Каштанов весело посмотрел на нее: - Я вас научу... Главное в жизни что? Главное в жизни -- вовремя спохватиться! Когда Елена Васильевна проверяла сочинения, а потом они заспорили с мужем и она произнесла: "А разве мгновение ничего не стоит?", Каштанову за этой малозначительной, даже банальной фразой открылось нечто такое, что надолго и даже на всю жизнь определило движение его мысли и его поиска. x x x "Ведь что получается? - думал Каштанов. - Воспитывать человека можно только на добром, опираясь на доброе в нем, это известно и понятно. В чем виновата мама Керунды? Она постоянно разрушает доброе в дочери, сама того не понимая. А что же должен делать истинный воспитатель? Он каким-то образом должен строить доброе в человеке - это тоже общеизвестно". Но вот что понял Каштанов в тот вечер: надо создавать островки добра во времени, хоть на одно мгновениеСознательно, искусственно, нарочно, с ясной целью создавать островок добра в обычной трудной жизни, чтобы дать отдых измученным людям и дать им опыт добрых, дружелюбных отношений. Пусть одно только мгновение живет этот островок, - но разве мгновение не имеет цены? Разве мы не знаем, как иногда целая жизнь переворачивается в одно мгновение? Мама Киреева и дочка Керунда должны хоть на мгновение увидеть, что они могут жить в мире, заботясь друг о друге, они должны вспомнить это состояние блаженного мира, у них должен появиться хоть самый маленький опыт лучших отношений, подобно тому как появился этот собственный опыт у его ребят после дня без двоек. И ничего больше - маленький, малюсенький опыт, который потом, при должной настойчивости, будет повторяться, расширяться, пока не станет нормой. Не желать слишком многого -- такое желание ведет к отчаянию, оно таит в себе слабость, бессилие. Настойчиво, неторопливо создавать островки добра во времени, не огорчаясь их краткостью, малостью. Вновь и вновь повторял про себя Каштанов: "А разве мгновение не имеет цены? Я не могу, - думал Каштанов, - сразу и бесповоротно преобразить моих ребят, превратить их в других людей; но я могу украсить их жизнь мгновениями, островами добра - и пусть природа, природное добро, которое есть в каждом, доделает остальное". Вот что сделала Тамара Петровна по совету Каштанова: она купила цветы, она убрала к приходу дочери комнату, она надела лучшее свое платье, она приготовила вкусный обед и красиво накрыла стол, словно ожидала самых дорогих и почетных гостей, - для дочери, перед которой она прежде не хотела кланяться! Клава пришла из школы, разрываясь от злости. Швырнула куртку, бросила на пол сумку, с грохотом скинула сапоги. Опять ее маму видели в школе. Чего она добивается? Какие сети плетет у Клавы за спиной? Кусая губы, она прошла в свою комнату - и есть она в этом доме не будет, и слова ей не скажет, война! Кровавая война! Она хлопнула дверью и пошла, не глядя перед собой, пока вдруг не почудилось ей, будто она попала не в свой дом. Комната была прибрана, вычищена, может быть, даже пылесосом прошлись, такой чистый воздух был. Аккуратно расставлены ее фотографии на столе, и цветы, тюльпаны... Что случилось? Клава вышла на кухню: - Откуда тюльпаны? Кто принес? - Кто принес? Кто принесет, Клавочка... Проходила мимо цветочного, там ведь, знаешь, никогда ничего нет, одни горшки захудалые, и вот прямо при мне выбросили, я первая была... Красивые? Клава промолчала. - Мой руки и садись, я тебе картошечки поджарила. Садись, садись, я подам! Клава машинально села за стол. Мама - подаст ей? Этого не было с детства, всегда она говорила: "Я тебе не служанка! Я работаю, а ты бездельничаешь целый день!" И вдруг Клава догадалась, в чем дело. Ясно! Ясно! Ну что же... Тем лучше... - Ты... Ты замуж выходишь? Мама весело рассмеялась. - Смешная ты! Прямо замуж! Хорошо бы, конечно, но сначала тебя выдам... Ах, вот оно что! Вот ее коварный план! - Меня? Замуж? За кого? Ты что, совсем? Совсем? На этот раз мама смеялась до слез. Давно в доме Киреевых не слышно было смеха, и давно Тамаре Петровне не было так жалко свою дочь. И как она полюбила ее за этот тревожный вопрос: "Ты что, замуж выходишь?" А Клава мучительно перебирала в уме всевозможные фантастические варианты. Быстрее разгадать, пока она не попалась! И отчего она так спокойна, мать, отчего сегодня не получается ее, Клавы, верх? Всем своим жизненным опытом Клава была научена, что в любом разговоре, в любой встрече, в любом столкновении: с мамой ли, с учителем ли, с парнем ли