онимал  шутки,
которые отпускал на его счет  Ральф  Бромптон.  Вирджиния  была  греховной
женщиной, роковой женщиной, приведшей к упадку семью  Краучбеков;  и,  что
еще важнее,  дядюшка  Перегрин  считал  ее  главной  виновницей.  Не  ему,
конечно, разбираться в трудно различимых причинах  неудачи.  Вырождения  и
отчаяния; для этого нужно обладать куда более острым зрением, чем у  него.
За  время,  прошедшее  с  того  момента,  как  дядюшка  Перегрин  проводил
Вирджинию в комнату Гая, он и не пытался возобновить чтение,  которым  был
занят до ее прихода. Он стоял  у  газового  камина  и  размышлял  над  тем
немногим, что запечатлелось в  его  воображении  в  результате  нескольких
беглых взглядов на Вирджинию. Он вернулся в комнату Гая, чтобы убедиться в
безошибочности своих впечатлений о ней.
   - Боюсь, что выпить у меня ничего не найдется, - сказал он.
   - Боже мой, зачем же! Это совсем не обязательно.
   - У Гая, по-моему, частенько бывает джин.
   - Все выпито, - сказал Гай. - Теперь  он  у  меня  будет  только  после
следующего визита Джамбо.
   Дядюшка Перегрин стоял как очарованный. Ему явно не хотелось удаляться.
Неудобное положение разрядила Вирджиния.
   - Ну, мне надо идти, - сказала она, хотя торопиться ей было  совершенно
некуда. - Но я еще приду и теперь знаю, что  привести  с  собой.  Карты  и
джин. Ты заплатишь за них, Гай, правда ведь?
   Дядюшка Перегрин проводил Вирджинию до двери, затем вошел вместе с  ней
в лифт; он  постоял  рядом  с  ней  на  неосвещенных  ступеньках  крыльца,
озабоченно всматриваясь в темноту и дождь.
   - Как же вы пойдете? - спросил он. - На Виктории, возможно, есть такси.
   - Мне только до Итон-терэс. Я пойду пешком.
   - Это далеко. Может быть, мне проводить вас?
   - Не говорите глупостей, - ответила Вирджиния, спускаясь по  ступенькам
под дождь. - Завтра увидимся.
   Дядюшка Перегрин был прав: путь был действительно не близкий. Вирджиния
шагала по улицам смело, освещая себе путь на перекрестках фонариком.  Даже
в  такой  ненастный  вечер  позади  каждой  двери  стояли  обнимающиеся  и
целующиеся пары. Дома, когда Вирджиния наконец добралась до  него,  никого
не было. Она повесила пальто так, чтобы  оно  высохло.  Потом  простирнула
свое белье. Затем подошла к буфету, в котором, как ей было  известно,  Йэн
хранил коробочку со снотворными таблетками. Кирсти никогда не нуждалась  в
таких таблетках. Вирджиния проглотила две и, погрузившись в глубокий  сон,
не слышала даже  воя  сирен,  предупреждавших  об  отдаленном  беспокоящем
воздушном налете противника.
   В доме на Карлайл-плейс дядюшка Перегрин вернулся в комнату Гая.
   - Видно, теперь  это  совершенно  обычное  явление,  когда  разведенные
встречаются как друзья? - спросил он.
   - В Соединенных Штатах, по-моему, так заведено с давних времен.
   - Да. И она ведь жила там довольно долго, правда? Этим и объясняется ее
приход. А как ее фамилия?
   - Кажется, Трой. Такую она носила, по  крайней  мере,  во  время  нашей
последней встречи.
   - Миссис Трой?
   - Да.
   - Смешно звучит. А ты уверен, что Трой, а не Тройти? Рядом с нами живет
семья с фамилией Тройти.
   - Нет. Такая же, как у Елены Троянской.
   - А-а... Да, да, совершенно верно, - согласился дядюшка Перегрин. - Как
Елена Троянская. Очень яркая женщина. А почему  она  упомянула  об  оплате
карт и-джина? Она что же, не богата?
   - Да. Теперь не располагает ни одним лишним пенсом.
   - Какая жалость, - сказал дядюшка Перегрин. - А по внешнему виду  никак
не подумаешь, правда?
