ак очнется... Ты же его, наверняка, перепугал до ошаления... Как его хоть зовут? -- Гриша, -- ответил я. -- Хотя... можно и попробовать, есть у меня одна задумка. -- Спасибо, Екатерина... Васильевна. -- Ну ладно, пойдем со мной. -- К тебе домой? -- Ну а куда же еще? Не к Остапу же Моиссевичу!.. Хи-хи, -- проказливо подхихикнула Екатерина, подошла ко мне и похлопала по Гришиному животу ладошкой. Вскоре, после недолгих сборов Екатерины, мы вышли из библиотеки. Екатерина закрывала дверь на ключ, а я в это время увидел, как дверь напротив, в кинопроекционную, до сего момента приоткрытая, потихоньку притворилась -- наверняка лысый и уступчивый Кириллыч, как всегда, был предан своим ушам, и вовсе не исключено, что он подслушал и наш разговор, ну да вряд ли он мог принять что-либо всерьез, скорее всего он предположил, что очередной любовник навестил подругу Зои Карловны и они шутили между собой. "Хотя... Все может быть", -- предположил я, когда мы уже спускались вместе с Екатериной по ступенькам со второго этажа. Нежданно возник пред нами Палыч, как всегда: в надменных поворотах скул, со змеевидной улыбкой, руки в брюки, карманы оттопырены, голова разворачивается вместе с туловищем. Он возник из большого фойе, видимо, обозленный невыходом на работу супруга контролера по неведомым на то причинам, потому что тот, насколько я понимал, всегда потакал Палычу в его ехидных прихотях, а кроме сего, с последним всегда можно было выпить безотказно. -- Уже уходите? -- заискивающе обратился он к Екатерине, ибо относился он к ней настороженно, по причине ее острого языка, а Палыч, уж больно влюбленный в свой авторитетный минимум, не хотел лишний раз получать пинка, особенно при посторонних, каким в настоящий момент является этот, весьма толстоватый и на вид неуклюжий молодой человек, с обвисшими щеками, то есть я. -- А вы сегодня весьма молодо выглядите, Палыч! -- восторженно воскликнула Екатерина. От удовольствия Палыч, слегка раскачиваясь всем туловищем, высоко приподнял голову. -- Прямо как мальчик из подворотни! -- расхохотавшись, добавила она. И только что похваленый, Палыч тут же скривился в лице своем, словно надкусил лимон, и оттопырил надменно губы, но глаза его не теряли надежды на то, что вдруг как Васильевна все-таки взбодрит, подбросит лакомое словечка, на какое она всегда была способна. -- Вы прекрасный мальчик, Палыч... Я вас люблю! -- на ходу через малое фойе обронила Екатерина через плечо и обалдело закатила глазки, и киномеханик первой категории, действительно, приветственно прощаясь, поднял руку вслед Екатерине Васильевне и благодарно и дураковато улыбнулся. И вот уже совсем неожиданно дверь в бывший мой кабинет открылась настежь, и директор кинотеатра, Юра Божив, вышагнул в малое фойе. И я, и моя спутница -- остановились в ожидании. -- Вы уже уходите? -- обратился Божив к Екатерине, но подозрительно рассматривая меня. -- А вы остаетесь? -- тут же подмигнув Юрию Сергеевичу, с наигранной торжественностью откликнулась Екатерина Васильевна. -- Как видите! Уважаемая Екатерина Васильевна, рабочий день еще не закончился... -- Тогда... -- Екатерина призадумалась на мгновение. -- Счастливо оставаться, Юрий Сергеевич, -- торопливо добавила она и грациозно, особенно выразительно взяла меня под руку. -- Постойте! -- спохватился Божив. -- А что Зоя Карловна, у себя? -- Она... По делам, так сказать... Отсутствует... -- Хорошо. Можете ей передать, что теперь ее ожидает сюрприз. -- Понимаю... Юрий Сергеевич... -- Что вы понимаете! Я просто влеплю ей выговор. -- Когда мужчина делает выговор женщине... -- Что вы хотите этим сказать?! -- Ничего. Признайтесь мне, -- напустив серьезный вид, спросила Божива Екатерина, -- вы ревнуете Зою Карловну, да? -- Вы с ума сошли, Екатерина Васильевна! -- разгневался Юра и метнул разгоряченный взгляд на Палыча, и возможно, на какое-то мгновение, у Божива промелькнула мысль отослать его по какой-либо причине наверх, в кинопроекционную, дабы не свидетельствовал неприятный разговор, но подходящая причина не нашлась, и директору ничего не оставалось, как впялить свои напряженные глаза в Екатерину. -- А что, -- не унималась Екатерина, -- Юрий Сергеевич, ведь мы же с вами не совсем безразличны друг к другу?... Хи-хи. -- подхихикнула она в мою сторону. -- Да ну вас! -- отмахнулся от Екатерины Божив и покраснел. -- В самом-то деле, -- подавленно и беззащитно, словно попросил помилования и не замедлил скрыться в кабинете, на секундочку укоризненно опять глянув в сторону недогадливого киномеханика, что продолжал важно стоять, оттопырив губы и веско приподняв свои тяжеловесные брови: он и в самом деле ничего не понимал!.. -- Тоже мне, герой! -- красноречиво фыркнула Екатерина в адрес Божива, когда мы с нею оказались на площади кинотеатра. -- Делать бы ему выговор, если бы не я его из океана вытащила!.. Впрочем.. -- поправилась она, -- откуда же ему об этом знать... Остап Моисеевич, и тот до сих пор в недоразумении: как же так -- художник утонул!.. Если они меня вычислят... -- А контролер? -- поинтересовался я. -- Он что, действительно пропал? -- Не думаю, чтобы эта дылда куда-нибудь запропастилась, наверняка выполняет какое-нибудь поручение Остапа Моисеевича, ведь мы же люди подневольные, -- с какой-то неожиданной игривой грустью произнесла Екатерина последние слова. -- Так ли? -- улыбчиво спросил я. -- О, Господи, конечно же не так, -- расхохоталась Екатерина, -- ну разве я смогла бы пристроить твоего толстячка, если бы не сама собой была. Остап Моисеевич, конечно же, Магистр, шеф, так сказать, но повара-то мы. -- Хорошо, что напомнила, Гришу-то покормить надо, я ведь его желудок не ощущаю. -- Да ему, наверно, целое ведро надо, -- обозленно отозвалась Екатерина, -- ты там быстрее свои дела устраивай, а то ведь он все сожрет. -- Постараюсь, мне нужно пару ночей... Когда мы вошли в квартиру Екатерины, мне показалось, что я оказался в театральном лесу -- жилище ведьмы, другими словами я бы не назвал это место, -- в прихожей ветвился целый ботанический сад: всевозможные лианы, карликовые деревца и яркий источник света, напоминающий солнце, и даже крохотный импровизированный родничок. Жила Екатерина в старом доме, потолок высокий -- метров пять или шесть, да и сама прихожая довольно просторная, но особенно мне бросился в глаза пол, видимо, он был выполнен на заказ: похоже, что линолеум весьма ловко подражал земной поверхности и был он покрыт искусственной травой. Из прихожей, успел я заглянуть на кухню -- там все было по-современному, как и положено, и поэтому это меня мало привлекало. Екатерина распахнула дверь в жилую комнату. В этой комнате скрыто работал кондиционер. Лесной воздух обуял мое воображение: здесь уже была настоящая земля на полу, а точнее -- слой земли, и поверх этой земли настоящая лесная осыпь: кое-где проглядывала самая настоящая травка, посредине комнаты стояли три креслообразных пенька, стены были абсолютно черными, но их чернота едва проглядывала сквозь заросли абсолютно сухих деревьев, деревьев, которые коряво и уродливо ветвились повсюду вдоль стен. Откуда шло освещение комнаты, я не понимал, будто невидимая лунность присутствовала здесь. Что-то щелкнуло, и этот довольно просторный клочок леса (комната была метров двадцать пять, не меньше) словно расширился еще больше, видимо, Екатерина включила магнитофонную запись, потому что я оказался в ночной глубине леса, наполненной ужасающими звуками. Неожиданно, когда мы с Екатериной уселись на пеньки друг подле друга, откуда-то из сухих зарослей свысока спланировала какая-то птица, и она уселась на плечо Екатерины. -- О, Филька, -- продолжая сидеть неподвижно, сказала Екатерина, она почему-то грустно смотрела себе под ноги. И я, и Екатерина сидели босиком, ибо ведьма, прежде чем запустить меня в комнату, деловито распорядилась скинуть туфли и снять носки. -- Хорошо у тебя, -- сказал я, стараясь как-то оборвать укромное молчание Екатерины, -- послушай, а как же ты подметаешь пол? -- нашелся я, потому что знал, что ни одна хозяйка не умолчит об опыте ведения домашнего хозяйства. -- Два-три раза в год я меняю землю и осыпь. Остап Моисеевич привозит мне все это свежее на машине из леса. Сорить я здесь не сорю, вот так и живу, Сережа... Грусть Екатерины передалась и мне. -- А где ты спишь? -- спросил я. -- На пеньке, -- посмотрела на меня Екатерина и обалдело юльнула глазками, словно ожила. -- Пардон, а с мужчиной как же? -- А у меня только один мужчина -- Остап Моисеевич. Это его проблемы. -- Ну а все-таки? -- не унимался я. -- Да нормально я сплю, как и все люди, в постельке. Хочешь заглянуть? -- В постельку? -- В спальню. -- Ну давай посмотрим. Мы поднялись с пеньков. Екатерина подошла к одному из деревьев и потянула на себя один из его сучков, это оказалась дверь в соседнюю комнату. Я подошел и заглянул в нее -- стены здесь были обтянуты белой материей от пола до потолка, зеркально чистый голубой пол, деревянный стол в углу, на столе бог весть чего только не навалено из магической атрибутики. Одна стена была полностью шкафом с открытыми полками, на которых лежало множество всевозможных трав и корней, у окна располагалась кровать: широкая, застеленная ковровым покрывалом. -- Не беспокойся, -- сказал позади меня Екатерина, когда я уже стоял посредине комнаты и оглядывался по сторонам, -- живу я вполне цивилизованно: телевизор на кухне. И тут в прихожей колокольчиком прозвенел электрический звонок, прозвенел продолжительно еще раз. -- Это он, -- сказал Екатерина. -- Кто? -- переспросил я. -- Остап Моисеевич, конечно же. Сейчас я тебя с ним познакомлю. -- Этого еще не хватало, -- забеспокоился я и на всякий случай приготовился покинуть Гришино тело. -- Да ладно, не волнуйся ты, не выдам, не для того привела. Оставайся здесь. -- Может, он догадался, что я... -- Да ну там, прибалдеть пришел, гад мой любименький. Ладно... Иду-у-у! -- протяжно и громко простонала ведьма, а в мою сторону добавила шепотом: -- Сиди на кровати, я скоро. Затем она вышла из спальни и потихонечку прикрыла за собою дверь. Вскоре за дверью послышались торопливые голоса: -- Ну, давай же, Екатерина. -- Неужели так проголодался, Остапчик? -- Еще бы, целый день в этой вонючей конторе, -- потом до меня доносилась какая-то возня, а еще минуту спустя -- два тяжело дышащих голоса, будто два человека заглянули отдышаться в лесную комнату за стеною этой спальни, после долгой изнеможающей пробежки. Несколько минут голоса перешептывались, словно отдышались и могли насладиться спокойствием. -- Еще, -- прозвучал один из голосов. -- Хватит, я устала, -- ответил другой голос, голос Екатерины. Теперь послышались шаги и неопределенное шуршание и снова шепот, но уже отдаленный, видимо, из прихожей. Скрежетнула металлическими язычками замков входная дверь, и опять, но на этот раз одиночные, шаги. Я пристально смотрел на дверь спальни, она открылась. -- Так, надеюсь, ты меня уже заждался? -- сказала Екатерина. -- Он не вернется? -- несмотря на ее развлекательное настроение, я тут же обратился с вопросом к ведьме. -- Вот что ты думаешь, то сразу же и происходит, Сережа, пришлось отдаваться на пеньке, -- расхохоталась хозяйка спальни. -- Я спрашиваю, Остап Моисеевич не вернется? -- снова повторил я вопрос. Хохот Екатерины остановился, губы отпустили улыбку. -- Он уже насладился, я постаралась, -- как-то снисходительно ответила Екатерина и тут же перешла на деловой тон, -- ладно, пойдем кормить твоего толстяка. Мы прошли на кухню. Я усадил Гришино тело на кухонный стул. -- А что он любит? -- спросила Екатерина. -- Откуда я могу знать. -- Ты что, его ни разу не кормил? -- Нет. -- С ума сошел, он же сдохнет. -- Ничего, ему голодать полезно, водичкой я его попаиваю. -- Спроси у него, что ему приготовить. -- Сейчас попробую. -- А что, он с тобой не общается, что ли? -- Почти нет. Мое сознание его сильно