- Жизнь, какою она должна быть. И есть реальная жизнь. - Миша обвел рукой вокруг себя. Каштанов слушал его внимательно. - И вот, - рассуждал Миша, - не совпадают они. Идеальная жизнь и реальная не совпадают. Вопрос в том, в какой жизни должен жить человек? - Странный вопрос. В реальной, очевидно, в какой же еще? - Нет, Алексей Алексеевич... Если только в реальной - то можно и задохнуться. А нельзя ли научиться так, чтобы и в той жизни жить и в этой - сразу? - Так сказать, на двух берегах реки? - Вот-вот. Я вообще заметил, Алексей Алексеевич, что все в жизни или совпадает, или не совпадает... У меня ничего не совпадает... Каштанов хотел сказать, что и у него самого дела обстоят примерно так же: не совпадает, но разве Мише станет от этого легче? Разве станет больному легче, если врач ему скажет: "Да, я вас понимаю, у меня тоже голова болит"? Каштанов обдумал Мишины слова, помолчал, похлопал пальцами по оконному стеклу и понял, что просто так от этого молодого человека не отделаешься, надо выкладываться. - Миша, - сказал Каштанов наконец. - Все, что мы видим перед собой, на самом деле не такое, как мы видим. Оно лучше. Жизнь лучше, чем мы видим ее, и люди - лучшеПравильно я говорю? - Не уверен, - сказал Миша. - Молодец, что не уверен, потому что сказанное мною - банальность. Все так говорят. А можно и обратное сказать, ничего от этого не изменится. Но вот дальше начнется нечто совсем не банальное. - Каштанов посмотрел на Мишу так, словно хотел проверить, готов ли он принять следующую его мысль. Миша терпеливо ждал. - Мысль моя заключается вот в чем: сколько бы человек ни вглядывался в суть вещей и в суть людей, он нe увидит, не сможет увидеть то лучшее, о котором мы говорим с тобой сейчас. Не увидит, не докопается, не ощутит - до тех пор, пока... Пока он сам не попытается мир сделать лучше. Докопаться до сути чего-нибудь можно только одним способом: улучшить это "что-нибудь", понял меня? - Понял, - сказал Миша. - Мир перевернуть хотите? Вот ведь какой мальчишка! Все понял! Каштанов едва удержался от того, чтобы обнять Мишу. - Хочу! - А выйдет? - Ага, - кивнул Каштанов. Ну почему он самые заветные мысли свои выкладывает этому мальчишке? Но кто понял бы его так быстро, как этот мальчишка? - Интересно, - сказал Миша с одобрением. - Это вы сами придумали? - Не знаю, Миша! Читаешь, читаешь и наконец перестаешь понимать, что твое, а что не совсем твое. Важно одно: суть жизни состоит в лучшем. Узнать - значит улучшить, другого способа нет. При таком подходе ты, действительно, будешь жить на двух берегах, то есть построишь мост, свяжешь реальное и идеальное, - закончил Каштанов. - Пожалуй, совпадает. Я подумаю еще, но, кажется, совпадает, - спокойно сказал Миша и, получив свое, неторопливо попрощался и вышел от Каштанова, на мгновение загородив собою весь дверной проем. Каштанов остался один. Ну вотТеперь он обещал "перевернуть мир" - и придется выполнять обещание, нельзя же обманывать своих учеников! Но Каштанов был благодарен Мише, потому что он и сам впервые до конца понял то, о чем он говорил. Воспитывать - для жизни? Нет! Воспитывать для лучшей жизни, лучшей жизнью, создавать лучшую жизнь хотя бы в виде острова... "Мы хотим, - рассуждал Каштанов, - чтобы в классе появились какие-то новые, прекрасные отношения между ребятами. Но кто их видел воочию? Кто пережил их? У кого есть опыт таких отношений? А если не видали, не пережили, не наслаждались - то как же их строить? По какому образцу? И кто станет к ним стремиться? Надо такой опыт создать. Остров, остров, плацдарм!" ...Костер был сложен, и спичка поднесена. Все собралось вместе в голове Каштанова: разговор с Мишей Логиновым о лучшей жизни, поветрие мэйкапара, задача о Керунде, день без двоек и голос Елены Васильевны: "А разве мгновение не имеет цены?" - все собралось вместе, и он понял, что он будет делать дальше. x x x - Как ты говоришь. Костя? Совет задачи? - Куча мала! - Прекрасно: считайте, что у нас очередная куча мала! Перед Каштановым сидели Елена Васильевна, молоденькая англичанка Евгения Григорьевна, с которой ребята очень подружились после мэйкапара. Костя, Миша Логинов, Наташа Лаптева, братцы Медведевы и, конечно же, Маша Иванова, поскольку тут был Костя Костромин. - Многоуважаемая куча мала, - торжественно начал Каштанов. - Перед нами такая задача: нам надо провести день, только один день - ну, скажем, воскресенье - так, чтобы всем ребятам, всем до одного пришлось с утра до вечера работать головой, что-то организовывать, придумывать и тут же выполнять это нечто крайне интересное и вместе с тем содержательное. Чтобы события дня сменялись, как телевизионная программа, и были так же разнообразны и чтобы к концу дня все ребята хоть на одно мгновение -- на один миг! - почувствовали, что... Что все люди - братья или по крайней мере что эти слова имеют смысл в пределах нашего класса. - Ничего задачка! - весело сказал Костя и повернулся к ребятам. - Не труднее дня без двоек, - сказал Паша Медведев. - И опять не знаете, как сделать? - спросил Костя. - Не имею ни малейшего представления! - торжественно заверил Каштанов. - Считайте, что я заказчик, я предлагаю технические условия, а вы должны разработать программу, сделать изобретения, если необходимо, а может, и открытия... - Конструкторское бюро "Куча мала", - сказал Саша Медведев. Миша Логинов подхватил: - Или первая попытка перевернуть мир относительно простыми средствами, так? Но Мишу никто не понял, только Каштанов подмигнул ему. Через несколько минут оказалось, что ребята сидят в одном углу класса, а учителя - в другом. Из ребячьего угла доносились какие-то выкрики, смех, восклицания типа "напрострел". В углу взрослых Каштанов негромко объяснял: - Сейчас они вшестером придумывают, а потом мы поставим их в такие условия, что придумывать вынуждены будут все, и мы вместе с ними. Они придумают самые простейшие формы работы, но они придумают их сами, понимаете? Можно считать, что это самая первая ступенька общественного творчества, удобная тем, что на этой ступеньке может поместиться каждый. Саша Медведев внесет лишь одно предложение или даже полпредложения, но он напрягается, он думает, он учится думать, и у него останется впечатление, будто он сам все это придумал... Мы не можем научить человека думать, это почти никому не удается. Но мы можем научить несколько человек думать вместе - и так каждый немножко и сам научится. - Хитро, - сказала Евгения Григорьевна. - Но это еще не все, -полушепотом говорил Каштанов, оглядываясь на ребят. - Мы все ищем - что объединит их? Говорят: поход, стройка, то да се. Но ни поход, ни стройка, ничто не объединяет людей, если нет совместного творчества, совместной заботы о том, как сделать общую работу получше, покрасивее. Коллективное творчество - вот что создает коллектив, коллективное творчество - вот что объединяет и уравнивает в лучшем смысле этого слова. И каждому простор для мысли, для выражения своей индивидуальности. Вон они, посмотрите, какие разные... А кому из них сейчас плохо? Кто зажат? Кто боится слово сказать? Нет таких... Посадите в эту кучу малу Козликова - и ему тоже будет здесь хорошо, он тоже сможет предложить что-нибудь дельное... - Козликов предложит... - улыбнулась Елена Васильевна. - Сегодня - нет, потому что не умеет думать вместе со всеми. А завтра научится... И это единственный способ сделать так, чтобы над Володей Козликовым больше не смеялись и чтобы он чувствовал себя защищенным. Никакими запретами смеяться над Козликовым и никакими наказаниями этого не добьешься! - Все это довольно стройно, Алеша, - сказала Елена Васильевна, - но мне непонятно: что же все-таки будет происходить в этот твой замечательный день, когда все станут ангелами и жизнь будет как в сказке? - А, вот это пока что неясно... На этом-то мы все и спотыкаемся... Совершенно понятно, что надо учить ребят общественному творчеству... Но на чем? На каком материале? И как это все организовать, как придумать, чтобы необходимость мыслить, сочинять, импровизировать была у всех? Потребности такой у них нет. Нужно, чтобы появилась необходимость! И тут на первый план выступает методика... Да-да, всеми осмеянная методика, та самая, от которой у всех скулы воротит со скуки... Я бы сейчас сказал, как Костя любит говорить: хватит болтать! Хватит нам болтать о любви к детям, о воспитании нравственности, о том и о сем! Уже давно все знают, что детей надо любить, а хорошая нравственность - это хорошо. Нам нужна методика - как эту высокую нравственность реально добыть? Собраниями, вроде того, с Фокиным? Нет? Ах, нет? Ну тогда давайте серьезно искать нечто более эффективное... -- И Каштанов повернулся к ребятам: - Ну как? Есть еще порох в пороховницах? Или весь на мэйкапар израсходовали? x x x Чувствую и предвижу, что на этом месте даже самый благосклонный читатель затоскует. Методика! Литературы ли это дело - о методике и методистах рассказывать? Нехудожественно. Рассказали бы о столкновениях характеров, о драмах, о любви, наконец, о возвышенной романтической любви! Или, скажем, высмеяли бы кого-нибудь - ну хоть Романа Багаева, явного спекулянта и дурного человека. Посмейтесь над ним, и мы с вами, автор, посмеемся - мы так любим смешное! К тому же тип социально вредный, это сразу видно, так что наш смех будет еще и благородным - как хорошо! А еще лучше - напишите что-нибудь сказочное. В наше время все любят сказки! Все уважающие себя люди пишут сказки и создают мифыГде сказка, где чудо - там и поэзия. А вы что предлагаете нам? Методику? Какое чудо в методике? Какая сказка? Простите меня, читатель. Что хотите обо мне думайте, а все-таки скажу: люблю умную методику. Методика, технология - это про то, как что-то делается. Люблю узнавать, как делаются хорошие вещи и как делается хорошая жизнь! Хорошая жизнь - вот поэзия и чудо. Каштанова можно любить или не любить, понимать или не понимать, но у меня он вызывает уважение хотя бы оттого, что перед ним мучительный вопрос - "как?", и один бог у него - методика, и один свет - реальное дело, которое привело бы темноватых его ребятишек к пониманию лучшей жизни и вере в эту лучшую жизнь. И все-таки, боясь утомить читателя, я не стану слишком подробно рассказывать об однодневной коммуне, которую изобрела куча мала и которую потом детально разрабатывали почти всем классом. Не буду рассказывать, как однажды в воскресное утро, очень раннее утро, ребята собрались и отправились на завод, где им досталось разбивать кладку из огнестойкого шамотного кирпича, побывавшего в печи обжига; как они разбились на три группы и орудовали ломами, а девочки складывали кирпич. И как само собой началось соревнование - кто быстрее освободит свою тележку от шамотного этого обгорелого кирпича; и как почти сразу неизвестно кем пущено было слово "шамонь", полюбившееся так, что уже говорили: "Видела бы мамочка, как я шамоню". Толик Зверев вычислял, сколько они нашамонили, а Керунда, Боша, Гоша, Проша и Сева ворчали: "Это все Кострома придумал, шамонь эту, больше всех ему нужно". Ничего рассказывать не буду - работать, да еще вместе, да через несколько минут еще ломать, а не строить -- куда интереснее, чем читать о работе. Но когда кончилась четырехчасовая шамонь (будем уж и мы употреблять это словцо, нечего делать) и все отправились в кафе " Электрозаводск", где был заказан обед на тридцать человек, Миша Логинов сказал Косте: - А что, толково получилось. Обычно после субботника все по домам, и запал пропадает. Как будто зря работали. А мы на этом запале весь день проведем. И вправду, у всех было хорошее настроение, даже у тех, кто утром страдал и не мог взять в толк, чего ради у них субботник, зачем на завод потащились. Теперь, когда тяжелые ломы и грязный полуразбитый кирпич с острыми краями позади, теперь даже Керунда с ее "колхозом" не сердились. Все чувствовали себя молодцами, а это совсем не каждый день бывает с людьми! Только пришли в кафе и сели за сдвинутые столы, как Маша Иванова, ответственная за обед, объявила: - Внимание! Сорок минут рыцарства! Летучий конкурс на самого благородного рыцаря! Паша Медведев начал есть руками, потому что, объяснил он, в рыцарские времена вилок не