ю без бога, как парламент - без короля, или собственность - без собственника, французские масоны вычеркнули "великого архитектора вселенной" из своих статутов. Для политических дел и делишек ложи тем выгоднее, чем они шире: нарушать земные интересы ради небесной проблематики значило бы идти в разрез с латинской ясностью. Однако же политику, как и Архимеду101, нужна точка опоры; волю архитектора пришлось заместить посюсторонними ценностями. Первая из них: Франция. Нигде так охотно не говорят о "религии партиотизма", как в светской республике. Все атрибуты, которыми человеческое воображение одаряет отца, сына и святого духа, свободомыслящий французский буржуа переносит на собственную нацию. А так как Франция - женственный образ, то она наделяется заодно и чертами девы Марии. Политик выступает как светский жрец секуляризованного божества. Литургия патриотизма, разработанная с предельной законченностью, составляет обязательную часть политического ритуала. Есть слова и обороты, которые автоматически порождают в парламенте эхо аплодисментов, как определенные церковные возгласы вызывают коленопреклонение или слезы верующих. Однако есть разница. Область подлинной религии собственным существом отделена от житейской практики; при надлежащем размежевании компетенций коллизии так же маловероятны, как столкновения автомобиля с аэропланом. Светская религия патриотизма, наоборот, соприкасается с повседневной политикой непосредственно. Личные аппетиты и классовые интересы на каждом шагу враждуют с формулами чистого патриотизма. К счастью, противники настолько воспитаны и, главное, связаны круговой порукой, что во всех щекотливых случаях отводят в сторону глаза. Правительственное большинство и ответственная оппозиция добровольно соблюдают правила политической игры. Главное из них гласит: как движение тел подчинено законам тяжести, так действия политиков подчинены любви к отечеству. Однако и на солнце патриотизма есть пятна. Избыток взаимной снисходительности имеет то неудобство, что порождает чувство безнаказанности и стирает грань между похвальным и предосудительным. Так накопляются политические газы, которые время от времени взрываются и отравляют атмосферу. Крах Юнион-Женераль102, Панама103, процесс Дрейфуса104, дело Рошетта, дело газеты "Франк"105, крах Устрика - памятные всем вехи на пути третьей Республики. Клемансо оказался задет Панамой. Пуанкаре лично оставался всегда в стороне. Но его политика питалась из тех же источников. Недаром своим учителем морали он объявляет Марка Аврелия106, стоическая добродетель которого неплохо уживалась с нравами имперского трона в гниющем Риме. "В первые шесть месяцев 1914 года... - жалуется в своих мемуарах Пуанкаре, - перед моими глазами прооходило неизменное зрелище парламентских интриг и финансовых скандалов". Зато война одним взмахом смела, разумеется, корыстные побуждения. "Священное единение" очистило сердца. Это значит: интриги и плутни отодвинулись вглубь за патриотические кулисы, чтобы принять там небывалые размеры. Чем дальше отодвинулась развязка на фронте, тем порочнее, по Селину, становился тыл. Образ Парижа во время войны сделан в романе рукой беспощадного мастера. Политики почти нет. Но есть большее: тот жизненный субстрат, из которого она формулируется. Во всех судебных парламентских и финансовых скандалах Франции бросается в глаза их органический характер. От трудолюбия и бережливости крестьянина и ремесленника, от осторожности купца и промышленника, от слепой жадности рантье, от куртуазности107 парламентария, от патриотизма прессы бесчисленные нити ведут к узлам, которые носят нарицательное имя панамы. В переплете связей, услуг, посредничества, замаскированных полувзяток есть тысячи переходных формул между гражданской доблестью и уголовщиной. Как только несчастный случай надрежет безукоризненные покровы, вскрыв анатомию политики - в любом месте и в любое время, - сразу необходимо назначить парламентское или судебное следствие. Но здесь-то и обнаруживается трудность: с чего начать и где остановиться? Только потому, что Устрик несвоевременно обанкротился, обнаружилось, что у аргонавта108 из мелких кабатчиков служили на побегушках депутаты и журналисты, бывшие министры и послы, под инициалами и под полными именами; что бумаги, выгодные для банкира, проходили по министерствам, как молнии, а вредные задерживались, пока не становились безвредными. Из ресурсов своего воображения, из салонной связи и печатной бумаги финансовый маг создавал богатства, ворочал судьбами тысяч людей, подкупал... - какое грубое, недопустимо точное слово! - вознаграждал, поддерживал, поощрял печать, чиновников, парламентариев. И всегда почти в неуловимой форме! Чем больше развертывались работы анкетной комиссии, тем очевиднее становилась безнадежность расследования. Тем, где собирались открыть преступление, обнаружили только обычные взаимоотношения между политикой и финансами. Где искали очаг заразы, нашли нормальную ткань организма. В качестве адвоката Х. защищал интересы предприятий Устрика; в качестве журналиста отстаивал таможенную систему, совпадающую с интересами Устрика; в качестве таможенного представителя специализировался на пересмотре таможенных ставок. А в качестве министра? Комиссия без конца занималась вопросом, продолжал ли Х. на посту министра получать адвокатский гонорар или же в промежутке между двумя министерскими кризисами совесть его оставалась чиста, как кристалл. Сколько нравственного педантизма вносится в лицемерие! Рауль Пере, бывший председатель палаты депутатов, кандидат в президенты республики, оказался кандидатом в уголовные преступники. А между тем, по глубокому своему убеждению, он действовал "как все", может быть, только менее осторожно, во всяком случае, менее счастливо... "Спускайте скорее занавес!" - кричат потрясенные патриоты. Занавес спущен. Снова воцаряется культ добродетели, и слово "честь" вызывает взрывы аплодисметов на всех скамьях Бурбонского дворца109. На фоне "низменного зрелища парламентских интриг и финансовых скандалов", как выражается Пуанкаре, роман Селина получает двойную значительность. Недаром благомыслящая пресса, которая негодовала в свое время против публичной анкеты, сразу же обвинила Селина в клевете на "нацию". Парламентская комиссия вела, по крайней мере, свое расследование на куртуазном языке посвященных, от которого не отступали ни обвинители, ни обвиняемые (между ними не всегда оказывался ясный водораздел). Селин же свободен от условностей. Он грубо отбрасывает бесплотные краски патриотической палитры. У него свои краски. Он вырвал их у жизни по праву художника. Правда, жизнь он берет не в парламентском разрезе, не на правительственных высотах, а в наиболее ее обыденных проявлениях. Но от этого не легче. Он обнажает корни. Под внешними покровами благопристойности он вскрывает грязь и кровь. Убийство из-за мелкой наживы теряет в его зловещей панораме свою исключительность: оно так же неотделимо от повседневной жизненной механики, движимой жадностью и корыстью, как дело Устрика - от более высокой механики современных финансистов. Селин показывает то, что есть. Поэтому он выглядит революционером. Но Селин не революционер и не хочет им быть. Он не задается химерической, в его глазах, целью перестраивать общество. Он хочет только сорвать престиж со всего того, что пугает и угнетает его. Чтобы облегчить свое сознание от ужаса перед жизнью, этому врачу для бедных понадобились новые изобразительные приемы. Он оказался революционером романа. Таков вообще закон движения искусства: через взаимоотталкивание направлений. Изнашиваются не только партии у власти, но и художественные школы. Приемы творчества опустошаются и перестают задевать человеческие чувства: верный признак того, что школа созрела для кладбища исчерпанных возможностей, т. е. для Академии110. Живое творчество не может идти вперед, не отталкиваясь от официальной традиции, от канонизированных идей и чувств, от образов и оборотов, покрытых лаком привычки. Каждое новое направление ищет более непосредственной и честной связи между словом и чувством. Борьба против притворства в искусстве всегда более или менее перерастает в борьбу против неправды человеческих отношений. Связь здесь дается сама собою: искусство, теряющее чувство социальной фальши, неизбежно само поражает манерностью. Чем богаче и плотнее национальная культурная традиция, тем резче отталкивание от нее. Сила Селина в том, что он с предельным напряжением сбрасывает с себя все каноны, переступает через все условности, не только раздевает модель жизни, но сдирает с нее кожу. Отсюда обвинения в клевете. Но как раз в безудержном радикализме отрицания национальной традиции Селин глубоко национален. Как французские антимилитаристы до войны были чаще всего отчаявшимися патриотами, так Селин - до мозга костей француз, отпрянувший от официальных масок Третьей республики. Селинизм есть моральный и художественный антипуанкаризм. В этом его сила, но и его ограниченность. Когда Пуанкаре сравнивает себя с Сильвио Пеллико, он способен вызвать содрогание холодным сочетанием самодовольства и безвкусицы. Но настоящий Пеллико, который был заперт не во дворце, в качестве главы государства, а в темницах Святой Маргариты и Шпильберга111, в качестве патриота, разве он не открывает другую, более высокую сторону человеческой природы? Вместо верующего итальянского католика, который был все же скорее жертвой, чем борцом, Селин мог бы напомнить высокопоставленному узнику Елисейского дворца другого узника, который четыре десятилетия провел в тюрьмах Франции, прежде чем сыновья и внуки его тюремщиков дали одному из парижских бульваров его имя: Огюст Бланки. Значит, что-то заложено в человеке, что способно поднять его над самим собою? Только потому, что за алтарями фальшивого альтруизма служат многочисленные и хорошо оплачиваемые жрецы, Селин отворачивается от великодушия и героизма, от больших замыслов и надежд, от всего, что выводит человека из тюремной ночи замкнутого "я". Кажется, будто беспощадный к себе моралист отталкивается от собственного отражения в зеркале, разбивает стекло, ранит руки. Такая борьба изнуряет его, но не открывает просвета. Безнадежность ведет к покорности. Примирение открывает дверь академии. Подрыватели литературных основ уже не раз кончали под куполом бессмертия. В музыке книги есть многозначительный диссонанс. Отвергая не только настоящее, но и то, что должно прийти ему на смену, художник поддерживает то, что есть. Постольку Селин, хочет он или не хочет, союзник Пуанкаре. Но, обнажая ложь, он внушает потребность в более гармоническом будущем. Пусть сам Селин считает, что из человека вообще ничего хорошего не выйдет; самая напряженность его пессимизма заключает в себе дозу противоядия. Селин, как он есть, вышел из французской действительности и французского романа. Ему не приходится стыдиться своей родословной. Французский гений нашел в романе непревзойденное выражение. Начиная с Рабле112, тоже врача, разветвляется на протяжении четырех столетий великлепная генеалогия мастеров эпической прозы: от жизнерадостного утробного смеха до безжизненности и отчаяния, от яркого рассвета до глубин ночи. Второй книги с таким отвращением к лжи и с таким неверием в правду Селин не напишет. Диссонанс должен разрешиться. Либо художник примирится с мраком, либо увидит зарю. Л. Троцкий Принкипо 10 мая 1933 г. Письмо английской левой оппозиции Дорогие товарищи! Вы приступили к изданию маленького печатного ежемесячника "Красный флаг"113. Скромный шаг вперед сделан. Надо надеяться, что за ним последуют другие. Состояние коммунизма в Британии не находится ни в каком соответствии со степенью разложения британского капитализма. Одни лишь консервативные традиции британской политики, в том числе и рабочей, явно недостаточны для объяснения этого факта. Мы выразим только бесспорную истину, если скажем: больше всего и, увы, успешнее всего препятствовало успехам коммунизма за последние годы руководство британской компартии. Правда, оно действовало не самостоятельно, а лишь слепо следуя указке