притеснило... Гриша, -- обратился я к хозяину тела, -- ты есть хочешь? -- Да, -- послышался короткий ответ его чувств. -- А что бы ты хотел? -- Все. -- Ну что там? -- поинтересовалась Екатерина, поджидая конец моего внутреннего диалога. -- Все в порядке, все, что ты приготовишь, съест, -- будто отчитался я перед Екатериной. Екатерина разогрела суп, налила полную тарелку и поставила ее передо мной, а я подумал: "Как будет лучше, есть самому, либо уступить правую руку Грише? Нет, вначале попробую я сам ". -- Запах чувствуешь? -- спросил я у председателя кооператива. -- О-о-о, -- утомительно простонал Гриша, -- классно пахнет. Тогда я начал есть: абсолютно никакого вкуса я не ощущал, мне был безразличен процесс трапезы, все это выглядело так, словно я был сторонним наблюдателем, но Гриша волновался. -- Послушай, Сатана, ты не мог бы глотать побыстрее? А мясо в тарелке есть? -- Есть, приличный кусок. -- Я очень люблю мясо вперемешку с супом. -- Ну что я, в тарелку руками, что ли, полезу? -- обозлился я, но все-таки уважил Гришу. -- А-а! -- заорал Гриша. -- Ты мне обжег пальцы, -- видимо, в этот момент хозяину тела каким-то образом удалось овладеть ощущениями кожи своего тела, ибо внутренности Гриша чувствовал сам. Кожу я взял на себя с самого начала, чтобы случайно не повредить земное тело председателя кооператива, увлекшись чем-нибудь своим, и даже не обратить на это внимание, потому что Гришино, как я понял, общение со мною возникало по моему желанию, а это означало, что Гриша вовсе не спал, а просто не мог докричаться до меня, пока я сам не хотел его услышать. -- Извини, я не хотел, -- тут же ответил я на Гришин крик. -- Дай, я сам буду есть! -- свирепо, но боязливо сказал Гриша, и я решился: мне стало жаль председателя. Осторожно я вытащил лучик моего воображения из правой руки хозяина тела, и тут же Гриша начал ощупывать свое лицо этой рукой. -- Господи, у меня уже борода отросла, -- сказал он. -- Не борода, а щетина, -- поправил я его, -- мне некогда было бриться. -- Дай мне ложку, где ложка? -- заторопился Гриша. -- Она на столе, -- подсказал я и все-таки помог левою рукою: медленно опустил Гришину правую руку на стол, и кисть этой руки тут же загробастала деревянную ложку -- все это выглядело довольно забавно. Когда Гриша наелся, я снова овладел его телом и мы вместе с Екатериной возвратились в лесную комнату. -- Что это под ногами колется? Сатана, ты меня затащил в лес? Мы за городом? Что ты хочешь делать? Не убивай меня, Сатана. -- Ну вот: ты еще скажи -- "я тебе пригожусь". -- Сатана, я тебя честно прошу -- не убивай, а? -- Ладно, Гриша, помолчи, сейчас самый ответственный момент наступит. -- Господи, спаси! -- завопил председатель и удушенно смолк. -- Ну что, мне уже пора, -- обратился я к ведьме. -- А который час? -- поинтересовалась она, поглаживая Фильку, пригнездившегося у нее на коленях, сама Екатерина сидела на пеньке, я же стоял поодаль у зарослей, на краю, если так можно выразиться, поляны. -- Около двенадцати. -- Мы его свяжем? -- спросила Екатерина. -- Давай попробуем, -- ответил я, подойдя к ведьме и повернувшись к ней спиной. На пару минут Екатерина исчезла в спальне. Грищино тело продолжало стоять на месте, ожидая своей участи. Вскоре я обернулся на шаги ведьмы, она объявилась с веревкой в руках, подошла ко мне, заломила Гришины руки за спину и туго связала их. -- Усади его возле пенька, -- скомандовала ведьма, и я тут же повиновался, и Гришино тело грузно ухнулось возле пенька. Ведьма привязала Гришино тело к пеньку, обмотав его через грудь, затем связала и ноги, запечатала рот лейкопластырем и завязала бинтом через шею. Я смотрел на Екатерину, она стояла на коленях возле Гришиного тела, но глаза ее почему-то были грустными. Прошло около минуты. Екатерина положила ладони на плечи председателя, и вдруг она разрыдалась, прильнула щекою к груди Гриши. -- Господи, -- причитала она, -- прости меня, Господи! -- звучали ее всхлипывающие слова, и мне стало не по себе, я не знал, что делать, я не мог ничем ей помочь и только стал ерзать, извиваться всем Гришиным телом на месте, и мычание вырывалось у меня из ноздрей. -- Ну почему же я должна все это делать, Сереженька? -- продолжала причитать тревожным шепотом ведьма, -- зачем... зачем же мы живем... -- она сглотнула дыхание, -- на свете... ведь же думала я, что смогу ответить, но и там нет ответа, только власть, обезображенная власть, но зачем? Устала я жить ради наслаждений, Сережечка. Что я натворила, была хоть какая-то, но тайна, и ее не стало. Всему свое время, -- потом она плакала еще несколько минут, но затихая. Наконец, успокоившись, Екатерина приподняла голову от Гришиной груди, потянулась нежно рукою к лицу председателя и легким движением опустила мне веки. -- Лети, -- сказала она, -- тебе надо, я тебя подожду. Когда глаза кооператорщика закрылись, мои чувства быстренько отыскали притихшего Гришу. -- Слушай меня внимательно, -- сказал я ему. Я ощутил, как Гриша замкнуто плачет. -- Ты-то чего плачешь, ты же мужик, -- укорил я хозяина тела, но чувство вины перед ним промелькнуло в моем сознании. Я немного помолчал. -- Сатана, -- рыдая, позвал меня Гриша. -- Я уже умер? Я на том свете? -- Нет, Гриша, ты на этом свете, все гораздо сложнее, чем ты знал обо все этом. -- Ты меня все-таки убьешь? Убей меня, Сатана. Еще прошло некоторое молчание. -- Гриша, -- снова потянулся я своими чувствами к председателю. -- Что? -- с протяжной грустью отозвался тот. -- Сейчас ты станешь нормальным человеком, но только не пугайся: ты все будешь видеть, слышать, ощущать. -- Что я не должен бояться? -- настороженно определился Гриша. -- Твое тело сейчас связано по рукам и ногам и рот завязан тоже, будешь сидеть смирно, Екатерина будет с тобой разговаривать, она хорошая, она тебе понравится. -- Она действительно ведьма? -- У тебя нет выбора, Гриша, у меня тоже. -- Понятно. -- Если не будешь волноваться и кричать, то она развяжет тебе рот, -- и эти последние мои слова словно взбодрили Гришу. -- Это хорошо, мне так хочется поговорить, пусть даже с ведьмой, она же тоже человек. -- Человек, это ты правильно сказал... ну что же, давай меняться местами, Гриша. -- А ты уходишь? -- Да, мне очень нужно, но я скоро вернусь. В ответ Гриша промолчал. Теперь я незамедлительно вытащил лучи моего воображения из рук и ног хозяина тела, сжался в крохотный объем своего сознания и потянулся к темечку, там я остановился. -- Иди, занимай свое родословное место, -- сказал я ему. И Гришино сознание во мгновение овладело объемом всего земного тела, а я тут же отделился от тела председателя и стремительно понесся во мраке бездонья в Астрал. Вскоре я оказался в квартире у Вики. Я завис в центре зала под потолком, но тут же ощутил, что Юры дома нет, тогда я подключился к информационному пласту его инкарнации теперешнего его земного воплощения и в одно мгновение, следуя тропинками причинно-следственной связи, я понял, где сейчас находится мой друг, и тут же я ринулся ему навстречу, как и обещал, ибо истекла неделя. Я снова взмыслил свое перемещение в астральном пространстве, и сразу же передо мной возникла картинка рабочего кабинета директора кинотеатра Лесного поселка. Юра сидел за столом и читал книгу, он перелистывал страницы аккуратно, не спеша, словно просматривал их на просвет под сонливым светом настольной лампы. Иногда Юра пристально оглядывался по сторонам: настороженные, затемненные углы кабинета ожидали чего-то. Он ведь тоже понимал, что прошла неделя, и, возможно, в этой прищуренной черноте кабинетных углов думал он увидеть какой-либо знак от меня. Я стремительно приблизился к лицу Божива, Юра поднял голову, чутье к тонкой энергетике ему не изменило, наверняка, он почувствовал мое присутствие, но смотрел Божив сквозь меня, и это, хотя я и привык уже к подобному восприятию меня как астральной сущности на физическом плане, сейчас все-таки исподволь, но вызвало чувство грустного одиночества и захотелось поскорее стать хоть каким-нибудь образом незамеченным, приобщиться к общению, и я не замедлил обратиться в астральный сгусток чувств у самого темечка Божива, и мое сознание потянулось навстречу другу. Чтобы ни в коем случае не навредить Юре, не нарушить структуру его психики, я входил в его земное тело медленно и молча. Вначале я дал о себе знать только лишь в энергетическом плане -- мой друг обнаружил у себя неистовый прилив духовной психической энергии, и несказанный восторг наполнил его земное тело и душу мелодичными переливами восторженной благодарности, и благодарность эта была абсолютно необъяснимая, невесть кому, невесть за что, просто она высветила Юру, высветила наружу, и ее контуры обозначились на всех окружающих Божива предметах. И Юра уже понял, не мог он не догадаться, какова причина этого наваждения, и, видимо, только благородное удовольствие, которое он получал теперь, пьянящей сладости которого он был подвластен, до сих пор еще останавливало его душу откликнуться мне, пусть я еще даже не позвал друга, но все-таки его сердце обнаруживало меня, я даже и не пытался обратиться к Боживу первым -- я знал, я точно был уверен, что с минуту на минуту опомнится сладость его души, возникшая так внезапно, отступит и замурлычет, будто котенок, и Божив, тогда только лишь прикасаясь к этому состоянию, улавливая его ласки, заговорит. Итак, обмениваясь чувствами с другом, я забыл о течении времени, и здесь, на физическом плане, но определенно прошло немалое время, может, несколько минут, я не знаю. -- Сережа, -- позвал меня Юра, -- это ... ты? Безответной паузой выдержал я некоторый промежуток времени. -- Да, Юра, это я -- твой друг Сергей Истина. -- Как хорошо, ты снова пришел. -- Я вернулся, как и обещал. -- Ты молодец, как я хотел бы с тобою находиться там. -- Юра, -- уверенно обрывая сладостное состояние друга, обратился я к Боживу, потому что надо было спешить, во-первых: стыковки астрального времени и физического всегда весьма условны и неоднозначны и потому я не мог исключить возникновения временного парадокса, а во-вторых, в настоящий момент я существенно был связан с низшим планом Астрала, а поскольку астральная шайка Остапа Моисеевича охотно использовала здешнее пространство в качестве одной из своих баз, то не исключено было и такое: заметят меня они, и я, как однажды подчинившийся их астральной воле, как жертва их повеления, вынужден буду подчиниться им и теперь, а что придет на ум этим энергетическим управленцам, я не хотел и воображать даже. -- Ты что-то мне хочешь сказать, Сережа? -- забеспокоился Божив, уловив мое нетерпеливое настроение. -- Говори, -- поросил меня Юра, -- я весь внимание. -- Хорошо, тогда слушай... Ты уже немного, как я понимаю, знаком с моими записями и некоторыми книгами из моей домашней библиотеки. -- Да, я перелистываю их, читаю, но, честно тебе скажу, Сережа, не могу свести все это в единое представление, то, что есть иной, тонкий мир, я не сомневаюсь, и твое присутствие тоже доказывает это. Мне необходимо обобщение, а как это сделать, не знаю. -- С астральным дыханием ты уже знаком? -- Да, я изучал его и даже немного упражнялся. -- Что же, это уже кое-что, -- сказал я и, немного подумав, начал свой урок, первый астральный урок для друга. -- Начну с того, что ознакомлю тебя с некоторыми структурами Космического Сознания, с его основополагающей разверткой. Есть такое хорошее выражение, я бы сказал -- установочное выражение у христиан: Иисус Христос искупил все грехи наши, прошлые, настоящие и будущие. Как это понимать? Как осмысливать, осознать подобную фразу? Философия не терпит метафор, но все-таки я постраюсь, ибо не вижу другого выхода раскрыть сущность того высказывания в определенной проекции на физический план, в сравнении. Но еще прежде чем начать объяснение, хочу нанести некоторый штрих, на память, на основе которого сможешь ты выстроить, Юра, цельное