а вперед, между подбородком и грудью расстояние в четыре пальца, абсолютно весь сосредоточься в позвоночнике, произнеси мысленно установки: "Я -- позвоночник. Я не есть это тело". Твое земное тело напоминает в это время своеобразный костюм, его энергетический объем как бы обвисает на позвоночнике. Ни о чем не думая, не проявляя никаких чувств, не реагируя на ощущения земного тела, ты должен присутствовать только в настоящем моменте, даже без какого-либо видения образов при закрытых глазах, абсолютное спокойствие и пустота вокруг тебя, и если даже до тебя доносятся какие-либо шумы и звуки, то ты абсолютно не воспринимаешь их, не осознаешь, они если и слышатся, навязываются, то лишь как бесформенная энергетическая масса. Кстати, это состояние хорошо использовать и для выхода в Астрал. Теперь выдохни всю энергию воздуха, какой только есть у тебя в объеме твоего земного тела, выдохни до самого донышка через полуоткрытый рот и сиди в этом состоянии бездыханности до тех пор, пока твое изнеможденное тело, а значит нижняя часть эгрегора, само не позаботится о себе: пока дыхание само не прорвется в свои анналы земного тела. Когда ты будешь сидеть бездыханно, от позвоночника, от копчика вокруг тебя начнет все плавиться, в какой-то нетерпеливой истоме страха и наслаждения, не обращай на это внимания, постарайся получить от этого удовольствие, знай, что в этот момент рвутся все привязки, все протуберанцы, щупальцы энергетических нападений, идут возвратные удары. Часть пятая СУЕТА Друг детства -- Надежда Михайловна... Мама, вам чаю принести? Вы будете чай пить, Алексей Константинович? -- заботливо спросила Наташа. -- Наташенька, ты не беспокойся, -- тут же отозвалась мама, -- иди к Сабинушке, я сама подам чай. -- Ну что вы, мама, у вас гость. -- Нет, нет, я сама, -- встав с кресла, твердо и убедительно подытожила свое заверение мама. -- Этот гость не совсем обычный, гость моего детства, -- улыбнулась она в сторону Алексея Константиновича. -- Да уж, это точно, -- немного застеснялся Алексей Константинович и приятно разулыбался. -- Ну как хотите, друзьям виднее, -- определилась Наташа и ушла в зал к дочери. -- Леш, тебе некрепкий сделать? -- На твое усмотрение. -- Хорошо, сейчас принесу. -- Только, слышь, Надя, без сахара, хорошо? -- Боже мой, а что так сурово? -- Сахорок дело, конечно, неплохое... но... увы... -- Алексей Константинович пожал плечами и развел руки в стороны. -- Диета? -- Она самая. -- Ты знаешь, один мой знакомый так говорит: "К черту все, если я сяду на диету, то потом она сядет на меня". -- Надь, я понимаю, ты философ, рассуждать -- твоя профессия... но лучше за чаем. -- Без сахара. -- Как говорится, с точки зрения дифференциального подхода, это есть суть, совершенно приемлемая для меня. -- Все, иду. -- В рассуждения? -- За чаем, пародист, -- сказала мама и вышла на кухню. Скоро она возвратилась в комнату с двумя чашками горячего чая, которые дымились на небольшом никелированном подносе у нее в руках. -- Леш, поставь столик между кресел. И Алексей Константинович тут же выполнил это поручение. Вскоре они пили чай и разговаривали. -- Послушай, Леша, ты знатный криминалист. -- А ты хочешь в этом удостовериться? -- А почему бы и нет? Вот скажешь, какого происхождения чай, поверю. -- Так, -- задумчиво произнес Алексей Константинович, отпив глоток чая из кружки, -- сейчас определимся.... кажется... -- А ты не выкручивайся, говори точно, не ожидай, что я тебе подскажу. -- Индийский, -- коротко выпалил Алексей Константинович и азартно заглянул в мамины глаза. -- Не-а, -- расхохоталась она, -- ни фига не угадал, -- грузинский. -- Ну ладно, этими мелочами пусть занимаются студентыкриминалисты, зато вот "Сказку о любви" сына твоего я, кажется, разгадал. -- Да, сказка очень хорошая, она так неожиданна для меня. -- Да нет, ты меня не поняла, Надя, -- серьезно произнес Алексей Константинович. -- Что значит "не поняла"? -- Сказка действительно хорошая, но не в содержании дело. -- Слушай, Алексей, заканчивай туманить, что ты имеешь в виду, я тебе дала ее просто почитать. -- Хорошо, -- сказал Алексей Константинович, взял стоявший возле кресла свой дипломат, бегло вскрыл его на коленях, извлек оттуда несколько исписанных от руки листков бумаги и протянул их своей подруге, -- вот, -- определил он, -- прочти. -- Ну... и что... я уже читала, -- проговорила мама, просматривая листы. -- Да нет, не сказку саму смотри, отлистни последнюю страницу, -- и мама выполнила предложенное, -- прочти, каким числом датирована рукопись. -- И мама прочла дату написания. -- Написано десять лет назад, ну и что? -- Да ничего, сущий пустяк, эта сказка сфабрикована не более месяца назад, по крайней мере, переписана чьей-то рукой. -- Ты шутишь, -- насторожилась мама. -- Можешь быть уверена, данные из экспертлаборатории. -- Да ты что, Леша, в самом-то деле, почерк-то Сережин. -- Ты уверена? -- Абсолютно уверена. -- Если хочешь, я смогу уточнить, действительно ли его почерк, хотя, конечно, дело это ваше, семейное. -- Тебе для этого нужен образец Сережиного почерка? -- Да, что-нибудь из его записей от руки. -- Хорошо, я тебе сейчас дам, но, право, ты что-то путаешь... Леша, если ты меня разыгрываешь, то поверь -- это кощунственно. -- Надежда... я сам в затруднении... но это так. Тогда, ничего не говоря, мама стала один за другим выдвигать ящики секретера и вскоре извлекла из одного из них папку-скоросшиватель, освободила из него два листка бумаги и протянула их другу детства. -- На, держи, только не говори пока ничего Наташе... Сумасшедший! Размышления Дубинина Во второй половине дня возле кинотеатра Лесного поселка настороженно скользнули тормоза милицейского мотоцикла с коляской. Участковый милиционер капитан Дубинин вытащил ключ зажигания, и мотоциклетный мотор выстрелил еще раз в два ствола глушителей и, словно поперхнувшись газами, умолк. Дубинин расстегнул шлем, стащил его с головы, пригнулся, осматриваясь по сторонам, и положил шлем на сиденье коляски, затем натянул на спинку сиденья дерматиновую накидку. Теперь капитан милиции ловко спрыгнул с мотоцикла и еще раз пристально огляделся по сторонам. -- Здравствуйте, товарищ Дубинин! -- восторженно, будто отрапортовала, сказала уборщица кинотеатра Марина Ивановна, которая только что выглянула из-за широкой входной металлической двери кинотеатра на площадь, чтобы удостовериться, кто прибыл, но, узревши участкового, она обрадовалась и теперь выскочила, ловко придвинув за собой дверь, на ступеньки кинотеатра. -- Что новенького, Василий Васильевич? Никак дело новое заимели? Дубинин сурово посмотрел на Марину Ивановну и на секунду бегло оглянулся назад. -- Что ты орешь... Ивановна, -- осипшим шопотом проговорил он. -- А что? -- произнесла она тоже шепотом и тоже оглянулась назад на кинотеатровскую дверь. -- Иди сюда. Марину Ивановну будто подхватили с места, как молоденькая сбежала она по ступенькам вниз на площадь и в одно мгновение оказалась возле Дубинина. -- Так-так, -- негромко сказала она. Оба -- и милиционер, и уборщица снова огляделись по сторонам. -- Что новенького? -- спросил Дубинин. -- А где? -- засуетилась Марина Ивановна. -- У вас в коллективе. -- А-а, поняла... Слушай сюда, надысь контролера три дня не было. -- Ну и что? Пил, наверное. -- Куда там. На работу пришел как стеклышко. -- А ты почем знаешь? -- Да как же мне не знать, я его рожу знаю, если после запою, а тут... -- Марина Ивановна призадумалась, -- абсолютно, как гвоздик. -- А жена его, контролерша, что говорит? -- Клавка?.. Да она его сама обыскалась, а как явился, молчат оба. Спрашиваю -- где был, говорят -- тебя не касается. -- Ну ладно, это ты потихонечку разнюхай. Что еще? -- А что еще, вон весь кинотеатр бомбами обкидали. Дубинин презрительно окинул взглядом фасад кинотеатра. -- Взрывпакеты, -- сказал он. -- Я знаю кто... Сказать? -- Потом скажешь... Штраф наложу. Что еще? -- А так все по-старому, да, Лидия Ивановна, напарница моя, новую тряпку домой унесла, сама видела. -- Ну, это вы сами разберетесь, -- словно отмахнулся от Марины Ивановны Дубинин и уже собрался обойти мотоцикл, чтобы проследовать в кинотеатр, как Ивановна воскликнула: -- Стой, Василий Васильевич! -- Что? -- недоверчиво отозвался Дубинин, но остановился. Марина Ивановна в два шага снова подскочила к нему. -- Я, правда, сама не присутствовала, но Кириллыч мне шушукнул. -- Киномеханик, что ли? -- Да, второй наш киномеханик. Так вот, он сказал, что на-дысь странный человек за дверью библиотеки прятался: подслушивал разговор Зои Карловны и Екатерины Васильевны. -- Кириллыч? -- Что "Кириллыч"? -- Подслушивал, говорю, Кириллыч? -- Да нет же. Тот человек за дверью подслушивал разговор Зои Карловны с Екатериной Васильевной, а Кириллыч за ним подсматривал. -- А о чем говорили в библиотеке? -- Дубинина это заинтересовало и он даже немного присел, наклонив ухо к Марине Ивановне. -- Кириллыч только подсматривал, не разобрать, что говорили. Кириллыч врать не будет -- он парень честный. -- А что потом было? -- А потом самое интересное. Зоя Карловна его усекла, странного человека, того, что подслушивал, возмутилась. -- Так, -- размышляя над чем-то своим, сказал Дубинин. -- А дальше жалость какая вышла, Кириллычу пришлось прикрыть свою дверь, но потом он их обоих видел. -- Кого -- обоих? -- Они оба -- Екатерина Васильевна и этот странный человек немного погодя, любезничая, вместе вышли из кинотеатра. -- Как он выглядел? Марина Ивановна развела руками: -- Я не знаю, Кириллыч знает. -- Ясно, -- определился Дубинин, -- спасибо за информацию, Марина Ивановна. -- Да что мне, тяжело, что ли, Василий Васильевич? Я всегда рада помочь. ... Божив сидел у себя за рабочим столом в кабинете, он заполнял табель рабочего времени подчиненных своего кинотеатра, когда в кабинетную дверь увесисто постучали. -- Входите, открыто, -- метнулся голос директора к двери. Дверь отскрипела в кабинет, но никто не вошел. -- Входите же, -- удивился Божив. И теперь в кабинете в одно мгновение объявился участковый милиционер. Он вошел в кабинет молниеносно, развернулся лицом к Боживу, остановился и принялся пристально смотреть на Юрия Сергеевича, который тоже от неожиданности, не говоря ни слова, встал с кресла и замер, всматриваясь в капитана. Так они изучали друг друга с полминуты, словно виделись впервые, словно каждый из них ожидал объяснения от другого. -- Что-то случилось? -- наконец-таки проговорил директор, решивший, что все-таки он хозяин кабинета и ему следует первому проявить инициативу. Дубинин немного помолчал, слегка скривив губы, продолжая не отрывать глаз от Божива. Юрию Сергеевичу показалось, что участковый что-то анализирует, но что... -- Здравствуйте, Юрий Сергеевич, -- медленно, с подозрительной интонацией произнес Василий Васильевич, -- можно мне присесть? -- Конечно, садитесь, пожалуйста, -- сказал Божив и торопливо указал рукой на стул, расположенный рядом с его рабочим столом, а сам с достоинством присел в директорское кресло. Дубинин тяжеловесно прошел по ковровой дорожке кабинета и занял предложенное место, не спуская глаз с Юрия Сергеевича. -- Юрий Сергеевич, вы догадываетесь, по какому поводу я у вас? -- Нет, не догадываюсь, -- озадачился директор. Но Дубинин снова молчал, продолжая изучать Божива, он рассуждал про себя: "Если бы этот тип и в самом деле был на море, то наверняка бы остался... на его лице загар, хотя он наверняка там был недолго и мог использовать зонтик... И все-таки, это он... он. Две капли воды, как похож!" -- Так по какому вы поводу, Василий Васильевич? -- Что вы пишете? -- спросил участковый и кивнул на листок бумаги, лежавший пред Боживым. -- Вот это? -- поинтересовался директор, указывая на табель, положивши на него ладонь. -- Да, -- подтвердил капитан, -- это. -- Табель рабочего времени за истекший месяц, совсем замучился -- больше