что в своем первом министерстве он поспешил дать место
Mosley170, аристократическому хлыщу, только накануне примкнувшему
к Labour party171, чтоб проложить себе более короткий путь к
карьере. Теперь этот Mosley пытается превратить старую разумную Англию в
простое отделение европейского сумасшедшего дома. И если не он, то
кто-нибудь другой вполне преуспеет в этом, стоит только фашизму победить во
Франции. Возможное пришествие лейбористов к власти даст на этот раз
могущественный толчок развитию британского фашизма и вообще откроет в
истории Англии бурную главу, наперекор историко-философским концепциям
Болдвинов и Веббов.
В сентябре 1930 г., т. е. через два-три месяца после Веббов, меня
посетила на Принкипо Цинтия Мосли172, жена авантюриста, дочь
небезызвестного лорда Керзона173. В этот период муж ее еще
атаковал Макдональда "слева". После колебаний я согласился на свидание,
которое, впрочем, имело крайне банальный характер. "Леди" явилась с
компаньонкой, презрительно отзывалась о Макдональде, говорила о своих
симпатиях к Советской России. Прилагаемое письмо ее174 является,
впрочем, достаточным образчиком ее тогдашних настроений. Года через три
после того молодая женщина внезапно умерла. Не знаю, успела ли она перейти в
лагерь фашизма.
Около того же времени или несколько позже я получил от Беатрисы Вебб
письмо, в котором она -- по собственной инициативе-- пыталась оправдать или
объяснить отказ лейбористского правительства в визе (надо бы разыскать это
письмо, но я сейчас без секретаря...) Я не ответил ей: не к чему было.
27 апреля [1935 г.]
Опять большой перерыв: занимался делами IV Интернационала, в частности
программными документами Южно-Африканской секции. Везде создались очаги
революционной марксистской мысли. Наши группы изучают, критикуют, учатся,
думают -- в этом их огромное преимущество над социалистами и над
коммунистами. Это преимущество скажется в больших событиях.
* * *
Вчера гуляли с Н. под мелким дождем. Обогнали такую группу: молодая
женщина, на руках годовалый ребенок, перед ней девочка лет 2--3, сама
женщина с большим животом, на сносях; в руках у женщины веревка, к которой
привязана коза, с козой маленький козленок. Так они впятером, вернее,
вшестером, медленно продвигались по дороге. Коза все время норовила в
сторону, полакомиться зеленью кустов; женщина тянула веревку; девочка тем
временем отставала или забегала вперед, козленок путался в кустах... На
обратном пути встретили ту же семейную группу, -- она продолжала медленно
подвигаться в деревне. На свежем еще лице женщины покорность и терпение.
Скорее испанка или итальянка, может быть, и полька, -- здесь немало
иностранных рабочих семейств.
* * *
О судьбе Сережи все еще никаких вестей.
* * *
Le Temps в телеграмме из Москвы отмечает, что первомайские лозунги
этого года говорят только о борьбе с троцкистами и зи-новьевцами, но
совершенно не упоминают правой оппозиции. На этот раз поворот вправо зайдет
дальше, чем когда-либо, гораздо дальше, чем предвидит Сталин.
* * *
На последнем (43-м) номере издаваемого мною Бюллетеня русской оппозиции
я не без удивления увидел пометку: 7-ой год издания. Это значит: 7-ой год
третьей эмиграции. Первая длилась два с половиной года (1902--1905), вторая
-- десять (1907--1917), третья... сколько продлится третья?
Во время первой и второй эмиграции (до начала войны) я свободно
разъезжал по Европе и беспрепятственно читал доклады о близости социальной
революции. Только в Пруссии нужны были меры предосторожности: в остальной
Германии царило полицейское благодушие. О других странах Европы, в том числе
и Балканах, нечего и говорить. Я ездил с каким-то сомнительным болгарским
паспортом, который у меня спросили, кажись, один -- единственный раз: на
прусской границе. То-то были блаженные времена! В Париже на открытых
митингах разные фракции русской эмиграции сражались до полуночи и заполночь
по вопросу о терроре и вооруженном восстании... Два ажана стояли на улице
(Avenue Choisy, 110, кажется), в зал никогда не входили и входящих никогда
не проверяли. Только хозяин cafe после полуночи тушил иногда электричество,
чтоб унять разошедшиеся страсти,--
иного контроля разрушительная деятельность эмиграции не знала.
Насколько сильнее и увереннее чувствовал себя в те годы капиталистический
режим!
29 апреля [1935 г.]
Третьего дня Edouard Herriot говорил в Лионе: "Мы закончили нашу
революцию; мы даже выждали больше полстолетия, чтобы пожать ее плоды.
Сегодня мы имеем все необходимое для всех возможных реформ, для любых
действий, для всяческого прогресса"175.
Поэтому Эррио отказывается вступать в соглашение с теми, кто признает
"революционное действие": "Мы поэтому не можем согласиться ни с теми, кто
указывает на революционные акции, ни с теми, кто отрицает необходимость
организации национальной обороны в соответствии с ее нуждами"175.
мулирует себя перед гибелью.
Устами Эррио говорит большая историческая эпоха -- эпоха консервативной
демократии, эпоха "процветания" среднего француза. Как всегда эта
законченная эпоха наиболее отчетливо формулирует себя перед гибелью.
"Наша революция нами сделана", -- говорит буржуазия (вчерашнего дня)
устами Herriot. "Но наша еще не сделана", -- отвечает пролетариат. Именно
поэтому сегодняшняя буржуазия не хочет терпеть созданные революцией "кадры,
необходимые для всех реформ"175. Herriot есть вчерашний день. Как
раз последний номер Temps (28 апреля) приносит необыкновенно иезуитскую
передовицу по поводу фашистских лиг. Молодежь "увлекается"? "Это должно
нравиться, так как в ней наше будущее"176. Крупная буржуазия уже
приняла решение.
* * #
По последним телеграммам конгресс Коминтерна как будто все же состоится
в Москве в мае! Очевидно, Сталин не смог уже больше отменить или отложить
конгресс: слишком было бы скандально. Возможно и то, что безрезультатность
визита Eden'а и затруднения переговоров с Францией подсказали мысль:
"припугнуть" контрагентов конгрессом. Увы, этот конгресс никого не
испугает!..
* * *
В прошлом году мы с Н. были в Лурде177. Какая глупость,
наглость, гадость! Лавка чудес, коммерческая контора благодати. Самый грот
производит мизерное впечатление. Здесь, конечно, психологический расчет
попов: не запугать маленьких людей грандиозностью коммерческого предприятия;
маленькие люди боятся
слишком великолепных витрин... В то же время это самые верные и
выгодные покупатели. Но лучше всего этого папское благословение, переданное
в Лурд по радио. Бедные евангельские чудеса рядом с беспроволочным
телефоном!.. И что может быть абсурднее и омерзительнее сочетания гордой
техники с колдовством римского перводруида. Поистине мысль человечества
увязла в собственных экскрементах178.
2 мая [1935 г.]
Радикалы порвали избирательный картель почти во всей стране. Теперь
социалистов, в том числе и местную муниципальную* клику Dr.
Martin'a179, их вчерашние союзники обвиняют в "разрушительности"
и "антинациональных" тенденциях. Напрасно" Martin будет клясться в своем
патриотизме и любви к порядку. Ничего ему не поможет! Вместо того, чтоб
порвать с радикалами и выступить в роли обвинителей радикализма,
"социалисты" оказались изгнанными из картели и обвиняемыми в национальной
измене. Радикалы нашли необходимое мужество в глубинах своей трусости: они
действуют под кнутом крупного капитала (который выдаст их завтра с головой
фашизму). Социалисты могли бы проявить подобие инициативы только под кнутом
коммунистов. Но" сталинцы сами нуждаются в кнуте. Впрочем, кнут им уже не
поможет. Тут нужна будет вскоре метла, чтоб вымести вон остатки того, что
собиралось стать революционной партией.
4 мая [1935 г.]
Франко-советск[ое] соглашение подписано. Все комментарии французской
прессы, несмотря на различие оттенков, сходятся в одном: значение договора в
том, что он связывает СССР, не позволяет ему заигрывать с Германией;
действительные же наши "друзья" по-прежнему Италия и Англия плюс Малая
Антанта и Польша. СССР рассматривается скорее как заложник, чем как союзник.
Temps дает увлекательную картину московского военного парада 1-го мая, но
прибавляет многозначительно: о действительной силе армии судят не по
парадам, а по промышленной мощи, коэффициентам транспорта, снабжения и
прочее.
Потемкин180 обменялся телеграммами с Herriot, "другом моей
страны..." В начале гражд[анской] войны Потемкин попал на фронт, очевидно,
по одной из бесчисленных мобилизаций. На Южн[ом] фронте сидел тогда Сталин,
к[о]т[о]рый назначил Потемкина начальником политотдела одной из армий
(дивизий?). Во время объезда я посетил этот политотдел. Потемкин, которого я
видел впервые, встретил меня необыкновенно низкопоклонной и фальшивой речью.
Рабочие-большевики, комиссары, были явно"
смущены. Я почти оттолкнул Потемкина от стола и, не отвечая на
приветствие, стал говорить о положении фронта... Через известное время
Политбюро, с участием Сталина, перебирало состав работников Южного фронта.
Дошла очередь до Потемкина. "Несносный тип, -- сказал я, -- совсем, видимо,
чужой человек". Сталин вступился за него: он мол какую-то дивизию на Ю[жном]
фронте "привел в православную веру" (т. е. дисциплинировал). Зиновьев,
немного знавший Потемкина по Питеру, поддержал меня: "Потемкин похож на
профессора Рейснера181, -- сказал он, -- только еще хуже". Тут,
кажется, я и узнал впервые, что Потемкин тоже бывший профессор. -- "Да чем
же он, собственно, плох?" -- спросил Ленин. -- "Царедворец!" -- отвечал я.
Ленин, видимо, понял так, что я намекаю на сервильное отношение Потемкина к
Сталину. Но мне этот вопрос и в голову не приходил. Я имел просто в виду
неприличную приветственную речь Потемкина по моему адресу. Не помню,
разъяснил ли я недоразумение...
* * *
Первомайский праздник прошел во Франции под знаком унижения и слабости.
Министр внутренних дел запретил манифестации даже в Винсентском лесу, -- и
действительно, несмотря на похвальбу и угрозы L'Humanite, никаких
манифестаций не было. Первомайский праздник есть лишь продолжение и
проявление всего хода борьбы. Если в марте и в апреле руководящие
организации только сдерживают, тормозят, сбивают с толку, деморализуют, то
никакими чудесами, конечно, нельзя вызвать в определенный день по календарю,
1 мая, взрыв наступательной решимости. Леон Блюм и Марсель Кашен по-прежнему
систематически прокладывают дорогу фашизму.
* * *
Завтра муниципальные выборы, которые получат важное симптоматическое
значение. Радикалы раскололись. Левое меньшинство за картель. Правое
большинство -- за национальный блок. Этот раскол есть многозначительный этап
распада радикализма. Но этот этап может принять парадоксальную форму
прироста голосов в городах: за радикалов будет голосовать вся буржуазия и
мелкобурж[уазная] реакция. Однако от судьбы своей радикалам не уйти.
5 апреля [мая] [1935 г.]
Сегодня выборы. Мобилизация всех сил происходит под лозунгом
"антиколлективизма". Между тем обе рабочие партии не
посмели развернуть социалис[тическое] знамя, чтоб не запугивать
"средние классы". Таким образом, от своей социалистической программы эти
злосчастные партии несут одни убытки.