представление. Итак, восприми, хотя бы в определении "верю, чтобы понять", следующее: я -- твоя мысль, а ты есть моя мысль. Все, что окружает меня, -- это мои мысли, развертка моего Космического Сознания, и все, что окружает тебя, и даже твое земное тело тоже является не чем иным, как мыслями твоими, твоей разверткой Космического Сознания. Все предметы: книги, шкафы, здания, люди, небо, вода, земля и воздух -- все ты должен принять как твои мысли. А теперь перенесемся, опять-таки ради метафоры, сравнения, в мир твоей головы, в мир, как ты считаешь, относительно, и это весьма напрасно, твоих мыслей. Здесь все так называемые мысли, как принято думать тобою теперь, подчинены тебе, и это действительно так. правда, я пока учитываю, насколько ты несовершенен еще в управлении своими мыслями, и не ты один -- все люди несовершенны в этом, и потому я возьму за основу тебя, как полного властелина твоих мыслей, дабы выразительнее довести суть следующего. Знай, что мысли в твоей голове и те мысли, которые окружают тебя, о которых я уже упоминал выше, суть одно и то же, просто твои мысли в голове -- наиболее оживленный участок в развертке твоего Космического Сознания, наиболее доступны твоему осознанию, наиболее управляемы тобой. Точно так же, как ты управляешь твоими мыслями в голове, ты сможешь научиться управлять своими вовне, предметными мыслями. Исподволь, вне осознания, но иногда догадываясь или удивляясь, ты уже делаешь это, как, впрочем, и все люди. Наверняка ты сможешь припомнить не один случай, когда течение той или иной твоей мысли материализовывалось, и даже не раз мгновенно: появлялся нужный человек, если ты о нем подумал, уходил ненужный, если это было необходимо, открывалась книга на нужной странице, ты предугадывал чужие мысли или внушал свои, многое другое... Мир мыслей постоянно находится в творящем состоянии, при слиянии двух мыслей обязательно образуется третья -- новая мысль, и она обязана своим происхождением их слиянию, она есть они. Были две мысли когда-то, отец и мать твои, а ты, будто ощупывая энергетическое пространство вокруг своего рождения, и вначале неуклюже, а потом все осознаннее, улавливать стал мысли вокруг и материализовывать новые, так пришло осознание себя, когда тот лучик духа, вновь рожденный, состыковался с мыслью земного тела, твоего земного тела, лишь так происходит рождение нового "Я". А теперь постарайся вообразить себе: не каждый человек имеет божественный лучик одинаковой силы с окружающими людьми, есть люди, обладающие большим потенциальным запасом для развертки своего Космического Сознания, ибо не каждому дано осознавать мысли до беспредельности данной своей инкарнации. Иисус Христос тоже был человеком, но рожденным непорочно, потому что ему предстояло развернуть свое Космическое Сознание до больших пределов, нежели кому-либо из нас, и он действительно не мог быть зачат порочно, и вот почему: я уже упоминал о том, что при слиянии двух мыслей возникает третья. Ранее в предыдуших воплощениях Иисус Христос наработал намного больше потенциальную возможность своего божественного луча в осознании размера Космического Сознания, эта возможность определялась в объеме Земли, и кто знает, на сколько больше. Никто из грешных на Земле породить проекцию такого земного тела, которая бы в состоянии была при слиянии с божественным лучом Христа породить новое "Я" -- Бога Иисуса Христа, никто из грешных на Земле никогда не смог бы вымыслить такое тело, оно смогло сформироваться только лишь как проекция божественного луча Христа. Вот почему произошло непорочное зачатие. Если ты представишь себя в качестве примера на месте Бога, божественного луча, то какую ты выберешь мысль, чтобы отдаться ей, оплодотворить ее, спроецировать в ней себя и при этом именно через нее сметь стать собою, таким как ты есть, явиться божественным властелином своих мыслей, в том числе во вновь образованном "Я", чтобы развернуть свое Космическое Сознание еще шире, и никто не подскажет тебе такую мысль, никто не родит ее, эту мысль ты выберешь сам -- так и зачатие Христа не могло произойти иначе. Он пришел, чтобы развернуть свое Космическое Сознание еще шире, нежели оно было раньше. Как только Иисус Христос осознал свое "Я", мгновенно и стремительно он стал разворачивать его. Я уже упоминал о том, что не все божественные лучи одинаковые у людей, и потому некоторые из людского племени, имевшие наиболее развернутое Космическое Сознание, соприкасаясь с более тонкой энергетикой, нежели другие, не могли не осознать приход Христа, не могли не предвидеть его рождения, место и женщину, воспринявшую проекцию Бога. Христос все более осознавал мир после своего рождения, и пришло время, и пришел час, когда он должен был настолько развернуть свое Космическое Сознание, что в необходимость этого должно было войти и последнее -- осознание своего земного тела со стороны, отделение от него, растворение его на стихии, и потому Христос шел на Голгофу осознанно, зная, что она неминуема, ее предсказывая себе, иначе быть не могло. Христос, также как и все люди, разворачивал свое Космическое Сознание в процессе жизни в своем земном теле, и, если объясняться метафорично, в его голове молниеносно одна за другой во всей своей сущности вызеркаливались все мысли Земли, предметные мысли, и наступило время -- все отразилось в Христе, все мысли Земли. Имея такой луч божественной силы, Иисус Христос начал мыслить всею Землей, своеобразные сущностные лучи предметных мыслей Земли чутко реагировали на каждое волевое проявление Иисуса, но так как он являлся еще в земном теле своем, он неминуемо подлежал, опять-таки из-за своего земного тела, тоже к предметным мыслям Земли, наступила необходимость перестать быть предметной мыслью Земли, предметной мыслью окружаю щих его предметных мыслей в той или иной степени. И Христос покинул тело, он перестал быть предметной мыслью, а стал мыслью такою, через которую множество людей теперь стремится разворачивать свое Космическое Сознание, ибо мысль "Иисус" суть всего на Земле. Ставши бестелесным, Иисус перестал отражать предметные мысли Земли, он сам отразился в них, и воля Христа в каждой предметной мысли Земли. Не мы живем и передвигаемся в пространстве Земли, не предметные мысли находятся и движутся вокруг нас, а это все мысли Христа, бесчисленное множество проявлений его воли, окрашенных предметно. Так, мы являемся мыслями Христа, а он является нашей мыслью, одной из наших мыслей, которую не каждый из нас заметит и сумеет развернуть до себя, и все потому, что многие из нас до сих пор не могут понять, что Иисус Христос -- Бог -- единственная непредметная мысль на Земле, и это действительно так. Войти можно в истину, по крайней мере в истину Земли, только лишь вратами тесными, единственными вратами, божественными, и кто заметит, отыщет и преодолеет теснину этих врат, перед тем человеком откроются безграничные просторы божественной воли, и эти тесные врата есть не что иное, как "Врата Святилища". Прохождение теснины этих врат есть суть Посвящения, путь Посвящения в истину, в истину Земли. Исходя из всего вышесказанного, доступно пониманию одно: любая мысль существует, и потому лишь существует, что она пребывает как в своем прошлом и настоящем, так и в будущем. И все проявления этой мысли, все ее чудесные переплетения с другими, все ситуации ее передвижения в просторах Космического Сознания, тоже потому и есть, что прошлое, настоящее и будущее для этого едино. А так как Христос суть сама каждая мысль, то какие бы греховные похождения у каждой мысли не были, Христос воспринимает их как себя самого, всеобъемлет боль и страдания, ибо предметные мысли находятся лишь в движении, а Христос ощущает, чувствует их, и в то же самое время взмысливает ими. А значит все наши грехи прошлые, настоящие и будущие, так как мы являемся всего лишь предметными мыслями, Христос искупает один, принимая на себя боль и страдания. И если продолжить метафоричное представление этого предмета, можно открыть для себя, что новых мыслей нет, нет вне старых, предыдущих, а значит, так называемое будущее существует уже сейчас во всеобъемлемости своей, и потому мы постоянно передвигаемся в просторах будущего, как настоящее, как настоящее и прошлое, ибо в противном случае мы существовать не можем, как не могут существовать новые мысли вне старых предыдущих: вот почему Христос, являясь во всех предметных мыслях одновременно, в единое мгновение искупает все грехи наши -- прошлые, настоящие и будущие. И лишь тогда, когда мы обращаемся к Богу в своей исповеди, мы являемся будто его рукою, потянувшейся к его ране, нами же нанесенной, и эта рана заживает быстрее, и если мы не потянемся к ране, а значит не восстановим энергетический баланс в мире тонкой энергетики, то болеть будет эта рана, заживать долго, а значит, так как Иисус Христос есть мы, его предметная мысль является нами, нам болеть долго, и протянется эта боль -- наше страдание -- через множество земных воплощений на Земле, пока мы не растратим, не возвратим на место равновесий энергию нашего греха., ибо любая боль это избыток энергии, это нарушение равновесия, это тяжкое бремя, которое породила наша слепая или осознанная корысть наслаждений. В том и состоит гармония существования Космического Сознания Христа, что каждая его предметная мысль имеет свою свободную волю передвижения в пространстве своего Космического Сознания. Ведь и наша мысль в голове нашей тоже бывает порою и навязчивой или случайно промелькнувшей, внезапно пришедшей, и наше право состоит в том, обратить ли внимание на промелькнувшую мысль, остановить ее, познакомить с другой или забыть о ее мгновении, и наше право призвать к себе любую мысль, есть и упрямые мысли, даже из тех, которые прячутся. Так и Христос может любую из своих предметных мыслей призвать к себе или отвергнуть, и когда мы, являясь предметными мыслями Христа, перестаем бродить собственными предметными закоулками, вдоволь нагрешив, и по течению собственной свободной воли приходим к Богу, чтобы разобраться в себе, очиститься перед его лицом, он и в самом деле вправе узреть нас или отвергнуть, что и мы, люди, ежесекундно делаем со своими мыслями, со своим наиболее оживленным участком Космического Сознания в голове нашей. Вот почему нам бывает и радостно, и печально, и даже порой необъяснимо отчего, да потому, что в эти мгновения что-то перевесило, чего-то стало больше: греховности или праведности в передвижении наших мыслей. Пожалуй, в какой-то мере краткий фрагментарный эскиз некоторой структуры Космического Сознания я предложил тебе для усвоения, мой друг.  * Часть четвертая В ОПУСТОШЕННОМ ТЕЛЕ *  Побег Когда я возвращался после первого урока моему другу Юре Боживу, урока Космического Сознания, мне не хотелось мгновенно переместиться в просторах Астрала на свою так называемую земную базу, вернуться в Гришино физическое тело, и я не спеша проносился в объеме своего энергетического воображения сквозь картинки Астрала, но теперь восторженно рассматривал их, потому что я верил, я знал: не одинок я буду скоро в своем заключении, друг на пути ко мне. Я находился в не очень высоком плане Астрала, и может быть потому м не очень желалось увидеть какие-нибудь знакомые мне энергетические очертания, образные состояния. И тут-то мне и заметилась знакомая фигура среди блуждающей астральной энергетики, и я остановился, чтобы получше разглядеть ее, и я узнал ее, но чтобы убедиться в правоте своего восприятия, я приблизил эту астральную сущность легким волевым движением к себе, и мне это доступно удалось. "Людочка", -- взмыслил я, чувственно обращаясь к астральному образу, возникшему возле меня крупным планом. Астральное тело Людочки узнало меня, она почувствовала знакомую энергетику. -- Это вы, -- отозвалась она. -- Вы спасли меня однажды, спасибо. -- Мне это стоило жизни, -- ответил я, -- жизни на Земле. -- Я могу вам помочь? -- вопросило астральное тело Людочки. -- Не знаю, -- ответил я, -- если это будет возможно и нужно, я дам знать. И тогда я полетел дальше, и оглянулся, и увидел, как далеко позади уносилось в точку астральное тело Людочки. На всякий случай, опомнившись, я переместился в более высокий план Астрала, чтобы застраховать себя от возможной встречи с нежелательными для меня астральными сущностями астральной шайки Остапа Моисеевича, почему-то об этом я позабыл, но восторг общения с другом опьянил меня, все равно это не оправдывало подобную неосторожность. И здесь, в безопасности, расслабившись, я ощутил возник-ший вопрос: "Почему энергетическое тело Людочки в Астрале? Одно и не преследуемо?" И мне захотелось возвратиться обратно в ситуацию прошедшей встречи, но на сей раз я без труда освободился от подобного легкомыслия, ибо вне сомнения знал, чем это могло быть чревато, ведь не исключено в абсолютности, что и теперь астральное тело Людочки -- приманка. Но здесь, на более высоком уровне Астрала, слишком все являлось легко и привлекательно, и я быстро отказался от своего неспешного полета, мгновенно взмыслил и тут же завис крохотным сгустком своего воображения у самого темечка Гриши -- председателя кооператива. Но какое-то спокойствие почувствовал я. Так бывает, когда знаешь, что для тебя что-то очень легко, доступно, но ты не спешишь это сделать, находишься в состоянии созерцательном. Не знаю, может, по этой причине, может, оттого, что я привык преодолевать сложности, но я не стал торопиться и не объявился тут же в Гришином теле, а возвратился в Астрал. Я многое мог себе позволить, и когда мои покачнувшиеся чувства от астрально рывка остановились и замерли, почему-то мне вздумалось посмотреть, что же происходило за время моего отсутствия в лесной комнате ведьмы. И я смедитировал на ментальный информативный пласт, и вскоре мое астральное видение породило недавние события в мельчайших подробностях. Гриша открыл затуманенные глаза, а когда его зрение прояснилось, он испуганно впялился коротким взглядом в сидящую рядом прямо на полу Екатерину. Она о чем-то думала, и Филька сидел у нее на плече. Екатерина не смотрела в сторону председателя, и Гриша стал нервничать, жутко ему было переглядываться с филином, который тоже вертел головой и обеспокоенно поглядывал на гостя в своей комнате. -- У-м-м, у-м-м, -- замычал Гриша для того, чтобы на него обратили внимание, ибо жутко ему было, да и говорить очень хотелось. И Екатерина чутко отреагировала на его зов, она повернулась к нему лицом и тут же изменилась в своем состоянии: обалдело юльнула глазками. -- Толстячок... Что, неужели опять проголодался? -- У-ку, у-ку, -- ответил Гриша, тараща глаза и мотая головой. -- Понятно, соскучился. Гриша насторожился и замер. -- Говорить хочешь? Да? -- Гриша тут же активизировался и закивал. -- У-гу, у-гу, -- озабоченно заподтверждал он. Тогда ведьма наклонилась к нему, протянула к нему руки, и Гришино лицо оказалось в ее ладонях, и она приподняла его на себя. -- Только смотри, не орать, -- пригрозила она, -- ты меня понял? -- И Гриша кивнул в знак безысходного согласия. Получив подтверждение о соблюдении спокойствия, ведьма развязала и смотала бинт, отодрала пластырь от губ председателя. -- Ух, -- сказал тот тяжеловесно и незамысловато. -- Что значит "ух", а, толстячок? -- игриво расхохоталась Екатерина. -- Я Гриша, -- мужественно проговорил кооператорщик. -- Да, Гриша, Гриша, -- улыбаясь, подтвердила Екатерина, -- ты понимаешь, в какую ты историю вляпался? -- Понимаю. -- Ни хрена ты еще не понимаешь, дорогой мой, -- сказала Екатерина и юзом придвинув пенек поближе к Грише, уселась на него. -- Есть и в самом деле не хочешь? -- Нет, а ты ведьма? -- А что, разве не похожа? -- Вы меня убьете? -- Дубина, ты еще очень нужен. -- Отпусти меня, ведьма. -- Ну да, ты умотаешь, а Сергею куда возвращаться? -- А что там за бездна, пустота? -- Где? -- Ну там, где я сидел. -- А-а, ты вот о чем, это, дорогой мой, переход в Астрал. -- На тот свет? -- М-м-м-да... -- призадумалась Екатерина, -- в какой-то мере ты прав. Некоторое время они сидели молча. -- Ну ты что, Гриша, в штаны нагадил, что ли? Говорить хотел... Но Гриша не отзывался, он почему-то закрыл глаза и про-должал сидеть молча. Вначале Екатерина не обратила никакого внимания на ту блажь председателя, она спокойно сходила на кухню и приготовила две чашечки чая с лимоном, и вскоре она снова оказалась возле Гриши и села на пенек, а чашечки с чаем поставила на третий, свободный пенек. -- Долго ты еще будешь с закрытыми глазами сидеть, кукушонок? Языком поработать надо, а то совсем разучишься говорить. -- Теперь Гришино молчание и закрытые глаза стали уже не удивлять, а настораживать ведьму. -- Ну ты смотри, обнаглел, -- оживилась Екатерина. -- Забастовку устраиваешь? -- громко проговорила ведьма у самого Гришиного уха. -- Может, еще голодовку объявишь? -- Но Гриша продолжал упорно молчать. И тут в следующее мгновение случилось совершенно неожиданное: Гришино дыхание остановилось, Екатерина сразу же это заметила. -- Э, да ты шутишь, толстячок? Бесполезно, сам задохнуться не сможешь. Ну хорошо, проверим, сколько ты без воздуха сможешь просидеть, -- и она азартно стала поглядывать на наручные часы. Но прошло две, три минуты, а Гриша не дышал. И тут Екатерина догадалась, она мгновенно все поняла. Не медля ни секунды она быстро улеглась на пол и экстериаризировалась в низший Астрал, приблизилась к Гришиной пуповине и втиснулась в его тело, быстренько навела там порядок и стала дышать за Гришу, а председателя в теле не оказалось. Увидев из Астрала ситуацию, ожидающую меня на Земле, я опрометью ринулся в Гришино тело. -- Ну наконец-то, -- сказал Екатерина, потеснившись в теле председателя, освободив место для меня, -- Гриша бежал, -- сказала она. -- Я знаю, -- ответил я, -- ему удалось умереть, я не подумал об этом, как возможном, не заблокировал выход. -- Ну и что теперь будем делать? Если тело оставить опустошенным, оно погибнет, начнет разлагаться. Мало того что мы вмешались в инкарнационную судьбу этого типа, так его начнут разыскивать и здесь же, на физическом плане. Он женат? У него есть дети? -- Да, двое детей. -- Придется мне отсиживаться в этом теле, на то время, пока ты будешь устраивать свои астральные дела, так я сама себя и трахать начну, -- чувственно хохотнула Екатерина и замолчала... -- А если серьезно, что будем делать? -- снова заговорила она. -- Мне нужно подумать. -- Прямо сейчас? -- озаботилась Екатерина. -- Да, -- сказал я и покинул Гришино тело. -- Только ты недолго, -- донесся до меня чувственный шлейф ведьмы, а я уносился в Астрал. Людочка Когда я вышел в Астрал, мне вспомнилось: при встрече с Людочкой на ней была тюремная одежда... В теснине земного тела, когда я озабоченно и слепо ютился на планете физического плана, в те мои суровые и сонливые ученические времена на Земле -- очень я боялся тюрьмы. Боялся, даже когда предчувствовал Астрал, и уже ощущал пластичную силу Космического Сознания. Но совершая астральные полеты, осваивая мир тонкой энергетики, стал страшиться тюрьмы еще упорнее... Осваивая просторы космической свободы, я не хотел, чтобы мое земное тело очутилось в камере, в каменистой или бетонной ячейке социальной воли. Позже я стал понимать: мне восторженно нравилось мое существование в образах, человеко-ветреное парение мысли, и я вовсе не хотел закрепощать свое, и без того отягощающее меня земное тело еще более, нежели то предоставила мне природа моего происхождения. Я так редко пребывал на свободе... Каждый раз, возвращаясь, я становился практически неподвижным, и мне приходилось перемещаться в пространстве планеты в объеме своего физического тела, а это и так мне казалось нестерпимым огорчением заключения. И я не вынес бы еще большего заточения! Именно поэтому я боялся тюрьмы... Редкость простора напоминала о себе на узаконенной Земле, и мне изредка, но удавалось в относительном подвижии тела испытывать проблески астральной гармонии: бывало, заметив благоприятный момент, я бежал осатанело по улице, искоса озираясь по сторонам, не видит ли кто, и впадал в как можно более разболтанную манеру поведения, если мне надоедало общество поводырей. И в одном, и в другом случае, или в каком еще-либо другом, я отчаянно пытался как бы оттолкнуться, как бы сместить жестокую неподвижность мира грубых форм относительно моего сознания, затонувшего в телесной трясине. Итак, я боялся тюрьмы в те тускнеющие сегодня времена земной жизни. ... Но теперь я решительно уносил свое астральное тело в пространстве тонкого мира, я направлял ход своего энергетического воображения к тому самому месту, мимо которого когда-то проходил осторожно, словно боялся, что чья-то корявая злорадная сила подстерегает каждый мой шаг и неумолимо ждет, может, отступится жертва: опустит не на то место ногу на тротуаре или вдруг обернется на зов невежества, замешкается. Но я проносил свое сердце мимо городского здания тюрьмы всегда мягко и прислушиваясь к нему, проносил его точно спящего ребенка, способного шевельнуться от пристального взгляда, и отзывчиво проснуться в любой нестерпимый момент опасности, и вскричать, выдать меня, обнаружить мой страх и обнажить для нападения мою осознанно затаившуюся душу. О, этот мир Земли! Люди Земли! Они даже не представляют себе, насколько все едино, беспрекословно едино. ... Мир неощутимых, но всесильных равновесий, и не где-нибудь там, в космосе, в какой-то малодоступной, непроглядной стороне, а и у них, на видимой Земле. Ведь и в самом деле, стоит сделать какое-нибудь, пусть даже крохотное движение там, на планете, или даже просто слегка вообразить здесь, в Астрале, взмыслить что-либо, и тут же где-то обязательно что-то произойдет, изменится, и возможно, основательно и бесповоротно. Не зря была нужна точка опоры философу, чтобы перевернуть Землю. Где-то есть, дремлет до поры до времени и она, и как знать, в чем заключается ее исходная, магическая сила предопределенности! Возможно, кому-то всего лишь достаточно шевельнуться чуть-чуть, переместить какой-нибудь предмет в пространстве на неуловимое расстояние или подумать о ком-то, осмыслить что-либо, и... Земля определенно перевернется! Или даже растворится вовсе, перестанет существовать! Вот почему я и в самом деле всякий раз, когда проходил мимо здания тюрьмы, чувствительно боялся проделать неверный шаг, тот самый единственный шаг, который способен был в одно жесткое мгновение прочно бросить меня в еще большие социальные застенки, нежели те, в которых я и так находился. Бросить, загнать мое земное тело в обшарпанный тупик бетонной камеры... Я снова сгустил астральный план до зеркального изображения земного мира, попутные размышления остановились и отступили... Сгусток моего воображения сосредоточенно завис неподалеку от городской тюрьмы. Теперь я отрешенно рассматривал энергетическую картинку многоэтажной темницы человеческих душ. Я видел, как одни из них прозревали, задумываясь над жизнью, другие метались всем своим земным телом, изламываясь по камерам, и выискивали, ожидали лазейки свободы, а третьи начинали презирать мир земли и даже кое-кто из последних швырял свое физическое тело на ледяные, пористые стены одиночной камеры, с раздробленными в некоторых местах бетонными окровавленными шипами. Я искал Люду, Людочку, как называл ее Купсик. Но в самом деле! Где же она?.. Я же точно знал: Люду, ее астральное тело воруют именно отсюда!.. Но это же мужская тюрьма... В камере номер сорок пять сидело четверо заключенных. Точно, я не сомневался, Людочка должна находиться здесь. "Но тогда как же так! -- недоумевал я. -- Мужская тюрьма, в камере одни мужчины, но девушку воруют все-таки отсюда!" -- Было и у меня на свободе... Все было... -- заунывно произнес погрустневший Пахан и, невесомо помолчав, заговорил дальше: -- И четырнадцатилетних девочек трахал, и паскудам с вок-зала сосать давал, и бабки шелестели по ветру... -- У меня ведь моя дочурка тоже сидит в колонии, ей сейчас пятнадцать, -- на тяжелом выдохе бессильно высказал Косой. -- Ох, и набухались, помню, однажды!.. За поселком, на полянке... Был я, мой братан и она, Маринка!.. Ей тогда еще четырнадцати не исполнилось. В этот, как его, волейбол играли... -- Косой помолчал, словно прикидывая что-то. -- Поиграли, на травке развалились, классно под солнышком разнежились! Братан зачал шарить груди у Маринки, шепчет все, ножки, мол, у твоей пискли хорошенькие. А она, сучка, лежит и балдеет, как же, мужик ласкает! Потом смотрю, а он ее уже сосет вовсю! Юбку заголил... Орала, как резаная, искусала братану плечи, стерва! А потом и я на нее залез о кости погреметь, меня не кусала, соплями шмыгала, выла, но терпела, как-никак, отец все-таки! -- Да-а... -- протянул Полковник. -- Житуха сложная штука, я вот когда служил, долго разбирался, кто же прав, а кто же нет. И все-таки пришел к тому, что как ты поступаешь, так и должно быть на этой заподлистой земле дураков!... Бывало, все бумажки перекладываешь, крысой конторской себя чувствуешь, а все одно, хочется тебе хорошо жить! Вот и врал, и лебезил, объе...