   Когда Вирджиния пришла вечером  следующего  дня,  она  назвала  дядюшку
Перегрина  просто  Перегрином;  он  возмутился,  но,  не  показывая  вида,
проводил ее в комнату Гая. Он пронаблюдал. как  она  распаковала  сверток,
поставила на прикроватный столик бутылку джина и бутылку ликера и положила
рядом с ними колоду игральных карт. Перегрин настоял на том,  что  оплатит
ее покупки, как будто это доставляло ему особое удовольствие. Он сходил  в
столовую и принес стаканчики. Он не пил джин и  не  участвовал  в  игре  в
пикет, но и на этот раз долго оставался в комнате как зачарованный.  Когда
он наконец оставил их вдвоем, Вирджиния сказала:
   - Какой забавный старикашка! Почему же ты  не  познакомил  меня  с  ним
раньше?
   Вирджиния приходила каждый день и сидела с Гаем иногда  по  полчаса,  а
иногда и по несколько часов, незаметно приучая его к  своему  присутствию.
Она  легко  добилась  того,  что  для  Гая  ее  приход  в  эти  скучные  и
однообразные дни стали желанным и что он ждал ее появления с  нетерпением.
Она вела себя, как всякая жена, имеющая кучу других дел  и  тем  не  менее
посещающая своего прикованного  к  постели  мужа.  Вдвоем  они  оставались
довольно редко.  Дядюшка  Перегрин  с  раздражающим  напускным  лукавством
неизменно играл роль старшей  придворной  дамы.  В  воскресенье  Вирджиния
пришла утром и, пока дядюшка Перегрин был в соборе, спросила Гая:
   - А ты подумал о том, чем будешь заниматься после войны?
   - Нет. Строить какие-нибудь планы сейчас, пожалуй, не время.
   - Говорят, что немцы капитулируют еще до весны.
   - Я не верю в это. Но если  даже  капитулируют,  это  все  равно  будет
только началом других конфликтов.
   - О, Гай, мне хотелось бы, чтобы ты смотрел на жизнь повеселее. Впереди
нас всегда ожидает что-то хорошее и интересное. Если я думала бы иначе, то
просто не смогла бы жить. А какое тебя ожидает наследство?
   - Отец оставил что-то около двух тысяч фунтов.
   - Боже мой!
   - Половина из них - Анджеле, а одна треть государству.  Кроме  того,  в
течение нескольких ближайших лет нам придется выплачивать немало  пособий.
Я буду получать арендную плату за Брум. Это примерно еще триста фунтов.
   - Каков же будет общий доход?
   - Думаю, что в конечном счете что-то немногим более двух тысяч.
   - Особенно не разбежишься.
   - Да, не разбежишься.
   - Но это все же намного лучше, чем  ничего.  К  тому  же  у  тебя  ведь
кое-что уже было. А как насчет дядюшки Перегрина? У него  ведь  тоже  есть
кое-что. Он оставит это тебе?
   - Не имею никакого представления. Кроме того, я должен подумать о детях
Анджелы.
   - Ну, это-то может и измениться.
   На второй завтрак  в  этот  день  был  фазан.  Миссис  Корнер,  которая
восприняла визит Вирджинии без каких-либо  комментариев,  накрыла  стол  в
столовой на двоих; пока Вирджиния  и  дядюшка  Перегрин  долго  сидели  за
столом, Гай неуклюже поглощал свою порцию с подноса и в одиночестве.
   На десятый день дядюшка  Перегрин  не  приходил  домой  до  семи  часов
вечера. Вирджиния уже собралась уходить, когда дверь  открылась  и  в  ней
появился дядюшка. Его глаза лукаво искрились.
   - Я не видел вас, - сказал он.
   - А я скучала без вас.
   - Знаете, о чем я подумал? Не выпадет ли  сегодня  на  мою  долю  такое
счастье, что вечер у вас свободный? Мне хочется пойти куда-нибудь с вами.
   - Свободна как птица, - сказала Вирджиния. - Это будет чудесно.
   - А куда бы вы пожелали пойти? Боюсь, что я не  очень-то  разбираюсь  в
ресторанах. Здесь недалеко,  напротив  вокзала  Виктория,  есть  небольшой
рыбный ресторанчик. Я иногда хожу туда.