* * *
TSF передает "Мадам Баттерфляй"182. Воскресенье, мы одни в
доме: хозяева уехали либо в гости, либо выполнять свой гражданский долг,
подавать голос... По улице проезжала группа велосипедистов, передний напевал
"Интернационал": видимо, рабочий избирательный пикет. Две рабочие партии и
две синдикальные организации, политически насквозь опустошенные, обладают в
то же время еще огромной силой исторической инерции. Органический характер
социальных, в том числе и политических, процессов, обнаруживается особенно
непосредственно в критические эпохи, когда у старых "революционных"
организаций оказываются свинцовые зады, не позволяющие им своевременно
совершить необходимый поворот. Как нелепы теории М. Eastman'a183
и пр. насчет революционеров-"инженеров", которые строят будто бы по своим
чертежам новые материальные формы из наличных материалов. И этот
американский механизм пытается выдать себя за шаг вперед по сравнению с
диалектическим материализмом. Социальные процессы гораздо ближе к
органическим (в широком смысле), чем к механическим. Революционер,
опирающийся на научную теорию общественного развития, гораздо ближе по типу
мысли и забот к врачу, в частности, к хирургу, чем к инженеру (хотя и о
строительстве мостов у американца Eastman'a поистине детские
представления!). Как врачу, революционеру-марксисту приходится опираться на
автономный режим жизненных процессов... В нынешних условиях Франции марксист
выглядит сектантом, историческая инерция, в том числе и инерция рабочих
организаций, против него. Правота марксистского прогноза должна
обнаружиться, но она может обнаружиться двояко: посредством своевременного
поворота масс на путь марксистской политики или посредством разгрома
пролетариата (такова альтернатива нынешней эпохи).
В 1926 г. -- мы были с Н. в это время в Берлине -- Веймарская
демократия стояла еще в полном цвету. Политика германской компартии давно
уже сошла с марксистских рельс ([если} она вообще когда-либо полностью на
них стояла), но сама партия представляла еще внушительную силу. Инкогнито мы
посетили первомайскую манифестацию на Alexanderplatz. Огромная масса народу,
множество знамен, уверенные речи. Чувство было такое: трудно будет повернуть
эту махину...
Тем более удручающее впечатление произвело на меня Политбюро в первый
четверг по моем возвращении в Москву. Молотов руководил тогда Коминтерном.
Это человек неглупый, с характером, но ограниченный, тупой, без воображения.
Европы он не
знает, на иностранных языках не читает. Чувствуя свою слабость, он тем
упорнее отстаивает свою "независимость". Остальные просто поддерживали его.
Помню, Рудзутак, оспаривая меня, пытался поправить мой перевод из L'Humanite
как "тенденциозный": взяв у меня газету, он водил пальцем по строкам,
сбивался, путал и прикрывался наглостью как щитом. Остальные снова
"поддерживали". Круговая порука была установлена в качестве незыблемого
закона (особым секретным постановлением 1924 г. члены Политбюро обязывались
никогда не полемизировать открыто друг с другом и неизменно поддерживать
друг друга в полемике со мною). Я стоял перед эти[ми] людьми, как перед
глухой стеной. Но не это было, конечно, главное. За невежеством,
ограниченностью, упрямством, враждебностью отдельных лиц можно было пальцами
нащупать социальные черты привилегированной касты, весьма чуткой, весьма
проницательной, весьма инициативной во всем, что касалось ее собственных
интересов. От этой касты германская компартия зависела целиком. В этом был
исторический трагизм обстановки. Развязка пришла в 1933 году, когда огромная
компартия Германии, внутренне подточенная ложью и фальшью, рассыпалась
прахом при наступлении фашизма. Этого Молотовы с Рудзутаками не предвидели.
Между тем это можно было предвидеть.
Что дело не в индивидуальной ограниченности, не в личной близорукости
Молотова, показывает все дальнейшее развитие со- бытий. Бюрократия осталась
верна себе. Ее основные черты еще более углубились. Во Франции Коминтерн
ведет политику не ме-нее гибельную, чем в Германии. Между тем историческая
инер- ция еще жива. Эти юноши на велосипедах, напевающие "Интер- национал",
почти наверняка стоят под знаменем Коминтерна, ко-торое ничего не может им
принести, кроме поражений и унижений. Без сознательного вмешательства
"сектантов", т. е. оттерто-то ныне в сторону марксистского меньшинства,
нельзя вообще выйти на большую дорогу. Но дело идет о вмешательстве в
орга-нический процесс. Надо знать его законы, как врач должен знать
"целительную силу природы".
* * *
Хворал после двухнедельной напряженной работы и прочитал несколько
романов. "Clarisse et sa fille" Marcel Prevost. Роман в своем роде
добродетельный, но это добродетель старой кокотки. Прево в качестве
"психоаналитика"! О себе самом он не раз говорит, как о психологе. В
качестве авторитета в сердцеведении он называет и Поля Бурже184.
Я вспоминаю, с каким заслуженным презрением, даже брезгливостью, отзывался о
Бурже Октав Мир-бо185. И впрямь: какая это поверхностная,
фальшивая и гнилая литература!
Русский рассказ "Колхида" Паустовского186. Автор, видимо,
моряк старой школы, участвовавший в гражданской войне. Даровитый человек, по
технике стоящий выше так называемых "пролетарских писателей". Хорошо пишет
природу. Виден острый глаз моряка. В изображении советской жизни (в
Закавказье) похож местами на хорошего гимнаста со связанными локтями. Но
есть волнующие картины работы, жертв, энтузиазма. Лучше всего ему удался,
как это ни странно, матрос-англичанин, застрявший на Кавказе и втянувшийся в
общую работу.
Третий прочитанный роман -- "Большой конвейер" Якова
Ильина187. Это уже чистый образец того, что называется
"пролетарской литературой", -- и не худший образец. Автор дает "роман"
тракторного завода -- его постройки и пуска. Множество технических вопросов
и деталей, еще больше дискуссий по поводу них. Написано сравнительно живо,
хотя все же по-ученически. В этом "пролетарском" произведении пролетариат
стоит где-то глубоко на втором плане, -- первое место занимают организаторы,
администраторы, техники, руководители и -- станки. Разрыв между верхним
слоем и массой проходит через всю эпопею американского конвейера на Волге.
Автор чрезвычайно благочестив в смысле генеральной линии, его отношение к
вождям пропитано официальным преклонением. Определить степень искренности
этих чувств трудно, так как они имеют общеобязательный и принудительный
характер, равно как и чувство вражды к оппозиции. В романе известное, хотя
все же второстепенное, место занимают троцкисты, которым автор старательно
приписывает взгляды, заимствованные из обличительных передовиц "Правды". И
все же, несмотря на этот строго благонамеренный характер, роман звучит
местами как сатира на сталинский режим. Грандиозный завод пущен
незаконченным: станки есть, но рабочим негде жить, работа не организована,
не хватает воды, всюду анархия. Необходимо приостановить завод и
подготовиться. Приостановить завод? А что скажет Сталин? Ведь обещали съезду
и пр. Отвратительный византизм вместо деловых соображений. В результате --
чудовищное расхищение человеческих сил -- плохие тракторы. Автор передает
речь Сталина на собрании хозяйственников "Снизить темпы? Невозможно. А
Запад?" (В апреле 1927 г. Сталин доказывал, что вопрос о темпах не имеет
никакого отношения к вопросу о построении социализма в капиталистическом
окружении: темп есть наше "внутреннее дело"). Итак: снизить заказанные
сверху темпы "нельзя". Но почему же дан коэффициент 25, а не 40 и не 75?
Западный коэффициент все равно не достигается, а приближение к нему
оплачивается низким качеством, износом рабочих жизней и оборудования. Все
это видно у Ильина, несмотря на официальное благочестие автора...
Поражают некоторые детали. Орджоникидзе говорит (в романе) рабочему ты,
а тот отвечает ему на вы. В таком духе ведется
весь диалог, который самому автору кажется вполне в порядке вещей.
Но самая мрачная сторона в романе конвейера -- это политическое
бесправие и безличие рабочих, особенно пролетарской молодежи, которую учат
только повиноваться. Молодому инженеру, который восстает против
преувеличенных заданий, партийный комитет напоминает о его недавнем
"троцкизме" и грозит исключением. Молодые партийцы спорят на тему: почему
никто в молодом поколении не сделал ничего выдающегося ни в одной из
областей? Собеседники утешают себя довольно сбивчивыми соображениями. "Не
потому ли, что мы придушены?" -- проскальзывает нота у одного из них. На
него набрасываются: нам не надо свободы дискуссий, у нас есть руководство
партией, "указания Сталина", которые, в свою очередь, лишь эмпирически
подытоживают опыт бюрократии. Догмат бюрократической непогрешимости душит
молодежь, пропитывая ее нравы прислужничеством, византийщиной, фальшивой
"мудростью". Где-нибудь, притаившись, и работают, вероятно, большие люди. Но
на тех, которые дают официальную окраску молодому поколению, неизгладимая
печать недорослей.
8 мая 1935 г.
Из Москвы через Париж сообщают: "Вам, уж, конечно, писали по поводу их
маленькой неприятности". Речь идет явно о Сереже (и его подруге). Но нам
ничего не писали, вернее, письмо погибло в пути, как большинство писем, даже
совершенно невинных. Что значит "маленькая" неприятность? По какому масштабу
"маленькая"? От самого Сережи вестей нет.
* * *
Старость есть самая неожиданная из всех вещей, которые случаются с
человеком.
* * *
Норвежское рабочее правительство как будто твердо обещало визу.
Придется, видимо, ею воспользоваться. Дальнейшее пребывание во Франции будет
связано со все большими трудностями, притом в обоих варьянтах: в случае
непрерывного продвижения реакции, как и в случае успешного развития
революционного движения. Не имея возможности выслать меня в другую страну,
пр[авительст]во, теоретически "выславшее" меня из Франции, не решается
направить меня в одну из колоний, ибо это вызвало бы. слишком большой шум и
создало бы повод для постоянной агитации. Но с обострением внутренних
отношений эти второстепенные соображения отойдут назад, и мы с Н. можем
оказаться в
одной из колоний. Конечно, не в сравнительно благоприятных условиях
Сев[ерной] Африки, а где-нибудь очень далеко... Это означало бы политическую
изоляцию, неизмеримо более полную, чем на Принкипо. В этих условиях разумнее
покинуть Францию вовремя.
Муниципальные выборы свидетельствуют, правда, об известной
"стабильности" политических отношений. Факт этот на все лады подчеркивается
всей прессой, хоть и с разными комментариями. Однако же было бы величайшей
глупостью верить в эту "стабильность". Большинство голосует, как "вчера",
потому что надо же как-нибудь голосовать. Ни один из классов еще не принял
окончательно новой организации. Но она навязывается всеми объективными
условиями, и штабы для нее уже готовы, по крайней мере, у буржуазии. "Разрыв
постепенности" в этом процессе может наступить очень быстро и во всяком
случае произойдет очень круто.
Норвегия, конечно, не Франция: неизвестный язык, маленькая страна, в
стороне от большой дороги, запоздание с почтой и пр. Но все же гораздо
лучше, чем Мадагаскар. С языком можно будет скоро справиться настолько, чтоб
понимать газеты. Опыт норвежской Раб[очей] партии представляет большой
интерес и сам по себе, и особенно накануне прихода к власти Labour Party в
Великобритании.
Конечно, в случае победы фашизма во Франции скандинавская "траншея"
демократии продержится недолго. Но ведь при нынешнем положении дело вообще
может идти только о "передышка" .
* * *
В последнем письме, которое Н. от него получила, Сережа как бы вскользь
писал: "Общая ситуация оказывается крайне тяжелой, значительно более
тяжелой, чем можно себе представить..." Сперва могло казаться, что эти слова
носят чисто личный характер. Но теперь совершенно ясно, что дело идет о
политической ситуации, как она сложилась для Сережи после убийства Кирова, и
связанной с этим новой волне травли (письмо написано 9 декабря 1934 г.).
Нетрудно себе действительно представить, что приходится ему переживать -- не
только на собраниях и при чтении прессы, но и при личных встречах, беседах и
(несомненно!) бесчисленных провокациях со стороны мелких карьеристов и
прохвостов. Будь у Сережи активный политический интерес, дух фракции -- все
эти тяжелые переживания оправдывались бы. Но этой внутренней пружины у него
нет совершенно. Тем тяжелее ему приходится...
Я снова занят дневником, потому что не могу заняться ничем другим:
приливы и отливы работоспособности получили очень острый характер...
Прошлым летом, когда мы кочевали после барбизонского изгнания, нам с Н.