л кого придется... Да-а... Житуха сложная штука... -- А я хотел бы снова стать ребенком... -- обнаружился в молчаливом проеме четвертый голос. Четверо арестованных, заключенных в камеру голоса, четверо скованных не только телом, но и застенками души, присутствовали рядом друг с другом, поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь переговариваться, обитая в тупичках своих мирских тел, осмысливая эти тупички. Но нет. Они не осмысливали тупички своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей камеры и с наслаждением думали и стремились в более заманчивый тупик, тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм... Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою истинную тюрьму -- тело... Металлический хруст в замке заставил арестантов повернуть головы в сторону двери. -- Ну что, гаврики, -- возникла в проеме двери, будто зловещий портрет из другого мира, фигура тюремщика, -- жрать будете?... -- Тюремщик молчаливо усмехался над своими питомцами. Четверо ничего не ответили. -- Сдохнете с голодухи! Пидары!... -- проорал оскалисто он. -- Ну и х.. с вами, голодуйте, -- добавил тюремщик поспокойнее. Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный квадрат, и снова металлический хруст в замке, и металлические шаги в коридоре... Заключенные долго сидели неподвижно и опустошенно переглядывались... -- А может, все-таки пожрем, ребята?.. -- исподволь словно попросился Полковник. -- Ты что, гад!.. -- вскочил с залеженных нар Пахан на прочные тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на Полковника, будто король, желающий раздавить самую поганую сволочь, козявку, вдавить в бетонную стену... -- Завтра тебя утопят в унитазе... Или меня... Ты тоже жрать!... Гнида! -- Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть молча... Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну. Он шагал, будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно дальше, отойти прочь... -- Пахан! -- окликнул шагающего Косой. -- Молчи! -- огрызнулся Пахан. -- Я знаю, что делаю. -- Я люблю тебя, Пахан. Пахан остановился, пристально обернулся от окна на последний голос. -- Знаю и верю, -- задумчиво сказал он, подошел к любимому арестанту, обнял и поцеловал его. -- Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас -- никогда!.. -- отрывисто заговорил Косой. -- Люди мы или не люди!.. Не дадим себя топить в унитазах!.. Голодовка!! -- дико проорал он в сторону двери. -- Да... Но жрать все-таки, х..... -- Молчи! Падла! -- зверино прошипел Пахан. Косой тут же осекся и виновато сморщился. Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И вот... Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере: стал целовать его в губы. -- Хорошая... -- властно шептал он, -- одна ты у меня... Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил свое мужское достоинство. Этот арестант выглядел утонченно, женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый; в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание. Под штанами у арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и стал на четвереньки... Косой и Полковник прикрыли глаза, будто задремали... -- Людочка... -- насладительно засопел Пахан, истекая слюною, а я -- отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся прочь. Одержание любви В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону, когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива, я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника кооператива: укрепить дверной проем. Но по теснине сложившихся обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное, которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный день. Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания встречи расступились передо мной. И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о своем приходе. Гришина командировка истекала через три дня, и я должен был спешить уладить все, что только можно. В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти, вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне познания Астрала. "Вне меня просторы эти, я не долго в них летал, -- вспомнились мне мои строки, -- потому что все на свете за просторы я отдал", -- только бы и осталось тогда мне сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю, любимейшую привязку на Земле. А Наташу я не хотел убивать, да и нельзя ее было убить, да и незачем, Наташа была нездешней, она приходила и уходила как наваждение, и, в конце концов, я сам превратился в наваждение. Нам всегда было ближе всего быть местом для предмета, и потому обладали мы предметами только теми, которые были на нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать самим предметом, и все места будут предлагаемы для него -- для предмета все места есть, существуют для него, для места же есть только тот предмет, которым оно обладает. Наташа являлась предметом, она возникла на месте моем и ушла. И тогда я перестал быть местом, ибо на что мне нужна была пустота, я тоже стал предметом. Но обманчивое наваждение ускользнуло и снова стало местом... Да... тяжелее всего приручить, обладать наваждением. Неторопливо, чтобы не захлестнула одышка, я поднялся по лестничной клетке в своем доме на пятый этаж в Гришином земном теле и позвонил в свою квартиру, как обычно, три коротких раза. За дверью послышались шаги, и после короткой паузы кто-то глянул в глазок на председателя кооператива, -- скрежетнул металлический язычок замка, дверь отшатнулась внутрь моей квартиры. Там в прихожей стояла Наташа, она улыбчиво смотрела на меня в дверную отщелину. -- Здравствуйте, -- сказал я. -- Вы Гриша? -- Поинтересовалась Наташа в готовности отстегнуть дверную цепочку. -- Да, я товарищ Сергея и представитель фирмы, -- игриво отрапортовал я, едва удерживаясь от желания вломиться в прихожую, схватить Наташу на руки и целовать. Тут же Наташа сорвала цепочку и распахнула дверь, она возникла перед мной в нежно-голубом атласном халатике. Наташа слегка прищурилась, словно от яркого света, будто предчувственно припоминая что-то. -- Проходите, -- с торопливой заботливостью предложила она, -- проходите на кухню, туфли снимать не надо. Я сейчас приготовлю чай. -- Наташа захлопнула дверь и провела меня в мою кухню. -- Садитесь сюда, за стол. -- И она предложила мне табуретку. Я сел на нее, я чувствовал себя в сонном восторге, все вокруг казалось ненастоящим, даже когда я проходил на кухню, забывши о своей скованности в рамках земного тела, я едва не шагнул сквозь закрытую дверь, но на удивление Наташи по этому поводу я извинился в своей неуклюжести. -- Целый ворох серебристых бликов на потолке, -- сказал я, когда мы уже начали пить чай. Наташа посмотрела на меня внимательно. -- Откуда, -- спросила она, -- откуда вы знаете об этом, Гриша? День был очень солнечным, у кухонного окна на табуретках сверкало два ведра, доверху наполненных отстаивающейся водой. -- О чем? -- в свою очередь спросил я и глянул на потолок, на котором серебрились солнечные блики. Наташа тоже бросила взгляд на потолок. -- Ну да, -- рассмеялась она, -- извините меня, пожалуйста, я подумала совсем о другом, и в самом деле целый ворох серебристых бликов на потолке. Я промолчал и тоже улыбнулся -- как же она была хороша, моя Наташа! Ее длинные вьющиеся волосы, мои ладони магнитило прикасаться к ним; ее детские улыбки, ускользающие от меня, таяли мятно у меня на душе. Как же хотел я любить ее в эти мгновения! -- Расскажите что-нибудь о Сереже, -- попросила она. -- О Сереге можно говорить много, -- стесняясь доверчивости Наташи, сказал я и медленно опустил глаза, делая вид, что рассматриваю кусочек лимона, плавающего в моей чашке чая. Я поддевал этот золотистый кусочек чайной ложечкой, и наконец -- нагнулся к чашечке и ловким движением все-таки поддел лимонную дольку к себе в рот. Под откровенный хохот Наташи я стал демонстративно, морщась от горячего и кислого лимона, жевать и корчить страдальческие рожи. -- Да... -- затаившись на мгновение после карикатурного представления, произнес я и оперся сдержанно нежным взглядом на Наташу. -- Серега мой близкий друг, -- заговорил я через некоторую паузу. -- Мы с ним долго сходились, но потом... понимали друг друга твердо. -- А как вы с ним познакомились? Мне все интересно, расскажите, -- оживившись, попросилась в мои глаза Наташа. И тут мне в голову пришла вполне оправданная мысль: разговариваю с Наташей, но это я знаю как ее зовут, но не Гриша. -- Вы извините, -- уверенно обратился я к своей собеседнице, -- но вы до сих пор не представились мне, мы с Серегой последних три года до его болезни мало видились и я не знал, что он женат! -- Честное слово, Гриша, я вот с вами сижу сейчас, разговариваю и у меня такое впечатление, что я знаю вас уже давно, даже некоторые ваши движения удивительно знакомы, откуда, не пойму. Наташа... меня зовут Наташа, -- сказала она, опомнилась от задумчивого рассуждения вслух. "Меня зовут Наташа... Наташа -- запомни", -- молниеносно прозвучало у меня в душе. От этих воспоминаний я не заметил, как промолчал некоторое время. -- Эй, да вы что, меня не слышите, Гриша? "Наташа.. меня зовут Наташа -- запомните". -- Да, извините, -- вернувшись к настоящему моменту, отозвался я. -- Что это с вами? -- спросила Наташа. -- Да нет, ничего, вспомнилось, как я познакомился с Сергеем, -- соврал я. Когда я работал на теплоходе, у меня был друг Миша, и я стал рассказывать, как я с ним познакомился, как Сергей, чтобы хотя бы в перечислении событий не выдумать, не врать, а походить на подлинного рассказчика: -- Я тогда еще был совсем сопляком, а Серега вообще в пацанах, практику у нас на "Дунае" проходил, от речного училища. -- Вы плавали по Дунаю? -- поинтересовалась Наташа, заботливо слушая мой рассказ. -- Нет, это теплоход так назывался -- "Дунай". -- А, понятно. -- Так вот... -- приготовился я продолжить рассказ. -- Простите, а вы на теплоходе кем работали? -- и Наташа улыбнулась, словно догадалась о чем-то. -- Боцманом, -- ответил я. -- Я так и знала, -- не выдержав, рассмеялась она, -- не обижайтесь, ради Бога. -- Да я и не обижаюсь, но боцман действительно должен быть увесистым на корабле. -- Ну да, это потому, что вы матросов гоняете, они потому и худенькие все, а вы себе в это время животик отращиваете. Вы признайтесь -- так? Только чур не обижаться! -- Если честно, то немного правды здесь есть, -- с огромным трудом заставляя улыбаться Гришино лицо, сказал я для поддержания шутки. -- Вы и Сережу гоняли тоже? Только не врать! -- хохотала Наташа. -- Конечно гонял, а что? Он у меня как гвоздик по палубе навытяжку ходил, особенно