щихся масс СССР и заложенных Октябрьской революцией социальных основ от новой паразитической касты исторически неизбежна политическая революция. Совершенно естественно, если проблема такой огромной важности вызвала страстную идейную борьбу в международном масштабе. Политическое вырождение Коминтерна, полностью закрепощенного советской бюрократией, привело к необходимости выдвинуть лозунг Четвертого Интернационала и выработать основы его программы. Относящиеся сюда книги, статьи, дискуссионные бюллетени и пр. имеются в распоряжении Комиссии и являются лучшим доказательством того, что дело шло не о "маскировке", а о напряженной и страстной идейной борьбе на основе традиций первых конгрессов Коммунистического Интернационала. Я находился все время в переписке с десятками старых и сотнями молодых друзей во всех частях света и могу с уверенностью и гордостью сказать, что именно из этой молодежи выйдут наиболее надежные и твердые пролетарские борцы открывающейся новой эпохи. Отказ от надежды на мирную реформу советского государства не означал, однако, отказа от защиты советского государства. Как показывает, в частности, только что вышедший в Нью-Йорке сборник выдержек из моих статей за последние десять лет148, я неизменно и непримиримо боролся против всяких колебаний в вопросе о защите СССР. На этом вопросе я рвал не раз со своими друзьями. В своей книге "Преданная революция" я теоретически обосновываю ту мысль, что война поставит под удар не только советскую бюрократию, но и новые социальные основы СССР, представляющие грандиозный шаг вперед в развитии человечества. Отсюда для каждого революционера вытекает безусловный долг защиты СССР против империализма, несмотря на советскую бюрократию. Мои работы за тот же период дают безошибочную картину моего отношения к фашизму. С первого периода своей эмиграции я бил тревогу по поводу нарастающей фашистской волны в Германии. Коминтерн обвинял меня в "переоценке" фашизма и в "панике" перед ним. Я требовал единого фронта всех рабочих организаций. Коминтерн противопоставлял этому нелепую теорию "социал-фашизма". Я требовал систематической организации рабочей милиции. Коминтерн противопоставлял этому хвастовство будущими победами. Я показывал, что СССР окажется под величайшей угрозой в случае победы Гитлера. Известный писатель Осецкий149 с большим сочувствием печатал и комментировал мои статьи в своем журнале. Ничто не помогало. Советская бюрократия узурпировала авторитет Октябрьской революции только для того, чтоб превратить его в препятствие для победы революции в других странах. Без политики Сталина не было бы победы Гитлера! Сами московские процессы возникли в значительной мере из потребности Кремля заставить мир забыть об его преступной политике в Германии. Если доказать, что Троцкий -- агент фашизма, кто станет размышлять над программой и тактикой Четвертого Интернационала? Таков был расчет Сталина. Достаточно известно, что во время войны каждый интернационалист объявлялся агентом враждебного правительства. Так обстояло дело с Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом, Отто Рюле150 и др. в Германии, с рядом французских друзей (Монат151, Росмер152, Лорио153 и др.). с Евгением Дебс154 и др. в Соединенных Штатах, наконец, с Лениным и со мной -- в России. Британское правительство заключило меня в марте 1917 года в концентрационный лагерь по внушенному царской охранкой обвинению в том, что я, по соглашению с немецким генеральным штабом, стремился низвергнуть Временное правительство Милюкова155--Керенского. Сегодня это обвинение кажется плагиатом у Сталина и Вышинского; между тем на самом деле Сталин и Вышинский совершили плагиат у царской контрразведки и у британской "Интелидженс сервис". 16 апреля 1917 года, когда я сидел в концентрационном лагере вместе с немецкими матросами, Ленин писал в "Правде": "Можно ли поверить хоть на минуту в добросовестность того сообщения .. что Троцкий, бывший председатель Совета рабочих депутатов в Петербурге в 1905 году, революционер, десятки лет отдавший бескорыстной службе революции, -- что этот человек имел связь с планом, субсидированным "германским правительством"? Ведь это явная, неслыханная, бессовестнейшая клевета на революционера!" (Правда, No 34). "Как свежо звучат эти слова теперь,--писал я 21 октября 1927 г., повторяю: 1927 г! -- в эпоху гнусных клевет на оппозицию, ничем не отличающихся от клевет 1917 года на большевиков". Итак, десять лет тому назад, т. е. задолго до создания "объединенного" и "параллельного" центров и до "полета" Пятакова в Осло, Сталин выдвигал уже против оппозиции все те инсинуации и клеветы, которые Вышинский позже превратил в обвинительные акты. Если, однако, Ленин в 1917 году считал, что мое двадцатилетнее революционное прошлое является само по себе достаточным опровержением грязных инсинуаций, то я смею думать, что прошедшие после того новые двадцать лет, достаточно значительные по содержанию, дают мне право ссылаться на свою автобиографию как на один из самых важных аргументов против московского обвинительного акта. МОЕ "ЮРИДИЧЕСКОЕ" ПОЛОЖЕНИЕ Самая необходимость "оправдываться" в обвинениях в союзе с Гитлером и микадо характеризует всю глубину реакции, которая торжествует сейчас на большей части нашей планеты и, в частности, в СССР. Но никому из нас не дано перескакивать через исторически обусловленные этапы. Я с полной готовностью предоставляю свое время и свои силы в распоряжение Комиссии. Незачем говорить, что перед Комиссией у меня нет и не может быть тайн. Комиссия сама сумеет соблюсти необходимую осторожность в отношении третьих лиц, в частности граждан фашистских стран и СССР. Я готов ответить на все вопросы и предоставить в распоряжение Комиссии всю свою переписку, не только политическую, но и личную. В то же время считаю нужным сказать заранее, что я вовсе не чувствую себя перед лицом общественного мнения на положении "обвиняемого". Для этого нет даже и формальных оснований. Московские власти не привлекли меня ни по одному из процессов. И это, конечно, не случайно. Чтоб привлечь меня, они должны были бы своевременно вызвать меня на суд или потребовать моей выдачи. Для этого нужно было бы, по крайней мере, опубликовать срок разбирательства и обвинительный акт за несколько недель до процесса. Но даже на эта Москва не могла пойти. Весь расчет был основан на том, чтоб застигнуть общественное мнение врасплох, подготовив заранее Приттов и Дуранти в качестве осведомителей и истолкователей. Потребовать моей выдачи можно было бы не иначе, как поставив вопрос перед французским, норвежским или мексиканским судом под контролем мировой печати. Но это значило бы для Кремля идти навстречу жестокому провалу! Вот почему оба процесса были не судом надо мною и моим сыном, а только оклеветанием нас при помощи судебного процесса без принуждения, без вызова -- за нашей спиной. Во время подготовки будущих амальгам, надеясь заранее на их полный и оглушительный успех в международном масштабе, Сталин, через посредство Литвинова, взял на себя в 1934 г. инициативу создания специального Трибунала "против террористов" при Лиге Наций. Он подготовлял себе таким образом одну из легальных 'возможностей завладеть мною и моим сыном. (Расследование этой деликатной дипломатической операции, казавшейся в свое время совершенно непонятной, составит одну из легко осуществимых и крайне благодарных задач Комиссии.) Неблагоприятное эхо московских процессов должно было, однако, сильно охладить с того времени надежды Сталина на "легальные" пути. Я не знаю, осуществится ли трибунал при Лиге Наций или нет, и, если да, то Когда именно. 22 октября 1936 г. я обратился через своего норвежского адвоката М. Пюнтервольда в женевскую комиссию юристов, разрабатывающую статуты будущего Трибунала, с письменным заявлением о том, что, как только Трибунал будет создан, я потребую рассмотрения в нем моего дела. Можно предсказать заранее, что московское правительство не посмеет предстать перед этим Трибуналом, ибо он, как следует надеяться, будет обставлен элементарными гарантиями правосудия. Приговор ,по последнему процессу говорит, что Троцкий и Седов "изобличены... в непосредственном руководстве изменнической деятельностью" и "в случае их обнаружения (?) на территории СССР -- подлежат немедленному аресту и преданию суду..." Я оставляю в стороне вопрос о том, при помощи какой техники Сталин надеется "обнаружить" меня и моего сына на территории СССР. (Очевидно, при помощи той же самой, которая позволила ГПУ "обнаружить" ночью на 7 ноября 1936 г. часть моих архивов в научном институте в Париже и перевести их в прочных дипломатических вализах в Москву.) Внимание останавливает на себе прежде всего тот факт, что после того, как приговор объявляет нас, не привлеченных к суду и не выслушанных судом, "изобличенными", он обещает в случае нашего обнаружения предать нас... суду. Таким образом, я и мой сын являемся сейчас уже "изобличенными", но еще не преданными суду. Цель этой бессмысленной, но не случайной формулы состоит в том, чтоб вооружить ГПУ возможностью расстрелять нас после "обнаружения" без всякой судебной процедуры: позволить себе роскошь открытого суда над нами Сталин не может даже в СССР! Наиболее циничные из агентов Москвы, в том числе советский дипломат Трояновский, выступают с таким аргументом: "Преступники не могут сами выбирать для себя судей". В общей форме эта мысль верна. Нужно только установить предварительно, по какую сторону разграничительной линии находятся преступники. Если допустить, что действительными преступниками являются организаторы московских процессов -- а таково мнение широких и растущих кругов,--то можно ли им позволить выступать судьями в собственном деле? Именно по этой причине Комиссия расследования стоит над обеими сторонами. Она будет сообразовываться не с московской иерархией, а с требованиями мировой совести. ТРИ КАТЕГОРИИ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ Область, охватываемая московскими процессами, совершен-но необъятна. Если б я поставил себе задачей опровергнуть перед вами все направленные против меня ложные утверждения, которые заключаются хотя бы в официальных отчетах о двух важнейших московских процессах, я вынужден был бы занять слишком много времени: достаточно напомнить, что мое имя встречается почти на каждой странице, притом неоднократно. Я надеюсь, что буду иметь возможность еще раз, и с большей полнотой, высказаться перед Комиссией в целом. Сейчас я вынужден наложить на себя суровые ограничения. Целый ряд вопросов, имеющих, каждый в отдельности, большое значение для опровержения обвинения, я вынужден пока оставить в стороне. По ряду других, еще более важных вопросов мне приходится ограничиться коротким конспектом, лишь намечающим общие рамки тех выводов, которые я надеюсь в будущем представить Комиссии. Зато я постараюсь выделить узловые пункты советских процессов как принципиального, так и эмпирического характера, и осветит их со всей возможной полнотой. Эти узловые пункты располагаются в трех плоскостях. 