то она их любит, ~ сказал Ангель. -- М-м... да, -- ответил Жакмор. Ангель замолчал. Ему было явно нехорошо. -- Вам следовало бы отвлечься, -- посоветовал Жакмор. -- Покатайтесь на лодке. -- У меня нет лодки... -- Постройте лодку. -- Ну и идеи же у вас, -- проворчал Ангель. Жакмор встал и объявил: -- Я пошел за кузнецом. Раз она так хочет. -- Сходите завтра, -- попросил Ангель. -- Дайте этому бедолаге еще один день. Жакмор покачал головой. -- Даже не знаю. Если вы против, то так и скажите. -- Я -- лицо подчиненное, -- сказал Ангель. -- А потом, мне кажется, что она права. Ведь она -- мать. Жакмор пожал плечами и вышел. Широкая лестница, выложенная кафелем, дрожала под его ногами. Он быстро пересек холл и оказался в весеннем саду. Оплодотворенную землю так и распирало; вызревшие волшебные семена разрывались то там, то сям тысячью огненных лепестков, которые выглядывали из зияющих прорех травяного бильярдного поля. IV 8 мая На следующий день была среда, Жакмор, подходя к деревне, решил обойти стороной главную улицу с ярмарочной площадью. У околицы он свернул на тропу и стал пробираться огородами, где росли дико-зеленые уртикарии и куделябзии, окрещенные крестьянами кровьпивцей. Развалившись на пристенках и подоконниках, вальяжно солнцевались кошки. Все было тихо и мертво. Несмотря на постоянно обгладывающую его тоску, психиатр смог расслабиться и даже почувствовать себя, клеточно выражаясь, функциональным. Он знал, что за домами с правой стороны течет полнокровный ручей, который чуть дальше сворачивает влево. Поэтому нисколько не удивился, увидев, что и тропинка под тем же самым углом повернула влево, -- психиатр внезапно подумал, что протяженность ферм представляет собой величину постоянную. В нескольких десятках метров от него группа людей выполняла, судя по всему, какую-то сложную работу. Расстояние между Жакмором и местом действия быстро сокращалось; раздался душераздирающий крик. Истошный вопль -- сочетание боли и легкого удивления -- с ведущей нотой гнева и слабым отзвуком смирения, которые никак не могли ускользнуть от чуткого слуха психоаналитика. Он ускорил шаг и пульс. На высоких воротах из неотесанного дуба крестьяне распинали коня. Жакмор подошел поближе. Шесть мужчин прижимали животное к деревянной двери. Двое приколачивали переднюю левую ногу. Огромный гвоздь с блестящей шляпкой прошел уже насквозь, по шерсти текла кровь. Так вот чей крик пронзил Жакмора. Крестьяне продолжали трудиться, не обращая внимания на психиатра, как если бы он находился далеко отсюда, на Антильских островах, например. Только конь посмотрел на него большими карими глазами, заплывшими от слез, и оскалился, пытаясь изобразить что-то вроде жалкой виноватой улыбки. -- За что вы его? -- тихо спросил Жакмор. Один из зевак равнодушно ответил: -- Так то ж жеребец-производитель. А он возьми и согреши! -- Ну и что в этом страшного? -- спросил Жакмор. Зевака плюнул на землю, но ничего не ответил. Тем временем приступили к прибиванию правой лошадиной ноги. Удар кувалды -- и гвоздь ушел под шкуру, побледневшую от страха; Жакмора передернуло. Как и несколько минут назад, жеребец издал резкий, пронзительный крик. Плотно прижимая копыто к двери, палачи надавили так сильно, что суставы не выдержали чудовищного напряжения, затрещали и вывернулись в обратную сторону. Вздернутые вверх бабки образовали острый угол, начинающийся с выразительной морды. Привлеченные экзекуцией мухи уже успели облепить кровоточащие дыры. Крестьяне, поддерживающие круп, разделились на две группы, по нижней конечности на каждую; теперь следовало прижать копыта к порогу двери. Остолбеневший Жакмор не упускал ни одной детали в производимой операции. Он почувствовал в горле набухающий колючий ком и с трудом его проглотил. Живот жеребца дрожал, грузный член, казалось, ужимался и прятался в складках кожи. Со стороны дороги донеслись еле различимые голоса. Жакмор даже не заметил, как к бригаде присоединились огромный мужик и подросток. Мужчина держал руки в карманах, волосатая грудь вываливалась из шерстяной майки, подпаленный кожаный фартук хлопал по коленям. Хилый подросток -- жалкий подмастерье -- тащил тяжелый железный котел с раскаленными углями, из которого торчала рукоятка покрасневшего крюка. -- А вот и кузнец, -- сказал кто-то. -- Вы все-таки поступаете жестоко по отношению к этой лошади, -- не удержался, хотя и вполголоса, Жакмор. -- Это не лошадь, -- сказал крестьянин. -- Это осеменитель. -- Но он ничего плохого не сделал. -- Его никто не заставлял, -- произнес кузнец. -- Не надо было грешить. -- Но ведь это входит в его обязанности, -- возразил Жакмор. Подмастерье поставил котел на землю и с помощью мехов раздул огонь. Кузнец пошуровал в углях, посчитав температуру достаточной, вытащил крюк и повернулся к жеребцу. Жакмор развернулся и побежал прочь. Он мчался, выставив локти вперед, зажимая кулаками уши, и кричал, пытаясь заглушить в себе отчаянные стенания лошади. Остановился он уже почти в самой деревне, на маленькой площади, от которой было совсем близко до церкви. Его руки опустились. Невозмутимо гладкий красный ручей, который он только что перешел по легкому деревянному мосту, даже не поморщился. Поодаль, к своей лодке, отфыркиваясь, плыл Слява; его зубы сжимали кусок блеклого расслаивающегося мяса. V Жакмор застыл в нерешительности и огляделся. Никто не обращал внимания на его самозабвенное бегство. Церковь стояла на своем месте -- белое яйцо с синим отверстием -- витражом для высасывания. Оттуда доносилось тихое пение. Жакмор обошел здание, неторопливо поднялся по ступеням и вошел внутрь. Стоя перед алтарем, кюре отбивал такт. Десятка два ребятишек пели гимн для первого причастия. Поэтические изыски заинтриговали психиатра, он подошел ближе и прислушался. Шип-шиповник -- нам цветок, Жир да шкварки -- сало наше, Счастье нам -- говна кусок, А Иисус -- намного краше. Травка -- это для скотины, Мяско -- это для папаши, Волосины -- для лысины, А Иисус -- намного краше. Иисус -- сверхурочка, Иисус -- прибавучка, Иисус -- роскошнючка... Тут психиатр догадался, что автором гимна был сам кюре, и перестал вслушиваться, посчитав, что получить экземпляр из первых рук не составит труда. Музыка немного успокоила его встревоженный рассудок. Не желая отвлекать кюре от репетиционных занятий, он тихонько сел на скамью. В церкви было прохладно, детские голоса резонировали в просторном помещении, эхо цеплялось за резьбу на стенах. Блуждая взглядом по церковным интерьерам, Жакмор заметил, что амвон с крышкой вернулся на свое место, а два мощных шарнира отныне позволяли всей конструкции безущербно откидываться назад. Он вдруг подумал, что со дня крещения засранцев не приходил сюда ни разу, что время бежит, а оно и вправду бежало, так как тень уже успела погасить синее пламя витража, затихали детские голоса; таково уж взаимовоздействие музыки и темноты, ибо их вкрадчивость елейно промывает и перевязывает душу. Из храма он вышел умиротворенным и сразу же решил зайти к кузнецу, чтобы не навлечь на себя гнев Клементины. Вечер наступал. Жакмор шел по направлению к деревенской площади, ведомый легким парящим запахом паленого рога. Он закрыл глаза, чтобы не сбиться с пути, и нюх привел его прямо к мрачной лавке, в глубине которой подмастерье раздувал мехами огонь в жаровне. Перед дверью стоял мерин в ожидании последней подковы. Его к тому же только что остригли, всего, за исключением нижней части копыт, и Жакмор с восхищением рассматривал красивые округлые бабки, покатую спину, мощную грудь и вздыбившуюся густую жесткую гриву. Из темноты появился кузнец. Жакмор узнал в нем мужчину, который час назад приходил пытать жеребца. -- Здравствуйте, -- сказал Жакмор. -- Здравствуйте, -- ответил кузнец. В правой руке он держал клещи с зажатым в них куском раскаленного металла. В левой -- тяжелый молот. -- Подними ногу, -- приказал он мерину. Тот подчинился и был вмиг подкован. Густой голубой дым от паленого копыта заклубился в воздухе. Жакмор кашлянул. Мерин опустил копыто и постучал им по земле. -- Ну как? -- спросил кузнец. -- Не жмет? Мерин покачал головой -- мол, в самую пору, -- положил ее на плечо кузнецу. Тот погладил ему ноздри. После чего животное с достоинством удалилось. На земле остались клочки волос, как на полу в парикмахерской. -- Эй! -- крикнул кузнец подмастерью. -- Подмети-ка здесь! -- Слушаюсь, -- ответил подмастерье. Кузнец развернулся, но Жакмор удержал его за руку. -- Скажите... -- Чего? -- спросил кузнец. -- Не могли бы вы зайти в дом на скале? Один из детей уже пошел. -- Вам срочно? -- Да. -- А сюда он прийти не может? -- Нет. -- Сейчас посмотрю, -- сказал кузнец и ушел в кузницу. Навстречу ему выскочил вооруженный старой метлой подмастерье, который принялся собирать шерсть в одну омерзительную кучу. В кузнице было темно, оранжевое огненное пятно слепило и перекидывало тень с предмета на предмет. Заглянув внутрь, Жакмор различил около огня наковальню и лежащую на железном верстаке расплывчатую, вроде бы человеческую фигуру, от которой свет дверного проема оторвал серый металлический отблеск. Появился кузнец с записной книжкой в руках. Увидев заглядывающего внутрь Жакмора, он нахмурился. -- Сюда не заходить, -- проворчал он. -- Здесь кузница, а не ризница. -- Прошу прощения, -- прошептал заинтригованный Жакмор. -- Я зайду завтра, -- сказал кузнец. -- Завтра утром в десять часов. Чтобы все было готово. У меня мало времени. -- Договорились, -- кивнул Жакмор. -- И спасибо вам. Мужчина вернулся в кузницу. Подмастерье закончил сбор шерсти и поджег кучу. Чуть не потеряв сознание от чудовищной вони, Жакмор поспешил ретироваться. На обратном пути он заметил лавку портнихи-галантерейщицы. В окне он увидел старую женщину, сидящую посреди освещенной комнаты. Она дошивала английской гладью бело-зеленое платье. Задумавшись, Жакмор остановился, затем снова пустился в путь. Не доходя до дома он вспомнил, что несколько дней тому назад Клементина надевала точно такое же платье. Полосатое бело-зеленое платье с воротником и манжетами английской глади. Но ведь Клементина никогда в деревне одежду не заказывала? Или заказывала? VI 9 марта Жакмор проснулся. Всю ночь он безуспешно пытался разговорить служанку. И, как всегда, все закончилось случкой, и опять в этой странной позе на четвереньках, единственной, на которую она соглашалась. Жакмора начинала утомлять эта изнурительная немота, эти абстрактные ответы на конкретные вопросы, и только запах женской похоти, остающийся на его пальцах, мог утешить незадачливого экспериментатора. В ее отсутствие он негодовал, выдумывал наивные аргументы; в ее присутствии не знал, что и делать, -- молчание было столь естественным, что нарушить его представлялось невозможным, а отупение -- столь безыскусным, что борьба с ним казалась делом совершенно безнадежным. Он вновь понюхал свою ладонь, представил себя завоебателем, членотвердеющим по мере продвижения, -- от таких мыслей плоть, прозябающая в тоскливой вялости, оживала. Так и не помыв руки, он закончил свой туалет и направился к Ангелю. Ему очень не хватало собеседника. Ангеля в комнате не было, что подтверждалось отсутствием реакции на три серии тройных постукиваний в дверь; идентичная процедура, предпринятая с целью проверки остальных помещений, позволила сделать вывод о выходе вон разыскиваемого лица. В саду звенела пила. Вот он где. Свернув на аллею, психиатр понюхал украдкой свои пальцы. Запах держался. Визг пилы приближался. У гаража он увидел Ангеля в синих хлопчатобумажных штанах, но без куртки; тот распиливал на козлах толстый брус. Жакмор подошел поближе. Коряво расщепленный конец бруса упал на землю с глухим звуком. Под козлами росла внушительная куча желтых опилок, свежих и смолистых. Ангель выпрямился и отложил пилу. Протянул руку психиатру. -- Видите, -- сказал он. -- Следую вашим советам. -- Лодка? -- спросил Жакмор. -- Лодка. -- А вы знаете, как ее делать? -- Великих подвигов