каким, с подружкой ли, с незнакомым человеком на улице, с продавцом в магазине - везде и всегда должен быть ее верх, везде надо добиваться верха любой ценой. Осадить, нагрубить, посмеяться, уколоть, поскандалить, глаза выцарапать, - но только чтобы ее верх был, на то она и королева, оттого ее все и уважают, оттого и добиваются ее благосклонности, оттого и дерутся за нее в клубе - оттого все это, что она неукоснительно и ни разу не отступив от правила всегда берет верх. А сейчас она растерялась, и хозяйкой положения стала мать... Или та узнала что-нибудь про Клаву? Может быть, кольцо нашла? Но тогда не тюльпаны и не картошечка ее любимая, тогда бы у них в доме мебель ходуном ходила бы! Наконец все стало понятно Клаве. В дверь позвонили, мама пошла открывать, в передней послышался начальственный мужской голос. Клава различила слово "заявление". Милиция! Кольцо! Мир пошатнулся в глазах Клавы, и в долю секунды представила она себе, что вот сейчас она сидит в этой чистенькой кухоньке, наслаждается хрустящей картошечкой, на сливочном масле и с луком поджаренной, а через минуту ее будут под локти подсаживать рывком в темноту милицейской машины с широким кузовом, - Клава видела, как это бывает, не одного семьветровского парня увезли вот так после показательного суда. Будут допрашивать ее, обыскивать, говорить с ней насмешливо... Нет, какое коварство! Какая подлость! Тюльпаны! КартошкаЛасковый голос! И смеялась! Только что она смеялась! Вне себя от страха, возмущения и горя, Клава неверным шагом сама вышла навстречу злой своей судьбе. Скорее! Лучше тюрьма, колония, все что угодно, только бы не видеть ее, эту ужасную женщину. Теперь Клава навсегда вырвала ее из своего сердца. Нет у нее матери! Нет! В прихожей стоял пожилой человек в штатском, совершенно не похожий на милиционера, - вылинявший плащ, зеленая фетровая шляпа. Но Клава ничего этого не видела. - Дочь? - спросил незнакомец. - Дочь! - с вызовом сказала Клава и посмотрела на незнакомца с презрительной улыбкой. Все ее самообладание вернулось к ней, она была готова к борьбе, и с этой минуты опять во всем будет ее верх. - Дочь, а что? Вы из милиции? - небрежно повторила она, давая понять, что никакой милиции она не боится, что она в милиции свой человек и что с ней надо быть поосторожнее, чтобы не нажить себе неприятностей. Незнакомец слегка удивился: - Из милиции? Сначала надо посмотреть, договориться... - Клава, Клавочка, - сказала мама. - Ты не беспокойся... Это насчет размена... Гражданин... Товарищ... Я же вам сказала, что мы передумали! Но Клава почти не слышала маму. Она была взвинчена до последней степени и знала, что только в таком состоянии и можно спастись от беды и нельзя успокаиваться, а, наоборот, надо еще больше, сознательно накручивать себя, не останавливать себя, ничего не бояться и не думать о последствиях - крушить, ломать, бить, кричать... Не милиция? Обмен? Все равно - подлость, и Клава выбросила в лицо матери самые страшные оскорбления, которые только подвернулись ей. Она знала, что при чужом человеке матери это будет невыносимо, - так на же тебе, на, получай! И старикашке в зеленой шляпе тоже: "Менять? Вы - менять? Смотрите! ГлазейтеКвартира что надо!" Клава рывком распахнула дверь в комнату, первой вбежала в нее и оглянулась так, словно прощалась с уютной своей квартирой, в которой она выросла, - но внезапно увидела себя в зеркальной створке гардероба. Были по-прежнему красивы разметавшиеся ее волосы; глаза были по-прежнему яркими, а ноги быстрыми и легкими, - но Клава ужаснулась. Она впервые увидела себя такой, какой и все видели ее, когда она была в ярости. "Этого еще не хватало! - как обычно, подумала она. - Единственное, что у меня есть, красота, пропадет теперь из-за нее, из-за матери?" Клава стала быстро приводить в порядок глаза, чтобы были спокойными, погладила щеки, чтобы не осталось следов напряжения, прибрала волосы, чтобы они спускались густой, но теперь уже тихой прядью, и туго запахнула халатик. И тогда только услышала, что мама плачет. Не отвечает ей бранью на брань, не замахивается на нее, не трясет кулаками, как всегда. Стоит, плачет, вытирая слезы рукой. Трудный день выдался Клаве Керунде, королеве Семи ветров. Она почувствовала, что тоже сейчас заплачет, и не навзрыд, как она умела, а непривычно для себя заплачет - тихо, горько... Но прежде чем пуститься в слезы, на последнем витке взвинченности, выставила она незнакомца в зеленой шляпе за дверь, да