пришлось разделиться: она оставалась в Париже, я переезжал с двумя молодыми
товарищами из отеля в отель. За нами по пятам следовал агент Surete
generale. Остановились в Chamonix. Полиция заподозрила, очевидно, какие-то
умыслы с моей стороны в отношении Швейцарии или Италии и выдала меня
газетчикам: [Raymond] M[olinier]188, в парикмахерской, рано
утром, прочитал в местной газете сенсационную заметку о нашем
местопребывании: Н. только что приехала ко мне из Парижа. Прежде чем заметка
успела произвести необходимый эффект, мы успели скрыться. У нас был
маленький, довольно ветхий "Форд",-- его описание и номер появились в
печати. Пришлось избавиться от этого авто и купить другое, тоже "Форд", но
другого, более старого типа. Только после этого Surete догадались передать,
что мне не рекомендуется останавливаться в пограничных департаментах. Мы
решили снять дачное помещение в непограничном месте. Но на поиски надо было
положить две-три недели: не ближе 300 км от Парижа, не ближе 30 км от
департаментского центра, не в промышленном районе и т. д. -- таковы были
условия полиции. На время поисков решили поселиться в пансионе. Но эта
оказалось не так просто: по собственным документам мы прописаться не могли,
по фальшивым документам не соглашалась полиция. С франц[узских] граждан,
правда, не требуют документов, но в пансионе с общим табльдотом [table
d'hote] нам трудно было бы сойти за французов. И вот для такого скромного
дела, как поселение на две недели в скромном загородном пансионе, под
надзором агента Surete, нам пришлось прибегнуть к весьма сложной комбинации.
Мы решили себя выдать за франц[узских] граждан иностранного происхождения.
Для этой цели мы привлекли, в качестве племянника, молодого французского
товарища с голландской фамилией189. Как избавиться от табльдота?
Я предложил облечься в траур и на этом основании есть у себя в номере.
"Племянник" должен был есть за общим столом и следить за движением в доме.
План этот встретил, прежде всего, сопротивление Н.: облечься в траур и
притворяться -- она воспринимала это как нечто оскорбительное по отношению к
самой себе. Но выгоды плана были слишком очевидны: пришлось покориться. Наше
вселение в дом произошло как нельзя лучше. Даже жившие в пансионе три
южноамериканских студента, мало склонные к дисциплине, умолкали и
почтительно кланялись людям в трауре. Я был лишь несколько удивлен висевшим
в коридоре гравюрам: "Королевский кавалерист", "Прощание Марии Антуанетты с
детьми" и другие в таком же роде. Дело скоро разъяснилось. После обеда
"племянник" прибыл к нам очень встревоженным: мы попали в роялистский
пансион! Action Francaise -- единственная газета, которая признается в этом
доме. Недавние кровавые события в городе (антифашистская манифестация)
накалили политические страсти в пан-
сионе. В центре роялистской "конспирации" стояла хозяйка, на+
гражденная медалью сестра милосердия империалистической войны: она
поддерживала тесные личные связи с роялистскими и фашистскими кружками в
городе. На следующий день в пансион вселился, как полагается, агент Surete
G[arneux], защитник республики по должности. Как раз в эти недели Leon
Daudet190 вел в Action Francaise бешеную кампанию против Surete,
как против шайки мошенников, изменников и убийц. Daudet обвинял, в
частности, Surete, в том, что она убила его сына Филиппа, Агент Surete, лет
45, оказался в высшей степени светским человеком: он везде бывал, все знал,
и мы с одинаковой легкостью [могли] вести беседу о марках автомобилей и вин,
о сравнительном вооружении разных стран, о последних уголовных процессах,
как и о новейших произведениях литературы. В вопросах политики он стремился
держаться с тактической нейтральностью. Но хозяин пансиона (вернее, муж
хозяйки), разъездной коммерческий представитель, неизменно искал в нем
сочувствия своим роялистским взглядам. -- Все-таки Action Francaise --
лучшая французская газета! -- G[arneux] отвечал примирительно: Шарль
Моррас191 действительно заслуживает уважения, это отрицать
нельзя, но Daudet недопустимо груб. -- Хозяин учтиво настаивал: конечно,
Daudet бывает грубоват, но он имеет на это право: ведь эти негодяи убили его
сына!
Надо сказать, что G. принимал ближайшее участие в "деле" юноши Филиппа
Daudet, таким образом, обвинение направлялось против него лично. Но G. не
терял достоинства и тут: "С этим я не согласен, -- отвечал он ничего не
подозревавшему хозяину, -- каждый из нас останется при своем мнении". Наш
"племянник" передавал нам после каждого repas192 эти мольеровские
сцены, -- и полчаса веселого, хотя и придушенного смеха (ведь мы были в
трауре), вознаграждали нас хоть отчасти за неудобства нашего
существования... По воскресеньям мы уходили с Н. "на мессу" -- на самом деле
на прогулку: это укрепляло в доме наш авторитет.
Как раз во время нашего пребывания в пансионе еженедельник
I/illustration опубликовал большой фотографический снимок нас обоих с Н.
Меня узнать было нелегко, благодаря сбритым усам и бороде и измененной
прическе, но Н. выступала на снимке очень хорошо... Помнится, по поводу этой
фотографии был даже какой-то разговор о нас за столом. Первым забил тревогу
G. "Надо немедленно уезжать!" Ему, видимо, вообще надоело в скромном
пансионе. Но мы выдержали характер и оставались под роялистской кровлей до
снятия дачи.
Тут нам опять не повезло. Префект департамента разрешил (через ведшего
с ним переговоры французского товарища [R.] M[olinier]) селиться где угодно,
на расстоянии 30 км от города. Но когда М. сообщил ему адрес уже снятой
дачи, префект воскликнул: "Вы выбрали самое неудачное место, это
клерикальное
гнездо, мэр -- мой личный враг". Действительно, на нашей даче (скромный
деревенский дом) во всех комнатах висели распятия и благочестивые гравюры.
Префект настаивал, чтобы мы переменили квартиру. Но мы уже заключили с
владелицей договор; разъезды и смены квартир и без того разорили нас. Мы
отказались покинуть дачу. Недели через две после этого в местном шантанном
еженедельнике появилось сообщение: Т[роцкий] с женой и секретарями поселился
в таком-то месте. Адрес не был дан, но район в несколько квадратных
километров был указан совершенно точно. Не могло быть сомнений в том, что
это маневр префекта и что следующим его действием будет указание точного
адреса. Пришлось спешно покидать дачу...
* * *
Унизительное впечатление производят юбилейные празднования в Англии:
кричащая выставка сервилизма и глупости. Крупная буржуазия знает, по крайней
мере, что делает: в предстоящих боях средневековая рухлядь очень пригодится
ей в качестве первой баррикады против пролетариата.
9 мая [1935 г.]
Как раз на днях должен выйти номер немецкой газеты Unser
Wort193 со статьей, в которой я очень резко отзываюсь о
норвежской рабочей партии и ее политике у власти (речь идет, в частности, о
вотировании цивильного листа королю)1!94. Не будет
ничего неожиданного, если эта статья побудит норвежское правительство
отказать мне в самый последний момент в визе. Это будет очень досадно, но...
в порядке вещей.
10 мая [1935 г.]
Бюро Второго Инт[ернационала] вынесло резолюцию по поводу военной
опасности: ее источник -- Гитлер; спасение в Лиге наций, надежнейшее
средство -- разоружение; "демократические" правительства, кооперирующие с
СССР, торжественно приветствуются. Если чуть изменить идеологию,, то под
этим документом мог бы подписаться и Президиум Третьего Интернационала. По
существу, резолюция неизмеримо ниже манифеста базельского конгресса (1912
г.) накануне войны...*.
* Теперь надо ждать, что Гитлер предложит всеобщее разоружение и
сде-лает это требование условием возвращения Германии в Лигу наций Подобного
рода конкуренция Литвинову совершенно безопасна для германского империализма
Нет, наша эпоха не находит себе места в этих узких, консервативных,
трусливых мозгах. Ничто не спасет нынешних пенкоснимателей рабочего
движения. Они будут раздавлены. В крови войны и восстаний поднимется новое
поколение, достойное эпохи и ее
задач.
13 мая [1935 г.]
Умер Пилсудский... Лично я его никогда не встречал. Но уже во время
первой ссылки в Сибири (1900--1902) слышал о нем горячие отзывы от ссыльных
поляков. Тогда Пилсудский был одним из молодых вождей PPS (Польской
социалистической партии), следовательно, в широком смысле, "товарищем".
Товарищем был Муссолини, так же и Макдональд, и Лаваль... Какая галерея
изменников!
Получил кой-какие конфиденциальные сведения о последней сессии Бюро
Второго Интернационала195 (см. 10 мая). Эти люди неподражаемы.
Письмо заслуживает сохранения.
Особенно хороша комиссия на случай войны: какая героическая попытка
подняться над собственной природой! Эти господа хотят на этот раз не быть
застигнутыми войной врасплох. И они создают... тайную комиссию. Но где и как
застраховать комиссию, чтоб члены ее не оказались по разные стороны траншеи
-- не только физически, но и политически? На этот вопрос у мудрецов нет
ответа...
14 мая [1935 г.]
Пилсудский вызывался в качестве свидетеля по делу Александра Ульянова,
старшего брата Ленина. Младший брат Пилсудского привлекался по тому же делу
(покушение на Александра III 1 марта 1887 г.) в качестве обвиняемого...
За последние десятилетия история работала быстро. А между тем, какими
бесконечными казались некоторые периоды реакции, особенно 1907--1912... В
Праге на днях чествовали 80-летие со дня рождения Лазарева196,
старого народника... В Москве еще жива Вера Фигнер197 и ряд
других стариков. Люди, которые делали первые шаги массовой революционной
работы в царской России, еще не все сошли со сцены... И в то же время мы
стоим перед проблемами бюрократического перерождения рабочего государства...
Нет, современная нам история работает на третьей скорости. Жаль только, что
разрушающие организм микробы работают еще быстрее. Если они меня свалят
раньше, чем мировая революция сделает новый большой шаг вперед, -- а на то
похоже -- я все же перейду в небытие с несокрушимой уверенностью в победе
того дела, которому служил всю свою жизнь.
15 мая [1935 г.]
Surete явно щеголяет своей осведомленностью относительно условий моей
жизни. Один из друзей, являющийся постоянным посредником между мной и
властями, прислал мне следующую выдержку из своего диалога с генеральным
секретарем Surete198.
16 [мая 1935 г.)
У нас невеселые дни. Н. нездорова -- t. 38°, -- видимо, простуда, но,
может быть, с ней связана и малярия. Каждый раз, когда Н. нездорова, я
по-новому чувствую, какое место она занимает в моей жизни. Она переносит
всякие страдания, физические и нравственные, молча, тихо, про себя. Сейчас
она томится больше моим нездоровьем, чем своим собственным. "Только бы ты
поправился,-- сказала она мне сегодня, лежа в постели, -- больше мне ничего
не надо". Она редко говорит такие слова. И она сказала их так просто, ровно,
тихо и в то же время из такой глубины, что у меня вся душа перевернулась....
Мое состояние неутешительно. Приступы болезни становятся чаще, симптомы
острее, сопротивляемость организма явно понижается. Конечно, кривая может
еще дать временный изгиб вверх. Но в общем у меня такое чувство, что
близится ликвидация.
Вот уж недели две, как я почти не пишу: трудно. Читаю газеты,
фран[цузские] романы, книжку Wittels'a о Freid'e199 (плохая
книжка завистливого ученика) и пр. Сегодня писал немного о взаимоотношении
между физиологическим детерминизмом мозговых процессов и "автономностью"
мысли, подчиняющейся законам логики. Мои философские интересы за последние
годы возрастают, но, увы, познания слишком недостаточны и слишком мало
остается времени для большой и серьезной работы...
Надо поить Н. чаем...
17 мая [1935 г.]
Вчера газеты опубликовали официальное сообщение по поводу переговоров
Лаваля в Москве Вот наиболее существенное, единственно существенное место:
"Они полностью согласились в том, что в нынешней международной ситуации
правительства, искренне преданные делу мира, обязаны продемонстрировать свое
желание жить в мире участием в поисках взаимных гарантий для обеспечения
этого мира. Это прежде всего обязывает их ни в коем случае не ослаблять их
национальной обороны. В этой связи госпо-
дин Сталин понимает и полностью одобряет политику национальной обороны,
которую ведет Франция для того, чтобы ее вооруженные силы находились на
должном уровне"200.