от нее не потребуется, -- ответил Ангель. -- Лишь бы держалась на плаву. -- Тогда сбейте плот, -- посоветовал Жакмор. -- Простой квадрат. И делать его легче. -- Да, но это не так красиво, -- заметил Ангель. -- Ну, как акварель, -- сказал Жакмор. -- Ну, как акварель. Ангель снял пилу с козел и приподнял распиленный брус. -- А это для чего? -- спросил Жакмор. -- Пока еще не знаю, -- ответил Ангель. -- Пока я только зачищаю неровные концы. Хочется работать начисто. -- Вы усложняете себе задачу... -- Это неважно. Все равно делать нечего. -- Забавно, -- прошептал психиатр. -- Вы не можете работать, не упорядочив рабочий материал. -- Могу, но не хочу. -- И давно это у вас? Во взгляде Ангеля блеснула лукавинка. -- Это что же, форменный допрос? -- Да нет! -- возразил Жакмор и поднес руку к лицу, делая вид, что хочет высморкаться и прочистить ноздрю. -- Профессиональный навык? -- Нет, -- сказал Жакмор. -- Если я не буду интересоваться другими, кем же интересоваться вообще? -- Собой, -- сказал Ангель. -- Вы же знаете, что я пуст. -- А вы бы у самого себя спросили: почему?! Глядишь, этого, может быть, хватило бы, чтобы чуть-чуть наполниться. -- Это все пустое. -- По-прежнему некого психоанализировать? -- Некого... -- Попробуйте на животных. Теперь это в моде. -- А вы откуда знаете? -- Читал. -- Нельзя верить всему, что пишут, -- назидательно изрек психиатр. От большого пальца на правой руке исходил характерный запах. -- Может быть, все-таки попробуете? -- продолжал Ангель. -- Я хочу вам сказать... -- начал психиатр и внезапно замолчал. -- Что именно? -- Ничего, -- произнес Жакмор. -- Я не буду вам это говорить. Сам проверю. -- Предположение? -- Гипотеза. -- Ладно, в конце концов это ваше дело. Ангель повернулся к гаражу. Через открытую дверь можно было различить капот машины, а справа, у стены, -- штабеля связанных прогибающихся досок. -- Дерева у вас достаточно, -- заметил Жакмор. -- Так ведь и лодка будет не маленькой, -- отозвался Ангель. Он пошел за очередной доской. Жакмор посмотрел на небо. Ни единого облачка. -- Я вас оставляю, -- сказал он. -- Схожу в деревню. -- Желаю удачи! Вновь завизжала пила, визг затихал по мере того, как Жакмор удалялся от гаража. У решетки сада звук пропал вообще. Психиатр вышел на пыльную тропинку. Разговаривая с Ангелем, он вдруг подумал о жирном черном коте, сидевшим обычно на стене перед деревней. Единственный из немногих, кто его хоть как-то поддержал. Эта стена была, вне всякого сомнения, излюбленным местом кота. Жакмор ускорил шаг, чтобы в этом убедиться. На ходу он поднес палец к носу и глубоко втянул воздух. Запах материализовывался; сначала оформилась крепкая спина служанки, затем и он сам, прикованный к ее круглой заднице, которая вздымалась от мощных коловращений. Образы подстегивали психовращевателя. VII 24 марта Ветер ворошил солому без разбору; выдранную из подстилок, пролезающую под дверьми, порхающую над амбарными завалинками и скукожившуюся от старости в забытых на солнце мельничных жерновах. Ветер поднялся еще с утра. Он соскабливал с поверхности моря сахарную пену волн, облетал скалу, неистово звоня в колокольный вереск, кружил вокруг дома, выжимая свист из самых глухих закоулков, со скрипом срывая то там, то сям шаткие черепицы, раскатывал прошлогодние, филигранно забуревшие листья, чудом спасшиеся от торфяного засоса, выдувал из дорожных колдобин завесы серой пыли, сдирая шершавым языком сухую корку пожилых луж. За околицей зарождался вихрь. Шальные ветки и травы завлекались в круговорот -- зыбкий остроконечный конус. Какое-то время его капризную вершину водило из стороны в сторону, словно грифель карандаша, повторяющий все неровности бумаги, пока не бросило резким зигзагом к податливому пористому предмету, что чернел у подножия высокой серой стены. То был пустой, легкий фантик, неосязаемая и высохшая оболочка черного кота, лишенного своей кошачьей сути. Гонимый вихрем, тонкий, рвущийся на клочки, он закувыркался по дороге подобно газете, чьи помпезные развороты так нелепы на пустынном пляже. Сильно натянулись струны высоких стеблей -- призрак кота оторвался от земли, неуклюже завис в воздухе и повалился на бок. Очередной порыв ветра отбросил его к изгороди, потом отлепил и вновь пустил в пляс -- вальсирующим бескостным паяцем. Внезапно кошачий силуэт подкинуло над обочиной повернувшей дороги, понесло через пустошь, заметало среди остроигольной зелени нарождающихся колосьев, которые заряжали его электричеством при каждом соприкосновении, зашатало пьяной вороной с места на место, пустопорожнего той совершенной пустотой, что кукожит от старости солому в забытых на солнце мельничных жерновах. VIII 30 марта Жакмор выскочил на дорогу и вдохнул свежий воздух. Он чувствовал новые разнообразные запахи, которые будили недораспутанные воспоминания. Вот уже целую неделю, как он поглощал всю полноту ментальной сущности черного кота и не переставал удивляться; с большим трудом ему удавалось разбираться в этом сложном и безудержно чувственном мире. Было бы неверно утверждать, что психиатр унаследовал качественно новый образ жизни; его основные физические привычки и рефлексы были слишком хорошо закреплены, чтобы сильно измениться от редких, а следовательно, малоэффективных контактов с черным котом; ему становилось даже смешно от собственных попыток уверить -- и убедить -- самого себя в том, что он испытывает необходимость чесать за ухом ногой или вставать на четвереньки, сгибая локти, поджимая кулаки под подбородком. Но возникало немало желаний и ощущений, даже мыслей, глубину и притягательность которых он себе плохо представлял, например: он почувствовал, что в нескольких метрах от дороги растет куст валерианы. И тем не менее решительно отвернулся от него и пошел по скалистой тропе в обратном деревне направлении. Вперед его вела идея, и находил он ее весьма удачной. Он дошел до края обрыва, легко обнаружил едва заметную тропинку, выбитую падающими камнями, затем, не раздумывая, развернулся и начал спускаться, помогая себе руками. Он даже что-то испытывал, когда камни обваливались под его ногами, но, несмотря ни на что, движения отличались такой ловкостью и точностью, которые никогда ранее не проявлялись. Несколько мгновений спустя он уже стоял у подножия скалы. Между изрезанными рифами отступающее море обнажило узкую полосу намытых булыжников с глубокими воронками. Жакмор поспешно направился к одной из них. Подкрался, выбрал удобное место, закатал рукава и склонился. Скрюченные пальцы едва касались воды. Прошло несколько секунд. Маленькая желтая рыбка мелькнула в зеленом иле. Она почти не выделялась на растительном фоне заболоченной воронки, но Жакмор увидел, как трепыхались ее тонкие жабры, и его сердце радостно забилось. Он резко выбросил руку вперед, схватил живность и поднес ее к лицу. Запах вкусопомрачительный. Облизнувшись, он открыл рот и с хрустом откусил голову извивающейся рыбы. Изумительно. А сколько их еще там, в этой луже, -- пруд пруди! IX 16 апреля Ангель положил на верстак клепальник и наковальню, вытер рукавом пот со лба. Он только что закончил обшивку правого борта. Красные медные гвозди протянулись изящной линией по светлому дереву. Лодка обретала очертания. Пока она еще покоилась в дубовой колыбели, обращенной к морю; под откос скалы уходили два дубовых рельса. Прямо здесь, в куче щепок и опилок, сваленных в углу мастерской, играли его дети. Развивались они невероятно быстро; все трое уже ходили, цокая маленькими железными подковами, правда, ступни Ситроэна еще чуть-чуть кровоточили по вечерам, зато подошвы более грубоватых Жоэля и Ноэля крепились изо всех сил и понемногу роговели кожей. Ангель недоумевал: уж время полдничать, а няньки нет и нет. Детей ведь надо кормить. И тут он вспомнил, что у служанки сегодня выходной. Вздохнув, он посмотрел на часы. Иногда -- правда, это случалось все реже и реже -- Клементина все-таки забывала их покормить, и если он позволял в ее адрес хотя бы малейший упрек, она отвечала дерзко, со злобной уверенностью в своей правоте. При этом дети, принимая сторону матери, взирали на обескураженного Антеля чуть ли не с иронией. Вот и сейчас, разглядывая сыновей, он встретил мрачный взгляд Ситроэна и почувствовал себя неуютно. Ангель с досадой подумал, что они получили то, что заслуживали. Он был бы и сам не прочь их приласкать и потискать, но к нему за этим никогда не обращались. "Им нравится чувствовать себя обиженными", -- с горечью заключил он и подошел к детям. -- Пошли полдничать, карапузы, -- позвал он. Жоэль и Ноэль подняли головы и недовольно заурчали. -- Ачу Тину, -- заныл Жоэль. -- Тину, -- повторил Ноэль. -- Клементины здесь нет, -- сказал Ангель. -- Пойдем ее поищем. Ситроэн гордо зашагал к дому. Ангель протянул руку двойняшкам, но те отказались от помощи. Подняв целое облако пыли, они выбрались из кучи щепок и опилок и неуклюже побежали за братом. Лицо Ангеля покрылось испариной, он начинал нервничать. Тем не менее пошел вслед за детьми, опасаясь многочисленных подвохов со стороны каверзного сада; несмотря на раздражение, он бы очень переживал, если бы с ними что-нибудь случилось. Детей он догнал уже внутри дома. Пронзительными выкриками Ноэль звал мать, Жоэль ему вторил. -- Довольно! -- решительно оборвал Ангель. Они, присмирев, затихли. -- Идите на кухню! -- приказал Ангель. Его удивило, что ничего не было готово. Уж полдник она могла бы приготовить! Он неумело посадил их перед чашками с молоком и тартинками -- тут же началось шумное обжорство -- и направился к выходу. В дверях он чуть не столкнулся с Жакмором. -- Вы не видели Клементину? -- спросил он. Психиатр по-кошачьи почесал за ухом. -- М-м... -- протянул он, не желая себя выдавать. -- Бросьте ваши кошачьи замашки, -- разозлился Ангель. -- Можно подумать, вас это всерьез увлекает. Скажите лучше, где моя жена. -- Мне так неудобно... Я, видите ли, совершенно случайно зашел в столовую, -- начал оправдываться Жакмор, -- и она была там... -- Ну и что?! -- рявкнул Ангель. Он оттолкнул Жакмора и ринулся в столовую. Психиатр шел по следу. Он воздержался от комментариев, хотя было очевидно, что гнев Ангеля выражал не что иное, как досаду на свою собственную неспособность обращаться с детьми. На ходу Ангель сочинял гневную тираду. Он редко выходил из себя, и это всегда происходило из-за детей. Ему следовало больше заниматься их воспитанием. Его трясло от злости. Сердце бешено колотилось в груди. Издевается она, что ли... Он распахнул дверь и застыл на пороге. Лежа на обеденном столе, со спущенными до колен штанами, Клементина извивалась всем телом. Грудь вздымалась, кулаки судорожно сжимались. По глади стола взад-вперед скользили подрагивающие ягодицы. Бесстыдно раздвигались ноги, из приоткрытых губ вырывались слабые стоны. Ангель бестолково потоптался и попятился к выходу. Его лицо медленно принимало пунцовый оттенок. Он закрыл дверь и быстро вышел в сад. Жакмор остановился на крыльце, проводил Ангеля взглядом до поворота аллеи и вернулся на кухню. -- Интересно... -- протянул он. В считанные секунды он устранил последствия детского полдника. Пресытившиеся засранцы радостно лепетали. Он утер измазанные мордашки и вытолкнул грязнуль из кухни. -- Идите поиграйте с папой, -- сказал он. -- Ачу... Тину, -- потребовал Жоэль. -- Тину, -- повторил Ноэль. Ситроэн безмолвно направился в сторону сарая, братья поспешили за ним. Жакмор, насупившись, прислушался к звукам, доносившимся из сада, и нерешительно зашел в столовую. Перевернувшись на живот, Клементина продолжала непристойно извиваться. Психиатр принюхался, после чего с явным сожалением покинул столовую и поднялся к себе. Он растянулся на кровати и попробовал замурлыкать -- получилось довольно неубедительно. Несмотря на все старания, приходилось расписываться в собственной беспомощности. Кстати, умел ли мурлыкать черный кот, которого он пропсихоанализировал несколько недель назад? Он принялся размышлять о Клементине -- тоже интересная тема. Может быть, надо было до нее дотронуться? Он понюхал свои пальцы. Пахло служанкой, но запах был вчерашним, а потому совсем не стойким. Вот сидит он здесь, на кровати. А как же та женщина, наверняка продолжающая бесноваться внизу? Он сел, встал, вышел на лестницу. Перед дверью в столовую остановился. Прислушался. Было тихо. Он вошел. Полуголая Клементина, похоже, заснула; во всяком случае, она перестала дергаться и лежала теперь неподвижно, завлекающе выпятив ягодицы. Жакмор почувствовал себя как-то срамно. Он подошел поближе. Услышав шаги, она зашевелилась и приподнялась. Жакмор замер. -- Простите, -- сказал он. -- Мне показалось, что вы звали. Она взглянула на него усталыми мутными глазами и спросила: -- Что я делала на этом столе? -- М-м-м... -- промямлил Жакмор. -- Не знаю. Вам, наверное, было жарко. Только тут она заметила беспорядок в своем туалете. -- Какой-то кошмар, -- начала она и, как Ангель несколько минут назад, покраснела до корней волос. -- Скажите, а... -- запнулась она на полуслове. Села, даже не пытаясь прикрыть голые ноги. -- Чего уж тут... Что, вы меня никогда голой не видели? Сбитый с толку Жакмор не знал, что и ответить. -- Я, наверное, буянила, -- предположила она, начиная одеваться. -- Боюсь, что да... -- Ничего не понимаю, -- сказала Клементина. -- Собиралась приготовить детям полдник и вот... я здесь. Она ощупала свой затылок. -- Я помню, что упала на этот стол. Вон шишка какая. -- Здорово же вы суккубнулись, -- высказался психиатр. Она подтянула штаны и пригладила растрепанные волосы. -- Ну да ладно, бывает, -- заключила она. -- Не думала, что меня так прихватит. Пойду готовить полдник. -- Они уже пополдничали, -- сказал Жакмор. Лицо Клементины помрачнело. -- Кто их накормил? -- Ваш муж, -- ответил Жакмор. -- А я вытер им мордашки. -- Ангель сюда заходил? -- Да, -- ляпнул Жакмор. Она быстро прошла мимо него и вышла в сад. Свернув на аллею, она уже почти бежала. Жакмор, поднимаясь к себе, шевелил мозгами -- мыслил. А значит, существовал. Но обособленно. X Ангель взял в руки клепальник и приступил к другому борту. Он приставлял наковальню с внутренней стороны борта, когда появилась раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Клементина. Увидев мать, двойняшки радостно завизжали. Ситроэн подошел к ней и взял ее за руку. Ангель поднял глаза, оценил ситуацию и насторожился. -- Кто их накормил? -- спросила она. -- Я, -- сухо ответил Ангель. Она была удивлена его тону. -- А по какому праву? -- Хватит! -- отрезал Ангель. -- Я спрашиваю, по какому праву ты взялся кормить детей, если было раз и навсегда решено, что ты ими заниматься не будешь? Клементина не успела даже закончить фразу, как на нее посыпались затрещины. Она зашаталась. Ангель, бледный как простыня, затрясся от ярости. -- Все! -- гаркнул он. Казалось, он успокоился, она поднесла дрожащую руку к щеке. -- Я сожалею, -- наконец произнес он. -- Но ты заходишь слишком далеко. Дети подняли крик. Ситроэн наклонился, подобрал с земли гвоздь и изо всех сил всадил его в ногу Ангелю. Тот даже не пошевелился. Клементина расхохоталась навзрыд. -- Довольно! -- отчеканил Ангель. Она замолчала. -- А вообще-то, -- продолжил он, -- я сожалею только о том, что бил не изо всех сил. Клементина покачала головой и пошла к дому. Дети семенили за ней. Ситроэн оборачивался и бросал на отца злобные взгляды. Ангель задумался. Он мысленно прокручивал только что произошедшую сцену и нервно морщился; потом вспомнил, как жена лежала на обеденном столе, и краска залила его лицо. Он знал, что больше никогда не вернется домой. В сарае имелось достаточно опилок, чтобы мягко спать, да и ночи стояли теплые. Он почувствовал какое-то жжение в левой ноге, наклонился и выдернул гвоздь с маленькой золотой шляпкой; на холщовой штанине раздавилось бурое пятнышко величиной с клопа. И смех и грех. Жалкие опарыши. XI 20 мая С тех пор как Ангель переселился на свою верфь, Жакмор старался держаться от дома подальше. Он чувствовал себя неловко в присутствии Клементины. В ней было слишком много материнского, и проявлялось оно весьма необычно. Дело не в том, что психиатр видел в этом что-то непристойное, -- говоря о своей пустоте, а, следовательно, о полном отсутствии понятий этического свойства, он совсем не лукавил, -- просто это стесняло его физически. Он лежал в углу сада посреди буйных зарослей квашнерыльника, отвар которого придает даже самым робким невероятную силу и решительность. Жакмор рассеянно жевал краеугольный стебель, поджидая Белянку, которая должна была провести с ним остаток этого ничем не выделяющегося дня. Мысль о выделении заставила Жакмора ощупать ширинку: безупречна ли? Как правило, при подобных исследованиях венцом дела неизбежно оказывался психиатрический конец. Услышав, как зашурчал гравий, он приподнялся. Появилась служанка в тяжелом шушуне -- эдакая дородная плоскошлепая увальня. Она подошла поближе и плюхнулась рядом с психиатром. -- Работу закончила? -- спросил он. -- Закончила, -- вздохнула она. -- И детей уже уложила. Она начала расстегивать платье, но Жакмор остановил ее. -- Может, поговорим чуть-чуть? -- предложил он. -- Не для того я сюда пришла, -- ответила она. -- То самое, пожалуйста, но без разговоров. -- Я хочу у тебя спросить только одну вещь, -- сказал он. Она разделась и села на траву. В этом укромном уголке сада они были как в шкатулке. Опасаться чьего-либо появления не приходилось; ни Ангель, ни Клементина сюда никогда не заходили. Жакмор раздевался медленно, испытывая терпение служанки. Она старалась не смотреть в его сторону. Их голые тела несуразно смотрелись на фоне травы. Она легла на живот, затем встала на четвереньки. -- Ну, чего ж вы? -- позвала она. -- Тьфу! -- разозлился Жакмор. -- Как меня достала эта идиотская поза. -- Да ладно вам, -- отозвалась она. -- Это просто невыносимо, -- сказал он. Резким толчком он опрокинул ее навзничь. Не дав ей времени перевернуться, он прижал ее к земле и лег на нее всем телом. Она яростно вырывалась. -- Нет! -- закричала она. -- Только не это! Не надо так! Насильник! Жакмор не ослаблял хватку. -- Я тебя отпущу, -- сказал он. -- Но сначала скажи, почему ты не хочешь по-другому? -- Не хочу, -- промычала она. Он нажал на нее еще сильнее. Он мог запросто овладеть ею в любую секунду. -- Если не скажешь, я это сделаю прямо так. Она захлюпала, залепетала, задыхаясь от злости. -- Нет... Отстаньте от меня... Я не хочу. Вы такой противный! -- Ничего себе! -- возмутился Жакмор. -- Ты что, спятила? -- Я ничего не скажу! -- Скажешь! Он склонился над ней и схватил зубами ее сосок. -- Если не скажешь, я его откушу, -- пригрозил он, еле шевеля языком. Его так и распирало от смеха. Силы уходили. Он слегка сжал зубы, она вскрикнула и зарыдала уже по-настоящему. Воспользовавшись своим преимуществом, он ею безжалостно овладел. -- Я скажу, -- заскулила она. -- Только слезьте с меня. Сейчас же. Сейчас же. -- Ты скажешь мне все? -- спросил Жакмор. -- Честное слово, -- выдала она. -- Отпустите... Ну... Ну же... Жакмор отпустил ее и откинулся на спину. Дышал он тяжело. Победа далась нелегко. Она села на траву. -- Теперь говори, -- сказал он. -- Или я начну снова. Почему ты делаешь это именно так? В чем смысл? -- Я делала так всегда. -- Всегда это когда? -- С самого начала. -- А с кем в первый раз? -- С отцом. -- А почему на четвереньках? -- Он сказал, что не хочет на меня смотреть. Не может. -- Ему было стыдно? -- Мы такого не знаем, -- сурово ответила она. Девушка закрывала груди руками, широко раздвинутые ноги оставались неприкрытыми. "Вот оно, целомудрие", -- подумал Жакмор. -- Сколько тебе было? -- Двенадцать. -- Теперь понимаю, почему он боялся на тебя смотреть. -- Нет, не понимаете, -- возразила она. -- Он сказал, что не хочет, потому что я уродина. А коли мой отец так сказал, значит, так оно и есть, а из-за вас я пошла супротив отца, и теперь я -- скверная дочь. -- А тебе-то нравится? -- Что? -- Ну, то, как ты это делаешь? -- Нравится, не нравится, чего говорить-то, -- проворчала она. -- Так вы будете или нет? -- Буду, но не все время в одной и той же позе, -- сказал Жакмор. -- Даже совершенство надоедает. -- Вы прямо как скотина, -- сказала служанка; Она встала и зашарила по траве в поисках платья. -- Ты что? -- Я ухожу. Мне стыдно. -- Ты-то здесь ни при чем. -- При чем, -- сказала она. -- Я не должна была с самого начала. -- Если бы ты мне побольше рассказывала, я бы старался щадить твою легкоранимую психику, -- заметил Жакмор. -- Но ты такая неразговорчивая. -- Правильно мне хозяйка наказывала, -- вновь заныла она. -- Видеть вас больше не хочу. -- Подумаешь, -- отозвался психиатр. -- Как-нибудь обойдусь. -- Я больше ничего вам не скажу. Я не нанималась угождать вашим скабрезным причудам. Жакмор усмехнулся и принялся одеваться. Он даже и не надеялся всерьез пропсихоанализировать эту дурочку. Ничего, найдутся другие, еще и поинтереснее. Он обулся, встал. Она все еще хныкала. -- Пошла вон, -- отчетливо произнес психиатр. Шмыгая носом, служанка удалилась. И уж, конечно, переполненная презрением. Подумав, что в этом смысле анализ удался, Жакмор улыбнулся. Затем, ловко подпрыгнув, поймал на лету зазевавшуюся бабочку и проглотил ее с чувством глубокого удовлетворения. XII 13 июля Из столовой хорошо просматривалась мощенная гравием площадка перед домом; там резвились уже накормленные, но еще не уложенные тройняшки, так как служанка кормила взрослых. Жакмор, на которого возлагалось наблюдение за детьми, сидел лицом к окну. Клементина, сидя напротив него, рассеянно крошила гренки и скатывала хлебные шарики: занятие довольно неблагодарное, если, конечно, этим заниматься (а этим действительно занимаются). В последнее время они виделись практически только за обеденным столом. Похоже, Клементине хотелось, чтобы Жакмор и дальше продолжал у нее жить, но в разговорах она ограничивалась бессодержательными высказываниями, а он, со своей стороны, не осмеливался затрагивать личные проблемы. Насупившаяся Белянка молча поставила перед Жакмором огромное блюдо. Он снял крышку и галантно предложил: -- Клементина, прошу вас. -- Нет, это вам, -- сказала она, лукаво улыбаясь. -- Специально для вас. Деликошатина. Он присмотрелся. -- Но... это же потроха! -- радостно воскликнул он. -- Совершенно верно. Отварные, -- уточнила Клементина. -- Я бы предпочел сырые, -- заметил Жакмор, -- но оказанное внимание столь приятно... Клементина, вы просто ангел! -- Я очень хорошо к вам отношусь, -- сказала она, -- но есть сырое в моем присутствии не позволю. -- Конечно, -- согласился Жакмор, положив себе изрядную порцию. -- Лучше поговорим о потрохах. Назло всем птицам и мышам! -- Я довольна, что вам нравится, -- произнесла она. -- Птицы -- это, конечно, недурно, -- продолжал Жакмор, -- но эти ужасные перья! -- Да, действительно, -- согласилась Клементина. -- Это обратная сторона медали. Ну а мыши? -- Исключительно забавы ради, -- признался Жакмор. -- И совсем невкусно. -- Зато это расширяет ваш вкусовой кругозор, что можно лишь приветствовать, -- сказала она. -- А кого вы сейчас исследуете? -- Какое трогательное внимание, -- съязвил Жакмор. -- Вы же прекрасно знаете, что ваша служанка меня отвергла. -- Знаю, -- ответила она. -- И должна признаться, очень этому рада. Ну а в деревне вы что-нибудь нашли? Вы же туда часто наведываетесь, не правда ли? -- Какое там! -- отмахнулся Жакмор. -- Похвалиться, в общем-то, нечем. Разве что частенько навещаю Сляву. -- Я спрашиваю вас о женщинах, -- уточнила Клементина. -- Вот уж что меня совсем не интересует, -- скривился Жакмор. -- А вы знаете, что кот был кастрирован? Я не уверен, но вполне возможно, что это на меня как-то повлияло. Он лгал. -- А я вам говорю, что интересует, -- возразила Клементина. Жакмор посмотрел на тройняшек, которые тупо ходили по кругу, дыша друг другу в затылок. -- Давайте поговорим о чем-нибудь другом, -- предложил он. -- Это вы рылись