явилось  для  Р.Харта  полной
неожиданностью. Он получил это предложение от Розы Карснер в первой половине
марта  и принял  его без  колебаний.  Агенты  ГПУ, приступившие в Мексике  к
практическому осуществлению своего заговора в начале января, не могли знать,
что Роза Карснер предложит в марте Роберту Харту выехать в Мексику. Не может
быть,  следовательно,  ни  малейшего  сомнения  в  том,  что  план покушения
вырабатывался без малейшего расчета на участие Р.Харта, который прибыл в мой
дом только 7 апреля.
     2. То обстоятельство, что  ворота были  открыты будто бы "добровольно",
легло  в основание всех подозрений об участии Р.Харта в  заговоре. На  самом
деле вопрос в том, кто и как открыл ворота, до сих пор остается, насколько я
знаю, совершенно  невыясненным507.  Гипотетически  можно выдвинуть несколько
возможностей.
     а)  два-три заговорщика  могли  пробраться  во двор через  три  больших
отверстия в стене, против библиотеки, обезоружить Харта и открыть ворота;
     б) заговорщики  могли при  помощи своих лестниц  перелезть через  забор
после того, как они связали внешнюю охрану;
     в) заговорщики могли обмануть Харта своей  полицейской формой, как  они
обманули внешнюю охрану.
     Происходя из богатой семьи и  не привыкши преодолевать трудности жизни,
молодой  Роберт Харт не был по натуре осторожным человеком.  Он  однажды при
мне в первую  или вторую неделю своего пребывания у нас в доме передал  ключ
от ворот одному  из  каменщиков, работавших  в доме.  Я  тогда же сделал ему
замечание: "Если вы  будете так поступать с ключом, то в случае нападения вы
окажетесь  первой  его  жертвой".  Я  не  думал  тогда,  что  в  моих словах
заключалось  зловещее  пророчество.  Правило  гласило,  что ночью  открывать
ворота  нельзя. Но это  правило не  вошло в плоть и кровь Харта. Заговорщики
могли сказать ему, что прибыли со срочным сообщением из хефатуры полиции508.
Слегка приоткрыв дверь, Р.Харт  действительно увидел полицейских и доверчиво
открыл им ворота.
     3. Исчезновение Роберта Харта утром 24 мая укрепило следственные власти
в подозрении о его участии в покушении. Но  я тогда уже, в первые часы после
покушения, считал  подозрение  ошибочным.  Так,  в "Универсаль"  от  25  мая
напечатан следующий диалог:
     1. Вопрос: [...]
     2. Ответ: [...]509
     Во время бесед  с  представителями  следствия я настаивал на  том, чтоб
искать труп Р.Харта в канале, в  Педрегале510  и пр. Но мои  слова встречали
скептическое отношение.
     4.  В ближайшие дни  подозрения против Р.Харта усилились. У  меня  было
впечатление,  что  эти <i>подозрения разжигаются  искусственно</i>.  Нетрудно  было
догадаться, что кампания против Р.Харта исходила из тех же самых источников,
которые выдвинули теорию  "самопокушения". Уверенность в  том,  что Р.Харт -
соучастник покушения (или "авто-покушения"), распространилась на всю печать.
В "Эксельсиор" и в "Универсаль" от 26 мая читаем: (No 3, No 4) [...]511
     Основой  подозрения является,  следовательно, тот  факт,  что Харта  не
находят ни живым, ни мертвым. Запомним себе это!
     5. Полицейский Франциско Рамирес Диас,  No 3727, показал в самом начале
следствия и продолжает  сейчас  поддерживать  то же  показание,  именно, что
Роберт (Боб) Шелдон (цитата А) [...]512
     Одного этого  показания достаточно, чтобы разрушить полностью версию  о
том, что Харт был участником покушения. Можно ли  хоть на минуту вообразить,
что два участника держат за руки третьего "участника" для того, чтобы он шел
с  ними "добровольно"? Если  бы Боб был участником,  то он, очевидно, должен
был  бы помогать нападавшим, руководить ими, вести их, указывать им.  Вместо
этого оказывается,  что  двое нападавших отвлекаются  от нападения, чтобы за
руки вывести Харта из дома.
     Показание  Ф.Р.Диаса  тем более  убедительно, что  оно  раскрывает саму
механику  допроса.  Подвергался  ли  Шелдон  насилиям?  Нет! Шел ли  с  ними
добровольно?  Да. "Аунке, - прибавляет  Диас, - когидо де лос брасос пор дос
сухетос"513.  Если  мексиканские полицейские, знающие хорошо  обстановку, не
сумели  в первый момент отличить нападавших  террористов от  полицейских, то
можно ли  требовать  такого различения от  Роберта  Харта, которые  провел в
стране  всего  полтора  месяца  и  не  знал   испанского  языка?  Нападавшие
обезоружили   его,  схватили  под  руки   и  приказали  следовать  за  ними.
"Сопротивляться" у  него не было никакой возможности, и у нападавших не было
никакой необходимости производить над ним какое-либо дополнительное насилие.
     Верно  ли,  что  Роберт  Харт сам  правил одним  из  двух  автомобилей,
захваченных в  нашем  доме? Факт  этот,  если  он  даже  верен, сам  по себе
решительно  ничего  не  доказывает.  Безоружный  Роберт  Харт  был  в  руках
вооруженных противников в полицейской  форме. Эти "полицейские"  утверждали,
что город в их руках. За спиной Р.Харт слышал стрельбу. Помочь друзьям он не
мог.  От него требовали, чтобы он сел у руля автомобиля и правил по указанию
тех, которые  захватили  его в  плен.  У него  не оставалось  выбора. Всякий
другой вынужден был бы поступить на его месте так же.
     7. 26 мая газеты сообщали: (цитата No 6, стр. 4) [...]514
     Эта  наклейка на чемодане послужила поводом для новых подозрений; явно:
Роберт Харт  прибыл  из Москвы; явно:  он агент ГПУ.  Я тогда  же указал  на
полную неосновательность такого предположения:  агент ГПУ никогда  не прибыл
бы в мой дом с наклейкой на чемодане из Москвы. На самом деле, как уже ранее
известно было, со слов  Харта другим членам охраны, Роберт купил чемодан  из
вторых рук  с  целым рядом  наклеек. Сам он в Москве никогда не был.  То  же
самое подтвердил и его отец.
     8. 29 мая в качестве улики против Роберта  Харта выдвигается  "пижама".
Один  из  покушавшихся  носил  светлый  и яркий  костюм,  который  некоторым
свидетелям казался  пижамой.  Отсюда  сделан  был  вывод: так как  никто  из
покушавшихся не мог прибыть в пижаме,  то, очевидно, Роберт, дожидаясь своих
соучастников,  прилег  заснуть;   момент  покушения  застиг  его  в  пижаме.
Нелепость  этого предположения не требует  доказательств.  Р.Харт дежурил во
дворе  ночью и был  тепло  одет. Человек,  готовящийся совершить рискованное
покушение, не облачается в пижаму  и не ложится спать. Полицейский Франциско
Рамирес  Диас, видевший, как уводили Роберта  под руки, ничего не  говорит о
пижаме.  Тем  не менее 30 мая пресса характеризует  уже  Роберта  Харта  как
"интеллектуального и морального руководителя покушения" (стр. 11).
     9.  Из неизвестных  источников  получено  сообщение,  будто  в  комнате
Роберта  Харта в  Нью-Йорке нашли портрет  Сталина. Это  свидетельство  было
проверено  и оказалось ложным.  Опровергающая телеграмма  из  Нью-Йорка была
мною  передана властям. Тем  не менее  фантастическое сообщение  о  портрете
Сталина, даже  с горячим "посвящением", повторялось  в печати  несколько раз
без  малейшего  основания.   Из   какого  источника  исходило  это  злостное
измышление?
     10.  Допустим,  однако,   для  полноты   анализа,   что   Роберт   Харт
действительно был агентом ГПУ. Это значило бы, что агент ГПУ попал в мой дом
совершенно случайно для ГПУ, не по собственной инициативе, а по  приглашению
моих американских друзей,  притом в такой момент, когда подготовка покушения
в Мексике была уже в полном  ходу. Совершенно очевидно, что появление в моем
доме агента  ГПУ должно было полностью изменить весь план покушения.  К чему
двадцать-тридцать  человек  с митральезами,  бомбами,  электрической  пилой,
веревочными лестницами и пр., когда один агент ГПУ,  живущий в  моем  доме и
пользующийся  полным моим доверием,  имел возможность в  любое  время  ночью
проникнуть в мою спальню, дверь  которой  никогда  не запиралась, убить меня
кинжалом  и  уехать на автомобиле без всяких затруднений? Если он  опасался,
что  его  одного для такого предприятия  недостаточно, он мог в  любое время
ночи,  во  время   своего   дежурства,  впустить  через  ворота  одного-двух
сообщников: этого было бы вполне достаточно, чтобы разрешить задачу без шума
и   исчезнуть  бесследно.  Это  простое  соображение  полностью  опровергает
гипотезу о Роберте Харте как агенте ГПУ.
     11.  Чтобы  выпутаться из  этого  противоречия,  выдвинута  была  новая
гипотеза: Роберт  Харт  прибыл  в Мексику  в качестве  моего  сторонника, но
заговорщикам удалось "подкупить" его во время  его семинедельного пребывания
в  моем доме. Это предположение  относится к числу наиболее легкомысленных и
фантастических.
     а) Роберт  Харт  происходил из богатой семьи и  жил  отдельно от  семьи
только потому, что политически расходился с семьей. Денежный подкуп  в  этих
условиях представляется совершенно невероятным.
     б)  Какие гарантии могли быть у заговорщиков, что неизвестный им Роберт
Харт,  взяв деньги,  не выдаст их  накануне покушения, войдя в соглашение со
мною и с полицией? Можно ли  хотя бы на минуту допустить,  что  ГПУ доверило
судьбу  столь  ответственного  предприятия  незнакомому  молодому  человеку,
которого  удалось "купить"? Такое предположение  полностью противоречит всем
правилам  и  традициям  ГПУ,  которое подбирает  и проверяет  сотрудников  с
чрезвычайной тщательностью.
     в)  Наконец, если бы покушавшиеся действительно "купили" Роберта Харта,
то тем самым отпала бы необходимость производить ночное нападение, связывать
полицейских, стрелять из пулеметов и пр. Если "подкупленный" Роберт Харт  не
решался сам убить намеченную жертву, то он мог открыть ворота для одного или
двух сообщников, которые могли совершить свою операцию бесшумно.
     12.  30  мая  у   меня   была  конференция  с  представителями  прессы.
"Эксельсиор" дал об этом следующее сообщение: [...]515, стр. 13
     Борьба  продолжалась  по  той  же  линии:  искать  ли  Роберта Харта  в
Нью-Йорке или его труп в Мексике?
     13. Отец Роберта, прибывший тем временем в Мексику, предложил премию за
указание местонахождения  сына. Розыски  не давали, однако, результата. Мать
Роберта  заболела. Отец вылетел в  Нью-Йорк.  Это послужило  основанием  для
новых подозрений. В  прессе  12 июня находим уже  категорическое заявление о
том, что  Роберт Шелдон находится в Соединенных Штатах. В "Эксельсиор" от 12
июня читаем: [...]516 (стр. 16).
     Опять-таки подозрения против Р.Харта  опираются на уверенность  в  том,
что он жив и здоров, но скрывается.
     14. 19 июня в прессе появляется сообщение о важных признаниях одного из
покушавшихся,  именно,   Нестора   Санчеса   Хернандеса,  который   в  очень
неопределенных словах  пытается  изобразить  Р.Харта  участником  покушения.
Показания Нестора Хернандеса, как они переданы в газетах, в этой своей части
не заслуживают ни малейшего доверия. Хернандес до дня своего ареста, а может
быть и  в тюрьме, читал  газеты, знал о подозрениях полиции против  Харта  и
был,  естественно,  заинтересован в  том, чтобы  поддержать  эти подозрения,
особенно если  он знал о той судьбе, которая  была уготована Харту. В  своих
признаниях  он,  несомненно,  скрывал  наиболее  отягчающие  обстоятельства,
стремясь придать покушению как можно более невинный вид.
     15.  В  показаниях  Нестора  Хернандеса  говорится, что  Сикейрос  ждал
определенного момента, глядя на свои часы, прежде чем дать сигнал нападения,
-  и  объясняется это тем, что Сикейрос  приурочивал нападение  к  дежурству
Р.Харта. Это сообщение, очень важное  на  первый взгляд, произвело,  видимо,
большое впечатление на следственные власти. Однако это сообщение  совершенно
ложно. Дежурство  Р.Харта  продолжалось  с  часу  ночи  до 4-х  часов  утра.
Нападение произошло около четырех  часов, т. е. как раз тогда,  когда Роберт
должен был смениться. Только потому, что часы Отто Шюсслера отставали, он не
спустился своевременно из башни во двор. <i>Это лучшее доказательство того, что
нападавшие вовсе не считались с дежурством Роберта Шелдона</i>. Нестор Хернандес
говорит  неправду  или,  в  лучшем  случае,  путает  под  влиянием  газетных
сообщений.
     16.  24 июня полиция находит труп Харта. Все гипотезы насчет  того, что
он скрылся в Соединенные Штаты, оказались разрушены. Предположение, что Харт
был не участником покушения, а его жертвой, подтвердилось  полностью. Тем не
менее предвзятая гипотеза оказалась сильнее неопровержимого факта. В газетах
стали появляться новые  "улики" против Харта, одна фантастичнее другой. Если
раньше  доказательством его  сообщничества  считалось  то,  что  он  "жив  и
здоров", то теперь уликой против него стало то, что он убит!
     17.  Мариано Херера  Васкес (стр. 27) показывает, что в своем убежище в
Десиерто де лос Леонес Роберт Харт пользовался  будто бы  "полной свободой".
Если бы это  было  так, это  означало бы,  что  другие  участники  покушения
относились к нему с абсолютным  доверием. Если Р.Харт собирался выдать своих
"сообщников", почему он не воспользовался "полной  свободой" и не скрылся? А
если  он  не собирался выдавать  своих сообщников, почему и  зачем они убили
его? Из этого противоречия  выбраться нельзя. Все попытки  объяснения  этого
противоречия поражают своей натянутостью и искусственностью. Гораздо проще и
вернее предположить,  что  Мариано  Васкес,  сам замешанный в  покушении  и,
возможно, в  убийстве Харта, дает ложные показания по  тем же мотивам, что и
Нестор Санчес Хернандес.
     18.  Желая избежать  лишнего  убийства,  покушавшиеся  могли  захватить
Шелдона  в  плен, держать его дня два-три в  лесу с целью выяснить,  в какую
сторону  повернется  следствие.  Если бы  видные  участники  покушения  были
захвачены немедленно, у  преступников не было бы никакого  основания убивать
Роберта Харта и  тем  еще более отягощать  свою вину. Но когда по  истечении
двух  дней никто  из авторов покушения не был задержан,  а  заинтересованной
печатью пущена была в оборот клевета о самопокушении,  и внимание  следствия
было отвлечено в эту сторону, тогда участники покушения должны были прийти к
выводу, что единственным опасным свидетелем является их пленник Роберт Харт.
Вот почему они пришли к решению убить его.
     19. Ко всему сказанному надо  присоединить соображения психологического
характера. Я лично за семь недель сталкивался с Робертом Хартом сравнительно
мало, так как был  очень занят неотложной работой и откладывал более близкое
знакомство с ним до более  свободного  времени. Зато моя жена встречалась  с
ним  часто и вынесла о нем впечатление, как о человеке, который относился ко
мне и к ней с большой преданностью и даже нежностью. Когда в его присутствии
кто-либо  из  молодых  или  она  сама вспоминали  какой-либо  эпизод  нашего
прошлого, он всегда слушал с  волнением,  с "горящими глазами", по выражению
жены. Накануне ночи покушения он болел расстройством желудка. Жена  дала ему
грелку и необходимые советы. По ее словам, он относился к ней, как к матери.
     Есть еще одно обстоятельство, которое может показаться мелким, но имеет
на  самом   деле  глубокую  убедительную   силу.   В   дни,  непосредственно
предшествующие  покушению, Роберт купил четырех маленьких  птичек, переделал
для них  и выкрасил старую клетку; затем открыл, что двое из птичек одного и
того же пола  и отправился  в  город для того, чтобы сменить самца на самку.
Эта работа  поглощала его свободное время почти целиком, так  что я  не  раз
позволял себе  шутки над его увлечением. Молодой человек, который  готовится
совершить грандиозное преступление, не мог бы быть способен отдавать с таким
увлечением свое время столь невинной забаве!
     Я не  имею  в  своих руках всех  материалов следствия,  которые  сейчас
несомненно  обогатились  многими  ценными   данными.   Но  приведенные  выше
соображения дают мне право утверждать  с уверенностью, что тщательный анализ
данных следствия может только обнаружить полную несостоятельность подозрений
против Роберта Харта.