верхушки Коминтерна. Но это обстоятельство не снимает ответственности с британской коммунистической бюрократии и, во всяком случае, не уменьшает причиненных ею бедствий. Изучение и критическая проверка политики британской компартии за последние восемь-десять лет представляют в высшей степени важную задачу с точки зрения воспитания самой левой оппозиции. Надо внимательно просмотреть и проработать официальные издания партии за этот период и установить, чему партийное руководство учило в области главных стратегических проблем: отношение к лейбористам, к трэд-юнионам, к движению меньшинства; к колониальным революциям; политика единого фронта; отношение к независимой рабочей партии и пр. Один уже подбор наиболее ярких цитат в хронологическом порядке обнаружил бы не только вопиющие противоречия "генеральной линии", но и внутреннюю логику этих противоречий, т. е. метания центристской бюрократии между оппортунизмом и авантюризмом. Каждый из тактических зигзагов отталкивал коммунистов, сочувствующих и возможных друзей то вправо, то влево, то, наконец, в болото индифферентизма. Можно сказать без преувеличения, что британская компартия, превратившаяся политически в проходной двор, сохраняла свое влияние лишь на ту часть пролетариата, которую разложение капитализма и реформизма насильственно толкало в ее сторону. Наряду с новым печатным органом, вы располагаете литогрфированным (и притом прекрасно литографированным) бюллетенем "Коммунист"114. Было бы чрезвычайно желательно отводить в этом издании как можно большее место освещению политики британской компартии в указанном выше направлении, как и дискуссии по поводу спорных вопросов внутри самой левой оппозиции. Упорно стремясь к расширению нашего воздействия на рабочих, нам необходимо в то же время заботиться о теоретическом и политическом вооружении наших собственных рядов. Впереди большая и трудная дорога. Нам нужны для нее первоклассные кадры. От всей души желаю вам успеха. Л. Троцкий Принкипо 19 мая 1933 г. Что с Раковским? Вопрос о судьбе Раковского окутан трагической таинственностью. Можно считать установленным, что Раковский не находится более в Барнауле, в месте старой своей ссылки. На основании сведений из двух разных источников, оппозиционого и "официального", т. е. связанного со сталинцами, можно считать установленным, что больной Раковский был доставлен из Барнаула в Москву. Оппозиционный источник сообщал далее, будто Раковский умер в кремлевской больнице. Согласно "официальному" источнику, Раковский подвергся операции и выздоровел. Через "Юманите" Сталин в глухой форме опроверг сообщение о смерти Раковского. О дальнейшей его судьбе правящие сферы не сообщают, однако, ничего. Известная телеграмма Ройтера из Москвы гласила, что Раковский "занимается медицинской практикой в Якутской области". Ройтер этого не мог выдумать: сообщение было ему, очевидно, подсказано в Москве. Как связать эти факты воедино? Доставка Раковского из Барнаула в кремлевскую больницу должна, как будто, свидетельствовать о чрезвычайном участии к Раковскому. Почему же, в таком случае, после операции Раковский не только не был отправлен на юг, чего давно уже требовали врачи, но и не возвращен в Барнаул, а выслан в убийственные для него условия Полярного Круга? Никаких сведений, объясняющих это противоречие, у нас нет. Мы вынуждены выдвинуть гипотезу, которая нуждается в проверке. Во всяком случае, она нам кажется сегодня вытекающей из всех обстоятельств. Болезнь Раковского совпала по времени с новым приливом антитроцкистского бешенства, с одной стороны, и с теми закулисными переговорами, которые привели к новой капитуяции Зиновьева и Каменева, с другой стороны. Из текста заявлений Каменева и Зиновьева ясно видно, до какой степени Сталину необходимы авторитетные свидетельства против левой оппозиции. Можно вполне допустить, что сталинцы пытались использовать болезнь Раковского, чтобы вынудить у него то или другое заявление. С этой целью Раковский был, очевидно, доставлен в привилегированную больницу Кремля, т. е. поставлен в условия, о которых ссыльный не может и мечтать. Операция была произведена и, как сообщают, благополучно. После этого Сталин должен был - это вполне отвечает нравственному облику Сталина - предъявить Раковскому политический счет к уплате. Раковский должен был - это вполне отвечает нравственному облику Раковского - с негодованием отклонить предъявленный ему счет. Вот почему старый борец не вернулся в Барнаул, а оказался выброшен за Полярный Круг. Мы не видим другого объяснения. У сталинцев есть все возможности опровергнуть нашу гипотезу. Мы будем нетерпеливо ждать опровержения. Или может быть наша гипотеза слишком... оптимистична, и сталинцы сочтут более выгодным для себя промолчать? Л. Троцкий Принкипо 25 мая 1933 г. [Письмо Я.Франкелю115] 26 мая [1]933 г. Дорогой Ян! Итак, антифашистский конгресс перенесен в Париж116. Это большой подарок. Мы здесь надеемся, что у вас мобилизованы все силы и что ни один мандат не пропадет даром. Самым важным теперь я считаю мобилизацию всякого рода сочувствующих и полусочувствующих организаций. Помимо делегатов конгресса, можно было бы организовать делегации по специальным вопросам. Боюсь только, что уже поздно... Так, например, ораганизация Снивлита могла бы послать специальную делегацию по поводу Раковского, Виктора Сержа117 и других, с одной стороны, Чен Дусю, с другой. Я опасаюсь, что Интернац[иональный] Секретариат не отдает себе достаточного отчета в том, насколько для нас важно на такого рода конгрессе выступать не изолированно, а иметь известное прикрытие, по крайней мере, в отдельных вопросах. По вопросу о Викторе Серже надо бы мобилизовать хоть небольшую группу французских писателей. Может быть, по вопросу о Раковском и Викторе Серже согласились бы выступить в той или другой форме Монатт, Шамбеллан и К°? Даже не принимая участия в работах съезда, они могут направить съезду делегацию или, в крайнем случае, письмо, которое затем можно публиковать в печати. Я думаю, что по вопросу о Раковском и Викторе Серже можно было бы обратиться также к Росмеру и его друзьям с предложением проявить инициативу. Незачем делать это официально. Шварц118 или кто-нибудь другой мог бы возбудить вопрос в частном порядке. Не надо ничего упускать из вида в таком остром положении: всякий лишний голос, всякая связь, всякий документ, напоминающий о Раковском, упрочит наше положение на конгрессе и может облегчить судьбу Раковского. Обращаю ваше внимание еще на следующее обстоятельство: какой-то из наемных негодяев опубликовал в "Рундшау"119, будто Т[роцкий] донес на Димитрова как на участника взрыва Софийского собора (что-то в этом роде). Даже противно говорить об этом. Я хотел было сперва написать полемическую заметку, но отвращение к этой сволочи помешало мне написать ее. Думаю все же, что надо в той или другой форме воспользоваться конгрессом, чтобы заклеймить эту систему подлой клеветы, применяемой действительными доносчиками. Я несколько раз писал о том, что терроризм и авантюризм не раз являлись на смену оппортунизму сталинской бюрократии. Мысль сама по себе не нова. Давно сказано, что анархизм является расплатой за грехи оппортунизма. Только оппортунистическая пассивная политика в 1923 году в Германии и в Болгарии привела в 1924 году к революционным авантюрам в Болгарии и Эстонии120. Для политической оценки совершенно безразлично, кто руководил авантюристическими действиями. Делать из этого кляузу о доносе и связывать с арестом Димитрова в Берлине121 могут только отпетые негодяи. Желая повредить мне, эти субъекты вредят на самом деле Димитрову. И немецкий, и болгарский прокуроры, разумеется, ухватятся обеими руками за кляузу сталинцев: смотрите, скажут они, Т[роцкий] признал в печати, что Димитров имеет отношение ко взрыву Софийского собора. Правда, я нигде и никогда об этом не говорил и говорить не мог, ибо никакого отношения Димитров к этому делу не имел. Но прокурорам незачем выуживать такое свидетельство из моих статей. Им достаточно того, что сообщают на этот счет сталинцы. Весьма вероятно, что подлая кляуза сталинцев именно и рассчитана на такой эффект: подсказать прокуратуре и белогвардейской печати ссылку на Т[роцкого] по делу о взрыва Софийского собора. Разумеется, ни один белогвардеец, если он захочет воспользлваться всем этим враньем, не скажет: "Т[роцкий], по словам сталинцев, признал то-то и то-то". Он просто скажет: "Т[роцкий] признал то-то и то-то", - ибо это выглядит гораздо убедительнее и выгоднее. Разумеется, если сталинцы будут себя на конгрессе держать сколько-нибудь прилично, то нам незачем поднимать на конгрессе столь острый вопрос. Но вполне возможно, что вся эта штука специально подготовлена к конгрессу. Необходимо вооружиться заранее. Может быть, подготовить маленький листок и пр. Оказывается, что мое письмо о САП122 до сих пор не переведено на немецкий язык. Может быть, оно было переведено в Париже? В таком случае пошлите его немедленно Отто123 в Швейцарию (для них вопрос очень важен, в связи с Шафхаузеном)124. Ш[юсслер]125 приехал сюда вот уже четвертый день. Ван126 захворал и проф[ессор] Гассен предложил ему на несколько дней лечь в больницу для установления диагноза. Со вчерашнего для Ван во французской больнице. [Л.Д.Троцкий] Ответы на вопросы г. Сименона127, представителя газеты "Пари-Суар"128 1. Нет, я меньше всего думаю, что раса является решающим фактором эволюции ближайшей эпохи. Раса есть сырой антропологический материал, - неоднородный, нечистый, смешанный (микстум композиум)129, - материал, из которого историческое развитие создало полуфабрикат наций... Классы, социальные группировки и вырастающие на их основе политические течения будут решать судьбу новой эпохи. Я не отрицаю, разумеется, значения расовых качеств и отличий, но в процессе эволюции они совершенно отступают на задний план перед техникой труда и техникой мысли. Раса есть статический и пассивный элемент, а история есть динамика. Каким образом сравнительно неподвижный элемент может определять собою движение и развитие? Все расовые отличия склоняются перед мотором внутреннего сгорания, не говоря уже о митральезе130. Когда Гитлер собирался устанавливать государственный строй, адекватный истинной северогерманской расе, он не нашел ничего лучшего, как совершить плагиат у южнолатинской расы. В свою очередь Муссолини в борьбе за власть использовал - хотя и с другого конца - социальное учение немца, или немецкого еврея, Маркса, которого он за два-три года до того называл "нашим общим бессмертным учителем". Если наци предлагают ныне, в XX веке, от истории, от социальной динамики, от культуры вернуться к "расе", то почему не отойти еще глубже назад: ведь антропология есть только часть зоологии. Кто знает: может быть, в царстве антропопитеков131 расисты нашли бы наиболее высокие и бесспорные внушения для своего творчества? 2. Я не думаю, что группировки государств будут идти по признаку диктатуры и демократии. Если изъять тонкий слой профессиональных политиков, нации, народы, классы не живут политикой. Государственные формы - только средство определенных, преимущественно экономических задач. Разумеется, известная однородность государственных режимов предрасполагает к сближению и облегчает его. Но решают в последней инстанции материальные соображения: экономические интересы и военные расчеты. 