было, Игорь Сапрыкин молниеносно проглотил котлету Ани Пугачевой, заявив, что котлета невкусная, и Аня признала этот поступок действительно галантным. - Ода компоту! Конкурс на лучший тост со стаканом компота! -- объявила Маша. Роман Багаев поднялся первым: - Что такое компот с исторической точки зрения? Это символ братства засушенных продуктов, трогательное единение урюка с изюмом! Но англичанка Евгения Григорьевна прервала его, потому что открыла: получилось так, что за стол сели компаниями, сложившимися на заводе во время шамони. Как там соревновались - так и здесь сели, и Евгения Григорьевна, услышав про единение урюка с изюмом, закричала: - Ура! Мы будем "изюмы"! Наша компания - "изюмы"! И все новоявленные "изюмы" поддержали Евгению Григорьевну: Паша и Саша Медведевы, Галя Полетаева, Лариса Аракелова, Игорь Сапрыкин, Аня Пугачева, Сева и Боша. Неизвестно откуда - еще по сути ничего не произошло, - но появилось уже ощущение новой жизни, и потому все хотелось переименовать, всему дать новое название. Не работа, а шамонь, потому что это была не обычная работа, а именно такая, какую можно было назвать этим словом, и впоследствии ребята всегда отличали обычный субботник от радостной шамони; и не просто компания, а "изюмы ", и тут же появились на свет "урюки" во главе с Еленой Васильевной и в следующем составе: Костя Костромин, Маша Иванова, Сережа Лазарев, Роман Багаев, тихая Проша, любознательная Гоша, а также Вика Якубова и Юра Попов, о которых пока ничего не говорилось, потому что о них совершенно нечего сказать: они полностью сосредоточены друг на дружке и всегда ходят держась за руки, отчего их прозвали "супругами". А третья компания, в которой были Каштанов, Миша Логинов, Наташа Лаптева, технари Лапшин, Щеглов и Зверев, Володя Фокин, Володя Козликов и Валечка Бурлакова, - эта компания, поспорив, объявила себя "курагой". - Итак, я осушаю бокал за единение урюков, засушенных уроками, изумленных изюмов и обескураженной кураги! - Роман залпом выпил свой компот, достойно закончив тост. После обеда перебрались в школу, в стеклянный ее спортивный зал, устроились на матах и низеньких скамеечках, на "коне" и на "козле". Для разминки и отдыха сначала устроили "кольцо песен" - решили петь по куплету из любой песни на букву "к". - Красные маки, капли солнца по весне, - спела "курага". - Красный командир на гражданской войне, красный командир на горячем коне! - спели "изюмы". - Куда бежишь, тропинка милая? - вспомнили "урюки". - Когда я уходил в поход, в далекие края... - подхватила "курага", начав второе кольцо. - Калинка, калинка, калинка моя! - не сдавались "изюмы". - Когда внезапно возникает еще неясный голос труб... - вспомнил кто-то из "урюков". - Крутится, вертится шар голубой! - спела "курага". И опять очередь изюмов, опомниться не успели. Паша Медведев кричал на своих: "Ну, быстрее, ну!" - и тогда Игорь отчаянно ударил по струнам: - Выходи-ила на берег Катюша! - КатюшаНа "к"! - кричали "изюмы", но их признали выбывшими. Никто и не заметил, что они были как маленькие, играли в игру для третьеклассников, - что ж такого? Когда люди становятся как маленькие, значит, им хорошо. И так редко выпадает нам хоть на полчаса вернуться в детское состояние! Зато потом им пришлось поработать головой, как большим. В плане значилось: "Ленинская страничка". Придумали сделать так: выбрать одну страничку из сочинений Ленина, прочитать ее по компаниям, продумать вопросы, а потом уж разбирать в общем кругу. - Главное, - говорил Каштанов, - чтобы не было докладов, докладчиков и слушателей. Пусть хоть слово каждый скажет в своей компании, а все же скажет. - А интересно ли будет ребятам? - сомневалась Елена Васильевна. - Интересно, если мы будем думать вместе с ними. Не экзаменовать их, не спрашивать, не наводить на вопросы, а думать и говорить на равных. - Тогда мы их забьем, - сказала Евгения Григорьевна. - Во-первых, это еще неизвестно, а во-вторых, не надо устраивать эту игру в самодеятельность: "Активнее, детишки, активнее". Будем работать на равных, и мы выиграем, а не проиграем! Ну, пошли. - И Каштанов направился в свою компанию. Сначала в зале было тихо: в трех углах читали речь Ленина на I Всероссийском съезде коммунистов-учащихся в 1919 году, всего одну страничку. - "Не знаю, сколько здесь представлено губерний и откуда вы приехали, - читал Миша. - Важно то, что молодежь, коммунистическая молодежь организовывается... собирается, чтобы учиться строить новую школу. Теперь перед вами новая школа. Старой, нелюбимой, казенной, ненавистной и не связанной с вами школы нет уж..." В другой группе читали: - "Работа нами рассчитана на очень долгое время. Будущее общество, к которому мы стремимся, общество, в котором должны быть только работники, общество, в котором не должно быть никаких различий, - это общество придется долго строить..." - "Сейчас мы закладываем только камни будущего общества, - читала Маша Иванова, - а строить придется вам, когда вы станете взрослыми. Теперь же работайте по мере своих сил, не берясь за непосильную работу, работайте под руководством старших. Еще раз приветствую съезд и желаю вам всяческих успехов в вашем деле". В каждой группе страницу эту захотели прочитать второй и третий раз, пока она не стала звучать как короткое стихотворение в прозе. Она волновала теперь самим звучанием слов, таких простых, словно только что сказанных, и вместе с тем необычных. Волновала интонацией уставшего, но бодрого человека, дерзостью мысли и спокойствием чувства. Страничка воспринималась как предсказание, старое предсказание, которое и сбылось - и по-прежнему осталось предсказанием, не потеряло силу, как не теряет силу стихотворение, написанное по конкретному поводу, но прочитанное через много лет, когда повод уже забыт. При втором и третьем чтении каждое слово приобретало новую окраску, взвешивалось, проверялось и трогало своей правдой - не той будничной правдой, когда хочется воскликнуть: "Ах, это про меня", а какой-то высшей правдой, которая нечасто касается нашего слуха. Если добавить, что впервые в жизни эти ребята читали такие серьезные строки не для урока, а как бы для себя, в дружеской компании, то можно будет представить себе то движение, которое вызвала страничка в душах. В эти минуты всем казалось, что они и всегда будут разговаривать между собой так значительно и серьезно. Когда собрались вместе, в один круг, то спор разгорелся относительно слова "работать". "Теперь же работайте по мере своих сил..." -- говорил Ленин. Что это значит для школьников, для молодого человека - работать? Здесь это слово не в значении "учиться, работать над книгой" И не в значении "работать на заводе", а в каком-то другом. В каком? К счастью, среди них был лорд-толкователь. - Работать, - сказал Миша Логинов, - это значит что-то создавать. Создавать то, чего не было до работы. - А вот я полы подметаю - я работаю? Работаю. А что я создаю? - Ты создаешь чистоту, - не задумываясь ответил Миша Ане Пугачевой. Каштанов сразу подхватил Мишину мысль: - Конечно, ребята! Работать - это почти всегда означает создавать чистоту, это значит создавать лучшую, чистую жизнь вокруг себя, создавать новые отношения. Каждым словом своим или поступком мы или создаем что-то хорошее или разрушаем его... Посмотрите, ребята: за этим словом "работать" кроется великая идея. Жизнь - как ежечасное строительство новой жизни вокруг себя... Великая идея! Каштанов и сам только что понял эту действительно великую идею, и даже те, кто не вникал в спор, замерли: рождение мысли всегда находит отклик в душе, всегда изумляет, как всякое рождение и возникновение, за которым удалось проследить. Елена Васильевна, предоставив мужу вести разговор, почти не вслушивалась в него. Она смотрела на ребят, широко открыв глаза, как девочка, и старалась понять, что происходит сейчас с ее учениками. Равнодушно слушает Керунда, и полупрезрительная улыбка не сходит с ее лица; едва скрывает свою досаду Володя Фокин, всем своим видом показывая: "Что делатьПридется и это вытерпеть!"; загорелся Леня Лапшин, клеймит Каштанова: "Ну, собрались, ну, весело, ну, пошамонили, так нет - оказывается, это мы ра-бо-та-ем!"; бесстрастно и спокойно смотрит на всех Лариса Аракелова, старается и в неудобном положении, на низкой скамейке, сидеть прямо, держать лопатки; вздыхает от нетерпения Сергей Лазарев, хмурится, как всегда; и терпеливо ждет, когда все это кончится, Игорь Сапрыкин... А все-таки то один, то другой вскинет голову, вставит слово, и все-таки это не урок и не собрание и не похоже на урок или собрание. Идет какое-то новое действие, в котором - Елена Васильевна чувствовала это, - как никогда, объединяются ребята. Тут даже не слова сами по себе важны, тут что-то за словами стоит... Каштанова не могла знать, о чем думает каждый из ребят, она не умела читать мысли даже на близком расстоянии, но она не ошибалась в своем чувстве. Для Клавы Киреевой, например, разговор доносился общим неясным гулом, а думала она об одном парне, который предложил ей ходить с ним, а она отказала ему, а он сказал, что убьет ее, на что она ему ответила: "А еще что ты сделаешь?" - и тогда он затрясся от злости. И вдруг, неизвестно от чего - не от гула ли серьезных и трудных слов, доносившегося до Керунды издалека? - почувствовала она, что вся эта ее жизнь с клубом, танцами, приставаниями парней может кончиться и смениться на какую-то другую жизнь. Первый раз эта мысль пришла к ней, когда она писала сочинение о маме, второй - когда они с мамой, обнявшись, сидели на тахте, и вот опять. Как будто она раздваивается, как будто она всем своим внутренним миром вошла в другого человека, как в комнату, в которой она никогда не была. Клава вздрогнула, собрала волосы и пропустила их через пальцы и, слегка испугавшись этого paздвоения, вернулась в свой обычный мир, наградив Каштановых прощальной полупрезрительной улыбкой. И сейчас же ей стало стыдно за это бегство, она опять едва заметно тряхнула головой и стала вслушиваться в разговор. Ей даже захотелось ответить этой мышке Лаптевой Наталье, но Клава только пошевелила губами, будто отвечала, а говорить ничего не стала. И Володя Козликов слушал, не очень понимая, о чем спор идет, но он и не собирался вникать в него, потому что наслаждался чувством безопасности. Чуть ли не впервые за девять лет он знал, что его не вызовут, что никто над ним сегодня не будет смеяться, что он может говорите без опасения вызвать иронические улыбки. Он даже выступал, когда шло обсуждение в их группе, у "кураги", говорил: как же так - нет ненавистной школы? А вот он школу ненавидит! И ему серьезно отвечали. Он и сейчас, в общем кругу, сказал бы что-нибудь умное, но пока не мог решиться. Технарь Гена Щеглов, слушая и не слушая разговор, ни с того ни с сего, но совершенно определенно решил, что он завтра же пойдет и запишется на курсы цветников - мастеров по ремонту цветных телевизоров; он давно думал об этом, колебался, стоит ли идти в цветники, но сейчас решился. Леня же Лапшин, несмотря на то что он несколько раз выступал и клеймил всех за пристрастие к выспренным словам, за болтовню и пустые разговоры, Леня успел подумать, что не такое уж у них и дурачье в классе, есть ребята ничего, хоть и не разбираются они в технике. Если быть честным, то таких ребят, как Кострома или Логинов, еще и поискать надо. x x x А с днем, обычным днем жизни, происходило что-то странное. Время словно кувыркалось, словно двигалось в двух направлениях, вперед и назад. Казалось, что день летит, как час или минута, - и казалось, что он бесконечен, этот день. После спора о серьезном стали петь вместе. Третий раз за день пели вот так, в кругу, и с каждым разом это нравилось все больше и больше. Выяснилось, что они никогда не пели вместе и не знали, что Таня Пронина хорошо поет и помнит много песен. Да и где им было петь? Не на переменках же! И не на вечерах - на вечера приходят танцевать. К тому же они ненавидели уроки пения, от этих уроков даже мысль о том, что можно петь хором по своей воле, казалась им глупой. Но оказалось, что им теперь хочется петь без конца, а если не петь, то просто слушать гитары Сережи Лазарева и Игоря