1. Иностранные апологеты ГПУ монотонно повторяют один и тот же довод: невозможно допустить, чтобы ответственные и старые политики могли на суде обвинять себя в таких преступлениях, которых они не совершили. Но эти господа упорно отказываются применить тот же критерий здравого смысла не к признаниям, а к самим преступлениям. Между тем в этом втором случае он гораздо более уместен. Я исхожу из того, что подсудимые -- вменяемые, т. е. нормальные субъекты, и, следовательно, не могли совершать заведомо бессмысленных преступлений, направленных против их идей, против всего их прошлого и против их сегодняшних интересов. Замышляя преступление, каждый из подсудимых обладал тем, что с юридической точки зрения можно назвать свободой выбора. Он мог совершить преступление, мог и не совершать его. Он размышлял о том, выгодно ли преступление, отвечает ли оно его целям, разумны ли намеченные им средства и пр , словом, действовал как свободное и вменяемое лицо. Положение, однако, радикально меняется, когда действительный или мнимый преступник попадает в руки ГПУ, кото- рому по политическим причинам необходимо во что бы то ни "стало добиться определенных показаний. Здесь "преступник" перестает быть самим собою. Не он решает, а решают за него. Поэтому, прежде чем заниматься рассуждениями о том, действовали ли подсудимые на суде сообразно законам здравого смысла или нет, надо поставить другой, предварительный вопрос, именно: могли ли подсудимые совершать те невероятные преступления, в которых они каются? Выгодно ли было оппозиции убийство Кирова? И если нет, то не было ли выгодно бюрократии какой угодно ценою, приписать убийство Кирова оппозиции? Выгодно ли было оппозиции совершать акты саботажа взрывать шахты, организовывать крушения поездов? И если нет, то не было ли выгодно бюрократии взвалить ответственность за ошибки и катастрофы в хозяйстве на оппозицию? Выгодно ли было оппозиции вступать в союз с Гитлером и микадо? И если нет, то не было ли выгодно бюрократии добиться от оппозиции признания в том, что она состояла в союзе с Гитлером и микадо? Qui prodest?156 Достаточно ясно и точно сформулировать этот вопрос, чтобы тем самым наметить уже первые контуры ответа. 2. В последнем процессе, как и во всех предшествующих, единственной опорой обвинений являются стандартные монологи подсудимых, которые, повторяя мысли и выражения прокурора, каются наперебой и неизбежно называют меня главным организатором заговора. Как объяснить этот факт? В своей обвинительной речи Вышинский пытался на этот раз оправдать отсутствие объективных доказательств теми соображениями, что заговорщики не имеют членских билетов, не ведут протоколов и пр. и пр. Эти жалкие доводы кажутся вдвойне жалкими на русской почве, где заговоры и судебные процессы насчитывают долгий ряд десятилетий. Конспираторы пишут письма иносказательно. Но эти иносказательные письма захватываются при обысках и представляют серьезную улику. Заговорщики прибегают нередко к химическим чернилам. Но царская полиция сотни раз перехватывала такие письма и предъявляла их суду. В среду заговорщиков проникают провокаторы, которые доставляют полиции конкретные сведения о ходе заговора и дают возможность захватить документы, лаборатории или самих заговорщиков на месте преступления. Ничего подобного мы не находим в процессах Сталина--Вышинского. Несмотря на пятилетнюю длительность самого грандиозного из всех заговоров, имевшего свои разветвления во всех частях страны и свои связи за западной и за восточной границами, несмотря на бесчисленное количество обысков и арестов и даже на похищение архивов, ГПУ не удалось представить суду ни одного вещественного доказательства. Обвиняемые ссылаются лишь на свои действительные или мнимые разговоры о заговоре. Судебное следствие есть разговор о разговорах. "Заговор" лишен плоти и крови. С другой стороны, история революционной, как и контрреволюционной борьбы не знает таких случаев, чтобы десятки закоренелых заговорщиков совершали в течение ряда лет беспримерные преступления, а после ареста, несмотря на отсутствие улик, каялись во всем, выдавали себя и друг друга и с бешенством клеймили своего отсутствующего "главу". Каким образом преступники, которые вчера убивали вождей, разрушали хозяйство, готовили войну и расчленение страны, сегодня так покорно поют по камертону прокурора? Эти две основные черты московских процессов: отсутствие улик и повальный характер покаяний не могут не вызвать подозрений у каждого мыслящего человека. Тем большее значение преобретает в этом случае объективная проверка признаний. Между тем суд не только не производил такой проверки, но, наоборот, всячески избегал ее. Эту проверку мы должны взять на себя. Правда, она возможна не во всех случаях. Но в этом нет и надобности. С нас будет совершенно достаточно -- для начала -- показать, что в нескольких крайне важных случаях покаяния находятся в полном противоречии с объективными фактами. Чем более стандартный характер имеют покаяния, тем более они окажутся скомпрометированными при обнаружении ложности нескольких из них. Количество примеров, где показания обвиняемых -- их доносы на себя и на других-- рассыпаются вдребезги при сопоставлении с фактами, очень велико. Это достаточно обнаружилось уже здесь, во время следствия. Опыт московских процессов показывает, что подлог столь грандиозного масштаба не под силу самому могущественному полицейскому аппарату в мире. Слишком много людей и обстоятельств, характеров и дат, интересов и документов, которые не укладываются в рамки готового либретто! Календарь упорно сохраняет свои права, и метеорология Норвегии не склоняется перед Вышинским. Если взглянуть на вопрос с точки зрения искусства, то такая задача -- драматическое согласование сотен людей и бесчисленных обстоятельств -- оказалась бы не по плечу и Шекспиру. Но в распоряжении ГПУ нет Шекспиров. Поскольку дело идет о "событиях" в СССР, внешняя видимость согласованности охраняется инквизиционным насилием: все -- подсудимые, свидетели, эксперты -- хором подтверждают материально невозможные факты. Но положение сразу меняется, когда нужно протянуть нити за границу. Между тем без нитей за границу, ко мне,. "врагу No 1", процесс терял главную часть своего политического значения. Вот почему ГПУ вынуждено было пуститься на рискованные и крайне несчастные комбинации с Гольцманом, Ольбергом, Давидом, Берманом, Роммом и Пятачковым. Выбор объектов анализа и опровержения сам собою вытекает, таким образом, из тех "данных", какими обвинение располагает против меня и моего сына. Так, опровержение показания Гольцмана о посещении им меня в Копенгагене; опровержение показания Ромма о свидании со мной в Булонском лесу и опровержение рассказа Пятакова об его полете в Осло не только имеют значение сами по себе, поскольку опрокидывают важнейшие устои обвинения против меня и моего сына, но и позволяют заглянуть за кулисы московского правосудия в целом и уяснить себе применяемые там методы. Таковы два первых этапа моего анализа. Если нам удастся доказать, что, с одной стороны, так называемые "преступле-ния" противоречат психологии и интересам подсудимых; что, с другой стороны, признания по крайней мере в нескольких типических случаях противоречат точно установленным фактам, мы выполним тем самым очень большую работу в деле опровержения обвинения в целом. 3. Правда, и после этого останется еще немало вопросов, требующих ответа. Главные из них таковы: что же за люди эти подсудимые, которые после 25--30 и более лет революционной работы согласились взвалить на себя столь чудовищные и унизительные обвинения? Какими путями ГПУ добилось своей цели? Почему ни один из обвиняемых не закричал открыто о подлоге на суде? И пр. и Т. п. По сути дела я не обязан отвечать на эти вопросы. Мы не могли допросить здесь ни Ягоду (его допрашивает сейчас Ежов!), ни Ежова, ни Вышинского, ни Сталина, ни, главное, их жертв, большинство которых к тому же уже расстреляно. Комиссия не может, поэтому, вскрыть до конца инквизиционную технику московских процессов. Но главные ее пружины видны и сейчас. Обвиняемые -- не "троцкисты", не оппозиционеры, не борцы, а покорные капитулянты. ГПУ воспитывало их для будущих процессов в течение ряда лет. Я считаю поэтому крайне важным для понимания механики покаяний вскрыть психологию капитулянтов как политической группы и дать личную характеристику важнейших подсудимых в обоих процессах. Я имею в виду не произвольные психологические импровизации, построенные задним числом в интересах защиты, а объективные характеристики, основанные на бесспорных материалах, относящихся к различным моментам интересующего нас периода. Недостатка в таких материалах у меня нет. Наоборот, мои папки ломятся от фактов и цитат. Я выбираю поэтому один пример, наиболее яркий и типичный, именно, Радека. Еще 14 июня 1929 г. я писал о влиянии могущественных термидорианских тенденций на саму оппозицию: "...Мы видели на целом ряде примеров, как старые большевики, стремившиеся охранить традиции партии и себя самих, из последних сил тянулись за оппозицией: кто до 1925 года, кто до 27-го, а кто и до 29-го. Но в конце концов выходили в расход: не хватало нервов. Радек является сейчас торопливым и крикливым идеологом такого рода элементов" (Бюллетень оппозиции, No 1--2, июль 1929). Именно Радек дал на последнем процессе "фило-софию" преступной деятельности "троцкистов". По свидетельству многих иностранных журналистов показания Радека казались на суде наиболее искусственными и шаблонными, наиболее незаслуживающими доверия. Тем важнее именно на этом примере показать, что на скамье подсудимых фигурировал не реальный Радек, каким его создали природа и политическое прошлое, а некоторый "робот", вышедший из лаборатории ГПУ. Если мне удастся обнаружить это с необходимой убедительностью, то тем самым будет освещена в значительной мере и роль других подсудимых в этих процессах. Это не значит, конечно, что я отказываюсь от мысли осветить физиономию каждого из них в отдельности. Наоборот, я надеюсь, что Комиссия даст мне возможность выполнить ее на следующем этапе своих работ. Но сейчас, связанный рамками времени, я вынужден сосредоточивать внимание лишь на наиболее важных обстоятельствах и на наиболее типических фигурах. Работа Комиссии от этого, надеюсь, только выиграет. ПОЛИТИЧЕСКАЯ БАЗА ОБВИНЕНИЯ: ТЕРРОРИЗМ Если возможен террор на одной стороне, почему считать его исключенным на другой? При всей своей подкупающей симметричности это рассуждение порочно в самой своей основе. Никак нельзя ставить на одну доску террор диктатуры против оппозиции с террором оппозиции против диктатуры. Для правящей клики подготовка убийств через посредство суда или из-за угла есть простой вопрос полицейской техники: в случае неудачи можно всегда пожертвовать второстепенными агентами. Со стороны оппозиции террор предполагает сосредоточение всех сил на подготовке покушений, причем заранее известно, что каждое из них, удачное или неудачное, вызовет в ответ истребление десятков лучших людей. Такого безумного расточительства оппозиция себе никак позволить не могла. Именно по этой причине, а не по какой-либо другой, Коминтерн не прибегает к террористическим покушениям в странах фашистской диктату- ры. Оппозиция так же мало расположена к политике самоубийства, как и Коминтерн. Согласно обвинительному акту, рассчитанному на невежество и леность мысли, "троцкисты" решили истребить правящую группу, чтоб таким образом проложить себе путь к власти. Средний филистер, особенно если он носит значок друга СССР, рассуждает так: оппозиционеры не могли не стремиться: к власти и не могли не ненавидеть 'правящую группу; почему им было в самом деле не прибегнуть к террору? Другими словами: для филистера дело кончается там, где оно на самом деле только начинается. Вожди оппозиции -- не случайные люди, не новички. Вопрос совсем не в том, стремились ли они к власти: каждое серьезное политическое направление стремится овладеть властью. Вопрос в том, могли ли оппозиционеры, воспитавшиеся на огромном опыте революционного движения, хоть на одну минуту поверить, что террор способен приблизить их к власти? Русская история, марксистская теория, политическая-психология отвечают: нет, не могли! Проблема террора нуждается здесь хоть в кратком историческом и теоретическом освещении. Поскольку я изображаюсь инициатором "антисоветского террора", я вынужден придать изложению автобиографический характер. В 1902 году, едва прибыв из Сибири в Лондон после почти пяти лет тюрьмы и ссылки, я в заметке, посвященной 200-летию Шлиссельбурга с его каторжной тюрьмой, перечислял замученных в крепости революционеров. "Они взывают о мести, эти страдальческие тени". Но тут же я прибавлял: "Не о личной, но о революционной мести. Не о казни министров, а о казни самодержавия". Эти строки были целиком направлены против индивидуального террора. Автору их было 23 года. Противником террора он был уже с первых шагов своей революционной работы. С 1902' по 1905 г.