     *
     Почему, однако,  гипотеза об участии Роберта в покушении оставалась все
время такой  живучей и даже продолжала держаться после того, как  найден был
его  труп? Причины те  же,  по  которым была создана и держалась гипотеза об
автопокушении.  В  сталинских  штабах  надо  искать  источник  того,  почему
подозрения,   не   имеющие  за  себя  ни   фактических,  ни  логических,  ни
психологических данных,  держались с  таким  упорством,  возрождались снова,
меняли форму, но продолжали сбивать с правильного пути следствие.
     В  двух  своих  печатных  заявлениях  коммунистическая  партия  Мексики
утверждала, что  покушение приобретает  особенно  "подозрительный"  характер
ввиду "доказанного" участия  в нем Роберта  Харта.  Мы имеем здесь еще  один
пример  классического правила ГПУ:  возлагать на жертву ответственность  или
часть ответственности за свои собственные преступления!
     Абсурдная гипотеза автопокушения прошла через две стадии. Первоначально
агенты  ГПУ через посредство своих органов "Ля Вос де Мехико",  "Популяр"  и
"Футуро" изображали  дело так, что я  сам  при  содействии своих сотрудников
организовал авто-покушение. Когда, однако, было установлено, что в покушении
участвовали  Д.Сикейрос, Нестор Хернандес, Луис Ареналь  и ряд  других  лиц,
тесно   связанных   с  "Вос  де  Мехико",   "Популяр"  и   "Футуро",  теория
авто-покушения претерпела изменение: теперь пришлось признать, что покушение
было организовано "кем-то"  извне, но...  с  ведома  самого Троцкого. Как мы
слышали на  суде от г. Павона  Флореса, члена ЦК  сталинской партии,  я  был
будто бы предупрежден о покушении Робертом Хартом и не нашел ничего лучшего,
как молча  спрятаться в  "жилой" подвал. В своем заявлении от  7  июля я уже
показал  полную  бессмысленность этой  злонамеренной инсинуации. Но господам
защитникам  ГПУ  не  остается  сегодня  ничего другого, как  спасать обломки
теории авто-покушения при помощи клеветы против Роберта Харта.
     Л.Троцкий
     15 июля 1940 г.
     Койоакан


        Г[осподин] Павон Флорес как адвокат ГПУ
     Как во  время  моего допроса  2 июля в суде, так  и  во  время судебной
визитации  19 июля, господа защитники Давида Серрано  Матео  Мартинес и  др.
стремились внушить  ту  мысль, что в комнате, где были брошены зажигательные
бомбы, не  было архивов,  и даже, что их  не  было вообще в доме. Г[осподин]
Павон Флорес и его  коллега  являются защитниками лиц, которые заявляют, что
никакого участия в покушении они не принимали. С этой точки зрения вопрос об
архивах  не  представляет,  казалось бы,  для  обвиняемых  интереса: кто  не
принимал участия в покушении, тот  не может отвечать за  попытку  уничтожить
мои  архивы.  Однако г.  П.Флорес и  его  коллега  делают  повторные  усилия
доказать, что  покушения уничтожить архивы вообще  не было. Почему защитники
придают столь исключительное значение вопросу об архивах? Покушавшиеся убили
Роберта  Харта,  пытались  убить  меня,  мою  жену  и  моего внука,  связали
полицейских и  пр. Эти  преступления, казалось  бы,  неизмеримо существеннее
попытки уничтожить частное собрание документов. Откуда же это исключительное
внимание ко второстепенной частности? Загадочный интерес г. П.Флореса к моим
архивам  объясняется  попросту  тем,  что   попытка  сжечь  их  является  не
единственной, правда, но крайне важной уликой против Сталина. Никакая другая
организация  в мире, кроме ГПУ, не может иметь  интереса в уничтожении  моих
бумаг. Наоборот, ГПУ  доказало свой интерес тем,  что,  преодолевая огромные
технические затруднения, похитило 65 кг моих бумаг в Париже 7 ноября 1936 г.
Мои архивы, давшие  возможность Международной комиссии под председательством
Джона Дьюи полностью разоблачить  московские судебные подлоги, продолжают  и
сейчас служить для разоблачения преступлений Сталина.
     Если  бы   г.  Флорес  признал   очевидность,   именно,  что  покушение
организовано  ГПУ,  для  его подзащитных это признание являлось бы  в случае
доказательства их  вины  важным смягчающим  обстоятельством:  могущественная
государственная  организация  располагает  почти неограниченными  идейными и
материальными средствами,  чтобы сломить  волю отдельных членов Коминтерна и
подчинить их своим преступным целям. Но г. Флорес  заинтересован не в судьбе
своих  подзащитных,  а  в  вопросе  о  ГПУ  и  о  репутации  Сталина.   Явно
компрометируя своих  подзащитных,  г.  Флорес  борется  против  очевидности,
именно против  признания  руководящей роли ГПУ в преступлении 24 мая.  Служа
Сталину  и  защищая  его,  г.  П.Флорес  вынужден клеветать  на  противников
Сталина. Только  политическая  и моральная  зависимость  г. П.Флореса от ГПУ
позволяет понять  его  роль  в процессе,  его недостойные  инсинуации  и его
грубые выпады против меня.
     В своем заявлении от 7 июля я указал на то, что г. П.Флорес не случайно
был включен в ЦК компартии, который за два месяца  до покушения был выбран с
целью усиления борьбы  против Троцкого  и троцкизма. Г[осподин] Павон Флорес
поправил меня во время судебной визитации  в том смысле, что в <i>первый</i> раз он
был избран в Центральный Комитет не на последнем съезде,  в марте 1940 г., а
за  год  до  него.  Эта  поправка  ничего  не  меняет  по  существу  в  моих
заключениях, наоборот, усиливает их. Г[осподин] Павон Флорес мирно и покорно
работал в  течение  1939 г. под  руководством Лаборде,  которого он покрывал
славословиями.  Когда  же  ГПУ  в   интересах  затеваемого  покушения  сочло
необходимым  пересмотреть  состав  Центрального  Комитета,  г. Павон  Флорес
выдержал испытание  ГПУ, внезапно  открыв  в  своем вчерашнем  вожде Лаборде
"предателя" и "врага народа", и оказался поэтому включен в новый Центральный
Комитет.  Под революционной "верностью"  г. Павон Флорес  понимает  верность
"хозяину",  т. е. ГПУ. Под "изменой" г. Павон Флорес  понимает  неподчинение
ГПУ и  борьбу  с  его  преступлениями.  Немудрено,  если  он  называет  меня
"изменником" в моем собственном доме.
     В своем знаменитом "Завещании" Ленин назвал две основные черты личности
Сталина: <i>грубость</i>  и  <i>нелояльность</i>.  Эти черты  стали  чертами целой  школы.
Грубость   стала   наглостью,   нелояльность  -  вероломством.   В  качестве
воспитанника этой школы г. П.Флорес представляет  тип, прямо противоположный
типу революционера.
     Я отдаю себе ясный отчет в том, что в распоряжении суда нет юридических
средств, чтобы приостановить поток возмутительных инсинуаций со  стороны  г.
П.Флореса,  который свою службу ГПУ прикрывает  ролью  защитника. Я оставляю
поэтому  за  собою  право предать  гласности  все свои  заявления  по поводу
недостойных действий г. Павона Флореса.
     Л.Троцкий
     26 июля 1940 г.
     Койоакан


        Г-ну судье
     Имею честь приложить при сем два номера еженедельника "Ноу"517, NoNo 85
и 86 за  1938  г., с моей статьей, посвященной памяти  моего  покойного сына
Льва Седова. Статья  заключает в себе  ряд фактов, касающихся  истории нашей
семьи и преследований,  которым она  подвергалась со  стороны  ГПУ, и  может
поэтому облегчить понимание условий, которые подготовили покушение 24 мая, а
также бросить свет на особую роль, которую играли и играют в этом деле такие
издания, как "Ля  Вос де Мехико", "Популяр"  и  "Футуро" со своей  кампанией
клеветы  против меня  лично  и  против  членов  моей  семьи.  По  изложенным
обстоятельствам  приобщение  этой  статьи  к материалам судебного  следствия
представляется мне необходимым.
     [Л.Д.Троцкий]
     26 июля 1940 г.
     Койоакан