после нашего знакомства: я его промуштровал. -- Ну и как же это было? -- успокаиваясь от смеха, спросила Наташа. -- Вы хотели рассказать, как вы познакомились. -- Как было... -- И Гришино лицо приняло задумчивый вид. -- Ха, -- ухмыльнулся я, -- дело было так: пригнали их, молоденьких гавриков, три экземпляра -- один из них был Сергей. -- Так-так, -- подзадорила меня Наташа. -- Я почему-то тогда остановился на нем, выглядел он довольно робко и настороженно, и я решил его в первый же вечер поставить дежурить на вахту и дал ему задание выдраить корму первой палубы. Решил я в конце вахты проверить, как там идут у него дела, спускаюсь на первую палубу, прохожу мимо ресторана (у нас теплоход туристский был) и только выворачиваю из-за угла на корму, а мне в лицо вода как ударит, с ног до головы мокрый, я думал, пробоина случилась, как заору: "Стоп, машина!" -- но тут же и осекся: это Серега мне в лицо ведро воды выплеснул, ну, думаю, пацан, сейчас я тебя на канате за борт спущу. -- И спустили? -- снова расхохоталась Наташа. -- Да нет, жаль мне стало его -- "Простите, простите, я не хотел, я не думал" -- передумал я его наказывать, за бортом уже ночь стояла, пришлось раздеваться до плавок и стирать свою одежду, прямо в реке через борт, вода-то была грязная в ведре, не мог же я в таком виде по кораблю мимо моряков пройти к себе в каюту. Постирался и, пока моя одежда сохла, разговорились мы с ним по душам, с моим подопечным. Так и познакомились, так и сошлись. И с того самого вечера крепко, по-мужски понимали друг друга. Да и Серега перестал робеть, как-то обветрился на реке, солнышком налился, посмуглел, матросский характер в нем прорезался. Ему вообще все очень легко давалось. Наташа перестала смеяться, будто опомнилась, что сегодняшний день у нее не весел, и она облокотилась на стол и закрыла лицо ладонями. -- Я понимаю, -- сказал я, -- вам тяжело теперь... А мне можно взглянуть на Сергея? -- На спящего Сергея, -- добавила Наташа и встала из-за стола. -- Пойдемте, -- решительно сказала она и, выйдя из кухни, зашагала через прихожую в зал. И Гришино тело шло за ней. Мы вошли в зал, Наташа аккуратно отодвинула ширму, огибающую диван, и я увидел себя. На диване лежало человеческое тело, исхудалое и желтеющее лицо без какого-либо выражения напоминало мумию. Я лежал в темно-зеленом спортивном костюме, у меня его раньше не было, видимо, его преобрела Наташа. -- Вы что? -- осторожно спросила Наташа, взглянув в мое лицо и почувствовав мое внутренее смятение. -- Испугались?.. -- Нет, но мне очень тяжело видеть Серегу такого. Господи, пусть он скорее проснется, -- одержимо произнес я. -- Пойдемте на кухню, -- предложила Наташа, осторожно устанавливая ширму на место. И мы возвратились на кухню и молчаливо уселись за стол. Через некоторое время я обратился к Наташе: -- Вы знаете, я вам принес... -- И я полез в карман Гришиного пиджака,Наташа оторвала взгляд от стола и обратилась в пристальное ожидание. -- Как-то Серега подарил мне сказку о любви, -- достав из кармана несколько сложенных листков, исписанных от руки, сказал я, развернул эти листки и подал их Наташе, -- может, вы пока почитаете, а я тем временем буду укреплять дверь? -- Нет, прочтите лучше вы, вслух, а дверь мы можем укрепить и в следующий раз, ведь правда? -- И она возвратила мне листки. -- Я теперь поняла: у вас удивительно много Сережиных жестов, почитайте лучше вы, пожалуйста. -- Ну, дверь-то мы действительно можем укрепить в следующий раз -- я, честно говоря, шел в гости и даже не прихватил с собой инструментов. -- Вот и хорошо, -- сказала Наташа, и ее задумчивые глаза разглядывали меня. Еще мгновение, и мне казалось, она увидит меня, Сережу, что Гришино тело сейчас растает и обнажит мою душу, и я незамедлительно стал читать. Сказка о любви Выпуклое синеющее небо зависало над морем. Солнечный диск будто на цыпочках еще пытался выглядывать из-за водного горизонта. Изредка доносились сонливые крики чаек. Молодой человек, в джинсах и кроссовках, в распахнутой рубашке, настойчиво поднимался на вершину крутого скалистого берега, усеянного невысокой растительностью. Тропа, по которой он шагал и делал прыжки с камня на камень, извиваясь, шарахалась от кустов, но все-таки тянулась вверх. Когда молодой человек закончил свое восхождение, небесная синева потемнела, прохладная свежая темень опускалась повсюду. Человек у самого краешка плато, у обрыва, падающего в море, он стоял, широко расставив ноги, во весь рост и долго обдумывал что-то. Слева, поодаль от него, неподалеку от места, где начиналась его тропа, там, внизу, разноцветились огни людских жилищ и развлекательных заведений. Когда совсем стемнело и серебристая звездная пыль зависла над его головой, силуэт его фигуры ожил, начал, громко подкрикивая в море, декламировать стихи: Ну не современен я от роду! Может, мне призвать на помощь моду?.. Должное отдавши супервеку, В джинсах я спешу на дискотеку... Рубль вход -- уверенная такса! В темноте прожекторные кляксы. Обступили, замелькали лица. Захотелось в девушку влюбиться! Я об этом танцевал весь вечер Пляшущий оживший человечек... Шел домой и вечер я итожил. Ветер обходил меня прохожим. На себя обижен я, насуплен: Джинсы у меня сегодня "супер"!.. Так хотелось в девушку влюбиться! Тусклые, мелькающие лица... -- Молодой человек, -- возник позади, словно разбуженный эхом его стихов, некий старческий голос. Молодой человек остался стоять недвижим, наверно, он подумал, что голос ему показался, но причудливо дряхлый голос повторил опять: -- Молодой человек, вы меня слышите? -- Ты кто? -- продолжая стоять, не оборачиваясь, вопросил еще наполненный энергией стиха человек. -- Пилигрим. -- А что ты тут делаешь? -- Живу... ты, парень, знаешь, иди-ка сюда, разведем костер. Молодой человек развернулся назад, осмотрелся по сторонам, но никого не смог разглядеть в ночном пространстве. -- Ты где? -- робко позвал он хозяина голоса. -- Я здесь, недалеко, присмотрись хорошенько. -- Это ты сидишь на камне? -- вглядываясь во мрак, сказал парень, наконец уловив очертания белой, сгорбленной фигуры напротив него, всего в нескольких шагах. В ответ никто ничего не ответил: молодой человек сделал несколько этих шагов в сторону промолчавшей фигуры в белом одеянии, и через несколько мгновений он оказался рядом со стариком, действительно сидящим на камне, опираясь на корявую палку. -- Садись напротив, но прежде разожги-ка, парень, костер, -- не спеша проговаривая слова, будто нараспев, предложил старик. Исподволь, поглядывая на Пилигрима, молодой человек нащупал кучку хвороста у своих ног, нагнулся к ней, достал из накладного кармана рубашки зажигалку: встрепенулись искры из его рук, зашипел газовый луч огня, и ужаленный хворост, отстреливаясь, будто от боли, подернулся огоньками, и вскоре -- на глазах подрос пламенный кустик небольшого костра и осветил он все плато, крохотные жучки искорок таяли над ним. Тогда парень уселся на камень, предложенный ему, напротив старика и разглядел Пилигрима получше: его таинственный собеседник осветился. В белом халате, обеими руками он опирался на свой сучковатый и кривой посох, сидел, нахохлившись, и подбородок его лежал поверх смуглых кистей рук. -- А почему вы назвались Пилигримом? -- обратился молодой человек к старику. -- Я... -- призадумался тот в ответ, -- давно себя никак не называю. -- Тогда почему Пилигрим? -- Это меня так местные жители прозвали, я живу там, внизу, на краю поселка, но только в холодное время года, а летом брожу по окрестностям и обитаю здесь, в этой пещере, -- старик распрямился немного и неторопливо взмахнул рукой в сторону своего жилища. Молодой человек последовал взглядом за взмахом руки, и в самом деле: в пяти шагах от костра, в глубине плато вырисовывались контуры небольшой пещеры, точнее входа в пещеру, который был настолько невысоким, что в него мог пройти только сгорбленный старик. Эта пещера обнаружилась для парня неожиданно, ведь он же осматривался по сторонам и почему-то не видел ее, и если бы не знак собеседника в ее сторону, казалось, пещеры бы не существовало вовсе. -- Ты ищешь любви? -- через паузу снова заговорил старик, он опять опирался обеими руками на посох, и подбородок его лежал на смуглых кистях. -- Вы слышали мои стихи? -- Да, когда я услышал их, я вышел из пещеры на помощь. -- А вы сумеете мне помочь? -- Если ты захочешь этого сам -- ничто, даже помощь, нельзя навязывать никому. Я... в состоянии тебе предложить свой старческий разум. Что ты сейчас чувствуешь, парень? -- Сегодня улетели блики глаз, как паруса на вздохе в непогоду, срываются в оскаленную воду, и я гляжу в себя за часом час... Да, -- тяжело вздохнул парень, -- смотреть в себя опасно. Мудрено -- у волн холмы гранитные поникли, увы, вернуть не каждому дано однажды улетающие блики... -- Черное от загара лицо старика было недвижимо обращено в сторону молодого человека, в красных играющих лучах костра короткие белые волосы Пилигрима особенно выразительно и красиво очерчивали его голову, все располагало к спокойствию и задумчивости. -- Глаза... без бликов слепы, -- подытожил после некоторого молчания старик. -- Это хорошо, что ты пишешь стихи, -- благодарно сказал он, -- но я еще не совсем уяснил для себя, как далеко ты потерялся от любви, прочти еще что-нибудь, близкое сердцу твоему сейчас. Были зайчики Солнечные... Я пускал их в людской толчее Ослепительным девушкам в лица. Мог легко разлюбить и влюбиться... Я тогда ничего не итожил. А вокруг зеленела листва, И меня увлекала весна Под слепой и доверчивый дождик. Что мне было до истины истин! Бесконечностью Жизненный путь. Мне все небо хотелось вдохнуть! Но желтели со временем листья. Словно в первую осень иду. Зрелым грешником крестится дождик. Я, наверное, в этом году До прощания с юностью дожил. Прохожу я в людской толчее: Ослепительны девушек лица! Словно зайчики солнечные, Одинокие падают листья... На плато у костра зависло некоторое молчание. -- На свете есть, такое дело, -- заговорил старик, -- одним создать какой предмет, другим с предмета оголтело словесный написать портрет, предмет вниманием увенчан, дитя бесчувственных идей, предмет бесстрастно опредмечен, а значит -- он предмет страстей. Чем ты предметнее в судьбе, тем больше ты с бесстрастьем дружен, чем меньше нужен ты себе, тем больше ты кому-то нужен... -- Вы тоже пишете стихи? -- обрадовался молодой человек, как только отзвучало последнее слово в устах Пилигрима, но старик не ответил на вопрос. -- Так ты... так никогда и не любил? -- словно остановил вопрос парня, остепенил его оживление, продолжая тем самым свой путь беседы, старик. Парень на время затих. -- Я выплакал душу, теперь она опустела... а ты проводила за дверь бездушное тело... -- сказал парень и снова замолчал. -- Значит, любил, -- подытожил Пилигрим. -- Под шелест рублей шелестящие шины, под шелест рублей ты похоже светла, ты гордо мне бросила взгляд из машины, сквозь мыльный пузырь лобового стекла... -- проговорил на едином дыхании парень. -- Любил... и не один раз... но только любил ли и в самом деле то, что искал и обрел, а не то, что пришлось по случаю, -- подытожил старик, продолжая сидеть неподвижно. Изредка парень наклонялся к огню костра и подкидывал свежий хворост в него. -- Вы сказали, что вышли на помощь, помогите мне полю-бить, Пилигрим, подскажите как. У меня очень много любви, но она никому не нужна -- одни перед ней расступаются и не решаются к ней прикоснуться... -- Знаю, -- остановил молодого человека Пилигрим, -- человек ты восприимчивый... умеющий слушать, толк из тебя будет. Слушай... я расскажу тебе сказку... сказку о любви. "Жил да был один юноша. Это был очень печальный юноша. Он бродил по многолюдным улицам своего города в поисках любимой. Когда он отчаялся обрести заветного человека, он стал путешествовать по другим городам своей страны. Долго ему