г. я прочитал в разных городах Европы перед русскими студентами и эмигрантами десятки политических докладов против террористической идеологии, которая в начале столетия стала снова распространяться среди русской молодежи. Начиная с 80-х годов прошлого века, два поколения русских марксистов переживали историю террора на личном опыте, учились на его трагических уроках и органически впитывали в себя отрицательное отношение к героическому авантюризму одиночек. Плеханов, основоположник русского марксизма, Ленин, вождь большевизма, Мартов157, наиболее выдающийся представитель меньшевизма, посвятили борьбе с тактикой террора тысячи страниц и сотни речей. Идейными внушениями, исходившими от этих старших марксистов, питалось уже в ранней юности мое отношение к революционной алхимии замкнутых интеллигентских кружков. Проблема террора была для нас, русских революционеров, проблемой жизни и смерти в политическом. как и в личном смысле слова. Террорист был для нас не фигурой из романа, а живым и близким человеком. В ссылке мы годами жили бок о бок с террористами старшего поколения. В тюрьмах и на этапах мы встречались с террористами-ровесни- ками. Мы перестукивались в Петропавловской крепости с террористами, осужденными на смерть. Сколько часов, сколько дней уходило на страстные прения, сколько раз мы рвали личные отношения на самом жгучем из всех вопросов! Питавшая и отражавшая эти споры русская литература о терроризме мог- ла бы составить большую библиотеку. Отдельные террористические взрывы неизбежны, когда политический гнет переходит известные пределы. Такие акты почти всегда имеют симптоматический характер. Другое дело -- политика, канонизирующая террор, возводящая его в систему. "По самому существу своему, -- писал я в 1909 г., -- террористическая работа требует такого сосредоточения энергии на "великом миге", такой переоценки значения личного героизма и, наконец, такой герметической конспирации, которые... совершенно исключают агитационную и организационную деятельность среди масс... Борясь против терроризма, марксистская интеллигенция защищала свое право или свою обязанность -- не уходить из рабочих кварталов для учинения подкопов под великокняжеские и царские дворцы". Обмануть или перехитрить историю нельзя. В конце концов она всех ставит на свое место. Основное свойство террора как системы --разрушать ту организацию, которая при помощи химических препаратов пытает-ся возместить недостаток собственной политической силы. Бывают, конечно, исторические условия, где террор может внести замешательство в правительственные ряды. Но кто способен в этом случае пожать плоды? Во всяком случае не сама террористическая организация и не массы, за спиною которых происходит поединок. Так, либеральные русские буржуа неизменно сочувствовали в свое время терроризму. Причина ясна: "поскольку террор вносит дезорганизацию и деморализацию в ряды правительства (ценою дезорганизации и деморализации в рядах революционеров), -- писал я в 1909 г., -- постольку он играет на руку не кому иному, как им, либералам". Ту же мысль, и почти в тех же словах, мы встречаем через четверть века в связи с убийством Кирова. Самый факт индивидуальных покушений является безошибочным признаком политической отсталости страны и слабости . прогрессивных сил. Революция 1905 года, обнаружившая могущество пролетариата, покончила с романтикой единоборства между кучками интеллигентов и царизмом. "Терроризм в России умер", -- повторял я в ряде статей. "...Террор передвинулся далеко на восток -- в область Пенджаба и Бенгалии... Может "быть, и в других странах востока терроризму еще предстоит пережить эпоху расцвета. Но в России он составляет уже достояние истории". С 1907 года я снова оказался в эмиграции. Метла контрре-волюции работала свирепо, и русские колонии в европейских: городах стали очень многочисленны. Целая полоса моей второй эмиграции посвящена докладам и статьям против террора мести и отчаяния. В 1909 году раскрылось, что во главе террористической организации так называемых "социалистов-революционеров" стоял агент-провокатор Азеф158. "В тупом переулке терроризма, -- писал я, "уверенно хозяйничает рука провокации" (январь 1910 г.). Терроризм всегда оставался для меня не чем другим как "тупым переулком". "Непримиримое отношение русской социал-демократии к бюрократизированному террору революции как средству борьбы против террористической бюрократии царизма, -- писал я в тот же период, -- встречало недоумение и осуждение не только среди русских либералов, но и среди европейских социалистов".. И те и другие обвиняли нас в "доктринерстве". Со своей стороны, мы, русские марксисты, объясняли сочувствие к русскому терроризму оппортунизмом вождей европейской социал-демократии, которые привыкли переносить свои надежды с масс на правящие верхи. "Тот, кто охотится за министерским портфелем... как и тот ,кто охотится за самим министром с адской машиной под полою, -- одинаково должны переоценивать министра: его личность и его пост. Для них система исчезает или отодвигается вдаль; остается лишь лицо, наделенное властью". Эту мысль, которая проходит через десятилетия моей деятельности, мы опять-таки встретим позже в связи с убийством Кирова. В 1911 году среди некоторых групп австрийских рабочих возникли террористические настроения. По просьбе Фридриха Адлера, редактора теоретического ежемесячника австрийской социал-демократии "Дер Кампф", я написал в ноябре 1911 г.. для этого органа статью о терроризме. "Вносит ли террористическое покушение, даже "удавшееся", замешательство в господствующие круги, нет ли, это зависит от конкретных политических обстоятельств. Во всяком случае, это замешательство может быть только кратковременным. Капиталистическое государство опирается не на министров и не может быть уничтожено вместе с ними. Классы, которым оно служит, всегда найдут себе новых людей, -- механизм остается в целости и продолжает действовать. Но гораздо глубже то замешательство, которое террористические покушения вносят в ряды рабочих масс. Если достаточно вооружиться револьвером, чтобы добиться своего, то к чему усилия классовой борьбы? Если наперстка пороха и кусочка свинца достаточно для того, чтобы прострелить, шею врага, то к чему классовая организация? Если есть смысл в запугивании превосходительных особ грохотом взрыва, то к чему партия? К чему собрания, массовая агитация, выборы, если с парламентской галерки так легко взять на прицел министерскую скамью? Индивидуальный терроризм в наших глазах именно потому недопустим, что он принижает массу в ее собственном сознании, примиряет ее с ее бессилием и направляет ее взоры и надежды в сторону великого мстителя и освободителя, который когда-нибудь придет и совершит свое дело". Через пять лет, в разгар империалистической войны Фридрих Адлер, побудивший меня написать эту статью, убил в венском ресторане австрийского министра-президента Штюргка159. Героический скептик и оппортунист не нашел другого выхода своему возмущению и отчаянию. Мое сочувствие было, разумеется, не на стороне габсбургского сановника. Однако индивидуальному акту Фридриха Адлера я противопоставлял образ действий Карла Либкнехта, который во время войны вышел на берлинскую площадь, чтоб раздавать рабочим революционное воззвание. 28 декабря 1934 г., через четыре недели после убийства Кирова, когда сталинская юстиция еще не знала, в какую сторону ей повернуть острие своего "правосудия", я писал в "Бюллетене оппозиции" (январь ,1935 г. No 41): "Если марксисты решительно осуждали индивидуальный терроризм... даже тогда, когда выстрелы направлялись против агентов царского правительства и капиталистической эксплуатации, тем более беспощадно осудят и отвергнут они преступный авантюризм покушений, направленных против бюрократических представителей первого в истории рабочего государства. Субъективные мотивы Николаева и его единомышленников для нас при этом безразличны. Лучшими намерениями вымощен ад. Пока советская бюрократия не смещена пролетариатом, -- а эта задача будет выполнена, -- до тех пор она выполняет необходимую функцию по охране рабочего государства. Если б терроризм типа Николаева развернулся, он мог бы при наличии других неблагоприятных условий лишь оказать содействие фашистской контрреволюции. Пытаться подкинуть Николаева левой оппозиции, хотя бы только в лице группы Зиновьева, какою она была в 1926--27 гг., могут лишь политические мошенники, рассчитывающие на дураков. Террористическая организация коммунистической молодежи порождена не левой оппозицией, а бюрократией, ее внутренним разложением. Индивидуальный терроризм есть по самой своей сути бюрократизм, вывернутый наизнанку. Марксистам этот закон известен не со вчерашнего дня. Бюрократизм не доверяет массам, стараясь заменить их собою. Также поступает и терроризм, который хочет осчастливить массы без их участия. Сталинская бюрократия создала отвратительный культ вождей, наделяя их божественными чертами. Религия "героев" есть также и религия терроризма, хоть и со знаком минус. Николаевы воображают, что стоит при помощи револьверов устранить нескольких вождей, и ход истории примет другое направление. Коммунисты-террористы как идейная формация представляют собою плоть от плоти и кость от кости сталинской бюрократии." Эти строки, как успел убедиться читатель, не написаны ad hoc. Они резюмируют опыт целой жизни, который питался в свою очередь опытом двух поколений. Ужо в эпоху царизма молодой марксист, переходивший в ряды террористической партии, представлял сравнительно редкое явление, на которое указывали пальцами. Но там шла, по крайней мере, непрерывная теоретическая борьба двух Направлений, издания двух партий вели ожесточенную полемику, публичные прения не прекращались ни на день. Теперь же нас хотят заставить поверить, что не молотые революционеры, а старые вожди русского марксизма, имеющие за спиной традицию трех революций, вдруг -- без критики, без прений, без объяснений -- повернулись лицом к террору, который они всегда отвергали как метод политического самоубийства. Самая возможность такого обвинения показывает, до какого унижения довела сталинская бюрократия официальную теоретическую и политическую мысль, не говоря уже о советской юстиции. Политическим убеждениям, завоеванным опытом, закрепленным теорией, закаленным в самом горячем огне человеческой истории, фальсификаторы противопоставляют бессвязные, противоречивые, ничем не подтвержденные показания подозрительных анонимов. Да, говорят Сталин и его агенты, мы не можем отрицать того, что Троцкий не только в России, но и в других странах на различных этапах политического развития, в разных условиях с одинаковой настойчивостью предостерегал против террористического авантюризма. Но мы открыли в его жизни несколько моментов, которые составляют исключение из этого правила. В конспиративном письме, которое он написал некоему Дрейцеру (и которого никто не видал); в беседе с Гольцманом, которого привел к нему в Копенгагене его сын (находившийся в это время в Берлине); в (беседе с Берманом и Давидом (о которых я никогда ничего не слыхал до первых судебных отчетов) -- в этих четырех или пяти случаях Троцкий дал своим сторонникам (которые на самом деле были моими злейшими противниками) террористические инструкции (не попытавшись ни обосновать их, ни связать их с делом всей моей жизни). Если свои программные воззрения на террор Троцкий сообщал устно и письменно сотням тысяч и миллионам в течение сорока лет, то только для того, чтоб обмануть их: подлинные взгля- ды он излагал под строжайшим секретом Берманам и Давидам... И о чудо! Этих нечленораздельных "инструкций", стоящих целиком на уровне мысли господ Вышинских, оказалось достаточным для того, чтоб сотни старых марксистов автоматически, без возражений, без слов повернули на путь террора. Такова политическая база процесса 16-ти. Иначе сказать: процесс 16-ти совершенно лишен политической базы. УБИЙСТВО КИРОВА В московских процессах речь идет о грандиозных замыслах, планах и подготовках преступлений. Но все это разыгрывается в области разговоров, вернее, воспоминаний подсудимых о тех разговорах, которые они вели будто бы в прошлом между собой. Судебный отчет о процессе представляет собою, как уже сказано, не что иное, как разговор о разговорах. Единственное действенное преступление -- убийство Кирова. Но именно это преступление совершено не оппозиционерами и не капитулянтами, которых ГПУ выдает за оппозиционеров, а одним, может быть, двумя или тремя молодыми коммунистами, попавшими в сети провокаторов ГПУ. Независимо от того, хотели или не хотели провокаторы довести дело до убийства, ответственность за преступление падает на ГПУ, которое в свою очередь не могло в таком важном деле действовать без прямого поручения Сталина. На чем основываются эти утверждения? Все необходимые материалы для ответа заключаются в официальных документах Москвы. Анализ их дан в моей брошюре "Убийство Кирова и советская бюрократия" (1935), в книге Л. Седова "Le livre rouge" и в других работах. Я резюмирую выводы этого анализа в конспективной форме. 