Хотя я достаточно хорошо знаю политический цинизм Сталина, его
презрение к принципам, его близорукий практицизм, но я все же не верил
газетам, прочитав эти строки. Хитрый Лаваль сумел подойти к тщеславному и
ограниченному бюрократу. Сталин, несомненно, чувствовал себя польщенным
просьбой французского министра высказать свое суждение о вооружении Франции:
он не постеснялся даже отделить в этом вопросе свое имя от имен Молотова и
Литвинова. Нарком по иностранным делам был, конечно, в восторге от такого
открытого и непоправимого пинка Коминтерну. Молотов, может быть, смущался
слегка, но что значит Молотов? За его спиною стоит уже смена в лице Чубаря.
А Бухарин с Ра-деком, официальные газетчики, все истолкуют как полагается,
для "народа"...
Однако сообщение от 15 мая не пройдет безнаказанно. Слишком остер
вопрос и слишком обнажена измена. Именно измена!.. После капитуляции
герм[анской] компартии перед Гитлером я писал: это "4 авг[уста]" (1914 г.)
Третьего Интернационала201. Некоторые друзья возражали: 4-ое
августа было изменой, а здесь "только" капитуляция. В том-то и дело, что
капитуляция без боя разоблачала внутреннюю гниль, из которой неизбежно
вытекало дальнейшее падение. Коммюнике202 15 мая есть
уже в полном смысле слова нотариальный акт измены.
Французская компартия получает смертельную рану. Жалкие "вожди"
уклонялись от открытой платформы социал-патриотизма. они хотели подвести
массы к капитуляции постепенно и незаметно. Теперь их вероломный маневр
обнажен. Пролетариат от этого только выигрывает. Дело нового Интернационала
продвигается вперед.
* * *
Местный доктор был у Н. Грипп202. Что-то отметил в легком,
но Н. сказала, что это старое. Между тем "старое" (в Вене) было, как будто,
в левом легком, а на этот раз в правом. Но доктор маленький и поверхностный.
Т° все время около 38, не снижается.
* * *
Для характеристики левого и левеющего реформизма в высшей степени
характерно его отношение к Лиге наций. Правление SFIO (Блюм и К0)
приняло (на словах) программу, в которой признается необходимым разгромить
буржуазную арматуру власти и за-менить ее рабоче-крестьянским государством.
В то же время Блюм видит в Лиге наций начало "демократич[еской]"
международной
организации. Как он собирается "громить" национальную арматуру
буржуазии и в то же время сохранять ее интернациональные органы -- это было
бы загадкой, если б Блюм действительно собирался что-то "громить". Но на
самом деле он собирается покорно дожидаться, когда разгромят его собственную
"арматуру"... Эту мысль надо развить.
23 мая [1935 г.]
Вот уже много дней, как мы с Н. хворали. Затяжной грипп. Лежим то по
очереди, то одновременно. Май холодный, неприветливый... Из Парижа пять дней
т[ому] назад получили тяжелую весть: такси наскочило на авто, в котором
находилась Жанна203, и серьезно ранило ее, так что ее в
беспамятстве перенесли в больницу: глубокая рана в голове, сломано ребро...
У Левы экзаменационная страда, а ему приходится готовить пищу для Севы. О
Сереже по-прежнему никаких вестей.
25 мая [1935 г.]
Сегодня пришло письмо от Левы. Написано оно, как всегда, условным
языком204.
Это значит, что норвежское правительство дало визу и что нужно
готовиться к отъезду. "Crux" это я. "Праздник вечного новоселья", как
говорил старик-рабочий в Алма-Ате.
26 мая [1935 г.]
Болезненное состояние осуждает меня на чтение романов. В первый раз я
взял в руки книгу Edgar Wallace205. Насколько я знаю, это один из
самых популярных в Англии и Америке авторов. Трудно представить себе более
жалкое, грубое, бездарное. Ни тени наблюдательности, таланта, воображения.
Приключения нагромождены без малейшего искусства, вроде наложенных друг на
друга полицейских протоколов. Ни разу я не почувствовал увлечения, интереса,
хотя бы прочного любопытства. При чтении книги чувство такое, будто от
нечего делать барабанишь в тоске пальцами по засиженному мухами стеклу...
По одной этой книге видишь, в какой мере просвещенная Англия (да и не
она одна, конечно) остается страной культурных дикарей. Миллионы англичан и
англичанок, жадно и взволнованно (до обмороков) глазевших на процессы и
торжества по поводу юбилея королевской четы, это и есть запойные читатели
продукции Wallace'a.
1 июня [1935 г.]
Дни тянутся тягостной чередой. Три дня тому назад получили письмо от
сына: Сережа сидит в тюрьме, теперь это уже не догадка, почти достоверная, а
прямое сообщение из Москвы... Он был арестован, очевидно, около того
времени, когда прекратилась переписка, т. е. в конце декабря -- начале
января. С этого времени прошло уже почти полгода... Бедный мальчик... И
бедная, бедная моя Наташа...206
6 июня [1935 г.]
Затяжной правительственный кризис. Как в свое время в Италии, позже в
Германии, парламент оказывается в самую ответственную минуту в параличе.
Непосредственная причина паралича -- радикалы. Именно поэтому
социалисты и коммунисты изо всех сил цепляются за радикалов... Наша фракция
растет. Лозунг IV Интернационала становится почти модным. Но подлинного,
глубокого переворота еще нет..
8 июня [1935 г.]
Заезжала к нам по пути из Лондона в Вену Л. С, урожденная Клячко, дочь
старого русского эмигранта, умершего до войны207. Мать ее, старая
наша приятельница, была недавно в Москве и, видимо, пыталась интересоваться
судьбой Сережи, которого она знала в Вене маленьким мальчиком. В результате
ей пришлось очень спешно покидать Москву. Подробностей еще не знает...
* * *
Получил от группы студентов Эдинбургского университета, представителей
"всех оттенков политической мысли", предложение выставить свою кандидатуру в
ректоры. Должность чисто "почетная",-- ректор избирается каждые три года,
публикует какой-то адрес и совершает еще какие-то символические действия. В
числе прочих ректоров названы: Гладстон208, Smuts209,
Нансен210, Марко-ни211... Только в Англии, пожалуй,
сейчас уже только в Шотлан-дии, возможна такая экстравагантная идея, как
выдвижение моей кандидатуры в качестве ректора университета. Я ответил,
разумеется, дружественным отказом [:]
7 июня 1935 г.
Я вам очень признателен за ваше неожиданное и лестное для меня
предложение: выставить мою кандидатуру в качестве ректора Эдинбургского
университета. Сказавшаяся в этом предложении свобода от соображений
национализма делает высокую честь духу эдинбургских студентов. Я тем выше
ценю ваше доверие, что вас, по вашим собс[твенным] словам, не останавливает
отказ британского правительства в выдаче мне визы. И все же я не считаю себя
вправе принять ваше предложение. Выборы ректора происходят, как пишете вы,
на неполитической базе, и под вашим письмом подписались представители всех
оттенков политической мысли. Но я лично занимаю слишком определенную
политическую позицию: вся моя деятельность с юных лет посвящена
революционному освобождению пролетариата от ига капитала. Никаких других
заслуг у меня нет для занятия ответственного поста. Я считал бы, поэтому,
вероломным по отношению к рабочему классу и нелояльным по отношению к вам
выступить на какое бы то ни было публичное поприще не под большевистским
знаменем. Я не сомневаюсь, что вы найдете кандидатуру, гораздо более
отвечающую традиции вашего университета.
От всей души желаю вам успеха в ваших работах и остаюсь благодарен.
* * *
Внешним образом у нас в доме все по-прежнему. Но на самом деле все
изменилось. Я вспоминаю о Сереже каждый раз с острой болью. А Н. и не
"вспоминает", она всегда носит глубокую скорбь в себе. "Он на нас
надеялся... -- говорила она мне на днях (голос ее и сейчас остается у меня в
душе), -- он думал, что раз мы его там оставили, значит, так нужно". А
вышло, что принесли его в жертву. Именно так оно и есть...
Теперь еще присоединилось резкое ухудшение моего здоровья. Н. и это
переживает очень тяжело. Одно с другим. В это же время ей приходится по дому
очень много работать. Я изумляюсь каждый раз снова, откуда у ней столько
сосредоточенной, страстной и в то же время сдерживаемой энергии?
С. Л. Клячко, наш старый венский Друг, очень высоко ценивший Н., сказал
однажды, что такой голос, как у нее, он слышал только у Элеоноры
Дузе212. (Дузе была для С. Л. высшим выражением женской
личности.) Но Дузе была трагической актрисой. А у Н, нет ничего
"сценического". Она не может "играть", "выполнять роль", "подражать". Она
переживает все с предельной цельностью, предавая своим переживаниям
художественные выраже-
ния. Тайна этой художественности: глубина, непосредственность,
цельность.
По поводу ударов, которые выпали на нашу долю, я как-то на днях
напоминал Наташе жизнеописание протопопа Аввакума213. Брели они
вместе по Сибири, мятежный протопоп и его верная протопопица, увязали в
снегу, падала бедная измаявшаяся женщина в сугробы. Аввакум рассказывает: "Я
пришел, -- на меня, бедная, пеняет, говоря: "Долго ли муки сия, протопоп,
будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти". Она же, вздохня, отве-щала:
"Добро, Петрович, еще побредем"."
Одно могу сказать: никогда Наташа не "пеняла" на меня, никогда, в самые
трудные часы: не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все
сговорилось против нас...
9 июня [1935 г.]
Вчера приехал Ван [John van Heijenoort], привез весть о том, что
норвежское раб[очее] пр[авительство] дало визу. Отъезд отсюда назначен на
завтра, но я не думаю, что за два дня удастся получить транзитную визу через
Бельгию: пароход отходит из Антверпена. В ожидании визы мы все же
укладываемся. Спешка невероятная. Все сошлось одно к одному: крестьянская
девушка, которая приходила к Н. ежедневно на три часа помогать по хозяйству,
как на грех уехала на два дня в гости. Наташа готовит обед и укладывает
вещи, помогает мне собирать книги и рукописи, ухаживает за мной. По крайней
мере это отвлекает ее несколько от мыслей о Сереже и о будущем. Надо еще
прибавить ко всему прочему, что мы остались без денег: я слишком много
времени отдавал партийным делам, а последние два месяца болел и вообще плохо
работал. В Норвегию мы приедем совершенно без средств... Но это все же
наименьшая из забот.
* * *
...Мелкий эпизод. Перед отъездом пришлось постричься. В моем положении
это сложное предприятие: пришлось с Ваном съездить в Гренобль (месяца
два-три как я не был в городе). Французские парикмахеры очень разговорчивы,
фамильярны, находчивы-- Фигаро!214
Я сильно оброс и просил постричь меня покороче. Мой Фигаро нашел, что
это слишком коротко, так сказать, нарушает стиль, но подчинился.
"Bon"215, -- сказал он с явным неудовольствием. Закончив стрижку,
он сказал сентенциозно: "Вы очень изменились; раньше Вы были похожи на
профессора Piccard216 (бельгиец); теперь я бы этого не сказал..."
Я попросил arranger (привести в порядок) усы. "Raser?"217 --
переспросил он удивленно: "Tout a fait?"218 В голосе его звучала
явная подозрительность: он решил,
что я стремлюсь сделаться неузнаваемым (что, впрочем, не так далеко от
истины). Я успокоил его; "arranger, egaliser, non pas raser"219.
К нему сразу вернулась готовность. -- Но вы не хотите подрезать их слишком
коротко, а 1а Чарли Чаплин? Нет, конечно? Впрочем, о Чаплине, со времен его
"Lumieres de la ville"220, ничего не слышно... И пр. и пр. И
наконец, когда я, в ответ на его запрос, ответил, что теперь все хорошо, он
одобрил меня не без оттенка иронии: "Вы не слишком сложный
клиент"221. И то хорошо...
17 июня [1935 г.]
Вот уже второй день, как мы в Норвегии, в деревенском отеле, в 70
километрах от Осло. Финляндия! Холмы, озера, сосны, ели... Только норвежцы
крупнее финнов. В бытовой обстановке, пожалуй, много примитивного (по
сравнению даже с Францией). Но надо записать по порядку.
20 июня [1935 г.]