Сапрыкина. Но наступил час поэзии. Его готовила Елена Васильевна. Стихов наизусть никто в классе не знал, поэтому она принесла стопку поэтических сборников по своему выбору и раздала их по компаниям. Полчаса на подготовку! Листали книги лихорадочно, быстро договорились, и некогда было отказываться, неуместным казалось говорить: "Ой, я не умею" - время! И надо не ударить лицом в грязь перед "урюками" или "изюмами"... За стеклянной стеной спортивного зала было уже темно, однако света зажигать не стали. Поставили посреди зала большую, белую, самую дешевую и самую практичную свечу и уселись вокруг нее на матах - уселись, разлеглись, обнялись. Едва слышно потрескивал маленький огонек, но от него нельзя было отвести взгляда. Читали без определенного порядка, не устанавливая, кто за кем, не объявляя авторов и не спрашивая, кто автор, и даже без заглавий - ни одного лишнего слова, только стихи. Они рождались из тишины и в тишину уходили. Тютчев, Блок, Пастернак, Кедрин, Светлов, Лорка - "Начинается плач гитары..." Сюрпризом для Елены Васильевны оказалось, что Володя Фокин хорошо знает Есенина, - он читал трижды. Тихие, прерывистые голоса звучали со всех сторон, спереди, слева, справа, сзади; стараясь никому не мешать, подползали к свече, чтобы читать по книжке. Они были плохие чтецы и читали запинаясь, так, словно никого в зале не было, для себя, - но они оказались хорошими, терпеливыми слушателями. Напряжение в зале все росло, тишина в паузах становилась все пронзительнее - не то чтобы не переговаривались, не перешептывались, а почти и не дышали, подчиняясь не дисциплине, не строгому взгляду учителя, а поэзии. Но вот кончился небольшой запас приготовленных стихов, и наступила абсолютная тишина: никто не брал на себя ответственности нарушить ее. Такая была тишина, что и думать ни о чем было невозможно, оставалось только одно - раствориться в ней. Это было как очищение, и, когда Костя первый тронул струны гитары и все вздохнули с облегчением, они почувствовали, что вышли из испытания тишиной преображенными. "Конечно, - думала Елена Васильевна, поднимаясь, - если рассказать об этом действе вокруг свечи кому-нибудь из подруг, то, пожалуй, осмеют, скажут: "Я предпочитаю читать стихи в одиночку", "Я не принимаю коллективных чтений" - или еще что-нибудь в этом роде скажут. Да ведь пустые разговоры, пустые! Ты попробуй, доведи Игоря Сапрыкина или Клаву Керунду до такого состояния, чтобы они час, не дыша, стихи слушали. Попробуй! А если с ними вот так не возиться, то и проживут всю жизнь без стихов и без музыки, а те, кто любит читать стихи в одиночку, будут корить их и презирать за отсталость..." Но дальше, дальше катился необыкновенный день-коммуна! С воем сирены ворвался в зал Сережа Лазарев: марсианская команда "Цветущий урюк"! Матч века: Марсиане - Земляне! Не успели ребята опомниться, как началась грандиозная игра-потасовка, лишь очень отдаленно напоминавшая баскетбол. Игорь верхом на Сергее закладывал мячи в корзину, кто-то рвался повалить их, девочки их защищали, Роман во все горло выкрикивал фантастический счет. Никто не стеснялся, никому не стыдно было явиться перед другими размалеванным, в шутейном "марсианском" костюме. Как будто отлетела от ребят всякая стеснительность и отброшены были все заботы. Никто не боялся быть смешным - нет, наоборот, старались быть посмешнее, не щадя себя. Они вдруг все стали клоунами, но разве в каждом из нас нет ничего от клоунского? Должно же когда-нибудь оно проявиться, найти выход! Каштанов боялся, что после такого "баскетбола" ребят не уймешь. Но чуть ли не по первому знаку Кости игра утихла, все быстро привели себя в порядок и опять уселись в общий круг - попеть и приготовиться к прощальному разговору. Да, они прощались! Было такое чувство, что они расстаются -- расстаются те новые люди, которые откуда-то появились сегодня - не из "шамони" ли? Завтра будет все как обычно и они станут обычными, а сейчас еще сидели и пели в кругу эти, нынешние, ребята. Они смотрели друг на друга и не узнавали себя. Откуда столько хороших людей набрали? Каждому казалось, что он-то остался прежним, но все вокруг переменились. - Ну как твои "урюки"? - шепотом спросил Алексей Алексеевич жену. - А как твоя "курага"? - Устал. Давно так вертеться не приходилось. Это труднее, чем сто уроков дать! Я даже охрип, по-моему, - сказал Каштанов, никогда в жизни не кричавший на уроках. Но сегодня он весь день говорил возбужденно-громко. Куда девался тот спокойный и уверенный человек, всегда невозмутимый, перешедший в новую школу с тем непременным условием, что он не будет заниматься мелкими вопросами воспитания? Теперь его каждая мелочь интересует, он, казалось, был сразу во всех углах большого зала. А сам Каштанов следил за Костей Костроминым и не мог налюбоваться им - как он мгновенно улавливает перемену настроения, как он взглядом, кивком, легким движением руки умеет утихомирить Козликова, как постоянно держит в поле зрения Фокина и Романа Багаева. И вроде бы уступает им во всем, не спорит, не раздражается, но не дает им и шагу в сторону сделать. Раньше Каштанову казалось, что от Кости исходит какая-то магическая сила: улыбнется ясно и весело - и все за ним идут. Теперь Алексей Алексеевич увидел, что сила-то силой, да еще и работает парень! Все время бодрствует, начеку, в каждую минуту чувствуется, что у него есть цель и на эту минуту, и на этот час, и навсегда. Они обсуждали, как прошел день, перебирали работу за работой, от шамони начиная, смеялись, поддевали друг друга, отчаянно хвастались и выставляли отметки за день. Оценили его на четыре с плюсом, на четыре и на четыре с минусом, чему Каштанов очень радовался. Кто хозяин - тот, кто работает? Нет, хозяин тот, кто оценивает и принимает работу. - А в общем сделали день, ребятишки? - спросил Костя. - Сделали? - "Урюк", "изюм" и "курага" любого победят врага! - прокричала хором ватага "Семь ветров". Миша Логинов сказал Каштанову, продолжая их разговор: - А что, Алексей Алексеевич, совпадает. Честное слово, совпадает. ГЛАВА СЕДЬМАЯ СЧАСТЛИВЕЦ ТОЛЬКО ТЕПЕРЬ ДО КОНЦА поняла Елена Васильевна, отчего она в свое время так страстно и многим рискуя убеждала мужа перейти на работу воспитателя. Дело не в том, что он изменился, стал подвижнее, энергичнее, стал ходить по школе - и не только по школе! - хозяином; и не в том дело, что ему приходилось теперь постоянно ломать голову, изобретать, придумывать и взгляд его стал яснее и пронзительнее. Другое, другое поняла Елена Васильевна теперь. Она поняла, что только с этим переходом Алексея на новую работу существование их семьи, семьи Каштановых, приобрело смысл. Сама того не ожидая, она создала семью. Тогда, через год после того, как она, не задумываясь, прыгнула к Алеше на колени, рискуя свалиться в море, она просто вышла замуж. А семью она создала только теперь, уговорив мужа решиться на трудный шаг. Отчего все романы кончаются женитьбой, замужеством, счастливой свадьбой, и если вторгается писатель в семейную жизнь, то лишь для того, чтобы показать ее противоречия и конфликты? Это стойкая традиция, и, значит, закономерная. Действие романа продолжается, пока герои его что-то создают: семью. Но вот она создана, семья... Что же она теперь создает, в свою очередь? А жить не создавая невозможно. Любовь в семейной жизни убивает не семейная жизнь, как думают многие, не однообразие ее. Любовь двоих убивает отсутствие третьего - общего дела, общей цели, общего строительства. Елена Васильевна не знала, это ли имел в виду Алексей Алексеевич, когда говорил ребятам о жизни как о постоянном строительстве новой жизни, но она поняла его так. Двое занимаются воспитанием детей - вместе! - или двое вместе следуют общей идее, или двое развивают собственные личности, помогая один другому. Но непременно третьеНевозможно выжить, занимаясь лишь друг дружкой; семейную трудную жизнь выдерживают лишь те, кто находит в себе силы для строительства чего-то третьего. Прежде Каштанов и Каштанова ходили в одну школу, как на одно место службы. Он учил истории, она - литературе; у них были, естественно, общие интересы (что обычно считается условием семейного счастья). Но не было у них общего дела! Они были два солиста, живущие вместе; они радовались успехам одного и другой, - но это была радость именно за мужа или за жену, а не за его или ее дело. Теперь они дополняли друг друга, как два музыкальных инструмента, и не могли бы друг без друга управиться со своими делами. Теперь они были не только супруги, но и соратники, сотрудники, союзники. Коммунарский день, или шамонь, как говорили ребята, распространив это вновь изобретенное и, на вкус Каштановой, неблагозвучное словечко на весь необычный день, - вызвал у Каштановой радость не за Каштанова, как было бы раньше, а за ребят: она впервые увидела их такими добрыми, веселыми, старательными и умными. И это они сделали вдвоем, помогая друг другу и понимая друг друга с полуслова. В этой перемене, происшедшей в ребятах, и был смысл существования семьи Каштановых. Никогда прежде не была так счастлива Каштанова в своей семейной жизни. До сих пор такую общую радость доставлял им только Андрейка, особенно его рождение. И Каштанова, которая и свою собственную жизнь рассматривала как источник полезного опыта для учеников, подумала, что надо будет при случае рассказать ребятам о ее открыти и о том, что строить семейную жизнь, не создавая вдвоем нечто третье, невозможно. "Дети! - скажет она им. - Женитесь с умом! И замуж выходите тоже с умом..." x x x И много еще непредвиденных последствий вызвало пребывание на острове, созданном Каштановыми сначала в воображении, а потом и реально, - на Острове Добра. Жизнь класса шла, если так можно сказать, в два потока. Один поток - общий: тот дух объединения, которым Каштановы старались управлять как могли. И второй поток - почти неуправляемый -- поток разнородных влечений, симпатий, отталкивании, увлечений, забот и тревог, до которых вроде бы никакого дела нет педагогам. "Все, что мы можем, - говорил Каштанов жене, - это понимать, что другая жизнь есть у ребят, что не целиком они на виду даже в нашей стеклянной школе... Понимать! Помнить! И обращаться с ними как с людьми, у которых есть эта другая жизнь, жизнь вне двоек, троек, четверок и пятерок, жизнь вне опозданий, вечеров самодеятельности и дежурств". Но он недооценивал своей работы, Каштанов. Он не знал, что с некоторых пор его и Елены Васильевны усилия стали сильно влиять и на другую, не общую жизнь ребят. В прощальном кругу коммунарского дня, когда надо было расходиться, а расходиться не хотелось никому. Каштанов сказал: - Каждый человек имеет право на сказку, ребята. В детстве сказку слушают, в юности - создают, в зрелости - сохраняют, в старости - помнят... Будем создавать сказкуИз собственной жизни - сказку. Это долг юности перед зрелостью. Он и не знал, что в тот самый миг, когда он говорил о сказке, по крайней мере один из слушателей принял его слова буквально и почувствовал, что сказка его жизни родилась. Это был Паша Медведев, "морячок", никогда не бывший на море. Как раз в ту минуту, когда Каштанов говорил, Паша оглянулся, чтобы по лицам сверить свои чувства с чувствами других, и увидел рядом с собой, совсем близко, как Лариса Аракелова подняла длинные тонкие руки и ладошками слегка поправила волосы. Она несколько запрокинулась назад в этом движении, и Паша был поражен ее прямотой и вознесенностью -- вся вверх! Как тонкая мачта далекого корабля в далеком море! И это светлое сияние в глазах... Паша почувствовал, что с ним произошло то самое, о чем он по слухам знал про девушек, подобных Ларисе: взглянешь на нее лишний раз, и ты обязан любить ее до гроба. Только не знал Паша раньше, что груз обязанности любить до гроба он готов нести с величайшим счастьем. В этом состояло открытие Паши Медведева, когда Лариса Аракелова подняла к голове руки и потрогала ладошками сияющие волосы, устраняя ей одной известную неисправность в прическе. Девочки, если вы хотите, чтобы вас полюбил прекрасный юноша вроде Паши Медведева, не тратьте времени, обучаясь строить глазки. Научитесь вот так же, ни на кого не глядя, поднимать руки и поправлять