   - А что, если пойти к Рубену? - предложила Вирджиния.
   - Боюсь, что я не знаю, где он.
   - Вы оставите там все свое состояние! - крикнул Гай со своей кровати.
   - Ну _что ты_ в самом деле, - сказал дядюшка Перегрин, придя в ужас  от
этого  нарушения  приличных  манер.  -  _По-моему_,  в  присутствии  гостя
обсуждать такие вещи просто неприлично.
   - Конечно, оставите, - сказала  Вирджиния.  -  Гай  абсолютно  прав.  Я
просто попыталась вспомнить какое-нибудь уютное местечко.
   - Ресторанчик, о котором я говорил, это очень тихое и уютное место.  Он
всегда поражал меня своей скромностью.
   - _Скромностью_?! Боже! По-моему, я за  всю  свою  жизнь  не  бывала  в
скромных ресторанах. Чудесно!
   - И уж коль скоро зашла речь об этих корыстных вещах, - добавил дядюшка
Перегрин, бросив  укоризненный  взгляд  на  племянника,  -  позвольте  мне
заверить вас, что это вовсе _не дешевый_ ресторан.
   - Пошли. Я не хочу больше ждать, - сказала Вирджиния.
   Гай проследил за уходом этих совершенно не подходящих  друг  для  друга
людей с некоторым удивлением и не без досады. Если Вирджиния была свободна
в этот вечер, рассудил, он, она должна была бы остаться с ним.
   Они шли к ресторану сквозь влажную темноту. Вирджиния опиралась на руку
дядюшки Перегрина. Когда на перекрестках  или  на  поворотах  он  пытался,
следуя старомодному этикету, занять более опасную сторону по  отношению  к
движущемуся транспорту, Вирджиния решительно противилась этому,  продолжая
опираться на одну и ту  же  руку  Перегрина.  Вскоре  они  приблизились  к
рыбному магазину и, поднявшись по боковой лестнице на второй этаж, вошли в
расположенный там ресторан.  Незнакомая  Вирджинии,  но  хорошо  известная
ненавязчивым, но разборчивым людям длинная комната с редко  расставленными
столами постепенно пропадала  из  видимости  в  слабом  свете  затемненных
розовыми абажурами ламп времени Эдуардов. Перегрин Краучбек сбросил с себя
пальто и шляпу, вручил свой зонт старомодному швейцару  и  сказал  не  без
некоторого напряжения:
   - Вы, наверное, хотите, так сказать, помыть  руки  и  привести  себя  в
порядок. Дамская  комната,  как  я  полагаю,  где-то  вон  там,  вверх  по
лестнице.
   - Нет, спасибо, - сказала Вирджиния и добавила, когда их уже  провожали
к столу: - Перегрин, вы раньше когда-нибудь бывали с дамой в ресторане?
   - Да, конечно.
   - С кем? Когда?
   -  Некоторое  время  назад,  -  ответил   дядюшка   Перегрин   довольно
неуверенно.
   Они заказали устрицы и белокорый палтус. Вирджиния сказала, что  хотела
бы выпить крепкого портера. Затем она спросила:
   - Почему вы прожили всю жизнь холостяком?
   - Я - младший сын в семье. Младшие сыновья в мое время не женились.
   - О, чепуха! Я знаю сотни женатых младших сыновей.
   - Это  считалось  довольно  эксцентричным  для  землевладельцев,  если,
конечно, они не подыскивали себе богатую наследницу. У них не было никаких
поместий. Они жили в  небольших  домиках,  которые  полагалось  возвращать
фамильным наследникам, то есть их племянникам или другим младшим сыновьям.
Младшие сыновья всегда находились, если  глава  семьи  умирал  молодым.  В
прошлой войне они оказались очень полезными. В некоторых  отношениях  наша
семья, пожалуй, была очень старомодной.
   - А вам когда-нибудь хотелось жениться?
   - Нет, пожалуй, нет.
   Эти  прямые  вопросы  личного  порядка  нисколько  не  смутили  дядюшку
Перегрина. Практически он был невозмутим. Никто еще, насколько он  помнил,
никогда не проявлял к нему такого большого  интереса.  Разговор  продолжал
нравиться ему даже после того, как Вирджиния спросила без обиняков:
   - И много было любовных связей?