8 июня приехал к нам Domene Ван: помогать укладывать вещи для переезда
в Норвегию. Виза еще не получена, т. е. еще не проставлена на паспортах
из-за Троицы, но есть телеграмма из Осло о том, что правительственное
решение уже состоялось и что виза будет беспрепятственно выдана после
праздников. Н. сомневалась: не обнаружатся ли в последний момент новые
затруднения и не придется ли нам из Парижа возвращаться вспять (власти
разрешили нам остановиться на 24 часа в Париже). Запросили снова по телефону
Париж. Лева ответил: виза получена, во вторник утром получим, выезжайте в
понедельник. Укладка вещей шла лихорадочно, главная работа легла на Н. Ван
помогал.
В понедельник с утра заявился к нам начальник гренобольской Surete.
Крайне антипатичная фигура, без французской courtoisie222,
называл меня почему-то excellence223, чего французы никогда не
делали. Ему приказано сопровождать нас до Парижа. Мимоходом он объяснил мне,
что провел два года в России, на юге, был в Одессе во время восстания на
франц[узских] судах: "Вы знаете Андре MapTu!..224 Я провел там
тяжелые четверть часа"225. Мне оставалось только выразить ему
сочувствие. В Париже нас поселили у д[окто]ра Р.226, живущего
вместе с двумя сыновьями-адвокатами: старший из них -- член нашей
организации227. Во вторник утром H[enry] M[olinier] отправился в
норв[ежское] консульство за визой; оказалось, что там ничего не знают. М.
соединился по телефону с нашим товарищем в Осло; тот ответил убитым голосом:
правительство в последний момент заколебалось; не будет ли Тр[оцкий]
заниматься здесь революционной деятельностью; к тому
же пр[авительст]во не может отвечать за его безопасность.. О въезде
ближайшим пароходом (из Антверпена) не могло быть и речи. Хлопоты надо было
начинать почти сначала, между тем срок пребывания в Париже истекал к вечеру.
Н. М. отправился в Surete nationale. Бурные объяснения с шефом: Тр[оцкий]
обманул нас, чтоб иметь возможность прибыть в Париж! Н. М. ведет переговоры
с властями мастерски: если вы поднимите шум, то испугаете норвежцев; не
мешайте нам, дайте нам дополнительный срок, мы получим визу. -- "Троцкий
должен уехать в среду вечером, пусть едет в Бельгию, у него есть транзитная
виза"... -- "А в Бельгии? -- "Нам до этого нет дела. Вы хотите обмануть
Вальдервельде, между тем вы обманули нас"... Н. М. предложил: в ожидании
визы Троцкого помещают в клинику. -- "В клинику?! Этот классический прием!
Как мы его извлечем затем из клиники?" В заключение эти господа дали понять
Н. М., что возвращение в Domene (Isere) невозможно: новый министр внутренних
дел Paganon, депутат Isere'a, "левый" радикал, следовательно, более
трусливый, чем его предшественники, не хочет дать политическим противникам
повода обвинять его в том, что он "приютил" Троцкого у себя в
департаменте...
Оставалось использовать отсрочку в 48 часов для нажима на Осло. Я
соединился по телефону с Шефло228 (редактор в Christian-sund,
горячо мне содействовавший в деле визы), послал телеграмму министру юстиции
насчет "невмешательства" в политику и личной безопасности, вторую телеграмму
-- министру-президенту. Шефло на самолете отправился в Осло, чтобы поспеть к
заседанию совета министров в среду вечером. Пришлось по телефону
отказываться от мест на норвежском пароходе. Бельгийская транзитная виза тем
временем истекла. Настроение у наших молодых друзей было очень удрученное...
Тем временем я имел многочисленные свидания с парижскими товарищами.
Квартира почтенного доктора неожиданно превратилась в штаб фракции
большевиков-ленинцев: во всех комнатах шли совещания, звонили телефоны,
приходили новые и новые друзья. Газеты были полны отголосков
социалистического конгресса в Mulhousee, причем "троцкисты" впервые стали в
фокусе внимания большой прессы. "Путчисты!" -- писал Temps заодно с
Humanite. В этих условиях мое пребывание в Париже должно было вдвойне
нервировать полицию.
В Париже мы увидели после трехлетней разлуки Севушку: он вырос, окреп
и... совсем-совсем забыл русский. К рус[ской] книге о трех толстяках,
которую он прекрасно, запоем читал на Прин-кипо, он прикасается теперь с
неприязнью (книга у него сохранилась), как к чему-то чужому и тревожному. Он
посещает франц [узскую] школу, где мальчики называют его boсhе'ем.
В среду, около 9.30 ч. вечера, [Walter] Held229 сообщил мне
по телефону из Осло, что правительство решило, наконец, дать на 6
месяцев визу. "6 месяцеNo мера предосторожности, чтоб иметь не слишком
связанные руки перед лицом политических противников. Угнетенное состояние
сменилось у молодежи бурным подъемом...
На другое утро встретилось, однако, новое затруднение: норвежский
консул заявил, что раз виза дается на определенный срок, то Тр[оцко]му нужна
обратная французская виза: впрочем он, консул, справится по телефону в Осло.
Получить обратную французскую визу представлялось почти безнадежным; во
всяком случае это означало значительную проволочку. Новые хлопоты,
телефонные разговоры, волнения и... расходы. К полудню норвежская виза была
получена, транзитная бельгийская -- перенесена на новый срок. Последние
свидания и прощания. Новый полицейский, который провожает нас до Брюсселя.
До Антверпена нас провожал, вместе с Ваном, французский товарищ [Jean]
Rous, из Perpignan, каталонец. Сопровождавший нас полицейский оказался его
земляком. У них завязался в соседнем купе интересный разговор. Полицейский
голосует обычно за социалистов. Но доверие к социалистам и радикалам в
полиции ослабло: эти партии не хотят власти и не возьмут ее. Выросло влияние
Croix de Feu230. Левые говорят фашистам: но ведь у вас нет
никакой программы! -- Ничего, -- отвечают правые,-- сперва надо все
опрокинуть, а там видно будет... Прекрасная формула для охранителей порядка!
За последнее время в полиции пробуждаются симпатии к коммунистам: они
признали нац[иональную] оборону, они отрезали себе какую бы то ни было
возможность к революционной активности. Рабочая партия, которая говорит
своей буржуазии: не беспокойся, я тебя поддержу в случае войны! --
перестает, тем самым, существовать как революционная партия.
В Антверпене пришлось провести 1,5 суток. Я воспользовался этим, чтоб
повидаться с бельгийскими товарищами. Руководящая группа в пять человек --
все рабочие--прибыла из Charleroi. Собрались мы у антверпенского
рабочего-бриллиантщика (национальность и профессия Спинозы!231)
Polk'a, провели в беседе часа четыре. Наша группа в Бельгии, очень
немногочисленная (несколько десятков рабочих), вступила в Раб[очую] партию.
На маленьком норвежском пароходе (три ночи, два дня) никто не обращал
на нас внимания. С этой стороны все путешествие -- в отличие от
предшествующих наших передвижений -- прошло идеально. Ни полиция, ни
журналисты, ни публика не интересовались нами. Мы с Н. ехали по эмигрантским
паспортам, выданным турецким правительством; так как с нами были Ван и
Френкель232, то офицер, заведовавший билетами и паспортами,
определял нашу группу так: "француз, чехословак и два турка". Только на
пристани в Осло несколько журналистов и фотографов рабочей, т. е.
правительственной, печати раскрыли наше инкогнито. Но мы быстро уехали в
автомобиле с Шефло, который ожидал нас на пристани.
Правительство выразило желание, чтобы мы поселились вне Осло, часах в
двух пути, в деревне. Газеты без труда раскрыли наше убежище. Сенсация
получилась, в общем, изрядная. Но все как будто обещает обойтись
благополучно. Консерваторы, конечно, "возмущены", но возмущение свое
выражают сравнительно сдержанно. Бульварная печать держит себя нейтрально.
Крестьянская партия, от которой -- в парламентской плоскости -- зависит
самое существование пр[авительст]ва, не нашла возражений против выдачи визы.
Рабочая печать довольно твердо взяла если не меня, то право убежища под
защиту233. Консерваторы хотели внести в стротинг запрос, но,
натолкнувшись на несочувствие других партий, воздержались. Только фашисты
устроили митинг протеста под лозунгом: "Чего глава мировой революции хочет в
Осло?" Одновременно сталинцы объявили меня в 1001-ый раз главой мировой
контрреволюции.
* * *
Tranmael234 дал в Arbeiterbladet очень сочувственную статью.
Самое замечательное то, что, защищая меня от преследований Сталина, Транмель
недвусмысленно выражает свою солидарность с общей политикой Сталина. Это
распространение личных и политических симпатий вносит в дело необходимую
ясность.
* * *
В СССР идут тревожные процессы. Исключение Енукидзе235,
тишайшего и бесхарактерного, есть удар по Калинину. Мотивировка: "не хвастай
своей добротой!" -- говорит о том же. Не будет ничего неожиданного, если
Калинин на сей раз не устоит. Телеграммы сообщили третьего дня об убийстве
Антипова236, председателя Комиссии советского контроля
(подтверждений нет). ЦК требует, чтоб пропагандисты и летом, несмотря на
каникулы, не забывали о троцкизме, зиновьевцах и пр. О созыве VII конгресса
Коминтерна никто и не заикается. Сталинская диктатура подходит к новому
рубежу.
24 июня [1935 г.]
В стортинге был обо мне "вопрос" в парламенте, не запрос. Председатель
стортинга произнес двусмысленную речь, которая сняла вопрос.
Matin237 печатает со ссылкой на немецкую прессу, будто я
несколько недель тому назад пытался нелегально проникнуть в Норвегию, но был
опознан на границе и не допущен в страну. Московский корреспондент
консервативной газеты разогревает в телеграмме дело Кирова в связи с делом
Енукидзе... Что это значит?
Хуже всего нездоровье. Десять дней пути и пребывания в отеле прошли
хорошо, казалось, я возродился. А сейчас все вернулось сразу: слабость,
температура, пот, внутренняя физическая опустошенность... Беда, да и только.
26 июня [1935 г.]
Продолжаю хворать. Поразительна у меня разница между здоровьем и
больным состоянием: два человека, даже во внешнем облике, притом иногда на
протяжении 24 часов. Отсюда естественное предположение, что дело в нервах.
Но врачи давно уже - в 1923 -- установили инфекцию. Возможно, что "нервы"
придают внешним выражениям болезни такой резкий размах.
Этой ночью, вернее уж утром, снился мне разговор с Лениным. Если судить
по обстановке, -- на пароходе, на палубе 3-го класса. Ленин лежал на нарах,
я не то стоял, не то сидел возле "его. Он озабоченно расспрашивал о болезни.
"У вас, видимо, нервная усталость накопленная, надо отдохнуть..." Я ответил,
что от усталости я всегда быстро поправлялся, благодаря свойственному мне
Schwungkraft238, но что на этот раз дело идет о более глубоких
процессах... "Тогда надо серьезно (он подчеркнул) посоветоваться с врачами
(несколько фамилий)...". Я ответил, что уже много советовался, и начал
рассказывать о поездке в Берлин, но, глядя на Ленина, вспомнил, что он уже
умер, и тут же стал отгонять эту мысль, чтоб довести беседу до конца. Когда
закончил рассказ о лечебной поездке в Берлин, в 1926 г., я хотел прибавить:
это было уже после вашей смерти, но остановил себя и сказал: после вашего
заболевания...
Н. устраивает наше жилье. В который раз! Шкафов здесь нет, многого не
хватает. Она сама вбивает гвозди, натягивает веревочки, вешает, меняет,
веревочки срываются, она вздыхает про себя и начинает сначала... Две заботы
руководят ею при этом: о чистоте и о приглядности. Помню, с каким сердечным
участием, почти умилением, она рассказывала мне в 1905 г. об одной уголовной
арестантке, которая "понимала" чистоту и помогала Н[аташ]е наводить чистоту
в камере. Сколько "обстановок" мы переменили за 33 года совместной жизни: и
женевская мансарда, и рабочие квартиры в Вене и Париже, и Кремль, и
Архангельское239, и крестьянская изба под Алма-[А]той, и вилла на
Принкипо, и гораздо более скромные виллы во Франции... Н. никогда не была
безразлична к обстановке, но всегда независима от нее. Я легко "опускаюсь" в
трудных условиях, т. е. мирюсь с грязью и беспорядком вокруг, -- Н. никогда.
Она всякую обстановку поднимет на известный уровень чистоты и
упорядоченности и не позволит ей с этого уровня спускаться. Но сколько это
требует энергии, изобретательности, жизненных сил!..