пришлось одиночно странствовать, одиночить: исподволь он безнадежно вглядывался в окружающий его мир людей. Нет, нельзя сказать, чтобы совсем его не замечали девушки, но услада тела не помогла юноше, молодому мужчине постичь восторженность любви. А он от этого печалился еще больше, но все-таки продолжал идти заповедными тропами, и только лишь вера в любовь спасала его, вера в то, что она во что бы то ни стало есть, его любимая, на этом белом свете. Порою, юноше казалось, что вот уже, скоро будет, появится она, улыбнется ему любимая. Но тчетно он ожидал своего счастья и напрасны были все его старания: девушки ускользали от него. Он щел на ощупь, ожидал, искал... Все девушки видели: во что он одет, как сложен, богат ли, знаменит. Никто не замечал самого юношу. И унылилась душа его. Неуемная печаль одаряла юношу стихами, и в конце концов молодой мужчина замкнулся в себе, и, обрученный с поэзией, написал, как он решил признаться себе, свое самое последнее стихотворение в жизни своей о любви: Любимой нет. Ее никак не встречу. Или уже не встречу?.. Как закон: Мой каждый день безлюбием отмечен И до абсурда, кажется, знаком... И каждый день одолевают страсти, Которые срываю впопыхах. Любимой нет... Разыскиваю счастье, -- Но нахожу его я лишь в стихах... И когда юноша прочитал это стихотворение для себя вслух, он холодно заплакал от несбыточности своей души. И тогда, когда не утешился он слезами, решил он уйти в края безлюдных лесов, с онемевшей душой своей, чтобы остановить свою жизнь там. И он ушел, как и задумал. Он больше не искал дороги, и волнующие тропинки тоже не привлекали его, даже цветущие поляны теперь он обходил стороной. Он больше ничего не искал, он размашисто продирался, одержимый погибелью, опасностью быть разодранным в клочья дикими ветрами леса. Долго шел юноша, все тело его было исхлестано и заливалось болью от острых сучков. И однажды, после изнурительных дней и ночей бессонного пути, он вышел все-таки на поляну, он хотел ее обойти, предчувствуя ее издали, но не смог. По одну сторону поляны было глубокое озеро, по другую -- непроходимое болото, но это оказалась совсем необычная по-ляна: на ней абсолютно не росла трава, не разноцветились никакие цветы, только один-единственный цветок одиноко рос на этой поляне. Этот цветок напоминал ему его самого, и тогда юноша решил остановить свою жизнь на этой поляне. Стремительно он подошел к цветку и сорвал его, после чего он повернулся и зашагал к озеру. На берегу он остановился, бережно положил цветок у своих ног и приготовился утонуть в пучине озера. -- Постой! -- услышал он позади себя повелительный оклик, и юноша дрогнул, удивился человеческому голосу здесь. -- Повернись ко мне лицом, -- снова прозвучало повеление, и юноша повернулся. В трех шагах от него стоял маг, он был одет в черную одежду. Налетел ветер, и черный плащ мага развевался на этом ветру огненными вспышками, потому что изнутри этот плащ был кроваво-красного цвета. -- Ты искал любви, но ты ее не нашел, -- сказал маг, и он сурово смотрел в глаза юноше, -- но ты не можешь потерять себя. -- Почему? -- впервые за столько времени промолвил молодой мужчина, и его крепко сжатые губы разомкнулись. -- Потому, что тебе нечего терять, я научу тебя, как обрести любовь. -- Я теперь даже не знаю, зачем она мне нужна. -- Человек, нашедший любовь, бессмертен, ему больше незачем жить временной человеческой жизнью. А ты решил остановить свою жизнь, чтобы подчеркнуть ее временность, ты хочешь остаться смертным? -- Нет... я не хочу умирать. -- Да будет именно так. Смерть также временна, как и жизнь. Только единому вечность и бессмертие, а ты не един, потому что одинок, а значит, смертен. Поступишь так, как я тебе скажу, иначе больше не найдешь меня. -- Я готов, -- ответил юноша. -- Ты не нашел любви, ты гонялся за порхающими разноцветными лепестками бабочек, но они одна из этих бабочек не порхала у тебя в душе. -- Да, кажется, я начинаю понимать, -- отозвался юноша. -- Внимательно осмотрись, -- потребовал маг, и юноша все окрест окинул взглядом. -- Не вокруг, а в себе. Юноша сосредоточился. -- Увидел ли ты образ любимой там? -- Боже... -- проговорил после некоторого молчания юноша, -- я так несовершенен, в моем сердце нет любимой, я не вижу ее. Тогда что же я искал? И как я мог найти то, чего нет? -- Ты никогда не искал, ты гонялся за красочными наваждениями. -- Да. -- Надо создать и овладеть, иметь и потерять, и лишь тогда искать и найти. -- Создать и овладеть, -- задумчиво повторил юноша, -- иметь и потерять, и лишь тогда... искать... и найти! -- воскликнул он. -- Я сделал последнее... -- Ты зарился на чужое добро и потому всегда получал пинка, чужая собака непослушна и может укусить. -- Только моя собака откликнется на зов и позволит себя погладить, -- твердо сказал юноша. -- Обрети любимую в себе, создай ее образ, он должен ожить, шевельнуться в твоей душе, заговорить с тобой на языке сердца, но и тогда ты не найдешь любимой. -- Я должен буду его потерять, свой образ? -- Отказаться от него, вывести его из души и забыть о нем. -- И забыть о нем, -- подытожил юноша. -- Забыть о нем, но твоя любимая будет помнить о тебе, и тогда ты будешь не одинок в своих поисках: твой образ тоже будет искать тебя, и придет время, когда вы в одно мгновение узнаете друг друга, твоя любимая вернется к себе на родину -- к твоему сердцу. Другого пути у любви нет. Юноша задумался и, как бы рассуждая вслух, проговорил: -- Но если я забуду образ любимой, то как же я его найду, ведь я не буду помнить, что искать? -- Ты забудешь его в душе, но он будет жить в мире, и ты будешь помнить об этом и приглядываться к лицам, чтобы узнать его. Ты должен зорко посматривать на свой образ любимой издали, пока не встретишь его. Только не нянчить его в сердце, его колыбель должна быть пуста. Любимая должна прежде всего сама потратиться на поиски тебя. Родина помнит о нас, но не она приходит к нам, а мы возвращаемся к ней... -- и с этими словами маг отпустил юношу в мир людей, повелел ему вернуться туда. Всю обратную дорогу юноша создавал образ любимой в своей душе, и, когда он пришел к людям, преодолев долгие расстояния, любимая ожила, шевельнулась в его сердце, и он забыл о ней, и колыбель его души опустела, и образ его любимой стал жить в мире и разыскивать его, и юноша пристально, издалека посматривал на любимую. И пришло время, и они встретились, и в одно мгновение узнали друг друга, и им хорошо было вместе. Но... предсказанное единение с любимой... у юноши продлилось недолго. Он стал замечать, что любимая охладевает к нему, а он все ярче и сильнее любит ее, и даже наступали моменты, когда юноше не обязательно было видеть свою любимую, ощущать ее присутствие рядом, потому что любимая начинала жить как-то иначе. И он чувствовал каждое ее движение: тела и сердца, даже будучи один. И вот наступило самое страшное -- любимая совсем охладела к юноше и покинула его, и как только это произошло, юноша снова опечалился, и пуще прежнего его душа была вся в слезах. И тогда юноша опять покинул мир людей и ринулся через леса на заветную поляну к магу. Лютый ветер бушевал на поляне. Маг ожидал юношу, он стоял посреди поляны и огненные вспышки его плаща полыхали вокруг него. Маг сурово смотрел на юношу, который стоял, понурив голову, в неведении, ожидая приговора судьбы. Но маг молчал, тогда заговорил юноша: -- Я все сделал, как вы сказали, но я не знаю, где я ошибся. -- Осмотрись, -- и юноша всмотрелся в свою душу, и он прозрел, -- Боже, -- воскликнул он, -- что я наделал! Я вижу в своем сердце образ любимой, так вот почему ее не стало у меня! -- Ты забрал свою любимую обратно, она возвратилась к тебе в сердце. -- Что же мне теперь делать? -- Ты должен вернуть ее в мир людей, и она снова будет с тобой. -- Я понял... -- сказал юноша твердо. -- Не пускайте любимых обратно в свое сердце, не оставляйте их у себя в душе, и они никогда не покинут вас, -- и с этими словами юноша снова вернулся в мир людей, и он отпустил любимую из души своей, и она снова вернулась к нему. И пошли они вместе, рука об руку, по пути бессмертия, обретая вечность. И решили они вместе прийти к магу, чтобы поблагодарить его за урок судьбы. Но когда явились они на заветную поляну, то обнаружили на ней солнечный ливень. Мага не оказалось на поляне. По дороге к поляне юноша шел с твердым желанием подобрать тот единственный цветок, некогда сорванный им в далекой печали одиночества, и оживить его, возвратить ему дыхание Земли. Но как же восторженно удивился юноша, когда увидел, обнимая любимую, что вся заповедная поляна усеяна цветами, и разноцветные лепестки бабочек порхают над ними. Юноша снова захотел писать стихи и написал первое: Жизнь не безжалостна, коль рушит, И ты за то ее прости, Пусть выкорчевывает души, Чтобы полянам расцвести... Пилигрим замолчал. Молодой человек неотрывно слушал его, изредка лишь подбрасывая в костер свежие пучки хвороста. Так они и просидели до самого утра молча. И снова начало синеть выпуклое небо над морем, солнечный диск будто на цыпочках выглянул из-за гор побережья, и костер угас, только легкий дымок, словно остатки раздумий, струился над ним. Крики чаек вонзались в небо, а чайки вонзались в море и выныривали из морской глади, и снова неслись в небо навстречу своим крикам. И парень в джинсах и кроссовках, в распахнутой рубашке, сидя на камне напротив старика в белых одеждах, что по-прежнему опирался на корявый посох, сказал: "Я все понял, спасибо тебе, Пилигрим". -- Сережа, -- сказала Наташа, когда Гриша закончил "Сказку о любви", и я насторожился. "Нет", -- подумал я, -- она не просто сказала "Сережа", она позвала, окликнула меня"... Наташа пристально смотрела в Гришины глаза, я почувствовал, что еще одно неуловимое мгновение -- и она узнает меня. Но в следующую секунду я невероятными усилиями словно выкорчевал Гришино тело из-за кухонного стола, Гриша молниеносно поднялся, глянул на наручные часы и тут же торопливо заговорил: -- Все, мне пора, у меня еще тысяча заказов. Сказку я оставляю на время вам, почитаете. -- И я протянул исписанные листы Наташе. Опешенная моим вскоком из-за стола, она машинально взяла их у меня из рук. -- Может, еще чаю? -- засуетилась она. -- Нет, нет, я бегу, сумасшедше опаздываю, -- уже из прихожей выкрикнул я, открывая входную дверь. -- Гриша, а как же вы пойдете на заказы, у вас даже инструментов с собой нет. -- Ничего, я забегу на работу, -- бегло ответил я, вышагивая из квартиры. -- Но вы же не успеете! -- Я возьму такси. -- Гриша!.. -- окликнула меня Наташа, стоя на лестничной клетке, когда я уже сбегал по ступенькам на этаж ниже. -- Что? -- отозвался я, приостановившись. -- Когда вас ждать? -- Я позвоню, -- выкрикнул я уже не бегу, ловко перескакивая ступеньки. Урок Второй -- А теперь слушай меня внимательно, -- чувственно произнес я Боживу. -- Постой, Сережа, -- взмысленно остановил меня Юра. -- Ты о чем-то хочешь спросить? -- Да, мне надо посоветоваться. Я многое уже начинаю понимать и даже без волнения воспринимаю наше общение. -- А что, раньше было страшно? -- Нет, но потом немного жутковато, но теперь этого не будет, я спокоен, -- определился Юра, -- у меня возникли неясности, Сережа. Я молчал в готовности воспринимать друга, но Юра тоже почему-то замолчал, насторожился. -- Сережа, -- позвал он, -- ты здесь? -- Говори, я слушаю, -- отозвался я, и Юра облегченно вздохнул, там, у себя, на физическом плане. -- Слава Богу, -- промыслил он, -- ты здесь... мне нужно разобраться, Сережа... насколько я понял из твоих записей, немалое количество моих подчиненных в кинотеатре из "астральной шайки". -- Да, это так, -- подтвердил я. -- И ты, -- продолжал Божив, -- из-за них ушел в летаргию. -- Да, Юра, из-за них, но больше все-таки по собственному несовершенству. -- Мне это сейчас трудно понять, но эти мерзавцы начинают меня преследовать. -- Как? -- отзывчиво