   - О нет, боже упаси!
   - Надеюсь, вы не гомик?
   - Гомик?
   - Вы не гомосексуалист?
   Даже этот вопрос не смутил дядюшку Перегрина. С мужчинами  он  обсуждал
эту тему очень редко, с женщиной - никогда. В откровенности  же  Вирджинии
было что-то такое, что по-детски подкупающе привлекало его.
   - О нет, боже упаси!
   - Я-знала, что нет. И всегда так думала. Просто пошутила над вами.
   - Раньше со мной никто _так_ не шутил. Но однажды, когда я находился на
дипломатической  службе,  мне   довелось   знать   парня,   который   слыл
гомосексуалистом.  В  этом,  по-видимому,  нет   ничего   особенного.   Он
дослужился до ранга посла. Это был довольно тщеславный  и  модный  парень.
По-моему, именно из-за этого люди и говорили о нем как о гомосексуалисте.
   - Перегрин, а вы когда-нибудь лежали в постели с женщиной?
   - Да, - самодовольно ответил дядюшка Перегрин, - два раза. Обычно я  об
этих вещах не рассказываю.
   - Ну расскажите...
   - Первый раз, когда мне было двадцать, а второй - когда сорок  пять.  Я
не в восторге от этого дела.
   - Расскажите мне о них.
   - Это была одна и та же женщина.
   Спонтанный смех Вирджинии в последние годы можно было слышать все  реже
и реже; когда-то этот смех был одной из ее главных  покоряющих  черт.  Она
откинулась на спинку кресла и расхохоталась в  полный  голос,  безудержным
детским смехом, в котором не было и тени насмешки. Звонкий голос Вирджинии
нарушил царившую в ресторане строгую  тишину;  на  нее,  как  по  команде,
устремились сочувственные и даже завистливые взгляды  сидящих  за  другими
столиками. Она положила руку на руку дядюшки Перегрина, конвульсивно сжала
его костлявые пальцы и продолжала  хохотать  до  тех  пор,  пока  едва  не
задохнулась.  Дядюшка  Перегрин  самодовольно  улыбался.  Он  никогда   не
пользовался таким успехом. В свое время он, конечно, бывал на приемах, где
многие так же вот смеялись, но это был не им вызванный смех, и  сам  он  в
нем никогда не участвовал.  Он  не  совсем  понимал,  чем  так  развеселил
Вирджинию, но тем не менее испытывал от этого огромное удовольствие.
   - О, Перегрин, - сказала наконец Вирджиния с неподдельной искренностью,
- я люблю вас!
   Не опасаясь умалить свою победу длинной тирадой, Перегрин продолжал:
   - Я знаю, большинство мужчин  увлекаются  любовными  делами.  Некоторые
просто не могут без этого, женщины для них - все. Но есть много  и  других
мужчин - вам они, видимо, встречались не  так  уж  часто,  -  для  которых
женщины, в сущности, совсем не обязательны, но они, не понимая этого,  все
же стремятся к ним и в результате половину своей жизни тратят  на  женщин,
которые в действительности им вовсе не нужны. Я  могу  сказать  вам  нечто
такое, о чем вы, вероятно, не знаете. Есть такие мужчины, которые  были  в
свое время неисправимыми женолюбами, а потом,  достигнув  моего  возраста,
потеряли интерес к женщинам, а в некоторых  случаях  и  способность  иметь
дело с ними, и вот они, вместо того чтобы радоваться и отдыхать,  начинают
принимать различные  медикаменты  в  надежде  возродить  желание  обладать
женщиной. Я слышал в своем клубе, как некоторые обсуждали этот вопрос.
   - В "Беллами"? - спросила Вирджиния.
   - Да. Я бываю там редко, да и то  просто,  чтобы  посмотреть  газеты  и
журналы. Там теперь стало ужасно шумно и неуютно. Меня  зачислили  членом,
когда я был еще совсем молодым человеком, и я до сих пор плачу взносы, сам
не знаю зачем. Я мало кого  знаю  там.  Так  вот,  однажды  я  слышал  там
разговор двух мужчин  примерно  моего  возраста.  Вы  знаете,  о  чем  они
говорили? Они обсуждали, какой доктор скорее и успешнее  добивается  того,
чтобы у  его  пациентов  снова  появлялось  _желание_  обладать  женщиной,
говорили также о различных дорогостоящих курсах лечения.