1. Зиновьев, Каменев и другие не могли организовать убийство Кирова, ибо в этом убийстве не было ни малейшего политического смысла. Киров был второстепенной фигурой, без самостоятельного значения. Кто в мире знал имя Кирова до его убийства? Если допустить даже абсурдную мысль, что Зиновьев, Каменев и другие встали на путь индивидуального террора, то они, во всяком случае, не могли не понимать, что убийство Кирова, не обещающее никаких политических результатов, вызовет бешеные репрессии против всех подозрительных и ненадежных и затруднит в дальнейшем какую бы то ни было оппозиционную деятельность, особенно террористическую. Действительные террористы должны были, естественно, начать со Сталина. Среди обвиняемых были члены ЦК и правительства, имевшие свободный доступ всюду: убийство Сталина не представляло бы для них никакого труда. Если "капитулянты" не совершили этого акта, то только потому, что они служили Сталину, а не боролись с ним и не покушались на него. 2. Убийство Кирова привело правящую верхушку в состояние панического замешательства. Несмотря на то, что личность Николаева была немедленно установлена, первое правительственное сообщение связывало покушение не с оппозицией, а с белогвардейцами, пробравшимися будто бы в СССР из Польши, Румынии и других лимитрофов. Таких "белогвардейцев", по опубликованным данным, было расстреляно не меньше 104 человек! В течение свыше двух недель правительство считало нужным при помощи суммарных казней отвлекать внимание общественного мнения в другую сторону и заметать какие-то следы. Только на 16-й день версия о белогвардейцах была оставлена. Никакого официального объяснения 'первому периоду правительственной паники, ознаменовавшейся более чем сотней трупов, не дано до сих пор. 3 В советской печати решительно ничего не было сказано о том, как и при каких условиях Николаев убил Кирова, ни о том, какой пост занимал Николаев, в каких отношениях он находился с Кировым и пр. Вся конкретная, как политическая, так и чисто житейская обстановка убийства, и сегодня пребывает в тени, ГПУ не может рассказать того, что произошло, не раскрывая своей инициативы в организации убийства Кирова. Несмотря на то что Николаев и остальные 13 расстрелян ных показали все, чего от них требовали (я вполне допускаю, что Николаев и его сообщники подвергались физическим пыт кам), они ни слова не сказали об участии в убийстве Зиновь ева, Бакаева160, Каменева или кого-либо из "троцкистов". ГПУ, видимо, даже не предъявляло им таких вопросов. Все обстоя тельства дела были еще слишком свежи, роль провокации слиш ком очевидна, и ГПУ не столько разыскивало следы оппозиции, сколько заметало свои собственные следы. В то время как процесс Радека--Пятакова, непосредст венно задевавший правительства иностранных государств, ста вился на открытой сцене, процесс комсомольца Николаева, убившего Кирова, разбирался 28--29 декабря 1934 г. при за крытых дверях. Почему? Очевидно, не по дипломатическим, а по внутренним причинам: ГПУ не могло выставить напоказ свою собственную работу. Необходимо было втихомолку истре бить прямых участников покушения и близких к ним людей, вымыть тщательно руки и уж затем приняться за оппозицию. 6. Убийство Кирова вызвало такую тревогу в среде самой бюрократии, что Сталин, на которого не могла в осведомлен ных кругах не пасть тень подозрения, оказался вынужден най ти козлов отпущения. 23 января 1935 г. состоялся процесс две надцати главных чиновников ленинградского отдела ГПУ во главе с начальником Медведем. Обвинительный акт признает, что Медведь и его сотрудники своевременно "располагали све дениями о готовящемся покушении на Кирова". Приговор за- являет, что они "не приняли мер, чтобы вовремя вскрыть и прекратить" деятельность террористической группы, "хотя имели полную возможность сделать это". Большей откровенности требовать нельзя. Все обвиняемые приговорены к тюремному заключению от двух до десяти лет. Ясно: через своих провокаторов ГПУ играло головой Кирова с целью впутать в дело оппозицию и затем обнаружить заговор. Николаев выстрелил, однако, не дожидаясь разрешения Медведя, и тем жестоко скомпрометировал амальгаму. Сталин принес Медведя в качестве искупительной жертвы. Наш анализ находит полное подтверждение в роли ла тышского консула Биссинекса, заведомого агента ГПУ. Консул имел с Николаевым, по признанию этого последнего, непосред ственную связь, выдал пять тысяч рублей на совершение тер рористического акта и без всякого смысла выпрашивал у Ни колаева письмо на имя Троцкого. Для того чтобы хоть косвен но связать мое имя с делом Кирова, Вышинский включил этот поразительный эпизод в обвинительный акт (январь 1935), ра зоблачив тем провокационную роль консула до конца. Имя кон сула было опубликовано, однако, лишь по прямому требованию дипломатического корпуса. После этого консул бесследно ис чез со сцены. В дальнейших процессах о Биссинексе не упоми налось ни словом, несмотря на то, что он непосредственно сно сился с убийцей и финансировал убийство. Все дальнейшие "организаторы" террористического акта против Кирова (Бака ев, Каменев, Зиновьев, Мрачковский и пр. и пр.) ничего не зна ли о консуле Биссинексе и ни разу не называли его имени. Трудно вообще представить себе более грубую, путаную и бес стыдную провокацию! Только после того, как были истреблены действительные террористы, их друзья и их пособники, в том числе, несомнен но, и запутанные в заговор агенты ГПУ, Сталин счел возмож ным приняться вплотную за оппозицию. ГПУ подвергает аре сту верхушку бывших зиновьевцев и делит их на две группы. Относительно семи наиболее крупных деятелей, бывших членов ЦК, ТАСС сообщил 22 декабря об отсутствии "достаточных данных для предания их суду". Менее значительные члены груп пы, согласно традиционной технике ГПУ, были оставлены под дамокловым мечом. Под угрозой смерти некоторые из них дали показания против Зиновьева, Каменева и др. Показания гово рили, правда, не о терроре, а о контрреволюционной деятельно сти вообще (недовольство, критика политики Сталина и по.). Но этих показаний оказалось достаточно, чтобы выудить у Зи новьева, Каменева и др. признание своей "моральной" ответст венности за террористический акт. Такой ценою Зиновьев и Ка менев откупились (временно!) от обвинения в прямой причаст ности к убийству Кирова. 9. 29 января 1935 года я писал американским друзьям (письмо напечатано в "Бюллетене оппозиции" No 42, февраль 1935): "Стратегия, развернутая вокруг трупа Кирова, не принесла Сталину больших лавров. Но именно поэтому он не может ни остановиться, ни отступить. Сталину необходимо прикрыть сорвавшиеся амальгамы новыми, более широкого масштаба и... более успешными. Нужно встретить их во всеоружии!" Процессы 1936--37 гг. подтвердили это предостережение. ПОЛИТИЧЕСКАЯ БАЗА ОБВИНЕНИЯ: САБОТАЖ161 Самой грубой частью судебного подлога как по замыслу, так и исполнению, является обвинение "троцкистов" в саботаже. Эта часть процесса, составляющая важнейший элемент всей амальгамы, не убедила никого (если не считать господ типа Дурантии и К°). Из обвинительного акта и прений мир узнал, что вся советская промышленность находилась в сущности в руках "кучки троцкистов". Не лучше обстояло дело и с транспортом. Но в чем, собственно, состояли акты троцкистского саботажа? Из признаний Пятакова, подтвержденных показаниями его бывших подчиненных, сидящих рядом с ним на скамье подсудимых, обнаруживается, что: а) планы новых заводов разрабатывались слишком медленно и многократно переделывались; б) строительство заводов шло слишком долго и приводило к иммобилизации огромных капиталов; в) предприятия вводились в эксплуатацию незаконченными и в результате этого подвергались быстрому разрушению; г) разные части новых заводов оказывались в диспропорции одна по отношению к другой, что чрезвычайно снижало производительную мощь предприятий; д) заводы накопляли излишние резервы сырья и материалов, превращая таким путем живой капитал в мертвый; е) материалы расходовались хищнически и т. д. и т. п. Все эти явления, которые давно были известны как хронические болезни советского хозяйства, объявлены ныне результатом злонамеренного заговора, которым руководил Пятаков, разумеется, по моим директивам. Остается, однако, совершенно непонятным, какова была во всем этом роль государственных органов промышленности, финансов и контроля, не говоря уже о партии, которая во всех учреждениях и предприятиях имеет свои ячейки. Если верить обвинительному акту, то руководство хозяйством находилось не в руках "гениального, никогда не ошибающегося вождя" и не в руках его ближайших сотрудников, членов Политбюро и правительства, а в руках изолированного человека, уже девять лет находящегося в ссылке и в изгнании. Как это понять? Согласно телеграмме "Нью-Йорк таймс" (25 марта 1937 г.) из Москвы, новый шеф тяжелой промышленности В. Межлаук162 на собрании своих подчиненных обличал преступную роль саботажников в деле составления ложных планов. Но до момента смерти Орджоникидзе163 (18 февраля 1937 г.) сам Межлаук стоял во главе Госплана, основной задачей которого как раз и является проверка хозяйственных планов и смет. Так, в погоне за подлогом советское правительство выдает себе самому унизительное свидетельство о несостоятельности. Недаром "Тан", официоз дружественной Франции, писал, что эту часть процесса лучше было бы вообще не выводить на свет божий. Сказанное выше о промышленности целиком относится и к транспорту. Железнодорожные специалисты считали, что провозная способность железных дорог имеет такие-то и такие-то технические пределы. С того времени как Каганович164 стал во главе путей сообщения, "теория пределов" была официально объявлена буржуазным предрассудком; хуже того, измышлением саботажников. Сотни инженеров и техников поплатились за прямую или косвенную приверженность к "теории пределов". Несомненно, многие старые специалисты, воспитанные в условиях капиталистического хозяйства, явно недооценивали возможности, заложенные в плановых методах и потому склонны были вырабатывать слишком низкие нормы. Но отсюда вовсе не вытекает, что темпы хозяйства зависят только от вдохновения и энергии бюрократии. Общее материальное оборудование страны, взаимозависимость разных частей промышленности, транспорта и сельского хозяйства, степень квалификации рабочих, процент опытных инженеров, наконец, общий материальный и культурный уровень населения-- таковы основные факторы, которым принадлежит последнее слово в определении пределов. Стремление бюрократии изнасиловать эти факторы при помощи голого командования, репрессий и премий ("стахановщина") неизбежно вызывает суровую расплату в виде растройства заводов, порчи машин, высокого процента брака, аварий и катастроф. Привлекать к делу троцкистский "заговор" нет ни малейшего основания. Задача обвинения чрезвычайно усложняется еще и тем, что, начиная с февраля 1930 года, я в печати систематически, настойчиво, из года в год и из месяца в месяц обличал те самые пороки