        Издателю "Гералд Трибюн"
     Милостивый государь:
     В No от 25 июля Вашей газеты напечатано сообщение Вашего корреспондента
Жака  О Брайена из  Мексико  о том,  что  некий Сезарь  Ортиз, "редактор  по
иностранным делам"  мексиканской газеты "Популяр", сделал 60-ти американским
учителям,  посетившим  Мексику,  сообщение  относительно   моего  "заговора"
совместно  с  генералом  Хуан   Андреу  Альмазаном   с  целью   произведения
фашистского переворота  в  Мексике,  а затем и в Соединенных Штатах в случае
моего  допущения  в  Вашу  страну.  Г[осподин] Сезарь  Ортиз  прибавил,  что
мексиканские  власти "расследуют" мой заговор, ведущийся при денежной помощи
Гитлера и Муссолини, т. е. германского и итальянского союзников Сталина.
     Ваши читатели, не сомневаюсь в этом, достаточно разумны, чтобы  открыть
источник  этой  грязной, грубой и нелепой фальсификации. Источник называется
тремя буквами: ГПУ.
     Я не знаю  ничего о г. Сезаре Ортизе, но допускаю, что он действительно
существует и руководит тем, что называется  "внешней политикой" "Популяр". Я
снова подтвердил 2 июля перед  мексиканским судом,  что эта газета  является
официозом ГПУ,  что во всех вопросах, интересующих Сталина, она поддерживает
политику  ГПУ;   что  она  неизменно  защищает   все   преступления  ГПУ   и
пропагандирует  все  фальсификации  и  клеветы,  которые ГПУ  распространяет
против  врагов  Сталина; что,  если после  длительной  защиты  Гитлера  "Эль
Популяр"  снова  защищает "демократию",  то  это  делается  по  специальному
приказанию ГПУ во имя временных интересов Сталина.
     Так  как участники  покушения,  в частности  убийства  Роберта  Шелдона
Харта, являются агентами ГПУ и членами Коминтерна; так как моральное участие
руководителей  "Эль Популяр"  в  подготовке  покушения 24 мая и  в  попытках
замести следы выясняется мною перед судебным  следствием со всей необходимой
точностью и подробностью; так как "друзья" ГПУ и руководители "Эль  Популяр"
оказываются  в  этой  истории  жестоко  скомпрометированы,   то  со  стороны
секретной полиции  Сталина, ее агентов и "друзей", в том  числе, очевидно, и
со стороны незнакомого мне г. Сезаря Ортиза, делаются скандальные  попытки с
целью  запутать  судебное  следствие  и терроризировать меня, чтобы добиться
приостановки моих разоблачений, гибельных для преступной деятельности ГПУ на
американском континенте. Эти попытки тщетны! Я доведу свою работу до конца.
     Чтобы придать настоящему опровержению необходимую полноту, прибавлю:
     а) Я  не  имел  и  не имею  ни  прямого,  ни  косвенного  отношения  ко
внутренней  политике  Мексики, в  частности  и  в  особенности  к  последней
избирательной кампании.
     б) Я не имею чести знать генерала Х.А.Альмазана, не состоял и не состою
с ним  ни в прямых,  ни в  косвенных отношениях, как и  вообще  ни  с кем из
руководящих политиков ни одного из политических лагерей Мексики.
     в) У меня  нет и не может быть никаких побуждений чинить какие бы то ни
было  затруднения  правительству  единственной страны,  которая  оказала мне
гостеприимство.
     г) Сообщение  Вашего корреспондента представляет собою не изолированный
факт,  а   часть  кампании,  которая  ведется  против  меня   непрерывно   и
систематически под руководством ГПУ и на его средства.
     д)  Я  сохраняю  за собой  право привлечь г.  Сезаря  Ортиза к суду  за
злонамеренную клевету в интересах ГПУ.
     Л.Троцкий
     27 июля 1940 г.
     Койоакан


        [Заявление]
     Сегодня,  2   августа,  в  "Насиональ",  вторая  секция,  под  кричащим
заголовком почти через  всю страницу "Троцкий и Диего, акусадос"518,  дается
отчет о новом показании арестованного Давида Серрано Андонеги, будто я давал
деньги  Давиду  Сикейросу  на  какой-то  журнал.  Всякий  серьезный  человек
понимает,   что  это   показание  представляет  собою   чистейший   вымысел.
Поразительна,  однако,  реклама,  которой  "Эль  Насиональ"  считает  нужным
окружить этот недостойный вздор из "Акусадо"519! Казалось бы, право обвинять
принадлежит  государственным  учреждениям  Мексики.  Но  по мнению  редакции
"Насиональ",   я   превращен   в   "обвиняемого"   одним   из  преступников,
организовавших покушение.
     Редакция "Эль  Насиональ"  не в  первый  раз  позволяет  себе  заведомо
нелояльное истолкование событий, связанных  с покушением 24 мая. В интересах
самозащиты от фальшивых обвинений и недобросовестных  обвинителей я вынужден
передать  общественному мнению  свое письмо  мексиканским властям по  поводу
одного  из крайних  тенденциозных актов  редакции  "Эль  Насиональ"519.  Мое
письмо  получает новую актуальность ввиду комбинированных попыток г.  Давида
Серрано и  его  защитника  г.  Павона  Флореса оживить  труп авто-покушения.
Предупреждаю этих господ, как и их покровителей, что они снова разобьют себе
носы: ГПУ в Мексике не вездесуще.
     [Л.Д.Троцкий]
     2 августа 1940 г.


        [Письмо директору газеты "Эль Насиональ"]
     Г-ну директору "Эль Насиональ"
     В Вашей газете от 3 августа Вы пишете, что моя  "агресивидад"521 против
"Эль  Насиональ"   является   необоснованной.   Не  думаю,  чтобы   законную
самооборону  против   ложных  обвинений,  притом  в  вопросе  исключительной
важности, можно  было бы называть "агресивидад". Позволяю себе напомнить Вам
три  случая  из  многих, когда  "Эль  Насиональ" занимал  явно  пристрастную
позицию, враждебную не по отношению к нападавшим, а по отношению ко мне.
     Первое сообщение о покушении  в "<i>El Nacional"</i> от 25  мая появилось  под
заглавием "Театральное покушение". Какие  основания были у  "Эль  Насиональ"
для такого утверждения?
     27 мая "Эль Насиональ" напечатал заведомо ложную заметку,  исходящую из
подозрительных   источников,  под   заглавием   "Г[осподин]   Троцкий   себе
противоречит". Эта  заметка  ввела в заблуждение следствие и причинила мне и
моим друзьям целый ряд тяжелых часов.
     Фантастическое и  глупое показание  Давида Серрано относительно  денег,
которые  я  будто  бы  давал  Сикейросу,  напечатано  в  "<i>El  Nacional"</i>  под
сенсационным и тенденциозным заголовком. Такой заголовок, вполне совпадавший
с намерениями  Д.Серрано,  мог быть внушен  только  предвзятым  и враждебным
отношением ко мне.
     "Эль Насиональ" занимает исключительное положение в мексиканской прессе
в  качестве официоза правящей партии и правительства. Я не  могу  поэтому не
чувствовать с двойной силой тех несправедливых сообщений и суждений обо мне,
которые печатает "Эль Насиональ".
     Появление подобных инсинуаций обо мне в  "Эль Популяр" или в "Ля Вос де
Мехико" не  удивляет меня, ибо эти издания являются официозами ГПУ. Но я  не
раз  спрашивал  себя с  изумлением, каким  образом сообщения  того  же  типа
находят себе доступ на страницы "Эль Насиональ". Единственный ответ, который
я  давал себе,  состоит  в  том, что  в составе редакции имеется  сотрудник,
злоупотребляющий доверием директора и выполняющий секретные поручения ГПУ. В
какой мере это предположение верно, Вам легче проверить, чем мне.
     Я не нуждаюсь в напоминании о том, что Мексика оказала мне великодушное
гостеприимство.  Но  Мексика не  есть  та  или  другая  газета. Я  пользуюсь
гостеприимством мексиканского народа и мексиканского правительства. Никто не
имеет  права  утверждать,  что  я  злоупотребил  доверием  того  и  другого.
Правительство  генерала Карденаса  никогда не  требовало  от  меня, чтобы  я
покорно  сносил  оскорбления  и инсинуации  по  моему  адресу.  Такого  рода
вероломное "гостеприимство" мне было оказано бывшим правительством Норвегии,
которое  в момент  московских  процессов  потребовало от  меня,  чтобы  я не
отвечал на обвинения,  ибо Москва, чтобы  зажать мне  рот,  грозила Норвегии
экономическим  бойкотом.  Я  с негодованием  отверг  требование  норвежского
правительства, заявив, что предпочитаю сесть в  тюрьму. Из норвежской тюрьмы
освободил меня генерал Карденас, руководимый своим безошибочным нравственным
чутьем.
     Я  делал  десятки   попыток  установить  с  редакцией  "Эль  Насиональ"
нормальные  и  корректные отношения, но  наталкивался  до сих пор  только на
глухую  враждебность. Каковы  причины, я не знаю. Не настаиваю на  печатании
этого  письма. Буду  рад, если оно  поможет  устранить в  дальнейшем  лишние
трения и конфликты.
     Последняя речь Молотова522 подтверждает, что Кремль остается сателлитом
Берлина и  Рима. Коммунистические вожди разных стран успокаивали свои партии
обещанием   того,   что   Москва  не   сегодня-завтра   повернет  в  сторону
"демократий".   Речь   Молотова   опровергает   эти   обещания.   Пять   лет
антифашистских народных фронтов окончательно разоблачаются как шарлатанство.
Внешняя  политика  Москвы определяется  факторами силы,  а не  политическими
принципами.
     Правда,   Молотов   пытается   прикрыть   нынешнюю   политику    Кремля
антиимпериалистической  фразеологией.  Но фальшь  ее  бьет в глаза.  Молотов
обличает Англию за то, что она не хочет отдать свои колонии. Но  он молчал о
том, что Германия  и Италия хотят захватить их. Он говорил  об  империализме
Японии   и   Соединенных  Штатов,  но   не  нашел  ни  слова  осуждения  для
разбойничьего похода Гитлера  и для шакальей политики Муссолини. Более того:
он  впервые  подчеркнул,  что  советско-германский  пакт  обеспечил  Гитлеру
развязанные руки.
     [Л.Д.Троцкий]
     [3 августа 1940 г.]