3. Считаю ли я полосу фашистских (Италия, Германия) и квазибонапартистских (Польша, Югославия, Австрия...) диктатур эпизодической и скоро проходящей? Увы, я не могу примкнуть к такому оптимистическому прогнозу. Фашизм порожден не "психозом" или "историей" (как утешают салонные теоретики, вроде графа Сфорца), а глубочайшим экономическим и социальным кризисом, который беспощаднее всего разъедает тело Европы. Нынешний конъюнктурный кризис только обострил органические болезненные процессы. Конъюнктурный кризис уступит неизбежно место конъюнктурному оживлению, - ждать этого осталось, во всяком случае, меньше, чем ждали. Но общее положение Европы не станет многим лучше. После каждого кризиса мелкие и слабые предприятия слабеют еще более или вовсе падают; сильные становятся еще сильнее. Раздробленная Европа представляет комбинацию мелких предприятий, враждующих между собою, по сравнению с экономическим гигантом С[оединенных] Штатов. Положение Америки сейчас очень тяжкое: даже доллар стал на одно колено. Тем не менее в результате нынешнего кризиса соотношение мировых сил изменилось в пользу Америки и в ущерб Европе. То обстоятельство, что старый континент в целом теряет свое былое привилегированное положение, ведет к чрезвычайному обострению антагонизмов между европейскими государствами, а внутри государств - между классами. Разумеется, в разных странах эти процессы имеют разную силу напряжения. Но я говорю об общей исторической тенденции. Рост социальных и национальных противоречий и объясняет, на мой взгляд, происхождение и сравнительную устойчивость диктатур. В пояснение свой мысли позволю себе сослаться на то, что мне довелось говорить несколько лет тому назад по вопросу о том, почему и надолго ли демократии уступают место диктатуре. Разрешите привести дословно цитату из статьи, написанной 25 февраля 1929 г.132: "Указывают иногда, что мы имеем тут дело с отсталыми и незрелыми государствами. Вряд ли это объяснение применимо к Италии. Но и в тех случаях, где оно верно, оно ничего не объясняет. В XIX веке считалось законом, что отсталые страны поднимаются по лестнице демократии. Почему же XX век толкает их на путь диктатуры? ...Демократические учреждения показали, что не выдерживают напора современных противоречий, то международных, то внутренних, чаще - тех и других вместе. Хорошо ли это или дурно, но это факт. По аналогии с электротехникой демократия может быть определена как система выключателей и предохранителей против слишком сильных токов национальной или социальной борьбы. Ни одна эпоха человеческой истории не была и в отдаленной степени так насыщена антагонизмами, как наша. Перегрузка тока все чаще обнаруживается в разных пунктах европейской сети. Под слишком высоким напряжением классовых и международных противоречий выключатели демократии плавятся или взрываются. Такова суть короткого замыкания диктатуры. Первыми поддаются, конечно, наиболее слабые выключатели". Когда эти строки писались, во главе Германии стояло еще социал-демократическое правительство. Ясно, что дальшейший ход событий в Германии, которую никто не назовет отсталой страной, никак не мог поколебать моей оценки. Правда, за это же время революционное движение снесло в Испании не только диктатуру Примо де Ривера133, но и монархию. Такого рода встречные потоки неизбежны в историческом процессе. Но на Пиренейском полуострове внутреннее равновесие еще далеко не достигнуто. Новому испанскому режиму еще только предстоит доказать свою устойчивость. 4. Фашизм, особенно германский национал-социализм, несет Европе несомненную опасность военных потрясений. Может быть, я, со стороны, ошибаюсь, но мне кажется, что эта опасность недооценивается в полном своем объеме. Если брать перспективу не месяцев, а лет - вряд ли десятилетий, - то я считаю военный взрыв со стороны фашистской Германии совершенно неизбежным. Именно этот вопрос может стать решающим для судьбы Европы. Я надеюсь, впрочем, на эту тему высказаться в ближайшее время в печати. * * * Вы находите, что я мрачно оцениваю положение? Я стараюсь лишь делать выводы из фактов, руководствуясь не логикой симпатий и антипатий, а логикой объективного процесса. Что наша эпоха не является временем мирного и спокойного процветания и политического комфорта, этого, надеюсь, не нужно доказывать. Но пессимистической моя оценка может показаться лишь в том случае, если мерить ход истории слишком коротким мерилом. Все большие эпохи выглядели вблизи очень мрачно. Механика прогресса, надо признать, весьма несовершенна. Но нет никакого основания думать, что Гитлеру или комбинации Гитлеров удастся навсегда или хотя бы на десятки лет дать этой механике задний ход. Они обломают много зубьев, перегнут много рычагов, могут на ряд лет отбросить Европу назад. Но я не сомневаюсь, что человечество найдет в конце концов свою дорогу. Порукой за это - все прошлое. Л. Троцкий Принкипо 6 июня 1933 г. P. S. (Не для печати) - я позволю себе напомнить, что мои ответы на вопросы должны быть напечатаны дословно и полностью без всяких изменений, либо же не напечатаны вовсе. Разумеется, редакция вправе дать от себя любой комментарий. Л. Т[роцкий] [Письмо Р.Молинье] M.R.Molinier 8 июня [1]933 г. Дорогой товарищ! Я не собираюсь вмешиваться во внутренние дела группы Милля. У меня нет ни времени, ни возможности заниматься организационными и личными конфликтами в каждый момент их зарождения и развития. Я тем менее склонен вмешиваться в последние конфликты, что к этому делу имеет отношение Ш.134 Охотно верю, что он был осторожен и прочее, но это не меняет дела: история имеет свою преемственность, начиная с Берлина. В ней под разным углом участвует ряд лиц, и я не вижу для себя никакого основания ввязываться в это дело, если не буду к этому вынужден объективными обстоятельствами. Самое печальное, конечно, это увядание "Веритэ", которая вышла на двух страницах. Терять средства и силы на пленумы и пр., нарушая интересы "Веритэ", есть преступление. Но я и здесь крайне затрудняюсь высказаться и давать советы, так как с русским "Бюллетенем" происходит совершенно то же самое. Много времени тратится на игру в политику, а большое политическое дело остается без внимания. Между двумя номерами все связи теряются, все счета приходят в расстройство и каждый раз приходится начинать сначала. Так издание жить не может. Я считаю также абсолютно невозможным злоупотреблять Бэмом. Если "Бюллетень" после четырех лет существования не может найти собственный источник, то он должен прекратить свое существование. Жалобы на безразличие других групп и лиц мне кажутся совершенно неправильными. Издание, выходящее случайно и по вдохновению, не может рассчитывать на правильную поддержку. Только издание, выходящее правильно, в начале и конце каждого месяца, при правильной переписке и отчетности, может побуждать и других к тому или другому содействию. У нас развился уже худший из бюрократизмов: бюрократизм вокруг пустого места. Сходятся и рассуждают по несколько часов насчет недостатков Х. или грехов У., и не заменить ли Х. другим лицом, и как это устроить, и куда кого послать... и все это вокруг пустого места. Если бы каждый занимался своими национальными делами как следует, то и интернациональный организм был бы гораздо здоровее. Досье Фишера не послано по небрежности, что очень досадно. Но практического значения это не должно было бы иметь, так как в добросовестности их счетов я не сомневаюсь. Во всяком случае, я попрошу досье немедленно разыскать и сегодня же важнейшие документы послать в оригинале или в копии. [Л.Д.Троцкий] [Письмо М.И.Певзнер Л.Л.Седову]135 10/VI/1933 [г.] При сем посылаю следующие статьи и письма: "Что такое историческая объективность", "После 1 мая в Австрии", "Письмо Х.Г.Раковского" с маленьким предисловием, "4 августа", "Письмо англ[ийской] левой оппозиции", "Ответы на вопросы г. Сименона", "Левая оппозиция и САП", "Гитлер и разоружение", "Немецкия катастрофа". (Последние две статьи были написаны для бурж[уазной] прессы, но, вероятно, ко времени выхода "Бюл[летеня]" будут уже в печати). Посылаю вам все эти материалы заранее: через несколько дней я ухожу и чтобы не было на первых порах затруднений, посылаю вам все те материалы, которые должны будут войти в "Бюллет[ень]" No 35, а также общий список материалов (и тех, которые вам были посланы заранее, и тех, которые посылаются сейчас), чтобы в случае нехватки или неясностей у вас было время запросить. Л.Д.[Троцкий] вам даст, конечно, своевременно точные указания насчет содержания номера и насчет печатания двух статей бурж[уазной] прессы. Советую вам, на всякий случай, в письме к Л.Д.[Троцкиму] перечислить все материалы, которые у вас есть, и справиться, что именно может и что не должно войти в "Бюл[летень]". Я здесь оставляю список все посланного вам. Надо приобречти книгу Романа Гуля136: "Ворошилов, Буденный137, Блюхер, Котовский138". Изд. "Парабола", Берлин, 1933 г. М.П[евзнер] [Письмо А.Д.Кауну] 18 июня 1933 г. Дорогой Александр Давыдович! С запозданием отвечаю на ваше письмо от 6 мая. По соглашению с нью-йоркскими друзьями я обратился официально к здешнему американскому консульству с просьбой о визе в С[оединенные] Штаты на два-три месяца с научными целями. Прилагаю копию своего обращения139. Она не предназначена для печати, но она поможет вам ориентироваться в общем направлении дела. Истмен пишет, что он пустит мое письмо в газету лишь в том случае, если окажется, что без содействия "общественного мнения" администрация визы мне все равно не даст. Соображения насчет того, что момент сейчас "неблагоприятный", кажутся мне неправильными. Нет никакого основания надеяться на то, что у властей не будет в дальнейшем хлопот. Между тем новая администрация окончательно утратит "свежесть", т. е. свое единственное преимущество перед старой администрацией. Насчет русского "Бюллетеня" я написал своевременно в Париж. Надеюсь, что вы уже получили последние номера. "Бюллетень" сейчас выходит реже из-за денежных затруднений. На всякий случай посылаю вам одновременно с этим письмом последний номер "Бюллетеня". Признаюсь, я не читал книги Вильямса140 о русской революции и не имел ее под руками во время своей работы. Весьма возможно, что я неполно осветил эпизод с телефонной станцией; несмотря на то, что я использовал все доступные русские материалы, эпизод этот остался для меня самого несколько туманным. Я был бы очень рад уточнить его в новом издании. Ваши замечания насчет рецензии Вернадского141 заинтересовали меня, и я достал оттиск из "Каррент Хистори". Должен сказать, что фактическая сторона рецензии вызвала у меня возмущение: с какой неряшливостью иные цеховые ученые пишут о событиях, фактах и датах революции! На нескольких страничках у Вернадского несчетное число ошибок! [Л.Д.Троцкий] Немецкие перспективы 1. Бюрократический оптимизм После пожара трудно устраиваться заново. Еще труднее после большего политического поражения по-новому определять свой путь. Партии неохотно признают себя битыми, особенно если в поражении есть добрая доля их собственной вины. Чем больше размеры поражения, тем труднее политической мысли передвинуться на новые позиции, выработать новую перспективу и подчинить ей направление и темп дальнейшей работы. История военного дела, как и история революционной борьбы, знают большое число дополнительных поражений, явившихся результатом того, что руководство, не оценив размеров основного поражения, пыталось прикрыть его несвоевременными наступлениями. В войне такого рода преступные попытки ведут к массовому истреблению живой силы, уже морально подорванной предшествующими неудачами. В революционной борьбе жертвой авантюр гибнут наиболее боевые элементы, уже оторванные предшествующими поражениями от массы. Решимость доводить наступление до конца и способность вовремя признать поражение и ударить отбой составляют две нераздельные стороны зрелой стратегии. Такое сочетание встречается нечасто. Не бывало в сущности в истории большого революционного поражения, после которого, по крайней мере, часть вождей не пыталась бы звать вперед, наперекор изменившейся обстановке. После революции 1848 года Маркс и Энгельс сурово отмежевались от тех эмигрантов, которые хотели попросту перешагнуть через поражение, как через случайный эпизод. После победы царизма над революцией 1905 года Ленин оказался вынужден порвать с частью своих единомышленников, пытавшихся по-прежнему держать курс на вооруженное восстание. В способности быстро перевооружаться при каждом повороте событий состоит вообще важнейшее качество марксистской школы революционного реализма. Образцы стратегической слепоты, выдающей себя за мужество, дает нам школа эпигонов большевизма. Если выбор примеров затруднителен, то только по причине их обилия. После того как осенью 1923 года немецкая коммунистическая партия