волосы, - а сияние волос и сияние глаз возникнет само собой, не беспокойтесь насчет сияния. Только надо твердо знать, что, когда ты поднимаешь руки, поправляешь волосы и устремляешься вверх, кто-то видит тебя и чьи-то глаза слепит это сияние. Тогда надо повернуться, посмотреть с интересом - с кем же это произошло? И улыбнуться участливо, как это сделала Лариса Аракелова, окончательно и навсегда закрепив свою мгновенную победу. Но уж будьте добры, девочки, и отвечать за свои столь легкомысленные поступки! Впрочем, Паша Медведев никакого ответа не ждал. Он не отрываясь смотрел, как Лариса прошла по залу, прямо и гордо, словно она понимала, что она сама себе опора и основа и ни в ком не нуждается. Паша почувствовал, что ему очень важно, чтобы она всегда ходила так прямо, вскинув голову и ни на кого не глядя. Он понимал в этом толк! Он и сам уже несколько лет заставлял себя ходить особой походкой, крепко ставить ноги на землю - от этого человек распрямляется. Но Лариса, увидел он теперь, была мастером прямохождения, она была как произведение искусства, которое надо охранять и которому необходимо поклоняться хотя бы из чувства справедливости. При этом, конечно, возникает вопрос: а где же был Паша раньше? Ведь он учился с Ларисой с первого класса, видел ее постоянно. Да мало ли каких еще девчонок он видел! Тут произошло одно важнейшее совпадение, без которого не бывает любви. Когда Паша, переполненный событиями того необыкновенного дня, взволнованный донельзя, оглянулся в поисках сочувствия, он любил весь мир. Ему казалось, что он хозяин мира и может принести его в дар тому, кто этого заслуживает. И была величайшая, сказочная, именно сказочная удача у Паши Медведева, что он сразу увидел, кому он этот мир подарит. В ту минуту - к сожалению, только в ту - Лариса поняла его улыбку, потому что они и все улыбались друг другу нежно, встречаясь взглядами, она улыбнулась Паше так, как ни за что на свете не улыбнулась бы ему в классе. Лариса Аракелова очень хорошо знала высокую цену своей улыбки. Уже на следующий день после того, как произошло это событие в жизни Паши, он обнаружил, что Лариса его вообще не замечает. Могла поздороваться с ним, могла не поздороваться. И хоть бы посмотрела, как тогда, или просто кивнула, как принято между людьмиСловно он чурбан, словно его и нет. Но как же его нет, когда он есть? Паше это было непонятно. Ведь все очень просто, это и первоклашке можно объяснить: я тебя люблю! Значит, и ты меня тоже люби. Паша послал Ларисе записку - не ответила. Послал вторую - снова не ответила, хотя на этот раз Паша сообщил свой домашний адрес и ждал ответа по почте. Ему очень нравилась идея получить от Ларисы письмо в конверте с маркой и штемпелем - совсем не то, что легкомысленная записочка на уроке. Тогда Паша обзавелся общей тетрадью и стал писать письма впрок. "Ларисочка моя, хорошенькая, - писал он, - ты никогда не получишь эти письма, не прочитаешь эту тетрадку, и все-таки я не могу не писать. Меня сильно потрясло, что ты не ответила мне. Теперь я точно знаю, что ты меня не любишь. Но в это мне не верится, вернее, я не хочу верить этому. Ведь я тебя люблю..." Естественно, что и на эти письма Лариса не отвечала. У Ларисы Аракеловой было очень много родных и двоюродных дедушек и бабушек, человек десять, и так получилось, что на всех про всех одна внучка - Лариса. У кого не было детей, у кого дети на войне погибли, у кого умерли преждевременно. Лариса одна несла на себе нелегкий груз любви такого большого числа людей. С самых первых лет каждое слово Ларисы вызывало бурю умиления, передавалось по десяти телефонам, повторялось, навсегда запоминалось. Ни одной минуты в жизни не была она одна: все готовы были посидеть с внучкой. В таких трудных обстоятельствах Лариса непременно должна была бы вырасти капризной и жеманной, но этого не случилось. Лариса с детства ни на кого не обращала внимания. Бранить ее никогда, ни разу в жизни не бранили, а похвал и лести она как бы и не слышала, настолько она к ним привыкла. Она жила в полудреме, которую могли бы рассеять только сильные желания, но желаний у Ларисы никогда не было, даже самых обыкновенных. Ей никогда не хотелось новой кофточки, или хороших джинсов, или туфель - кофты, джинсы и туфли появлялись у нее прежде, чем она успевала помечтать о них. Ей не хотелось конфеты или яблочка - сладостей и фруктов было вдоволь. Ей не хотелось никогда есть - она всегда, с самого рождения была сыта и не понимала: отчего ее одноклассники толпятся на большой перемене в школьной столовой, как там можно есть? И зачем вообще люди едят? Она немножко училась музыке, немножко занималась фигурным катанием на коньках, немножко делала уроки - способности у нее были неплохие, а за отметки никто ее не ругал: чуть больше троек в четверти или чуть меньше, какая разница? Главное, чтобы девочка не уставала, не переутомлялась. Чего ей все-таки хотелось, так это чистоты: Лариса была брезглива до крайности. Однажды, после пятого класса, ее послали в пионерский лагерь - на семейном совете решено было, что девочке надо хоть месяц провести в детском коллективе. Ей понравилось в детском коллективе, и она легко сошлась с ребятами, потому что была не жадной, не нудной, не сплетницей. Но в лагере не было большого теплого полотенца после ванны и самой ванны не было - как там жить? В следующий раз Лариса в лагерь ехать отказалась, причем ей не пришлось спорить или добиваться своего: она просто сказала "не хочется" - и этого было достаточно. Не удивительно, что Лариса никогда не капризничала, не злилась, не сердилась и, уж конечно, никому не завидовала. Не знала она ни гнева, ни тоски, ни ревности: ее все любили, и она всех любила ровно - всех, кого замечала... А замечала она немногих, потому что с детства научилась "держать лопатки", как говорила ее мама, ходить и сидеть, вытянувшись струной и высоко вскинув голову. Она и девочек в классе почти всех научила "держать лопатки", и если девочки девятого класса 18-й школы города Электрозаводска выглядели особенно гордыми, то причина тому не в образцовой воспитательной работе, а в уроках Ларисы Аракеловой. Записки Паши Медведева, которого она никогда прежде не замечала, показались ей просто глупой шуткой, на которую и отвечать не стоило. Лариса много читала в книгах про любовь, но там всегда двое любят друг друга, явно или тайно. А чтобы вот так, как Медведев: она ему - нет, а он все равно, - даже и в книгах Лариса такого не встречала. Ничего этого Паша не понимал и не знал. Он знал: в жизни получается все, что ни захочешь, надо только приложить усилия. Прыгаешь в высоту - и после нескольких попыток она поддается. Нужна пятерка по химии - посиди, позанимайся - получишь. Не принимали Пашу в спортсекцию - ходил, ходил, надоедал тренеру - приняли. И отец с матерью в конце концов всегда уступали ему. Так что Паше Медведеву тоже ни в чем не было отказов, хотя у него не имелось десяти дедушек и бабушек. И надо же, чтобы именно с ним, с Пашей Медведевым, случилось такое... несчастье? Нет, несчастным Паша себя не чувствовал. Однако искренне недоумевал, смотрел на всех маленькими глазками-буравчиками, словно от всех ждал теперь подвоха: может, и вы меня не любите? Скажите мне определенно! Но никаких подвохов не обнаруживалось, все любили Пашу, как верного, честного и справедливого человека. Любили все, кроме той, в чьей любви он больше всего нуждался. Письма в общей тетради немного успокаивали Пашу. Пока он писал, Лариса была с ним, не убегала, не отворачивалась, отвечала ему на каждую строчку ласково и любя. А кроме того, пока он писал, он все-таки что-то делал, не сидел сложа руки. Кто знает, может, когда-нибудь тетрадь и попадет к Ларисе. Чего Паша не умел - это ничего не делать. Он оказывал Ларисе всевозможные знаки внимания, подбрасывал ей в парту конфетки, один раз даже букетик цветов положил. Все безрезультатно! Лариса еще и сердилась на него. Он, Паша Медведев, широкоплечий, крепкий, уверенный в себе человек, твердо ступающий по земле, - он, оказывается, может раздражать одним своим присутствием! Где справедливость? Как жить? Подобно другим нашим героям, попадавшим в трудные ситуации, Паша подумывал и о том, чтобы покончить счеты с этой жизнью, но решил подождать, пока есть хоть какая-нибудь надежда. А надежды Паша не терял. Каждый день он шел в школу, ожидая, что сегодня Лариса как-то переменится к нему, и на каждый из уроков - с этим ожиданием. Вот-вот что-то случится... Ну сейчас... Класс сидит в химическом кабинете, готовится к контрольной. Козликов дает обычное представление: - Опять контрольная будет? У меня уже волосы седеют от ваших контрольных, посмотрите: вот седой волос, и вот, и вот! - Без истерики, Володя Козликов, у вас все прекрасно получится. -- После дня без двоек, когда Инна Андреевна поставила Козликову пятерку и назвала Сократом, она обращается к нему только на "вы", и класс хорошо принимает эту игру. - Запишите: сколько кокса, содержащего восемьдесят восемь процентов углерода, нужно взять для восстановления железа из двух тонн руды, содержащей семьдесят процентов окиси железа? Господи боже мой, еще и кокс! Еще и железо! И руда! - Не могу, - говорит Паша брату. - Вот чувствую: сзади сидит... Чувствую: сердце стучит... - Хочешь, я с ней поговорю? - шепчет Саша, и глаза его загораются от предвкушения разговора с Ларисой о любви, хотя бы и чужой. - Железо трехвалентное? - громко спрашивает Костя Костромин от скуки. - Трехвалентное. Когда кокс сгорает, во что он превращается? Наташа Лаптева? - В двуокись. - Ой, мама! - вздыхает на весь класс Сережа Лазарев. - Мама не поможет! А потом во что, Козликов? Из двуокиси - во что? Подумайте! - В это... В окись... - Отлично! А говорите - седеете... Тем временем за три парты от Паши, под разговоры про окись и двуокись, решается Пашина судьба. Наташа Лаптева уговаривает Ларису Аракелову ответить на чувство Паши Медведева! Наташу история эта очень волновала, потому что по характеру своему она была объединитель: ей всегда хотелось сбить ребят в кучу, чтобы все со всеми подружились. Всякое проявление розни заставляло ее страдать, и она как-то очень рассмешила Алексея Алексеевича, сказав ему: "Вообще-то у нас класс дружный, но только все порознь, все поврозь". Когда Наташа была поменьше, в шестом и седьмом классе, она очень страдала, если встречались ей в газете или в журнале заметки о дружных классах. Она тут же садилась и писала письмо в газету о том, что она прочитала такую хорошую заметку, а вот у них в классе дружбы нет. "Дорогая редакция! Почему так получается? Помогите нам!" - писала в заключение Наташа, и всегда ей казалось, что приедет к ним корреспондент, во всем разберется и строго накажет тех, кто тянет класс назад и мешает дружбе, - таких, как Фокин, Багаев, Сапрыкин, Лазарев, Козликов и особенно Киреева Клава, - Наташа честно и прямо указывала в письме, кто мешает пионерской дружбе. Но никто не приезжал, и Наташа перестала писать в газеты. Однако страдала, как н раньше, и видеть, что один человек (Паша Медведев) хочет дружить, н другой (Лариса Аракелова) не хочет, - видеть ей это было невыносимо. Особенно теперь, когда у них вдруг все пошло в классе на лад, все переменилось, когда они так сдружились во время коммунарского дня. Теперь отказывать Паше Медведеву в дружбе - это поступок, недостойный комсомолки! - Ну, он же к тебе всей душой, как ты не понимаешь? - шептала Наташа сердито и в то же время в любую минуту готова была отвечать про кокс и руду. Лариса очистила ломтик апельсина под партой и ловко положила его в рот, почти не разжимая губ. Это мама с детства учила ее есть так, чтобы со стороны не видно было, что она ест, ну совсем не заметно. Доводы Наташи Лаптевой совершенно ее не тронули, и спор окончился не в пользу Паши Медведева. Главное, думал Паша, если бы она другого кого-нибудь любила - тогда ему было бы все понятно. Тогда он и глаза бы на Ларису не поднял: чужое! Чужое на Семи ветрах принято было уважать. Но достоверно знал он, что никого у Ларисы нет. Значит, что же? Значит, он, Паша, такой никчемный человек, что его не может полюбить даже незанятая девушка? Паша пересматривал