бюрократизированного хозяйства, которые ныне ставятся в вину фантастической организации "троцкистов". Я доказывал, что советской промышленности нужны не "максимальные, а оптимальные темпы, т. е. такие, которые, опираясь на соответствие разных частей одного и того же предприятия и разных предприятий между собой обеспечивают непрерывный рост хозяйства в дальнейшем. "Промышленность мчится к кризису,-- писал я в "Бюллетене" 13 февраля 1930 г., --прежде всего по причине чудовищно бюрократических методов составле- ния плана. Пятилетка может быть построена с соблюдением необходимых пропорций и гарантий только при условии свободного обсуждения темпов и сроков, при участии в обсуждении всех заинтересованных сил промышленности и рабочего класса, всех его организаций и, прежде всего, самой партии, при свободной проверке всего опыта советского хозяйства за последний период, и в том числе чудовищных ошибок руководства... План социалистического строительства не может быть дан в порядке априорной канцелярской директивы". "Троцкисты", как мы слышим на каждом шагу, представляют собою ничтожную кучку, изолированную от масс и ненавистную массам. Именно поэтому они и прибегли будто бы к методам индивидуального террора. Однако картина совершенно меняется, когда мы переходим к саботажу. Правда, бросить камень в машину или взорвать мост может и один человек. Но на суде мы слышим о таких методах саботажа, которые возможны лишь в том случае, если весь аппарат управления находится в руках саботажников. Так, обвиняемый Шестов165, заведомый агент-провокатор, показал в заседании 25 января: "Во всех шахтах в Прокопьевске, Анжерке, Ленинске был организован саботаж стахановского движения. Даны были инструкции раздражать рабочих. Прежде чем рабочий доберется до места своей работы, он должен был двести раз обругать управление. Созданы были невыносимые условия труда. Невозможно было работать не только стахановскими методами, но и самыми обыкновенными". Все это сделали "троцкисты"! Очевидно, вся администрация, снизу до верху, состояла из "троцкистов". Не удовлетворяясь и этим, обвинение называет такие виды саботажа, которые не могут быть применены без активной или, по крайней мере, пассивной поддержки самих рабочих. Так, председатель суда цитирует следующее показание подсудимого Муралова166, который, в свою очередь, ссылается на подсудимого Богуславского167: "Работая на железных дорогах, "троцкисты" преждевременно извлекали локомотивы из обращения, саботировали расписание поездов, провоцировали закупорку станций, замедляя таким образом движение товарных поездов". Перечисленные преступления означают попросту, что железные дороги были в руках "троцкистов". Не удовлетворяясь этой выпиской из показаний Муралова, председатель спрашивает его: -- Последнее время Богуславский саботировал постройку линий Эйхе--Сокол? Муралов: Да. Председатель: И в конце концов вы добились неудачи строительных работ? Муралов: Да. И это все. Каким образом Богуславский и два-три других "троцкиста" без поддержки служащих и рабочих могли добиться провала строительных работ целой железнодорожной линии, остается совершенно непостижимым. Даты саботажа чрезвычайно противоречивы. Согласно важнейшим показаниям, саботаж являлся в 1934 году "новым словом". Но названный выше Шестов относит начало саботажа к концу 1931 г. В ходе судебных прений даты передвигаются то вперед, то назад. Механика этих передвижений достаточно ясна. Каждое из конкретных обвинений в саботаже или в "диверсии" опирается в большинстве случаев на какую-либо действительную неудачу, ошибку или катастрофу в промышленности и на транспорте Начиная с первой пятилетки, неудач и аварий было немало. Обвинение выбирает те из них, какие можно связать с кем-либо из подсудимых. Отсюда постоянные скачки в хронологии саботажа. Во всяком случае генеральная "директива" дана была мною, насколько можно понять, только в 1934 г Наиболее злокачественные проявления "саботажа" обнаружены в химической промышленности, где особенно грубо нарушены внутренние пропорции. Между тем уже семь лет тому назад, когда советская власть в сущности только приступала к созданию этой отрасли хозяйства, я писал: "Решение вопроса о том, например, какое место должна занять химическая промышленность в плане ближайших лет может быть подготовлено лишь путем открытой борьбы разных хозяйственных группировок и разных отраслей промышленности за долю химии в народном хозяйстве. Советская демократия не есть требование отвлеченной политики, еще менее -- морали. Она стала делом хозяйственной необходимости". Как же обстояло на этот счет в действительности? "Индустриализация,-- писал я в той же статье, -- все больше держится на административном кнуте. Оборудование и рабочая сила форсируются Несоответствия между разными областями промышленности накопляются". Слишком хорошо зная сталинские методы самообороны, я прибавлял: "Нетрудно предвидеть, какой отклик найдет наш анализ со стороны официальных кругов. Чиновники скажут, что мы спекулируем на кризисе. Негодяи прибавят, что мы хотим падения советской власти .. Это нас не остановит. Кляузы проходят, а факты остаются". Я не могу здесь злоупотреблять цитатами. Но с комплектом своих статей в руках я берусь доказать, что в течение семи лет я на основании данных официальной советской печати неутомимо предупреждал против гибельных последствий перепрыгивания через период лабораторной подготовки, введения в действие незаконченных заводов, замены технического обучения и правильной организации бешеными премиями. Все те экономические "преступления", о которых шла речь на последнем процессе, неоднократно анализировались мною, начиная с февраля 1930 года и кончая моей последней книгой "Преданная революция", как неизбежные последствия бюрократической системы. У меня нет при этом ни малейшего основания гордиться своей проницательностью. Я просто внимательно следил за официальными отчетами и делал элементарные выводы из неоспоримых фактов. Если "саботаж" Пятакова и др. практически начался, согласно обвинительному акту, лишь около 1934 года, то как объяснить тот факт, что уже в течение четырех предшествующих лет я настойчиво требовал радикального лечения тех самых болезней советской промышленности, которые ныне изображаются как результат злонамеренной деятельности "троцкистов"? Может быть, моя критическая работа была простой "маскировкой"? По самому смыслу этого понятия маскировка должна была бы прикрывать преступления. Между тем моя критика, наоборот, обнажала их. Выходит так, что, организуя втайне саботаж, я изо всех сил привлекал внимание правительства к актам "саботажа" и тем самым --к его виновникам. Все это было бы, может быть, очень хитро, если бы не было совершенно бессмысленно. Механика Сталина и его полицейских и судебных агентов совершенно проста. За крупные аварии на заводах, особенно за крушения поездов, расстреливали обычно несколько служащих, нередко тех, которые незадолго до того были награждены орденами за высокие темпы. Результатом явились всеобщая неуверенность и всеобщее недовольство. Последний процесс должен был персонифицировать причины крушений и катастроф в лице Троцкого. Доброму духу Ормузду противопоставлен злой дух Ариман. Согласно незыблемому порядку нынешнего советского судопроизводства все обвиняемые признали, разумеется, свою вину. Удивляться ли? Для ГПУ не представляет никакого труда предъявить известной части своих жертв альтернативу: либо быть расстрелянными немедленно, либо сохранить тень надежды при условии фигурировать на суде в качестве "троцкистов", сознательно саботирующих промышленность и транспорт. Дальнейшее не требует пояснений. Поведение прокурора на суде само по себе является убийственной уликой против действительных заговорщиков. Вышинский ограничивается голыми вопросами: признаете ли вы себя виновным в саботаже? в организации аварий и крушений? признаете ли, что директивы исходили от Троцкого? Но он никогда не спрашивает, как подсудимые практически осуществляли свои преступления, как удавалось им провести свои вредительские планы через высшие государственные учреждения; скрывать саботаж в течение ряда лет от начальников и подчиненных; добиться молчания местных властей, специалистов и рабочих и пр. и пр. Как всегда, Вышинский является главным сообщником ГПУ в деле подлогов и обмана общественного мнения. Как далеко заходит при этом бесстыдство инквизиторов, видно из того, что обвиняемые по настойчивому требованию прокурора показывали, -- правда, не без сопротивления, -- буд-. то они сознательно стремились вызвать как можно большее количество человеческих жертв, чтоб породить таким путем недовольство рабочих. Но дело не останавливается и на этом. 24 марта, т. е. в самые последние дни, телеграмма из Москвы сообщила, что в Новосибирске расстреляны три "троцкиста" за злонамеренный поджог школы, в которой сгорело много детей. Позволю себе тут же напомнить, что мой младший сын Сергей Седов168 арестован по обвинению в подготовке массового отравления рабочих. Представим себе на минуту, что после потрясшего весь мир несчастья со школой в Техасе правительство Соединенных Штатов открывает в стране ожесточенную кампанию против Коминтерна, обвиняя его в злонамеренном истреблении детей, -- и мы получим приблизительное представление о нынешней политике Сталина. Подобные наветы, мыслимые только в отравленной атмосфере тоталитарной диктатуры, сами в себе заключают свое опровержение. * * * Проверить все сказанное выше не составит для Комиссии никакого труда. Мое конспективное изложение опирается на общедоступные материалы: советские газеты и печать оппозиции, главным образом, заграничный "Бюллетень". Уже одно хронологически последовательное сопоставление этих двух источников способно полностью исчерпать вопрос о саботаже. Между тем нет недостатка во всякого рода дополнительных данных. ПОЛИТИЧЕСКАЯ БАЗА ОБВИНЕНИЯ: СОЮЗ С ГИТЛЕРОМ И МИКАДО Для подкрепления слишком уж невероятного обвинения в союзе "троцкистов" с Германией и Японией заграничные адвокаты ГПУ пускают в ход такие версии. 1. Ленин во время войны проехал с согласия Людендорфа169 через Германию с целью осуществить свои революционные за дачи. 2. Большевистское правительство не остановилось перед уступкой Германии громадных территорий и уплаты контрибу ции с целью сохранения советского режима. Вывод: почему не допустить, что Троцкий вступил в соглашение с тем же немецким генеральным штабом, чтоб посредством уступки территории и пр. приобрести возможность осуществить свои цели на остальной части территории? Эта аналогия представляет собой на самом деле чудовищную и отравленную клевету на Ленина и на большевистскую партию в целом. 