Я лежу сейчас целыми дня[ми]. Сегодня устанавливали с Н. за амбаром
chaise longue. "Ты как хочешь?" -- спросила она с оттенком сожаления. -- "А
что?" -- "С той стороны вид лучше". Действительно, вид был несравненно лучше
с противоположной стороны. Разумеется, всякий или почти всякий может
различить лучший вид от худшего. Но Н. не может не почувствовать разницы во
всем существе. Она не может сесть лицом к забору и томиться сожалением, если
другой кто сядет таким образом...
Прожили мы с Н. долгую и трудную жизнь, но она не утратила способности
и сейчас поражать меня свежестью, цельностью и художественностью своей
натуры.
Лежа на шезлонге, я вспоминал, как мы подвергались с Н. санитарному
досмотру на пароходе по прибытию в Н[ью]-Йорк в январе 1917 г. Американские
чиновники и врачи были очень бесцеремонны, особенно с пассажирами не 1-го
класса (мы ехали во втором). На Наташе была вуаль. Врач, интересующийся
трахомой, заподозрил неладное за вуалью, быстро приподнял ее и сделал
движение пальцами, чтоб приподнять веки... Н. не протестовала, ничего не
сказала, не отступила, она только удивилась, вопросительно взглянула на
врача, лицо ее занялось легким румянцем. Но грубоватый янки сразу опустил
руки и виновато сделал шаг назад,-- такое неотвратимое достоинство
женственности было в ее лице, в ее взгляде, во всей ее фигуре... Помню,
какое у меня было чувство гордости за Наташу, когда мы с парохода переходили
по сходням на пристань Нью-Йорка.
29 июня [1935 г.]
В Aftenposten240 большое письмо какого-то юриста: Троцкий
вовсе не отказался от политической деятельности (цитируя, в частности, мое
письмо к эдинбургским студентам); к тому же у него два секретаря. Что они
собираются делать, если он болен? Тот же автор ссылается на слова Шефло о
том, что Троцкий "не сломлен", "остался таким, каким был" и пр. Прийти в
забвение, очевидно, не удастся и здесь.
Я пробую болезнь взять "измором": лежу в тени, почти не читаю, почти не
думаю.
1 июля [1935 г.]
Лежа под открытым небом, просмотрел сборник старых статей анархистки
Emma Goldman241 с ее короткой биографией, а сейчас читаю
автобиографию "Mother Jones"242. Обе они вышли из рядов
американских работниц, но какая разница! Гольдман -- индивидуалистка, с
маленькой "героической" философией, состряпанной из идей
Кропоткина243, Ницше244 и Ибсена. Джонс -- героическая
американская пролетарка, без сомнений и фраз, но и без философии.
Goldman -- ставит перед собой революционные цели, но идет к ним совершенно
нереволюционными путями. Mother Jones ставит себе каждый раз самые умеренные
цели: more pay and less hours245 и идет к ним смелыми
революционными путями. Обе отражают Америку, каждая по-своему: Goldman своим
примитивным рационализмом, Jones -- своим не менее примитивным эмпиризмом.
Но Jones представляет великолепную веху в истории своего класса, тогда как
Goldman знаменует уход от класса в индивидуалистическое небытие. Статей
Гольдман я одолеть не мог: безжизненное резонерство, которое, при всей
искренности, отдает фразерством. Автобиографию Jones читаю с наслаждением.
В своих статьях и лишенных всякой литературной претензии описаниях
стачечных боев Jones раскрывает мимоходом ужасающую картину исподней стороны
американского капитализма и его демократии. Нельзя без содрогания и
проклятий читать ее рассказ об эксплуатации и калечении на фабриках
малолетних детей!
Knudsen246 сообщил, что фашисты собирают в Drammen (60
километров отсюда) митинг протеста против моего пребывания в Норвегии. По
словам К., они соберут, будто бы, не больше 100 человек.
Кто-то из советских чиновников снял дачу поблизости от лесной дачки
нашего хозяина. Это волнует Н., -- по-моему, совершенно без основания.
4 июля [1935 г.]
Закончил чтение автобиографии Mother Jones. Давно я не читал ничего с
таким интересом и волнением. Эпическая книга! Какая несокрушимая преданность
трудящимся, какое органическое презрение к изменникам и карьеристам из среды
рабочих "вождей". Имея за спиной 91 год, эта женщина указывала
панамериканскому рабочему конгрессу Советскую Россию как пример. 93-х лет
отроду она примкнула к Рабоче-фермерской партии. Но главное содержание ее
жизни -- участие в рабочих стачках, которые в Америке чаще, чем где-либо,
превращались в гражданскую войну... Переведена ли эта книжка на иностранные
языки?
13 июля [1935 г.]
Все они на открытом воздухе, читал, диктовал Яну [Френкелю] письма.
Газеты и письма стали приходить непосредственно сюда и во все возрастающем
количестве.
На днях у нашего хозяина были гости, тоже партийные редакторы:
приезжали познакомиться. "Фашизма в Норвегии не может быть". "Мы старая
демократия". "У нас все грамотны". "Кроме
того, мы многому научились: мы ограничили наш капитализм"...-- "А если
фашизм победит во Франции, в Англии?" -- "Будем держаться"-- "Почему же вы
не удержали вашей валюты, когда она пала в Англии?"
Ничему не научились. По сути дела эти люди не подозревают, что на свете
жили Маркс, Энгельс, Ленин... Война, Октябрьская революция, потрясения
фашизма прошли для них бесследно... Будущее готовит им холодный и горячий
душ.
Прочитал биографию Евгения Дебса247. Биография плохая,
лирически сентиментальная, но она отражает по-своему лирическую и
сентиментальную фигуру Дебса, -- в своем роде замечательную и во всяком
случае очень привлекательную.
Читаю Edgar Рое248 в оригинале и хоть не без трудностей, но
продвигаюсь вперед. За последние годы я приучился диктовать статьи
по-французски и по-немецки, диктовать сотрудникам, которые способны тут же
исправлять мои синтаксические ошибки (а они не редки). Овладеть каким-либо
иностранным языком полностью мне не дано.
В английском языке (который знаю совсем плохо) я продвигаюсь теперь
вперед при помощи усиленного английского чтения. Иногда ловишь себя на
мысли: не поздновато ли? стоит ли расходовать энергию не на познание, а на
язык, оружие познания?
В Турции мы Жили "явно" для всех, но под большой охраной (три товарища,
два полицейских). Во Франции мы жили инкогнито, сперва под охраной товарищей
(Barbizon), затем одни (Isere). Сейчас мы живем открыто и без охраны. Даже
ворота двора днем и ночью раскрыты настежь. Вчера два пьяных норвежца
приходили знакомиться. Побеседовали мы с ними честь честью и разошлись.
30 июля [1935 г.]
За эти две недели было много маленьких событий. Приезжали знакомиться
шеф партии Транмель и министр юстиции Ли249. Вышло так, что
вместе снимались (по настоянию наивных третьих). Я с тревогой думал об общем
снимке. Но и министру снимок -- к счастью -- тоже совсем не к лицу. Дня
через два-три нам сообщили, что снимки "не удались". Мы с Н. были очень
довольны находчивостью высоких гостей. Разговор вышел односторонним:
редактор ц[ентрального] органа партии "интервьюировал" меня в присутствии
Транмеля (гл. редактор) и Ли. Время провели по-хорошему. Ли уверял, что
советское пр[авительст]во не предприняло никаких мер давления, чтоб помешать
моему поселению в Норвегии. Они, видимо, ничего не знали до дня нашего
приезда в Осло. Возможно также, что Норвегию они сочли "меньшим злом" по
сравнению с Францией. В Arbeiderbladet статью поместили очень дружественную.
На днях во двор пробрался фашистский журналист (из еженедельника ABC),
подкрался, прилипая к стене, и снял нас с Н. на шезлонгах. Когда Н.
повернулась к нему, он бросился наутек. Хорошо, что в руках у него был
только фотоаппарат. Ян нагнал его в деревне, откуда он заказывал автомобиль
по телефону. Бедный фашист дрожал от страха, клялся, что не снимал и пр. Но
фотография появилась в ABC с грозной статьей: наблюдает ли полиция за
разрушительной деятельностью Тр[оцкого]? Снимок не оправдывал этого тона: мы
мирно лежали на складных стульях...
Третьего дня приезжали из Осло двое рабочих, братья, вернее, мелкие
предприниматели, строители. Жили в Америке, говорят по-английски, немолодые,
сочувствуют Коминтерну, участвуют в обществе "Друзей СССР". Спор вышел
длинный и не очень складный (из-за языка). Но тип норвежского "сталинца"
вырисовывался мне полностью.
...Только что получена телеграмма: наша молодежь исключена из
социалистической партии. Это уплата за предстоящее слияние-социал-демократов
со сталинцами. Начинается новая глава.
8 сентября [1935 г.]
Давно ничего не записывал. Приезжал доктор из Р[ейченберга,
Чехословакии], очень дружественный, "свой", -- лечить. Заставил много
гулять, чтоб проверить ход болезни. Положение сразу ухудшилось. Анализы, по
обыкновению, ничего не дали. Так прошло две недели. После отъезда доктора я
перешел на лежачий образ жизни и скоро поправился. Начал работать, все
больше и больше. Нашли русскую машинистку, -- это для меня спасенье, в
буквальном смысле слова. Стал диктовать -- очень много, легко, почти без
утомления. В таком состоянии нахожусь и сейчас. Вот почему о дневнике и
думать забыл.
Вспомнил о нем потому, что вчера получили от Левы копии писем
Ал[ександры] Льв[овны Соколовской] и Платона! От Сережи и о Сереже нет
ничего: весьма вероятно, что сидит в тюрьме...
Письма Александры Львовны250 и Платона251 говорят
сами за себя.
29 сентября [1935 г.]
Вот уже десять дней, как я в госпитале в Осло... Почти двадцать лет
тому назад, улегшись на кровать в мадридской тюрьме, я спрашивал себя с
изумлением: почему я оказался здесь? и неудержимо смеялся... пока не заснул.
И сейчас я спрашиваю себя с изумлением: каким образом я оказался в больнице
в Осло? Так уж вышло...
Л. Т[роцкий]
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ 1937 ГОДА1
2 января 1937 г.
Сегодня четвертый день пути. Греет южное солнце. Моряки переоделись в
белое. Мы по-прежнему отдыхаем от политических новостей. Еще 23 декабря, на
4-ый день пути, пароходная радиостанция приняла для меня телеграмму из
Лондона от американского агентства с просьбой об интервью. Сопровождающий
нас полицейский офицер, передавая телеграмму, выразил сожаление по поводу
того, что полученная им в Осло инструкция лишает меня возможности
пользоваться пароходным радио для ответа. Я не смогу снестись с друзьями в
Мексике даже по чисто практическим вопросам, связанным с условиями
путешествия. Норвежская социалистическая власть хочет сохранить все свои
прерогативы до самых берегов Мексики. Примем к сведению и перейдем к порядку
дня.
* * *
Вся трудность в том, чтоб заставить поверить. Удалось ли Сталину
разрешить эту задачу? Утверждать это нелегко и самым ревностным из господ
профессиональных "друзей". Недаром вопрос о гестапо они обходят, воровато
опуская глаза. Но мы не позволим им уклониться от ответа. Процесс Зиновьева
и других, к несчастью, закончен. Процесс Сталина только начинается.
Эти строки пишутся на борту парохода. У меня нет под руками ни
справочников, ни старых газет, ни даже собственных архивов. Я пользуюсь
только источниками собственной памяти. Этим объясняется почти полное
отсутствие цитат, ссылок на документы и пр. Но цитаты, документы,
свидетельские показания существуют...