всю свою жизнь, обдумывал свой характер и видел, что он в действительности дурной, дрянной человек. Так он и писал Ларисе в своей тетради: "Я много думал: что же во мне хорошего? Да ничего!!! И все же я надеюсь, что в скором времени ты улыбнешься мне. Это будет высшая награда мне за мою любовь к тебе". Паша гадал на картах: что у них с Ларисой получится окончательно? Вышло, что у них будет любовь, они полюбят друг друга и Лариса станет его женой. Сообщив об этом гаданье в очередном письме, Паша подумал и добавил: "Вот видишь! Эх, если бы карты всегда говорили правду! Впрочем, посмотрим". Он закрыл тетрадь и начал устраиваться спать, заранее предвкушая, как он будет мечтать о Ларисе перед тем, как заснуть. Он погасил свет, обхватил подушку руками и сначала неторопливо, с подробностями представил себе, что он входит в класс, а Лариса улыбается ему и манит его к себе едва заметно. Он садится рядом с ней, их руки лежат на парте, рядом. А больше Паше ничего и не нужно. Это и был предел его мечтаний. Он повертелся, ему хотелось спать, но сон не приходил - сначала потому, что ему жалко было расставаться с мечтами о Ларисе, потом из-за усталости. Такого с ним никогда не было, и Паша забеспокоился. Сон не приходил. А что, если он и совсем потеряет сон из-за нее? Паша подумал об этом с гордостью, мысль понравилась ему. Когда рассвело и Паша совсем измучился, он поднялся и, не одеваясь, достал тетрадь. "Сегодня я тебя во сне не видел, - писал он Ларисе, - да и не мог видеть, потому что всю ночь не сомкнул глаз. Лег спать в половине первого, а встал в шесть. Всю ночь не спал. Думал. Думал о ней. Вчера я снова был потрясен твоей красотой, когда увидел тебя. Лариса, ты прекрасна! Я не могу на тебя наглядеться! Лучше тебя нет никого на свете! Я люблю тебя очень, как, наверно, никто не сможет так любить..." Едва дождавшись восьми часов, Пеша побежал в школу. В школе ему теперь было лучше, чем где-нибудь, школу он любил всем сердцем: в школе была Лариса! В голове у Паши после бессонной ночи слегка шумело, он был не в себе и, наверно, потому решился на безумный шаг: подошел к Ларисе, рассказал про тетрадь с письмами: - Хочешь, дам тебе прочитать? Паша готов был сквозь землю провалиться от унижения, но все же у него была сила воли, он тренировал ее специально в прежние счастливые и беззаботные времена, и теперь, несмотря на то что он был близок к обмороку, он смотрел Ларисе прямо в глаза, силой взгляда стараясь переломить непонятное ему упрямство. Кажется, невозможно было бы сказать про Ларису, что она выпрямилась, настолько прямо она держалась. И все же она выпрямилась, едва заметно покачала головой и отвергла Пашину тетрадь, даже в руки не взяла ее. Я думаю, что Лариса Аракелова - единственная девушка в мире, способная на такой поступок. Но и самое каменное сердце - все-таки не камень. Видя, что Паша не отходит от нее, вспомнив наставления Наташи и вовсе не желая причинять Паше Медведеву какие бы то ни было страдания, она так объяснила свой отказ: - Ты не знаешь, Паша... Я о-очень плохая! О-очень! Я была в такой компании... Я о-очень плохая, забудь меня! Если бы Лариса сказала, что она без ума от Паши и не может без него жить, то и тогда она не так обрадовала бы его, как этим своим крайне невероятным признанием. Наконец ему все стало понятно! Лариса готова полюбить его и хотела бы его полюбить, но не может, потому что она честный и благородный человек! Наконец-то обозначилось то препятствие, без которого Паша сходил с ума: как бороться, если нет препятствия, нет видимой причины неудачи? С этого дня Паше стало легко жить. Лариса доверила ему свою тайну - значит, она ему друг и между ними есть что-то свое. А то обстоятельство, что Лариса очень плохая, заставляло Пашу еще больше волноваться. Плохая? Значит, она нуждается в нем, в его поддержке, в его верности. Теперь-то Паша не мог бы даже в мыслях оставить Ларису, теперь это было бы подлостью, а подлости Паша ни разу в своей долгой жизни не совершал и совершить не мог. "Здравствуй, моя милая! - писал Паша в отвергнутой тетради. - Нет, никогда я не смогу разлюбить тебя, и не проси! Да в какой компании ты была? Зачем ты на себя наговариваешь? - великодушно писал Паша. - Ты же самая чистенькая девочка, ты же девочка-одуванчик! Никогда не смогу забыть тебя. Сегодня загадал: если СКА выиграет у ЦСКА, ты совсем переменишься ко мне с этой недели. Если бы ты знала, как тяжело быть рядом с тобой, но ничего не сметь сделать: ни поговорить путем, ни пригласить погулять, ни в кино. Да, тяжело..." Так, дети, передается страдание в письмах. Однако, несмотря на то что вопреки всем ожиданиям СКА выиграл у ЦСКА и несмотря на то что между Пашей и Ларисой была теперь тайна, Лариса по-прежнему оставалась совершенно равнодушной. Нет, видимо, судьба еще не благосклонна к Паше. Но он не умел смиряться и перед судьбой. Человек все может победить, даже самые таинственные силы судьбы, случая, предначертания, считал Паша. Когда круглобородый физик Лось вызвал Ларису к доске, Паша загадал, что если он и его, Пашу, вызовет и поставит ту же отметку, что и Ларисе, - то на этой неделе произойдет какое-то решающее событие. Лариса отвечала, Паша не смел поднять глаза на нее, до того это было красиво - прямая стройная Лариса у вертикальной доски. Опять Паша подумал о далеких мачтах и парусах... Но Лось, видимо, не обладал достаточным эстетическим вкусом, он поставил Ларисе ничтожную, жалкую тройку и объявил, что к доске пойдет... Физик долго выбирал жертву, класс привычно замер, переживая самые отвратительные мгновения школьной жизни, Наташа Лаптева скрестила пальцы на обеих руках и ноги скрестила; Маша Иванова шепотом и взглядами направо и налево раздавала успокаивающие предсказания: не вызовут, тебя не вызовут! Паша тоже замер: решалась его жизнь, и судьба, и счастье, и будущее. - Ну, так, - сказал Виктор Петрович, приняв решение. - К доске пойдет теперь Медведев... Два Медведевых, Саша и Паша, задрожали: один от несчастья, другой от счастья. - Медведев Павел, я имею в виду. Только к концу блестящего своего ответа Паша Медведев, выучивший физику назубок, потому что он в последнее время никуда не ходил, а сидел дома, только к концу ответа Паша с ужасом вспомнил про вторую половину гаданья: ему надо было получить точно такую же отметку, что и Лариса, то есть тройку! Но было поздно. - Хорошо, Медведев Павел, со вкусом отвечаешь. Четыре. - Перелет, - объявил на весь класс Саша Медведев, посвященный в тайну гаданья. - Четыре? - вскричал Паша. - За что? За что четыре? Если я чего не знаю, то поставьте мне двойку! Физик очень удивился. Общеизвестно было, что пятерок он не ставит никому, кроме Кости Костромина и Миши Логинова, сознательно отделяя этим таланты от обычных людей. Но физик Лось в отличие от других учителей любил, когда с ним торговались из-за отметки: он считал это педагогически полезным, ибо торг вырабатывает такие важные для физика качества, как упорство, независимость, хитрость и изворотливость. Особенно настаивал физик на изворотливости. "Что значит решить трудную задачку? Извернуться каким-то образом!" - говорил он. Итак, Павел Медведев претендовал на пятерку, и физик задал ему дополнительные вопросы о магнитной проницаемости ферромагнитных и парамагнитных тел - одинакова она или различна? - Различна! - нагло заявил Паша, прекрасно понимая, что он врет, что магнитная эта проницаемость в данном случае сходна - она больше единицы. - Не попал, - покачал головой физик, - не понимаешь, еще вопрос. Он стал спрашивать Пашу далее, но тот или нес полную ахинею, или говорил, что забыл. Тогда физик сказал, что он идет навстречу Пашиным пожеланиям и ставит ему два. - Недолет, - меланхолично объявил двоюродный Пашин брат Саша. - Ой, вспомнил! - закричал Паша. - Магнитная проницаемость -- это величина, которая равна отношению индукции... - и так далее, без запинки; заинтересованный читатель может найти остальное в "Физике-9". - Что он вытворяет? - повернулась Наташа Лаптева к Ларисе. - Видишь, что ты наделала? Видишь - он совсем! Совсем! - Садись, Медведев Павел, - сказал физик. - Сказать по правде, ты мне надоел. Ставлю три и надеюсь, что ты будешь доволен. - Очень, - сказал Паша серьезно. - Спасибо, Виктор Петрович. Преогромное спасибо! - И он посмотрел не на физика, а на Ларису. С такой любовью и верой посмотрел, словно они вдвоем уже стояли перед регистраторшей в ЗАГСе. Паша начерно представил себе эту сцену, но решил детально рассмотреть ее и обдумать вечером, когда будет ложиться спать. Карты, выигрыш СКА и последнее гаданье на физика Лося - все предвещало Пашино счастье. "Ларисочка, ты спросишь, - писал Паша вечером, - зачем я все это делаю? Просто если сходится гаданье, то я больше надеюсь и еще сильнее люблю тебя. А если не сходится, то все равно надеюсь и люблю тебя по-прежнему". Паша покусал губы, перевернул страницу, исписанную ровным и надежным, как его походка, почерком, и понял, что сейчас он завопит, закричит -- и где-то далеко Лариса услышит его горестный вопль... "Лариса, - написал он почти сердито, - ну хватит, на самом деле! Ну что я тебе плохого сделал? Разве я виноват, что влюбился в тебя? Я не могу так! И ты это знаешь. Пора бы уже! Я верю, на следующей неделе случится серьезное событие, с которого начнется твоя любовь". x x x Самое удивительное во всей этой истории: событие, ожидаемое Пашей, произошло! Произошло оно на втором коммунарском дне, который ребята назвали "шамонь-2". Опять ходили на завод и работали там сноровистее и оттого еще веселее; опять весь оставшийся день проводили в "творческих делах", как говорил Каштанов. Устроили "пресс-конференцию", потом "бой ораторов"; потом час поэзии, потом был "вечер горячих сердец" - рассказывали о выдающихся революционерах. А когда дошла очередь до серьезных разговоров о жизни, то заспорили о благородстве: имеет ли какой-нибудь смысл это слово в наши дни? Что такое благородство? Каштанов сказал, что это слово будет легче понять, если вспомнить, что противоположное понятие - низкий. Благородные поступки и низкие... Миша Логинов долго молчал, потом сказал: - Есть какая-то черта: это нормальный поступок. Все, что ниже, - низкое, все, что выше, - высокое, благородное. Елена Васильевна сказала: - Низкий человек добивается того, что ему не принадлежит, а благородный уступает и то, на что имеет право. Низкий уступает сильному, благородный - слабому. Миша даже хлопнул в ладоши от удовольствия и сказал, что если Елена Васильевна еще немного подучится, то он уступит ей свое место лорда-толкователя. - А если... если два благородных человека столкнулись, тогда как? - спросила Наташа Лаптева, не глядя ни на Ларису, ни на Пашу. - Тогда идет состязание в благородстве: кто кому уступит? -- сразу ответила Елена Васильевна, польщенная Мишиной похвалой. И это потрясло Пашу Медведева, уже привыкшего к потрясениям последнего времени. Ночью он написал: "Я понял, Ларисочка, как я виноват перед тобой. Так что теперь я уверен, что ты эти письма никогда не прочитаешь. Я решил больше не писать тебе, чтобы даже на расстоянии не тревожить тебя. Я постараюсь забыть тебя, как ты просила. Прости за все! Не поминай лихом! До свидания и прощай, моя милая, моя любимая Ларисочка..." Но ведь и Ларисе Аракеловой хотелось быть благородной! К тому же она очень изменилась во время коммунарских дней: кто не изменится, если его так тормошить, если он вдруг попадет в совершенно новую атмосферу всеобщего благожелательства, если все время идут разговоры о духе, о строительстве жизни, об отношении человека к человеку, о высоких и низких желаниях и о том, что человек должен чего-то хотеть, обязательно должен хотеть! Лариса Аракелова почти не принимала участия в этих разговорах, но ей, как и другим, поневоле приходилось что-то придумывать в очередной куче мале, и ставить отметки за день, и дежурить в своей ватажке. Постепенно и разговоры серьезные перестали быть для нее чем-то посторонним: все стало касаться и ее лично. На следующий день после "шамони-2", когда Паша уже расстался со своей надеждой и начал с утра новую, суровую жизнь, Лариса остановила его на перемене. - Паша... Что-то я хотела