        Приложение

        Материалы к книге о В.И.Ленине

        Предисловие523
     Эта  книга  - исследование.  Одни  вопросы  пришлось  освещать впервые,
другие - в разрез с  упрочившимися  взглядами. Автор не забывал, однако, что
он  пишет книгу  для  всех.  Он убрал леса, оставив лишь стены. Там, где ему
приходилось разъяснять, почему он избрал один путь, а не другой, он старался
сделать  читателя участником исследования, не  возлагая в то же время на его
плечи  слишком  тяжелой ноши.  Автор  надеется,  что его  книгу можно  будет
читать, не насилуя своего внимания.
     Официальная  история и биография ставит себе задачей уменьшить значение
предшественников Ленина, не только группы  "Освобождение труда", но и Маркса
с  Энгельсом;   преувеличить   противоречия,  отделявшие  Ленина  от  других
революционных  марксистов;  преуменьшить роль и значение последних; замазать
противоречия  в  развитии самого большевизма; и, наконец, как увенчание этой
благочестивой  работы, включить в круг  благодати  даже родственников Ленина
при помощи фантастической биографии отца, ложной характеристики брата и пр.
     Исключением  является вдова Ленина Крупская, которая слишком долго была
под   непосредственным   его  влиянием,  чтобы   безмолвно  склоняться  пред
официальными  фабрикациями  общественного  мнения;  делая  огромные  уступки
официальной  легенде,  Крупская  все  же  пытается  удержаться  в  границах,
указываемых  наиболее неоспоримыми фактами, и периодически  попадает поэтому
под тяжеловесные удары официальной историографии.
     В  воспоминаниях  Крупской,   как  и  других   наиболее  добросовестных
мемуаристов,  не  все  сказано и  не все  сказано правильно: есть  множество
сознательных   умолчаний   и   не    меньше   односторонних   подчеркиваний,
продиктованных  соображениями сегодняшнего дня. Не трудно было  бы показать,
что Крупская далеко заходит на пути политического и морального оппортунизма.
Далеко,  но  недостаточно.  Умалчиваний и  односторонностей правящей  группе
недостаточно;  от  нее  требуют  активного  творчества  в  духе  официальной
легенды. Отсюда жестокий разнос ее воспоминаний.
     Можно установить  закон: чем позже написаны воспоминания,  тем  большую
дань они отдают  официальной легенде. Даже в работах Елизаровой524, наиболее
добросовестной бытописательницы  семьи Ульяновых,  можно, сопоставляя разные
варианты,  написанные по одному и тому же поводу в  разные сроки, установить
без труда крайне поучительные наслоения.
     Таким  образом,  на  протяжении  этого   труда  нам  не  раз   придется
освобождать  Ленина  из   плена   преданных  воспоминаний   и   восторженных
характеристик,   гораздо   более   характерных  для   почитателей,  чем  для
почитаемого.
     В Советской  России литература,  живопись  и скульптура создают  особый
условный образ Ленина, освобожденный  от "слабостей",  т.  е.  от тех  черт,
которые делали его живым человеком.
     Как поток обтачивает камень, превращая его в  голыш, так монопольная  и
монотонная работа официальной мысли  обтачивает, закругляет, полирует  образ
Ленина, делая из него каменного идола.
     Так как наиболее  простые  объяснения,  особенно если  их  повторять  в
миллионах  экземпляров - а таковы  тиражи Советов и Коминтерна - легче всего
усваиваются,  то  приходится  констатировать  - здесь автор выступает уже  в
качестве   свидетеля,    -   что   во   всеобщий   обиход   вошли   наименее
доброкачественные сведения о духовном формировании Ленина.
     Предшественников у Ленина не было или они  отодвинуты в  глубокую тень.
Вместе с тем идейная жизнь самого Ленина  перестает быть процессом развития.
В ней нет этапов,  кризисов, переломов,  ошибок и исправлений. Жизнь  Ленина
состоит   в   автоматическом  изложении  и  применении  "основных  положений
большевизма".
     Эпигонство   означает    приостановку   идейного    роста.   Эпигонская
историография  распространяет застой и на прошлое.  Раз  появившись на свет,
ленинизм оставался неизменным и равным самому себе.
     Показания  живых  сотрудников  и соратников  Ленина  приспособляются  к
официальному стилю и дают  все более профильтрованную односторонним  отбором
свидетельства. Можно  проследить на  новых  изданиях одной и той же книги  о
Ленине,  как  изменяется  и  преображается  текст,  опускаются  одни  факты,
присовокупляются    другие.    Приспособление,     имевшее     первоначально
насильственный  характер, т.  е. достигавшееся при помощи  строгих  директив
цензуры, стало  почти  автоматическим.  Хочется  сказать,  что искусственный
отбор в области идей сменился естественным,  что, конечно,  не исключает  ни
сознательных умолчаний,  сокрытия фактов и  документов и  прямых  измышлений
тенденциозного характера.
     В  этой  книге  нет ни одного  утверждения, которое не опиралось  бы на
строго проверенные факты. Автор не питает большого уважения к биографической
школе  Э.  Людвига, Моруа  и  пр., которые  отрывают  лицо от среды  и с тем
большей  свободой  заполняют  пустоту  психологическими  конструкциями.  Эта
биография правдива. Она разрушает легенды, но не создает их.  Автору хочется
надеяться, что образ героя этой книги  выступит перед читателями более живым
и  более значительным, чем  из казенной литературы. Но  так  как  эта  книга
опрокидывает попутно вымыслы немощного бюрократического воображения,  то она
будет запрещена в СССР.
     Такая  судьба  постигла  нашу "Историю  русской  революции".  Никто  не
решился обвинить  ее  в искажениях  или хотя бы в  неточностях.  Она целиком
посвящена  историческому  объяснению  и тем  самым политическому  оправданию
Октябрьского  переворота. Но  так  как  книга  заботится о  фактах,  а  не о
казенных легендах, то  первая  марксистская история двух революций 1917 года
запрещена в СССР.
     Некоторые не по разуму усердные молодые профессора пытались  вступить в
полемику с книгою, недоступной советскому читателю.  Но  так как  их попытки
только ухудшали  дело,  то  бюрократия  притопнула  на  них  ногою. Не  имея
возможности построить свою  собственную историю - песок  измышлений и легенд
рассыпается под  пальцами строителей,  - бюрократия оставляет  читателей без
истории революции, как и без сколько-нибудь серьезной биографии Ленина.
     Эти люди  могут даже сказать, что я умаляю Ленина. Несомненно: если эти
люди  возвеличивают Ленина  до  себя,  то  я умалаю  его  до  действительных
исторических размеров.
     Если   некоторые   главы   покажутся  читателю  бедны   психологическим
движением,  слишком  протокольными, то  вина  не всегда  должна  ложиться на
автора. Слишком часто  нам не хватало данных, а мы ничего не конструировали:
нет  ничего  отвратительнее, на  наш  взгляд,  романтизированных  биографий,
которые чаще всего  бывают плохо замаскированным автобиографированием самого
биографа. О  Ленине написано слишком много. Сам он  почти ничего не  писал о
себе. За одним-двумя исключениями совсем не осталось писем, в которых бы  он
раскрывал себя. А другим нелегко  было раскрыть его. Даже наиболее близкое к
нему лицо Н.К.Крупская  в  своих воспоминаниях больше  комментирует  слова и
дела Ленина, чем говорит о нем самом.
     Можно было бы ограничиться простым изложением фактов, отношений и идей,
как их на основании критического изучения представляет  себе автор, оставляя
вовсе в стороне те показания  и оценки, которые ему представляются ложными и
ошибочными. Во всех  случаях, где  наличный  материал говорил сам  за  себя,
автор так и поступал, т. е. отказывался от  критического производства других
взглядов, чтобы не загромождать изложение полемикой. Но в ряде случаев автор
оказывался вынужден  предъявлять читателям  не только свои выводы, но  и тот
путь, каким он к ним пришел. Нельзя забывать, что от событий  жизни, которая
здесь описана,  прошло еще немного времени; биографические  материалы крайне
обильны - обильнее, может быть, чем в каком-либо другом историческом случае,
-  и  эти  материалы  еще  окрашены  страстями  и  пристрастиями  не  только
вчерашнего, но  и сегодняшнего дня.  Если  бы мы просто предъявляли читателю
нашу версию,  как  бы  не замечая  других,  наше изложение могло бы казаться
субъективным и произвольным и во всяком случае не  закрывало на будущее пути
критически  отвергнутым  нами  версиям.  Вот  почему  мы  вынуждены  были  в
известных  случаях   производить  проверку  воспоминаний,   свидетельств   и
заключений на глазах читателей.
     Сказанное  относится  прежде  всего  к  фактической  стороне  биографии
Ленина, к  событиям в его личной  и политической жизни в собственном  смысле
слова. Что касается  его теорий и  идей, то их освещение было уже совершенно
неотделимо  от  рассеяния вымыслов и мифов, которые  фабрикуются  в массовом
масштабе не только врагами, но и так  называемыми учениками. Читатель сможет
убедиться,  что  мы  свели  полемику  к  минимуму,  строго необходимому  для
критического изложения. Те вопросы, которые  требовали  более обстоятельного
полемического  изложения,  мы вывели в особые приложения, дабы не обременять
основного текста. [...]525


        Из черновых набросков к книге "Ленин"
     Можно ли было создать государство, в котором система Советов сочеталась
бы  с системой демократически-бюрократического господства  буржуазии?  Такой
опыт был сделан в разных странах. В России коалиционный состав правительства
должен  был "примирить" два исключавших друг друга государства -  по крайней
мере  до  Учредительного  собрания. В  Германии  сделана  была теоретическая
попытка примирить  их. Гильфердинг предлагал одно  время (как все это далеко
позади!) включить Советы  в  демократическую  конституцию.  Он  называл  это
комбинированным государством.
     Гильфердинг хотел  примирить власть  буржуазии  с властью пролетариата,
как Бисмарк сочетал слегка ограниченную власть юнкерства526 с дробью  власти
буржуазии.  Задача  Бисмарка  в известных  условиях  и  на  известный период
казалась  разрешенной, ибо  благодаря  мощному  экономическому ребру  страны
юнкерство приспособило свои аппетиты к капиталистическому меню, а буржуазия,
делавшая  прекрасные дела, передоверяла  юнкерству  защиту  общих  интересов
внутри и  извне.  Постольку здесь,  собственно,  уже  не  было  двоевластия,
поскольку каждый  из  друго-врагов отказывался  от  единовластия,  т. е.  от
восстановления или построения всего общества по образу и  подобию своему. Но
пролетариат,  доведший свою  революционную борьбу до  создания Советов,  тем
самым  подошел вплотную к разрыву с буржуазным государством. Ввести Советы в
демократическую  конституцию это то же, что ввести  вооруженное восстание  в
организацию вооруженных сил страны.
     Гильфердинг  хотел  стать  для   буржуазии  в  отношении  пролетарского
государства тем, чем Бисмарк стал для юнкерства.

     *
     В борьбе буржуазии с дворянством, превращавшейся в  их  сотрудничество,
распределение долей  паев  власти  менялось в  зависимости  от  изменений  в
экономике,  в  политике, в международной обстановке. Даже в пределах истории
гогенцоллернской Германии  соотношение сил юнкерства, монархии и буржуазии с
их  прямой   долей  в  государстве  значительно  менялось.  Но   государство
оставалось  все  же  тем, каким  его  строил Бисмарк: комбинированной формой
господства   землевладения  и   капитала  под   руководством  монархического
юнкерства, опирающегося на армию.
     Прусско-германский господствующий режим  от войны до войны, от Бисмарка
до Эберта, был неуклюжей  и  крайне  неэкономной постройкой  со смесью  всех
стилей  готики  с  берлинским  модернизмом,  обилием   мертвых  пространств,
ненужными коридорами и закоулками, нелепыми  башнями и, наконец, королевской
и  императорской  уборными  там,  где  следовало  ждать  столовой.  Прусские
государствоведы находили  в этой архитектуре великие принципы, подобно тому,
как  петух басни  умудрился  найти  жемчужное зерно  в навозе. На самом деле
бисмарковская  архитектура  имела своей  задачей не осуществлять  какие-либо
общие  принципы,  а   практически  легализовать,  т.   е.  ввести   в  рамки
монархической  конституции,  и систему  двоевластия юнкерства  и  буржуазии,
чувствовавших   себя   [...]527   перед  возрастающей  угрозой   со  стороны
пролетариата.  Именно эта  угроза помешала немецкой  буржуазии, несмотря  на
быстрый рост ее могущества,  выхолостить и приручить монархию по британскому
образцу. После войны и поражения это привело к тому, что буржуазия оказалась
вынуждена уступить монархию волнам революции  в  качестве  умилостивительной
жертвы. Но едва буржуазия оторвалась  от монархии,  угрожавшей  увлечь ее за
собой в пучину, как старое монархическое государство без  династий оказалось
противопоставленным Советам рабочих и  солдатских депутатов.  Это было новое
двоевластие,  гораздо  более страшное  по своим  возможным последствиям. Под
руководством  социал-демократии  это двоевластие,  в  противоположность ходу
развития в России, было ликвидировано в пользу единовластия буржуазии.
     Но, может  быть,  демократическое  государство и является  растворением
двоевластия  во власти "всех"? Так учит расхожая  теория демократии,  причем
сейчас,   в   период   упадка   демократии,   эта  теория  признана  впервые
социал-демократическими  эпигонами  марксистской  школы, которая безжалостно
вскрывала классовую сущность демократии в эпоху ее расцвета.
     Всякое двоевластие стремится  превратиться в единовластие  --  в ту или
другую  сторону.   Никогда  старый  господствующий  класс   не   отказывался
добровольно от той доли власти, которую он сохранил.  Никогда новый класс не
отказывался  от той доли  власти,  которую он  приобрел,  и  никогда  он  не
удовлетворялся этой  долей власти. Оба борющихся  класса  всегда  испытывают
режим  двоевластия,  как насилие  над  ними,  как угрозу.  У  каждого  такое
чувство, точно он  одной  ногой в воде, а другой на суше. Демократия  в этих
условиях  означает  не  примирение  противоречия,  а,  наоборот,  облегчение
катастрофической  развязки.   Каждая   из   полувластей   будет   стремиться
использовать  свободы  до  конца,  чтобы  превратить демократию в  прикрытие
своего господства,  корни  которого не в  голосованиях,  столь изменчивых  в
революционную  эпоху,   а  в  материальных   учреждениях  (армия,   полиция,
муниципалитеты, Советы и пр.). Оба  борющихся за власть класса будут с такой
силой и до тех пор  натягивать на себя простыню демократии, пока не разорвут
ее. Этот разрыв или прорыв демократической оболочки окажется только одним из
эпизодов  в  борьбе,  исход  которой  определится  факторами  гораздо  более
глубокого значения. История всех буржуазных революций, начиная  с английской
революции   XVII  века,   подтверждает   закон  о   подчиненной,  отнюдь  не
регулирующей; не  командующей,  а  чисто  служебной; не  верховной;  а чисто
эпизодической роли демократии во все те моменты, когда решается вопрос: кому
быть хозяином в этом  доме.  Те  случаи,  которые как  бы противоречат этому
закону (Германия, 1919),  на самом деле лучше всего подтверждают его методом
от  обратного.  Для того,  чтобы  буржуазный режим  мог  возродиться в форме
демократии,  нужно было обессилить путем обмана, измены,  кровавой расправы,
обескровить и  растоптать  опорные  базы  нового  классового режима.  В этом
состояла историческая функция социал-демократии.
     Демократия есть не растворение классового  двоевластия,  а одна из форм
единовластия.  Эта  форма  может существовать  лишь  в  тех  случаях,  когда
антагонистический  класс  еще слишком слаб  для самостоятельных претензий на
власть  или  когда  он  временно  настолько   ослаблен,  предан,  обворован,
разочарован,  подавлен,   что  господствующий  класс  может   надеяться   на
длительную  передышку.  В  первом  случае мы имеет  классическую  демократию
молодого буржуазного общества; во втором --  подкрашенную, подмалеванную, со
вставными  зубами,  с  накладным  шиньоном,  демократию  империалистического
распада.  Но   если   молодая,  полнокровная  демократия   никогда  не  была
самодовлеющей силой и никогда не могла подняться над борьбою разных  фракций
третьего сословия, то  мыслимо ли думать, что упадочная  демократия нынешней
эпохи сможет регулирвать до конца борьбу между буржуазией и пролетариатом?