1. Ленин действительно проехал через Германию, использо вав ложные надежды Людендорфа на распад России в резуль тате внутренней борьбы. Но как поступил при этом Ленин? а) он ни на минуту не скрывал ни своей программы, ни це лей своей поездки; б) он созвал в Швейцарии небольшое совещание интерна ционалистов разных стран, которые вынесли полное одобрение плану Ленина проехать в Россию через Германию; в) Ленин не вступал ни в какие политические соглашения с германскими властями и поставил условием, чтоб никто не входил в вагон при проезде через Германию170; г) немедленно по прибытии в Петербург Ленин изложил пе ред Советом и перед рабочими массами смысл и характер сво его проезда через Германию. Смелость решения и осторожность подготовки характеризует Ленина и в этом эпизоде; но не меньше характеризует его полная и безусловная честность по отношению к рабочему классу, которому он в любой момент готов отдать отчет в каждом своем политическом шаге. 2. Большевистское правительство действительно уступило Германии по Брест-Литовскому миру огромные территории с целью сохранения советского режима на остальной части тер ритории. Но: а) у советского правительства не было никакого другого вы бора; б) решение принято было не за спиной народа, а в резуль тате открытого и гласного обсуждения; в) большевистское правительство ни на минуту не скрыва ло от народных масс, что Брест-Литовский мир означает вре менную и частичную капитуляцию пролетарской революции перед капитализмом. Мы имеем и в этом случае полное соответствие между целью и средством и безусловную честность руководства перед лицом общественного мнения трудящихся масс. Посмотрим теперь, каков смысл предъявленного мне обвинения. Я заключил будто бы соглашение с фашизмом и милитаризмом на следующих началах: а) я соглашаюсь отказаться от социализма в пользу капитализма; б) я даю сигнал к разрушению советского хозяйства и к ист реблению рабочих и солдат; в) я скрываю от всего мира как свои действительные цели, так и свои методы; г) вся моя открытая политическая деятельность служит лишь для того, чтоб обмануть трудящиеся массы относительно моих действительных планов, в которые посвящены Гитлер, микадо и их агенты. Приписываемые мне действия не только не имеют, следовательно, ничего общего с приведенными выше примерами из деятельности Ленина, но представляют во всех отношениях прямую противоположность им. Брест-Литовский мир представлял временное отступление, вынужденный компромисс в целях спасения советской власти и осуществления революционной программы. Тайный союз с Гитлером и микадо означает предательство интересов рабочего класса во имя личной власти, вернее, во имя миража власти, т. е. самое низменное из всех возможных преступлений. Правда, некоторые из адвокатов ГПУ склонны разбавлять водою слишком крепкое вино Сталина: может быть, говорят они, Троцкий только на словах обязывался восстановить капитализм, в действительности же собирался на оставшейся части территории осуществлять политику в духе своей программы. Прежде всего этот вариант противоречит показаниям Радека, Пятакова и других. Но и независимо от этого он столь же бессмыслен, как официальная версия обвинения. Программа оппозиции есть программа международного социализма. Каким же образом взрослый и опытный человек мог воображать, что Гитлер и микадо, имея в своих руках против него весь список его предательств и отвратительных преступлений, позволят ему осуществлять революционную программу? Каким образом можно было вообще надеяться прийти к власти ценой уголовных действий на службе иностранного штаба? Разве не ясно было заранее, что Гитлер и микадо, использовав такого агента до конца, выбросили бы его затем просто как выжатый лимон? Разве заговорщики, возглавляемые шестью членами ленинского Политбюро, могли не понимать этого? Обвинение является, таким образом, внутренне (бессмысленным в обоих своих вариантах: в официальном, где дело идет о восстановлении капитализма, и в официозном, где у заговорщиков допускается затаенная мысль: обмануть Гитлера и микадо. К этому надо прибавить, что заговорщикам должно было быть заранее ясно, что заговор ни в каком случае не может остаться нераскрытым. В процессе Зиновьева--Каменева Ольберг и другие показывали, что "сотрудничество" "троцкистов" с гестапо было не исключением, а "системой". Значит в эту систему были посвящены десятки и сотни. Для террористи- ческих актов и особенно саботажа нужны были, в свою очередь, сотни и даже тысячи агентов. Провалы были, следовательно, абсолютно неизбежны, а вместе с тем -- и разоблачение союза "троцкистов" с фашистскими и японскими шпионами. Кто, кроме сумасшедшего, мог надеяться прийти таким путем к власти? Но и это еще не все. Акты саботажа, как и террористические акты, предполагают со стороны исполнителей готовность жертвовать собой. Когда немецкий фашист или японский агент рискуют в СССР своей головой, то ими движет такой могучий стимул, как патриотизм, национализм, шовинизм. Какие побудительные стимулы могли быть у "троцкистов"? Допустим, что "вожди", сойдя с ума, надеялись такими методами захватить власть. Но какие могли быть движущие мотивы у Бермана, у Давида, Ольберга, Арнольда171 и многих других, которые, став практически на путь террора и саботажа, обрекли себя тем самым на верную гибель? Жертвовать своей жизнью человек способен только во имя какой-либо высшей цели, хотя бы и ложной. Какая же высшая цель была у "троцкистов"? Стремление расчленить СССР? Стремление доставить Троцкому власть ради восстановления капитализма? Симпатии к германскому фашизму? Стремление доставить Японии нефть для войны против Соединенных Штатов? Ни официальная, ни официозная версии не дают совершенно ответа на вопрос, во имя чего, собственно, сотни "исполнителей" соглашались отдавать свои головы. Вся конструкция обвинений имеет механический характер. Она игнорирует психологию живых людей. В этом смысле обвинение является законным продуктом тоталитарного режима с его невниманием и презрением к людям, если они не являются "вождями". * * * Вторая фантастическая теория, которая пускается в оборот друзьями ГПУ, гласит, что я ввиду своей общей позиции политически заинтересован будто бы в ускорении войны. Общий ход рассуждений таков: Троцкий стоит за международную революцию. Известно, что война нередко вызывает революцию. Эрго: Троцкий не может быть не заинтересован в ускорении войны. Люди, которые так думают, или которые навязывают мне такие мысли, имеют очень слабое представление о революции, о войне и об их взаимозависимости. Война действительно нередко ускоряла революцию. Но именно поэтому она приводила нередко к выкидышу. Война обостряет социальные противоречия и недовольство масс. Но этого мало для победы, пролетарской революции. Без революционной партии, имеющей опору в массах, революционная ситуация приводит к жесточайшим поражениям. Задача не в том, чтоб "ускорить" войну, -- над этим, к несчастью, не без успеха работают империалисты всех стран. Задача в том, чтоб использовать то время, которое империалисты еще оставляют рабочим массам для создания революционной партии и революционных профессиональных союзов. Жизненный интерес пролетарской революции -- как можно дальше отодвинуть войну, выиграть как можно больше времени для подготовки. Чем тверже, мужественнее, революционнее поведение трудящихся, тем дольше будут колебаться империалисты, тем вернее удастся отсрочить войну, тем больше шансов, что революция произойдет до войны и, может быть, сделает невозможной войну. Именно благодаря тому, что Четвертый Интернационал стоит за международную революцию, он является одним из факторов, действующих против войны, ибо -- повторяю снова -- единственным тормозом на пути новой войны является страх имущих классов перед революцией. * * * Война, говорят нам, создает революционную ситуацию. Но разве за период с 1917 года до сих пор у нас был недостаток в революционных ситуациях? Бросим беглый взгляд на послевоенный период. Революционная ситуация в Германии в 1918--1919 году. Революционная ситуация в Австрии и Венгрии. Революционная ситуация в Германии в 1923 году (оккупация Рура). Революция в Китае в 1925--27 гг., которой непосредственно не предшествовала война. Глубокие революционные потрясения в Польше в 1926 году. Революционная ситуация в Германии в 1931--33 гг. Революция в Испании в 1931--37 гг. Предреволюционная ситуация во Франции начиная с 1934 г. Предреволюционная ситуация в Бельгии. Несмотря на обилие революционных ситуаций, трудящиеся массы ни в одном из перечисленных случаев не одержали революционной победы. Чего не хватает? Партии, способной использовать революционную обстановку. Социал-демократия достаточно показала в Германии, что она враждебна революции. Она теперь снова показывает это же во Франции (Леон Блюм). В свою очередь Коминтерн, узурпируя авторитет Октябрьской революции, дезорганизует революционное движение во всех странах Коминтерн стал на деле, независимо от своих намерений, лучшим помощником фашизма и реакции вообще. ) Именно поэтому перед пролетариатом выросла железная необходимость строить новые партии и новый Интернационал, отвечающие характеру нашей эпохи -- эпохи грандиозных социальных потрясений и постоянной военной опасности. Если во главе масс в случае войны не окажется смелой, мужественной, последовательной революционной партии, проверенной на опыте и пользующейся доверием масс, тогда новая революционная ситуация отбросит общество назад. Война может закончиться при этих условиях не победой революции, а крушением всей нашей цивилизации. Нужно было бы быть жалким слепцом, чтоб не видеть этой опасности Война, как и революция, самые серьезные и трагические явления в человеческой истории. С ними нельзя шутить. Они не допускают дилетантского к себе отношения. Нужно ясно понимать взаимоотношение войны и революции. Не менее ясно нужно понимать взаимоотношение между объективными революционными факторами, которые нельзя вызвать по желанию, и между субъективным фактором революции -- сознательным авангардом пролетариата, его партией. Эту партию надо готовить изо всех сил Можно ли допустить хоть на минуту, чтобы так называемые "троцкисты", крайний левый фланг, гонимый и преследуемый всеми другими течениями, стали отдавать свои силы презренным авантюрам, саботажу и провоцированию войны вместо того, чтобы строить новую революционную партию, способную встретить во всеоружии революционную ситуацию? Только циническое презрение Сталина и его школы к мировому общественному мнению в союзе с его примитивным полицейским коварством могли создать такого рода чудовищное и нелепое обвинение! * * * Я в сотнях статей и тысячах писем разъяснял, что военное поражение СССР означало бы неизбежно реставрацию капитализма в полуколониальной форме при фашистском политическом режиме, расчленении страны и крушении Октябрьской революции. Многие из моих бывших политических друзей в разных странах, возмущенные политикой сталинской бюрократии, приходили к выводу, что мы не можем брать на себя обязанность "безусловной защиты СССР". На это я возражал, что нельзя отождествлять бюрократию и СССР. Новый социальный фундамент СССР необходимо безусловно защищать от империализма. Бонапартистская бюрократия будет низвергнута трудящимися массами лишь в том случае, если удастся оградить основы нового экономического режима в СССР. Я гласно и открыто порвал на этом вопросе с десятками старых и сотнями 0x08 graphic молодых друзей. В моем архиве имеется огромная переписка, посвященная вопросу о защите СССР. Наконец, моя новая книга "Преданная революция" дает подробный анализ военной и дипломатической политики СССР специально под углом зрения обороны страны. Теперь милостью ГПУ оказывается, что в то самое время, как я рвал с близкими друзьями, не понимавшими необходимости безусловной защиты СССР против империализма, я на деле заключал союзы с империалистами и рекомендовал разрушать экономический фундамент СССР. Совершенно не видно к тому же, что же, собственно, практически внесли в союз Германия и Япония? "Троцкисты" продали микадо и Гитлеру свои головы. Что получили они в обмен? Деньги -- нерв войны. Получали ли "троцкисты", по крайней мере, деньги от Японии и Германии? Об этом в процессе ни слова. Прокурор даже не интересуется этим вопросом. В то же время из указаний на другие финансовые источники вытекает, что ни Германия, ни Япония денег не давали. Что ж они вообще давали "троцкистам"? На этот вопрос во всем процессе нет и тени ответа. Союз с Германией и Японией сохраняет чисто метафизический характер. Позвольте прибавить, что это самая подлая из всех полицейских метафизик человеческой истории! КОПЕНГАГЕН "Копенгагенская" глава процесса 16-ти (Зиновьев и другие) является по скоплению противоречий и бессмыслиц самой чудовищной из всех его глав. Относящиеся к Копенгагену факты давно установлены и проанализированы в ряде печатных работ, начиная с "Красной книги" Л. Седова. Я представил Комиссии важнейшие документы и свидетельства и сохраняю за собой право представить дополнительные материалы в дальнейшем ходе расследования. По поводу "террористической недели" в Копенгагене я хочу поэтому быть настолько кратким, насколько возможно. Я принял приглашение датских студентов прочитать доклад в Копенгагене в надежде, что мне удастся остаться в Дании или в другой европейской стране. Этот план не