тебе сказать... Ах, вот... Ты говорил - тетрадка... Что ж ты не даешь? На счастье, тетрадка была у Паши с собой, в школе. Лариса читала тетрадь тайком, держа наготове раскрытую книгу -- на случай, если кто-нибудь войдет в комнату. Читать Пашины письма почему-то казалось ей делом запретным, и не захотелось бы ей объясняться, если бы мама или папа увидели тетрадь. Лариса была уверена, что читать ей будет скучно. Но постепенно до нее стало доходить, что все эти слова про девочку-одуванчик, про бессонные ночи, все эти бесконечные "милая, милая, милая" - это не про кого-то, а про нее. Это она - милая, и слово звучит совсем не так, как у дедушек и бабушек, и означает оно, это слово, что-то совсем другое. "По дороге домой, - читала она, - я встретил Наташу Лаптеву. И знаешь, что она мне сказала? Что ты любишь меня, но скрываешь свою любовь. Зачем, Ларисочка? О, если бы так! - читала с удивлением Лариса. - Как бы мы были счастливы! Мне самому иногда кажется, что ты любишь меня, но не хочешь этого, не знаю почему". Все удивляло Ларису. И то, что Паша так складно пишет, прямо как писатель. Кто бы мог подумать! А начнет говорить - двух слов связать не может... И то ее удивляло, что Паша пишет так откровенно, не щадит себя и свою гордость. И то, что он так свободно пишет слово "любовь", говорит о свадьбе и, видно, чувствует себя совсем взрослым. А он казался ей таким маленьким! И эта пылкость, и эта вера... Да ведь и гаданья сходятся... А что, если Паша Медведев ее судьба? "Я все время мечтаю, - читала Лариса, - как мы с тобой будем гулять вечерами, даже целоваться. Я не умею ждать худшего, я все время жду только хорошее, только о хорошем и думаю... Ларисочка, если бы ты догадывалась, что ты для меня значишьЯ люблю тебя! Давай подружимся! Да так подружимся, чтобы нам было хорошо, когда мы вместе! Ну давай! Я же люблю тебя!" Пробился, пробился через туманную полудрему, в которой жила Лариса, голос Паши МедведеваНе зря писал он свои письма в общей тетради! Ларисе стало казаться, что все это уже было на самом деле - и вправду гуляла она с Пашей по улицам и целовалась в подъезде. И совсем не противно! А если не противно, то что же? Значит, Наташа Лаптева права, значит, Лариса любит Пашу Медведева, только сама о том не знает - судя по книгам, это случается довольно часто. На первом же уроке все заметили: Лариса и Паша сидят за одним столом. Паша сиял! Он, если признаться, и про Ларису-то в этот день немножко забыл, настолько счастлив был он от своей победы, от того, что правда и справедливость восторжествовали. Есть в мире справедливость! Клавдия Петровна диктовала задачу: - Два равнобедренных треугольника имеют общее основание, а плоскости их наклонены под углом шестьдесят градусов... "Наклонены друг к другу!" - ликуя, писал Паша. - Общее основание равно шестнадцати сантиметрам, боковые стороны первого треугольника... - Завтра воскресенье, поедем в Москву? - шептал Паша. Как все просто! Как легко сбывается самое несбыточное! Вчера он и подойти к Ларисе не мог, а сегодня он разговаривает с ней, в Москву зовет, и она не отказывается, не ссылается на занятость, нет! Все так же прямо держась и чуть наклонив набок голову, она почти в полный голос говорит Паше: - Ну, поедем... Но кто был в этот день самый счастливый человек в классе? Ну конечно же, Наташа Лаптева. Ей ничего для себя не надо, ей только чтобы все были дружные. ДетиЛюбите активистов! На радость Паше день был прекрасный, солнечный, теплый. Лариса пришла, как и мечталось Паше, без шапочки. Длинные волосы ее разлетались, и она то и дело поднимала руки и поправляла прическу. Паша с Ларисой доехали до Москвы в уютной, почти домашней электричке, где было столько знакомых, и отправились по испытанному маршруту всех электрозаводских ребят - на ВДНХ, покататься на "Баварских поворотах", а потом на Красную площадь, посмотреть смену караула у Мавзолея Ленина - словом, по полной программе людей, которые часто бывают в Москве и умеют в Москве гулять. Домой вернулись к вечеру - Лариса торопилась. Паша проводил ее, вошел в подъезд и хотел ее поцеловать; он с утра думал о заслуженной им награде. Но Лариса наотрез отказалась целоваться. За этот воскресный день Паша Медведев надоел ей смертельно. Она видеть больше не могла его маленькие острые глазки, его неуклюжую походку, не могла слышать его уверенный голос. Никогда в жизни не знала она, что такое скука, и мама всегда говорила ей, что человек не смеет скучать ни при каких обстоятельствах, - а вот же, прямо выть хотелось от тоски! Утром в понедельник был урок биологии. Раиса Федоровна повторяла: - Работайте! Работайте! В девятом классе пора научиться работать самостоятельно! - Что случилось? Что? - шептала встревоженная Наташа Лаптева. Но Лариса не отвечала ей. Она сидела так прямо, что выгнула спину и откинула голову назад. На перемене Паша подошел к ней. Он тоже не понимал, что случилось, почему Лариса отказалась сидеть с ним и не глядит на него - чем он виноват? Лариса ему и словом не ответила. Только достала из портфеля и протянула тетрадь. - Хочешь, оставь ее себе? - предложил Паша. - Не хочу. - Лариса отвернулась. Похоже, что навсегда. Но вечером того же дня, раскрыв освященную Ларисину тетрадь, Паша Медведев, "морячок", писал: "Здравствуй, моя милая, милая, милая ЛарискаВсе равно я тебя люблю по-прежнему, и на душе у меня так хорошо! Ларисочка, моя хорошенькая, я люблю тебя еще больше, чем раньше! Только что пришел от Саши. Мы у него печатали фотокарточки, пока не испортился проявитель. Сделали шестьдесят фотографий. Сорок из них - твои, в том смысле, что на них снята ты. Большинство из них получилось просто замечательно! Теперь, что бы ни случилось, ты останешься со мной навсегда. Эти фотографии всегда будут напоминать мне о тебе, и я еще сильнее буду любить тебя. Какой же я счастливый человек! Эх, как я летал в тот день, в те минуты, на какой высоте! Даже выше седьмого неба!" ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГРОМОСЛАВКА НО ХВАТИТ О ЛЮБВИ! Поговорим об оружии! В девятом без буквы классе есть отличные знатоки оружия: Леня Лапшин, Гена Щеглов и маленький Толя Зверев. Толя обладает феноменальной памятью на исторические события. Он может перечислить все корабли, участвовавшие в Цусимском бою, и назвать имена всех семи бояр Семибоярщины. Как-то готовились провести коммунарский день и заговорили об оружии в Отечественной войне. - Оружие? - сказал Толик. - Начнем со стрелкового: Мосинская трехлинейная, автоматы Дегтярева, Шпагина, Судаева, два револьвера -- наган и ТТ, три пулемета: Максим, Дегтярева, станковый Горюнова. Затем два авиационных: ШКАС... Все смотрели на Зверева, как на фокусника. - ШКАС, - небрежно пояснил Толя, - Шпитальный, Комарицкий, авиационный скорострельный; ШКАС - он с тридцать шестого года был на вооружении, очень большая скорострельность, тысяча восемьсот выстрелов в минуту, и второй, УБ, универсальный Березина, была еще модификация УБТ, универсальный Березина турельный, он стоял на Пе-2, Ту-2, Ил-2, Ил-10... Тут уж и Миша Логинов не выдержал: - Турельный - это как? - Турельная защита, шарнир такой, туда-сюда, стоял в плоскостях и электроспуск, - не задумываясь объяснил Толя. Настоящее знание не тогда, когда ты знаешь что-нибудь, а тогда, когда на любые вопросы ответить можешь. Не было предела, на котором Толя Зверев ответил бы "не знаю". При этом он говорил с таким видом, будто и все люди знают решительно все, никогда не удивлялся чужому незнанию, а тут же брался объяснять, если его спрашивали, и замолкал, если не спрашивали. При том, что он мог говорить быстро, много и очень сложными фразами, никто в классе его почти никогда и не слышал, потому что никому его знания прежде, до коммунарских дней, были не нужны. - А кто из вас слыхал про речку Мышкову? - спросил Алексей Алексеевич. Оказалось - никто, даже Толик Зверев! Каштанов покачал головой. - Будь моя воля, я бы этой речке памятник поставил бы. Не там, на Мышковой, а в Москве! Памятник речке Мышковой... Говорили они в кабинете истории. Каштанов подошел к полке, достал книги, толстые альбомы с картами. - Войну, особенно такую, как Отечественная, можно и нужно пережить по крайней мере дважды. Пережить ее солдатом... Тем солдатом неизвестным, что у Кремлевской стены похоронен... Или тем, про кого в песне: "До свидания, мальчики... Мальчики! Постарайтесь вернуться назад..." Но еще войну надо пережить полководцами - на другом, на высшем уровне, чтобы понять размах, значение, смысл... Вот тогда будет знание истории, когда и солдатом пройдешь, и полководцем. Ну, кто записывается в полководцы? -- Каштанов протянул стопку отобранных книг. - Здесь все про речку Мышкову... Работы советских историков, немецких... Кто в полководцы? - Дайте, а? - Леня Лапшин схватил всю стопку сразу. - Я за тобой, - сказал Костя Костромин. - Я следующий, - сказал Миша Логинов. - Я тоже посмотрел бы, - небрежно сказал Толик Зверев. Каштанов был доволен. Вот как они с Еленой Васильевной продвинулись! Совсем другие разговоры в классе пошли! Стало естественным - сидеть вместе и разговаривать об оружии в Отечественной войне и о том, отчего война началась и как протекала. Лапшин, Щеглов и Зверев теперь не шепчутся, как прежде, по углам, а привлекают внимание. Без них теперь во многих случаях не обойдешься. Но больше всего нравилось Алексею Алексеевичу, что получилось это само собой. Любимое каштановское "само собой" получилось! Не пришлось проводить нравоучительных бесед, ругать технарей за то, что отделяются от класса, провозглашать девизы типа "научился сам - научи товарища". Само собой! Нужда в технарях появилась! И ведь в каждом теперь есть нужда, значит, каждый может почувствовать себя человеком. - Похоже, мы по верной тропинке бредем, Алена, а?- говорил Каштанов жене. - Ты как думаешь? - Похоже, - соглашалась Каштанова. И они принимались мечтать о том близком времени, когда совсем не будет у них никаких неприятных чрезвычайных происшествий, когда ребята начнут заниматься в полную силу, когда все станут доброжелательными друг к другу, - и это произойдет, разумеется, само собой. Они будут заниматься только одним: подсказывать ребятам задачи из общей жизни и всячески развивать стремление к общественному творчеству. x x x Толя Зверев все на свете знал. Гена Щеглов все умел делать руками. Но вождем этого маленького кружка был Леня Лапшин - наверно, потому, что его ничем нельзя было удивить. Он во всех положениях умел сохранить чувство абсолютного своего превосходства: "Ну дурачье же... Лопухи... Пеньки..." Он еще больше утвердился в этом своем мнении, когда на общешкольном комсомольском собрании Фокина оставили в комсомоле: на восьмиклассников, составлявших большинство, произвело впечатление то, что Саша Медведев довольно скоро выписался из больницы и особого зла на Фокина не держал. "А чего от них ждать?" - с презрением сказал Лапшин друзьям. Между прочим, по сравнению с Леней, всех остальных и вправду если не в "пеньки", то в бездельники записать можно. У Лени каждая минута на учете. Тренировки четыре раза в неделю по пять часов, бегает он. И еще у него радио, вообще все виды техники, и надо ему массу технических журналов просмотреть. И еще он со старшим братом овчарку Джерри дрессирует, по науке, серьезно, и другой такой собаки в городе нет - хотя Леня не очень любит собак, кусаются они. В этом деле не собака Лене важна, а наука дрессировки: все, что наука, Леню интересует. Он книги Алексея Алексеевича взял сразу, потому что не популярные какие-нибудь издания, а толстые научные тома - значит, дело. Леня терпеть не мог, когда говорят не по делу, у него от этого лихорадка начиналась, дрожь его била. История речки Мышковой с первых же ее страниц показалась Лене потрясающей. Он расспросил родителей, спросил у брата, спросил у тренера и у ребят из спортсекции - никто про речку Мышкову не слыхал. Да тут открытием пахнет! Он сделает открытие в истории Отечественной войны! Еще и тем хороша была речка Мышкова, что нигде о ней прямо и с исчерпывающей полнотой не написано. События надо восстанавливать по абзацу, по факту, по строчке, сличать показания разных авторов, уличать