     *
     Чтобы устранить возможные недоразумения, отметим  тут  же, что нынешняя
парламентская  монархия  и  палата  лордов  в Англии,  хотя  и  возникли  из
двоевластия  между буржуазией  и феодальными классами,  но  превратились под
ударами ряда  конфликтов в  государственные рудименты,  и из самостоятельных
или   полусамостоятельных   органов,   противостоящих   буржуазии   классов,
преобразовались  в  предохранительные  клапаны  при органах самой буржуазии.
Королевская власть  Георга V528  не  только  по  силе,  но и  по  классовому
содержанию  отделена  пропастью   от  королевской  власти  Стюартов529.  Эту
пропасть  вырыли  революции.  Было  бы,  однако, ошибочно недооценивать  или
просто  игнорировать значение монархии в  Англии, Бельгии, Италии, Испании и
пр.  Социальные  рудименты  гораздо  гибче  анатомических  и  в  отличие  от
последних обладают способностью к возрождению, хотя и с  новым содержанием и
для  новых  целей.  При  революционном обострении  классовых противоречий  в
Англии, -- а только  слепой  может не видеть, что все ее  нынешнее  развитие
ведет в  эту сторону,  -- монархия и  палата  лордов,  при  все возрастающей
неустойчивости  равновесия палаты общин,  могут  получить серьезное значение
последнего редюита530 господствующих классов.  Это произойдет  в тот период,
когда  противоречия пролетариата  и буржуазии в целом  найдут  себе  грозное
выражение в формировании нового двоевластия.
     Система конституционной  монархии,  как  и  система двух палат, выросли
вовсе не из юридических схем разделения власти, не из комбинации абстрактных
принципов консерватизма и прогресса, как все еще учат педантские учебники, а
из стремления преодолеть двоевластие его имущих  классов, не прибегая к силе
и не подвергая риску вызвать демонов, с которыми не так легко справиться.
     Бывают,  следовательно,  исторические  периоды,  когда  государственная
власть  оказывается  как бы  поделенной или, вернее,  расколотой между двумя
классами: то между  феодалами  и буржуазией;  то между  крупной буржуазией и
мелкой; то, наконец, между буржуазией и пролетариатом. И  в том,  и в другом
случае мы  имеем перед собой явление двоевластия или,  по  крайней мере, его
элементы. Но есть огромная разница между характером двоевластия дворянства и
буржуазии, с  одной  стороны, буржуазии  и пролетариата, с другой. В  первом
случае  двоевластие  означает не  только борьбу,  но  и  сотрудничество. Оно
становится  тем  теснее, чем больше  оба  претендента  на  власть  чувствуют
опасность со стороны  третьего. Юнкерски-буржуазное двоевластие опирается на
обоих своих помостах  на систему частной  собственности  и,  озабоченное  ее
охраной, может обнаружить, как, например, в довоенной Германии, значительную
крепость и устойчивость.
     Совсем иначе обстоит  [дело] с двоевластием  буржуазии  и пролетариата.
Такой режим  возможен  только при  чрезвычайном обострении  борьбы этих двух
классов,   которая  ведется  из-за   самых   основ  частной   собственности.
Двоевластие  буржуазии  и пролетариата может  быть поэтому  лишь  переходным
кратковременем и чисто революционным состоянием.

     *
     Русский капитализм, как думают либералы, погиб  от войны. На самом деле
война  явилась  неизбежной неотвратимой  попыткой выбраться  из  невыносимых
экономических  и политических противоречий, а разгром  русских  армий явился
результатом   отсталости  русского  капитализма.   Таким  образом,  крушение
русского  капитализма  явилось не результатом войны  -- история знает  много
войн, в которых капиталистические страны терпели поражение, не переставая от
того оставаться капиталистическими, -- крушение русского капитализма явилось
результатом не  внешнего толчка, а  внутренних  органических  причин, именно
запоздалости развития и, в  зависимости от  этого, особой структуры русского
капитализма,   которому   приходилось   искать   себе   путей   в   условиях
империалистического мирового капитализма. Если бы русский капитализм  не был
слабейшим звеном  мировой хозяйственной цепи, которая в  силу перенапряжения
разорвалась на этом  слабейшем своем звене, то  никакая война не  опрокинула
[бы] его. Крымская  война  ускорила падение крепостного права только потому,
что оно исторически пережило себя; в поражениях Крымской войны лишь с особой
яркостью  обнаружилась  несостоятельность, слабость, неогражденность режима,
опирающегося на крепостное право.
     Разумеется, государство может потерпеть поражение и не вследствие своей
отсталости, а вследствие материального перевеса сил  на стороне противников,
стоящих  примерно на  том  же уровне  развития.  Из такого  поражения  могут
вытечь:  контрибуция,  уплата  территорий  и  пр.,  но   вовсе  не  крушение
социального  режима,  если этот  последний в силу внутренних (национальных и
мировых) причин не подлежит ликвидации (не обречен на слом).
     Никакому  всемогущему военному  штабу  не  удавалось еще  навязать даже
дикарям  или кочевникам  новый  экономический строй, если для  него  не было
предпосылок   в   их  собственном  хозяйстве.  С  другой  стороны,   разгром
наполеоновских армий  и реставрация Бурбонов отнюдь не привели к реставрации
крепостного права, цехов  и прочих  отношений средневековья. Несмотря на все
контрреформы Бурбонов,  капиталистические отношения продолжали  развиваться.
Каким  же образом и  почему  военная победа империализма  над СССР  могла бы
привести к реставрации капиталистического рабства?
     В  истории бывает не раз, что победитель усваивал себе  экономические и
культурные  навыки  побежденного,  если  последний  стоял  на более  высокой
ступени.  Это значит, что,  какой  бы  ни  был эмпирический  исход войны,  в
историческом смысле победа остается за более высокой культурой.
     Если мы эти основные и незыблемые положения марксизма применим к судьбе
СССР, то несостоятельность теории "социализма в отдельной стране" раскроется
до конца.  Суть этой тоерии формулируется одной фразой: если нам не помешает
интервенция, то мы построим социалистическое общество в СССР.
     В каком же смысле может помешать  интервенция? Она может замедлить рост
социалистического  общества,  но  ни в коем случае  не  привести  к рецидиву
капитализма,  если  социализм  действительно  функционировал  в национальных
границах  СССР.  В этом  весь  вопрос.  Сталинцы  утверждают,  что фундамент
социалистического общества заложен непоколебимо,  более того, что само новое
общество  будет достроено  в  течение второй  пятилетки.  И  в  то же  время
признают, что война может вернуть страну к капитализму, т. е. опрокинуть уже
обеспеченный  будто бы фундамент социалистического общества. Здесь  вопиющее
противоречие   всей   этой  теоретической   конструкции.   И   в   отношении
социалистического общества, как в отношении  капиталистического, война может
играть  роль ускорителя или  замедлителя,  но  ни  в  каком случае  не может
привести  к  ликвидации  жизненного  и прогрессивного экономического режима,
фундамент которого заложен в повседневной  жизни многомиллионых  масс. Ставя
судьбу социалистического  режима в зависимость  от  исхода отдельной  войны,
сталинцы  бессознательно  признают,  что  новый  строй экономически  еще  не
обеспечен  --  не  потому,  что   он  не  обнаружил  своих  преимуществ  над
капитализмом, не потому, что  он явился преждевременным, а потому, что он по
самой сути дела может быть обеспечен лишь в интернациональном масштабе.
     Своим  указанием  на  возможность  победы  социализма  первоначально  в
отдельной  стране  Ленин  лишь перефразировал  положение  "Коммунистического
манифеста":  "Пролетариат  каждой  страны  естественно  должен прежде  всего
покончить со своей собственной буржуазией".

     *
     Нельзя ли, однако, придти к выводу:
     1) Что нынешний уровень развития промышленности во всем мире ослабляет,
а не усиливает техническую зависимость одной страны от другой;
     2) Что те экономические преимущества международного обмена, которые еще
остаются, более или менее уравновешиваются потерями на транспорте и пр.;
     3)  Что именно факт  подрыва основ  (т. е.  исторических  данных основ)
мирового  разделения  труда  создает  основную предпосылку нынешнего кризиса
(который не является просто усиленным циклическим кризисом);
     4)  Что  теория  социализма  в  отдельной  стране -- тоже разновидность
автаркической  теории --  имеет  известное основание  в  технике,  отводящей
разделение труда на второе место?
     Вопрос о реализации продукта и внешний рынок.
     Вопрос о построении социализма и международной революции.
     В чем аналогия?
     Теория  реализации  есть  абстрактная теория.  Она разрешает  вопрос  о
пропорциональном    капиталистическом    производстве   безотносительно    к
государственным  границам.  И  она  доказывает,   что  развитие  капитализма
возможно и  в  национальных  границах.  Но  до  какого  предела?  Это вопрос
конкретный, исторический.
     Теория построения  социалистического общества  есть  теория реализации,
перенесенная на обобществленные  средства производства в плановое хозяйство.
Такая теория  игнорирует государственные границы.  Она  может относиться и к
отдельному  государству. Развитие  социалистического хозяйства  мыслимо и  в
национальных  рамках.  Но  до  какого   предела?  Это   вопрос   конкретный,
исторический.
     Полемика  по поводу значения внутреннего и внешнего рынка  должна  была
повториться  через  тридцать  лет в более  высокой  исторической  плоскости,
именно как полемика по вопросу о социализме в отдельной стране.
     Вопрос  о  возможности  развития  капитализма  в  отсталой  России  был
поставлен народничеством в виде вопроса о реализации. Где  взять  рынок  для
капиталистической продукции? Марксисты отвечали: капитализм сам себе создает
внутренний  рынок,  превращая  продукты  в  противопоставленные  друг  другу
товары. Вопрос реализации, т. е. беспрепятственной купли-продажи всех нужных
товаров, есть  вопрос  пропорциональности  различных отраслей  общественного
труда  и  их  продуктов,  прежде  всего  средств  производства  и  предметов
потребления. Пропорциональность регулируется через спрос и предложение. Этот
общий  анализ  относится одинаково  к  капитализму в рамках нации,  как и  к
мировому капитализму как целому. Теоретический  анализ реализации товаров не
знает различия между внутренним и внешним рынком.
     Тем не  менее это различие существует как  исторический факт.  Развитие
капитализма совершается не  в безвоздушном  пространстве, а  в  исторической
среде.  Под влиянием развития производительных сил  или, если взять вопрос в
сфере обращения, под  влиянием потребности в реализации продуктов шла борьба
со средневековым партикуляризмом ради  создания  национального  государства;
борьба за колонии, за мировую гегемонию, т. е. за подчинение мирового рынка.
Абстрактная    возможность   развития   национально-замкнутого   капитализма
совершенно не совпадает  с  конкретной  действительностью. Теория реализации
помогает  понять ход  капиталистического развития,  но  ни  в коем случае не
исчерпывает его.
     Проблема социалистического  хозяйства  -- на достаточно высоком  уровне
производительных сил -- есть проблема  хозяйственной пропорциональности в ее
прозрачно чистом виде, а не под покровом реализации, т. е. беспрепятственной
купли-продажи  товаров.  Чисто  теоретически схему  пропорциональности можно
мыслить в  рамках отдельного  государства, как и в пределах планеты. В  этом
абстрактно-теоретическом смысле "социализм в отдельной  стране"  мыслим  так
же,  как   и  "капитализм  в  отдельной  стране".  Но  и  здесь  абстрактная
возможность вовсе не  совпадает с исторической действительностью и еще менее
исчерпывает ее.
     Народники  считали, что  за  отсутствием внешних  рынков  капитализм  в
России вообще  не имеет никакого  будущего. Либеральные  экономисты вместе с
либеральными "марксистами" считали,  что  русский капитализм  может и  будет
развиваться без конца. Историческая действительность показала, что на основе
внутреннего  рынка,  создававшегося  разложением  крестьянства  и  кустарной
промышленности,  русский  капитализм  достиг  значительной  высоты;  но  что
задолго до  того, как он сравнялся с передовыми странами Запада, он оказался
вовлечен  в борьбу  за внешние рынки,  причем  в качестве "слабейшего звена"
первым же пал жертвой этой борьбы.
     До 1914 года  почти  все русские  марксисты, а  затем  одни  меньшевики
считали,   что  отсталая   Россия  не  может  даже   и  вступить   на   путь
социалистического  развития   без  предварительной   победы  "международной"
пролетарской революции. С осени  1924 года советская бюрократия, ослепленная
первыми  успехами  государственного  хозяйства,  создала  теорию  построения
законченного  социалистического  общества в отдельной  стране.  Историческая
действительность показала, что социалистическое продвижение вперед  способно
достигнуть значительных успехов в  рамках отдельного государства, особенно с
большими территориями и естественными богатствами.

     *
     В чем разница с капитализмом?
     Потребление и производство (при капитализме и социализме).

     *
     "...Террористическая борьба, -- писал Плеханов в  1884  г., -- при всей
своей   бесспорной   важности,  не   имеет   решительно   ничего  общего   с
социалистической революцией". ("Наши разногласия"531).