   - Я знала одного мужчину по имени Огастес, который проходил такой курс.
   - В самом деле? И он сам говорил вам об этом? Поразительно!
   - А почему же? Разве это не одно и то же, например, если  вы  идете  на
прогулку специально для того, чтобы возбудить аппетит перед завтраком?
   - Потому что это грешно, - сказал дядюшка Перегрин.
   - Грешно - с точки зрения вашей религии?
   - Конечно, а как же что-нибудь  может  быть  грешно  иначе?  -  спросил
дядюшка  Перегрин  с  необыкновенным   простодушием   и   продолжил   свои
рассуждения  о  проблемах  секса:  -  Следует  сказать  и  еще  об   одном
обстоятельстве.  Вам  стоит  только  взглянуть   на   истощенных   мужчин,
пользующихся успехом у женщин, чтобы понять, что смысла в этом деле  очень
мало.
   Но Вирджиния слушала его уже менее внимательно. Она начала сооружать на
своей тарелке пагоду из раковинок от устриц.
   - Я _подумываю_ о том,  чтобы  стать  католичкой,  -  сказала  она,  не
отрывая взгляда от тарелки.
   Она позволила гильотине упасть неожиданно.
   - О, - сказал дядюшка Перегрин, - с какой целью?
   - А вы разве не считаете это хорошим желанием?
   - Смотря по каким причинам.
   - По любым. Разве вообще это не хорошее желание?
   Подошедший официант, бросив на Вирджинию укоризненный взгляд,  разрушил
сооруженную ею пагоду и взял тарелку.
   - Ну-ну, говорите же,  разве  это  не  хорошее  желание?  -  настойчиво
спросила она еще раз. - Чем вы так неожиданно шокированы? Я очень часто  и
от многих слышала, что католическая церковь - это церковь грешников.
   - Для меня она таковой не является, - сказал дядюшка Перегрин.
   Официант принес им блюдо с белокорым палтусом.
   - Конечно, если вы предпочитаете не обсуждать этот...
   - Я, в сущности, не компетентен обсуждать это,  -  перебил  ее  дядюшка
Перегрин. - Лично я считаю обращение в католики-делом очень сложным.
   - О, не надо быть таким высокомерным  и  пренебрежительным.  А  что  вы
скажете  насчет   леди   Плессингтон?   Она   ведь   наверняка   считается
первоапостолом.
   - Мне всегда было нелегко говорить о Элоиз Плессингтон, если речь шла о
религии. К тому же она была принята  католической  церковью  после  выхода
замуж.
   - Правильно.
   - А вы, дорогая, не стали католичкой.
   - А вы считаете, что все могло бы быть по-иному - я имею в виду себя  и
Гая, - если бы я стала католичкой?
   Дядюшка  Перегрин  заколебался.   С   одной   стороны,   он   признавал
теоретическую возможность милости господней, а с другой  -  хорошо  изучил
мужчин и женщин, которых ему довелось знать.
   - Я в самом деле не компетентен в этом.
   Наступило молчание. Дядюшка Перегрин молчал потому, что разговор, к его
неудовольствию, зашел совсем не о том, о  чем  ему  хотелось  говорить,  а
Вирджиния -  потому,  что  размышляла  над  тем,  что  ей  сказать,  чтобы
продолжить разговор именно в  этом  направлении.  Пока  они  ели  палтуса,
официант принес кофе. Засиживаться за столом в те времена было не принято.
Наконец Вирджиния сказала:
   - Видите ли,  Перегрин,  откровенно  говоря,  я  рассчитывала  на  вашу
поддержку в осуществлении  своего  плана.  Беспутная  жизнь  мне  порядком
надоела. Я хочу возвратиться к мужу.
   - К Трою?
   - Нет, нет. К Гаю. В конце концов мой настоящий муж - Гай, правда ведь?
Я думала, что  обращение  в  католики  могло  бы  помочь  мне.  Количество
разводов в вашей церкви, по-моему, не имеет никакого значения,  так  ведь?