в моем платяном шкафу? -- внезапно спросила она. Жакмор опешил. -- Простите, не понял... -- Вы что, плохо слышите? -- Нет, -- ответил он. -- Это не я. Что я могу искать в ваших шкафах? У меня достаточно одежды. -- Ну... это не так уж важно, -- заверила она. -- Может быть, я ошибаюсь. Мне показалось, что кто-то постоянно трогает все вокруг. Разумеется, нет никаких оснований подозревать в этом вас. Он кивнул в сторону служанки, которая в этот момент повернулась к ним спиной. -- Нет! -- сказала Клементина. -- Исключается. Да и зачем ей это скрывать? Впрочем, мне все равно. Я их никогда не надеваю. Почти никогда. XIII 24 июля -- Все, -- выдохнул Ангель, выпрямляясь. Он только что подпилил клин, удерживающий лодку на рельсах. Все было готово. Десятиметровое суденышко из светлого дерева с задранным, как у финикийского трахальщика, ростром, снабженное легким балансиром, бронзовые крепления которого ослепительно сверкали вдоль корпуса. На пузатом мостике красовалась низкая рубка. Жакмор наклонился и заглянул под лодку. Одиннадцать пар деревянных ног были приделаны к днищу по всей длине корпуса. -- Должна идти быстро, -- заметил он. -- Да, ничего, -- промолвил Ангель. -- Для дилетанта, -- похвалил Жакмор, -- очень даже неплохо. -- Я не дилетант, -- ответил Ангель. -- Ну, хорошо, -- уступил Жакмор, -- для профессионала очень даже неплохо. -- Я не профессионал, -- сказал Ангель. -- Кто же вы тогда? -- раздраженно спросил Жакмор. -- Только не приставайте ко мне с вашими вопросами. Что за скверная привычка! Жакмор мог бы, конечно, рассердиться, да темперамент не тот. Главное -- найти подходящие слова. Для прощания. Перед отплытием. Надолго. На не очень надежной лодке. Хоть и с одиннадцатью парами ног. Чего уж тут. -- А у вас с женой все по-прежнему? -- Нет, -- процедил Ангель. -- Она просто... Он запнулся. -- Ладно. -- Ничего не попишешь. Женщины и мужчины живут в разных измерениях. Но я ни о чем не жалею. -- А дети? -- К счастью, я их недостаточно хорошо знаю. Так что страдать не придется. -- Им вас будет недоставать, -- заметил психиатр. -- Я знаю, -- сказал Ангель. -- Но в жизни всегда чего-то недостает. Так пусть недостает чего-то важного. -- Дети, выросшие без отца... -- начал Жакмор. -- Послушайте, -- прервал его Ангель. -- Дело это решенное. Я ухожу. Все. -- Вы утонете, -- предрек Жакмор. -- На такую удачу я даже не рассчитываю. -- До чего же вы банальны, -- презрительно протянул Жакмор. -- Сладострастно банален, -- дополнил Ангель. -- Даже не знаю, что вам и сказать. -- Меня это не удивляет, -- съязвил Ангель. -- Теперь моя очередь задавать вопросы. На какой стадии ваши великие проекты? -- Ни на какой, -- признался Жакмор. -- За все это время лишь одна кошка и больше ничего. Как-то попробовал собаку, но из-за пропсихоанализированной кошки возник пренеприятнейший инцидент; пришлось на этом остановиться. Мне нужны люди. Мужчины или женщины. Короче, человеческие существа. -- А с кем вы общаетесь сейчас? -- Должен познакомиться со служанкой кузнеца. Через галантерейщицу. -- Так вы теперь ходите по галантерейщицам? -- Ну, портниха. Да какая разница? Хотя это даже забавно. Ведь все платья вашей жены шьет она, не так ли? -- Вовсе нет, -- возразил Ангель. -- Клементина все привезла с собой. И в деревню она никогда не ходит. -- Ну и зря, -- сказал Жакмор. -- Там очень даже интересно. -- Ой-ой-ой, -- засмеялся Ангель. -- Вы из-за этой деревни совсем голову потеряли. -- Да, но это так интересно. Во всяком случае... да... ну конечно! Разве это не любопытно? У портнихи есть все модели платьев вашей жены. Всех платьев, которые я на ней видел. -- Да ну? -- отозвался Ангель без особого интереса и оглядел лодку. -- Мне пора. Хотите проверить ее вместе со мной? -- Вы же не можете вот так вот взять и уплыть... -- Могу. Вот возьму и уплыву. Но не сегодня. Он подошел к надпиленной подпорке, размахнулся и точным ударом кулака сломал деревянный брус. Раздался громкий скрежет. Лодка задрожала и тронулась. Смазанные жиром дубовые рельсы спускались через весь сад и резко уходили к морю. Лодка стрелой понеслась вниз и скрылась в облаке дыма; завоняло растопленным жиром. -- Она должна быть уже на воде, -- сказал Ангель, выждав несколько секунд. -- Прокатиться не желаете? Посмотрим, как она держится. -- Смело, -- оценил Жакмор. -- С такой высоты! -- Так и надо, -- уверенно произнес Ангель. -- Чем выше, тем краше. Они спустились по крутому склону, правда, не так быстро, как лодка. Погода была чудная, и скала купалась в запахах трав, гудела от шебуршания насекомых. Ангель дружески обнял Жакмора. Психиатр чувствовал себя неловко. Он относился к Ангелю с симпатией и боялся за него. -- Будьте осторожны, -- попросил он. -- Конечно. -- У вас есть провизия? -- Я взял воду и удочки. -- И все? -- Буду ловить рыбу. Море рожает и вскармливает. -- Ага! Вот он, комплекс! Вам роды спать не дают, -- взорвался Жакмор. -- Как пошло! -- ответил Ангель. -- Знаю, знаю. Роды, материнство, вижу, куда вы клоните. Допрашивайте лучше своих недоумков. Матери у меня уже вот где сидят! -- Потому что эта оказалась вашей женой, -- сказал Жакмор. -- А по своей вы тоскуете. -- Нисколько. Да у меня и матери-то нет. Они стояли на краю обрыва. Ангель ступил первым на узкий выступ, спускающийся под откос. Лодка оказалась прямо под ними. Приближаясь к воде, рельсы выгнулись и остались в горизонтальном положении. Учитывая скорость спуска, лодка должна была отойти далеко, метров на триста от берега, не меньше. Психиатр высказал свои соображения по этому поводу. -- А швартов на что? -- ответил Ангель. -- Ну да, -- согласился Жакмор, ничего не понимая. Под их ногами галька отозвалась многоголосым эхом. Ангель ловко поймал конец легкого и эластичного троса. Лодка медленно приближалась к берегу. -- Поднимайтесь, -- сказал Ангель. Жакмор подчинился. Лодка закачалась. Теперь она казалась намного больше. Ангель прыгнул на палубу и скрылся в рубке. -- Я поднимаю балансир, -- крикнул он, -- и мы отправляемся. -- Вы что, серьезно? -- всполошился Жакмор. Ангель выглянул из-за рубки. -- Не бойтесь, -- улыбнулся он. -- Серьезно будет через неделю. А пока я еще не готов. Сегодня только испытываем. XIV 27 июльня Жакмор столько раз ходил в деревню по этой дороге, что она стала такой же постылой, как коридор психушки, и такой же гладкой, как свежевыбритый подбородок. Обычный путь, дорога прямая, как линия, уплощенная и бессмысленная, да и вовсе не существующая! Ему предстояло перепутывать, переставлять, но мало того, перемешивать, что еще лучше, упорядоченные захребетные словеса, чтобы преодолеть ее, дорожищу, не скучая на ходу несложными мыслями. И все же каждый раз он доходил до самого конца. И пел при этом. Отгулосок орудийный, Отгудочек отьездной, Отгонечек ноздревой, Отшанкровник мягкий, Отпевальщик мякрый, Отпристенок моховой. А сколько их еще у него, сочных, сочиненных, сочиняющихся, Жакмор бедный, бездонный, бездумный, без ума, но с песнями, да ведь сам себя не послушаешь. Итак, он достиг выше и не раз уже упомянутой деревни, и тяжелое деревенское небо обрушилось ему на голову, накрыло его целиком, и вот он уже у лавки галантерейщицы -- как ему казалось, -- а на самом деле портнихи, работницы на редкость прилежной. -- Тук-тук. -- Войдите. Жакмор вошел. Внутри было сумрачно, как и во всех деревенских домах. Высвечивалась в глубине надраенная до блеска утварь. На полу из истертых плит тускло-красного цвета -- обрезки ткани, обрывки ниток, обсыпки проса для куриц, обсевки овса для петуха и обжимки жмыха для желающих. Старая портниха оказалась и вправду пожилой швеей, корпящей над женским платьем. "Так", -- сказал себе Жакмор. -- Вы работаете по заказу Клементины? -- спросил он для очистки совести, этого плотно закутанного органа, который запятнать трудно, а отмыть легко, достаточно только задать несколько вопросов. -- Нет, -- ответила она. В этот момент Жакмор увидел кузнеца и любезно его поприветствовал: "Здравствуйте!" Тот вышел из темного угла. Вид у него был, как всегда, впечатляющий, но сейчас, благодаря расплывшимся в сумраке формам, размеры увеличились, а впечатление еще больше усилилось. -- Зачем пожаловали? -- спросил он. -- Увидеться с портнихой. -- Вам здесь делать нечего, -- заявил кузнец. -- Я хотел понять, почему так получается, -- пояснил Жакмор. -- Ведь платья, которые носит Клементина, шьет она, и это меня заинтриговало. -- Зря стараетесь, -- ответил коваль. -- Платья -- не патентованные, шить их может кто угодно. -- Но нельзя же слизывать все модели подряд, -- сурово возразил Жакмор. -- Это просто неприлично. -- Только без скабрезностей, -- сказал кузнец. Руки у него были действительно огромные. Жакмор почесал подбородок, посмотрел на пузырящийся потолок и подвешенные к нему липкие ленты с дохлыми мухами. -- Ладно, но сколько же можно шить?! -- удивился он. -- Эти платья заказываю я, -- угрожающе произнес кузнец. -- И плачу за них тоже я. -- В самом деле? -- переспросил Жакмор, поддерживая светскую беседу. -- Не иначе как для вашей молодой очаровательной супруги? -- Не имеется. -- Гм, гм... -- запнулся Жакмор. -- Но позвольте, с каких моделей она их копирует? -- Она их не копирует, -- сказал кузнец, -- она их видит. И делает их такими, какими они ей видятся. -- Ха-ха, -- засмеялся Жакмор. -- Только не надо мне вкручивать! -- Я никому не вкручиваю, -- откузнил кузнец. Вглядевшись в лицо старой портнихи, Жакмор только сейчас понял, что на ее закрытых веках были нарисованы глаза. Заметив удивление психиатра, кузнец пояснил: -- Нарисованные глаза -- это для того, чтобы с улицы никто ничего не заметил. Если бы вы не вошли, вы бы тоже ничего не заметили. -- Но я постучал, -- сказал Жакмор. -- Да, -- признал кузнец, -- но она же не видит, вот и сказала "Войдите!", не зная, что это были вы. -- Но она все же сказала "Войдите!". -- Просто эта старая курва хорошо воспитана. В течение всего разговора портниха доделывала рюшки на поясе белого пикейного платья, которое Клементина надевала накануне. -- Неужели она работает с закрытыми глазами? -- допытывался Жакмор, зная наперед ответ и лишь желая в нем удостовериться. -- Нельзя говорить, что глаза закрыты, -- заковалил коваль. -- Глаза не могут быть закрыты только потому, что опущены веки. Они открыты вовнутрь. Если вы открытые двери завалите огромным валуном, то двери от этого не закроются. И окна тоже. Чтобы видеть на расстоянии, не глаза нужны, нет, а вы вообще в этом ничего не смыслите. -- Ну и ну, -- опешил Жакмор, -- если вы считаете, что в этой белиберде есть хоть капля смысла, то с вашей стороны это просто наглость. -- Нет у меня никакой стороны, -- сказал кузнец. -- И ничего я вам не считаю. Не отвлекайте эту старую шмару и оставьте нас в покое. -- Ладно, -- произнес Жакмор. -- Пусть!.. Я ухожу. -- Скатертью дорога, -- подковал кузнец. -- До свидания, господин Жакмор, -- попрощалась портниха. И как Парка, чьи ножницы остались у точильщика, перекусила нитку зубами. Оскорбленный Жакмор гордо направился к выходу. У самой двери он нанес противнику последний решительный удар: -- Я отпердолю вашу служанку. -- Сделайте одолжение, -- усмехнулся кузнец. -- Я ее уже давно отпердолил и могу вас огорчить, она так себе. И задницей не вертит. -- Я буду вертеть за двоих, -- парировал Жакмор, -- и пропсихоанализирую ее напоследок. Он гордо вышел на улицу. Мимо него, похрюкивая, промаршировали три свиньи. Он пнул как следует по последней поросячьей заднице, что имела вид порочный, и вновь поплелся по дороге. XV 27 июльня (позднее) Служанка по имени Красноноска делила чердак с часто сменяющимися подмастерьями: надрываясь в кузнице, они дохли как мухи, она же -- двужильная -- держалась молодцом. Даже высыпалась, так как в последнее время хозяин перестал орошать своими буйными извержениями ее девичью постель. Ухайдаканный подмастерье в орошатели и вовсе не годился; в его-то состоянии... Выжатая губка, тряпка, мочалка. Сразу же