очистила противникам поле боя и внесла этим глубокое замешательство в ряды пролетариата, руководство Коминтерна объявило в Германии курс на вооруженное восстание. В течение последовавших двух лет политика мелких авантюр истрепала нервы пролетарского авангарда больше, чем крупное поражение. Когда Чан Кайши, в котором руководство Коминтерна упорно видело своего верного союзника, разгромил в апреле 1927 года рабочих Шанхая142, в второй "союзник", Ван Цзинвей, утопил в крови движение крестьян, президиум Коминтерна счел своевременным объявить, что китайская революция "поднялась на более высокую ступень". Вытекавший отсюда курс на восстание привел к героической авантюре в Кантоне в декабре 1927 года и к ряду менее крупных, но достаточно зловещих попыток, трагически завершивших собою китайскую революцию. Нынешняя катастрофа в Германии является, несомненно, величайшим в истории поражением рабочего класса. Тем неотложнее сейчас крутой поворот стратегии; но тем упорнее, с другой стороны, сопротивление партийной бюрократии. Она называет "пораженцами" не тех, которые вызвали поражение, - ей пришлось бы назвать себя, - а тех, которые из факта поражения делают необходимые политические выводы. Борьба, которая разворачивается сейчас вокруг вопроса о перспективах политического развития Германии, имеет исключительное значение для судеб Европы и всего мира. Социал-демократию мы в данной связи оставим в стороне: отвратительное гниение этой партии не оставляет ей никакой возможности даже для маневров бюрократического престижа. Вожди и не пытаются притворяться, будто у них есть идеи или планы. После того как они окончательно потеряли головы политически, их забота направлена на то, чтобы спасти свои головы физически. Свое бесславное поражение эти люди подготовили всей своей политикой с начала империалистской войны. Попытка старого правления, эмигрировавшего за границу, спасти партию осуждена заранее: ни один революционер не пойдет на суровую борьбу в подполье под руководством заведомых банкротов. Раз пробудившись, политическая мысль в рядах социал-демократии проложит себе новый путь. Но это пока еще дело завтрашнего дня. Политический интерес представляет сейчас лишь ориентация коммунистической партии. Как массовая организация она разбита наголову. Но сохранился центральный аппарат, который издает нелегальную и эмигрантскую литературу, созывает антифашистские конгрессы и вырабатывает планы борьбы против диктатуры наци. Все пороки разбитых штабов находят ныне в этом аппарате свое непревзойденное выражение. "Фашисты - калифы на час, - пишет официальный орган Коминтерна, - их победа - не прочная победа, за которой скоро последует пролетарская революция... Борьба за диктатуру пролетариата стоит в Германии в порядке дня". Непрерывно откатываясь, сдавая все позииции, теряя собственных сторонников, аппарат продолжает твердить, что антифашистская волна растет, что настроение поднимается, что нужно готовиться к восстанию если не завтра, то через несколько месяцев. Оптимистическая фразеология стала для разбитого командования средством политического самосохранения. Опасность фальшивого оптимизма тем больше, чем глубже внутренняя жизнь немецкого пролетариата погрузилась во тьму: нет ни профсоюзов, ни паламентских выборов, ни членских взносов, ни тиража газет - никакие вообще цифры не контролируют последствий ошибочной политики и не смущают покоя вождей. 2. Созревание революции или углубление контрреволюции? Главный довод в пользу утешительного прогноза состоит в том, что Гитлер "не выполнит обещаний". Как будто Муссолини нужно было выполнить свою фантастическую программу, чтобы продержаться свыше десяти лет у власти! Революция - не автоматическое наказание для обманщиков, а сложное социальное явление, которое возникает лишь при наличии ряда исторических условий. Напомним о них еще раз. Растерянность и расколотость господствующих классов; возмущение мелкой буржуазии, утрата ею веры в существующий порядок; возрастающая боевая активность рабочего класса, наконец, правильная политика революционной партии, - таковы непосредственные политические предпосылки революции. Налицо ли они? Имущие классы Германии находились в течение последних лет в состоянии жесточайшей междоусобицы. Сейчас все они - пусть скрепя сердце, - подчиняются фашизму. Антагонизм между аграриями и промышленниками, как и между отдельными группами промышленников, не исчез; но есть инстанция, которая повелительно регулирует все антагонизмы. Мелкая буржуазия Германии кипела в течение последнего периода котлом. Даже в ее националистическом бесновании был элемент социальной опасности. Сейчас она объединена вокруг правительства, поднявшегося на ее спине, и дисциплинирована чисто военной организацией, вышедшей из ее среды. Промежуточные классы стали главной опорой порядка. Вывод неоспорим: поскольку дело идет о крупной и мелкой буржуазии, предпосылки революционной развязки отошли в прошлое или, что то же, в неопределенное будущее. В отношении рабочего класса дело обстоит не менее ясно. Если несколько месяцев тому назад он оказался по вине своего руководства неспособен к обороне своих могущественных легальных позиций от наступления контрреволюции, то теперь, на другой день после разгрома, он неизмеримо менее подготовлен к наступлению на могущественные легальные позиции национал-социализма. Материальные и моральные факторы резко и глубоко изменили соотношение сил к невыгоде пролетариата. Или это еще нужно доказывать? Не более благоприятно обстоит дело и в области руководства: коммунистическая партия не существует, ее аппарат, лишенный свежего воздуха критики, задыхается в глубокой внутренней борьбе. В каком же смысле можно говорить, что "борьба за диктатуру пролетариата стоит в Германии в порядке дня"? Что здесь понимается под "днем"? Нетрудно предвидеть искренние и лицемерные обличения нашего пессимизма, неверия в творческие силы революции и пр. Дешевые упреки! Не хуже других мы знаем, что фашизм защищает исторически проигранное дело. Методы его могут дать грандиозный, но неустойчивый результат. Смирить при помощи насилия можно лишь пережившие себя классы. Пролетариат же является главной производительной силой общества. Его можно на время разгромить, но закабалить его навсегда невозможно. Гитлер обещает "перевоспитать" рабочих. Но он вынужден применять педагогические приемы, которые не годятся даже для дрессировки собак. О непримиримую враждебность рабочих фашизм неминуемо разобьет себе голову. Но как и когда? Общее историческое предвиденье не снимает жгучих вопросов политики: что нужно делать - и особенно чего не нужно делать - сейчас, чтоб подготовить и ускорить крушение национал-социализма? Расчет на немедленное революционизирующее действие фашистских репрессий и материальных лишений представляет собой образец вульгарного материализма. Конечно, "бытие определяет сознание". Но это вовсе не означает механической и непосредственной зависимости сознания от внешних обстоятельств. Бытие переломляется в сознании по законам сознания. Одни и те же объективные факты могут оказывать различное, иногда противоположное, политическое действие в зависимости от общей обстановки и предшествующих событий. Так, в ходе развития человечества репрессии неоднократно вызывали революционное возмущение. Но после торжества контрреволюции репрессии не раз погашали последние вспышки протеста. Экономический кризис способен ускорить революционный взрыв, и это бывало в истории не раз; но, обрушившись на пролетариат после тяжкого политического поражения, кризис может лишь усилить явления распада. Скажем конкретнее: от дальнейшего углубления промышленного кризиса мы отнюдь не ждем для Германии непосредственных революционных последствий. Правда, длительное промышленное оживление не раз в истории давало перевес оппортунистическим течениям в пролетариате. Но после долгого периода кризиса и реакции повышающаяся конъюнктура может, наоборот, поднять активность рабочих и толкнуть их на путь борьбы. Мы считаем этот вариант во многих отношениях более вероятным. Однако центр тяжести сейчас не в конъюнктруном прогнозе. Тяжеловесные психологические повороты многомиллионых масс требуют длительных сроков: из этого надо исходить. Перелом конъюнктуры, столкновения в среде имущих классов, международные осложнения могут оказать и окажут свое действие на рабочих. Но внешние события не могут отменить попросту внутренние закономерности массового сознания, не могут позволить пролетариату одним скачком перенестись через последствия поражения и открыть с размаху свежую страницу в книге революционной борьбы. Если бы даже, благодаря исключительно благоприятному сочетанию внешних и внутренних обстоятельств, начало поворота обнаружилось в исключительно короткий срок, скажем, через год-полтора, оставался бы еще полностью вопрос о нашей политике в течение ближайших двенадцати или двадцати четырех месяцев, когда контрреволюция будет еще делать дальнейшие завоевания. Нельзя развернуть реалистическую тактику без правильной перспективы. Нельзя иметь правильную перспективу, не поняв, что в Германии происходит сейчас не назревание пролетарской революции, а углубление фашистской контрреволюции. Поистине, это не одно и то же! 3. Критика ошибок как орудие возрождения Бюрократия, в том числе и революционная, слишком легко забывает, что пролетариат - не только объект, но и субъект политики. Ударами по голове наци хотят превратить рабочих в гомункулов143 расизма. Руководство Коминтерна рассчитывает, наоборот, что удары Гитлера сделают рабочих послушными коммунистами. Рабочие - не глина в руках горшочника. Они не начинают каждый раз историю сначала. Ненавидя и презирая наци, они меньше всего склонны, однако, вернуться к той политике, которая подвела их под петлю Гитлера. Рабочие чувствуют себя обманутыми и преданными собственным руководством. Они не знают, что нужно делать, но знают, чего не нужно повторять. Они невыразимо истерзаны и хотят вырваться из дьявольского круга путаницы, угроз, лжи и бахвальства, отойти в сторону, уклониться, выждать, отдохнуть от необходимости решать непосильные вопросы. Им нужно время, чтобы зажили раны разочарований. Обобщенное название этого состояния: политический индифферентизм. Массы впадают в озлобленную пассивность. Часть, притом немалочисленная, ищет укрытия в фашистских организациях. Недопустимо, конечно, ставить на одну доску рекламный переход на сторону фашизма отдельных политиков и безымянное вступление рабочих в принудительные организации дикатуры: в первом случае дело идет о карьеризма; во втором - о защитной окраске, о подчинении "хозяину". Но все же факт массового перехода рабочих под знамя со свастикой является непререкаемым свидетельством чувства безвыходности, охватившего пролетариат. Реакция проникла в кости революционного класса. Это не на один день. В этой общей обстановке крикливая партийная бюрократия, которая ничего не забыла и ничему не научилась, представляет явный политический анахронизм. От официальной непогрешимости рабочих тошнит. Вокруг аппарата растет пустота. Рабочий не хочет, чтобы его в дополнение к кнуту Гитлера подстегивали кнутом фальшивого оптимизма. Он хочет правды. Вопиющее несоответствие официальной перспективы и действительного хода вещей вносит лишь дополнительный элемент деморализации в ряды передовых рабочих. То, что называют радикализацией масс, есть сложный молекулярный процесс коллективного сознания. Чтобы снова выбраться на дорогу, рабочим нужно прежде всего понять, что произошло. Радикализация немыслима, если масса не ассимилировала собственное поражение, если, по крайней мере, ее авангард не переоценил критически прошлое и не поднялся над поражением на новую ступень. Сейчас этот процесс еще на начинался. Сама аппаратная пресса вынуждена, меж двух оптимистических возгласов признавать, что не только в деревне наци продолжают укреплять свои позиции, изгоняя коммунистов и накаляя до бела ненависть крестьян к рабочим, но что и в промышленности идет, притом без всякого сопротивления, вытеснение последних еще остававшихся там