всего из документов не люблю заполнять его. "Еще бы, -- размышлял Дубинин, -- напротив твоей фамилии, наверняка, несколько рабочих деньков липовых проставлено. Вот сейчас мы это и зафиксируем, чтобы потом не исправил в случае чего." -- Дайте посмотреть. -- А что, собственно говоря, такое, что-то я вас не пойму, Василий Васильевич. -- "Ага, испугался, значит... точно он... может, он вооружен? Расстегну-ка я на всякий случай кобуру", -- и Дубинин незаметно потянулся к кобуре и приоткрыл ее. Божив протянул участковому табель. -- Вы не волнуйтесь, Юрий Сергеевич, -- сказал Дубинин, изучая документ, но краешком глаза все-таки посматривая за директором, -- мне нужно кое-что сверить. -- А-а, я понял, вы насчет художника, -- подытожил Божив. -- Правильно говорите, меня интересуют его точные рабочие и отпускные дни, -- определился участковый и возвратил табель директору. -- А что, копию с этого табеля можно сделать? -- Хорошо, я сделаю копию, когда она вам нужна? -- Сегодня вечером завезете ко мне в участок, но только заверенную, Юрий Сергеевич, вашей подписью. А что, если... -- Папочка, ну чего они не звонят? Уже который час? -- поинтересовалась Викина дочь Оксанка у Божива. -- О-о, вот те раз, у меня часы стали, -- огорчился Юра, глянув на свои наручные часы. -- Оксанка, -- позвал он. -- Что, папочка? -- Посмотри в зале на будильник, а я пока яичницу дожарю. Девочка выбежала из кухни, с минуту ее не было. -- Ну, что там? -- крикнул Божив, перекладывая глазунью со сковородки на тарелки. Прошла еще минута, девочка вернулась на кухню, она держала в руках будильник и была чем-то огорчена. -- Ты что насупилась, дочка? -- Будильник тоже стоит, мы его вчера забыли завести, наверно, я его трясла, трясла, ничего не выходит, не тикает. -- Да что же его трясти, надо было завести, -- улыбнулся Божив. -- Я завела, папочка, сейчас вот завела, но он все равно не работает. -- Дай-ка посмотрю. -- Божив встряхнул будильник и преложил его к уху, раз, другой. -- Да, -- сказал он, -- действительно молчит, но не беда, я его в мастерскую отнесу. -- Папа! -- Что? -- А мы сегодня будем без времени жить? -- Отчего же без времени? Сходи к соседке Марии Федоровне, спроси у нее, который час. Оксанка оживилась и тут же выскочила из квартиры. "Надо же, -- подумал Божив, -- и мои часы, и будильник остановились ровно в десять утра... но что же они-то и в самом деле не звонят?"_ заволновался он, пошел в прихожую, взял телефонный аппарат, возвратился с ним на кухню и установил посередине кухонного стола. И только Юра отошел к окну, как раздался телефонный звонок, остановивший его ожидание. Божив метнулся к аппарату, подхватил трубку. -- Алло, -- нетерпеливо сказал он, -- я слушаю. -- Алло, это квартира Николаевых? -- Да, -- тут же подтвердил Божив. -- Это вас беспокоят из роддома. -- Я ждал вашего звонка, кто у меня?.. Родился? -- Вы муж Николаевой? -- Да-да, я муж. -- Простите, как вас зовут? -- Юрий Сергеевич. -- Так вот, Юрий Сергеевич... -- Божив насторожился, Бог весть какие только мысли промелькнули у него в голове. -- У меня что-то плохо? -- погрустневши, спросил он, ожидая услышать неприятное. -- Но если вы считаете, что рождение сына это плохо, тогда мы вам его не выпишем. -- У меня сын?! -- заорал в трубку Божив и так подскочил на месте, что чуть не свалил телефон с кухонного стола. -- Вы что там, обезумели? -- проговорили на том конце провода. -- Сколько? -- тут же вопросил Божив. -- Три пятьсот. -- Высокий? -- Пятьдесят три. -- А во сколько, во сколько родила? -- В десять утра. -- Спасибо. Конфеты за мной. А когда можно прийти посмотреть? -- но в трубке уже звучали короткие сигналы. Вернулась Оксанка, она не спеша присела за кухонный стол, косясь на телефонный аппарат, как будто обижаясь на него. -- Двенадцать, -- сказал она. Божив сидел напротив нее и весело уплетал яичницу. -- Ну чего ты радуешься, папочка, они не звонят, а ты радуешься? -- Уже по-зво-ни-ли, -- по слогам, с выразительной игривостью снова восторжествовал Божив. -- Мамочка родила? -- всплеснула руками девочка и прижала ладошки к щекам. -- И как ты думаешь, кого? -- Ой, папочка, только не девочку. -- Радуйся, Оксанка, твоя взяла -- мальчик. -- Братик! -- тоже восторжествовала девочка. И Божив, и Оксанка вскочили из-за стола, крепко схватились за руки и стали прыгать на месте. -- Братик, братик! -- подкрикивала дочка. -- Братик, братик! -- подзадоривал ее папа. Они перестали прыгать, оба тяжело и радостно дышали. -- Братик, -- заманчиво призадумавшись, снова проговорила Оксанка. -- Во -- класс! -- подытожила она... Вскоре Наташа весело шагала в ногу с Юрой Боживым и его приемной дочерью Оксанкой по дороге в роддом навестить Вику -- теперь уже маму двоих детей. Всю дорогу Оксанка, держась за руку папочки, вприпрыжку рассматривала прохожих, глазела по сторонам, ей было отчетливо радостно, и она заглядывала в глаза прохожим, выискивая в них ответное настроение, словно весь мир знал о ее счастье. Она не мешала папочке разговаривать с тетей Наташей, да она и не слышала их разговора. -- Я очень рада за вас обоих, Юра. -- Спасибо, Наташа, ты не можешь себе представить, какое у меня величественное вдохновение сейчас. -- Я бы тоже хотела второго ребенка. -- И Божив слегка придержал свой восторг, перестал выказывать его так ярко, он понимал, что радостью тоже можно убить, ибо радость, что и горе, слепы и безжалостны. -- Наташа, я не могу тебе много сказать, но я верю, я знаю, что Сережа обязательно вернется. Наташа оживилась и подозрительно посмотрела на Божива. -- В каком смысле понимать твои слова, Юра? -- с налетевшим волнением заговорила она. -- Сергей жив, -- сказал Божив. -- Я это знаю. -- Да нет, ты не все знаешь, Наташа. -- Нет, я знаю, Сережа -- там... -- и Юра насторожился. -- Где... там? -- исподволь поинтересовался он. -- Ты все равно не поймешь, Юра, он там, откуда пришла я. -- Ты пришла из Астрала? -- Я не знаю, как называется этот мир, я вообще ничего не понимаю, что происходит. Я никогда об этом никому не говорила, Юра, ведь я когда-то умерла, меня похоронили. -- Да, ну это понятно, -- определился Юра, -- всех нас когда-то похоронили, в прошлой жизни, если брать за основу теорию инкарнации. -- Нет, уж лучше молчать и дальше. Прав был Сережа, написав стихотворение "Молчание -- золото", -- сказал Наташа и обратилась к Боживу, -- хочешь, прочту? -- Да, конечно, мне всегда были близки и понятны Сережины стихи. "Молчание -- золото", говоришь, я не встречал это стихотворение у Сергея. -- "Однажды умный, -- заговорила Наташа, -- просто не за грош продал себя, он выразился так: "Молчи, дурак, за умного сойдешь!" Поверил в это искренне дурак... и светлым днем, особенно в ночи -- дурак молчит, его целы бока... Дурак одернул умного: "Молчи, тогда и ты сойдешь за дурака". Дальше они шли молча. Юра терялся в догадках. В роддом их не пустили, но они целых два часа простояли под окнами -- Вика лежала в палате второго этажа. Выглядывая в открытое окно, она радостно разговаривала со своими посетителями, но все это время Юру ни на минуту не оставляли безответные размышления. Ненароком он посматривал на Наташу и анализировал неожиданные свои домыслы. Ему весьма не терпелось уточнить до объяснимости и, может быть, даже открыться Наташе, если такое позволят обстоятельства разговора, на неминуемость которого он все-таки надеялся, разговора откровенного, который поставит все на свои места. Юра надеялся на подробное общение по недосказанной теме с Наташей на обратной дороге из роддома. Но случилось другое, на что Божив никак не мог рассчитывать: может, Наташа не захотела продолжать бесе-ду и потому решила поступить именно так, а может, уж таковы были судьбиные обстоятельства, но, как бы то ни было, Наташа в одну минуту попрощалась с Юрой, Оксанкой и Викой и уехала куда-то по делам. Магический совет -- Алло! Иван, ты? -- Да, это я. А кто это звонит? -- Как тебе сказать... ну, в общем-то это я -- Сергей... Истина. -- Сергей? -- в трубке установилось молчание. -- Иван, ты меня слышишь? -- Да. Это я озадачился: что-то голос у тебя изменился. Ты проснулся? -- Нет. И голосом я говорю не своим, но все-таки своим. -- Около тебя кто-то есть и ты не можешь говорить? -- Да нет, все нормально, я стою здесь один, в телефонной будке. -- Откуда ты звонишь? -- Я недалеко от Центрального рынка, напротив храма. -- Я имею в виду -- отсюда или оттуда. -- А, да нет, отсюда. -- Ясно, а что так стараешься не своим голосом говорить? -- Понимаешь, я тут не один, вернее, один, но не полностью. Этот тип смылся. -- Ты что, влез куда-то? -- Да, в председателя кооператива. -- Понятно. И что собираешься делать? -- Да есть кое-какие соображения. -- А что Эзоповым языком заговорил? -- Страхуюсь на всякий случай, откуда я знаю, как у тебя дела. -- Да нет, все нормально, можешь говорить напрямую. -- Хорошо, -- сказал я и немного задумался: "Стоит ли все-таки Ивана привлекать, вмешивать в эти обстоятельства? Не должно бы мне поступать так слабо и подчеркивать в себе незадачливого ученика. И для меня медвежья услуга, и для Ивана -- слабинка учителя". -- Ты что замолчал? -- Думаю, что сказать. -- Слушай, тебя что, заблокировали или сам играешь? -- Заблокировали. -- Ну это пустяк. Помочь? -- Думаю, что не надо. Это мое недоразумение, мне и расхлебывать. -- Ну, смотри, тебе виднее. -- Слушай, ты меня, Иван, извини, в случае чего я тебе позвоню, хорошо? -- Ладно. -- Как у тебя дела, Иван? Как живешь? Работаешь? -- Дела по-старому, правда, диссертацию успел защитить по медицине. Занятия продолжаю. -- Не женился? -- Женился, не так давно. -- Папкой скоро будешь? -- Да, эта проблема намечается. -- Поздравляю, -- с грустноватым оттенком сказал я и тут же решил закончить разговор: -- Ну, ладно, Иван, я заканчиваю, пойду потихоньку. -- Ну ладно, пока, звони. -- Пока, Иван, -- подытожил я и уверенно повесил трубку на автомат, и душа у меня заныла немного, вспомнились былые времена, когда я работал директором кинотеатра. Я вышел из телефонной будки в слегка расстроенных чувствах, но с твердой уверенностью продолжать борьбу, хотя моя устремленная позиция и находилась в расплывчатом состоянии, пока я длительно присутствовал в Астрале, но здесь, на Земле, на физическом плане, среди вороха страстей телесного преобладания я снова захотел обладать своим земным телом, и мне даже порою уже бывало не то чтобы трудно, скорее грустновато в минуты необходимости покидать земное тело Гриши, ибо немало я уже в него вживался, и каждый раз, с ним расставаясь, я хотел возвращения. Я привыкал к нему, словно к одежде, без него я начинал себя чувствовать голым и даже, в какой-то мере, несовершенным, лишиться его для меня все больше начинало означать потерю любимой вещи, старого, удобного костюма, таким образом, я все больше привязывался к Гришиному физическому телу, и я еще не имел подобного опыта инородного вживления души на столь продолжительный срок, и потому не мог предвидеть, во что это все выльется, ведь не исключена была возможность, что моя инородная душа, насильственно вживленная в тело председателя кооператива, примет его, как благодатную почву, и пустит корни, но чувственные корешки уже появились, как очертания моей теперешней грусти. "Вот так, -- подумал я, -- могу остаться Гришей". И тут произошло вот уж совсем неожиданное: среди туманной суеты прохожих, среди хаотичного их движения, в густоте уличного шума промелькнуло поодаль от меня, как некий знакомый сгусток, напряжение, и оно обозначилось, активизировалось в моей памяти раньше, чем я это смог проанализировать, мне ничего не оставалось, как ринуться за своей импульсивностью, что за маленьким ребенком-шалуном, и стеснительно оправдывать ее поведение -- Золотов! -- не успев подумать, окликнул я человека в старом подранном костюме, совершенно обвисшем на его довольно