засыпал. А наутро спускался в провонявшую жиром и потом, несмотря на все старания Красноноски, мастерскую, где проводил весь день. Вот и сейчас он находился в кузнице; вошедший Жакмор обнаружил его у горна, в котором тот поддерживал огонь. -- Здравствуй, мальчик, -- произнес Жакмор, подходя поближе. Тот пробормотал "здрасте" и закрыл рукой лицо; согласно потешному обычаю проходящие мимо посетители отвешивали подмастерью оплеуху -- раз он бил по железу, то кто-то же должен был, справедливости ради, давать ему сдачи. -- Хозяина нет, -- с уверенностью сказал Жакмор. -- Нет, -- подтвердил подросток. -- Ладно, тогда я пошел, -- сказал Жакмор. Он вышел, повернул налево, обошел дом, пересек двор, поднялся по внешней деревянной лестнице и очутился в темном коридоре, обитом досками. Справа, под скосом крыши, находилась комната Красноноски. Прямо, за большой дверью, располагался хозяин; его жилище занимало три четверти этажа, растягивалось влево и отчасти вправо, превращая комнату служанки в смежный чулан, отделенный от господских покоев лишь деревянной перегородкой, -- просто, но практично. Жакмор вошел без стука. Девушка сидела на кровати и читала газету семилетней давности. Новости приходили в деревню с опозданием. -- Ну что, приобщаемся к культуре? -- начал психиатр. Вид у него был по-детски жизнерадостный, естественный, совсем как у чулок, натянутых на насос, который выкачивает навозную жижу. -- Что -- уж и почитать нельзя? -- огрызнулась Красноноска. "Как все-таки трудно с этими крестьянами", -- подумал Жакмор. Комната Красноноски изяществом не отличалась. Замытый пол, голые, побеленные известью стены и потолочные балки, стропилами переплетенные, решетками спутанные и дробным шифером повязанные. Внушительный слой пыли. Меблировка: кровать и стол, на котором стоит ведро с водой для всевозможных целей. В углу -- сундук с жалкими служанкиными пожитками. Этот монастырский аскетизм раззадоривал Жакмо-ра, щекотал в нем сладострастие и теловожделение атеиста, коим он и являлся, судя по всему, но судить было некому. Он сел рядом с ней на скрипучую железную кровать... Больше некуда. -- Что ты интересного поделывала за это время? -- спросил он. -- Да ничего, -- ответила она. Дочитала до конца страницу, сложила газету и сунула ее под подушку. -- Раздевайся и ложись на кровать, -- приказал Жакмор. -- Ну вот! -- сказала девушка. -- Если вернется хозяин, мне придется снова одеваться, чтобы разогреть ему суп. -- Сейчас не вернется, -- возразил Жакмор. -- А потом, его дома нет, он у портнихи. -- Ну, придет потом, -- сказала служанка и, подумав, добавила: -- Хотя бояться нечего. -- Почему? -- Он всегда возвращается оттуда каким-то... А почему вы хотите, чтобы я разделась? -- Это непременное условие для успешного психоанализа, -- глубокомысленно изрек Жакмор. Она покраснела и затеребила воротник. -- Ой!.. -- прошептала она, потупив взор. -- Даже хозяин никогда этого не делал. Жакмор нахмурился. Что она имела в виду? И как бы у нее узнать? -- Ну... -- запнулась она. -- Я даже не знаю, чисто ли у меня там... вам будет неприятно... Жакмор задумался... "Вечно они со своими головоломками..." -- Психоанализ... -- начал он. -- Подождите, -- попросила она. -- Я сейчас. Служанка встала, подбежала к сундуку, вытащила оттуда старую штору и завесила ею круглое окошко, через которое свет проникал в комнату. Голубые сумерки придали чердаку вид подвала. -- Кровать будет скрипеть, -- заметил Жакмор, решив отложить психоанализ на потом. -- Можно положить на пол твою подстилку? -- Да, -- отозвалась она, задыхаясь от возбуждения. Он чувствовал, как комната пропитывается запахом ее пота. Она наверняка вся влажная. Довольно-таки соблазнительно. XVI 27 июльня (еще позднее) Тяжелые шаги на деревянной лестнице вывели их из оцепенения. Жакмор отклеился и высвободился, служанка продолжала лежать на подстилке, частично съехав на пол. -- Это он... -- еле слышно прошептал он. -- Он сюда не придет, -- сказала она. -- Он идет к себе. Она пошевелилась. -- Перестань! -- осадил ее Жакмор. -- Я больше не могу. Она замерла. -- Вы ведь еще будете меня пси... анаировать, -- спросила она хриплым голосом. -- Мне это так нравится. Просто как в сказке! -- Да, да, -- кивнул Жакмор; от его возбуждения не осталось и следа. Пришлось прождать минут десять, пока желание вернулось на свое место. У женщин нет никакого чувства такта. Шаги хозяина затрясли весь коридор. Со скрипом открылась и хлопнула дверь. Жакмор встал на колени и прислушался. На четвереньках тихонько подполз к стене. Внезапно тонкий луч света ударил ему в зрачок. Наверное, выпавший сучок. Продвигаясь к источнику света, ощупывая луч рукой, психиатр нашел дырку в перегородке и, помедлив немного, прильнул к ней. Но сразу же отпрянул. Ему почудилось, что его видели так же хорошо, как видел он. Но разум свое взял, и соглядатай возвратился в исходное положение. Кровать кузнеца находилась у самого отверстия. Странная низкая конструкция. Одеяла на ней не было. Матрац да натянутая простыня, вот, собственно, и все; отсутствовал даже обязательный для деревенских постелей пухлый пуфик, обтянутый красной кожей. Дальше взору открылся стоящий спиной голый по пояс кузнец. Казалось, он был занят чем-то очень важным. Затем в поле зрения попали его руки, они поднялись и опустились, как будто по чему-то похлопывая. Взялись за пояс и расстегнули пряжку; штаны упали, открыв психиатру огромные узловенозные ноги, мохнатые, как пальмовые стволы. Грязные хлопчатобумажные трусы не заставили долго ждать. Жакмор услышал какой-то шепот. Но слушать и смотреть одновременно было совершенно невозможно. Кузнец вытащил ноги из трусов и штанов, болтая руками, развернулся и направился к кровати. Сел. Жакмор снова откинулся назад, испугавшись неожиданной близости. Но, не в силах удержаться, опять прильнул к отверстию. Он застыл и не пошевелился, даже почувствовав сзади себя Красноноску; только пусть попробует ему помешать, получит ногой прямо по репе. А потом он вообще перестал что-либо чувствовать, так как его сердце остановилось. Он увидел то, что спина кузнеца скрывала от него все это время. Перед ним предстала выкованная из стали и бронзы точная копия Клементины, одетая в белое пикейное платье. Кукла медленно шагала по направлению к кровати. Невидимая Жакмору лампа освещала точеные черты лица, гибкие руки, отполированная до шелковистости металлическая кожа блестела, как бесценный алмаз. Кукла остановилась. Кузнец тяжело задышал в предвкушении. Стальные руки уверенно поднялись к воротнику и легко разорвали платье. Обрывки белой ткани упали на пол. Завороженный Жакмор разглядывал упругие груди, подвижные бедра, на удивление гибкие суставы плеч и коленей. Кукла медленно легла на кровать. Жакмор отпрянул и, грубо оттолкнув служанку, старающуюся растормошить его мошонку, лихорадочно зашарил по полу в поисках своих штанов. В кармане лежали наручные часы. При слабом свете, проникающем через окошко, он различил положение стрелок: без четверти пять. После того как Жакмор застал Клементину в столовой, каждый день в полпятого она уединялась в своей комнате для того, чтобы слегка, по ее словам, вздремнуть. Значит, в тот момент, когда стальные ягодицы копии погружали кузнеца в глубокий экстаз, в доме на скале, в ворохе истерзанных ногтями простыней задыхался оригинал -- обходящаяся своими силами Кле-ментина. Жакмор чувствовал, как его охватывает возбуждение, он подошел к стенке и, не раздумывая ни секунды, заглянул в дырочку. При этом его рука ощупывала тело обрадованной, но так ничего и не понимающей Красноноски. "До чего ж цивилизованный народ эти крестьяне", -- думал Жакмор, не отрывая глаз от кузнеца. XVII 39 июльня По щиколотку в воде, с подвернутыми штанами и ботинками в руке, Жакмор рассматривал лодку. Он ждал Ангеля, лодка ждала тоже. Ангель, одетый в морское -- желтое, брезентовое, непромокаемое, -- спускался к берегу с одеялами и последним бидоном с водой. Он быстро пересек полосу гальки и подошел к Жакмору. Тот был в расстроенных чувствах. -- Так и будете стоять с ботинками в руках? -- усмехнулся Ангель. -- Вы похожи на рыбака-любителя. -- Мне наплевать, на кого я похож, -- ответил психиатр. -- И оставьте в покое свою бороду. Жакмор вышел на берег и поставил ботинки на большой валун. Подняв голову, он увидел стремительно уходящие за скалу рельсы. -- Когда я на это смотрю, мне становится так грустно! -- признался он. -- Будет вам, -- успокоил его Ангель. -- Ничего страшного. Он ловко пробежал по сходням и поднялся на борт. Жакмор не двигался. -- А зачем вам горшки с цветами? -- спросил он. -- Что, я не имею права взять с собой цветы? -- ощетинился Ангель. -- Имеете, имеете, -- уступил Жакмор. --А чем вы будете их поливать? -- Водой, -- сказал Ангель. -- А потом, знаете, на море тоже идут дожди. -- Наверняка, -- согласился психиатр. -- Не стройте такую рожу, -- сказал Ангель. -- Глядя на вас, хочется плакать. Можно подумать, что вы теряете друга! -- Так оно и есть, -- ответил Жакмор. -- Я успел вас полюбить. -- Я тоже, -- сказал Ангель. -- Но все-таки ухожу. Одной любви к вам недостаточно для того, чтобы остаться; зато ненависти к другим вполне хватает на то, чтобы уйти. Только зло заставляет нас действовать. Мы трусливы. -- Не знаю, трусость это или нет, -- сказал Жакмор, -- но на сердце тяжело. -- Чтобы не было слишком тяжело, я привнес в путешествие легкое ощущение опасности: отсутствие продуктов, небольшая дырка в корпусе и ограниченное количество питьевой воды. Ну как, легче? -- Ненормальный, -- зло буркнул Жакмор. -- Таким образом, -- продолжал Ангель, -- с моральной точки зрения это будет трусостью, а с материальной -- храбростью. -- Это не храбрость, это глупость, -- прервал его Жакмор. -- Не надо смешивать одно с другим. А потом, в моральном плане что вы в этом находите трусливого? Трусом не становятся только потому, что кого-то не любят или перестают кого-то любить. Вот и все. -- Мы сейчас снова запутаемся, -- остановил его Ангель. -- Каждый раз, когда мы начинаем беседовать, нас заносит в глубокомыслие. У меня появляется еще одна причина для ухода: я не смогу подавать вам плохие идеи. -- Можно подумать, что остальные подают мне хорошие, -- пробормотал Жакмор. -- Да, это правда, простите меня. Я совсем забыл о вашей пресловутой пустоте. Ангель усмехнулся, юркнул внутрь лодки -- там что-то заурчало -- и тотчас оттуда вынырнул. -- Все в порядке, -- сказал он. -- Я готов. Впрочем, даже лучше, что она воспитает их одна. Я бы все время оспаривал ее решения, а мне так ненавистны эти споры. Жакмор смотрел на светлую воду, которая увеличивала размеры гальки и водорослей. Красивое море почти не шевелилось; еле слышный всплеск, лопнувший пузырек в растворе мокрых губ. Он опустил голову. -- Да, вот еще что, -- спохватился он. -- Не устраивайте фарса. -- У меня это никогда не получалось, -- сказал Ангель. -- Теперь, хочешь -- не хочешь, надо форсировать. Я больше не могу отступать. Он спустился с мостика и вынул из кармана спичечный коробок. Наклонился, чиркнул спичкой и поджег просмоленную щепку, вылезающую из последней шпалы. -- А вам, -- отметил он, -- не придется больше об этом думать. Они следил за голубым огненным язычком, вылизывающим деревянный рельс. Вспыхнуло и устремилось вверх пожелтевшее пламя. Затрещало почерневшее дерево. Ангель поднялся на борт и скинул трап на песчаный берег. -- Вы не берете его с собой? -- отвернувшись от горящих рельсов, спросил Жакмор. -- Не понадобится, -- ответил Ангель. -- Хочу вам признаться: я не переношу детей. До свидания, старина. -- До свидания, сукин вы сын. За спиной Жакмора фыркал и чихал огонь. Ангель улыбался, но его глаза подозрительно блестели. Он спустился в рубку; раздалось чудовищное бульканье, и деревянные ноги забили по воде. Ангель поднялся на капитанский мостик и встал у штурвала. Корабль отчалил и стал быстро удаляться от берега; сначала над волнами поднялась ватерлиния, затем, по