рабочих-коммунистов. Во всем этом нет ничего неожиданного. Кто разбит, тот несет последствия. Перед лицом этих фактов бюрократия в поисках опоры для оптимистической перспективы перебрасывается от свойственного ей субъективизма к законченному фатализму. Пусть настроение масс даже падает - национал-социализм все равно будет вскоре взорван на воздух собственными протворечиями. Вчера еще считалось, что все партии Германии, от наци до социал-демократии включительно, представляют лишь разновидности фашизма, выполняющие общую программу. Теперь все надежды направлены на противоречия в правящем лагере. Конфликт между Гитлером и Гугенбергом занял такое место, на какое тщетно претендовал в свое время антагонизм между Гитлером и Вельсом. Столкновение боевых отрядов наци (S. A.)144 и их заводских комитетов с правительством Гитлера считается не только неизбежным, но и близким: расчет ведется на недели и месяцы. Реформист и фашист - близнецы; зато разочарованный фашист и фашист, добравшийся до власти, - антиподы. Новые ошибки политического расчета не менее грубы, чем старые. "Оппозиция" старых партий капитала национал-социализму есть не более, как инстинктивное сопротивление больного, которому военный фельдшер рвет гнилой зуб. Только что полученные телеграммы говорят о занятии полицией всех помещений немецко-национальной партии145. События идут по маршруту. Конфликт Гугенберга с Гитлером окажется лишь эпизодом в ходе сосредоточения всей власти в руках Гитлера. Чтобы выполнить свое назначение, фашизм должен слиться с государственным аппаратом. Весьма вероятно, что многие из фашистских боевиков уже и сейчас недовольны: им не позволили даже пограбить, как следует. Но какие бы острые формы ни принимало такое недовольство, оно не может стать серьезным политическим фактором. Правительственный аппарат будет бить непокорных преторианцев146 по частям, реформировать ненадежные отряды, подкупать верхушку. Отрезвление широких масс мелкой буржуазии, вообще говоря, совершенно неизбежно. Но оно будет происходить разновременно и в разных формах. Вспышки недовольства могут в отдельных случаях предшествовать возвращению обманутых фашизмом низших слоев в состояние маразма. Ждать отсюда самостоятельной революционной инициативы во всяком случае не приходится. Национал-социалистические завкомы неизмеримо меньше зависят от рабочих, чем зависели в свое время реформистские завкомы. Правда, в атмосфере начинающегося оживления даже фашистские завкомы могли бы стать пунктами наступления рабочих: 9 (22) января 1905 года созданная царской охранкой рабочая организация стала на день рычагом революции147. Но сейчас, когда немецкие рабочие проходят через мучительные разочарования и унижения, бессмысленно было бы ждать, что они ввяжутся в серьезную борьбу под руководством фашистских чиновников. Завкомы будут подбираться сверху и дрессироваться в качестве агентуры по обману и усмирению рабочих. Не надо самообольщений! Поражение, прикрытое иллюзиями, означает гибель. Спасение - в ясности. Лишь немилосердная критика собственных пороков и ошибок может подготовить великий реванш. 4. Правильная перспектива и реалистическая политика Можно считать установленным на опыте, что немецкий фашизм работает ускоренными темпами по сравнению с итальянским: не только благодаря тому что Гитлер опирается на готовый опыт Муссолини, но прежде всего по причине более высокой социальной структуры Германии и большей остроты ее противоречий. Отсюда допустимо вывести заключение, что национал-социализм у власти будет скорее изнашиваться, чем его итальянский предтеча. Но перерождаясь и разлагаясь, национал-социализм сам собой не может свалиться. Его надо опрокинуть. Изменение политического режима нынешней Германии неосуществимо без восстания. Правда, к восстанию сейчас нет прямого и непосредственного подхода; но какими бы извилистыми путями ни пошло развитие, оно неизбежно приведет к восстанию. На самостоятельную революционную политику мелкая буржуазия, как известно, не способна. Но политика и настроения мелкой буржуазии не безразличны для судьбы созданного при ее содействии режима. Разочарование и недовольство промежуточных классов превратят национал-социализм, как превратили уже фашизм, из народного движения в полицейский аппарат. Как бы ни был он силен сам по себе, он не может заменить живого потока контрреволюции, проникающего во все поры общества. Бюрократическое перерождение фашизма означает поэтому начало его конца. На этой ступени должно, однако, обнаруживаться новое затруднение: под действием поражений у пролетариата гипертрофируются задерживательные центры. Рабочие становятся осторожны, недоверчивы, выжидательны. Пусть вулканическое извержение реакции прекратилось. Но застывшая лава фашистского государства слишком грозно напоминает о пережитом. Таково политическое положение нынешней Италии. Заимствуя терминологию экономической конъюнктуры, можно сказать, что разочарование и недовольство мелкобуржуазной реакции подготовляют момент, когда острый кризис рабочего движения переходит в депрессию, которая должна будет затем на известном этапе уступить место оживлению. Пытаться предугадать сейчас, как, когда и под какими лозунгами оживление начнется, было бы пустым занятием: даже стадии экономического цикла имеют каждый раз "неожиданный" характер, тем более этапы политического развития. Для организма, перенесшего тяжелую болезнь, особенно важен правильный уход. У рабочих, по которым прокатился каток фашизма, авантюристская тактика должна неизбежно вызвать рецидив апатии. Так преждевременный биржевой ажиотаж нередко влечет за собой рецидив кризиса. Пример Италии показывает, что состояние политической депрессии, особенно при ложном революционном руководстве, может затянуться на годы. Правильная политика требует не навязывать пролетариату искусственный маршрут, а выводить перспективу и лозунги борьбы из живой диалектики движения. Благоприятные внешние толчки могут чрезвычайно сократить отдельные стадии процесса: вовсе не обязательно, чтобы депрессия длилась годы, как в Италии! Однако перескочить через органические этапы массового подъема нельзя. Ускорить, не пытаясь перескочить, - здесь все искусство реалистического руководства! Раз вырвавшись из-под свинцовой плиты фашизма, рабочее движение может уже в сравнительно короткий срок принять широкий размах. Только после этого и только под руководством пролетариата недовольство мелкой буржуазии сможет получить прогрессивный политический характер и восстановить благоприятную обстановку для революционной борьбы. Господствующим классам придется столкнуться с оборотной стороной этого процесса: потеряв опору в мелкой буржуазии, фашистское государство окажется крайне ненадежным аппаратом угнетения. Политикам капитала придется ориентироваться заново. Противоречия среди имущих классов станут прорываться наружу. П:ред фронтом переходящих в наступление масс у Гитлера окажется ненадежный тыл. Так сложится непосредственно революционная ситуация, возвещая последний час национал-социализма. * * * Прежде, однако, чем пролетариат снова сможет ставить перед собою большие задачи, он должен подвести баланс прошлому. Самая его общая формула: старые партии погибли. Небольшое меньшинство рабочих уже сейчас говорит: нужно готовить новую партию. Отвратительная дряблость социал-демократии и преступная безответственность официального лжебольшевизма будут выжжены в огне борьбы. Господа наци толковали о расе воинов. Пробьет час, когда фашизм столкнется с несокрушимой расой революционных борцов. Л. Троцкий Принкипо 22 июня 1933 г. Ответы на вопросы Алис Юз, корреспондентки "Нью-Йорк Верлд Телеграмм"148 1. Гитлер одержал над немецким пролетариатом большую победу. Обе руководящие партии, социал-демократическая и коммунистическая, потерпели крушение. Но пролетариат Германии по-прежнему остается главным фактором хозяйства и прогресса. Ни завоевать рабочих, ни истребить их Гитлер не сможет. Фашизм не устраняет социальных противоречий. Беря их под пресс, он накопляет их и тем подготовляет взрыв. Если на словах национал-социализм ставит себе задачей растворить все классы, партии и группы в нации, то практически он воспитывает народные массы в духе беспощадной гражданской войны. Фашистская реакция может затянуться на несколько лет, но реванш рабочего класса неизбежен. 2. Сегодня Гитлер воевать не может: Германия разоружена, а наци вооружены только для внутренней войны. Гитлер может вооружить Германию только при помощи Италии и Англии. Свое право на их помощь он надеется завоевать, выступая в качестве охранителя Европы от большевизма. В этом смысле вся политика Гитлера ориентирована против Советского Союза. Можно ли считать опасность войны непосредственной? Это зависит от того, в какой мере и в какой срок Гитлеру удастся заручиться помощью Лондона. 3. В июле 1914 года ключ к позиции был в руках Англии. Если бы ее правительство категорически заявило о своем нейтралитете или, наоборот, предупредило о своем вмешательстве на стороне Франции и России, война была бы если не избегнута, то отсрочена. Но правительство Великобритании предпочитало в критические дни не говорить ни да, ни нет и этим подтолкнуло обе стороны к войне. Ключ к европейской ситуации и сейчас находится в значительной мере в руках лондонского кабинета. Отказ принять слишком "жесткое" определение нападающей стороны выражает и на этот раз стремление не говорить ни да, ни нет и сохранять, таким образом, в своих руках ключ к будущей войне. 4. Из этих общих условий вытекает, мне кажется, с полной ясностью значение политики Соединных Штатов для ближайшего будущего Европы. Чем более открытую и категорическую позицию займет Вашингтон, тем сильнее сократится поле для двусмысленных и гибельных по своим последствиям маневров Лондона. Немедленное восстановление нормальных связей между Соединенными Штатами и Советским Союзом будет, помимо всего прочего, означать тяжелую гирю на мирной чаше весов. 5. Вопросы советского хозяйства слишком сложны, чтобы на них можно было ответить в рамках интервью. Критика хозяйственной политики фракции Сталина дана в ряде работ левой оппозиции, в частности, в замечательных статьях моего друга Х.Г.Раковского, бывшего председателем Совета Народных Комиссаров Украины, затем советским послом в Лондоне и Париже. Несмотря на то, что статьи Раковского, написанные им в ссылке, где он находится сейчас, распространялись в отдельных рукописных экземплярах, они не раз оказывали большое влияние на официальную политику. Основные ошибки правящей фракции (они очень тяжелы) вытекают из того, что она при помощи бюрократического аппарата пытается заменить инициативу, творчество и критику трудящихся масс. Коллективизация является единственным путем спасения для крестьянства, для сельского хозяйства, для страны. Но в области коллективизации, как и во всех других областях, незыблемое завоевание может дать лишь сознательное творчество самих масс, а не бюрократическое командование. Разногласия между оппозицией и правящей фракцией очень важны и имеют исключительную практическую важность. Но они разворачиваются на тех основах, какие заложены Октябрьской революцией и советским режимом. Вернуть Россию от советского режима назад, к капитализму, можно было бы не иначе, как путем грандиозной и кровавой контрреволюции, которая, в свою очередь, не осуществима без военной интервенции - разумеется, при том условии, что интервенция окажется победоносной. Интервенция означала бы страшный удар для экономики и культуры не только Советского Союза, но и всей Европы, даже всего мира. Этим и объясняется стремление советского правительства избежать войны на западе, как и на востоке, хотя бы и ценой очень далеко идущих уступок. Если бы, однако, Гитлер получил возможность произвести опыт интервенции, то - я лично ни на минуту не сомневаютсь в этом - она закончилась бы крушением национал-социализма. Л. Троцкий Принкипо 4 июля 1933 г. Фашизм и лозунги демократии 1. Верно ли, что Гитлер разрушил "демократические предрассудки"? Апрельская резолюция Президиума ИККИ "О современном положении в