упитанном теле. Он стоял и крикливо рекламировал газету. -- Самая клеветническая газетенка! -- подкрякивал он голосисто, потрясая пачкой газет у себя над головой. -- Берите, покупайте, самая дешевая газетенка в городе! Некоторые из прохожих неохотно, но останавливались: кто-то поглазеть на газетчика, а кто-то и вступить в перерекания с ним, подбросить ему какое-нибудь испачканное слово, другой останавливался, чтобы купить. Золотов, продолжая выкрикивать и одновременно на ходу реализовывать свой товар, впился в меня глазами, лишь на мгновение отводя их, присматривая за публикой. -- Что-то я вас не припомню, -- озадаченно говорнул он в мою сторону между рекламным слововоротом, -- откуда мы знакомы? -- Я пристально слежу за молодой литературой, и с вашими стихами я тоже немного знаком, -- начал оправдываться я, но уже понимая, что эта встреча мне не помешает, а наоборот, есть еще одна возможность укоротить астральную волю Магистра -- Остапа Моисеевича, ибо я тут же припомнил обстоятельства, некогда столкнувшие меня с этим газетчиком. -- Вы читали мои стихи в сборнике? -- как-то особенно сладко произнеся слово "сборник", поинтересовался Золотов, видимо, до сих пор это был его единственный наиболее весомый выход в печать. -- Да, -- тут же соврал я, потому что знаком я был со стихами газетчика только по одному тому злополучному четверостишию, изуродованному на астральном экране опечатками, хорошо продуманными астральной шайкой, дабы остановить стихотворца в развитии и направить его образ жизни, наполнить творческим опустошением, деградацией и печальной запущенностью в окружении необъяснимых, неведомо откуда сгущающихся невзгод. В прошлый раз Золотов улизнул от меня, его судьба отшарахнулась от помощи, а мы бы могли помочь друг другу еще тогда, но теперь я не собирался упустить возникший случай поправить это дело. -- А правда, хороший сборник, -- подбодрился Золотов, снова обращаясь ко мне, -- целых шесть стихотворений моих! Вам понравились? -- Еще бы, -- заискивающе поддакнул я, -- вы настоящий поэт. -- Вы мои мысли читаете, -- обрадовался газетчик, -- тут недавно ко мне подходил мой знакомый, роман, говорит, издал, я ему так и сказал, как его там звали... фамилия у него дурацкая, а, Палецкий, так вот я ему так и сказал: "Ну, роман каждый Палецкий может написать, а вот шесть Стихотворений, -- выразительно подчеркнул слово "стихотворений" Золотов, -- не каждый может опубликовать". -- Да, это точно, вы правы, -- быстренько подтвердил я и принял серьезный вид, боясь, что Золотов усечет мою неискренность, потому что глаза у него были очень прожорливые по отношению к своей славе, а значит могли не упустить, подсмотреть мимолетные штрихи моего лица, означающие мое истинное отношение к так называемой поэзии этого газетчика. Хотя астральная шайка вряд ли могла ошибиться в оправданности выбора своей жертвы, но мне все-таки не думалось, что этот тип Золотов и в самом деле может составить в перспективе авангард литературы. "Но он же сейчас остановлен, уничтожен", -- отвечал я себе, чтобы не столь уж поддаваться своим столь чувствительным взглядам на этого человека в предоставленной мне данности. Но жизнь, она гораздо неожиданнее, чем предполагаем мы, и если смахнуть со стола "крошки", то обнаружится, на первый взгляд, замысловатая, но если присмотреться, логичная ее структура, клеенчатый рисунок. -- Послушайте, вы мне нравитесь! Я здесь недалеко живу, пойдемте ко мне, выпьем по чашечке кофе, -- предложил Золотов мне. -- А что, я не против, -- сразу же согласился я, логика жизни начинала оправдывать себя, подтверждать свое незримое существование. -- Все, -- сказал Золотов, -- ну их на хер, эти газеты. -- И он нагнулся к своим ногам, подхватил черный обтрепанный портфель и ловко метнул в его нутро остаток нереализованного товара, затем он защелкнул портфель, подхватил его под мышку, ибо ручек не было, и добавил: -- Ну что, идем? -- Я готов, -- оживился и я, и мы задорно зашагали в гости к Золотову. Дорога была мне знакома, тогда, в Астрале, следуя за Золотовым по пятам в надежде быть понятым, я хорошо запомнил ее. Газетчик жил в нескольких минутах хотьбы от Центрального рынка, не доходя до Братского переулка, и мы с ним действительно шагали в ногу, как братья. Дома Золотов предложил мне присесть на все тот же диван, ведомый мне по Астралу, с кулачищами выпрыгивающих пружин под шелушащейся обивкой, и предложил чаю, ибо кофе не оказалось: Золотов много перетряс банок и, наконец, из одной из них, хотя они все были из-под кофе, просыпались чайные крошки, и по всей комнате теперь валялись пустые разноцветные банки. -- А я недавно женился, -- осведомил меня стихотворец, -- замечательная баба, правда, немножко горбатая, но я не смотрю на это, у нее душа прямая, -- расхохотался Золотов. -- Мы не расписывались, но все равно живем, не убегаем друг от друга, скоро она явится, и вы познакомитесь, только, пожалуйста, -- перешел на шепот Золотов, -- вы с ней поаккуратнее. -- А что? -- тоже прошептал я, недоумевая. -- Ведьма, -- сказал Золотов и добавил, -- страшная. -- В каком смысле ведьма? -- В самом прямом. -- Да ну? -- Я вам говорю!.. С мертвецами, -- негромко сказал стихотворец и огляделся по сторонам, -- общается. -- Да уж, у вас не только стихи необычные, но и окружение тоже, -- хвалебно сказал я, и Золотову это понравилось. -- А вы как думали, иначе я бы никогда не написал эти шесть стихотворений, правда,в последнее время мне что-то не пишется, -- погрустневши, определился он и протянул мне чай в замусоленной чашке без блюдца. -- Сахара нет, -- добавил газетчик, -- вчера кончился. Может, сейчас Ветистова притащит. -- А Ветистова это кто? -- переспросил я, гадливо пригубливая чай, но делая это незаметно, чтобы не насторожить хозяина, не оттолкнуть его расположенность ко мне. Роль откровенного почитателя всегда сложнее роли критика. -- Как, вы не знаете, кто такая Ветистова? -- Нет, -- отрицательно покачал я головой. -- Да это же она самая. -- Кто? -- Моя жена, а я разве вам не сказал об этом? -- Нет. То, что у вас есть жена, вы упомянули, но что именно она Ветистова, об этом ни слова. -- Странно, ну да ладно, хотите, я вам свои первые стихи почитаю, они, правда, не вошли в сборник "Счастливый сон", -- Золотов рылся в шкафу. -- Но, сами понимаете, редактура у нас "без слуха", так сказать, да и потом, разве можно вместить всю мою открытую душу... печатные площади ограничены, -- надменно произнес стихотворец, и развел руками, и важно оттопырил нижнюю губу, в одной руке у него уже находилась тетрадка, такая же замусоленная, как и предложенная мне кружка с чаем. Теперь Золотов присел со мной рядышком, разлистнул эту тетрадь и сказал: -- Вот, оно открылось -- его и прочту, напоминаю, это из первых моих стихов. -- Да-да, -- подтвердил я и принял внимательный вид, -- читайте. И Золотов нараспев задекламировал: Найти бы пятновыводитель, Что с неба выведет Луну! Померк бы мой руководитель, И я ко тьме бы лишь прильнул! Хранитель мой -- не обижайся! Мне жаль усердие твое... Ты мне вещаешь: "Возвращайся!" К тебе тянусь, но на своем! Я в телесах, я в низшем ранге, под светом извергаю лай... Меня ты мучаешь, мой ангел: оставь меня, -- не оставляй! -- Да! -- сказал я, когда Золотов прочел стихотворение. -- Я прочту еще одно, -- заторопился он и бегло отмусолил пару страниц в тетрадке, приплевывая на пальцы. -- "Дождь", -- таинственно произнес он название следующего стихотворения. Вокруг: стоят дома многоэтажные. Вокруг: деревья взмокшие сутулятся враскач, как дирижеры очень важные. И дождь лишь аплодирует распутице! Вокруг дома жилые, ну и что же! А в них почти пусты балконов ложи!.. Роятся на асфальте в лужах капли, да телевышка мокнет словно цапля, да дождь живой шумит... Как за кулисами: Зонты и шелестят плащи расхожие. На цыпочках торопятся прохожие скорей увидеть дождь по телевизору... -- И вот, еще совсем крохотное, -- не делая никакой паузы после отзвучавшего стихотворения, засуетился, заерзав на месте, стихотворец. Блудник К новой бабе мчит на "ладе", - Затемненные очки... Красны, как в губной помаде, Поворотов колпачки! Наступило молчание. Я выдержал паузу, в которую постарался вложить свое многозначительно одобрение, а Золотов тем временем настороженно смотрел куда-то на пол, словно прислушиваясь к нарастанию моего восторга, а мне, признаться, и в самом деле показались его последние стихи довольно симпатичными, неплохими, но, конечно же, вызвать страстное восхваление, которого ожидал Золотов, они не могли. Мне ничего не оставалось делать, как прибегнуть к почитательской гиперболе: размашисто воскликнуть: -- Вы -- гений, Золотов! Да, это не каждому дано. "А он действительно молодец", -- добавил я про себя. Золотов торжествовал. -- В наше время нелегко, -- театрально проговорил он, -- встретить ценителя поэзии -- истинного, -- добавил он. -- Вы меня явно переоцениваете, -- отозвался я на встречную похвалу, -- А вы знаете, у меня к вам дело, и непростое, оно касается непосредственно вас, -- определился я. -- Дело? Вы мне еще больше начинаете нравиться, -- Золотов развалилися на стуле напротив меня. -- Говорите, я весь внимание, -- уважительно потребовал он. -- Пожалуй, начну с того, что представлюсь вам: я должен перед вами извиниться, даже, скорее, немного огорчить, но не одна ваша супруга Ветистова -- ведьма, в данном случае. -- Что? Вы тоже? -- Нет, я не колдун, как вы решили подумать. Я -- сенсетив, энергетический интуит, так сказать. -- Обалдеть! А что это такое? -- воскликнул Золотов и хлопнул ладонями себя по коленям. -- Понимаете, -- слегка призадумался я, -- э-э, м-да, сейчас объясню: природа меня одарила способностью воспринимать в какой-то мере некоторые структурные связи между прошлым и будущим, другими словами, определять причинно-следственную связь. -- Как это? -- озадачился стихотворец, продолжая не понимать меня. -- Ну вот, собственно говоря, мы и подошли к делу, на примере которого вам станет определенно ясно, что же такое причинно-следственная связь, но как я ее вижу, вам предстоит убедиться чуть позже, когда вы проследуете по результатам моего совета. -- Все, я готов слушать, -- сказал Золотов, но глянул на часы. -- А-а, -- отмахнулся он, -- хрен с ними, не пойду сегодня больше горланить, говорите... как вас?.. -- Меня зовут Гриша, -- подсказал я. -- Ага, -- кивнул стихотворец, -- говорите, Гриша. -- Так вот, постольку поскольку я неравнодушен к вашему творчеству, -- заговорил я и подумал: "Не слишком ли деловито и поучительски я изъясняюсь, может, стоит и попроще, а то заподозрит что-нибудь Золотов, не поверит, мало ли что ему на ум взбредет". -- Так вот, -- повторился я после непродолжительного раздумья, -- я ведь, Игорь, знаю, отчего у вас жизнь теперь наперекосяк пошла. -- Так-так, -- оживился он и наклонился поближе ко мне, -- умный вы человек, я чувствую. -- Что Бог дал, то и мое, я всегда говорю -- лишнего у Бога не возьмешь, лишнее не потеряешь. -- Классно сказано! -- изумился мой собеседник. -- Ведь я не зря сегодня подошел к вам на улице, когда я прочел вашу подборку стихов в коллективном поэтическом сборнике... -- "Счастливый сон", шесть стихотворений, -- вставил Золотов, -- ну-ну, и что? -- Я прочел эту подборку и сразу же все понял -- вам специально сделано, чтобы вы были несчастны. -- Вот гады! Это точно, -- засуетился Золотов, -- Вы знаете, это точно! Сто процентов правды, а я думаю, что же такое, не пишется мне и невезуха с ножом к горлу каждый день. А как же они, сволочи, сделали? -- Очень просто, вы помните свое стихотворение о памяти друга? -- Третье, -- подсказал стихотворец, -- третье по счету в подборке. -- Именно в этом стихотворении вам все и сделано. -- Стоп, -- остановил меня Золотов, -- сейчас я достану сборник. -- Стихотворец кинулся к ближайшей книжной полке и вертуозно извлек