так ловко, что он и опомниться не успел. И уж потом дала волю слезам - они успокаивали ее и смягчали. Она больше не думала о том, как она выглядит, и потому не знала, что была красивой в этот момент, как никогда. Тамара Петровна от души любовалась дочерью и винилась перед ней: - Это я виновата, я объявление злосчастное написала... - Объявление? - улыбнулась Клава сквозь слезы. - А я услышала "заявление", я думала - милиция, я думала - все! - Тут Клава испугалась, что выдала себя, но мама этой ее оплошности не заметила. - А дядька-то, дядька! Глаза выпучил, обменщик! Думает, куда он попал, а? У, морда! - Да он чем виноват? - А чего он с такой физиономией по домам ходит, людей пугает? У него и менять-то, наверно, нечего! Потом Тамара Петровна и Клава сидели на тахте, обнявшись, и так им было хорошо вдвоем! Ну что на них нашло, что это было такое, отчего они так жестоко и безвинно страдали? "И что же я из-за кольца какого-то чуть дочь свою не погубила?" - думала Тамара Петровна и признавалась: - Я ведь тоже... Я ведь тоже ноги поджимала, когда мама полы протирала. Я тоже, бывало, ноги подожму, а мама, твоя бабушка, все ругает меня, ругает, говорит: "И что из тебя вырастет, лентяйка, белоручка, бессовестная, бесстыжая!" - А ты думаешь, - говорила Клава, - и все вы так думаете, что если нас не воспитывать, то мы такими и останемся? На всю жизнь? Да нет же! И мы такими будем, как вы, но дайте хоть сейчас вздохнуть посвободнее! - Да уж куда свободнее, Клавочка, - робко заметила Тамара Петровна. - Что хочешь, то и делаешь... Нет, не понимает мама! И Клава открыла ей глаза на жизнь: - Ты не знаешь, мама, как трудно жить! Вы, вы все не знаете! Вы в другое, что ли, время жили, а теперь... Вот возьми наш класс. - На Клаву нашло вдохновение. - Возьми наш класс... Одни подхалимы и подхалимки или жулики вроде Багаева, есть у нас один, сто рублей в кармане, вот тут, носит и всем показывает... Представляешь себе? Или подхалимы, или шпана... А на улицу выйдешь? А в клубе? Тоже сплошная шпана... Вот скоро замуж идти, а за кого? Хорошие ребята уже все разобраны, одна пьянь осталась... - Клава, Клавочка, - искренне удивлялась Тамара Петровна, - ну откуда ты это взяла? Какая шпана? Какие подхалимы? Вот у нас в лаборатории - столько народу, а где подхалимы? Нигде я этих подхалимов не видела... И у вас в школе... - А что в школе? Вместо директора комендантша какая-то, только и знает, что высматривать, кто накрасился, кто намазался, кто что! И шпионки вокруг нее так и вьются, так и вьются, все доносят! - А этот... Алексей Алексеевич, историк ваш? - Нет, он, конечно, ничего, - соглашалась Керунда, - но не могу же я за него замуж идти! Он старый! И женат! Что на это скажешь? Дети! Не огорчайте своих родителей! Осталось рассказать про малахитовое кольцо за сто пятьдесят рублей. Клава его взяла, но она не хотела брать! Она только на вечер взяла, пока мамы дома не было, в клуб на танцы сходить, и не успела положить на место. Мама пришла раньше и сразу подняла крик: где кольцо? Чужое кольцо пропало! Сто пятьдесят рублей! И Клава испугалась, сказала, что не брала, не видела, не знает никакого кольца. Не могла она признаться, потому что у них война шла, а на войне, известно, как на войне. На войне сдаваться нельзя. Но только - что теперь с ним делать, с этим малахитом? Клава подумывала, не бросить ли его в водоем, да ведь глупо - такое красивое и дорогое кольцо выбрасывать. Как и всем другим девочкам в классе, Клаве казалось, что у всех все хорошо, только у нее одной непоправимые несчастья. Но, продолжая думать о Клаве и ее компании, о проклятой распасовочке, о домашних и бездомных, Елена Васильевна решила устроить для своего девятого класса "бал с бижутерией", как она говорила. Пусть все наденут свои сережки, колечки, цепочки, браслетки, брошки, кулончики, у кого что есть, "все фамильные драгоценности". "Что это такое? - говорила она. -- Искусство женского украшения - древнейшее из искусств, и не старухам же одним украшать себя!" И Клава не устояла перед соблазном быть первой и на таком балу. Не выдержала, достала кольцо с малахитом. Забывшись, Клава влетела после бала домой совершенно счастливая - впервые не боялась она мамы, не готовилась к встрече с ней перед дверью, не вытирала глаза и губы платочком, прежде чем войти в квартиру. И забыла, совсем забыла о кольце! А Тамара Петровна его сразу увидела. - Клава... Что это... - начала было она, но тут же явственно