Германии"149 войдет, надо думать, в историю как окончательное свидетельство несостоятельности Коминтерна эпигонов. Резолюция увенчивается прогнозом, в котором все пороки и предрассудки сталинской бюрократии достигают кульминации. "Установление открытой фашистской диктатуры, - гласит резолюция жирным шрифтом, - разбивая все демократические иллюзии в массах и освобождая массы из-под влияния социал-демократии, ускоряет темп развития в Германии пролетарской революции". Фашизм, оказывается, неожиданно локомотивом истории: он разбивает демократические иллюзии, он освобождает массы из-под влияния социал-демократии, он ускоряет развитие пролетарской революции. Сталинская бюрократия возлагает на фашизм выполнение тех основных задач, справиться с которыми сама она оказалась совершенно не способна. Теоретически победа фашизма несомненно является доказательством того, что демократия исчерпала себя; но практически фашистский режим консервирует демократические предрассудки, возрождает их вновь, прививает их молодежи и даже способен придать им на короткое время высшую силу. В этом и состоит одно из важнейших проявлений реакционной исторической роли фашизма. Доктринеры мыслят схемами. Массы мыслят фактами. Рабочий класс воспринимает события не как эксперименты в пользу того или другого "тезиса", а как живые изменения в судьбе народа. Победа фашизма на весах политического развития весит в миллионы раз больше, чем тот прогноз, который из нее вытекает для неопределенного будущего. Если бы из несостоятельности демократии выросло господство пролетариата, то развитие общества, как и развитие массового сознания, сделало бы огромный прыжок вперед. Но так как на деле из несостоятельности демократии выросла победа фашизма, то сознание масс - на время, конечно, - откатывается далеко назад. Разгром веймарской конституции Гитлером так же мало может покончить с демократическими иллюзиями масс, как мало поджог Рейхстага Герингом150 способен выжечь парламентский кретинизм. 2. Пример Испании и Италии Фашизм и демократия, слышали мы четыре года подряд, не исключают, а дополняют друг друга. Каким же образом победа фашизма может раз навсегда ликвидировать демократию? Хорошо бы услышать на этот счет разъяснение Бухарина, Зиновьева или "самого" Мануильского. Военно-полицейскую диктатуру Примо де Ривера Коминтерн объявил фашизмом. Но если победа фашизма означает окончательную ликвидацию демократических предрассудков, как же объяснить, что диктатура Примо де Ривера уступила место буржуазной республике? Правда, режим Ривера был далек от фашизма. Но он имел во всяком случае то общее с фашизмом, что возник в результате банкротства парламентарного режима. Это не помешало ему, однако, когда обнаружилась его собственная несостоятельность, уступить место демократическому парламентаризму. Можно попытаться возразить, что испанская революция по своим тенденциям является пролетарской революцией и что только социал-демократам в союзе с другими республиканцами удалось задержать ее развитие в стадии буржуазного парламентаризма. Но это соображение, правильное само по себе, только ярче подтверждает нашу мысль: если буржуазным демократам удалось парализовать революцию пролетариата, то именно благодаря тому, что под гнетом "фашистской" диктатуры демократические иллюзии не ослабели, а окрепли. Исчезли ли в течение десяти лет деспотии Муссолини "демократические предрассудки" в Италии? Так склонны изображать дело сами фашисты. В действительности же демократические иллюзии приобрели новую силу. За этот период успело подняться новое поколение, которое политически никогда не жило в условиях свободы, но зато слишком хорошо знает, что такое фашизм: это сырой материал для вульгарной демократии. Организация "Справедливость и свобода"151 не без успеха распространяет в Италии нелегальную демократическую литературу. Идеи демократии находят, следовательно, сторонников, готовых жертвовать собою. Даже плоские общие места либерального монархиста графа Сфорца распространяются в виде нелегальных брошюр. Так далеко отброшена Италия за эти годы назад! Почему в Германии фашизм призван сыграть роль, прямо противоположную той, какую он сыграл в Италии, остается непостижимым. Или "Германия не Италия"? Победоносный фашизм является на самом деле не локомотивом истории, а гигантским ее тормозом. Как политика социал-демократии подготовляла торжество Гитлера, так режим национал-социализма неизбежно ведет к подогреванию демократических иллюзий. 3. Может ли возродиться социал-демократия? Немецкие товарищи свидетельствуют, что социал-демократические рабочие и даже многие социал-демократические бюрократы "разочаровались" в демократии. Из критических настроений реформистских рабочих мы должны извлечь все, что можно, в интересах их революционного воспитания. Но надо в то же время ясно понять действительный объем "разочарования" реформистов в демократии. Социал-демократические бонзы поругивают демократию, чтобы оправдать себя. Не желая признавать, что они оказались презренными трусами, не способными бороться даже за созданную ими демократию и за свои нагретые места в ней, эти господа перелагают ответственность с себя на бесплотную демократию. Радикализм, как видим, не только дешевый, но и насквозь фальшивый! Стоит буржуазии поманить "разочарованных" завтра пальчиком, и они, сломя голову, бросятся в новую коалицию. В массе социал-демократических рабочих пробуждается, конечно, и действительное отвращение к обманам и миражам демократии. Но в каких размерах? Большая половина семи-восьми миллионов социал-демократических избирателей находится в состоянии растерянности, мрачной пассивности и капитуляции перед победителями. Тем временем под пятой фашизма будет формироваться новое пролетарское поколение, для которого веймарская демократия - историческое предание. По какой же линии пойдет политическая кристаллизация в рабочем классе? Это зависит от многих условий, в том числе, конечно, и от нашей политики. Исторически не исключена прямая, непосредственная смена фашистского режима рабочим государством. Для осуществления этой возможности необходимо, чтобы в процессе борьбы против фашизма сложилась могущественная нелегальная коммунистическая партия, под руководством которой пролетариат мог бы захватить власть. Все, что можно сделать в направлении такого результата, должно быть сделано. Но надо все же сказать, что создание в подполье такого рода революционной партии мало вероятно, во всяком случае, заранее ничем не обеспечено. Недовольство, возмущение, брожение в массах будут с известного момента расти гораздо быстрее, чем подпольное формирование партийного авангарда. А всякая неясность в сознании масс пойдет неизбежно на пользу демократии. Это вовсе не значит, что Германии после падения фашизма предстоит снова пройти долгую школу парламентаризма. Предшествующего политического опыта фашизм не сотрет, еще меньше он способен изменить социальную структуру нации. Ждать новой большой демократической эпохи в развитии Германии было бы глубочайшим заблуждением. Но в революционном пробуждении масс демократические лозунги неизбежно составят первую главу. Даже если бы дальнейший ход борьбы вообще не дал возродиться демократическому государству и на одни день, - это вполне возможно, - сама борьбы не может развернуться в обход демократических лозунгов! Революционная партия, которая попыталась бы перескочить через эту стадию, сломила бы себе ноги. С этой общей перспективой тесно связан вопрос о социал-демократии. Появится ли она снова на сцене? Старая организация погибла безвозвратно. Но это вовсе не значит, что социал-демократия не может возродиться под новой исторической маской. Оппортунистические партии так же легко падают и разваливаются под ударами реакции, как и легко восстанавливаются при первом политическом оживлении. В России мы это видели на примере меньшевиков и эсеров. Немецкая социал-демократия может не только возродиться, но и получить большое влияние, если революционная пролетарская партия вместо диалектического отношения к лозунгам демократии противопоставит им доктринерское "отрицание". Президиум Коминтерна в этой области, как и во всех других, остается бескорыстным помощником реформизма. 4. Брандлерианцы углубляют сталинцев Путаница в вопросе о демократических лозунгах наиболее глубокомысленно проявилась в программных тезисах оппортунистической группы Брандлера-Тальгеймера (по вопросу о борьбе с фашизмом). Коммунистическая партия, гласят тезисы, "должна объединять проявления недовольства всех (!) классов против фашистской диктатуры". (Геген ден Штром152, стр. 7, слово "всех" подчеркнуто в подлиннике.) В то же время тезисы настойчиво предупреждают: "Частичные лозунги не могут быть буржуазно-демократического рода". Между этими двумя положениями, из которых каждое ошибочно, есть непримиримое противоречие. Прежде всего совершенно невероятно звучит формула об объединении "недовольства всех классов". Русские марксисты злоупотребляли некогда такой формулой в борьбе с царизмом. Из этого злоупотребления выросла меньшевистская концепция революции, примененная впоследствии Сталиным в Китае. Но в России дело шло по крайней мере о столкновении буржуазной нации с сословной монархией. В каком же смысле можно говорить о борьбе "всех классов" буржуазной нации против фашизма, который является орудием крупной буржуазии против пролетариата? Поучительно было бы видеть, как Тальгеймер, фабрикант теоретических пошлостей, будет объединять недовольство Гугенберга, - а он тоже недоволен, - с недовольством безработного. Как, с другой стороны, возможно объединять движение "всех классов", не становясь на почву буржуазной демократии? Поистине классическое сочетание оппортунизма со словесным ультрарадикализмом! Движение пролетариата против фашистского режима будет принимать все более массовый характер по мере того, как мелкая буржуазия будет разочаровываться в фашизме, изолируя имущие верхи и государственный аппарат. Задача пролетарской партии будет состоять в том, чтобы использовать ослабление гнета со стороны мелкобуржуазной реакции в целях повышения активности пролетариата и чтобы направить затем активность пролетариата на путь политического завоевания низших слоев мелкой буржуазии. Правда, рост недовольства промежуточных слоев и рост сопротивления рабочих создаст трещину в блоке имущих классов и побудит их "левый фланг" искать связи с мелкой буржуазией. Задача пролетарской партии по отношению к "либеральному" флангу имущих будет, однако, состоять не в том, чтобы включить его в блок "всех классов" против фашизма, а наоборот, в том, чтоб сразу же объявить ему решительную борьбу за влияние на низы мелкой буржуазии. Под какими политическими лозунгами пойдет эта борьба? Диктатура Гитлера непосредственно выросла из веймарской демократии. Представители мелкой буржуазии собственноручно передали Гитлеру мандат на диктатуру. Если допустить очень благоприятное и быстрое развитие фашистского кризиса, то требование созыва рейхстага со включением в него всех изгнанных депутатов может в известный момент объединить рабочих с широкими слояим мелкой буржуазии. Если кризис вспыхнет позже и память о рейхстаге успеет стереться, большую популярность может приобрести лозунг новых выборов. Мы не говорим, что развитие должно непременно пойти по этому пути. Достаточно того, что такой путь возможен. Связывать себе руки в отношении этапных демократических лозунгов, которые могут быть навязаны нам мелкобружуазными союзниками и отсталыми слоями самого пролетариата, было бы гибельным доктринерством. Брандлер-Тальгеймер считают, однако, что мы должны выступать только "за демократические права для трудящихся: право собраний, союзов, свобода печати, право коалиции и стачек". Чтобы еще больше подчеркнуть свой радикализм, они прибавляют: "Эти требования надлежит строго (!) отличать от буржуазно-демократических требований всеобщих демократических прав". Нет фигуры более жалкой, чем оппортунист, который берет в зубы нож ультрарадикализма! Свобода собраний и печати только для трудящихся мыслима не иначе, как при диктатуре