оттуда небольшой целлофановый пакет, в котором аккуратно был завернут в газетку его поэтический сборник. Он снова уселся напротив меня на стул и заперелистывал эту книжицу. -- Вот, -- остановил он страницу, -- мой титульный лист, все шесть стихотворений здесь. -- Но нам нужно третье, -- ненавязчиво подсказал я. -- Да, третье, -- словно получивши установку, подытожил Золотов и аккуратно стал отлистывать первую страницу, -- раз, два, три, -- вот оно, -- отсчитал он и драгоценно подал сборник мне в руки, -- только я вас прошу, страницу не загибайте, -- озаботился он. -- Да нет, что вы, я отношусь к поэзии с прилежанием, особенно к хорошей поэзии, -- и Золотов приготовился растаять в удовольствии, когда я вздохнул полной грудью, чтобы прочесть стихи: Передам дыхание по кругу Но жалко, что не все, и в том беда... -- продекламировал я с выражением, Золотов блаженствовал. -- В этих строках и зарыта собака, -- уверенно сказал я. Золотов скривился, словно ему прищемили палец. -- Опечатка, -- оправдался он, -- редактор гад, верстки не дал вычитать, там по-другому: Передаем дыхание по кругу, Но жалко, что не все, и в том беда... Это так я выразился о смерти своего друга, -- осведомил меня стихотворец, -- а они все испоганили, через опечатку эти строки от моего лица прозвучали, ну и где же тут сделано, как? -- Я не буду вдаваться в подробности энергетического мира, но скажу вам одно... Но тут, огрызнулась замочная задвижка в прихожей, и в следующее же мгновение послышался торопливый голос: "Игоре-ок, Игорь Владимирови-ич!" -- Ветистова, это она, -- шушукнул мне на ухо Золотов, -- точно почуяла, что вы здесь. -- О-о, у нас гости? -- все еще из прохожей раздавался голос среди какой-то неопределенной возни. -- Игорек, у нас гости? -- вопросил голос еще раз. -- Да, Ветистова, у нас сенсетив, -- отозвался стихотворец. -- Потом договорим, -- снова шепнул он мне, -- она скоро уйдет, у нее в это время вечно дела. -- Ой, вы меня извините, -- бегло заговорила Ветистова, вошедши к нам в комнату, -- я так избегалась, столько дел, и везде я нужна. Вам Игорек не рассказывал, чем я занимаюсь, извините, как вас зовут, а я занимаюсь мертвецами, это вы и представить себе не можете, насколько это опасно и сложно, мы разыскиваем мертвецов по фотографии, но, правда, не всегда и мертвецов: бывает, и просто пропавших без вести. -- Меня зовут... -- попытался я вставить фразу. -- А вы знаете, какой гениальный мой Игоречек, это восходящая звезда. Недавно целых шесть стихотворений опубликовали у него. Вы не читали? -- Читал, Гриша меня зовут, -- тут же вдогонку добавил я, боясь, что мне так и не дадут представиться. -- Стоп... Гриша, -- на мгновение Ветистова задумалась и приложила правую руку ладонью ко лбу, левую слегка отвела в сторону. -- Так, -- сказала она. -- Гриша, Гриша, Гриша, ой, как же там, сейчас, одну минуточку, дайте сосредоточиться, все, мне все ясно, -- снова оживилась она, -- вы сенсетив. -- Ну да, я об этом уже говорил Игорю, а Игорь... Но Ветистова снова перебила меня: -- Вы сенсетив, и очень хороший, хотите я вам скажу, в какой области вы работаете? Так... -- Ветистова стала перемещаться передо мною, держа свои руки вытянутыми вперед, и ее ладони смотрели мне в лицо. -- ... Так-так... та-ак, -- приговаривала она, закатывая глаза под потолок, и это чем-то напоминало туземный танец. -- Все! -- воскликнула Ветистова. -- Мне все ясно, вы очень хорошо чувствуете время, так? -- Ну, похоже, что вы приблизительно ответили, -- подтвердил я. -- Чем вы занимаетесь? Я угадала, да? -- Я умею видеть причинно-следственную связь. -- Ну вот же, я и сказала, чувствуете время. Мне это начинало надоедать. -- Ветистова, ты -- ведьма, -- восторженно и одухотворенно похвалил свою супругу Золотов. -- Ой, какая же я ведьма, просто я действительно талантливый экстрасенс... Стоп, я прошу тысячу извинений, я совсем забыла, мне же позвонить надо сейчас, Львовна меня ждет, у нее клиентура по гороскопам наметилась, ей нужна моя консультация, я сейчас, мальчики, одну минутку, только три слова, и все. -- Ну это действительно все, -- шепнул мне Золотов, но я сидел непоколебимо, делая вид, что довольно серьезно отношусь к происходящему вокруг. -- Алло... Алло!.. -- снова выкрикнула в трубку Ветистова, после того как поспешно несколько раз передернула телефонный диск слева направо. -- Светочка, это ты?... Ага, и я тоже только что пришла, ты адреса их записала?... Ой, ну а что же ты... Да... Понятно... Ну ты же пойми, Светочка... Светлана Львовна, не перебивай меня, я сейчас, мальчики, еще два слова, да нет, это я не тебе, это у нас гости... -- Ветистова разговаривала по телефону с полчаса, не меньше, время от времени выкрикивая в мою с Игорем сторону: "Я сейчас, мальчики, еще два слова, три минутки, и все, очень важное дело!" И я все-таки почувствовал себя весьма счастливым, когда Ветистова в одно, действительно, прекрасное, мгновение наспех бросила телефонную трубку на аппарат и, окутанная ворохом совершенно непонятных объяснений в мою сторону, извиняясь через слово, медленно отступила в прихожую, и вскоре ее хохочущий голос будто захлопнула входная дверь в какой-то банке, и он перестал быть слышен, это Ветистова все-таки ушла из дома. -- Дела, -- сказал Игорь. -- Суета, -- добавил я. -- Что? -- не расслышавши моего слова, спросил Золотов. -- Я говорю, замечательная у вас жена, Игорь. -- Да, с женой мне повезло, у нее такой нюх на поэзию, она мои стихи сразу вычислила, ко лбу книжку приложила и тут же определила: "Самые лучшие стихи в сборнике твои, Игорь". А я верю ей, как себе, -- похвалился Золотов, -- ну, ладно, на чем мы там остановились? Я снова открыл сборник, отложенный на время в сторону, и сказал: -- К сожалению, у меня очень мало времени, поэтому в подробности вдаваться не буду, но чтобы все ваши невзгоды рассеялись, Игорь, вам надлежит в первой строке третьего стихотворения в слове "передам" вписать перед последней буквой "м", только обязательно ручкой, от руки, букву "е", во второй строке букву "е" в слове "все" заменить на букву "е". -- И все?... -- удивился Золотов, -- но это я всего лишь исправлю опечатки, и потом... книжку портить... -- Но все-таки Золотов решился поверить мне, и вскоре мы распрощались.  * Часть шестая ПАРАЛЛЕЛИ ВРЕМЕНИ *  Почему? Когда Наташа, так неожиданно для Божива, ушла от здания роддома, наспех, но заботливо попрощавшись и с Викой, и Оксанкой, ушла, как она объяснила, по неотложным делам, она безотлагательно направилась в Лесной поселок. За все это время, пока она проживала у Сережи, ни разу Наташа не выбиралась в свой родной уголок, она абсолютно не помнила, откуда она пришла в квартиру к Истине, и на все расспросы об ее отношениях с ним, будь то Сережина мама или же узкий круг знакомых теперь ей лиц, она всегда отвечала однозначно: "Я не могу вам об этом говорить, мне трудно объяснить". И вскоре окружающие ее люди перестали докучать расспросами: Сережина мама, как воспитанный, порядочный человек, не могла не верить Наташе, и всего лишь однажды она произнесла: "Когда-нибудь, если сможешь, расскажешь сама, доченька..." Она приняла ее такой, как она есть. Вскоре все упоминания о таинственном приходе Наташи улеглись. Наташа не чувствовала себя подкидышем, и одно лишь только помнила она, как детское сновидение: она когда-то умерла, но пробел между смертью и сегодняшей жизнью Наташа никак не могла восстановить в своем сознании, и это ее беспокоило, и часто ее насиженная грусть у окна в Сережиной квартире уводила ее воображение в прошлую жизнь, в которой последние времена означались всего лишь пунктирами памяти. Много раз пыталась Наташа вдуматься в расстояние между пунктирами, и сердцем она чувствовала, что эти расстояния не опустошенные, она все больше понимала, что они не поддаются воспоминанию, что они словно сами по себе живы и скорее могут вспомнить Наташу, нежели она их. И теперь Наташа уверенно направлялась в свою родовую обитель в той замысловато-необъяснимой жизни. Нет. Объяснить себе она никак не могла: почему столько времени не решалась, а скорее даже не возникла у нее потребность определиться в этой неприкосновенности -- она просто думала, словно рассматривая все издалека, и лишь только теперь ей захотелось принять в этом участие, участие в своих воспоминаниях. И что ее заставляло, сейчас Наташа не объясняла себе, как не может никто объяснить на свете, как он засыпает каждую ночь, когда он переходит за границу яви. На троллейбусной остановке маршрута номер девять Наташа уже стояла минут пять, размышляя о своих намерениях. Возле нее находились еще несколько человек: какой-то военный паренек, цыганка и супруги -- лет сорока пяти на вид. И все, и вокруг, на всем обозримом протяжении не было больше ни души, даже машины куда-то запропастились, шоссе пустовало. И вдруг, первым это явление заметил военный паренек. -- Смотрите, смотрите! -- восторжествовал он и принялся тыкать указательным пальцем вытянутой руки в сторону от остановки, взбудораживая всех вокруг. -- Ну и что, серебристая машина, -- спокойно произнес мужчина из супружеской пары. -- Спортивный автомобиль, но каплеобразной формы, -- поддакнула его жена. -- Да нет же, -- не успокаивался парень, -- я же с самого начала, как он появился, увидел его, он упал с неба, там, вдалеке, на шоссе. -- Да вы что, с ума спятили, какой же это автомобиль, -- раскричалась цыганка, -- у него даже колес нет! -- Он парит над шоссе, -- воскликнул военный. -- А может, это реактивный самолет, -- недоверчиво проговорила супруга. -- Черт побери, он медленно приближается к нам, -- забеспокоился супруг. Наташа стояла молча, ничего не соображая. В эти мгновения говорливой переклички пассажиров на остановке она силилась, но совершенно не могла припомнить, откуда и как она оказалась на этом месте, она просто понимала, что она человек и что вокруг нее люди уже объяты паникой, она абсолютно спокойно воспринимала необъяснимое приближение серебристой каплеобразной формы по шоссе. И вот эта серебристая необъяснимость остановилась, плавно зависла в двадцати сантиметрах от поверхности шоссе поодаль от суматошной кучки людей. Теперь пассажиры приумолкли, и похоже было, что они тоже ничего не помнят, как и Наташа. Вскоре сквозь зеркально-серебристую поверхность каплеобразой формы словно просочились два фиолетовых существа. Они были почти прозрачными. Полностью повторяя очертания тела человека, существа стояли сейчас друг подле друга. Затем они взметнули фиолетовые руки к небу, и серебристая каплеобразная форма вздрогнула, будто сгусток ртути, и начала медленно принимать другую видимость: вскоре на ее месте оказался серебристый столб, а поверх него, на уровне голов фиолетовых существ, сформировался увесистый металлический шар. Одно фиолетовое существо шагнуло к шару, прислонило свои ладони к нему и тут же растворилось, другое же существо сделало знак кучке пассажиров последовать примеру первого существа. И пассажиры, будто примагниченные притяжением этого шара, медленно, один за другим зашагали в его сторону. Вначале приложила свои ладони цыганка и тут же растворилась, затем проделали предложенное муж и жена, и их тоже не стало, последним исчез военный паренек, но он слегка поколебался перед тем как приложить свои ладони. Оставалась Наташа. Фиолетовое существо сделало ей знак стоять на месте. Затем оно снова взметнуло фиолетовые руки к небу, и перед ним вновь образовалась серебристая капля. Теперь существо жестами обратилось к Наташе и предложило приблизиться к нему. Наташа незамедлительно подошла, но не остановилась, а шагнула прямо в эту серебристую форму и растворилась в ней... ... Солнечные зайчики густо облепливали дом в глубине двора, расположенный среди ветвистых фруктовых деревьев, шелестящая зелень навевала прохладу, площадь у калитки была пустынна, это была огромная