осуществился вследствие давления советского правительства на датское (угроза экономическим бойкотом). Чтоб отвратить другие страны от предоставления мне гостеприимства, ГПУ решило превратить неделю моего пребывания в Копенгагене в неделю "террористического заговора". Меня посетили будто бы в столице Дании Гольцман, Берман-Юрин и Давид. Все три прибыли независимо друг от друга, и каждый в отдельности получил от меня террористические инструкции. Ольберг, находившийся в Берлине, получил от меня из Копенгагена также инструкции, но в письменном виде. Наиболее важным свидетелем против меня и Льва Седова является Гольцман, старый член партии и лицо, известное нам обоим. Признания Гольцмана на судебном следствии и на самом суде отличаются от признаний большинства подсудимых чрезвычайной скупостью: достаточно сказать, что, несмотря на все настояния прокурора, Гольцман отрицал какое бы то ни было свое участие в террористической деятельности. Показания Гольцмана можно рассматривать как общий коэффициент всех показаний: Гольцман согласился признать только террористические планы Троцкого и участие в них Льва Седова. Именно скупость признаний Гольцмана придает им, на первый взгляд, особый вес. Между тем как раз свидетельство Гольцмана рассыпается прахом при первом соприкосновении с фактами. Представленные мною документы и свидетельские показания, которые я не стану снова перечислять, устанавливают с несомненностью, что вопреки заявлению Гольцмана Седов не был в Копенгагене и, следовательно, не мог привести ко мне Гольцмана. Тем более -- из отеля "Бристоль", разрушенного в 1917 г. К тому же показания трех других "террористов", -- Бермана, Давида и Ольберга -- невероятные сами по себе, подрывают друг друга и окончательно разрушают показания Гольцмана. Гольцман, Берман и Давид были, по их словам, одинаково направлены в Копенгаген Львом Седовым. Но о присутствии Седова в Копенгагене не упоминает ни Берман, ни Давид. Они нашли ко мне дорогу сами. Только один Гольцман встретился будто бы с Седовым в вестибюле разрушенного отеля. Совершенно неизвестные мне, по их собственным словам, Берман и Давид были будто бы рекомендованы мне впервые моим сыном, в то время 24-летним студентом. Выходит, что, скрывая свои террористические взгляды от самых близких людей, я давал террористические поручения первым встречным. Объяснить этот загадочный факт можно только одним путем: "первые встречные" для меня не были "первыми встречными" для ГПУ. Четвертый террорист -- Ольберг -- заявил в вечернем заседании 20 августа 1936 г.: "Еще до моего отъезда в Советский Союз я собирался вместе с Седовым поехать в Копенгаген к Троцкому. Наша поездка не удалась, в Копенгаген отправилась жена Седова Сюзанна и, вернувшись оттуда, привезла письма Троцкого, адресованное Седову, в котором Троцкий соглашался с моей поездкой в СССР..." Мои берлинские друзья, супруги Пфемферт172, как явствует из их писем от апреля 1930 года, уже в то время считали Ольберга если не агентом ГПУ, то кандидатом в агенты. Я отклонил его приезд из Берлина на Принкипо в качестве русского секретаря. Тем менее мог я давать ему через два года "террористические инструкции". Но Ольберг, в отличие от Бермана и Давида, действительно находился одно время в переписке со мною, познакомился с Седовым в Берлине лично, несколько раз встречался с ним, знаком был с друзьями Седова, словом, находился до некоторой степени в его окружении. Ольберг мог знать и, как свидетельствует его показание, действительно знал, что попытки сына поехать в Копенгаген не удались и что туда поехала жена его, имевшая французский паспорт. Все четыре "террориста" заявляют, как видим, что их связал со мною Седов. Но дальше их показания расходятся. По Гольцману, Седов сам находился в Копенгагене. Берман и Давид совершенно не упоминают о присутствии в Копенгагене Седова. Наконец, Ольберг категорически утверждает, что поездка Седова в Копенгаген не удалась. Самым поразительным во всем этом является то, что прокурор не обращает "и малейшего внимания на эти противоречия. В распоряжении Комиссии имеются, как сказано, документальные доказательства того, что Седов не был в Копенгагене. О том же свидетельствуют показание Ольберга и умолчания Бермана и Давида. Наиболее внушительное из всех показаний против Седова и меня -- именно показание Гольцмана -- рассыпается, таким образом, прахом. Немудрено, если друзья ГПУ пытаются во что бы то ни было спасти показание Гольцмана, на котором держится вся версия "террористической недели" в Копенгагене. Отсюда гипотеза: Седов мог приехать в Копенгаген нелегально, неведомо для Ольберга и для других. Чтоб не оставлять противнику никаких лазеек, я коротко остановлюсь и на этой гипотезе. С какой целью Седов мог пойти на риск нелегальной поездки? Все, что мы знаем о его мнимом пребывании в Копенгагене, сводится к тому, что он проводил Гольцмана из отеля "Бри-столь" ко мне на квартиру и во время моей беседы с Гольцма-ном "входил и выходил из комнаты". Это все! Стоило ли ради этого нелегально приезжать из Берлина? Берман и Давид, которые, по собственному признанию, никогда раньше не встречали меня, разыскали меня в Копенгагене без помощи Седова, который, как вытекает из их слов, из Берлина дал им все необходимые указания. Тем легче мог разыскать меня Гольцман, который в прошлом встречался со мной. Ни один здравомыслящий человек не поверит тому, что Седов приехал по чужому паспорту из Берлина в Копенгаген для того, чтоб проводить ко мне на квартиру Гольцмана и в то же время оставил без внимания Бермана и Давида, которых он также будто бы направил из Берлина и которых я не знал в лицо. Может быть, однако, Седов приехал нелегально в Копенгаген, чтоб повидаться с родителями? Это предположение, на первый взгляд, могло бы казаться несколько более правдоподобным, если бы Седов несколькими днями спустя не приехал вполне легально во Францию для той же цели, т. е. для свидания с родителями. Но, может быть, настаивают друзья ГПУ, Седов совершил вторую, легальную поездку только для того, чтобы скрыть первую поездку, нелегальную? Представим себе на минуту эту комбинацию во всей ее конкретности. Седов ведет совершенно открыто и заведомо для всех хлопоты о поездке в Копенгаген. Другими словами, он ни от кого не скрывает своего намерения повидаться с нами. Все наши друзья в Копенгагене знают, что мы ожидаем сына. Его жена и его адвокат приезжают в Копенгаген и рассказывают друзьям о неудаче хлопот сына. Теперь нам предлагают поверить, что, не получив визы, Седов нашел чужой паспорт и тайно прибыл в Копенгаген, невидимо ни для кого из наших друзей. Здесь он встречает Гольцмана в вестибюле несуществующего отеля, приводит его на свидание со мною, незримо для моей охраны, и во время моей беседы с Гольцманом "входит и выходит из комнаты". Затем Седов исчезает так же таинственно из Копенгагена как и появился. После возвращения в Берлин он успевает получить визу и 5 декабря уже встречает нас снова на Северном вокзале в Париже. Для чего все это? С одной стороны, мы имеем показание Гольцмана, который сам ничего не говорит о том, по какому паспорту он приехал в Копенгаген (прокурор его об этом, конечно, не спрашивает), и который в довершение беды местом встречи с отсутствующим Седовым указывает несуществующий отель. С другой стороны, мы имеем: молчание о Седове Бермана и Давида; совершенно правильное показание Ольберга о том, что Седов остался в Берлине; две дюжины свидетельств, подтверждающие заявления Седова, его матери и мои, и в довершение ко всему здравый человеческий смысл, которому нельзя отказать в правах. Выводы: Седов не был в Копенгагене, показание Гольцмана ложно. Гольцман -- главный свидетель обвинения. Вся "копенгагенская неделя" рассыпается прахом. * * * Я могу привести целый ряд дополнительных доводов, которые должны рассеять последние сомнения, если они вообще возможны в этом деле. 1. Ни один из моих мнимых посетителей не называет ни моего адреса, ни части города, в которой произошло свидание. Маленькая вилла, которую мы занимали, принадлежала танцовщице, уехавшей за границу. Вся обстановка дома соот ветствовала профессии хозяйки и не могла не обращать на се бя внимания всех посетителей. Если б Гольцман, Берман и Да вид посетили меня, они непременно упомянули бы об обстанов ке квартиры. Во время нашего пребывания в Копенгагене мировую пе чать обошла весть о смерти Зиновьева. Весть оказалась лож ной Но мы все находились под ее впечатлением. Можно ли се бе представить, что мои посетители, прибывшие для получения "террористических" инструкций, ничего не слышали от меня или других о смерти Зиновьева или же забыли об этом фак те?173 Ни один из мнимых посетителей ни словом не говорит о моих секретарях, о моей охране и пр. Берман и Давид ничего не говорят о том, по каким пас портам они приехали, как разыскали меня, где ночевали и пр. Судьи и прокурор не задают ни одного конкретного вопроса, чтоб не разрушить неосторожным движением хрупкую постройку * * * Газета датской правительственной партии "Социал-демо-кратен" сейчас же после суда над Зиновьевым и Каменевым, 1 сентября 1936 года, установила, что отель "Бристоль", в котором произошла будто бы встреча Гольцмана с Седовым, был разрушен в 1917 году. Это немаловажное разоблачение встречено было московской юстицией сосредоточенным молчанием. Один из адвокатов ГПУ, кажется, незаменимый Притт, высказал предположение, что стенографистка вписала имя "Бристоль" . по ошибке. Если принять во внимание, что судебные прения велись на русском языке, то совершенно непонятно, каким образом стенографистка могла ошибиться в таком нерусском слове, как "Бристоль". Судебные отчеты, тщательно выправленные, читались, к тому же, судьями и публикой. Иностранные журналисты присутствовали на суде. Никто не заметил "описки" до разоблачений "Социал-демократен". Эпизод получил, разумеется, широкую популярность Сталинцы молчали пять месяцев. Только в феврале этого года пресса Коминтерна сделала спасительное открытие: в Копенгагене нет, правда, отеля "Бристоль", но зато есть кондитерская "Бристоль", которая одной стеной примыкает к отелю. Правда, отель этот называется "Гранд Отель Копенгаген", но это все же отель Кондитерская, правда, не отель, но зато она называется "Бристоль". По словам Гольцмана, свидание произошло в вестибюле отеля. Кондитерская не имеет, правда, вести- бюля. Но зато у отеля, который не называется "Бристоль", имеется вестибюль. К этому надо прибавить, что, как явствует даже из чертежей, напечатанных в прессе Коминтерна, входы в кондитерскую и в отель ведут с разных улиц. Где же все-таки происходило свидание? В вестибюле без "Бристоля" или в "Бристоле" без вестибюля? Допустим, однако, на минуту, что, назначая в Берлине Седову свидание, Гольцман спутал кондитерскую с отелем. Как же в таком случае Седов попал на место свидания? Пойдем еще далее навстречу авторам гипотезы и допустим, что Седов, проявив исключительную находчивость, перешел на другую улицу, нашел там вход в отель под другим именем и встретился с Гольцманом в вестибюле. Но ошибаться насчет имени отеля Гольцман мог, очевидно, только до свидания. Во время свидания ошибка должна была разъясниться и тем крепче врезаться в память обоих участников. После свидания Гольцман во всяком случае не мог говорить о вестибюле... кондитерской "Бристоль". Гипотеза рушится, таким образом, при первом прикосновении. Чтоб еще больше, однако, запутать положение, пресса Коминтерна утверждает, что кондитерская "Бристоль" издавна служила местом собраний датских и приезжих "троцкистов". Здесь очевидный анахронизм. В Дании мы не нашли в ноябре 1932 г. ни одного "троцкиста". Немецкие "троцкисты" появились в Копенгагене только после фашистского переворота, т. е. в 1933 году. Но если допустить на минуту, что "троцкисты" не только существовали в 1932 г., но и успели оккупировать кондитерскую "Бристоль", то новая гипотеза оказывается еще более бессмысленной. Обратимся к показанию Гольцмана по официальному отчету. "...