мере увеличения скорости, показались шагающие и вспенивающие водную гладь ноги. Ангель, превратившийся на таком расстоянии в маленького игрушечного капитана, поднял руку. Жакмор махнул ему в ответ. Было шесть часов вечера. Огонь бушевал вовсю, и -- чем не повод? -- психиатру пришлось покинуть пристань. Он вытер лицо. Густой дым клубился, закручиваясь в огромные, оранжево просвечивающие кольца. Гигантские завитки поднялись над скалой и устремились прямо в небо. Жакмор вздрогнул. Он только сейчас понял, что все это время жалобно мяукал от горя и боли, как мог бы мяукать кастрируемый кот. Психиатр закрыл рот, неловко напялил ботинки и направился к склону. Перед тем как начать подъем, он бросил последний взгляд на море. Еще не угасшие лучи солнца высвечивали что-то крохотное, сверкающее, двигающееся по воде. Совсем как плавунец. Или плавук. Или паук. Или что-то, шагающее само по себе по воде с Ангелем, самим по себе, на борту. XVIII 39 июнгуста Сидя у окна, она смотрела сквозь свое отражение вдаль. Перед ней сад карабкался на скалу, тянулся к косому солнцу каждой травинкой, каждым листком за последней предзакатной лаской. Заблудившись в своих размышлениях, Клементина чувствовала себя слабой и присматривала за собой -- мало ли что там внутри. Услышав далекий перезвон колоколов, созывающий к вечерне, она вздрогнула. Решительно вышла из комнаты. В саду их не было. Обеспокоенная Клементина спустилась по лестнице и ворвалась на кухню. Из прачечной доносились плескания Белянки. Дети уже успели подтащить стул к буфету. Ноэль придерживал его двумя руками. Забравшийся наверх Ситроэн передавал Жоэлю куски хлеба из хлебницы; банка с вареньем стояла на стуле у ног Ситроэна. Измазанные щеки двойняшек свидетельствовали об успешно проведенной операции. Услышав шаги, они обернулись; Жоэль расплакался. Ноэль сразу же поддержал брата. Ситроэн даже не пошевелился. Повернувшись лицом к матери, он достал последний кусок хлеба, откусил и уселся рядом с банкой варенья. Жевал он неторопливо, обстоятельно. Клементина переполошилась -- ведь опять забыла про полдник! Ее охватил стыд -- ощущение еще более неприятное, чем досада, которую, она испытывала, просто опаздывая. Даже само поведение Ситроэна, нарочито вызывающее, дополняло реакцию двойняшек; если он понимал, что делает с братьями что-то запрещенное, но тем не менее демонстрировал подобную враждебность, то, значит, считал, что мать ругает их почем зря и специально не кормит. От этих мыслей Клементина так расстроилась, что сама чуть не разрыдалась. Но, не желая превращать кухню в море разливанное, она укротила свои слезные железы. Она подошла к ним и взяла Ситроэна на руки. Тот сжался. Она поцеловала упрямца в перепачканную щеку. -- Лапушка, -- нежно заворковала она. -- Скверная мамка забыла про полдник. За ваши страдания вы сейчас получите по большой чашке какао с молоком. Клементина поставила его на пол. Двойняшки сразу же перестали плакать, радостно заверещали и бросились к матери. Они терлись своими грязными мордашками о ее черные штаны, а она тянулась к плите за кастрюлей, чтобы вскипятить молоко. Ситроэн, застывший с куском хлеба в руке, не спускал с нее глаз. Его сморщенный лоб разгладился. Слезы еще блестели в глазах, он не решался подойти к матери. Она обворожительно улыбнулась. Он, словно синюшный от страха зверек, робко улыбнулся ей в ответ. -- Вот посмотрим, как ты теперь будешь меня любить, -- прошептала она, обращаясь чуть ли не к себе самой. -- Тебе больше никогда ни в чем не придется меня упрекать. "Ну вот, они уже сами едят, я им больше не нужна, -- подумала она с горечью. -- Может быть, они и краны уже сами открывают". Ничего. Ничего страшного. Она дала бы им столько любви. Она даст им столько любви, что вся их жизнь, сплетенная из забот и услуг, потеряет без матери всякий смысл! В этот момент ее взгляд, блуждающий в растворе окна, остановился на густом дыме, который поднимался от сарая. Горели корабельные рельсы. Она вышла, чтобы посмотреть; сзади восторженно лопотали маленькие зеваки. Она уже понимала, что означает этот пожар, можно было не выяснять. Исчезло последнее препятствие. Сарай трещал и скрипел на все лады. Черные обгоревшие балки падали с крыши. У двери, уставившись на огонь, замер Жакмор. Клементина положила ему на плечо руку. Он вздрогнул, но ничего не сказал. -- Ангель уплыл? -- спросила Клементина. Он кивнул. -- Когда все догорит, -- сказала Клементина, -- вы со служанкой расчистите место. Получится чудесная площадка для детских игр. Сделаем для них турник. То есть вы сделаете турник. Вот будет раздолье! Он удивился, но, взглянув на нее, понял, что обсуждению это не подлежит. -- Вы справитесь! -- заверила она. -- Мой муж сделал бы это в два счета. Он был ловким. Надеюсь, в этом дети будут похожи на него.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  I 55 январеля "Я здесь уже четыре года с хвостиком", -- сказал себе Жакмор. Борода его удлинилась. II 59 январеля Закапал мелкий вредоносный дождик, и дети раскашлялись. Сад липко растекался во все стороны. Еле проглядывало море, такое же серое, как и небо, а над бухтой дождь, покоряясь ветру, полосовал воздух вкривь и вкось. С дождем ничего не поделаешь. Приходится сидеть дома. Ноэль, Жоэль и Ситроэн играли у себя в комнате. Они играли в слюни. Ситроэн ползал на четвереньках вдоль края ковра, останавливаясь около каждого красного участка. Он опускал голову и пускал слюну. Ноэль и Жоэль тянулись следом, стараясь попадать в те же самые места. Кропотливое занятие. А дождь все равно не прекращался. На кухне Клементина готовила молочное пюре. Она располнела. Она больше не пользовалась косметикой. Она занималась своими детьми. Покончив с пюре, она поднялась сменить сиделку. Подходя к детской, услышала, как Белянка журит детей: -- Какие вы мерзкие. Маленькие грязнули. -- Дождь идет, -- заметил Ситроэн, который только что выдал удачную провисающую слюнищу. -- Дождь идет, -- повторил Жоэль. -- Дождь, -- отозвался немногословный Ноэль. У него как раз потекло, тут уж не до разговоров. -- А кто за вами будет убирать? -- Ты, -- сказал Ситроэн. Клементина вошла в комнату. Она застала конец сцены. -- Конечно же, вы, -- заявила она. -- Для этого вы здесь и сидите. А мои бедные лапушки имеют полное право развлекаться, как им вздумается. Или вы находите, что на улице хорошая погода? -- А погода-то здесь при чем? -- удивилась Белянка. -- Хватит, -- отрезала Клементина. -- Можете идти гладить. Я займусь ими сама. Служанка вышла. -- Пускайте и дальше свои слюни, -- сказала Клементина. -- Если моим котяткам так хочется! -- Больше не хочется, -- сказал Ситроэн. Он встал. -- Пошли, -- позвал он братьев. -- Теперь будем играть в поезд. -- Поцелуйте меня в щечку, -- попросила Клементина. -- Нет, -- отказался Ситроэн. -- Нет, -- отказался Жоэль. Ноэль промолчал. Более лаконичного отрицания и не придумаешь. -- Вы больше не любите свою мамулечку? -- спросила Клементина, опускаясь на колени. -- Да любим же, любим, -- ответил Ситроэн. -- Но мы играем в поезд. Ты должна быть в поезде. -- Ладно, сажусь, -- согласилась Клементина. -- Хоп! По вагонам! -- Гуди теперь, -- приказал Ситроэн. -- Ты будешь гудком. А я -- машинистом. -- И я тоже, -- сказал Жоэль и застучал -- чух-чух -- колесами. -- А я... -- начал Ноэль и замолчал. -- Ах! Мои дорогие малыши, -- расчувствовалась Клементина и бросилась их целовать. -- Гуди, -- сказал Ситроэн. -- Мы уже подъезжаем.                                    Жоэль затормозил. -- Ну что ж, -- просипела охрипшая от долгого гудения Клементина, -- этот ваш поезд работает как зверь. А теперь идите кушать пюре. -- Нет, -- сказал Ситроэн. -- Нет, -- сказал Жоэль. -- Ну, ради меня, -- взмолилась Клементина. -- Нет, -- сказал Ситроэн. -- Нет, -- сказал Жоэль. -- Тогда я заплачу, -- предупредила Клементина. -- Ты не умеешь, -- презрительно изрек Ноэль, спровоцированный на эту необычную многословность наглым материнским заявлением. -- Что? Я не умею плакать? -- возмутилась Клементина. Она разрыдалась, но Ситроэн быстро привел ее в чувство. -- Нет, -- сказал он. -- Ты не умеешь. Ты делаешь "у-у-у". А мы делаем "а-а-а". -- Ну, тогда а-а-а! -- заныла Клементина. -- Не так, -- сказал Жоэль. -- Слушай. Прочувствовав ситуацию, Ноэль выжал слезу. Жоэль, не желая уступать брату, заплакал в свою очередь. Ситроэн никогда не плакал. Он только грустил. Может быть, даже тосковал. Клементина испугалась. -- Вы что, плачете по-настоящему? Ситроэн! Ноэль! Жоэль! Перестаньте же! Деточки мои! Да что с вами такое? Что случилось? -- Противная! -- жалобно проскулил Жоэль. -- Злая! -- злобно взвизгнул Ситроэн. -- Йя! -- завопил изо всех сил Ноэль. -- Деточки мои дорогие! Да нет же! Ничего страшного, я ведь пошутила! Вы меня с ума сведете! -- Я не хочу пюре, -- сказал Ситроэн и вдруг заревел. -- Не очу! -- вторил Ноэль. Выходя из себя, Жоэль и Ноэль забывали говорить правильно и начинали по-детски лепетать. Сбитая с толку Клементина бросилась их ласкать и целовать. -- Мои ангелочки, -- затараторила она. -- Ну и ладно, с этим пюре. Съедим потом. Не сейчас. Все прекратилось как по волшебству. -- Пошли играть в корабль, -- предложил Жоэлю Ситроэн. -- О! Да, в корабль, -- обрадовался Жоэль. -- В корабль, -- подытожил Ноэль. Они отодвинулись от Клементины. -- Оставь нас, -- сказал Ситроэн. -- Мы будем играть. -- Я вас оставляю, -- промолвила Клементина. -- А если я останусь с вами и немного повяжу? -- В другой комнате, -- разрешил Ситроэн. -- В другой, -- повторил Жоэль. -- У, корабль! Клементина вздохнула и скрепя сердце вышла. Как ей хотелось, чтобы они оставались ее малышами, ее очаровашками. Совсем как в первый день, когда она кормила их грудью. Клементина опустила голову и погрузилась в воспоминания. III 73 феврюня Жакмор влачил тоску и грусть, В деревне, где все наизусть, Он думал, что года не вспять, А на эмоции чихать. Пустым он был, чего уж тут, А результатов нет ничут, Погода -- серая мокрища, Как яйца битые, грязища Заляпала ботинки, ну и пусть... Заорала какая-то птица. -- Чу! Чу! -- шикнул Жакмор. -- Ты меня сбила. А как все хорошо складывалось. Отныне я буду говорить о себе в третьем лице. Это меня вдохновляет. Он все шел и шел. По обе стороны дороги изгородь по-зимнему укуталась гагачиным пухом (гагачи -- птенцы гаг, как аристократичи -- дети аристократов), и все это маленькое гагачье, набившееся в кусты боярышника, чтобы поклевать себе пузо, казалось скоплением сугробиков из искусственного снега. Холодные зеленые канавы, залитые водой с лягушками, томились в ожидании юльтабрьской засухи. "Я совсем доконался, -- продолжал Жакмор. -- Это место меня доконало. Когда я здесь только появился, я был молодым энергичным психиатром, а теперь я по-прежнему молодой, но совершенно не энергичный психиатр. Отличие, несомненно, разительное. А все из-за этой поганой деревни. Этой чертовой гнусной деревни. Воспоминание о первой ярмарке стариков теперь меня веселит. Скрепя сердце я отвешиваю затрещины подмастерьям и уже отыгрался на Сляве, чтобы не чувствовать своей вины. Ладно! Теперь все. Я активно примусь за работу". Все это говорил себе он, Жакмор. И чего только в голову не придет, просто невероятно, всего и не передумаешь. Дорога стонала под ногами Жакмора. Шипела. Чавкала. Урчала. Хлипчала. В небе каркали живописные вороны, но их было не слышно, так как психиатр находился с подветренной стороны. "А как может быть, -- внезапно подумал Жакмор, -- что здесь совсем не рыбачат? Море же рядом, а в нем полно крабов, ракопедов и прочей чешуйчатой снеди. Почему же? Почему же? Почему же? Причала нет, вот почему!" Он так обрадовался найденному ответу, что сам себе любезно улыбнулся. Над изгородью торчала голова большой бурой коровы. Он подошел, чтобы поздороваться; она была повернута в другую сторону, и он окликнул ее. Подойдя вплотную, он понял, что голова была отрублена и посажена на кол -- не иначе как в наказание. Соответствующая