поинтересовался я. -- Не знаю, как это объяснить, то ли это были сны, то ли в самом деле, но события, происходящие со мною там, тут же получали подтверждение здесь, наяву: вначале Екатерина Васильена соблазнила меня, а потом пришла в кабинет и намекнула об этом, и если это все правда, то астральную шайку я тоже видел. Они пытались меня утопить в океанском полу огромного здания, утащили туда на самолете, прямо отсюда, из кабинета, но я победил, утонул художник, художник моего кинотеатра, и сразу же последовало извещение о его смерти, реальное, с печатью отделения милиции. -- Екатерина, -- промычал я. -- Что? -- переспросил Божив. -- Нет, ничего, -- опомнился я и тут же поправился, -- Екатерина Васильевна, как она тебе? -- Она не злая, вроде бы и располагает, но есть и сомнения. А почему о ней ты спрашиваешь, Сережа? -- Я не могу тебе сейчас многое сказать: всему свое время, ибо ты человек импульсивный и можешь проговориться. -- Ты же знаешь, я умею молчать, Сережа. -- Проговориться -- не значит на физическом плане, а проговориться чувственно или в помыслах своих, но хватит об этом. То, где ты был, -- Астрал, и что с тобой происходило, происходило в самом деле, только, как ты понимаешь, в мире ином, в мире тонкой энергетики. У меня мало времени, продол-жим второй урок, по окончании которого я предложу тебе несколько структур защиты от воздействия твоих нападающих. Итак, проговориться в чувствах или мыслях своих, пожалуй, это мною сказано весьма кстати. Тебе, Юра, как можно быстрее необходимо научиться выходить в Астрал, но прежде тебе надо уяснить такое понятие, как "свобода прикосновения", но не только узнать его основы, а свободно в случаях необходимости владеть им. Не отчаивайся, это не трудно, все придет с практикой. Прежде всего "свобода прикосновения" не должна тобою восприниматься так ограниченно, как только свобода прикосновений только на физическом плане, идущая свобода движений твоего физического тела и свобода его ощущений. В Астрале, сама суть Астрала, как прежде всего мира твоих желаний, образов и чувств, есть "свобода прикосновений": ощущения, чувства, помыслы, вся эта совокупная человеческая гамма доступна беспреде-льно по первому движению души. Приблизительно к этому необходимо будет подобное состояние и на физическом плане. Одно из отличий Мага от профанов заключается в том, что Маг всегда строго обязателен в словах своих и делах, как и в помыслах, чувствах и ощущениях. Если что-то задумал Маг, то он ни в коем случае не оставляет течение своей мысли, ибо ни одна мысль не может возникнуть у него без его ведома, потому что Маг живет только в настоящем моменте, и все случайные мысли всегда прошедши или будущны. Ты должен приблизиться к совершенству Мага. Но это вовсе не значит, что все, что ты подумаешь, тебе обязательно необходимо выполнить, и хотя это является обязательным условием, основополагающим в процессе реализации "свободы прикосновений", все же вначале тебе предстоит овладеть течением своих мыслей и только потом, вначале изредка, а далее все чаще, и в конце концов полностью перейти на обязательные воплощения своих мыслей: если уж подумал прикоснуться к чему-либо, будь то человеческое тело или предмет, то неминуемо выполни это, прикоснись, реализуй свое желание, задумал что-то почувствовать, обязательно почувствуй это, задумал помыслить о чем-то, не обращая ни на что внимания, мысли об этом, только лишь так ты перестанешь быть импульсивным, разбросанным человеком и обретешь равновесие мысли, души и земного тела. И вскоре, следуя правилу "свободы прикосновений", ты наработаешь астральное состояние на физическом плане, и даже придет время, но об этом потом, когда физический план явится для тебя астральным миром. Теперь немного скажу о привязках: покинуть свое земное тело и выйти в Астрал можно лишь только в двух случаях -- либо через великую благодарность Высшим Астральным Началам, либо через полное неприятие физического мира, через абсолютное отрицание его, презрение. В первом случае, возвышаясь до благодарности, возникает вселюбие, а следовательно, безразличие, человек перестает различать маленькое и большое, плохое и хорошее, он вселюбив, а значит весь физический план для него становится как единое целое, здесь происходит переход в иное состояние души, в иной мир -- Астрала, ибо вся грубая энергетика физического плана, можно сказать, трансформируется, сливается с тонкими движениями чувств и мыслей человека, обращенного в благодарность, во вселюбие, весь мир Земли словно растворяется в нем. Во втором случае, когда человек находится в строгой параллели физическому миру, но в противоположности, в презрении, точно так же, как и в первом случае, происходит растворение всего физического плана, для презирающего он перестает существовать, и тогда оживает лишь мир его души -- астральный мир. Но только презрение должно дойти до своей кульминации, а это значит, что необходимо будет презреть даже свое земное тело. На гребне "свободы прикосновений", через энергетическое дыхание, через образ мышления и жизни, в правилах благодарности или презрения, ты выйдешь в Астрал. Подытоживая понятие "привязки", я скажу: привязками является все без исключения, что является миром физическим, но это привязки в категории выхода в Астрал, ибо точно так же существуют привязки и в мире астральном. Так вот, поскольку и наше земное тело тоже есть суть физическая, следовательно и оно не что иное, как привязка, и пожалуй, самая основополагающая, потому что именно оно живет в мире Земли, заставляет нашу душу наслаждаться им через себя, во имя себя. Если предложить это же объяснение метафорично, то можно привести такой пример. Вообрази себе некоего человека, что лежит перед тобой на полу в твоей комнате, и он страстно влюблен в этот пол, он целует и ласкает его, нежится на нем и разговаривает с ним, и его жизнь не мыслится ему без этого, он страшно привязан к нему. Я специально даю пример в гиперболе, чтобы контрастнее подчеркнуть нелепость и бессмысленность, ограниченность души привязанной. Человека оттаскивают от этого пола, и он сходит с ума или умирает, либо вырывается и снова падает на пол в любви свой. И если ты поразмыслишь немного и попытаешся себе представить любого другого человека, но только влюбленного в той или меньшей степени страстности, в какой-то другой предмет Земли или в так называемое физическое тело, то чем же этот человек будет отличаться от несчастного, влюбленного в пол твоей комнаты, их переживания и чувства будет сходны, и различием будут лишь форма их привязки. Сам посуди, чем отличается пол твоей комнаты как привязка от машины, квартиры и другого. Да ничем, только лишь формой. А теперь коротко скажу тебе о средствах защиты. Христианская: определи для себя три храма, и в каждом храме ты должен будешь отслужить по четыре молебна о здравии, только все двенадцать дней твоей службы должны пройти подряд, без разрыва ни на один день. Обычно эти молитвы читаются с утра. Тебе необходимо будет ставить стакан воды на стол перед служителем культа, производящего молебен, а самому усердно молиться в это время. На тот же столик положить и сам молебен о здравии, написанный тобою, желательно от руки. Схематично молебен выглядит так: в верхнем правом углу листка последуют обращения -- Всемилостивейшему Господу Иисусу Христу нашему, Пресвятой деве Марии непорочной, далее упомянешь Патриарха, епископов, какие тебе ближе по душе, своего святого и других святых по желанию, а так же, если захочешь, то упомянешь титулы и имена работников культа того храма, в котором ты собрался служить молебен. На самом верху листка посередине напишешь крупно: "Молебен". Как только упомянешь всех тех, к кому обращен "Молебен", напишешь опять же посредине листка, опять же крупно: "О здравии", теперь опять же столбиками, если таковых окажется много, начнешь перечислять имена врагов твоих, но прежде напишешь свое имя: когда перечисление недругов окончишь, если попросит сердце, то упомяни и всех ближних своих, тех, которые тебе особенно дороги, в конце молебена, как бы подытоживая все столбики имен, напишешь "и всех православных христиан". Такой листок с молебном необходимо приносить каждый раз новый на все двенадцать дней службы. И вот еще что, немаловажное обстоятельство, я упоминал уже, что прерывать двенадцатидневный цикл нельзя ни на один день, но это может произойти и не по твоей причине, и вот при каких обстоятельствах: во время некоторых христианских праздников молебны на освящение воды не читаются, поговоришь с православными прихожанами или с кем-либо из служителей культа, они подскажут, во время каких именно. И еще, есть храмы энергетически пустые, здесь тебе подскажет сердце либо опять же молва прихожан. И последнее, стакан воды, который ты поставил на освящение, ты должен сразу же после молебна выпить до капельки. Конечно самая лучшая защита, это состояние: "я -- дырка от бублика", то есть самая лучшая защита это самая полная открытость -- "вот я, делайте со мной, что хотите", тогда наступает абсолютная невосприимчивость по той причине, что любое нападение проходит как бы сквозь тебя, ты становишься прозрачным, невидимкой, смело шагаешь навстречу любому энергетическому противодействию, не воспринимая его, ибо оно не задерживается, не отражается ни в одной твоей мысли, ни в одном твоем чувстве, ни в одном твоем ощущении. Я -- дырка от бублика! Есть и еще некоторые христианские тонкости на сон грядущий и на день бодрствующий. Кратко упомяну и о них. Перед сном: "Ложусь спать, ничего не боюсь, в дверях Иисус Христос, в ногах Матерь Божия, в окне -- Архангелы, над головой -- Ангелы, сохрани меня, Господи, на всю ночь". На день бодрствующий -- с утра перед выходом на улицу: "Выхожу на улицу, ничего не боюсь, впереди Иисус Христос, позади Матерь Божия, по бокам -- Архангелы, над головой -- Ангелы, сохрани меня, Господи, на весь день и обереги от всякого зла". Как ты уже догадался, все эти христианские меры защиты основаны на принципах Космического Сознания, работают по структуре астрально-ментальных построений, и нужны они только человеку, слабому в вере своей, для укрепления таковой за счет сущностного эгрегорного фундамента христианства, но это вовсе не противопоказывает пользоваться ими, а только выказывает несостоятельность совершенства веры пользующегося. Хороший пример вышесказанному: мы знаем вкус лимона, и нам достаточно вспомнить о нем, чтобы поморщиться от его кислоты, возникшей в нашем воображении у нас во рту. Иными словами, приводится в действие эгрегор лимона. Так и построена любая защита, в том числе и христианская. Но есть еще и другие средства защиты: если ты почувствовал, что на тебя нападают, или, как говорят, тебя сглазили, а сглаз -- это тоже удар, симптомы различны: вялость, отсутствие аппетита, дискомфортность, неопределенно от чего повышенная температура, потливость, раздражительность, ожидание неизвестно чего и прочее, так вот, если ты почувствуешь, что на тебя нападают, можешь поступить следующим образом: попробуй хотя бы с утра и до вечера, но лучше пару дней, ничего не есть, побыть в одиночестве, без физических нагрузок желательно, ибо лучше во время голодания твоего поменьше и дышать, потому, что главный приток энергетики к нам, а значит и доступ всевозможных нападений и привязок, осуществляется прежде всего путем нашего непосредственного общения с тонкой энергетикой, которая в первую очередь связана с дыханием. Соблюдая этот режим, постарайся в то время ни о чем не думать и ничего не желать, займись самым своим любимым делом, отдайся ему, войди в него всеми мыслями, чувствами, ощущениями. Следующая мера защиты: через дыхание. Сядь на краешек стула, позвоночник натянут от копчика до темечка как струна, кисти рук лежат на коленях, ладони открыты к потолку, ни руки, ни ноги не замкнуты, голова слегка наклонен