услыхала голос Алексея Алексеевича Каштанова, этого самого странного учителя из всех, кого ей приходилось встречать: "Если мать не простит своего ребенка, кто его простит?" Клава сняла кольцо и протянула его матери, ни слова не говоря. Могла бы, конечно, хоть извиниться, но ладно, пусть так. ГЛАВА ШЕСТАЯ КОММУНАРСКИЙ ДЕНЬ КАК ТРУДНО ДАЛАСЬ ЕМУ эта простая и понятная мысль! Большую часть времени он должен проводить во встречах с родителями, чтобы вместе с ними постигать то искусство, которым, судя по истории с Керундой, многие не владеют: искусство любить своих собственных детей. Видеть в них хорошее и поддерживать это хорошее. Не смотреть на детей как на будущих людей - относиться к ним как к людям сегодняшним, сколько бы лет им ни было. Поддерживать их собственные усилия, доверять им, да и просто разговаривать с детьми: Каштанов обнаружил, что во многих семьях с детьми разговаривают только о школьных отметках, и то на ходу, незаинтересованно. Он решительно отменил и запретил всевозможные "экраны успеваемости", которые старательные учителя, поддавшись моде, вывесили в заводской проходной, дабы родителям было стыдно перед всеми, если их дети плохо учатся. Часами уговаривал учителей не ругать своих учеников на родительских собраниях, при всех. Словом, действовал строго по Сухомлинскому, который составил целую науку обращения школы с родителями. И сам проводил одно родительское собрание за другим. Никогда прежде не приходилось Каштанову так много выступать перед взрослыми людьми! Он входил в дверь класса, где его ждали, сильно, по-хозяйски, говорил легко, быстро, внятно и спокойно, как и всегда, и так же, как всегда, позволял себе, задумавшись, отойти к окну и пощелкать пальцем по стеклу, пока не сумеет точно сформулировать мысль. От возбуждения, заметного только ему одному, голос его звучал гулко, раскатистее, чем обычно в классе, и в отличие от уроков он прерывал себя прежде, чем договаривал мысль до конца, и переходил к новой мысли, потому что здесь он не учил, здесь он не был учителем. Здесь он был проводником из мира детей в мир взрослых - и из взрослого мира в детский. Нельзя сказать, что люди, которых он встречал в классах, были совсем незнакомы ему, - в Электрозаводске и на улице-то трудно встретить незнакомого человека. Но теперь он видел лица людей как на экране - монтажно, крупным планом, мгновенно выхватывал взглядом отца, сидевшего в позе отличника, и нежные, тонкие руки матери пятерых детей, трое из которых учились в их школе. Некоторые скучали; другие отяжелели от забот настолько, что не могли откликнуться на слова Каштанова. Ему почти не задавали вопросов, и сначала он огорчался, но потом увидел, что он сам все вопросы предвосхищает, улавливая их по едва заметным движениям слушателей. Привыкший заканчивать свои речи просто по звонку, Каштанов не умел найти эффектного конца и вызвать если не аплодисменты (вот чего уж не бывает в школе!), то хотя бы какое-то одобрение его словам: он неожиданно обрывал себя словами "вот и все", больше всего боясь наскучить этим усталым людям. И все же он видел, что его речи уместны, что он нужен, что его признают правым, и уверенно чувствовал себя в новой роли, в новых местах, интонациях, словах - они были так же удобны ему, как его коричневый пиджак, свитер, ботинки, - все то, что он раз и навсегда отобрал для школы так точно, что казалось, будто на каждой его вещи нашит фирменный знак "Каштанов". Алексей Алексеевич выступал на собраниях, на педсовете, приходил каждый день к Фроловой пофантазировать на педагогические темы, подолгу разговаривал с учителями и читал, читал, читал - упорно искал скрытые пружины воспитания. В этих размышлениях его неожиданно сильно продвинул вперед один разговор с Мишей Логиновым. С появлением Алексея Алексеевича в новом качестве Миша Логинов, краса девятого класса, кандидат на медаль, первым почувствовал, что отношения в классе приобрели какое-то напряжение. Прежде Миша жил спокойно, большей частью сидел дома, а дома что делать? Учил уроки. Елена Васильевна сказала ему как-то, что замкнутость - это своего рода эгоизм. Он тщательно взвесил ее слова, поскольку не случайно был он лордом-толкователем, дал определения словам "замкнутость" и "эгоизм" и решил, что учительница не права: в эгоизме его обвинить нельзя. "Не совпадает", - заключил он. И все-таки что-то с ним было не так! Он пришел к Каштанову. - Вот есть идеальная жизнь, - объяснял он Алексею Алексеевичу.