знакомая площадь. На другом ее конце колонно высился кинотеатр, но вокруг не было ни души. Наташа стояла у калитки на цыпочках и смотрела поверх нее во двор, в знакомый двор. Неожиданно на крыльцо дома вышла знакомая женщина, Наташа тут же узнала ее. -- Мама! -- сдавленно выкрикнула она, и женщина обернулась на зов. Мама смотрела в строну калитки, что-то ропотно шептала и крестилась. -- Наташа! -- наконец-таки крикнула она, ноги ее подкашивались и заплетались. -- Доченька моя, доченька! -- наговаривала женщина, одержимо приближаясь к заветной калитке. -- Ты же умерла, доченька, Наташечка. -- Наташа испугалась, точно была мертвой не она, а ее мама, приближающаяся к ней. Тайная вечеря -- Пойдем со мной! -- В чем дело? Куда вы меня тащите? -- Пойдем, я тебе сказал, -- обозленно прошипел какой-то мужчина, схвативший Божива за руку, в самом центре города, когда Юра возвращался из кинопроката. Надвигался глубокий вечер. Юра уже мысленно пожалел, что так надолго задержался у фильмокартотеки с тематическим планом. Мужчина был не выше Божива по росту, но крепким невероятно, и поэтому он повиновался его стальной крюкастой руке и последовал молча за ним. Божив уже узнал его и, может еще поэтому, не сопротивлялся. Так они прошагали метров пятьдесят до поворота в темный, словно ожидающий крика, квартал. Теперь мужчина увлек Божива в онемевшую подворотню, каблуки зацокали по бетону так, будто подворотня ожила и от ужаса заклацала зубами. Боживу не хотелось идти, но он шел, потому что не хотел выказывать трусость, и он понимал, что эти его шаги, и даже не исключено, что сразу же там, в глубине двора, окажутся последними в этом городе, в мире. Юра давно ожидал чего-нибудь подобного, но память подсказывала ему, что только трусость может победить человека, и больше никто. Божив был уверен, что его не оставят в покое, потому что он уже сказал свое слово. Говорить может каждый, но слушать... В глубине двора, в тесноте темноты Божив отдернул свою руку, и ему это удалось, но он вовсе не кинулся бежать, хотя все обстоятельства позволяли ему это сделать, и теперь он увидел, точнее разглядел, как его пленитель слегка суетнулся в его сторону, но успокоился: Юра бесстрашно, как вкопанный стоял на месте. -- Что ты намерен делать, Купсик? -- хладнокровно спросил Юра. -- Васильев, -- ответил мужчина. -- Что? -- Моя фамилия Васильев, уважаемый Юрий Сергеевич. -- С каких это пор я стал уважаемым? -- С тех пор, как вы укокошили художника, -- и Купсик постучал в какую-то дверь впереди. Сейчас же скрипнула темнота, широкое лезвие света полоснуло рядом с Боживым. -- Привел? -- спросили Купсика из-за приоткрытой двери. -- Да, -- коротко ответил тот. Дверь во мгновение распахнулась настежь -- это Купсик отдернул ее за ручку. В небольшом коридоре с невысоким потолком никого не оказалось, когда после предложения Купсика Божив проследовал за ним внутрь помещения. В крохотной комнате в плетеном деревянном кресле сидел человек, и Божив незамедлительно узнал его. -- Добрый вечер, -- обратился тот к Юре с какой-то приторной, но взволнованной лаской в голосе. -- Здравствуйте, Остап Моисеевич, -- прицелившись всем своим вниманием, ответил Божив этому человеку. А прицелился Юра прямо в глаза Остапу Моисеевичу, который, не обращая внимания на отношение к нему вошедшего, рукавом пиджака протер по своему носу, и на рукаве осталась тонкая влажная полоска. -- У вас насморк, Остап Моисеевич? -- попытался съязвить Юра, чтобы этим самым подчеркнуть свое спокойствие и готовность ко всему. -- У меня сегодня ты, -- и Остап Моисеевич бросил на секунду взгляд в сторону Васильева. И Купсик одобрительно оскалился. -- В гостях, -- добавил Остап Моисеевич, снова обращаясь к Боживу. Юра, не спрашивая разрешения, развалился в кресле напротив Остапа Моисеевича. -- Молодец, -- приветствовал тот, -- я ценю в тебе твою уверенную наивность. -- Спасибо, -- наигранно улыбнулся Божив, -- но похвалы без халвы, все равно что сука без кобеля. -- Ясно, -- принял вызов Остап Моисеевич. -- Васильев, -- обратился он к своему компаньону, -- приготовь нам кофе. -- И Купсик не говоря ни слова удалился в соседнее помещение. -- Кофе -- это хорошо, -- взбодрился Божив, почувствовавший, что расплата с ним принимает затяжной характер и есть надежда уйти отсюда живым. -- Я бы тебе посоветовал быть более сговорчивым, Божив, ха-ха, -- расхохотался Остап Моисеевич и вольготно откинулся на спинку кресла. -- А если нет? -- осведомился Юра. -- Ты знаешь, Божив, здесь только два пути: либо договоримся, либо договоришься ты. -- Вы сказали "договоримся"? -- отвечал Божив. -- Это хорошо, ибо подчеркивает, возможно, что договоритесь и вы. -- Я ценю остроту, -- после некоторого молчания заговорил Остап Моисеевич, -- но самая острая острота, в конце концов, переходит... в нежность, ибо острее нежности нет ничего на свете. -- Неужели мы с вами сможет когда-нибудь расцеловаться, Остап Моисеевич? -- Да, я уже предложил свой поцелуй, теперь очередь за вами. -- Значит, очередь за мной? -- Но Остап Моисеевич промолчал. -- Короче, -- активизировался Божив, -- что вы от меня хотите? -- А-а, вот и кофе, -- театрально воскликнул Остап Моисеевич в глаза, -- халва прибыла, Юрий Сергеевич. Теперь все трое потягивали кофе из чашечек и некоторое время молча посматривали друг на друга. -- Но если, как ты выразился, Божив, говорить короче, -- неожиданно заговорил Остап Моисеевич, ставя чашечку на журнальный столик рядом с собой, -- есть предложение. Скоро ты будешь выходить в Астрал, а следовательно, сможешь обладать, управлять более или менее серьезно энергетикой, искренне скажу, сожалею, что не мог тебя остановить в этом. Поверь, что оно тебе было бы и не нужным, ты бы и так довольно успешно прожил свою жизнь, но раз уж так вышло и ты прорываешься под присмотром Истины, нет, я бы, конечно, не допустил подобного содружества, но, увы, Созерцателю виднее, а именно он позволил заблокировать мое вмешательство в астральные дела Истины и его учителя. -- Остап Моисеевич продолжал говорить, а Божив подумал про себя: "Сережа говорил мне, что учитель совсем не помогает ему, но выходит, что все не совсем так, и потом Созерцатель... кто он, со слов этого мерзавца, Остапа Моисеевича, можно предположить, Созерцатель, как некий распорядитель, судья, а значит идет какая-то игра, но зачем, во имя чего? Если я отсюда вернусь, я обязательно переговорю обо всем этом с Истиной". -- Короче, есть предложение, -- вновь прорвался в сознание Божива голос Остапа Моисеевича, и Юрины размышления отступили. -- Хорошо, -- сказал Божив, -- хорошо, в чем его суть? -- Я понимаю, Божив, что вы, как и все нормальные люди, хотите хорошо жить. -- Естественно, что не откажусь. -- В таком случае, мы сговоримся быстрее: открывайте свою фирму, неофициальную, конечно, частную, со стороны закона гарантирую, что вас никто не тронет, никому не будет дела до вас. -- Простите, а вы что, имеете высокие связи? -- Нет, я просто работаю начальником увэдэ вашего района, я сам, так сказать, высокая связь, -- хохотнул Остап Моисеевич. -- Это недурное дело. И чем же я буду заниматься в своей фирме? -- Вскоре у вас проявятся неплохие экстрасенсорные способности, вы станете хорошим сенсетивом, Божив, и грех будет не заколачивать на этом деньги. -- Что ж, пожалуй, вы правы, Остап Моисеевич. -- Сильный всегда прав! -- снова расхохотался тот. -- Так вы согласны? -- Да, но давайте отложим наш договор до того времени, как у меня проявятся эти способности. -- Что ж, логично, я эту паузу принимаю, -- сказал Остап Моисеевич. -- Ну, давайте прорепетируем, -- и он подал Боживу опустошенную чашечку кофе на блюдце, которую взял у Купсика. -- Погадайте на кофе, Божив. -- Но я не умею, -- ответил Юра, принимая чашечку. -- Уверен, что у вас получится: переверните чашечку на блюдце вверх дном и через пару минут взгляните на ее донышко. Проделав манипуляции с чашкой, Божив взглянул на дно и в потеках остатков кофе разглядел образовавшуюся морду дьявола. -- Вы, Купсик, рог от дьявола, надломанный, вас отведет Божья Мать. Созерцатель Я -- Созерцатель... Мой путь -- к себе. Бесчисленное множество времени спотыкаться о мысли, преодолевать ужас и восторг, предвкушение, необъяснимость и диво, чтобы прийти и остановиться, и бесконечная протяженность приближения перестала быть даже мгновением... Я могу жить без мыслей. Это вовсе не страшно, но мысли без меня жить не могут. Я порождаю, и вспоминаю, и забываю мысли. Я властилин для каждой мысли. Для меня все они одинаковы, но мало кто из них знает об этом. Они слепы, потому что я зряч. Если какая-нибудь из них останавливатся передо мной и начинает прозревать, приближаться ко мне по моему безразличию, я начинаю забывать ее, и ужасы тогда одолевают ее путь. Ей остается одно -- либо забыться, либо погибнуть. Лишь только та мысль, которая не погибнет и не забудется, придет и потеснит меня. О, всесильная радость, взвейся, если такое случится! Тогда я уступлю ей место. На пути продвижения каждой мысли множество мыслей. У меня осталась одна -- это я сам. Бесчисленное множество времени я жду. Пытаюсь забыть что есть я сам. Я могу жить без мыслей. Я еще буду жить без них. Но пока мне приходится жить и видеть их, и куда бы ни глянул я, везде они. Я, конечно, могу, и, может быть, я когда-нибудь это сделаю, забыть все свои мысли, растворить, но тогда я ослепну и прозреют они... Я перестану их видеть, но они будут вечно видеть меня. Мой мир мыслей... Он слеп и безумен. И для того чтобы видеть свое одиночество, и для того чтобы легко забывать мысли и находить их, я разделил его на множество миров. И каждая мысль есть в каждом из миров этих. Мне же не приходится рассматривать вспомнившуюся мне мысль, проворачивать ее различными гранями: каждая мысль находится во всех мирах одновременно, но различными своими гранями. Есть множество миров, которые с виду абсолютно одинаковы, но одна из мыслей каждого мира обязательно повернута иной гранью. И бесконечность миров моих настолько бесконечна, настолько каждая грань каждой мысли пребывает среди каждой грани всех остальных окружающих ее мыслей, и те в свою очередь, каждая в отдельности, пребывает в том же соответствии, но еще каждая мысль в каждом из миров своих последующих, когда она уже обернулась в предыдущий всеми своими гранями и соответствиями с гранями других мыслей обязательно пребывает еще и в другом месте расположения среди мыслей. И там круговорот граней тоже повторяется. Но и все миры мои находятся в вечном движении, и они существуют одновременно между друг другом. Вначале я вспоминаю какой-нибудь из миров своих и лишь только тогда вспоминаю одну из мыслей его. И таким образом я перебираю все всевозможье моих миров. И мне даже нет необходимости что-то перемещать или менять. Среди моих миров есть и такие миры, где всего одна мысль, или две, или более, или еще более. Да, и количество мыслей в мирах моих тоже различно. Многие мысли уже видят меня или узрели мои очертания, и кто из них приблизится ко мне первой -- не знаю... Я живу в каждом из миров своих... Одновременно я живу в каждом из миров моих. И вижу свою жизнь в них в любой из существующих там мыслей. Но так же одновременно, хотя я и существую во всех остальных мира, для того, чтобы приблизить к себе один из миров и разглядеть его, я забываю об остальных мирах. Ничего не в силах измениться в этом мире, который я выделил и не забыл в какое-то мгновение. И я ничего не в силах изменить в этом мире. Мне приходится следовать его правилам, его соотношениям мысленных граней. И если я, а мне это доступно, поменяю хотя бы одну-единственную мысль, оберну ее другой гранью, то это уже будет другой мир, потому что все потечет в нем по-иному. Но тогда зачем мне было приближать первый мир и забывать остальные, разве для того только, чтобы забыть его и вспомнить