табличка лежала рядом в канаве. Жакмор поднял ее и прочел смешанные с грязью слова: "В сле-дующий-пятно-разпятно-ты-да-пятно-шь-пятно-больше молока-пятно-пятно-пятно". Жакмор тоскливо покачал головой. Он так и не смог к этому привыкнуть. Подмастерья еще куда ни шло... Но животные -- нет. Он бросил табличку. Летающая живность уже успела пожрать глаза и нос проштрафившейся коровы; морда -- что раковая опухоль. Обхохочешься. "Опять Сляве достанется, -- подумал он вслух. -- Попадет, как всегда, ему. За что он и получит золото. От которого никакой пользы, поскольку он ничего не сможет на него купить. А значит, только оно и ценно. То есть бесценно". Шел Жакмор, тропа бежала. Мозг искал без сентиментов Кучу разных аргументов В пользу истинной природы Драгоценного металла. "Ну-ка, ну-ка, -- сказал себе Жакмор. -- Ко мне вновь возвращается былое красноречие. Хотя суть последней сентенции была начисто лишена интереса, поскольку Слява оказался механически введенным в ситуацию, при которой его золото ни с чем не рифмуется. А потом, какое мне дело до золота, разве что еще сотня метров пройдена". Показалась деревня. Красный ручей, по которому фланировала в поисках отбросов лодка Слявы. Жакмор окликнул его. Когда судно подплыло к психиатру, тот запрыгнул на борт. -- Ну? -- радостно спросил он. -- Что нового? -- Ничего, -- ответил Слява. Жакмор почувствовал, как формулируется мысль, подспудно отягощавшая его разум с самого утра. -- Может, мы пойдем к вам? -- предложил он. -- Я бы хотел задать вам несколько вопросов. -- Хорошо, -- согласился тот, -- давайте. Почему бы и нет? Прошу прощения! Он резко -- словно подброшенный невидимой пружиной -- выпрыгнул из лодки. Тяжело дыша и дрожа от холода, он с трудом подплыл к какому-то куску и ловко схватил его зубами. Оказалось, что это довольно маленькая отрубленная кисть. Испачканная чернилами. Он залез в лодку. -- Ишь ты, -- сказал он, рассматривая добычу, -- сорванец Шярля опять не выполнил задание по чистописанию. IV 98 апруста "Меня уже просто воротит от этой деревни", -- промолвил Жакмор, разглядывая себя в зеркале. Он только что постриг бороду. V 99 апруста Клементине хотелось есть. В последнее время она почти ничего не ела за обедом, отдавая все силы на закармливание тройняшек. Она подошла к двери и заперла ее на ключ. Так спокойнее. Никто не войдет. Она вышла на середину комнаты и чуть ослабила пояс на платье. Украдкой посмотрела на себя в зеркало шкафа. Подошла к окну, закрыла его. Потом вернулась к шкафу. Она не торопилась, смаковала проходящие минуты. Ключ от шкафа висел у нее на поясе на плетеном кожаном ремешке. Она посмотрела на ключ и вставила его в скважину. Из шкафа неприятно пахнуло. Пахло настоящей гнилью. Запах исходил из картонной коробки для обуви. Клементина взяла ее в руки и принюхалась. В коробке стояло блюдце с остатком догнивающего бифштекса. Гнил он чисто, без мух и опарышей. Просто зеленел и вонял. Гадость. Она потрогала мясо пальцем. Мягкое. Она понюхала палец. Достаточно гнилое. Она аккуратно взяла его большим и указательным пальцем и впилась зубами в мякоть, стараясь оторвать ровный кусок. Мясо было нежным, кусалось легко. Она медленно жевала, поглощая плесневелую -- с мыльным привкусом -- кашицу, от которой пощипывало десны, и упивалась резким запахом, исходившим из коробки. Она съела половину, положила мясо в коробку, а коробку задвинула на прежнее место. Рядом на тарелке сиротливо лежал треугольный кусочек сыра почти в таком же состоянии. Она поковырялась в нем пальцем, а потом этот палец долго облизывала. С явным сожалением закрыла шкаф, прошла в туалет и вымыла руки. Затем растянулась на кровати. На этот раз ее не вытошнит. Она знала это наверняка. Все усвоится. Надо только как следует проголодаться. Теперь она будет за этим следить. Так или иначе правило должно неукоснительно соблюдаться: все лучшее -- детям; она даже не могла вспоминать без смеха, как вначале ограничивалась объедками, подъедала бараний жир и пленки ветчины, остающиеся в их тарелках, собирала намокшие в молоке бутерброды, разбросанные по столу за завтраком. Это может делать кто угодно. Любая мать. Дело привычное. Очистки персиков -- это уже сложнее. Из-за ощущения бархатной кожицы на языке. Но и очистки персиков -- тоже не велика заслуга; ведь многие едят их, не срезая кожи. Но только она одна оставляла гнить все эти остатки. Дети заслуживали подобной жертвы, и чем омерзительнее это было, чем хуже это пахло, тем крепче, сильнее ей казалась ее любовь к ним, как если бы из страданий, которым она себя подвергала, могло родиться что-то чистое и настоящее, -- вот и приходилось восполнять все пробелы, платить сторицей за каждую минуту, прожитую без осознания материнского долга. Но она не чувствовала полного удовлетворения, так как попробовать опарышей по-прежнему не решалась. И ведь понимала, что мошенничала, закрывая от мух объедки в продуктовом шкафу. Не случится ли так, что это может отразиться на детях? Завтра она попробует. VI 107 апруста "Я так беспокоюсь", -- подумала Клементина, облокотившись на подоконник. Сад румянился на солнце. "Я даже не знаю, где Ноэль, Жоэль и Ситроэн. В эту минуту они могут упасть в колодец, попробовать ядовитых фруктов, заразиться туберкулезом, подцепив палочку Коха, потерять сознание, надышавшись аромата пахучих цветов, упасть с дерева, упасть на бегу и сломать ногу, утонуть, играя в воде, оступиться и свернуть себе шею, спускаясь с обрыва, заболеть столбняком, поцарапавшись о ржавую проволоку; какой-нибудь ребенок, забавляясь на дороге с арбалетом, может попасть им в глаз стрелой, их может укусить скорпион, привезенный дедушкой какого-нибудь другого ребенка -- знаменитым исследователем, недавно вернувшимся из страны скорпионов; они могут зайти в глубь сада и перевернуть какой-нибудь валун, под валуном будет лежать маленькая желтая личинка, которая моментально превратится в насекомое, которое полетит в деревню, проберется в хлев к злому быку, укусит его в рыло; бык выскочит из хлева и начнет все крушить на своем пути, вот он как бешеный несется по направлению к дому и оставляет на виражах клочки черной шерсти, цепляющейся за кусты барбариса; прямо перед домом он врежется в тяжелую телегу с запряженной в нее старой полуслепой кобылой. От удара телега разваливается и какая-то железяка взлетает высоко вверх; может быть, это шуруп, винт, болт, гвоздь, скоба оглобли, крюк упряжки, заклепка колес, прикаретненных, затем разбитых и снова притачанных посредством вручную выструганного колышка из ясеня, и вот эта железяка со свистом взмывает в голубое небо. Пролетает над садовой оградой, о Господи, и падает, падает, а при падении задевает какого-нибудь летающего муравья и отрывает ему крыло, и потерявший равновесие и управление муравей-калека мечется над деревьями, резко пикирует в район лужайки, о Господи, а там Жоэль, Ноэль и Ситроэн, муравей сваливается на щеку Ситроэна и, почуя следы варенья, кусает мальчика..." -- Ситроэн! Ты где? Клементина выбежала из комнаты и бросилась вниз по лестнице, не переставая истошно кричать. В прихожей она налетела на служанку. -- Где они? Где мои дети? -- Да спят они, -- удивленно ответила та. -- Они всегда спят после обеда. "Да, на этот раз все обошлось, но могло и не обойтись". Она снова поднялась в свою комнату. Ее сердце учащенно билось. "Все-таки как опасно оставлять их одних в саду. И уж в любом случае нужно запретить им переворачивать камни. Неизвестно, что можно найти под камнем. Ядовитые мокрицы, пауки, чей яд смертелен, тараканы -- носители тропических болезней, против которых нет никаких медицинских средств, отравленные иголки, спрятанные врачом-убийцей, скрывающимся в деревне после смерти своих одиннадцати пациентов, которых он заставил переписать завещание в свою пользу -- на редкость подлый подлог, обнаруженный молодым практикантом на дежурстве, странным типом с рыжей бородой. Кстати, о странности и рыжебородости, -- подумалось ей, -- что сталось с Жакмором? Я его почти не вижу. Так даже лучше. Под предлогом того, что он и психиатр и психоаналитик одновременно, Жакмор еще, чего доброго, вздумает вмешиваться в воспитание Жоэля, Ноэля и Ситроэна. А по какому праву, собственно говоря?! Дети принадлежат матери. Поскольку матерям так трудно рожать, дети принадлежат только им. А вовсе не отцам. Матери их любят, следовательно, дети должны делать то, что матери им говорят. Матерям лучше знать, что нужно детям, что для них хорошо, а поэтому они останутся детьми как можно дольше... Ноги китаянок. Китаянок обувают в специальные башмаки. Может быть, заматывают ступни жгутами. Или сжимают в тисках. Или в стальных колодках. Так или иначе что-то выдумывают, лишь бы ступни оставались маленькими. Вот если бы с целым ребенком проделать то же самое. Помешать ему расти. Это самый лучший возраст. Никаких забот. Никаких потребностей. Никаких порочных желаний. А потом они вырастут. И будут расширять свои владения. Они захотят идти все дальше и дальше. Прибавится столько хлопот. Как только они выйдут из сада, появится тысяча дополнительных опасностей. Что я говорю? Десятки тысяч! Я совсем не преувеличиваю. Нельзя допустить, чтобы они выходили из сада. Помешать любой ценой. Даже в саду они подвержены бесчисленным опасностям. Вдруг подует ветер, сломает ветку, и она их прибьет. Хлынет ливень, а они вспотеют после игры в лошадь или в поезд, или в жандарма и вора, или в другую распространенную игру, так вот, хлынет ливень, и они подхватят воспаление легких, или плеврит, или простуду, или ревматизм, или полиомиелит, или тиф, или скарлатину, или краснуху, или ветряную оспу, или эту новую болезнь, названия которой еще никто не знает. А если начнется гроза? Ударит молния. Грозовые разряды. Не знаю, может произойти даже то, о чем недавно говорили, -- этот феномен ионизации, достаточно гадкое слово, чтобы обозначать что-то страшное, наверное, что-то вроде истощения. А сколько всего еще может случиться! Если они выйдут из сада, будет еще хуже. Лучше об этом пока не думать. Да и сад сам по себе на выдумки хитер. А когда они вырастут, ой! Ой! Ой! Да, вот в чем ужас; они вырастут и выйдут из сада. Сколько еще опасностей следует предвидеть. Конечно, мать должна предвидеть все. Ну да ладно, оставим это. Я поразмышляю об этом позднее; главное -- не забыть: рост и выход. А пока ограничусь садом. Даже здесь количество бед неизмеримо. Да! Хотя бы гравий на аллеях. Сколько раз я говорила, что глупо позволять детям играть с гравием. Если они проглотят щебенку? Это сразу невозможно установить. А через три дня -- аппендицит. Необходима срочная операция. Кто ее сделает? Жакмор? Он не доктор. А в деревне только ветеринар. Значит, они вот так и умрут. Настрадавшись при этом. Горячка. Крики. Нет, не крики, а стоны, это еще ужаснее. И льда, конечно, нет. Невозможно найти лед, чтобы положить им на живот. Температура поднимается, поднимается. Ртуть переходит последнюю отметку. Градусник взрывается. И осколок стекла попадает в глаз Жоэлю, который смотрит на страдающего Ситроэна. У Жоэля течет кровь. Он теряет глаз. И никто ему не поможет. Все заняты Ситроэном, чьи стоны становятся все тише и тише. Пользуясь всеобщей неразберихой, Ноэль проскальзывает в кухню. На печи чан с кипящей водой. Он голоден. Его, конечно же, забыли покормить, ведь братья больны, о нем никто не вспомнил. Он залезает на стул перед печью, чтобы достать банку с вареньем. Но служанка задвинула ее дальше, чем обычно, пыль так и ест глаза. А вытирай она как следует пыль, этого бы никогда не произошло. Значит, он наклоняется. Поскальзывается. Падает в чан. Он успевает крикнуть лишь один раз перед тем, как свариться заживо; уже мертвый, он все еще продолжает по инерции шевелиться, как рак, которого бросают живым в кипящую воду. Он краснеет как рак. Он мертв. Ноэль!" Клементина бросилась к двери. Позвала служанку. -- Да, мадам. -- Я вам запрещаю готовить раков на обед. -- Но я их и не