     *

     Красин и его бомба величиной с грецкий орех...532

     <i>Под покровом реакции</i>
     Режим  Александра III проходил через свою кульминацию.  Изданный в 1889
г. закон о земских начальниках533 восстанавливал административную  и судебую
власть местных  дворян  над крестьянами.  Подобно  дореформенным  помещикам,
новые  начальники получили право подвергать по  личному усмотрению мужика не
только аресту,  но и порке.  Земская контрреформа 1890 года534  окончательно
отдавала  местное  самоуправление  в  руки  дворянства. Правда,  уже земское
положение  1864 года535  достаточно обеспечивало  господство  помещиков  над
самоуправлением при  помощи земельного ценза. Но  так  как земля уплывала из
рук  благородного   сословия,  то  имущественный  ценз  пришлось  подкрепить
сословным. Бюрократия  забирала силу,  какую она имела  лишь  при  блаженной
памяти  дедушке Николае  Палкине536. Революционная пропаганда, встречавшаяся
все    реже,   каралась   теперь,    правда,   менее    сурово,    чем   при
"царе-освободителе",  обычно  несколькими  годами тюрьмы или ссылки; каторга
или  повешение сохранялись только  против террористов. Зато для ссылки стали
избирать особо гиблые места.  Зверские расправы над пленными революционерами
за всякие проявления протеста встречали личное одобрение царя.  В марте 1889
года 35 ссыльных, запершихся в одном из домов Якутска, подверглись массовому
обстрелу:  шесть оказались  убитыми, девять  ранеными,  трое  были  казнены,
остальные сосланы  на  каторгу. В ноябре  того  же года  каторжанка  Сигида,
подвергнутая за оскорбление начальника тюрьмы 100 ударам розги, умерла через
день; 30 каторжан приняли в ответ яд; 5 скончались немедленно. Но так велика
стала разобщенность революционных кружков,  тонувших  в  океане безразличия,
что  кровавые  расправы  не  только  не  вызывали  активного  отпора,  но  и
оставались в течение долгого времени неизвестными. Вряд ли, например, слух о
трагедиях в  Якутске  и  на Каре  дошел  раньше, чем через год до  Владимира
Ульянова, проживавшего в то время в Самаре.
     После разгрома университетов наступила самая низкая точка в настроениях
учащейся молодежи.  Не было ни  одной  попытки ответить на правительственные
насилия террором. Дело 1 марта  1887 года537 осталось  последней конвульсией
народовольческого периода. "Мужество людей вроде Ульянова и его товарищей, -
писал за  границей Плеханов, - напоминает мне мужество древних стоиков...538
Их  безвременная гибель способна была  лишь  оттенить бессилие  и  дряхлость
окружающего их общества... Их мужество есть мужество отчаяния".
     1888 год был самым черным годом этого мрачного периода. "Покушение 1887
года, - пишет петербургский студент Бруснев539, - подавило  всякие проблески
студенческого свободомыслия... Все боялись друг друга и каждый всех вообще".
"Общественная  реакция   достигла  своего  крайнего  предела,  -  вспоминает
московский  студент  Мицкевич540, - Ни  до  этого, ни  после не было  такого
глухого  года...  В  Москве  я  не видел  ни  одного нелегального  издания".
Предательства,  измены,  отречения   потянулись  гнусной  чередой.  Вождь  и
теоретик "Народной Воли"541 Лев Тихомиров542,  который за пять лет перед тем
проповедывал  захват  власти  для  немедленной  социалистической  революции,
объявил себя в начале 1888 г. сторонником царского самодержавия и выпустил в
эмиграции  памфлет  "Почему  я  перестал  быть  революционером".  Настроение
безнадежности  толкало  сотни и тысячи бывших отщепенцев к  слиянию - теперь
уже не с  народом, а  с имущими классами  и бюрократией. Предсмертная строфа
Надсона543: "Нет, я больше не верю в ваш идеал", - прозвучала, как признание
целого  поколения.  Менее  эластичные  вешались и  стрелялись.  Чехов  писал
писателю  Григоровичу544  по  поводу  самоубийств  среди  молодежи: "С одной
стороны,.. страстная жажда  жизни  и  правды, мечта  о  широкой, как  степь,
деятельности..; с другой - необъятная равнина, суровый климат, серый суровый
народ  со  своей  тяжелой,   холодной  историей,  татарщина,  чиновничество,
бедность, невежество... Русская жизнь бьет русского  человека...  на подобие
тысячепудового камня"545.
     В самом начале этого окутанного туманами реакции десятилетия произошло,
однако, крупнейшее политическое событие: родилась русская социал-демократия.
Первые годы она  прозябала, правда, почти  исключительно в Женеве и Цюрихе и
казалась  беспочвенной   эмигрантской  сектой,   сторонников  которой  можно
перечесть  по пальцам  двух рук.  Знакомство  с  ее родословной покажет нам,
однако,  что   социал-демократия  представляла  собой  органический  продукт
развития России и что Владимир Ульянов не случайно слил  с начала 90-х годов
свою жизнь с жизнью этой партии.
     От Ипполита Мышкина546, главного обвиняемого по  процессу 193-х547,  мы
слышали,  что революционные выступления интеллигенции являлись выражением  -
правильнее  было  бы сказать косвенным  отражением  - волнений крестьянства.
Действительно, если бы  в  старой  России  не было  революционного по своему
характеру  крестьянского вопроса,  порождавшего  периодически то голодовки и
эпидемии, то  стихийные бунты, не  существовало бы на  свете и революционной
интеллигенции с ее героизмом и утопическими программами. Царская страна была
беременна  революцией,  социальную  основу  которой  составляло противоречие
между  пережитками феодализма  и потребностями  капиталистического развития;
заговоры  и  покушения  интеллигенции были  лишь  первыми  родовыми потугами
буржуазной революции. Но  если ближайшей  ее задачей  являлось  освобождение
крестьянства, то  ее  решающей силой должен  был стать пролетариат. И уже на
первых шагах революционной истории России можно  установить непосредственную
и  явную  зависимость  революционных  действий   интеллигенции  от  волнений
промышленных рабочих.
     Общее  возбуждение  в  стране,  вызванное  крестьянской  реформой  1861
года548,   сказалось  в  городах  рабочими  стачками,  которые  подтверждали
недовольство "народа"  и придавали духу  первым  революционным  кружкам. Год
рождения Ленина был отмечен первыми  большими  забастовками в Петербурге. Не
будем искать  в этом совпадении  мистических знамений. Но какую своеобразную
окраску получают  в этой связи слова Маркса  в  воззвании  к членам  русской
секции  I  Интернационала  в  том  же  1870  г.: "Ваша  страна тоже начинает
участвовать в общем движении нашего века"549. Ко второй  половине 70-х годов
в революционное  движение были уже вовлечены сотни рабочих. Правда, согласно
господствовавшей  теории,  сами  они  старались  смотреть  на  себя, как  на
временно   оторвавшихся  от  сохи   общинников.  Но  откликаясь  активно  на
крестьянофильскую  проповедь, к которой  сами  крестьяне  оставались  глухи,
передовые   рабочие   давали   ей   то  истолкование,  которое,  отвечая  их
собственному   социальному   положению,    пугало    нередко   опекунов   из
интеллигенции. Блудные сыны народничества создавали в  городах, на Севере  и
на  Юге,  первые  пролетарские  организации,  выдвигали  требования  свободы
стачек,  союзов,  собраний, созыва  народного представительства  и  налагали
печать своего влияния на стихийные волнения промышленных рабочих.
     Петербургские  стачки   1878-1879  годов,   которые,  по  свидетельству
очевидца  и  участника  событий  Плеханова,  "стали  событием  дня,  --  ими
интересовался  чуть ли не весь интеллигентный и мыслящий  Петербург", сильно
подняли  температуру революционных  кругов  и непосредственно предшествовали
переходу   народников  на  путь  террористической  борьбы.  В  свою  очередь
народовольцы  в  поисках боевого резерва занимались  между делом пропагандой
среди   рабочих.   Революционные    движения    двух   социальных    этажей,
интеллигентского и пролетарского,  хотя  и  развивались в тесной  связи,  но
обнаруживали  каждое свою  особую  логику. Когда  сама  "Народная Воля"  уже
оказалась  полностью  разгромлена,  созданные   ее  членами  рабочие  кружки
продолжали существовать, особенно в провинции. Но идеи народничества, хоть и
преломлявшиеся  рабочими на свой  лад, долго еще препятствовали  им выйти на
правильную дорогу.
     Марксистская  борьба с самобытными взглядами затруднялась, в частности,
тем,  что  сами народники отнюдь не  неприязненно относились к Марксу. Силой
великого теоретического недоразумения, имевшего свои исторические корни, они
искренно считали его в  числе  своих  учителей. Русский перевод  "Капитала",
начатый Бакуниным и продолженный народником Даниэльсоном550, появился в 1872
г., встретил  горячий прием  в радикальных  кругах и  сейчас же разошелся  в
количестве  3000 экземпляров.  Второе  издание  не  было  допущено цензурой.
Внешний  успех  книги  объяснялся,  однако,  внутренним неуспехом  доктрины.
Научное  расчленение  системы  капитализма воспринималось интеллигенцией,  -
бакунистами и лавристами551  одинаково,  - как  разоблачение грехов Западной
Европы и как  предостережение против  ложного  пути. Исполнительный  Комитет
"Народной  Воли"  писал Марксу  в  1880  г.:  "Гражданин!  Интеллигентный  и
прогрессивный класс  в России... принял с  восторгом появление ваших научных
трудов. В них именем  науки признаны лучшие  принципы русской жизни". Марксу
не  трудно было разгадать  qui  pro  quo552:  русские  революционеры нашли в
"Капитале"  не то,  что в  нем было, т.е.  научный  анализ капиталистической
системы, а нравственное осуждение эксплуатации и тем самым научное освещение
"лучших  принципов  русской жизни":  общины и  артели.  Сам  Маркс  видел  в
поземельной  общине  не  социалистический  "принцип", а историческую систему
закрепощения крестьян и материальную основу царизма.  Он не  щадил сарказмов
против  Герцена,  которому, как  и многим  другим, раскрыл глаза на "русский
коммунизм"    некий    прусский    путешественник,    консервативный   барон
Гакстхаузен553. Книга последнего  появилась на  русском языке за два года до
"Капитала",  причем "интеллигентный и прогрессивный  класс  в России" упорно
примирял Маркса с Гакстхаузеном. Не мудрено: сочетание социалистической цели
с идеализацией основ крепостничества и составляло ведь теоретическую систему
народничества.
     В  1879 году  "Земля  и Воля"554  распалась,  как  мы  помним,  на  две
организации:  "Народную Волю",  которая выражала демократически политическую
тенденцию и захватила в  свои ряды  наиболее боевые элементы предшествующего
движения,  и  "Черный   Передел"555,  который   стремился   охранять   чисто
народнические принципы крестьянского социалистического переворота. Противясь
политической  борьбе,  которая  навязывалась  всем ходом  движения,  "Черный
Передел" терял всякую притягательную силу. "Организации не везло с первых же
дней ее  возникновения", - жалуется один из ее  основателей, Дейч,  в  своих
воспоминаниях. Лучшие рабочие, как Халтурин556, шли к народовольцам. Туда же
тянула учащаяся молодежь. Еще хуже обстояло дело с крестьянством: "Там у нас
решительно ничего не было". "Черный Передел" не сыграл никакой революционной
роли.  Зато  ему суждено было  стать мостом между народническим  движением и
социал-демократией.
     Руководители  организации  -  Плеханов,  Засулич,  Дейч,   Аксельрод  -
оказались вынуждены в течение 1880-1881 гг.  один за другим  эмигрировать за
границу. Как раз эти  наиболее упорные народники, не желавшие раствориться в
борьбе за либеральную конституцию, должны были с особенным рвением искать ту
часть  народа,  за  которую  можно было  бы уцепиться. Их  собственный опыт,
вопреки их намерениям, обнаружил  с  несомненностью, что только промышленные
рабочие  восприимчивы к  пропаганде  социализма.  Одновременно  с этим  сама
народническая  литература,  как  художественная   так  и  исследовательская,
успела,   наперекор   своей  тенденции,   достаточно   расшатать   априорные
представления о  гармоничности  "народного производства", которое на поверку
оказалось  варварской   стадией  капитализма.  Оставалось  "только"  сделать
необходимые  выводы.  Но эта работа означала целую идеологическую революцию.
Честь пересмотра традиционных воззрений и намечения нового  пути принадлежит
неоспоримо  вождю  чернопередельцев  Георгию  Валентиновичу  Плеханову.   Мы
встретимся с  ним  еще  не  раз  как с учителем, потом  старшим сотрудником,
наконец, непримиримым противником Ленина.
     Россия   вступила  уже   на  путь  капиталистического  развития,  и  не
интеллигенции свернуть ее с этого пути. Буржуазные отношения будут приходить
во все большее противоречие  с самодержавием и в то же время порождать новые
силы для  борьбы с ним. Завоевание политической свободы является необходимым
условием дальнейшей борьбы пролетариата за социализм. Русские рабочие должны
поддержать  либеральное  общество  и  интеллигенцию   в  их  домогательствах
конституции   и   крестьянство   в   его    восстании   против    пережитков
крепостничества. В свою очередь, революционная интеллигенция, если она хочет
приобресть  могущественного союзника,  должна  теоретически стать  на  почву
марксизма и отдать свои силы пропаганде в среде рабочих.
     Таковы  была  в  главных  своих чертах  новая революционная  концепция.
Сейчас она кажется цепью общих мест. В 1883 году она прозвучала, как дерзкий
вызов самым священным предрассудкам. Положение  новаторов до  чрезвычайности
осложнялось  тем  обстоятельством, что,  выступая в  качестве  теоретических
провозвестников  пролетариата,   они   вынуждены   были   на   первых  порах
непосредственно  обращаться к тому социальному  слою,  к какому принадлежали
сами.  Между   пионерами  марксизма  и   пробуждавшимися   рабочими   стояло
традиционное средостение  интеллигенции.  Старые  воззрения были в  ней  еще
настолько  прочны, что  Плеханов с  товарищами решили  даже избегнуть самого
имени социал-демократи, назвавшись группой "Освобождение труда".
     Так  возникла  в  маленькой  Швейцарии  ячейка будущей большой  партии,
русской социал-демократии, из  среды которой вышел впоследствии  большевизм,
создатель республики советов. Мир устроен так  непредусмотрительно, что  при
зарождении  больших  исторических  событий  герольды  не  трубят  в трубы  и
небесные  светила  не посылают знамений.  Возникновение  русского  марксизма
казалось первые восемь - десять лет мало заметным эпизодом.
     Опасаясь   оттолкнуть  немногочисленную  левую  интеллигенцию,   группа
"Освобождение труда"  в  течение  нескольких  лет  не  прикасалась  к  догме
террора. Ошибку народовольцев она видела лишь в том, что их террористическая
деятельность  не  дополнялась  "созданием   элементов  для  будущей  рабочей
социалистической партии в России". Плеханов стремился,  и не без  основания,
противопоставить  террористов,  как политиков, классическому  народничеству,
отвергавшему политическую борьбу. ""Народная  Воля"", - так писал он в  1883
г.,  -  не может  найти себе  оправдания,  да и не должна искать его, помимо
современного   научного  социализма".   Но  уступки  в  пользу  террора   не
действовали и теоретические увещания не встречали отклика.
     Упадок революционного движения  во вторую половину  восьмидесятых годов
распространился  на   все   течения   и,   порождая   умственную   косность,
препятствовал сколько-нибудь широкому распространению марксистских идей. Чем
больше интеллигенция  в  целом  покидала  поле  битвы, тем упрямее  единицы,
сохранившие верность революции, держались за освященные  героическим прошлым
традиции. Облегчить усвоение марксистских идей могла бы революционная борьба
европейского  пролетариата.  Но восьмидесятые  годы были и  на Западе годами
реакции.  Во Франции  еще  не зажили раны Коммуны.  Немецких рабочих Бисмарк
загнал  в   подполье.  Британский   тред-юнионизм   был  насквозь  проникнут
консервативным самодовольством. Под влиянием  временных причин, о которых мы
еще  упомянем   ниже,  стачечное  движение  в  самой  России  тоже  затихло.
Немудрено,  если  группа Плеханова  оказалась  совершенно изолированной.  Ее
обвиняли  в искусственном возбуждении  классовой  розни вместо  необходимого
союза всех "живых сил" против абсолютизма.
     Составленная  Александром  Ульяновым  наспех,  между  выделкой  азотной
кислоты  и  начинкой  пуль  стрихнином,  программа  Террористической Фракции
объявляла, правда, разногласия с социал-демократами "очень несущественными",
но только для того, чтобы тут же выдвинуть свои надежды на "непосредственный
переход народного  хозяйства в высшую форму", минуя капиталистическую стадию
развития, и признать "большое самостоятельное  значение  интеллигенции",  ее