другой? Тогда не проще ли перейти просто в другой мир? Можно изменить грань мысли и оказаться через это действие в ином мире, либо изменить мир приближенный на другой мир, вспомнить другой мир, а предыдущий забыть, и тогда не надо будет менять грань мысли самому и тратить на это свои усилия, а грань мысли сама будет иной в ином мире, в следующем мире. Когда я нахожусь в одном из миров своих и мне хотелось бы видеть существование какой-либо мысли в этом мире по-другому, то так как все миры существуют для меня одновременно, я просто вспоминаю реально существующий мир, именно тот мир, в коем существование этой мысли означается так, как мне нужно. И это происходит реально. Плавно приходит нужный мне мир, а предыдущий забывается -- реализация. Урок Третий Здравствуй, мой друг -- Юра Божив! Я все-таки тебе решил написать, хотя можно было бы позвонить, либо явиться воочию, но не хочется тебя травмировать лишний раз, ибо одно дело, когда я звучу в тебе в качестве внутреннего голоса, и, согласись, абсолютно по-иному воспринимется человек или его голос по телефону здесь, на Земле, совершенно незнакомый, в котором лишь только и будет от меня... конструкция логики, да интонационный почерк речи, да островки нашей совместной памяти. Сам понимаешь, ужасно воспринять такого человека, если учесть, что еще и его земное тело спит мертвецким сном у него дома на диване. Так что не обессудь, хотя все-таки наша встреча и состоится впереди, но, мне кажется, после этого письма, вполне материального, тебе будет проще воспринять некоего Гришу, председателя кооператива, физическое тело которого я сейчас временно позаимствовал. Как прочтешь и изучишь письмо, обязательно его сожги, потому что не исключено, что Гришу будут вскорости разыскивать, а нам не нужны случайные улики. Ясно, что ты можешь и весьма подозрительно отнестись к этому письму: озаботишься, мол, кто-то подтрунивает или еще что-нибудь в этом роде, и твоя подозрительность будет оправдана. Но сам посуди, если, конечно, ты никому не рассказывал о наших уроках предыдущих, тогда кто, как не я, тебе напомнит о них. Я рассказывал тебе о том, что значит "Иисус Христос искупил все грехи наши, прошлые, настоящие и будущие", я предлагал тебе систему энергетической защиты, также я говорил о свободе прикосновений и привязках, о сущности Космического Сознания. Подробнее напоминать не буду. Думается, что уже ты проникся доверием к этому письму, а если так, тогда я изложу тебе еще некоторые знания, что, как мне кажется, не лишни на пути твоего совершенствования. Начну с того, что разберу подробно структуру и работу энергетического запрета. Никогда, никому и ничего не запрещай: делать, говорить и прочее. Что происходит во время энергетического запрета? Поскольку, как ты уже знаешь, все в мире является энергией, то любое проявление, если так можно выразиться, житие любой нашей мысли или чувства или ощущения суть энергетическое состояние. Предположим, что ты выполняешь какое-то действие или кто-то производит определенное действие, а ты это действие запретил, не дал человеку реализовать его, воплотиться в нем, но ведь энергия этого действия не может исчезнуть бесследно, напор ее существует, а ты поставил барьер для этого. Что здесь можно ожидать: предположим твой запрет окажется слабым, а следовательно, энергия, которую ты попытался остановить, твой щит разрушит и человек выполнит намеченное действие с еще большим усердием, и результаты этого действия будут выше, если бы не было твоего запрета, а значит, в таком слабом смысле запрещая, ты только усиливаешь, оконкречиваешь и даже иногда направляешь. Хорошим примером сему послужить может шланг, из которого течет вода... Сплющи кончик шланга, и тебе все будет понятно, что значит хрупкий, несовершенный энергетический запрет. Этим приемом неплохо пользуются некоторые талантливые и дальновидные учителя, политики и другие. Но можно ожидать и другого в процессе энергетического запрета. Если твоего энергетического запрета так называемый щит сработает, произойдет следующее: энергия запрещенного действия, отпружинив от него, будет искать воплощение другого и обязательно во что-то выльется. Но здесь два пути: человек, действие которого запретили, может сам направить высвободившуюся энергию в необходимое ему русло, и если этот человек более или менее совершенен в управлении энергетикой, то достичь он сможет немалых результатов в каком-то ином деле, умный энергетик всегда радуется энергетическому запрету и даже иногда исподволь провоцирует его, ибо освободившаяся энергия в этом случае носит импульсивный характер, усиленный, то есть она увеличила свой потенциал через сопротивление щиту твоего запрета путем накопления своего определенного притока по времени. Другими словами, энергия находится в протяженном движении, и метафорично это можно представить себе как свободную, расслабленную пружину, которая движется по какому-то каналу в определенном направлении, а движитель, предположим твой палец, подталкивает эту пружину сзади, таким образом, натыкаясь на какое-либо препятствие, с учетом того, что двигатель продолжает работать, пружина начинает сжиматься, и тебе ничего не будет стоить подталкиваемый конец пружины развернуть в любую сторону, если таковые есть, направить в любой другой канал и отпустить палец, иными словами, выключить двигатель -- пружина с огромной силой не замедлит проявить свою беглую переориентацию и ударную способность. Что же значит выключить двигатель и направить пружину в другой канал? Образно это выглядит так: человеку чтото запретили, но он умеет управлять энергетикой запрета (это условие в данном примере обязательно). Человек пробует сломить запретительный щит, копится энергия его действия, но щит не поддается, не сломлен. Тогда человек, продолжая сопротивляться щиту, искренне идя в этом направлении, в то же самое время подыскивает подходящее направление для накопляемой энергии. Но это не должно продолжаться долго (чувство меры от сердца), и тогда, когда новое направление для энергии выбрано, ну, скажем, новое дело, человек резко останавливает свое желание произвести запрещаемое ему действие, и в единый момент ускоряется в пространство подысканного дела, если это дело связано с движением, перемещениями непосредственно его земного тела или каких-либо предметов с применением его физической силы, то здесь ясно, человек непосредственно сам выполняет все задуманное, но если это дело связано с движениями или перемещениями чувств, ощущений и мыслей его личных или же каких-либо других людей, но по его желанию, а также движениями и перемещениями предметов, то человеку достаточно будет просто отказаться от запрещаемого дела, действия, резко забыть о нем, и во мгновение, как бы с невероятной контрастностью увидеть другое подысканное дело, действие (чувство, ощущение, мысль и прочее). Теперь, как же выглядит человек, знающий всю вышеопи-санную структуру энергетического запрета, но не владеющий энергетикой, не умеющий ею управлять. Когда он определит своим сердцем, путем определенного опыта, что запрещающий щит сломить не удается, этот человек может поступить следующим образом: он просто перестанет ломиться в этот щит, производить действие, резко забудет об этом, то есть, исходя из нашего примера, уже описанного ранее, отключит двигатель и тем самым перестанет сжимать пружину -- уберет палец. Пружина, накопленная, сжатая, но освободившаяся энергия, сама отыщет направление своего применения. Что же произойдет в этом случае? Этот сгусток энергии направится по пути наименьшего сопротивления, распределится в том месте, где ее не достает. Как же это выглядет на деле? Если принять как основополагающее, а это так и есть, что весь мир этот мир обязательных равновесий, и учесть то, что ту пружину, тот сгусток энергии, который мы направляли на запрещенное нам действие, мы черпали не иначе как из какой-то или каких-то энергетических чаш на весах равновесий, чаш, будем выражаться метафорично, выражающих наши дела или дела каких-нибудь людей, связанных с нашим желанием, предметов, как суть наше действие, то освободившаяся энергия заполнит какую-то из чаш до краев и если ее окажется еще больше, то наполнятся или пополнятся тоже и другие чаши или чаша. Когда мы брали энергию, то это могло происходить так: спонтанно или осознанно. Во втором случае, если мы взяли энергию осознанно, и ее устремленность запретили нам, а следовательно, мы живем сбалансированно, то освободившаяся энергия попросту возвратится в свою чашу, но сильной и свежей, она произведет скачок и не исключено, что значительный, в оставленном ранее деле (чаше). В первом же случае, спонтанном в сборе энергии, мы черпаем энергию из чаш или чаши (дела) неведомого нам, то есть мы не знаем, какие дела наши ослабнут от этого и насколько какая-то чаша или какие-то из чаш лишатся энергии, разбалансируются. Тогда, когда пружина, освободившаяся наша энергия, оттолкнется от запрещающего щита, она пойдет в самые близлежащие чаши и заполнит прежде всего их, и как сказать, но из-за такого спонтанного сбора энергии мы, к нашему недоразумению, можем лишиться продвижения каких-то весьма нужных нам дел, которыми занимались мы ранее, до спонтанного сбора. Так зачастую рушатся все планы жизни, а причиной этого всего лишь могло послужить какое-то дело, которое мы решили произвести внезапно, оно даже может быть пустячным, но если оно встретило на пути своего следования энергетический щит, то последствия непредсказуемы, но опять же при условии свободного распределения нашей освободившейся энергии, энергии дела, которое нам запретили и от которого мы отказались. Внезапно влетевшая в тарелку с борщом муха может расстроить свадьбу -- так бы я сказал в приблизительном сравнении. И все-таки вернемся и рассмотрим немного подробнее осознанный сбор энергии, наш второй случай. Здесь очень важно твердо подчеркнуть следующее: осознанный сбор энергии на выполнение задуманного действия можно и должно производить только в состоянии Мага, и не иначе. Почему? Потому что лишь у человека, достигшего состояния Мага, мир его дел четко сбалансирован, у него нет и не может быть так называемых чаш, не заполненных до краев, и его освободившаяся энергия, оттолкнувшаяся от запрещающего щита, действительно возвратится в чашу, из которой она была забрана, но это при идеальном магическом состоянии человека, и такого совершенства практически нет, поэтому Маг в той или иной степени всегда несовершенен. Как же в этом случае он поступает? А поступает он так: он перемещает свои незавершенные дела, незаполненные чаши, сразу же неподалеку, располагает их в постоянном перемещении по ходу набранной энергии действия, как бы подстраховывается тем самым, и в случае возврата энергии от запрещающего щита многие его незавершенные дела ранее, незаполненные до краев чаши, приводятся в порядок в той или иной степени, наполняются. Иными словами, Маг, производя какие-либо энергетические действия, с помощью собранной энергии, всегда памятует, как бы издалека посматривает на деле незавершенный и в любой момент готов он вернуться к ним, отказавшись от запрещенного ему дела, где победить Маг не смог, сломить щит. И еще, опять же исходя из мира равновесий, исходя из того, что лишнего не возьмешь, лишнего не потеряешь, требуется объяснить, что же происходит в мире дел Мага, человека при сборе энергии для произведения определенного действия, дела: предположим, что запрещенный щит сломан, преодолен (это будет справедливо и для того случая, когда щита не было вообще), тогда задуманное дело исполняется -- чаша нового завершенного дела наполнена или же наполнена в какой-то мере, в какой-то мере произведено дело. Но ведь энергия, при условии равновесия, а это аксиома, была набрана из уже существующих чаш, а значит пострадали, в некоторой степени опустошились, приостановились