пролетариата, т. е. при национализации зданий, типографий и проч. Возможно, что диктатуре пролетариата придется в Германии применять исключительные законы против эксплуататоров: это зависит от исторического момента, от международных условий, от соотношения внутренних сил. Но отнюдь не исключено, что, завоевав власть, рабочие Германии окажутся достаточно могущественными, чтобы представить свободу собраний и печати даже вчерашним эксплуататорам, разумеется, в соответствии с их действительным политическим влиянием, а не с размерами их кассы: касса будет экспроприирована. Таким образом, даже для периода диктатуры пролетариата нет основания заранее принципиально ограничивать свободу собраний и печати только трудящимися. К такому ограничению пролетариат может оказаться вынужденным; но это не вопрос принципа. Вдвойне нелепо выдвигать подобное требование в условиях нынешней Германии, когда свобода печати и собраний существует для всех, кроме трудящихся. Пробуждение пролетарской борьбы против фашистской каторги будет идти, по крайней мере на первых порах, под лозунгами: дайте и нам, рабочим, право собраний и печати. Коммунисты поведут, конечно, и на этой стадии пропаганду в пользу советского режима, но они будут в то же время поддерживать всякое действительно массовое движение под демократическими лозунгами и, где смогут, будут брать на себя инициативу такого движения. Между режимом буржуазной демократии и режимом пролетарской диктатуры нет третьего режима, "демократии трудящихся". Правда, испанская республика назвала себя "республикой трудящихся" даже в тексте конституции. Но это есть формула политического шарлатанства. Брандлерианская формула демократии "только для трудящихся" да еще в соединении с тактикой объединения "всех классов" как бы специально рассчитана на то, чтобы спутать и сбить революционный авангард в важнейшем вопросе: как и в каких пределах приспособляться к движению мелкобуржуазных и отсталых рабочих масс, какие им делать уступки в вопросах о темпе движения и очередных лозунгах, чтобы тем успешнее сплачивать пролетариат под знаменем его собственной революционной диктатуры. * * * На Седьмом съезде РКП в марте 1918 г. Ленин при обсуждении программы партии, вел решительную борьбу против Бухарина, который считал, что на парламентаризме надо раз навсегда поставить крест, так как он исторически "исчерпан". "Мы должны... - отвечал ему Ленин, - писать новую программу советской власти, нисколько не отрекаясь от использования буржуазного парламентаризма. Думать, что нас не откинут назад - утопия... При всяком откидывании назад, если классовые враждебные силы загонят нас на эту старую позицию, мы будем идти к тому, что опытом завоевано, - к советской власти..."153 Ленин выступал против доктринерского антипарламентаризма даже по отношению к стране, которая уже завоевала советский режим: нельзя связывать себе руки, - учил он Бухарина, - ибо нас могут отбросить назад, на уже покинутые нами позиции. В Германии не было и нет пролетарской диктатуры, зато есть диктатура фашизма; Германия отброшена назад даже от буржуазной демократии. Заранее отказываться в этих условиях от использования демократических лозунгов и буржуазного парламентаризма значит очищать поле для социал-демократии новой формации. Л. Троцкий Принкипо 14 июля 1933 г. Набросок Все мировое рабочее движение подошло к поворотному пункту. Разрушаются старые могущественные организации пролетариата. Совершенно очевидно, что этот объективный исторический поворот не может остаться без глубокого влияния на политику левой оппозиции. Дело идет, конечно, не об наших программных и стратегических принципах, которые остаются незыблемыми, а о наших тактических и организационных методах, и, в первую голову, о нашем отношении к Коминтерну. Наше положение "фракции", исключенной из Коминтерна, не могло длиться вечно. В этом мы отдавали себе ясный отчет всегда. Либо изменение политики и режима Коминтерна должны были открыть нам возможность вернуться в состав его национальных секций, либо наоборот: дальнейшее перерождение Коминтерна должно было поставить нас перед задачей создания новых партий и нового Интернационала. Мы всегда ставили этот вопрос в зависимость от больших исторических событий, которые должны были подвергнуть сталинский Коминтерн окончательной проверке. В качестве таких возможных событий не раз назывались в нашей литературе: новая империалистская война, в которой должна будет обнаружиться стойкость и боеспособность Коминтерна; попытка контрреволюционного переворота в СССР; открытая попытка фашизма овладеть властью в Германии и прочее. Разумеется, заранее никак нельзя было предвидеть, какое из этих событий наступит раньше, каковы будут размеры банкротства той или другой секции, какое влияние окажет это банкротство на другие секции и на Коминтерн и проч. и проч. Вот почему наш прогроз мог иметь только условный, факультативный, а не категорический характер. Можно, конечно, не сомневаться, что если бы контрреволюции удалось опрокинуть советскую власть, сталинская бюрократия во всем мире рассыпалась бы в 24 часа. К счастью, до этого еще далеко. Сила сопротивления советского режима, несмотря на гибельную политику сталинской бюрократии, очень велика. И сегодня, как и вчера, было бы преступлением заранее отказываться от надежды на то, что советский режим продержится, несмотря на все трудности, до начала пролетарской революции на Западе. Во всяком случае, в этом направлении должны мы по-прежнему направлять все наши усилия. Ход событий развернулся таким образом, что решающему испытанию Коминтерн подвергся не на вопросе о Советском Союзе или о войне, а на вопросе о способности Коминтерна оказать сопротивление фашизму. Проверка эта произошла в Германии, в стране с самым многочисленным пролетариатом и с самой сильной коммунистической партией. Не могло быть заранее никакого сомнения в том, что результаты этой проверки получат решающее значение, - притом не только для германской компартии, но и для Коминтерна в целом, ибо, во-первых, германская компартия действовала под непосредственным руководством Коминтерна; во-вторых, фашистская опасность имеет интернациональный характер, следовательно, судьба других секций, как и Коминтерна в целом, непосредственно зависит от тех выводов, какие они способны сделать из немецкого урока. Наши немецкие единомышленники в первый момент воспротивились выдвиганию лозунга новой партии. Но уже очень скоро внутреннее состояние официальной партии, ее внутренний режим показали, что, несмотря на значительные силы и средства аппарата и на революционную преданность многих низовых работников, партия идет к неизбежному, полному и окончательному крушению, ибо, как показывает пример Италии, условия нелегальной работы беспощадно и сравнительно скоро карают ложную политику. Признав необходимость и своевременность лозунга новой партии в Германии, наша немецкая секция в лице тов. Бауера154 первой поставила вопрос о пересмотре нашего отношения к Коминтерну в целом. Голос тов. Бауера ни в каком случае не являлся одиноким. С того времени, как Президиум Коминтерна ответил на немецкую катастрофу постыдной резолюцией 5 апреля и маскарадным съездом Мюнценберга-Барбюса155, во многих секциях, если не во всех, товарищи все решительнее начали ставить вопрос о необходимости пересмотра нашего отношения к Коминтерну в целом. Судьба сталинских партий в Австрии и Болгарии естественно снимала с порядка дня вопрос о "реформе" этих партий. Некоторые швейцарские товарищи считали, что швейцарская компартия сойдет со сцены вместе с германской. Политбюро нашей греческой секции поставило вопрос о необходимости провозглашения самостоятельной партии. В том же направлении шли письма тов. Гурова. Можно сказать с уверенностью, что пересмотр нашего отношения к Коминтерну назрел не только объективно, но и субъективно. Камнем преткновения оставался, однако, для многих товарищей вопрос об СССР. Так как мы во всей нашей предшествующей пропаганде тесно связывали судьбу Коминтерна с судьбой СССР, то наши противники могут попытаться истолковать наш организационный разрыв с Коминтерном как своего рода разрыв с советским государством. Выше уже сказано, почему такое толкование в корне ложно. Факт таков, что советское государство, несмотря на все свои бюрократические извращения и ложную хозяйственную политику, остается и сегодня государством социализации земли, фабрик, заводов и коллективизации крестьянского хозяйства. В то же время Коминтерн утратил всякую революционную силу и обнаружил полную неспособность возродиться. Не крушение советского государства увлекло за собой Коминтерн, а наоборот: крушение Коминтерна угрожает увлечь за собой советское государство. Таким образом, создание новых коммунистических партий и подлинного Коммунистического Интернационала становится все более неотложным не только с точки зрения революционных задач пролетариата в капиталистических странах, но и с точки зрения спасения, сохранения и возрождения СССР. В такой постановке вопроса нет решительно ничего надуманного или искусственного: она вытекает из действительной последовательности событий, которая никогда полностью не совпадает и не может совпадать с теоретическими прогнозами. Чем скорее наши секции рассмотрят вопрос во всей его широте и чем полнее и решительнее объявят необходимость разрыва с бюрократией Коминтерна, тем шире мы сможем развернуть нашу работу. Последствия великой катастрофы развиваются очень быстро, выдвигают новые вопросы и требуют на них ясного ответа. Прежде всего это относится к развитию левых социалистических организаций. Они тоже стоят под давлением новейших событий и под напором масс, которые толкают их на путь политического самоопределения. Мы можем и должны занять в этом процессе крупное место и помочь левым социалистическим организациям стать на подлинно большевистские рельсы. Двадцать седьмого августа в Париже собирается конференция левых социалистических организаций, на которой должен раздасться и наш голос. Было бы безнадежным, реакционным сектанством, если бы мы стали требовать от этих организаций, чтобы они признали себя фракцией гибнущего сталинского Коминтерна. Такая постановка вопроса дала бы только возможность наиболее консервативным вождям этих организаций скомпрометировать нас в глазах своих сторонников в качестве безнадежных сектантов. Наша политика должна иметь совершенно иной характер. В полном соответствии со всей обстановкой мы должны заявить этой конференции, что разногласие относительно Коминтерна ныне ликвидировано. Необходимость новой интернациональной организации совершенно очевидна. Мы вполне готовы дружно сотрудничать, даже объединиться со всеми теми организациями или группами, которые действительно хотят строить Интернационал на основах Маркса и Ленина. Сняв таким образом устаревшие разногласия, мы сможем поставить перед левыми социалистическими организациями на обсуждение принципы левой оппозиции в полном объеме. Это позволит нам несомненно сделать большой шаг вперед. Ввиду исключительной ответственности предстоящих решений, секретариат считает необходимым созвать в возможно короткий срок пленум156, который должен будет выработать, в частности, инструкции для поведения нашей делегации на конференции левых социалистических и коммунистических организаций. Разумеется, инструкции пленума будут иметь лишь предварительный характер, поскольку вся наша интернациональная организацияеще не успеет к этому времени высказаться. Окончательное решение по поводу новой ориентации большевиков-ленинцев должна будет вынести наша интернациональная конференция. [Л.Д.