готовлю. У нас на обед ростбиф и картофель. -- Все равно, я вам запрещаю. -- Хорошо, мадам. -- И вообще, никогда не готовьте раков. Ни омаров. Ни крабов. Ни лангустов. -- Хорошо, мадам. Она вернулась в комнату. "А не лучше ли все варить, пока они спят, и все есть холодным? Чтобы не зажигать огонь, когда они бодрствуют. И, разумеется, обязательно запирать спички на ключ. Это уже делается. Кипяченую воду, которую они пьют, надо будет кипятить вечером, после того как они заснут. Какое счастье, что я вспомнила о кипяченой воде. Микробы погибают в хорошо прокипяченной воде. Да, но как быть с грязью, которой они набивают свои рты, гуляя в саду? Ох уж этот сад! Нужно постараться как можно реже выпускать их в сад. Чистая, ежедневно вылизанная комната, вне всякого сомнения, лучше какого-то сада. Конечно, они могут простудиться, шлепая по холодному кафелю. Но ведь они могут простудиться и в саду! Там столько сквозняков. И мокрая трава. Чистая комната. Ну, конечно же! Опасность кафельной плитки все равно остается. Они порежутся. Они распорют себе артерии на запястье и, сознавая свою вину, побоятся об этом рассказать; кровь течет, течет, а Ситроэн все бледнеет, бледнеет. Жоэль и Ноэль плачут, а Ситроэн истекает кровью. Дверь заперта на ключ, так как служанка пошла за покупками, Ноэль пугается при виде крови, он хочет вылезти через окно, чтобы позвать на помощь, и вот он забирается Жоэлю на плечи, неудачно цепляется, падает и тоже распарывает себе артерию, но уже сонную, на шее; он умирает в считанные секунды, его маленькое личико -- белее простыни. Нет, ни в коем случае, нет, только не запирать дверь..." Она вылетела из комнаты и, ничего не соображая, ворвалась в детскую. Солнце просачивалось в помещение сквозь щели штор, окрашивая стены в розовый свет; слышалось только ровное дыхание трех малышей. Ноэль пошевелился и заворчал. Ситроэн и Жоэль, разжав кулачки, так безвольно, так беззащитно улыбались во сне. Сердце Клементины билось учащенно. Она вышла из комнаты и направилась к себе. На этот раз дверь в детскую она оставила открытой. "Я -- хорошая мать. Я думаю обо всем, что может с ними произойти. Я думаю заранее обо всех опасностях, которым они подвергаются. Я уж не говорю о том, что может с ними случиться, когда они чуть-чуть повзрослеют. Или когда они выйдут за ограду сада. Нет, это я оставлю на потом. Я ведь решила, что буду думать об этом, когда придет время. Время еще есть. У меня еще есть время. Достаточно только представить себе все несчастные случаи, которые подстерегают их уже сейчас. Я люблю их, поскольку думаю о самом худшем, что может с ними произойти. Для того чтобы это предвидеть. Чтобы это предупредить. Эти кровавые образы меня совсем не забавляют. Они мне навязываются. Это доказывает, что я дорожу своими крошками. Я несу за них ответственность. Они зависят от меня. Это мои дети. Я должна сделать все, что в моих силах, для того чтобы уберечь их от бесчисленный бедствий, которые их поджидают. Этих ангелочков. Неспособных защищаться, понимать, что хорошо, а что плохо. Я люблю их. И думаю я обо всем этом ради их блага. Мне это не доставляет никакого удовольствия. Меня бросает в дрожь при мысли о том, что они могут съесть ядовитые ягоды, сесть на мокрую траву прямо под веткой, которая -- того и гляди -- свалится им на голову, провалиться в колодец, упасть с обрыва, проглотить булыжник, уколоться шипами; их могут искусать муравьи, ужалить пчелы, загрызть жуки, заклевать птицы; они захотят понюхать цветы, они будут глубоко вдыхать цветочный аромат, лепесток застрянет у них в ноздре, нос окажется забитым, лепесток попадет в мозг, и они умрут, еще такие маленькие, они упадут в колодец, они утонут, ветка упадет им на голову, расколотая плитка, кровь, кровь..." Клементина уже не могла себя сдержать. Она бесшумно встала и крадучись подошла к детской. Села на стул. Отсюда она видела всех троих. Они спали и не видели снов. Клементина стала постепенно погружаться в дремоту, дремучую, судорожную, беспокойную. Временами она вздрагивала во сне, словно сторожевая собака, которой грезится стадо в единой упряжке. VII 135 апруста "Уф, -- выдохнул Жакмор, дойдя до деревни, -- в тысячный раз я прихожу в это чертово селенье, и дорога меня уже ничем не может удивить. С другой стороны, она не мешает мне удивляться чему-нибудь другому. Ну да ладно, ведь не каждый день выдается такое развлечение, как сегодня". Повсюду были расклеены белые афиши с фиолетовыми буквами, размноженные не иначе как на ротаторе. СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ РОСКОШНОЕ ЗРЕЛИЩЕ... и т. д. и т. п. Спектакль должен был проходить в сарае за домом кюре. Судя по всему, он сам этот спектакль и организовал. На красном ручье Слявой и не пахло. Наверное, он заплыл очень далеко, аж за излучину. Из серых домов выходили празднично -- то есть как на похороны -- одетые люди. Оставленные дома подмастерья получали с самого утра двойную, праздничную, порцию пинков -- чтобы завидки не брали -- и с удовольствием проводили весь остаток воскресенья одни. Теперь Жакмор знал здесь все закоулки, переулки и напрямички. Он пересек большую площадь, где регулярно устраивались ярмарки стариков, прошел вдоль школы; несколько минут спустя он уже огибал здание церкви и подходил к кассе, которой заведовал мальчонка -- один из служек церковного хора. Жакмор купил билет -- место выбрал дорогое, чтобы лучше видеть, -- и вошел в сарай. Некоторые уже сидели внутри, остальные толпились снаружи. В дверях второй служка оторвал половину билета или, точнее, разорвал целый билет на две половины, из которых одну вернул. Третий служка рассаживал зрителей; он как раз заканчивал обслуживать семью, вошедшую перед Жакмором, психиатру пришлось немного подождать. Хористы были одеты в парадные костюмы -- красные юбки, ермолки и обтрепанные кружева. Служка-распорядитель забрал у Жакмора билет и провел в партер. Для спектакля кюре собрал все имеющиеся в церкви стулья; их было столько, что на последних рядах они сбивались в кучу, громоздились один на другой, так что для зрителей места уже не оставалось. Но это позволяло продать больше билетов. Жакмор уселся и скрепя сердце отвесил служке, задержавшемуся в надежде получить чаевые, хорошую затрещину; ребенок, не дожидаясь дополнительных тумаков, сразу же убежал. Вполне естественно, что Жакмор не мог выступать против местных обычаев, несмотря на отвращение, которое он испытывал к подобным методам. Он стал следить за приготовлениями к спектаклю, но чувство неловкости его так и не покидало. Посреди сарая с четырьмя стульями по краям возвышался идеально натянутый ринг: четыре лепных столба поддерживались толстыми металлическими тросами и соединялись красным бархатным канатом. Расположенные по диагонали рельефы на первых двух столбах хрестоматийно иллюстрировали жизнь Христа: Иисус, почесывающий себе пятки на обочине дороги, Иисус, выдувающий литр красненького, Иисус на рыбалке, короче -- классический набор картинок в прицерковных лавках. Что касается двух других столбов, они отличались большей оригинальностью. Левый, ближний к Жакмору, сильно смахивал на толстый трезубец с ощетинившимися зубьями, весь украшенный рельефами на адскую тематику, среди которых фигурировали сюжеты чисто (или грязно) провокационного содержания, способные ввести в краску доминиканского монаха. Или целую колонну доминиканских монахов. Или даже дивизион с командиром-настоятелем во главе. Последний столб, крестообразной формы и менее вызывающий, демонстрировал прихожанам жанровую сценку, в которой голый, со спины, кюре ищет закатившуюся под кровать пуговицу. Люди продолжали прибывать; шум передвигаемых стульев, ругань зрителей, решивших сэкономить и потому оставшихся без места, жалобные крики маленьких служек, стоны стариков, которых купили на ярмарке и пригнали сюда, чтобы вволю пощипать во время антракта, наконец, густой запах, исходивший от ног собравшихся, -- все это составляло привычную атмосферу воскресного спектакля. Внезапно раздалось зычное отхаркивание, напоминающее звук, воспроизводимый заезженной пластинкой, и громоподобный голос вырвался из подвешенного к потолочной балке -- как раз над рингом -- громкоговорителя. Через несколько секунд Жакмор узнал голос кюре; несмотря на плохое качество звука, речь оратора воспринималась более или мене связно. -- Плохо дело! -- гаркнул кюре вместо вступления. -- Ха! Ха! Ха! -- отозвалась толпа, радуясь начавшемуся действию. -- Некоторые из вас, ведомые чувством омерзительной скаредности и низкой мелочности, осмелились глумиться над учением Священного Писания. Они купили дешевые билеты. И они будут стоять! Предложенный вам спектакль есть действо Богоизбранного Великолепия, а что такое Бог, как не само совершенство Роскоши, и тот, кто при этом отказывается воздавать ему с роскошью, то бишь раскошеливаться, будет отправлен в ад к нехорошим созданиям и подвергнут вечному поджариванию на медленном огне, над хилым костерком из Древесного угля, торфа, а то и просто сена. -- Верните деньги! Верните деньги! -- закричали те, кто не смог сесть. -- Денег вам не вернут. Садитесь где хотите. Богу на это начхать. На ваши стулья мы поставили другие стулья, чтобы вы поняли, что за такую цену на этих местах только стульям и сидеть, да и то вверх ножками. Кричите, возмущайтесь. Бог -- это роскошь и красота; могли бы купить билеты и подороже. Желающие могут доплатить, но они все равно останутся на своих местах. Раскаяние не гарантирует прощение. Публика начинала недоумевать: кюре явно перебарщивал. Услышав громкий треск, Жакмор обернулся. В ряду дешевых мест он увидел кузнеца, который держал в каждой руке по стулу и сшибал их один об другой. При очередном ударе стулья разлетелись в щепки. Кузнец метнул обломки в сторону натянутого занавеса, служащего кулисами. Это стало общим сигналом. Все владельцы плохих мест схватили мешающие им стулья и принялись их крушить. Зрители, не обладающие достаточной разрушительной силой, передавали стулья кузнецу. Грохот стоял неимоверный, пролетающие со свистом обломки падали на сцену; щель между двумя частями занавеса становилась все больше и больше. Удачно запущенный стул сорвал карниз. Из громкоговорителя донесся рев кюре: -- Вы не имеете права! Бог роскоши презирает ваши жалкие обычаи, ваши грязные носки, ваши загаженные пожелтевшие трусы, ваши почерневшие воротнички и годами не чищенные зубы. Бог не допускает в рай жидкопостные подливки, неприправленную одинокую петушатину, худосочную изможденную конину; Бог -- это огромный лебедь чистого серебра, Бог -- это сапфирное око в искрящейся треугольной оправе, бриллиантовая зеница на дне золотого ночного горшка. Бог -- это сладострастие алмазов, таинственность платины, стотысячье перстней куртизанок Малампии, Бог -- это немеркнущая свеча в руках у мягко стелющего епископа. Бог живет в драгоценных металлах, в жемчужных каплях кипящей ртути, в прозрачных кристаллах эфира. Бог смотрит на вас, бузотеров, и ему становится стыдно... При запрещенном слове толпа, вне зависимости от занимаемых мест, негодующе загудела: -- Довольно, кюре! Спектакль давай! Стулья сыпались градом. -- Ему за вас стыдно! Грубые, грязные, бесцветные, вы -- половая тряпка мироздания, брюквина небесного огорода, сорняк божественного сада, вы... ой! ой! Метко запущенный стул полностью сорвал занавес, и зрители увидели, как кюре в одних трусах приплясывает около микрофона и потирает себе макушку. -- Кюре, спектакль! -- скандировала толпа. -- Ладно! Ой! Ладно! -- ответил кюре. -- Начинаем! Шум стих. Все расселись по местам, на сцене служки засуетились вокруг кюре. Один из детей протянул кюре круглый коричневый предмет, в который тот засунул одну руку. Та же операция с другой рукой. Затем кюре облачился в роскошный халат ярко-желтого цвета и, прихрамывая, выпрыгнул на ринг. Он прихватил с собой микрофон и прицепил его над своей головой к предусмотренному для этого шнуру. -- Сегодня,