способность к "немедленному  ведению политической борьбы  с правительством".
Практически  группа  Александра  Ульянова  стояла  дальше  от  рабочих,  чем
террористы предшествующего поколения.
     Связи   группы  "Освобождение  труда"  с  Россией  носили  случайный  и
ненадежный  характер.  "Об  основании  в   1883  году   плехановской  группы
"Освобожденияе  труда",  - вспоминает  Мицкевич,  -  до нас  доходили только
смутные  слухи".  Во  враждебных  кругах  эмиграции   не   без  удовольствия
рассказывали,  как  в  Одессе   группа  радикалов  подвергла  торжественному
сожжению плехановские "Наши разногласия", и эти слухи встречали доверие, ибо
хорошо отвечали настроениям, если не фактам. Малочисленные сторонники группы
в  среде  заграничной   русской  молодеджи  далеко  уступали  революционерам
предшествующего десятилетия  по кругозору и личному мужеству; иные именовали
себя  марксистами  в  надежде,  что  это  освобождает  их  от  революционных
обязательств. Плеханов, никого не щадивший для острого словца,  называл этих
сомнительных  единомышленников  "инвалидами, никогда не побывавшими на  поле
сражения".  К  началу  девяностых  годов вожди  группы  успели  окончательно
разочароваться   в   своих  надеждах   на   завоевание   интеллигенции.   Ее
невосприимчивость  к  идеям  марксизма  Аксельрод  объяснял  ее   буржуазным
перерождением.  Правильное в общем историческом масштабе  и подтвержденное в
дальнейшем  ходом  событий  объяснение это  слишком забегало вперед: русской
интеллигенции предстояло еще  пройти через полосу почти повального увлечения
марксизмом, и это время было уже совсем близко.
     Не дожидаясь теоретического признания, капитализм совершал тем временем
под   покровом   реакции   свою   революционизирующую   работу.  Последствия
крепостнических  и  капиталистических  мероприятий  правительства  никак  не
хотели укладываться в  гармоническую систему. Несмотря  на  щедрую  денежную
поддержку  государства,  земельное  дворянство  быстро  разорялось.  За  три
десятилетия после реформы правящее сословие выпустило из рук свыше 35% своей
земли,  причем   именно   царствование   Александр  III,   эпоха  дворянской
реставрации,   явилось  эпохой  дворянского   разорения   по   преимуществу.
Обезземеливалось главным образом, конечно, мелкое и  среднее дворянство. Что
касается  промышленности,  прибыли  которой   под  защитой  высоких   пошлин
достигали  60%, то она  неизменно шла в гору, особенно к  концу десятилетия.
Так,  несмотря  на  дворянские  контрреформы, совершалось  капиталистическое
преобразование  национального  хозяйства.  Затягивая   туже   и  туже   узлы
средневековья, особенно в деревне, правительственная политика содействовала,
с другой  стороны, росту тех сил города, которые были призваны разрубить эти
узлы.  Реакционное  царствование  Александра  III   стало  теплицей  русской
революции.
     В общую  картину  80-х годов, данную в  одной  из предшествующих  глав,
необходимо  теперь  внести   весьма   существенную   поправку:  политическая
прострация  охватывала  разные  слои образованного  общества,  - либеральных
земцев, радикальную  интеллигенцию,  революционные кружки; но  в то же время
под покровом реакции совершалось  в  глубинах нации пробуждение промышленных
рабочих, шли бурные стачки, иногда разгромы фабрик и заводов, столкновения с
полицией,  еще  без  ясных  революционных  задач,  но  уже с  революционными
жертвами.  Вместе  с  требовательностью  вспыхивала  солидарность,  в  массе
просыпалась  личность, кое-где выдвигались местные вожди. В историю русского
пролетариата восьмидесятые годы вписаны, как начало восхождения.
     Стачечная  волна,  открывшаяся   уже  в   последние  годы  царствования
Александра  II, но достигшая высшей  точки  в 1884 -  1886  годах, вынуждала
печать  разных  оттенков с тревогой  признать зарождение  в  России  особого
"рабочего вопроса".  Царская администрация,  надо ей  отдать справедливость,
значительно раньше,  чем левая интеллигенция,  поняла революционное значение
пролетариата. Секретные официальные документы уже  с конца семидесятых годов
начинают выделять промышленных рабочих в качестве весьма ненадежного класса,
тогда  как   народническая   публицистика  все  еще  продолжает   растворять
пролетариат в крестьянстве.
     Одновременно с жестокими репрессиями против стачечников начинает с 1882
г.  быстро  развиваться   фабричное   законодательство:   запрещение  работы
малолетних,  учреждение  фабричной инспекции,  начатки урегулирования работы
женщин и подростков. Закон 3 июня  1886 г., последовавший непосредственно за
крупными   текстильными   забастовками,   установил   обязательство   хозяев
расплачиваться деньгами в определенные сроки и вообще  пробил первую брешь в
стене патриархального произвола. Так,  самодовольно регистрируя  капитуляцию
всех оппозиционных группировок образованного общества, царское правительство
увидело   себя   само  вынужденным  совершить   первую   капитуляцию   перед
пробуждающимся рабочим колассом. Без  правильной оценки этого  факта  нельзя
понять   всей   дальнейшей  истории   России,   до   октябрьской   революции
включительно.
     Несмотря   на   продолжение   и  даже  обострение   аграрного  кризиса,
промышленная депрессия, вопреки всем народническим теориям, уступает к концу
80-х  годов место  подъему. Число  рабочих  быстро растет.  Новые  фабричные
законы и  особенно  низкие цены на предметы  потребления  улучшают положение
рабочих,  привыкших к деревенской нищете. Стачки временно затихают. Именно в
этот промежуток времени революционное движение падает до самой низкой  точки
за  предшествующие  тридцать   лет.  Так  конкретное  изучение  политических
зигзагов  русской  интеллигенции  представляет   крайне  поучительную  главу
социологии:  свободная   "критическая  мысль"  оказывается  на  каждом  шагу
зависимой  от непознанных  ею материальных причин. Если бы  пушинке, которую
каждое дуновение  относит в сторону, свойственно было сознание, она  считала
бы себя самым свободным существом в мире!
     В стачечном движении начала 80-х годов руководящую роль играли рабочие,
воспитанные  революционным  движением предшествующего  десятилетия.  В  свою
очередь стачки  дали  толчок  наиболее отзывчивым рабочим  нового поколения.
Правда, мистические искания проникли в те дни и в рабочую среду. Но если для
интеллигенции толстовство означало  отход от активной борьбы, то для рабочих
оно нередко являлось первой, смутной еще формой  протеста против  социальной
несправедливости. Так, одни и  те же идеи выполняют нередко  противоположные
функции  в  разных социальных слоях.  Отголоски  бакунизма, народовольческие
традиции,  первые  лозунги  марксизма  сочетаются  у   передовых  рабочих  с
собственным  опытом стачек  и неизбежно принимают  окраску классовой борьбы.
Как раз в 1887 г. Лев  Толстой  предавался  горестным размышлениям по поводу
результатов  революционной  борьбы  за последние  20 лет. "Сколько истинного
желания добра, готовности  к жертвам потрачено  нашей молодой интеллигенцией
на то, чтобы установить правду... И что  сделано? Ничего. Хуже, чем ничего".
Великий  художник ошибался в  политике и на этот  раз. Загубленные  душевные
силы  интеллигенции  ушли глубже  в  почву,  чтобы  прорости  вскоре первыми
ростками массового сознания.
     Покинутые  своими вчерашними руководителями, рабочие кружки  продолжали
самостоятельно искать свой  путь. Они много читали,  доискивались в старых и
новых  журналах  статей  о  жизни  западноевропейских  рабочих,  примеривали
вычитанное к себе. Один из первых рабочих-марксистов Шелгунов557 вспоминает,
что  в 1887  - 1888  годах,  т.е. в самое проклятое  время,  "рабочие кружки
развиваются  больше  и   больше...   Передовые   рабочие...   выискивали   у
старьевщиков  книги   и  закупали  их".  К  старьевщикам  эти  книги  попали
несомненно  от  разочарованной  интеллигенции.  Том "Капитала" у  букинистов
расценивался в  40  - 50  рублей. И все же петербургские рабочие  умудрялись
добывать эту заветную  книгу.  "Мне самому, -  пишет Шелгунов, - приходилось
разрывать  "Капитал"  по  частям,  по  главам,  чтобы читать одновременно  в
четырех  -  пяти  кружках".  Рабочий  Моисеенко558,  организатор  крупнейшей
текстильной   стачки,  штудировал  с   товарищами  по   ссылке  "Капитал"  и
произведения Лассаля. Зерно не падало на камень.
     В адресе, поднесенном старому публицисту Шелгунову559 (его, конечно, не
надо смешивать  с названным  выше однофамильцем -  рабочим) незадолго до его
смерти в 1891 году, группа петербургских рабочих благодарила его особенно за
то, что своими статьями о борьбе пролетариата во Франции и Англии он  указал
правильный   путь   русским   рабочим.   Статьи   Шелгунова   писались   для
интеллигенции.  В  руках  рабочих они  послужили источником выводов,  шедших
дальше мыслей  автора.  Потрясенный визитом рабочей делегации, старик унес в
могилу    образ     пробуждающейся    силы.    Самый     замечательный    из
беллетристов-народников Г.И.  Успенский560 прежде  чем  сойти  с  ума  успел
узнать,  что  передовые рабочие  ценят  и  любят его,  и публично  поздравил
русских  писателей с "новым  грядущим читателем".  Рабочие ораторы на тайной
петербургской   маевке   в   1891  году   с   благодарностью   вспоминали  о
предшествующей борьбе интеллигенции и  вместе с  тем недвусмысленно выражали
свое намерение  заменить ее. "Нынешняя молодежь..., - говорил один из  них -
... не думает о народе. Эта молодежь не что иное, как паразитический элемент
общества". Народ  лучше поймет рабочих-пропагандистов, "потому что  мы ближе
стоим к нему, чем интеллигенция".
     Однако на переломе двух десятилетий новые  веяния стали пробиваться и в
среде   интеллигенции,  хоть  и  очень   медленно.  Студенты   приходили   в
соприкосновение с рабочими и заражались от них  бодростью.  Стали появляться
социал-демократы, чаще всего очень молодые люди, у которых ломался голос и с
ним вместе уважение к старым авторитетам. Один из тогдашних молодых казанцев
Григорьев  вспоминает:  "В  1888  году  все  настойчивее и настойчивее среди
молодежи начал  появляться в Казани интерес к имени Маркса". В центре первых
казанских  марксистских кружков  становится выдающийся молодой  революционер
Федосеев561.  С  зимы 1888  - 1889  гг., по словам  Бруснева,  в  Петербурге
"заметно  возрос интерес к книгам по общественным и  политическим  вопросам.
Появился спрос на  нелегальную литературу". По  иному стали читаться газеты.
"Русские Ведомости"562,  лейб-орган  земского либерализма, давали  в те годы
обширные корреспонденции из Берлина, с большими выдержками из речей Бебеля и
других социал-демократических вождей. Либеральная газета хотела этим сказать
царю  и   его  советникам,  что  свобода  не  опасна:  германский  император
продолжает прочно сидеть на троне, собственность и порядок прочно ограждены.
Но  революционные  студенты вычитывали  из  этих  речей  иное. Пропагандисты
мечтали воспитать  из  рабочих русских  Бебелей.  Новые  идеи были  завезены
студентами-поляками: рабочее движение в Польше  развернулось раньше,  чем  в
России. По словам Бруснева, который в  ближайшие месяцы становится  в центре
социал-демократической     группировки     в    Петербурге,    в     кружках
студентов-техологов  уже в 1889 г. преобладало марксистское течение: будущим
инженерам,  готовившимся на  службу  к  капитализму,  было  особенно  трудно
поддерживать в себе веру в самобытные пути России. Технологи повели довольно
деятельную   пропаганду  в  рабочих   кружках.   Оживление  распространилось
одновременно  и  на  старые,  замершие  группировки.  Вернувшиеся из  ссылки
народовольцы  пытались, пока еще безрезультатно, возродить  террористическую
партию.
     Леонид  Красин,  вместе  со своим братом Германом563, появившиеся в это
время  на  петербургской  арене  из далекой  Сибири,  не без юмора  описывал
впоследствии  свои  марксистские  дебюты. "Недостаток  эрудиции  восполнялся
юношеской  горячностью  и  здоровыми  голосами...  К  концу  1889 г.  боевые
качества нашего кружка считались прочно установившимися". Леониду было в это
время 19 лет!  Мицкевич наблюдал  и в московской студенческой  жизни перелом
настроения:  не  было   прежней  безнадежности,  появилось   больше  кружков
саморазвития, вырос интерес к  изучению Маркса. Весной 1890 года разразились
после  трехлетнего перерыва  крупные студенческие беспорядки.  В  результате
братья Красины, студенты-технологи, оказались высланы из Петербурга в Нижний
Новгород.  Из  их уст  Мицкевич, попавший  туда  же, впервые  услышал  живую
проповедь марксизма и набросился на "Наши разногласия" Плеханова. "Новый мир
открылся   передо   мной:   найден   был   ключ   к   пониманию   окружающей
действительности".   Прочитанный  после   этого  "Манифест  коммунистической
партии" произвел на Мицкевича громадное впечатление: "Я понял основы великой
историко-философской теории Маркса. Я стал марксистом  и уже на  всю жизнь".
Тем временем  Леонид  Красин получил право  вернуться в столицу и  повел там
пропаганду   среди  ткачей.   Невзорова564,  курсистка  начала  90-х  годов,
рассказывает,  каким откровением для  молодежи явились в  свое время  первые
издания  группы "Освобождение  труда".  "Я  до  сих  пор  помню  потрясающее
впечатление  от "Коммунистического  Манифеста"  Маркса и Энгельса".  Красин,
Мицкевич, Невзорова  и  их  друзья  -  это все  подрастающие  кадры будущего
большевизма.
     Новые настроения в  русской интеллигенции питались также и событиями на
Западе,  где  рабочее  движение   выходило   из  упадка.  Знаменитая  стачка
английских  докеров  под  руководством  будущего  ренегата  Джона  Бернса565
прокладывала дорогу  новому,  боевому  тред-юнионизму.  Во  Франции  рабочие
оправлялись  от  катастрофы, зазвучала проповедь марксистов  Геда и Лафарга.
Осенью  1889  года   состоялся   в  Париже   учредительный  конгресс  нового
Интернационала.  Плеханов   выступил  на  конгрессе   со  своим  пророческим
заявлением:  "Русская  революция победит  только  как  рабочая  революция, -
другого  выхода  нет  и  быть  не может".  Слова эти,  прозвучавшие  в  зале
конгресса почти незаметно,  будили в  России отголосок в  сердцах нескольких
революционных   поколений.   Наконец,  в  Германии  на  выборах  1890   года
нелегальная  социал-демократия  собрала  почти   полтора  миллиона  голосов:
исключительный закон  против социалистов566,  продержавшийся двенадцать лет,
провалился со срамом.
     Как наивна вера в самопроизвольное зарождение идей! Нужен был целый ряд
объективных, материальных  условий, притом в известной последовательности, в
определенном сочетании,  чтоб  марксизм  получил  доступ  в  головы  русских
революционеров.   Капитализм   должен    был   сделать   серьезные   успехи;
интеллигенция должна была исчерпать  все другие пути  до конца, -  бакунизм,
лавризм, пропаганду  в  крестьянстве,  поселения в деревне,  террор,  мирное
культурничество,  толстовство; рабочие  должны были  выступить со  стачками;
социал-демократическое движение на Западе должно было принять более активный
характер; наконец  грандиозная голодная катастрофа 1891 года567  должна была
вскрыть все язвы  народного хозяйства России, -  тогда и  только  тогда идеи
марксизма, нашедшие теоретическую формулировку почти полстолетия тому  назад
и возвещавшиеся Плехановым для России с 1883 года, начали, наконец, находить
признание  на  русской  почве.  Однако, и это  еще  не все.  Получив  вскоре
массовое  распространение в среде интеллигенции,  они  тут  же  подвергались
деформации, в  соответствии  с  социальной природой  этого  слоя.  Только  с
появлением  сознательного пролетарского  авангарда  русский  марксизм  стал,
наконец,  прочно  на  ноги.  Значит  ли  это,  что  идеи  несущественны  или
бессильны? Нет, это значит лишь, что идеи социально обусловленны; прежде чем
стать  причиной  фактов и событий, они  должны  стать их  последствием.  Еще
точнее: идея не стоит над фактом, как высшая инстанция,  ибо сама идея  есть
факт, входящий необходимым звеном в цепь других фактов.
     Личное  развитие  Владимира  Ульянова  совершалось  в  тесной  связи  с
эволюцией  революционной  интеллигенции  и  формированием  тонкой  прослойки
передовых   рабочих.  Биография  здесь  органически  сливается  с  историей.
Субъективная   последовательность   духовного   формирования   совпадает   с
объективной последовательностью  нарастания революционного  кризиса  страны.
Одновременно  с  возникновением   первых   марксистских   кадров  и   первых
социал-демократических  кружков  готовится  и  зреет  под  покровом  реакции
будущий вождь революционного народа.