Троцкий] 7 августа 1933 г. Заявление для печати Со времени моего переезда во Францию157 пресса не раз сообщала то о моих переговорах с Литвиновым158 и другими агентами советского правительства, то о моих попытках в этом направлении, оставшихся безрезультатными. Все эти сообщения ложны с начала до конца. Не было и нет ничего, что могло бы дать хоть косвенное оправдание этим вымыслам. Л. Т[роцкий] [9 августа 1933 г.] Правлению Независимой рабочей партии Великобритании Уважаемые товарищи, Вы опубликовали мой копенгагенский доклад о русской революции в виде брошюры. Я могу, разумеется, только радоваться тому, что вы сделали мой доклад доступным британским рабочим. Предисловие Джеймса Макстона159 тепло рекомендует книжку вниманию социалистических читателей. Я могу быть только благодарным за эту рекомендацию. В предисловии заключается, однако, мысль, против которой я считаю себя обязанным возразить. Макстон заранее отказывается входить в оценку тех разногласий, которые отделяют меня и моих единомышленников от правящей ныне в СССР фракции: "Это вопрос, - пишет он, - который только русские социалисты компетентны решать". Этими немногими словами ниспровергается начисто интернациональный характер социализма как научной доктрины и как революционного движения. Если социалисты (коммунисты) одной страны неспособны, не компетентны, следовательно, не в праве решать жизненные вопросы борьбы социалистов (коммунистов) других стран, то пролетарский Интернационал лишается прав и возможностей существования. Я позволю себе сверх того утверждать, что, формально воздерживаясь от суждений по поводу борьбы, расколовшей русских большевиков, Макстон, может быть не желая этого, высказывается все же в прикрытом виде по существу спора, притом в пользу сталинской фракции, ибо в нашей борьбе с ней дело идет как раз о том, является ли социализм национальным или интернациональным делом. Признавая возможность теоретического и практического разрешения вопросов социализма в национальных рамках, Макстон признает правоту сталинской фракции, которая опирается на теорию "социализма в одной стране". На самом деле споры между русскими большевиками не являются только русскими спорами, как конфликты между Рабочей партией, Независимой рабочей партией и Коммунистической партией Великобритании не являются только британскими конфликтами. Дело идет о судьбе не только нынешнего Коминтерна, но пролетарского интернационала вообще. По линии водораздела между "социализмом в одной стране" и интернациональным социализмом идет группировка сил не только в СССР, но и далеко за его пределами. Секции подлинных интернационалистов, исходящих из теории перманентной революции, имеются сейчас почти во всех странах мира. Число и влияние их растет. Я считаю, что по основным вопросам борьбы между нами и сталинистами каждый член НРП не только может, но и обязан выработать себе самостоятельное мнение. Со своей стороны я готов каждому британскому социалисту, каждому британскому рабочему оказать посильное содействие - печатно, письменно или устно - в изучении спорных вопросов Интернационала. Я буду вам очень благодарен, если вы опубликуете это письмо в вашем органе. С тов[арищеским] приветом [Л.Д.Троцкий] [9 августа 1933 г.] В Интернациональный Секретариат: О недопустимом образе действий тов. А. Нина Дорогие товарищи, Последние письма и документы, исходящие от руководимого тов. Нином ЦК испанской секции, вызывают чувство, которое трудно иначе назвать, как возмущением. Прежде всего поражает тон этих писем: самые острые обвинения, бросаемые направо и налево; оскорбительные выражения, употребляемые без тени основания и нередко переходящие в прямую брань. Один этот тон свидетельствует, насколько тов. Нин и его ближайшие друзья чужды духу революционного товарищества и элеметарной личной ответственности. Так писать могут только люди, лишенные всякой внутренней дисциплины, притом по адресу организации, которую они считают в душе чужой и враждебной. "Обвинения", выдвигавшиеся группой А. Нина, опровергались десятки раз. Представитель этой группы был на предконференции, где имел возможность изложить все свои претензии и обвинения. Каков был результат? Политика тов. Нина и его друзей была осуждена всеми без исключения секциями интернациональной левой оппозиции. Казалось бы, один этот факт должен был сделать тов. Нина и его друзей, по крайней мере, несколько осторожней. Вместо этого они удваивают и утраивают оскорбления и ругательства, направленные по существу против всей интернациональной левой оппозиции. Я сейчас хочу коснуться только одного пункта: группа Нина отваживается обвинять интернациональную оппозицию в том, что она будто бы незаконно устранила из своих рядов Росмера, Ландау и проч. Между тем документы и факты свидетельствуют о прямо противоположном: Росмер хотел добиться удаления из Лиги неугодных ему товарищей, причем оказался в Лиге в маленьком меньшинстве; после этого он покинул Лигу. Я лично находился по поводу этого инцидента в постоянной переписке с Нином, сообщал ему обо всех шагах, которые предпринимал, чтобы удержать Росмера от явно ошибочного шага, продиктованного не революционными соображениями, а личной капризностью. Нин, несмотря на свою дружбу с Росмером, писал мне, что "правота не на стороне Росмера". На мои неоднократные письменные вопросы Нину, нельзя ли предпринять какие-либо дополнительные шаги, чтоб удержать Росмера от ошибочного шага, Нин не предложил решительно ничего, признав тем, что все возможные меры были исчерпаны. То же самое относится и к Ландау. Никто, как известно, не предлагал исключать его. От него лишь требовали, чтобы он принял участие в демократически созванной конференции немецкой секции. Мною была внесена по этому вопросу крайне примирительная по содержанию и тону резолюция, к которой Нин присоединился в письменной форме "полностью и целиком". Известно, что Ландау "исключил" после этого большинство немецкого ЦК и отказался от участия в конференции, где он должен был остаться в безнадежном меньшинстве. В качестве члена тогдашнего Интернационального бюро Нин участвовал во всей нашей политике и нес за нее полную ответственность. Сейчас он, не приводя ни фактов, ни документов, перелагает ответственность с Росмера и Ландау на Интренациональную левую оппозицию, забывая или умалчивая о своей собственной ответственности. Как назвать такой образ действий? Допустим на минуту, что Нин пришел позже к выводу об ошибочности нашего образа действий в отношении Росмера, Ландау и проч. Он должен был бы сказать: "Мы сделали такую-то и такую-то ошибку: мы должны ее так-то и так-то исправить". Это был бы вполне законный путь. Нужно только ясно сказать, как исправить "ошибку". Группы Росмера и Ландау имеют свои издания и развивают в них взгляды, которые в ряде существенных вопросов все больше расходятся с нашими взглядами. Если вопрос о Росмере и Ландау выдвигается не для интриги, а для практической цели: вернуть группы Росмера и Ландау в состав интернациональной левой оппозиции, то обязанность тов. Нина должна была бы состоять в том, чтобы подвергнуть оценке их взгляды и сделать определенный вывод: совместимы ли эти взгляды со взглядами большевиков-ленинцев; требуются ли с нашей стороны определенные уступки и какие именно, или же наоборот, Росмер и Ландау должны отказаться от определенных взглядов и методов, чтобы примкнуть к левой оппозиции. Такая серьезная, принципиальная и вместе [с тем] практическая постановка вопроса открывала бы возможность обсуждения и, может быть, тех или других практических шагов. Нынешний же образ действия Нина показывает, что он ни о каких практических результатах не заботится: ему нужен лишь искусственный повод для инсинуаций по адресу интернациональной левой оппозиции. Все это тем более печально, что такой нелояльный образ действий нужен тов. Нину для прикрытия собственных политических шатаний и целой серии ошибок, которые помешали испанской левой оппозиции завоевать то положение, возможность которого открывалась условиями революции. Сейчас в результате в корне неправильной политики тов. Нина испанская секция не растет, а слабеет. К несчастью, обсуждение политических вопросов с тов. Нином ни к чему не приводит: он всегда уклоняется, дипломатничает, не говорит ни да, ни нет или еще хуже, отвечает товарищам на политические доводы личными инсинуациями. Я прошу вас довести настоящее мое письмо до сведения всех секций, начиная с испанской. Я очень хотел бы, чтобы письмо дошло до сведения всех наших друзей в Южной Америке; они тем теснее примкнут к нашей международной организации и тем с большим успехом будут работать на своей национальной почве, чем скорее убедятся в ложности и вредности политики тов. Нина. С ком[мунистическим] приветом Л. Троцкий 10 августа 1933 г. Сталин подготовляет вероломный удар против большевиков-ленинцев На съезде работников просвещения в Реймсе советские делегаты, не найдя доводов для оправдания насилий над товарищами Раковским, Виктором Сержем и многими другими, заявили: скоро в СССР будет процесс, который покажет участие троцкистов в саботаже и контрреволюционной работе. Таков запасный "аргумент", который делегат получил на дорогу из сталинской канцелярии. Ссылаясь на московское радио, буржуазные газеты сообщали после этого, что на Украине действительно арестовано несколько десятков "троцкистов" по обвинению в саботаже и государственной измене: все они предаются чрезвычайному суду. Всякому мыслящему человеку ясно заранее, что большевики-ленинцы, именуемые "троцкистами", могут иметь к экономическому саботажу рабочего государства еще меньше отношения, чем германские коммунисты к поджогу рейхстага. Левая оппозиция всегда неизменно поддерживала индустриализацию страны не только теоретически, но и в практической работе. Хозяйственные успехи советского государства она считала и считает своими успехами. Она боролась и борется только против ложного экономического руководства бесконтрольной бюрократии. Если на Украине арестованы действительно саботажники, то они не имеют и не могут иметь никакого отношения к левой оппозиции. Если на Украине арестованы сторонники левой оппозиции, то они не имеют и не могут иметь никакого отношения к саботажу. Обвинение "троцкистов" в контрреволюционных действиях может быть основано лишь на "амальгаме", т. е. на преступной комбинации лиц, не имеющих ничего общего между собой. Уже в 1927 году агент ГПУ из бывших офицеров Врангеля предложил комсомольцу, сочувствующему левой оппозиции, свою "техническую помощь", - и на основании этой провокации большевики-ленинцы были обвинены в связи... не с агентами ГПУ, а с врангелевским офицером. Сейчас дело идет о преступлении гораздо более крупного масштаба. Сталину неотложно нужны расстрелы мнимых троцкистов за действительные преступления или дейстивительных троцкистов за мнимые преступления, чтобы оправдать репрессии против безупречных революционеров, которые уже около шести лет содержатся им в тюрьмах и ссылке. Даже по редким официальным сведениям о ходе чистки партии можно видеть, что левая оппозиция неискоренима: в разных местах страны, на глазах у ответственных партийных работников группируются и действуют "троцкисты". Своими скупыми разоблачениями "Правда" показывает, что левая оппозиция окружена атмосферой сочувствия, иначе местные коммунисты и местные контрольные комиссии не нуждались бы в понуканиях и угрозах для исключения "троцкистов". Не менее явны и очевидны успехи левой оппозиции на международной арене. Сталинцы знают не хуже нас о крупнейших завоеваниях большевиков-ленинцев в среде международного пролетарского авангарда. Бюрократия в великой тревоге. Необходимо что-то предпринять, и притом немедленно! Но что именно? Пуститься в область дискуссий было бы заведомо безнадежным делом, от которого выиграли бы только большевики-ленинцы. Нет, нужны сильно действующие средства! Сталина не останавливает даже то, что своей новой амальгамой он чрезвычайно затрудняет мировому пролетариату борьбу против амальгамы Гитлера. В обоих случаях дело идет о головах пролетарских революционеров. Задача левой оппозиции - своевременно предупредить передовых рабочих всего мира о готовящемся преступлении. Отравленное оружие надо повернуть против отравителей. Вместе с тем надо зорко следить, чтоб законное возмущение бонапартистскими методами не отвратило окончательно симпатий мирового пролетариата от советского государства. Защиту наследия Октябрьской революции пролетарский авангард должен взять на себя - против сталинской бюрократии! Онкен160 [23 августа 1933 г.]