предыдущие дела, но в этом для Мага есть своя прелесть, удовлетворение, ибо он собирал энергию и располагал близко к щиту те чаши, те дела, которые ему не нужны, и даже не исключено, что вредны, либо необходимость в них отпала на пути совершенства. И такие чаши-дела при полном энергетическом опустошении вовсе исчезают. Так поступает человек -- Маг. И вот еще почему верна пословица "Нет худа без добра": ее справедливость состоит в том, что освободившаяся энергия от щита запрещающего балансирует чаши, в какой-то мере незаполненные, внезапно продвигает какие-то из наших дел, спонтанно или осознанно. В данном случае щит олицетворяет -- худо, а возвращающаяся энергия -- добро. Чтобы картина энергетического запрета увиделась более или менее объемнее, нельзя не сказать еще и об операторе, то есть о человеке, производящем энергетический запрет, выставляющем щит. Что же происходит с ним, во время того, когда его энергетический щит сработал, его "жертва" подчинилась запрету, объект отступил от выполнения действия, и если произошло обратное -- оператор проиграл сражение: его энергетический щит, которым он попытался запретить действие объекта ("жертвы"), преодолен, сломлен, разрушен или отвергнут. В первом случае оператор либо потратил свою энергию впустую, либо, что не исключено, защитился от нападения, с последним все ясно, а со вторым: стоит ли тратить свою энергию, а значит свою жизнь, напрасно? Здесь выставление щита во втором случае всегда принадлежит лишь невежеству, ибо никто не в праве менять путь развития человека по своему на то усмотрению. Если же разрушен щит оператора, то, в том случае, если на него нападали, он получит удар, а в том случае, если оператор запрещал не нападение, он потерял свою энергию щита, потому что разрушенная, она не возвратится к оператору, а сольется с прорвавшейся энергией объекта ("жертвы"), усилив ее. Если подобное разрушение щитов у оператора будет происходить многократно, его дела будут идти все хуже, он будет опустошаться, не исключено -- болеть, и может погибнуть. До свидания, мой друг, скоро тебе позвоню. Среди мертвецов? Наташа испугалась, точно была мертвой не она, а ее мама, приближающаяся к ней. И Наташа торопливо отбежала от калитки и спряталась за поворотом забора. Исподволь она посматривала в сторону калитки и ожидала, что та женщина сейчас выйдет. Сердце больно ужалило грудь Наташи, когда она увидела вышедшую из двора на площадь свою растерянную маму. -- Мамочка, -- прошептали Наташины губы. Женщина испуганно озиралась по сторонам, а Наташа не могла сделать ни единого шага из-за поворота. Опустошенная, с обвисшими руками, едва передвигаясь и покачиваясь, Наташина мама ушла с площади Лесного поселка, но калитка еще не захлопнулась! И тут к Наташе неожиданно вернулась полная память земной жизни, вся она воспламенела чувствами. Наташа яростно ринулась туда, на площадь, к незакрытой калитке. Женщина стояла посреди двора, когда Наташа возникла в калиточном проеме. -- Мама! -- выкрикнула Наташа, женщина обернулась. -- Мамочка! -- воскликнула снова ее дочь. Женщина немного помолчала, рассматривая обратившуюся к ней девушку. -- Вы кто? -- сказала она. -- Я Наташа, мамочка, Наташа, -- надрывно проговорила Наташа. -- Зачем же вы так? -- печально отозвалась на восклицание обращающегося к ней человека женщина. -- Моя дочь умерла, а вас я вижу впервые, девушка. -- Мамочка, это же я и есть, Наташа, твоя дочь, -- взволнованно заговорила Наташа, быстро приближаясь к женщине, она подошла и обняла ее, и они обе заплакали. Так они простояли с минуту. Женщина гладила девушку по голове. -- Успокойся, доченька, успокойся, -- приговаривала она, -- очень жаль, что я не твоя мама, вот, присядь сюда, на лавочку. -- Наташа рыдала. -- Я тебе сейчас водички принесу. -- И на некоторое время женщина скрылась в доме. Вскоре она пришла с кружкой в руке и, приблизившись к Наташе, присела рядом с ней, и снова она гладила девушку по голове. -- Вот, попей, доченька, попей водички, легче будет, -- уговаривала она. Наташа отхлебнула глоток воды из предложенной кружки, и снова слезы обиды навернулись на ее глаза. -- Вот, посмотри, доченька, -- обратилась женщина к девушке, доставая из кармана широкого халата небольшую фотографию, и она протянула ее девушке. Наташины рыдания остановились, но она еще всхлипывала. Наташа пристально смотрела на свою фотографию, на карточке в алюминиевой оправе была она! -- Но это же я и есть, мамочка, -- недоумевала девушка. -- Бедная доченька, как ведь какое-то горе тебя скрутило, -- ответила женщина. И тут Наташа словно опомнилась. -- Принесите мне зеркало, -- попросила она, -- у вас есть зеркало? -- Да, конечно же, я сейчас, доченька, -- спохватилась женщина и торопливо ушла в дом и так же торопливо вернулась с зеркалом в руке. -- Вот, пожалуйста, доченька, держи зеркало, а вот и платочек возьми, приведи себя в порядок, милая. Наташа приняла зеркало из рук женщины и во мгновение взглянула в него. -- Господи! -- воскликнула она и больше ничего не смогла проговорить. Теперь Наташа шагала через площадь Лесного поселка, даже, скорее, беззаботно брела, все ее чувства остановились там, у зеркала. Бессердечно шла Наташа, узнаваемый мир не узнавал ее. Яркое сочное солнце отвесно жмурилось, оно высвечивало Наташу, высвечивало площадь, словно циферблат огромных часов, на которых означались две стрелки: Наташа и ее тень. Никто теперь не мог узнать Наташу, потому, что от ее прежнего обличия только и осталось всего очертания фигуры и длинные вьющиеся волосы. Там, в зеркале, она увидела совсем другое лицо, не ее лицо, точно позаимствованное у кого-то, оно было уродливым, с синяками под глазами, с мясистыми носом, губами, с широкими скулами, обтянутыми пористой кожей, приземистый лоб, а эти узкие некрасивые глаза, обвисший подбородок, словно это было не лицо, а маска! "Мои волосы и голос, когда я взглянула поверх калитки, обрадовали мамочку, -- уже почему-то безболезненно, бесчувственно думала Наташа, -- но это ужасное лицо отвергло нашу встречу". Наташа поднялась по ступенькам кинотеатра, остановилась возле колонн. -- Здравствуйте, -- медленно проговорила она в сторону уборщицы Лидии Ивановны, которая, нагнувшись у ведра с грязной водой, отжимала тряпку. -- Здравствуйте, девушка, -- приподняв голову, отозвалась та и как-то вдумчиво посмотрела вслед поздоровавшемуся с ней человеку, будто что-то припоминая. А Наташа не замедлила скрыться в прохладе кинотеатра, потому что новые слезы залили ее лицо. Но тут, в малом фойе, Наташино сердце дрогнуло воистину и прежние чувства вернулись к ней: из директорского кабинета вышел с весьма озабоченным лицом, словно о чем-то думающий глубоко... вышел внезапно, и от неожиданности Наташа сразу же отвернулась... Сережа. -- Сереженька, -- прошептали Наташины губы. -- Наташа?! -- возник позади отвернувшейся девушки голос Истины. Незамедлительно Наташа обернулась, даже не успев подумать о том, что у нее нет своего лица. -- Извините, я обознался, -- опечаленно проговорил Сережа. -- Сергей Александрович, -- обратилась к директору мужиковатая контролерша, только что вышедшая из большого фойе, она приблизилась к Истине. -- Да, я слушаю вас, Клавдия Титовна. -- Вот, я говорю, какие суки, -- произнося слово "суки", она искоса взглянула в сторону Наташи, -- такие же вот и магнитофон сперли, а вам отвечать, Сергей Александрович. Директор ничего не ответил, он закрыл кабинет на ключ, еще раз внимательно окинул взглядом некрасивую девушку и направился было на выход из кинотеатра, как мужиковатая контролерша незамедлительно окликнула его: -- Сергей Александрович! -- Что такое? -- приостановившись у входной двери и слегка обернувшись на зов, с нескрываемой неприязнью отозвался директор. -- Дверь-то в большое фойе... шпингалет отломали, гады, как сопля теперь телепается. -- Попросите Кириллыча, он прикрутит, -- отрезал директор и вышел из кинотеатра. -- Девушка, вы в кино? -- требовательно вопросила контролерша Наташу, и это прозвучало так, словно она хотела сказать: "Если нет, то какого черта здесь стоите, убирайтесь". Наташа постучала в окошко кассира и только теперь почувствовала, что в левой руке у нее смята какая-то бумажка, она раскрыла ладонь и глянула на нее, в ладони оказалось три рубля одной купюрой. Фанерная задвижка отодвинулась, и в проеме окошка показалось лицо зевающего кассира. Наташа протянула ему три рубля. -- Вам один? -- послышался вопрос из глубины кассы, словно из деревянной коробки. -- Да, -- подкивнула Наташа, -- один на сейчас. -- Побыстрей, девушка, журнал заканчивается, -- будто взвизгнула контролерша позади Наташи. Контролерша рассмотрела поданный Наташей билет и, не оторвав контроля, положила его себе в карман. -- Проходите, -- рявкнула она, -- на свободное место! В полутьме Наташа нащупала первое попавшееся место в зале и не спеша присела не него, чтобы не скрипеть жестким откидным сиденьем. Единственное пустое место, как потом, приглядевшись, определила она. Только что растаяли последние титры, и теперь начал разворачиваться его сюжет: в больничной палате, на единственной деревянной койке, стоящей поодаль от окна, лежала очень красивая девушка, она спала. -- Господи, -- прошептали Наташины губы, и в это же время какой-то мужчина, сидящий рядом с нею в зале, слегка наклонился к Наташе и негромко, но восторженно проговорил: "Обалденный фильм, я его уже видел три раза и каждый раз по-новому". -- А как называется? -- шепотом спросила Наташа у мужчины. -- "Астральное тело", девушка, -- недоумевающе ответил тот, -- "Астральное тело", -- разборчиво выговаривая слова, подтвердил он еще раз. На экране дверь в больничную палату приоткрылась, и в палату вошел и приблизился к спящей девушке... -- Сережечка, -- прошептали Наташины губы, Наташа с еще большим усердием прильнула взглядом к экрану, и в следующее мгновение она удивилась еще больше, когда увидела крупным планом во весь экран лицо спящей девушки -- это было ее, Наташино, лицо! Это была сама она, Наташа! Наташа -- та девушка на экране открыла глаза, словно ожила. -- Сережа, -- промолвила она шепотом, -- ничего не понимаю, обними меня, пожалуйста, мне страшно, я боюсь тебя. Сергей Истина подошел совсем близко к Наташе, присел на краешек ее кровати, нагнулся к ее лицу и прошептал: -- Все прояснится, не бойся меня, все прояснится... -- Ты думаешь? -- с напряжением в голосе спросила Наташа. -- А ты, случайно, не призрак?.. -- Нет... Я настоящий. -- А я? Может, я призрак? -- Нет, ты тоже настоящая, видишь, я глажу твои волосы и ощущаю их нежность, а сейчас ты чувствуешь мою ладонь на щеке. Ведь правда?.. -- Да, твоя ладонь настоящая, я даже могу дотронуться до нее губами. -- Как твоя фамилия, Наташа? Вахтерша не пропускает меня, -- ласково проговорил Истина. -- Сказкина, а твоя? -- Истина, Сережа Истина... -- Истина, -- повторила Наташа. -- Это правда? -- Да. -- Серьезная фамилия, ты не находишь, Сережа. -- Наверное так, а твоя фамилия очень ласковая -- Сказкина. -- Истина рождается тяжеловесно, вырывается из тьмы, освобождает свои крылья из тины невежества, -- прошептала задумчиво девушка на экране. -- Откуда это? -- поинтересовался у нее Сережа. -- Я не помню, -- отрешенно ответила девушка, -- пришло в голову просто сейчас. -- Она всмотрелась в глаза Истине. -- А я тебя уже не боюсь. Ты словно родной мне человек... -- сказал она -- У нас есть тайна, наша тайна. Она объединяет нас, Наташа... Ты помнишь хижины? -- Не надо об этом, Сережа, пожалуйста, мне снова становится страшно... На экране Истина и его девушка замолчали, они долго, очень долго смотрели друг на друга и было незримо видно, как их чувства и мысли переплетались. -- Я видела тебя вчера, Сережа, -- наконец проговорила девушка первой шепотом. -- На площади поселка, у свадебных машин? -- в ласковой задумчивости