их во лжи или неосведомленности (а уличать - это Леня любил). Тут надо следователем быть, вести перекрестные допросы! Леня задыхался от возбуждения. Как же так? Решающее, величайшее, ключевое сражение в мировой истории - и никто о нем не знает подробно? Что сражение на Мышковой было величайшим и решающим - в этом Леня не сомневался, это он сразу понял. К тому же Леня Лапшин всю жизнь занимался только величайшими делами. - Значит, так, - бормотал он ночью в своей комнате, раскрывая на нужных местах книги Каштанова - "Сталинградская битва", "Великая победа", "Поход на Сталинград". - Значит, следующее... Вот здесь наши окружили Сталинград... Кольцо окружения... Паулюс в нем... Вот так Дон, - Леня нарисовал линию Дона, - а к нему две ступеньки, два притока.... Если от Сталинграда смотреть - Мышкова и Аксай... Как буква Е без нижней палочки получается... Вертикальная - Дон, а горизонтальная - Аксай и Мышкова, а выше и правее окруженный нашими Сталинград... А Гитлеру что нужно? Нужно своих освободить, прорвать кольцо окружения... Возможно ли это? А почему и нет? Надо только взять два рубежа до Сталинграда - Аксай и Мышкову... А дальше до самого Сталинграда никаких препятствий... Значит, так... Значит, следующее... Леня достал чертежную бумагу и нарезал ее карточками, десять штук. Десять дней сражения, на каждый день он новую схему составит, иначе не разберешь, что произошло на самом деле. На карточках он написал: 12 декабря, 13 декабря, 14 декабря... А год Леня и обозначать не стал. Конечно, 42-й, но это Лене сейчас было все равно. Год, месяц - это для дурачков, которые ни в чем не разбираются, а Леню интересуют день, час и минута... - Леня, поздно, пора спать! - сказала мама за стенкой. - СейчасЗадачи по физике - двадцать штук! - И Леня принялся чертить на карточках окруженный нашими Сталинград, и стрелой вниз - Дон, и две ступеньки смертельной лестницы к Сталинграду - речку Аксай и речку Мышкову. "До свидания, мальчики... - напевал Леня про себя. - Мальчики... постарайтесь вернуться назад..." Вернешься тут... Леня открыл заложенную страницу в истории второй мировой войны. Фотография: Гитлер и Манштейн склонились над картой, разложенной на столе. Гитлер Леню не интересовал, смотреть на него не хотелось, и Леня прикрыл его листом бумаги. Остался один Манштейн. Опершись двумя руками о стол, молодцеватый, подтянутый человек в военной немецкой форме впился глазами в карту. Фон Манштейн... Фон Лесински... Покоритель Крыма. Вернешься тут... Леня уже прочитал про Манштейна все, что мог найти, и знал, что после войны Манштейна судили за приказ, по которому погибли тысячи мирных жителей... "Фельдмаршал называется", - думал Леня. И чем больше вглядывался Леня в фотографию незнакомого ему и, по всей вероятности, уже умершего человека, тем больше ненависти ощущал он. Леня знал спортивный азарт и жгучее желание победить соперника, он был не чужд, как мы видели, презрения; он, бывало, испытывал брезгливость; он однажды испытал омерзение, когда Фокин принес в класс какие-то паршивые фотографии, показывал их мальчишкам и улыбался, рот до ушей, - Леня тогда бегом бежал от Фокина и долго не мог отплеваться. Но ненависть Леня Лапшин испытал впервые. "Вернешься тут", - повторял он, всматриваясь в холодное, острое лицо Манштейна. Немецкий фельдмаршал был страшен в своей невероятной военной удачливости, недаром Гитлер послал его спасать окруженных под Сталинградом. Леня слышал лязг танков с крестами, словно они стелющейся тучей ползли на него из-за склонившейся над картой фигуры фельдмаршала. "Вернешься тут!" - Леня, сейчас же гаси свет! - рассердилась мама. - Ну все, все, погасил! - Леня схватил с постели одеяло, заткнул щель под дверью и сел за карточки. 12 декабря... Если смотреть от Сталинграда, то южнее - Мышкова, потом река Аксай тоненькой ниточкой, а юго-западнее - Котельниково. Леня на всех карточках обозначил исходную точку последнего немецкого наступления на Сталинград: Котельниково... Котельниково... Котельниково... Сюда, в Котельниково, начала прибывать немецкая танковая дивизия из Франции... Леня быстро разобрался в этих тонкостях: "начала прибывать", а не "прибыла". В один день дивизию не доставишь. "Сто шестьдесят танков. Сорок самоходок. Явились, герои! Сытые... Гастролеры..." - бормотал Леня, с коленками взобравшись на стул. Командующий группой армии генерал-фельдмаршал фон Манштейн... Все войска ему вокруг подчинены, и Паулюс тоже... Должен Паулюса с его дивизиями освободить, спасти Гитлера от позора, спасти войну. Направление удара - через Аксай, через Мышкову на Громославку... Где эта Громославка? Леня отыскал маленький кружочек на северном берегу реки Мышковой, со стороны Сталинграда, и отметил на всех карточках: Громославка... Громославка... Громославка... Возьмут Громославку, - а там одним прыжком на Сталинград, молниеносным ударом в тыл... И нет русской победы! Нет окружения! - Леня, ты почему не спишь? Сколько раз повторять? - рассердилась мама. И отец заворчал: - Ну, я давно уже сплю, а вы меня будите! Но как заснешь в комнате, где пятьсот танков и сорок самоходок рвутся на Громославку, где лязг, вой, рев стоит! Вот так. Один наш герой не спит и второй, а еще и про других мы пока не знаем... Когда начинается нормальная человеческая жизнь - тут уж не до сна. ДетиСпите поменьше! На большой перемене Костя Костромин подошел к Лене, сел перед ним на стол. - Как дела у "кураги"? Очередная куча мала решила, что "курага" отвечает на следующем коммунарском дне за разговор об Отечественной войне. Это к первому дню почти не готовились, не знали, что предстоит. А теперь с каждым разом дела становились все серьезнее, приходилось все больше читать и думать. Но все это было так не похоже на общественную работу, что все занимались с удовольствием. Дай Игорю Сапрыкину или тому же Лене Лапшину поручение на год - завалит. Даже и не возьмется - не любит он общественной работы: "Отстаньте от меня, у меня тренировки!" А почему "отстаньте"? Да потому что изо дня в день тянуть лямку, и все равно ничего не выходит, и всегда тебя ругают, и совесть нечиста... А тут все ясно: сделал свой час в коммунарский день, подготовил его с товарищами получше - и все довольны, и ты свою работу видишь. Хорошо! - По-моему, разобрался. - Леня показал на разложенные перед ним карточки. - День за днем. Костя попросил показать ему, и они подошли к доске. Леня чертил уверенно, не задумываясь; он и с закрытыми глазами начертил бы: - Вот Паулюс в окружении... Впервые за сто сорок лет немецкая армия попала в окружение... Всю Европу прошли, пять лет воевали, хвастались умением окружать - и впервые сами попали... Первый котел! К доске стали подходить ребята. - Чтобы помочь нашим котел уничтожить, - рассказывал Лапшин, - прислали сюда вторую гвардейскую армию Малиновского, он тогда еще только генерал-лейтенантом был. - Лене нравились все эти подробности. Все, что он знал, он знал до точности. - В Испании его генерал Малино называли, - сказал Костя. - Малино. И вот обстановка на двенадцатое декабря, - говорил Леня, не глядя в свои карточки. Зачем ему смотреть? Разве он сам не был тогда, в 42-м, в штабе Малиновского, еще не знавшего, что ему предстоит, и в штабе Манштейна, собравшего в Котельниково танковый кулак для освобождения Паулюса? И всего-то Манштейну ничего идти: до реки Аксай сорок пять километров, потом до Мышковой тридцать пять - всего, выходит, восемьдесят... Что для танков восемьдесят километров по степи? - А почему Паулюс не ударил со своей стороны? - Сережа Лазарев тоже почувствовал себя полководцем. - Ударили бы с двух сторон! - Ударили! А горючее? Война - это горючее, а у него горючего в танках - на тридцать километров хода... Ему же горючее самолетами доставляли, лично Геринг занимался, да опозорился, не смог. Вот они все и рассчитали: Манштейн из Котельниково ударит, операция "Зимняя гроза", так? Мышкову форсируют, подойдет за тридцать километров - и тут уж ему навстречу Паулюс, операция "Удар грома". Вот у них как - гроза, гром! Для страху, что ли? В общем, план хорош был: с юга - гроза, с севера - гром. Пробьют коридор в кольце окружения - и сразу в него грузовики со жратвой и горючим, они уже готовые стояли, нагруженные. Все рассчитано до точки! И никто ничего не знает, никто не ждет их, а они - как снег на голову. Вот как надо операции готовить, - неожиданно для себя похвалил Манштейна Леня Лапшин. - А наши? - спросил Игорь. - Наши что? - А наши-то про операцию узнали вовремя, они прибытие дивизии из Франции засекли, там рейд конный был, ну и нарвались на этих "французов". Но думали - защитимся... - Тут Леня вздохнул. - А как защитишься? Тут шестьдесят первая армия стояла в основном. Шестьдесят вторая -- в Сталинграде, она известная, а здесь - шестьдесят первая. Но это только говорится - армия... На километр фронта - полтанка и две пушки. И неполный боекомплект снарядов... Куда их, эти две пушки, таскать? Куда раньше ставить? И танки... у Манштейна - пятьсот, а у наших знаете сколько? Семьдесят семь... У Манштейна даже "тигры" тут были, их из Африки, от Роммеля привезли, даже не перекрасили, так торопились... А "тигр" что? Броня - сто двадцать миллиметров, вот. - Леня показал пол-ладони. - Ее чем возьмешь? - Не сто двадцать, а сто пять, - поправил Миша. - Чего сто пять? Чего сто пять? Сто двадцать! - Сто пять! - Сто двадцать! - Сто пять, я сам читал! Лапшин заорал на весь класс: - ЗверевТолик! Ну Звериныш же! Сколько броня у "тигра"? Толик Зверев в конце класса оторвался от книги и не задумываясь отрапортовал: - Сто двадцать миллиметров, пушка - восемьдесят восемь миллиметров, длина ствола - шесть метров двадцать сантиметров, вот как отсюда и дотуда. - Понял? - веско сказал Лапшин Мише. - Он бьет почти на два километра. Наши еще в то время и не достреливали до него, а он уже - блямс! -- Леня ударил кулаком по ладони. - Блямс! - Все равно Т-тридцать четыре лучше, - отозвался Зверев с последней парты. - Наши научились тогда кумпола штамповать. Вот так: бац - и кумпол, бац, бац - и кумпол. Немцы хотели тридцатьчетверку сделать, собрали инженеров, а не смогли. Сражение в классе разгоралось. Леня Лапшин, длинный, подобранный, быстрыми и точными движениями чертил на доске стрелы, показывая, как Манштейн за сутки дошел до Аксая и переправился через него, и как он занял Верхне-Кумскую, вот тут, на полпути до Мышковой, и как наши смертным ударом отбили станицу, а Манштейн опять занял ее, а наши опять отбили, а Манштейн окружил их, а наши выбились из окружения, и уже ничего не осталось у них, ни танков, ни пушек, и людей, кажется, не осталось... А Манштейн еще одну дивизию сюда бросает, свежую! И пятьсот самолетов немецких по три раза в день вылетают... Со страшной силой рвется Манштейн к Мышковой, к Громославке, к Сталинграду, и уже никакого заслона почти что нет ни здесь, ни поблизости - как остановить? Как? Незамеченная, подошла Елена Васильевна. - Мальчики! Звонок был! Урок. - Урок? - Леня Лапшин оторопело посмотрел на Каштанову. Где он? Как он сюда попал? Разве он не лежит в снегу, разве не винтовка у него в руках? - Какой урок? - переспросил Лапшин, недоумевая. - Литература, - кротко сказала Каштанова. - Литература, литература, литература! - Лапшин бросил мел, с размаху швырнул тряпкой об пол и пошел на место, сжав кулаки от злости. Все ему враги! Все! Его душила злоба, он задыхался от азарта прерванного сражения, и казалось ему, мерещилось, будто оттого, что его прервали, роковым образом переменится судьба наших там, в прошлом, и прорвет фронт Манштейн, сольются "Зимняя гроза" и "Удар грома"... Ведь история - это прошлые, прошедшие события, а произошли они день назад, или тридцать пять лет назад, или сто тридцать пять - какая разница? Все в прошлом! Леня так был погружен в свое, что не слышал, как Костя Костромин, безбожно торгуясь и стараясь не обидеть Елену Васильевну, уговаривал ее отдать им этот урок. "А мы за это, - говорил Костя, - мы всю вашу литературу наизусть выучим!" - Мою? - улыбнулась Каштанова и позвала: - Леня! Лапшин! Иди продолжай! - И она села за парту рядом с Клавой Керундой. "В конце концов, - подумала Каштанова, - разве мы