Седов сказал мне: "Так как вы собираетесь ехать в СССР, то было бы хорошо, чтобы вы со мной поехали в Копенгаген, где находится мой отец..". Я согласился. Но заявил ему, что ехать вместе нам нельзя по конспиративным соображениям. Я условился с Седовым, что через два-три дня я приеду в Копенгаген, остановлюсь в гостинице "Бристоль"..." Ясно, что старый революционер, который не хотел совершить поездку вместе с Седовым, ибо визит в Копенгаген угрожал ему в случае разоблачения смертью, ни в каком случае не мог назначать свидание в помещении, которое, по словам прессы Коминтерна, "в течение ряда лет (!) было местом встречи датских "троцкистов", так же как и встречи датских и иностранных "троцкистов" и этих последних друг с другом". В этом обстоятельстве, которое, как уже сказано, представляет чистейший вымысел, слишком усердные агенты Коминтерна видят подкрепление своей гипотезы. У них выходит так, что Гольцман назначил местом свидания заведомо известную сталинцам "троцкистскую" кондитерскую. Одна несообразность налагается на другую. Если кондитерская была заведомо известна "троцкистам" -- датским и приезжим -- в частности Гольцману, то он, во-первых, никак не мог бы смешать ее с "Гранд Отель Копенгаген" и, во-вторых, именно вследствие ее "троцкистского" характера должен был бы избегать ее как огня. Так эти люди поправляют "описку" стенографистки. Комиссия знает из представленных мною документов, что Седов не мог быть даже в самой известной "троцкистской" кондитерской, ибо он вообще не был в Копенгагене. В "Красной книге" самого Седова эпизод с отелем "Бристоль" отмечен скорее как курьез, характеризующий крайнюю неряшливость работы ГПУ. Главное же внимание сосредоточено на доказательстве того", что Седов в ноябре 1932 года находился в Берлине: многочисленные документы и свидетельства не оставляют на этот счет места ни малейшему сомнению. Нас хотят таким образом заставить поверить, что призрак Седова нашел вход в призрачный вестибюль кондитерской, которую воображение агентов ГПУ превратило с запозданием в отель. Гольцман совершил свое мнимое путешествие отдельно от Седова и, разумеется, по фальшивому паспорту, чтоб не оставить никаких следов. Приезд иностранцев регистрируется ныне во всех странах. Показания Гольцмана можно было бы проверить в течение немногих часов, если б знать, по какому паспорту он проехал из Берлина в Копенгаген. Можно ли себе представить такого рода суд, где прокурор не задал бы в подобном случае подсудимому вопроса об его паспорте? Гольцман, как известно, категорически отрицал свою связь с гестапо. Тем больше оснований было у прокурора спросить Гольцмана, кто именно доставил ему фальшивый паспорт? Однако Вышинский этих вопросов, конечно, не задал, чтобы не саботировать собственной работы. Гольцман должен был, по всем данным, переночевать в Копенгагене. Где именно: может быть, в кондитерской "Бристоль"? Вышинский не интересуется и этим вопросом. Функция Вышинского состоит в том, чтоб охранять подсудимых от проверки их показаний. Конечно, ошибка насчет отеля "Бристоль" компрометирует обвинение. Ошибка насчет свидания с отсутствующим Седовым компрометирует процесс вдвое. Однако больше всего компрометирует процесс и самого Вышинского то обстоятельство, что он не задает подсудимому вопросов об его паспорте, об источнике, из которого паспорт получен, о месте ночлега, несмотря на то что все эти вопросы властно навязываются сами собою. Молчание Вышинского разоблачает его и в этом случае как участника судебного подлога. РАДЕК В своей обвинительной речи (28 января) прокурор говорил: "Радек -- один из виднейших и, надо отдать ему справедливость, талантливых и упорных "троцкистов"... Он неисправим... Он один из самых доверенных и близких к главному атаману этой банды -- к Троцкому -- людей". Все элементы в этой характеристике ложны, за исключением, разве, ссылки на талантливость Радека; но и здесь надо прибавить: как журналиста. Только! Говорить об "упорстве" Радека, об его "неисправимости" как оппозиционера и об его близости ко мне можно разве лишь в порядке неуместной шутки. Радек характеризуется на самом деле импульсивностью, неустойчивостью, ненадежностью, склонностью впадать в панику при первой опасности и исключительной болтливостью в минуты благополучия. Эти качества делают его газетным Фигаро высокой квалификации, неоценимым информатором для иностранных журналистов и туристов, но совершенно непригодным для роли конспиратора. В кругу осведомленных людей просто немыслимо говорить о Радеке, как о вдохновителе террористических покушений и организаторе международного заговора! Прокурор не случайно, однако, наделяет Радека чертами, которые прямо противоположны его действительному характеру: иначе невозможно было бы создать хоть подобие психологической базы для обвинения. В самом деле, если я выбрал Радека в качестве политического руководителя "чисто троцкистского" центра и если именно Радека я в первую голову посвятил в свои переговоры с Германией и Японией, то совершенно очевидно, что Радек должен был быть не только "упорным" и "неисправимым" "троцкистом", но и "одним из самых доверенных и близких" ко мне людей. Характеристика Радека в обвинительной речи есть необходимая составная часть всего судебного подлога. Радек, по словам прокурора, -- "хранитель в... "троцкистском" центре портфеля по внешней политике". Вопросами внешней политики Радек действительно занимался близко, но исключительно как журналист. Правда, в первые годы после октябрьского переворота он состоял одно время в коллегии народного комиссариата по иностранным делам. Но советские дипломаты жаловались в Политбюро: все, что говорится при Радеке, становится на другой день известным всей Москве. Радек был скоро устранен из коллегии. Одно время Радек был членом Центрального комитета и в этом звании имел право посещать заседания Политбюро. По инициативе Ленина секретные вопросы обсуждались неизменно в отсутствии Радека. Ленин ценил Радека как журналиста, но в то же время не выносил его несдержанности, его несерьезного отношения к серьезным вопросам, его цинизма. Нельзя не привести оценку, которую дал Радеку Ленин на VII съезде партии (1918 г.), во время споров о Брест-Литовском мире. По поводу слов Радека: Ленин "уступает пространство, чтобы выиграть время", Ленин заметил: "Я вернусь к товарищу Радеку, и здесь я хочу отметить, что ему удалось нечаянно сказать серьезную фразу"... И дальше опять: "На этот раз вышло так, что у тов. Радека получилась совершенно серьезная фраза". Это дважды повторенное замечание выражало самую суть отношения к Радеку не только самого Ленина, но и его ближайших сотрудников. Отмечу тут же, что шесть лет спустя, в январе 1924 г., на партийной конференции, собравшейся незадолго до смерти Ленина,Сталин сказал: "У большинства людей голова управляет языком; у Радека язык управляет головой". При всей своей грубости эти слова не лишены меткости. Во всяком случае они никого не удивили, и меньше всего -- самого Радека: он привык к таким оценкам. Кто поверит, что во главе грандиозного заговора я поставил человека, у которого язык управляет головой и который способен поэтому только "нечаянно" высказывать серьезные мысли? Отношение Радека ко мне прошло через две стадии: в 1923 году он написал обо мне панегирическую статью, которая поразила меня своим приподнятым тоном ("Лев Троцкий -- организатор победы". -- Правда, 14 марта 1923 года). В дни московского суда (21 августа 1936 года) Радек написал обо мне наиболее клеветническую и циничную из всех своих статей. Период между этими статьями делится пополам капитуляцией Радека: 1929 год стал переломным моментом в его политике, как и в его отношении ко мне. Историю наших отношений до и после 1929 г. можно без труда проследить из года в год, по статьям и письмам. Восстановить основные факты -- значит и в этом вопросе ниспровергнуть обвинение. * * * С 1923 по 1926 год Радек колебался между левой оппозицией в России и правой коммунистической оппозицией в Германии (Брандлер174, Тальгеймер175 и др.). В момент открытого разрыва между Сталиным и Зиновьевым (начало 1926 г.) Радек тщетно пытался увлечь левую оппозицию на блок со Сталиным. Радек принадлежал затем в течение почти трех лет (срок для него исключительный!) к левой оппозиции. Но внутри оппозиции он неизменно метался то вправо, то влево. Развивая в августе 1927 г. тему об угрозе термидора, Радек писал в своих программных тезисах: "Тенденция к термидорианскому перерождению партии и ее руководящих учреждений выражается в следующих моментах: ...г) в линии на увеличение веса партаппарата в противоположность низовым партийным организациям, нашедшая свое классовое выражение в заявлении Сталина на пленуме (август 1927 г.): "Эти кадры могут выть сняты только гражданской войной" -- в заявлении, которое является... классической формулой бонапартистского переворота; д) во внешней политике, проектируемой Сокольниковым. Эти тенденции надо открыто назвать термидорианскими... и сказать-открыто, что они находят в ЦК полное выражение в правом его крыле (Рыков, Калинин176, Ворошилов, Сокольников) и отчасти в центре (Сталин). Надо открыто сказать, что термидорианские тенденции растут". Эта цитата важна в двух отношениях: она показывает, во-первых, что Сталин уже в 1927 г. про возгласил бюрократию ("кадры") несменяемой и всякую оппо зицию против нее заранее приравнивал к гражданской войне (Радек вместе со всей оппозицией квалифицировал это заяв ление как манифест бонапартизма); она недвусмысленно характеризует Сокольникова не как единомышленника, а как представителя правого, термидориан ского крыла. Между тем в последнем процессе Сокольников фигурирует как член "троцкистского" центра. В конце 1927 г. Радек вместе с сотнями других оппозиционеров исключается из партии и высылается в Сибирь. Зиновьев, Каменев, а затем Пятаков делают покаянные заявления. Уже весною 1928 г. Радек начинает колебаться, но еще около года пытается держаться на ногах. Так, 10 мая Радек пишет Преображенскому177 из Тобольска: "Я отклоняю зиновьевщину и пятаковщину, как достоевщину. Они, вопреки убеждению, каются. Нельзя помочь рабочему классу враньем. Оставшиеся должны говорить правду". 24 июня Радек пишет мне, защищаясь от моих опасений: "Никто не предполагает отказа от наших взглядов. Такой отказ был бы тем более смешным, что проверка истории доказала блестяще их правильность". Для Радека нет, следовательно, ни малейшего сомнения в том, что оппозиционеры могут каяться лишь с целью вернуть себе благоволенье бюрократии Ему и в голову не приходит, что за покаяниями может открываться какой-то адский замысел. 3 июля Радек пишет капитулянту Вардину178: "Зиновьев и Каменев покаялись, якобы для того, чтобы нести помощь партии, а на деле посмели лишь одно: писать статьи против оппозиции. Это есть логика положения, ибо покаявшийся должен показать свое покаяние". Эти строки бросают убийственный свет на будущие процессы, где не только Зиновьеву и Каменеву, но и Радеку придется "показывать" искренность всех своих предшествовавших покаяний. Летом 1928 г. Радек совместно со Смилгой179 вырабатывают политические тезисы, в которых, между прочим, говорится: "Глубоко ошибаются те, которые, подобно Пятакову и др., спешат путем предательства хоронить свое прошлое". Так отзывается Радек о своем будущем сотруднике по мифическому "'параллельному центру". Сам Радек в это время уже колебался. Но он психологически еще не мог оценивать капитуляцию Пятакова иначе, как предательство. Однако стремления Радека примириться с бюрократией уже настолько сквозят в его письмах, что Ф. Дингельштедт, один из наиболее видных ссыльных более молодого поколения, открыто клеймит "капитулянтские" тенденции Радека. 8 августа Радек отвечает Дингельштедту: "Рассылка писем о капитуляции есть легкомыслие, сеяние паники, недостойное старого революционера... Когда подумаете и нервы Ваши придут в равновесие (а нам крепкие нервы необходимы, ибо ссылка -- чепуха по сравнению с тем, что нам еще придется увидеть впереди), то вам, старому члену партии,