отозвался Истина. -- Нет, -- произнесла девушка медленно, и было видно, как ее любимый внутренне весь насторожился, словно его что-то напугало, и с экрана зазвучал закадровый голос Сережи, не спеша он рассуждал про себя: "Нет -- это значит, что Наташа видела меня в другом... месте, но где и как, ведь вечером вчера она находилась уже здесь, в больнице!.." -- И где же ты меня видела? -- вслух произнес Истина. -- В твоем дворе, -- ответила ему Наташа. -- А-а, возле хижины, -- обрадовался Сережа, но по выразительным глазам Наташи видно было, он понял, что обрадовался напрасно: "Возле хижины мы виделись в том, замысловатом сне, тогда где же она могла меня видеть?" -- проговорил Истина про себя снова закадровым голосом, и он еще больше насторожился, его дыхание, словно затаившись, пружинило у него в груди. -- Я видела тебя вчера вечером в твоем дворе на футбольном поле, -- Истина вслушивался в каждое слово своей Наташи. -- Ты возвращался откуда-то домой, очень печальный, и несколько минут постоял на футбольном поле. Я подошла и поцеловала тебя, а ты отшатнулся от меня и так поспешно ушел... На экране в глазах у Истины возник ужас, и снова прозвучал его закадровый голос: "Уж не призрак ли, действительно, Наташа?" -- Сережа погладил волосы девушки и прикоснулся к ее щеке ладонью. -- А потом появился какой-то туман, -- продолжала говорить Наташа. -- Я увидела людей в белых халатах, и один из них похлопывал меня по щекам, я поняла, что приоткрыла глаза, меня тошнило и очень кружилась голова... -- Можно, я буду тебя навещать? -- прошептал Истина. -- Да, конечно... -- утомленным голосом ответила Наташа. -- А сейчас уходи, пожалуйста, я постараюсь уснуть. -- Она закрыла глаза. И тут Наташа в зале вскочила с места, взветренная чувствами, она отвернулась от экрана, она больше не в силах была продолжать смотреть фильм. Так же как и тогда, в больничной палате, и там, на экране, она ничего не понимала сейчас. Наташа выскочила из зала. Дверь большого фойе была заперта на расшатанный, отвисший шпингалет, который слегка держался на единственном шурупе. Наташа навалилась плечом на дверь, она не помнила себя, и все мелькало перед ней. Шпингалет, звякнув, отскочил на паркет фойе, распахнулась дверь настежь. -- Обалдела, сволочь! -- где-то растаял позади Наташи возмущенный голос контролерши, но Наташа уже стояла у двери, у закрытой двери в директорский кабинет. Вспыхивали ее торопливые размышления: "Божив, -- думала Наташа, -- директором же работает Божив!.." Теперь всем телом Наташа навалилась на кабинетную дверь, -- от неожиданности она чуть не свалилась с ног на пол, потому что дверь свободно распахнулась: -- Юра?! -- еле удержавшись на месте, сделав один шаг в кабинет для равновесия, воскликнула Наташа. За рабочим столом в кабинете сидел Божив. Наташа? -- удивился он. -- Что-то случилось? Откуда ты взялась? -- Наташа стояла и смотрела в лицо Боживу, ничего не соображая. -- А где Сережа? -- спросила она. В свою очередь Божив задумался, даже насторожился. -- Но... он... спит... -- В заботливом, сдерживаемом спокойствии проговорил он и встал из-за стола. -- Спит, -- словно припоминая, сказала Наташа, -- да... конечно же.. Сережа спит... извини меня, Юра, я плохо себя чувствую, -- извинилась Наташа и решительно зашагала прочь от директорского кабинета, прочь из кинотеатра. Но только Наташа сделала шаг, первый шаг на площадку перед ступеньками у выхода из кинотеатра, как у нее закружилась голова, все ее тело стало невесомым, и яркий свет ударил в глаза, и Наташа закрыла их, она словно куда-то проваливалась, но яркий свет продолжал видеться, и где-то вдали промелькнуло что-то серебристое и знакомое... -- Наташенька, доченька, что с тобой? -- беспокоилась возле Наташи Надежда Михайловна, когда Наташа снова открыла глаза и огляделась по сторонам. Не сразу она поняла, что находится у себя дома, на кухне, в квартире своего любимого Сережи Истины. -- А где я была? -- спросила Наташа, обращаясь к Сережиной маме, Надежде Михайловне. -- Ты была дома, -- удивилась Надежда Михайловна, -- но тебе стало плохо, ничего, это бывает, я едва успела удержать тебя и усадить на стул. -- А раньше? -- снова спросила Наташа. -- Ну, -- призадумалась Надежда Михайловна, -- еще раньше ты приехала, в смысле пришла, из роддома, -- вы с Юрой навещали Вику. -- Да, я вспомнила, -- оправляясь и приходя в себя, проговорила Наташа. -- Это у тебя, Наташа, оттого, что ты мало на свежем воздухе бываешь, -- заботливо укорила Надежда Михайловна свою невестку. И тут раздался телефонный звонок, телефонный аппарат стоял и на кухне, на холодильнике. Наташа потянулась рукою к нему, а в это время, когда звучал телефонный звонок, Сережина мама выходила из кухни в прихожую. -- Я сама возьму трубку, -- сказала она и не замедлила подойти к другому телефону в прихожей. -- Алло, -- послышался ее голос, -- да, она дома... странно... да нет же, дома... давно это было?... Невероятно... хорошо... до вечера, Юра. Божья Мать Вечером, после работы, перед тем как зайти, как и договаривались, к Надежде Михайловне в гости, Божив решил посетить храм. Юре было не по себе, хотя он и привык, уже начинал осваиваться с подобными необъяснимостями, но все равно неожиданность каждой новой встречи с ними заставила даже его настороженность врасплох. Вот и теперь, после сегодняшнего Наташиного появления в кинотеатре и одновременного ее же нахождения у себя дома, Юра опять разволновался. Тут же ему припомнился и разговор, его разговор с Наташей по дороге к Вике в роддом, и опять же сегодня! У самых ворот храма стоял человек, позади него стул с растрепанной и замусоленной спинкой, прислоненный вплотную к церковной изгороди. Человек опирался на костыли, обеих ног у него не было, вместо них из-под коротких брюк на асфальте стояли две заостренные деревяшки протезов с разорванными резиновыми наконечниками. В одной руке человек держал протянутую кепку. Когда Божив приблизился к нему, он ужаснулся про себя: вся поверхность тела человека, не прикрытого одеждой: руки, шея, лицо -- была покрыта гнойными струпьями. Омерзение и жалость, желание помочь и отвергнуть, остановиться и пройти мимо, -- и от этого Божив в нерешительности замедлил шаг. -- Помоги мне, -- слюняво произнес человек, нашаривший шатким взглядом Юру. Божив полез в карман и достал оттуда рубль, положил эту бумажку в кепку, протянутую кепку человека. -- Положи... мне в карман, -- сказал человек, обращаясь к Боживу. И Юра, с внутренним отвращением все-таки, но положил невпопад, не сразу, но засунул деньги в едва отщеленный карман обтрепанной дерматиновой куртки этого калеки, рукава у куртки были некогда оторваны, и в душе ему стало гадко за свои пальцы, выполнившие это. -- Помоги мне, -- опять заговорил человек. -- Чем помочь? -- спросил Юра. -- Помоги мне... присесть... на стул... -- будто выкорчевывая слова из глотки, прикусывая свой непослушный язык, сказал калека. Несколько секунд Божив стоял в нерешительности, множества "нет" и "да" столпились в его душе, они расталкивали друг друга, и Божив стоял лишь потому, что он смотрел на них, он вспомнил урок Истины "о свободе прикосновений", и тогда он просто забыл об этой толпе, хотя она продолжала шуметь, толпа его чувств. Божив схватил калеку под локти, ощутил ладонями влажные струпья, но теперь он не придал этому значения, свобода прикосновений торжествовала в нем. Юра отозвался на помощь с восторгом. Но все-таки, в какой-то момент, одно из брезгливых чувств его как бы отшатнуло слегка назад голову Божива от лица калеки, ибо их лица были в это мгновение совсем рядом друг подле друга, и от того, что Божив немного подернулся назад, калека вырвался у него из рук, соскользнули его локти с подставленных ладоней Божива: изуродованный кожной болезнью калека скользнул спиною по кирпичной колонне ограды, рухнул на свой стул, и его лицо все перекосилось от боли. -- Извините, я не удержал вас, -- только и проговорил Божив, едва наклонившись к стонущему человеку, но тот не слушал его, боль продолжала кривить лицо, но постепенно улеглась, и Божив, отпятившись назад на пару шагов, торопливо зашагал прочь, в храм. Толпилось много людей, и приходилось от проталины к проталине протискиваться среди них, так в помещении храма Юра приближался к иконе Казанской Божьей Матери. Шла большая праздничная служба: народу было так много, что мало кому удавалось отвести локоть в сторону, и от этого казалось, что каждый молящийся через невероятную скованность движений будто украдкой накладывал на себя крест, будто стесняясь его, будто каждый незримый его крест был украденным, будто здесь, в храме, витала незримая Божья Милость, и каждый исподволь пытался принять ее в себя побольше. Еще издали Божив заметил и признал даже со спины, среди прихожан, своего недавнего знакомого: он тоже стоял в нескольких метрах от иконы Казанской Божьей Матери. Этот человек стал как бы поерзывать головой, словно почувствовал устремленный взгляд Божива на него. Наконец, Юра приблизился к иконе насколько мог, и хотя прихожане на всем его пути через храм к алтарю огрызались, он все-таки сумел найти в себе спокойствие, искреннюю расположенность помолиться, теперь он стоял бок о бок с Васильевым, с тем самым Купсиком, который совсем недавно так зловеще тащил его по вечерней улице города за руку на очную ставку с Остапом Моисеевичем -- таинственным Магистром "астральной шайки". Васильев стоял в костюме и галстуке, в черных солнцезащитных очках. Из дневников Сергея Истины Божив был уже знаком с тем, как действует зло, с тем, как невежество осуществляет свои безнаказанные расправы. Только если невежество наказывает по дозволению Бога, оно не будет наказано последним, потому что здесь вступает в силу первородный закон Космической Справедливости, Вселеннского Равновесия: "Лишнего не возьмешь, лишнего не потеряешь". Купсик только изредка бегло накладывал на себя кресты, озираясь по сторонам, и было ясно одно, что он пришел в храм по какому-то тайному умыслу, и не исключено, чтобы сотворить наказание кому-то в миру. -- Купсик, -- негромко обратился Божив к Васильеву. -- Васильев, -- тут же отозвался тот. -- Здравствуй, -- поздоровался Юра. -- Здравствуй, Божив... Что ты тут делаешь? -- Грязненький я, Купсик, как и все люди, очиститься пришел, покаяться перед Богом. -- Понятно, -- подытожил Васильев. Разговаривая, они даже не посматривали друг на друга: их взгляды были устремлены на икону Казанской Божьей Матери. Две горки свечей на двух никелированных подсвечниках освещали Божественный Лик, пронзительно пылающий разноцветием красок, казалось, икона была не освещена свечным огнем, а сама светилась. Божив ощущал между собой и этой иконой какое-то незримое соприкосновение, какое-то напряженное пространство, и он усердно молился, и учащенно кланялся в пояс, отчего Купсик стал искоса поглядывать на него, словно Васильеву от этого соседства стало неуютно у иконы. И тут Юру словно осенило, будто что-то заставило его внутренне заговорить с иконой, обратиться к ней: "Божья Мать Казанская, заклинаю тебя именем Бога Всевышнего и всеми именами Святых, Ангелов и Архангелов, не слушай больше словеса..." "Грез невысказанный -- наполовину прощенный!" Любое наказание происходит только по Божьей Милости, Господь наказывает или дозволяет быть наказанию, привести его в исполнение лишь за грехи наши. Всем, чем ты обладаешь, можно и нужно поделиться с любым человеком из мира сего, но: грехом своим поделиться можно только с Богом! Ведь если ты расскажешь о своем грехе кому-либо из простых людей, то человек, услышавший о твоем грехе, ранее не знавший такого, будет испачкан тобою, его душа испачкается твоим грехом, невольно он будет иметь дурной пример для своей жизни, да и ты сам, каждый раз, когда будешь встречать этого человека или вспоминать о нем, или даже будет вс