не об этом с Алешей мечтали? Чтобы все разговоры с коммунарских дней выплескивались в будни и определяли будничные разговоры... Чтобы острова сливались в материк". Месяцем раньше Леня ни за что не пошел бы - обиделся бы, да еще взвинтил бы себя, довел бы дело до скандала - это он умел, как и все семьветровские. Но месяцем раньше его рассказ был бы его личным делом и вызывал бы одну реакцию: "Вот Лапшин, все знает!" А теперь всем было важно и интересно то, что он рассказывает, Леня чувствовал это, у него был уже небольшой опыт доверия к ребятам. Раньше, рассказывая, он всегда отстаивал себя и свое право на рассказ; теперь воинственность эта была ни к чему - и Леня без спора, легко подавив обиду, вышел к доске. - Значит, Манштейн рвется к Сталинграду, ему уже рукой подать... Как остановить его? - Леня отошел от доски. - Здесь Василевский был представителем Ставки... Он еще двенадцатого декабря, когда Манштейн только пошел, он первый понял, что дело плохо, что удара такой силы не сдержать... Василевский звонит в Ставку: давайте выставим заслон, срочно бросим на Мышкову армию Малиновского! А ведь армия-то для другого была предназначена! Жалко ее в эту операцию вводить! Вот в Ставке и думали... А Малиновский пишет в своих воспоминаниях, что он всю ночь на тринадцатое не спал: что решит Ставка? Вот представляете? Он, может быть, один знал, какая беда ползет -- не ползет, скачет! Вот он не спит, ждет решения: послушаются его или не послушаются? - Ну и что? - спросил Саша Медведев. - Не тяни! - А я не тяну. Утром сообщили: армию Малиновского двинуть против Манштейна, направление удара - Громославка... Вот как две стрелы в одно яблоко: Манштейн на Громославку с юга, Малиновский с севера - кто быстрее дойдет? - А если бы по-другому решили? - спросил Паша. - Тогда... Тогда вполне возможно, что Паулюса вырвали бы из окружения и Василевский был бы еще и виноват. Ведь он перед Ставкой отвечал... Класс загудел. Всем показалось несправедливым: как же виноват, если предупреждалЕсли говорил! - Мало ли что говорил, - с оттенком презрения к этим штатским людям ответил Леня Лапшин. - На войне по результатам судят, там разговоры не в счет. Ты не говори, ты побеждай! Леня собрался с мыслями и продолжал рассказ. Двести километров шли по талому снегу, по пустой степи, без передышки и обогрева передовые части Малиновского, и в то же самое время рвался к Мышковой Манштейн - страшные гонки со смертью по заснеженной пустыне... И вот Манштейн, собрав все силы, вышел к Мышковой... Но на шесть часов раньше вышли на Мышкову части Малиновского! И пошли бои на Мышковой - за Громославку, за Васильевку, за каждый метр на северном берегу реки... Леня замолчал и подумал: "Вот мы здесь сидим сейчас... А где бы мы были и что бы с нами было, если бы не успели наши на Мышкову? Если бы сдалась речка Мышкова?" Позже Каштанова рассказывала мужу о ее странном уроке. - Надо было тебе поправить немножко Леню, - сказал Каштанов. -- Так вопрос ставить нельзя: если бы проиграли на Мышковой, то... Это исторически неверно. - Исторически, может, неверно, - согласилась Каштанова, - а по-человечески я Леню понимаю... Если бы каждый солдат, погибая, не думал, что в этом бою решается вся судьба войны, то как же шел бы он на смерть? 24 декабря 1942 года армия Малиновского, выдержав удар на Мышковой, перешла в наступление, 25-го к вечеру наши были на Аксае. 27 декабря корпус Ротмистрова завязал бой за Котельниково, откуда Манштейн начал свой поход, и 29-го оно пало. Малиновский перенес свой штаб в Громославку. Что же касается Лени Лапшина, то он пережил сражение на Мышковой и как солдат, и как полководец, и как историк, и не мог он жить дальше так, как жил. Что-то он должен был сделать, именно сделать. Совесть его мучила так, словно он убежал с кровавого сражения на Мышковой. Что с того, что он в то время еще не родился? Не был же он на Мышковой, это факт: не былКак дезертир, выходит, он! И Леня почувствовал, что он не сможет жить, если немедленно, сейчас же, неизвестно каким образом не окажется он в Громославке. Ну, тех людей и тех боев уже нет. Но Громославка - есть же она сейчас! Там его место! "Увидеть своими глазами, иначе предательство какое-то получается", - думал Леня. - Руки-ноги дрожат, - говорил он Косте. - Сейчас подняться и поехать... - А ты поезжай, - сказал Костя. - Я бы сразу поехал на твоем месте. Я, если хочется... Я - все! - А деньги? - Достанем, - сказал Костя. - Хочешь ехать? - Вот позарез! - сказал Леня, сам удивляясь тому, что он открывается перед кем-то в классе. И вообще перед чужим человеком! Денег у Кости не было, и продать было нечего. Отец обещал купить плащ, но не возьмешь сейчас под плащ этот и вместо плаща? Слишком много разговоров... И никогда не брал он деньги у отца, если не давали ему, и никогда не просил. А нужно достать сегодня, сейчас, это Костя понимал. - Ты вот что, - сказал он Лене. - Ты сиди дома и жди. У меня мысль есть. У единственного человека в классе всегда были деньги - у Романа Багаева. К нему и направился Костя. Пусть разменяет свою сотенную бумажку, ничего с ним не случится! "А то отниму, - думал Костя по дороге. - Отниму силой!" - Да? - сказал Роман, когда Костя объяснил ему, зачем пришел. -- Денег у тебя нет? А мозги у тебя есть? И он популярно объяснил Косте, что он, Роман, не чокнулся еще, что не для того копил он деньжата, что они самому нужны. "Сейчас убийство будет", - подумал Костя, но сдержался. Улыбнулся, как мог, - и начал говорить... Как он уговаривал Романа, как гипнотизировал его, как объяснял ему, что такое человек и что значит "руки-ноги дрожат", - передать это невозможно. Но дело кончилось тем, что Роман совершил этот непонятный ему поступок, о котором он очень жалел в первые минуты и которым с каждым днем все больше гордился. Ни с того ни с сего отдал почти все свои капиталы, с таким трудом и с таким риском собранные. Просто так отдал, без всяких договоров. Протянул свой сотенный билет: "На, и сдачи не нужно!" Ну ладно, отдал и отдал, подумаешь! Деловой человек. Другую сотню наживет, и не одну. Но получилось так, что с этого дня у Романа Багаева внезапно пропала страсть к накоплению денег. Неинтересно ему стало деньги копить... Вот что такое "само собой" Алексея Алексеевича Каштанова, если кто еще не понял. x x x Сначала была паника: "Пропал мальчик!" Потом Костя рассказал все Каштанову. Большинство в классе сошлось на том, что Лапшин немножко не в себе, и некоторые заявили, что они давно знали это. Но удивило ребят отношение Алексея Алексеевича и Елены Васильевны: ни слова они не сказали. Даже за прогул его не осудили, как будто это нормально: исчезать из школы посреди учебного года. "Мог бы и каникул дождаться", - одна Наташа Лаптева осудила Леню. Смеялись над Лапшиным, судачили... А все-таки немножко и гордились им. Как будто он один за всех на Мышкову поехал, как будто они послали его. ...А Елена Васильевна все-таки вернулась к речке Мышковой. На очередном уроке она стала опять рассказывать про давно пройденных "Отцов и детей" Тургенева. - Посмотрите, ребята, - сказала она. - Вот он умирает, этот волк Базаров... Помните, мы говорили с вами: это Тургенев его в одном письме так назвал - волк Базаров. Волк... Затравленный волк.. И о чем же он говорит, умирая? Давайте почитаем еще раз эту сцену... Я только вчера обратила на нее внимание, когда думала о рассказе Лени Лапшина... Почитаем, - Каштанова открыла страницу. - Последние слова Базарова были такие: "Я нужен России... Нет, видно, не нужен... Да и кто нужен?" В классе стало совсем тихо. Девятый без буквы давно научился различать, когда Каштанова просто приходила в класс, когда она "давала урок", как она торжественно говорила, и когда она поднималась до чего-то очень ей важного. В первом случае в классе была сносная тишина, во втором случае - тишина, в третьем - абсолютная тишина. - Ребята, - продолжала Каштанова. - Последняя - и первая, и главная - тревога этого прекрасного человека: нужен ли он России? Многие из вас размышляют: кем они станут? Кем я стану? Это правильно. Некоторые, я знаю, идут дальше, думают: каким я стану? Это хорошо. Но главный вопрос человека - не о себе, не о том, кто я, и даже - какой я... Главный, мучительнейший вопрос - нужен ли я России? Что я дам ей своей жизнью? Вечером они встретились, как всегда, - Костя, Игорь, Сережа, Паша и Саша Медведевы. Было зябко, нейлоновые куртки, в которых они ходили всю зиму, плохо грели их. Звезды, яркие, тусклые, близкие и далекие, в огромном множестве, без названий и без порядка, просто звезды -- молча следили за ребятами с высоты. Когда-то, незадолго до рождения наших героев, была книжка под названием "Звездный билет" - ею зачитывались отцы наших героев, о ней шумели и спорили, и появился даже термин "звездные мальчики". Никто из семьветровских книжки той не читал. Они так же всматривались в звезды, но звезды у них были свои. Говорят, у каждого человека своя звезда. Но и у каждого поколения свои звезды -- это несомненно. Поздним ветреным вечером несколько ребят продирались сквозь огни звездных миров в небе и сквозь огоньки домашних миров, скрытых за окнами одинаковых девятиэтажек. - Да ну! - прервал молчание Сережа Лазарев. - Что такое? - Он даже головой помотал, стряхивая с себя наваждение. - Дана тебе жизнь - и живи, и нечего там! Не совсем ясно выразил он свою мысль, но все поняли Сергея. Им всем хотелось бы отчасти и вернуться к той прежней, легкой и легкомысленной жизни, которая была у них до этого года. Они много приобрели за этот год, но ведь и потеряли же... Легкость, легкодумье. Жить им стало труднее. - Человек сам себя огорчает, - говорил Сергей. - Я заметил: больше всех человек сам себя огорчает. А зачем? С Сережей не спорили, не хотелось. Они все, хоть и по-разному, смотрели на бесчисленные звезды и на огни входивших в моду оранжевых абажуров -- и там и здесь огни эти мерцали, светили и сияли сами по себе и, казалось, не нуждались в них - в Косте, в Игоре, в Сергее, в Паше и Саше... "Нужен ли я России? Кто ей нужен? Как сделать, чтобы она во мне нуждалась?" -- не этими словами, но примерно так думал Костя. Те, на Мышковой, к которым уехал Леня Лапшин, те были нужны... А он? А сейчас? Косте хотелось сказать друзьям что-то такое ясное, чтобы все им стало понятно раз и навсегда. Но что? Опять он не знал, не было у него такой идеи, а без идеи Костя говорить не любил. Он ничего не говорил, только смотрел на звезды, и на огни в домах, и на товарищей своих. Братья? Может быть, этим он, Костя, нужен России - чтобы все братьями вокруг были? ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ПРЕКРАСНАЯ ПРОША ПРОШЕЛ ТРЕТИЙ, ПОТОМ четвертый коммунарский день; прошли такие же дни в восьмых и даже в седьмых классах - их проводить было гораздо легче, потому что был опыт и были помощники - ребята из девятого класса. Старшенькие, как говорила Фролова, действительно становились старшими в школе - их все знали, их любили, им подражали, и появлялся дух школы, дух этой школы. Усилия Каштанова, направленные поначалу только на старших, теперь сказывались во всех классах, и учительская признала, что Алексей Алексеевич был прав, когда почти все свое время проводил в девятом без буквы классе, и отнюдь не только для того, чтобы помочь жене, делал он это. Все было хорошо. Уже готовились к большому трехдневному сбору на весенних каникулах, вместе с восьмиклассниками и семиклассниками; уже догадались, что на этом сборе создадут смешанные компании во главе с "урюками", "изюмами" и "курагой". Фроловой не нравились эти названия, она была недовольна: "Ну что это такое? Ну что за "курага"? Никому и не расскажешь!" Но Каштанов настаивал: придумали сами, сложилось само собой, и пусть так и будет, пусть сохраняется этот дух вольности и необязательности! Словом, все было хорошо, но Каштановы никак не могли понять: что же это у них получилось? Что это изобретено? Как будто игра - но слишком серьезно для игры и по содержанию, и по значению, и по своим последствиям. - Я бы сказала, - размышляла Елена Васильевна, - но боюсь... Знаешь, на что это похоже? По-моему, на театр... - На театр? - Да, на театр... Но не на