Виктор Серж2, прошедший через все этапы репрессий в СССР и
лишь чудом попавший в 1936 г. за границу, наглядно изображает последний этап
воздействия "а Зиновьева и Каменева:
"С глазу на глаз, в камере, расположенной несколькими этажами выше
погреба для расстрелов, к ним обращались с такой примерно речью:
-- Вы остаетесь, чтобы вы ни говорили и ни делали, нашими непримиримыми
противниками. Но вы преданы партии, мы знаем это. Партия требует от вас
новой жертвы, более полной, чем все предшествующие: политического
самоубийст-
ва, жертвы вашей совестью. Вы скрепите эту жертву, идя сами навстречу
смертной казни. Только в этом случае можно будет поверить, что вы
действительно разоружаетесь перед Вождем. Мы требуем от вас этой жертвы,
потому что Республика в опасности. Тень войны падает на нас, фашизм
поднимается вокруг нас. Нам необходимо любой ценой добраться до Троцкого в
его изгнании, дискредитировать его рождающийся Четвертый Интернационал,
сплотиться в священном единении вокруг Вождя, которого вы ненавидите, но
которого вы признаете, потому что он сильнее. Если вы согласитесь, у вас
останется надежда на жизнь. Если вы откажетесь, вы так или иначе исчезнете."
Виктор Серж имел возможность ближе и дольше нас всех наблюдать
капитулянтов, их среду, их настроения. Он отводит большое место в поведении
главных подсудимых, [таких] как Зиновьев, Каменев, Смирнов, их преданности
партии и преклонению перед ее единством. Эти люди духовно родились в
большевистской партии, она сформировала их, они боролись за нее, она подняла
их на гигантскую высоту. Но организация масс, выросшая из идеи, выродилась в
автоматический аппарат правящих. Верность аппарату стала изменой идее и
массам. В этом противоречии безвыходно запуталась мысль капитулянтов. У них
не хватало духовной свободы и революционного мужества, чтобы во имя
большевистской партии порвать с тем, что носило это имя. Капитулировав, они
предали партию во имя единства аппарата. ГПУ превратило фетиш партии в
удавную петлю и постепенно, не спеша, затягивала ее на шее капитулянтов. В
часы просветления они не могли не видеть, куда это ведет. Но чем яснее
становилась перспектива моральной гибели, тем меньше оставалось шансов
вырваться из петли. Если в первый период фетиш единой партии служил
психологическим источником капитуляций, то в последней стадии формула
"единства" служила лишь для прикрывания конвульсивных попыток
самосохранения.
5 января [1937 г.]
Тем временем мы продвигаемся вперед. Температура воды 22°, в воздухе на
солнце -- 30°. Показались дельфины, акулы и как будто небольшой кит
(разногласия среди моряков). Сегодня с утра проходили мимо берегов Флориды.
Наша "Руфь" обогнала американское судно такого же примерно сложения. Капитан
был доволен, и мы вместе с ним. Голые по пояс матросы висят на реях,
придавая им белоснежный вид. Палубы, мачты окрашены заново. Приближаясь к
Новому Свету, "Руфь" наводит свой туалет... В свободные часы я, кроме
монографий о Мексике, читаю биографию сэра Базиля Захарова3,
которого Англия сделала баронетом, а Франция -- кавалером самого большого
креста Почетного легиона.
Пусть благомыслящая пресса обличает низкий моральный уровень
революционеров... Но не будем уклоняться в область общей политики: мы еще не
вышли из-под власти норвежского "социалистического" правительства, а сэра
Базиля, несмотря на то, что сам он уже умер, можно без основания отнести к
"актуальным", т. е. запретным, вопросам.
* * *
В начале 1935 г., когда развертывалось первое дело об убийст-ве Кирова,
мы жили с женой во французской деревушке, под Греноблем, (Isere),
"инкогнито", т. е. под чужим именем (с ведома полиции, разумеется). В
телеграммах ТАССа проскользнуло мое имя в связи с предложением "консула"
передать Троцкому письмо от Николаева4, будущего убийцы Кирова.
(Обвинительный акт ни словом не упоминал о реакции Николаева на это
предложение, из чего с несомненностью следует, что Николаев ответил
изумленно предприимчивому консулу: "А зачем я стану писать Троцкому?") Я
немедленно же послал в печать короткое заявление о том, что дело идет о
явной провокации агента ГПУ, вероятнее всего, консула одного из маленьких
соседних государств, ибо ГПУ не решилось бы проделать такую операцию с
консулом великой державы. В те дни "консул" оставался еще анонимным. Только
через неделю советское правительство оказалось вынуждено открыто назвать его
по настоянию дипломатического корпуса, подтвердив мое предположение: дело
шло о консуле Латвии.
7 января [1937 г.]
Остается два-три дня пути. Не знаю, скоро ли удастся в Мексике создать
условия спокойной работы, как здесь на пароходе. Между тем, остается еще
много недосказанного... Температура воды 22°С. При открытых двери и
иллюминаторе в каюте ночью было душно. Сегодня появились, наконец, летающие
рыбы. Вследствие постоянного изменения времени офицеры пропускают нередко
норвежские эмиссии, так что новостей нет. Капитан вчера проявил большое
удовольствие по поводу того, что в Америке не знают еще ничего о перемене
курса нашего корабля: он явно боится покушений ГПУ, вероятно, со слов
полиции. Никто не называет, по крайней мере при мне, ГПУ по имени. Об
опасности говорят намеками, неопределенно, вроде того, как если бы дело шло
о подводных рифах. Так намеками во время войны говорили на испанском
пароходе, везшем нас из Барселоны в Нью-Йорк, о немецких подводных лодках...
* * *
Что бы ни говорили святоши чистого идеализма, мораль есть функция
социальных интересов, следовательно, функция политики. Большевизм мог быть
жесток и свиреп по отношению к врагам, но он всегда называл вещи своими
именами. Все знали, чего большевики хотят. Нам нечего было утаивать от масс.
Именно в этом центральном пункте мораль правящей ныне в СССР касты
радикально отличается от морали большевизма. Сталин и его сотрудники не
только не смеют говорить вслух, что думают; они не смеют даже додумывать до
конца, что делают. Свою власть и свое благополучие бюрократия вынуждена
выдавать за власть и благополучие народа. Все мышление правящей касты
насквозь проникнуто лицемерием. Чтоб залепить открывающиеся на каждом шагу
противоречия между словом и делом, между программой и действительностью,
между настоящим и прошлым, бюрократия создала гигантскую фабрику
фальсификаций. Чувствуя шаткость своих моральных позиций, питая острый страх
перед массами, она со звериной ненавистью относится ко всякому, кто пытается
прожектор критики направить на устои ее привилегий. Травлю и клевету против
инакомыслящих сталинская олигархия сделала важнейшим орудием самосохранения.
При помощи систематической клеветы, охватывающей все: политические идеи,
служебные обязанности, семейные отношения и личные связи, люди доводятся до
самоубийства, до безумия, до прострации, до предательства. В области клеветы
и травли аппараты ВКП, ГПУ и Коминтерна работают рука об руку. Центром этой
системы является рабочий кабинет Сталина. Отсюда методически подготовлялся
московский процесс.
Старый норвежский социалист Ш., долгие годы входивший в ряды
Коминтерна, рассказывал мне, как во время его пребывания в Москве (или,
может быть, в Крыму) пресса Коминтерна открыла против него кампанию личной
клеветы, о политических мотивах которой он мог лишь строить догадки. "Первая
моя реакция,-- говорил Ш.,-- имела чисто физиологический характер: со мной
приключился припадок рвоты, который длился не менее получаса... После этого
я порвал с Коминтерном". Норвежец уехал в Норвегию. Но опальному советскому
гражданину уехать некуда. В таком же положении находятся многочисленные
эмигранты из фашистских стран. ГПУ рассматривает их просто как сырой
материал для своих комбинаций.
На Западе не имеют и приблизительного представления о том количестве
литературы, которое издано в СССР за последние 13. лет против левой
оппозиции вообще, автора этих строк в частности и в особенности. Десятки
тысяч газетных статей в десятках миллионов экземпляров, стенографические
отчеты бесчисленных обвинительных речей, популярные брошюры в миллионных
тиражах, толстые книги разносили и разносят изо дня в день самую
отвратительную ложь, какую способны изготовить тысячи наемных литераторов,
без совести, без идей и без воображения. Во время
нашего интернирования мы наталкивались несколько раз у радиоприемника
на речи из Москвы (после некоторых колебаний и проволочек социалистическое
правительство великодушно разрешило нам иметь радиоприемник в нашей тюремной
квартире) на тему о том, что Троцкий хочет опрокинуть правительство
народного фронта Испании и Франции и истребить советских вождей, чтоб таким
образом обеспечить победу Гитлера в будущей войне против СССР и его
союзников. Монотонный, безразличный и вместе [с тем] наглый голос "оратора"
отравлял в течение нескольких минут атмосферу нашей комнаты. Я взглянул "а
жену: на лице ее было непреодолимое отвращение; не "ненависть", нет, а
именно отвращение. Я повернул штифт и закрыл оратору глотку. В Sundby можно
было позволить себе такую роскошь. А в СССР? Иностранная печать Коминтерна
настраивается по камертону московской "Правды" и, если силы позволяют,
пытается превзойти ее. После первого кировского процесса (январь 1935 г.),
где в обвинительном акте упоминалось мимоходом, без выводов, что некий
консул просил у Николаева письма к Троцкому, L'Humanite, главный орган
Сталина на Западе, заявила: "Руки Троцкого в крови Кирова". Автором статьи
был Duclos5, нынешний вице-президент палаты депутатов и давний
литературный агент ГПУ. "Правда" в те дни оставалась значительно осторожнее:
тема о латышском консуле жгла пальцы... После набега норвежских наци на мою
квартиру6 та же L'Humanite сообщала, под видом телеграммы из
Осло, что норвежское правительство открыло против меня расследование, так
как установлена моя связь с фашистами, которые нанесли мне ночью визит. Я
беру первые попавшиеся примеры и, наверное, не самые яркие. Грязный поток
лжи извергался свыше 12 лет, прежде чем принял форму московского судебного
процесса, самого вероломного, самого подлого из всех процессов, какие
бесчестили нашу планету.
Французская Лига прав человека решила высказать авторитетное слово по
поводу московского процесса. Она создала комиссию почти исключительно из
буржуазных "друзей СССР". Комиссия поручила представить доклад адвокату
Розенмарку7. Какие у него данные для этого, не знаю. Мне
написали, что это крупный адвокат по гражданским делам. Его доклад
представляет второе издание доклада D. N. Pritt'a8. Лига
поспешила доклад Розенмарка (высокий образчик юридического кретинизма и
политической недобросовестности!) напечатать в своем официальном издании. О,
конечно, лишь в качестве личного мнения докладчика, но с какими
комплиментами по его адресу! Расследование еще только предстоит. Как оно
ведется, в каких рамках и какими темпами, неизвестно. А пока что в порядке
"дружбы" с СССР пущен в оборот постыдный документ. Розенмарк прямо пишет,
что во всякой другой стране Троцкий был бы приговорен к смерти par
contumace9, московский же суд постановил "только" арестовать
Троцкого в случае его появления на советской территории... Этот буржуазный
де-
лец считает, таким образом, доказанной мою "террористическую"
деятельность в союзе с гестапо. Нужно ли дивиться? Если порыться во
французских изданиях 1917 и следующего годов, то нетрудно убедиться, что все
эти Розенмарки считали тогда Ленина и Троцкого агентами немецкого
генерального штаба. Французские демократические патриоты остаются, таким
образом, в традиции; только в 1917 г. они были против нас в союзе с царскими
дипломатами, с Милюковым и Керенским, а теперь они выступают в качестве
официальных "друзей" Сталина, Ягоды и Вышинского10...
"Лига прав человека" примыкается, конечно (справа), к народному фронту
и его правительству. С этой стороны небесполезно напомнить, что когда
правительство Даладье11 представило мне в 1933 году право
убежища, вся печать Коминтерна, являющаяся в то же время печатью ГПУ,
трубила, что я прибыл во Францию с целью помогать Даладье и Блюму
осуществить, наконец, военную интервенцию против СССР. Что Леон Блюм
является одним из активных организаторов военного похода против советского
государства, считалось в то время вполне доказанным: Леон Блюм был тогда не
союзником, не другом, не "дорогим товарищем" (L'Humanite), а просто-напросто
социал-фашистом. Но времена
меняются, и подлоги ГПУ меняются вместе с ними.