     <i>Самарский период</i>
     На осень семья переселялась в город, где вместе  с Елизаровыми занимала
верхнюю половину двухэтажного деревянного  дома  из 6 - 7 комнат. Так Самара
стала основной  резиденцией Ульяновых  почти  на четыре  с половиной года. В
жизни Ленина сложился особый самарский период.  Позже, в середине девяностых
годов Самара, не без влияния Ленина, стала своего рода марксистской столицей
Поволжья. Необходимо хоть слегка приглядеться к физиономии этого города.
     Административная  история   Самары   немногим   отличается  от  истории
Симбирска: та же борьба  с кочевниками, та же эпоха закладки "города",  т.е.
деревянных  укреплений,  та  же  борьба  с  Разиным568  и  Пугачевым569.  Но
социальная  физиономия  Самары весьма отлична. Симбирск сложился как прочное
дворянское гнездо.  Дальше ушедшая в степь  Самара  стала расти  значительно
позже, уже  после отмены крепостного права как  центр хлебной торговли. Хоть
главная улица  города  и носила имя  Дворянской, но лишь из  подражания.  На
самом  деле  крепостное  право  почти не  успело захватить самарских степей,
город лишен  был предков  и традиций. Не имел он и университета, как Казань,
следовательно   ни   ученого   сословия,  ни  студенчества.  Тем   увереннее
хозяйничали здесь скотоводы,  хлеборобы, торговцы  зерном, мукомолы, крепкие
пионеры аграрного капитализма. Относясь безразлично не только к эстетике, но
и к личному комфорту, они не заводили барских усадеб с  колоннами, парками и
гипсовыми  нимфами.  Им  нужны  были  пристани,  амбары,  мельницы,  лабазы,
кованные  ворота,  тяжелые   замки.  Их  занимали  не  охотничьи  собаки,  а
сторожевые.  Только  крепко  разбогатев, они  строили себе  большие каменные
дома.
     Вокруг  хлебной  волжской  буржуазии,  ее пристаней  и  складов  ютился
бродячий и полубродячий  люд. Исконные обитатели самарских слободок пытались
когда-то,  по примеру немцев-меннонитов570 в  Сарепте, разводить  прибыльную
горчицу; да не  хватило  у русского  человека  ни  умения,  ни терпения.  От
неудавшихся  горчичных  насаждений остались  у самарских мещан  лишь  горечь
разочарования  да  ироническое  прозвище  горчичников.  Под  сердитую  руку,
особенно с хмельных глаз, обитатели самарских слободок совместно с бурлаками
причиняли  начальству великие беспокойства. Но бунты  их были  беспросветны,
как и вся их незадачливая жизнь.
     Старик Шелгунов, тот самый,  которому петербургские  рабочие  подносили
впоследствии  адрес, дал  в  1887  г.  интересные  описания  Самары,  города
пионеров:  "Рядом с палаццами  тянутся или пустыри,  или заборы,  или торчат
трубы сгоревших  лет  пятнадцать  тому  назад домов, которым  уже никогда не
отстроиться,  как  никогда   не  поправиться  зарвавшемуся  и  разорившемуся
пионеру. Еще дальше, за заборами и  пустырями  и мельчающими домами  окраин,
тянутся слободки, где тесно жмутся  друг к другу  трех и двухоконные лачуги.
Это деревня,  оставившая  степь  и поселившаяся  в городе, чтобы работать на
пионера..."
     Промышленности,  а значит и промышленных  рабочих,  в  Самаре  почти не
было. А так как не было в ней  и университетской заразы, то Самара числилась
в  списке  тех  не  внушающих   опасений   городов,  где  власти   разрешали
задерживаться  отбывшим  сибирскую  ссылку  революционерам  и  куда высылали
подчас  неблагонадежный  элемент из  столиц  и  университетских центров  под
надзор  полиции. Эта  кочевая  братия, носившая до  начала  девяностых годов
сплошь  народническую   окраску,  группировала  вокруг  себя  местную  левую
молодежь. Не только земцы и купцы, но даже подчас и чиновники позволяли себе
безнаказанно либеральничать в губернии, где не  было ни дворянского засилия,
ни студенческих и рабочих  волнений.  Темные бунты  портового  люда  в книгу
политики  никем не заносились. В среде поднадзорных всегда можно было  найти
толковых и честных земских служащих, управляющих, секретарей и  репетиторов,
хоть по закону многие из этих занятий требовали официальной благонадежности.
По  данным  самарской  полиции,  и Владимир Ульянов  занимался в  1889  году
частными уроками. На мелкие поблажки неблагонадежному элементу администрация
Самары глядела сквозь пальцы.
     Бывшие ссыльные и поднадзорные,  тяготевшие  к ним кружки  гимназистов,
семинаристов,  учениц  земской фельдшерской  школы,  наконец, прибывавшие на
лето  студенты составляли, так сказать, губернский авангард. От этого  мирка
тянулись нити к либералам  из земской, адвокатской, купеческой  и чновничьей
среды. Обе группы питались либерально-народническими "Русскими ведомостями":
солидное   крыло   интересовалось,   главным  образом,  умеренно-вкрадчивыми
передовицами   и   земским   отделом;   радикальная  молодежь   зачитывалась
заграничными корреспонденциями.  Из ежемесячников левый фланг жадно поглощал
каждую свежую книжку  "Русского богатства"571, особенно  статьи талантливого
народнического   публициста   Михайловского572,   неутомимого   проповедника
"субъективной  социологии".  Более солидная  публика  предпочитала  "Вестник
Европы"573 или  "Русскую мысль"574, органы затаившегося  конституционализма.
За пределы интеллигенции пропаганда в Самаре совсем не  выходила. Культурный
уровень    немногочисленных   рабочих    был    крайне   низок.    Отдельные
железнодорожники  примыкали, правда, к народническим кружкам, но  не с целью
пропаганды в рабочей среде, а для повышения собственного культурного уровня.
     Поднадзорные без опасения  посещали семью Ульяновых,  у которой, в свою
очередь, отпали  постепенно основания  избегать  общения с  врагами  царя  и
отечестве.  Вдова действительного статского советника соприкоснулась  с  тем
миром, о  котором она  вряд ли когда-нибудь задумывалась при жизни мужа.  Ее
общество составляли ныне не губернские чиновники с женами,  а старые русские
радикалы, отщепенцы, проведшие годы в тюрьме и ссылке, вспоминавшие  о своих
друзьях, погибших  в террористических актах,  при вооруженных сопротивлениях
или  на  каторге; словом, люди  того мира,  в который  ушел  Саша, чтобы  не
вернуться.  У  них были на многое  непривычные  взгляды,  не всегда  были на
высоте их манеры, некоторые из  них  отличались  странностями,  усвоенными в
долгие  годы принудительного  одиночества,  но  это  были  не  плохие  люди,
наоборот,  Марья Александровна должна была убеждаться, что это хорошие люди:
бескорыстные,  верные  в дружбе,  смелые.  К  ним нельзя  было не относиться
приязненно, и в то же время  нельзя было не опасаться их: не  увлекут ли они
на роковой путь и другого сына.
     Из  проживавших в Самаре под надзором полиции революционеров выделялись
Долгов575, участник знаменитого нечаевского  дела576, и чета  Ливановых: муж
привлекался  по  процессу  193-х, жена -  по  одесскому делу Ковальского577,
который пытался оказать вооруженное сопротивление при аресте. Беседы с этими
людьми,  особенно  с  Ливановыми,  которых   Елизарова  называет  "типичными
народовольцами, очень цельными  и идейными",  стали для  Владимира настоящей
практической  академией  революции.  Он  с  жадностью   набрасывался  на  их
рассказы, ставил вопросы за вопросами, вдаваясь в