* * *
Неряшливо монтируя процесс, ГПУ явно переоценило свои силы и во всяком
случае упустило из виду, что я и мой сын можем успеть нанести сокрушительный
удар, по крайней мере, той части московской амальгамы, которая касается
нашей жизни и деятельности за границей. Уже во время самого процесса мне
удалось через норвежское телеграфное бюро опровергнуть показания двух
важнейших свидетелей: Гольцмана12 и Ольберга13. После
того работа не прекращалась ни на один день. Перед самым отъездом из
Норвегии я получил из Парижа сообщение, что в результате долгих усилий
удалось разыскать в министерских архивах телеграмму моей жены тогдашнему
министерству Эррио и телеграфное распоряжение Эррио французскому консулу в
Берлине о выдаче нашему сыну визы на въезд во Францию для свидания с нами во
время нашего возвращения из Дании в декабре 1932 г. Эти две телеграммы в
сочетании с визами на паспорте сына -- даже "езависи-мо от показаний
нескольких десятков свидетелей -- полностью, окончательно и бесследно
опровергают показания Голъцмана о том, как мой сын встречал его в
копенгагенском отеле Бристоль (несуществующем с 1917 г.) и отводил на
свидание со мною.
Пример Гольцмана особенно ярко, отчетливо, неопровержимо показывает,
как подсудимые в угоду ГПУ лгали сами на себя -- только затем, чтоб втянуть
в дело меня. Если так обстоит дело с показаниями Гольцмана, почему оно
должно обстоять лучше с показаниями других обвиняемых?
И оно действительно обстоит не лучше. Признания Ольберга, взрывающиеся
собственными противоречиями, опровергаются сверх
того аутентичными документами и безупречными показаниями. Де-сятки
свидетелей, неотступно охранявших меня в течение моего недельного пребывания
в Копенгагене, уже дали показания под присягой о том, что среди моих
посетителей (список их точно установлен) не было ни Бермами, ни Фрица
Давида14. Элементарный анализ показаний этих двух агентов
Коминтерна обнаруживает, как несчастливо, несмотря на осторожность, они
лгут. Десятки побочных обстоятельств, точно установленных и
документированных, присоединяются к тому, чтоб от всей "копенгагенской"
главы, имеющей решающее значение для процесса, не оставить камня на камне.
Показания Мрачковского15 и Дрейцера16 (история с
химическим письмом) не выдерживают прикосновения "технической" критики и
находятся, к тому же, в прямом противоречии с показаниями других подсудимых.
"Признания" Смирнова, несмотря на то, что они нагло сокращены и лживо
"резюмированы" в официальном отчете, дают достаточно яркую картину
трагической борьбы этого честного и искреннего старого революционера с самим
собою и со всеми инквизиторами. Менее уязвимы, на первый взгляд, признания
Зиновьева и Каменева: фактического содержания в них нет совершенно; это
агитационные речи и дипломатические ноты, а не живые человеческие документы.
Но именно этим они выдают себя. И не только этим. Нужно сопоставить
признания Зиновьева и Каменева в августе 1936 г. с их же признаниями и
покаяниями, начиная с декабря 1927 года, чтоб установить на протяжении
девяти лет своеобразную геометрическую прогрессию капитуляций, унижения,
прострации. Если вооружиться математическим коэффициентом этой трагической
прогрессии, то признания на процессе 1б-ти предстанут перед нами как
математически необходимое заключительное звено длинного ряда...
Вся эта работа анализа и критики фактической стороны судебного отчета
уже произведена, отчасти опубликована (брошюры Л. Седова, В. Сержа, ряд
статей и пр.). Всего этого материала более чем достаточно для того, чтоб
требовать организации контрпроцесса. Авторитетная и беспристрастная
следственная комиссия, действующая в обстановке полной независимости,
способна будет, несмотря на противодействие ГПУ и Коминтерна, взвесить и
оценить по достоинству все составные части московского процесса, т. е. все
ингредиенты сталинской амальгамы. Создания такой международной комиссии мы
добьемся. Уже сейчас над этой задачей работают в разных странах многие
тысячи людей, в том числе видные деятели с безупречными именами. Пред лицом
этой будущей комиссии мы предстанем не с пустыми руками. Мы вовсе не хотим
недооценивать силы ГПУ. Дело идет для московских "вождей" о слишком большой
ставке, и они не остановятся перед самыми сильнодействующими средствами
(грабеж архивов в Париже -- только скромное начало!)17, чтоб
помешать нам раскрыть правду. Тому или другому из нас могут физически
помешать довести работу до конца. На этот счет техника ГПУ вполне стоит на
высоте
его злой воли. Но и физическая ликвидация еще оставшихся в живых
"обвиняемых" не поможет московским Борджиа18. Вопрос поставлен
открыто перед мировым форумом. Одно-два дополнительных убийства из-за угла
лишь еще глубже всколыхнули бы общественное мнение рабочих организаций и
совесть всех честных людей. Выпав из одних рук, расследование было бы
подхвачено другими руками. Процесс Сталина и К0 будет доведен до
конца!
Этими страницами дорожного дневника я не пытаюсь заменить
расследование, а хочу лишь дать к нему политическое и психологическое
введение. Все, что я пишу на этих беглых, может быть, слишком беглых,
страницах, настолько связано со всей моей жизнью, с мыслями и чувствами
каждого дня, что мне самому очень нелегко судить, насколько убедительно то
или другое соображение для читателя. Во всяком случае я стараюсь дать ему
хотя бы важнейшие нити для самостоятел[ьного анализа].
* * *
15 сентября, т. е. через две с лишним недели после интернирования, я
отправил своему адвокату г. Пюнтервольду19 обширное письмо,
которое привожу ниже с некоторыми сокращениями:
"1. Советское правительство не считает возможным требовать моей выдачи.
Почему? Дело ведь идет об убийстве и покушениях на убийство. Заговор с моим
участием ведь "доказан". Доказательства могли иметь неоспоримый и
непреодолимый характер, иначе нельзя было бы расстрелять 16 человек. Почему
же не предъявить эти доказательства норвежской юстиции? Этим была бы
достигнута двойная выгода: 1) недоверие всего цивилизованного человечества к
московскому процессу было бы устранено одним ударом; 2) я был бы выдан.
Этого, однако, они не сделали. Почему? Потому что они не имеют никаких
доказательств, ни даже тени их. Потому что все это дело есть хладнокровно
подстроенный подлог, не способный выдержать и легкого прикосновения
свободной критики Образ действий советской дипломатии (требование высылки, а
не прямой выдачи) есть прикрытое, но безошибочное доказательство
преступления ГПУ. Общественное мнение всего мира должно отдать себе в этом
отчет.
2. Рядом со мною объявлен "виновным" и мой сын, хотя и он не был ни
судим, ни даже вызван в суд. Мой сын, оказывается, подбирал этих
удивительных террористов из гестапо для посылки их в Москву. Сын мой
проживает во Франции. Советское правительство обратилось со своей
недружелюбной йотой только к норвежскому правительству, но не к
французскому. Почему? Не потому ли, что Франция больше? Но разве юстиция
измеряется квадратными километрами? Или потому, что Москва находится в союзе
с Парижем? Или, наоборот, потому что со стороны французского правительства
она опасалась более энергичного отпора? В разбор этих вопросов я не вхожу. Я
констатирую лишь в высшей сте-
пени важный факт: Москва попыталась оказать открытое давление только на
норвежское правительство.
Что касается двух нот норвежского правительства, то они
интересуют меня здесь, разумеется, не с политической, а с юриди
ческой точки зрения. Москва говорит по существу: Троцкий орга
низовал террористические акты, мы требуем его высылки из Нор
вегии. На это норвежокое правительство отвечает: "Но ведь мы
его уже интернировали!" Фальсификаторы, в которых недостатка
нет, могут истолковать этот ответ так, как если [бы норвежское
правительство интернировало меня из-за террористических актов...
В действительности же паспортная контора и норвежское прави
тельство обвиняют меня не в том, что я, в союзе с гестапо, хочу
опрокинуть русские Советы посредством террористических актов,
а в том, что я, посредством своих статей и писем, хочу помочь ра
бочим массам Франции учредить французские Советы. Иначе ска
зать, норвежское правительство интернировало меня по обвинению
в том, что я веду литературную работу в духе и смысле Четвер
того Интернационала. Установление этого обстоятельства имеет
важнейшее значение для противодействия ложным и клеветниче
ским истолкованиям причин нашего (моего и моей жены) интер
нирования.
Последняя нота советского правительства гласит, что нор
вежское правительство несет отныне "полную ответственность за
дальнейшее пребывание Троцкого в Норвегии". Эти слова можно
было бы расценивать как пустую дипломатическую фразу для
прикрытия отступления. По моему мнению, такая оценка была бы
ложна. Московский процесс, если взять его в зеркале мирового
общественного мнения, есть страшное фиаско. Но ведь 16 человек
все же убиты! Правящая клика не может перенести это фиаско.
Как после крушения первого кировского процесса (январь 1935 г.)
она вынуждена была подготовить второй, так и теперь, для под
держания своих обвинений против меня, она не может не откры
вать новые "покушения", "заговоры" и пр. Более того она долж
на позаботиться и о том, чтоб перенести операционную базу моего
"терроризма" из Копенгагена в Осло (или даже Sundby).
В этой связи необходимо спросить себя: почему ГПУ столь
неудачно уцепилось за Копенгаген, где мы провели всего только
8--9 дней? Ведь гораздо осторожнее было бы перенести мои "тер
рористические" свидания в Турцию, где мы прожили четыре с по
ловиной года. Объяснение напрашивается само собою: Копенгаген
нужен был как параллель к Осло, как средство давления на нор
вежское правительство. С этой "параллелью" они, как вы знаете,
скандально провалились. Не остается, значит, ничего другого, как
исправить этот провал при помощи новой амальгамы. Возвещают
ся новые процессы. Новые провокаторы творят свою работу.
Как может, однако, ГПУ создать какую-либо "норвежскую" амальгаму? Этого
я не знаю. Само ГПУ этого, может быть, еще не знает. Дело во всяком случае
не легкое. Но оно должно быть
выполнено, так как ставка "вождя" слишком велика. Я ограничусь поэтому
здесь чисто гипотетическими соображениями:
а) среди 16-ти казненных не было ни одного "троцкиста": все
они, если оставить в стороне агентов-провокаторов, капитулирова
ли уже в 1928--29 гг. и с того времени открыто и резко боролись
против меня. Этих людей ГПУ могло месить, как тесто. В Совет
ском Союзе имеются, однако, действительные "троцкисты": тысячи
их находятся в тюрьмах и ссылке. Эти люди не подходили для
амальгам ГПУ. Их оставили поэтому в стороне. Теперь, однако,
после процессов и казней, все они попадут под дуло ультиматума:
либо раскаянье и "признанье", либо смерть. Возможно, что часть
дрогнет под этим адским давлением и будет применена для новой
судебной инсценировки.
б) Расстрел 16-ти, самоубийство, аресты новых тысяч, пытка
голодом десятков тысяч, травля -- все это может вызвать у из
вестной части молодежи действительные террористические тенден
ции. Так всегда бывало в старой России. Так может случиться и
на этот раз. Как в деле Кирова, ГПУ будет изо всех сил разду
вать каждый террористический огонек. На этом пути можно изба
виться мимоходом от какого-нибудь неудобного сановника и по
строить на этом новый, совсем свеженький процесс против троц
кистов. Искусство ГПУ сведется в данном случае к тому, чтобы
найти Ольбергов, Берманов-Юриных и пр., которые получили свои
директивы прямехонько из Осло... Кто знает? Агент ГПУ может
заявиться к вам, г. адвокат, чтобы самым дружественным образом
справиться о моем здоровье, а затем этот негодяй заявит на но
вом процессе, что через посредство адвоката Пюнтервольда он по
лучил химически написанные террористические инструкции, кото
рые он затем, разумеется, "из предосторожности", сжег. Чтоб ук
расить свои показания, он может украсть с вашего стола парочку
даже и таких "вещественных доказательств"!
6. Кто-нибудь скажет: после опыта 16-ти, которые все поплатились
жизнью, никто не пойдет больше на такого рода сделку. Иллюзия! 'Процесс
16-ти не первый в своем роде и не последний. ГПУ не оставляет своим жертвам
большого выбора. Упорствующим господа инквизиторы говорят: "Тех мы
расстреляли, так как они были действительно террористами, но вы ведь не
виновны, и вам нечего бояться..." И все идет дальше своим чередом.
Потому я и говорю: если сталинская клика совершила на дипломатическом
пути некоторое тактическое отступление (ничего другого ей в данный момент и
не оставалось), то только для того,