Нам, наверное, придется обратиться в какое-нибудь учреждение записей актов
гражданского состояния, чтобы брак был законным, но в глазах бога мы уже в
браке, он сам мне сказал так.
   - Недавно?
   - Нет, не очень.
   - И вы считаете, что он желает вашего возвращения?
   - Я убеждена, что смогу сделать так, чтобы он пожелал, и очень скоро.
   - Да-а, - сказал дядюшка Перегрин, тяжело вздохнув, -  это  меняет  все
дело. - Он посмотрел на нее грустным взглядом. - Так, значит, это вы к Гаю
приходили все эти дни?
   - Конечно. А вы думали к кому?.. О, Перегрин, неужели вы _думали, что я
имею виды на вас_?
   - Да, эта мысль как-то приходила мне в голову.
   - Вы, наверное, надеялись, что я могу явиться для вас третьей... -  Она
употребила нецензурное для тех времен  слово,  которое,  несмотря  на  его
непристойность,  не  заставило   дядюшку   Перегрина   даже   поморщиться.
Произнесенное  ее  губками,  оно  показалось  ему  в  какой-то  мере  даже
привлекательным. Она была переполнена чувством тонкого юмора и  находилась
на грани нового взрыва безудержного смеха.
   - Что-то в этом роде.
   - Но это, без сомнения, было бы грешно?
   - Очень даже грешно. Серьезных  планов  на  этот  счет  я,  правда,  не
строил, но мысль о возможности  этого  приходила  мне  в  голову  довольно
часто, даже в те моменты, когда я перебирал книги. Вы  могли  бы  в  таком
случае поселиться в той комнате, где сейчас Гай. Я не  думаю,  что  миссис
Корнер  истолковала  бы  это  превратно.  В  конце  концов  вы  ведь   моя
племянница.
   Вирджиния снова рассмеялась своим самым очаровательным смехом:
   - Дорогой Перегрин, а вам не пришлось бы-прибегнуть к  одному  из  этих
дорогостоящих курсов лечения, о которых говорили ваши друзья в "Беллами"?
   -  В  случае  с  вами,  -  сказал  дядюшка  Перегрин  с  присущим   ему
высокомерием, - я почти уверен, что не пришлось бы.
   - Очень мило. Надеюсь, вы не думаете, что я смеюсь _над вами_, а?
   - Нет, не думаю.
   - В любое время, когда вы захотите попробовать, дорогой Перегрин,  я  к
вашим услугам.
   Старческое лицо Перегрина Краучбека потускнело и опечалилось.
   - Это будет совсем не то. Предложение в такой формулировке меня  просто
смущает.
   - О, дорогой, неужели я попала впросак?
   - Да. Все это так щекотало воображение. А вы начали говорить об этом уж
слишком практично. Я мечтал видеть вас в своей квартире, понимаете? Но  не
более этого.
   - А я хочу иметь мужа, - сказала Вирджиния. - Об этом вы,  конечно,  не
думали?
   - Нет-нет. Это, разумеется, совершенно невозможно.
   - Опять ваша религия?
   - Да, религия.
   - Тогда им должен быть Гай. Неужели вы и теперь не понимаете, почему  я
хочу стать католичкой? Не может же он сказать мне "нет", как по-вашему?
   - Почему же, может, если захочет.
   - Но вы же знаете Гая и не думаете, что он скажет "нет", правда ведь?
   - В сущности, я знаю Гая очень мало, - сказал дядюшка Перегрин довольно
раздраженным тоном.
   - Но вы же поможете мне? Когда настанет время, вы скажете ему,  что  он
обязан?
   - Он вовсе не из тех, кто стал бы советоваться со мной.
   - А если посоветуется? И если дело дойдет до расчетов с Анджелой?
   - Нет, дорогая, - сказал дядюшка Перегрин, - ни за что на свете.
   Вечер прошел не так, как каждый из  них  планировал.  Дядюшка  Перегрин
проводил Вирджинию до крыльца дома. Расставаясь,  она  впервые  поцеловала
его. Он приподнял в темноте шляпу, расплатился с таксистом и пошел  домой,
подавленный и расстроенный. Гай еще не спал, читал книгу.
   - Ну как, хорошо провели время, дядюшка?
   - В этом ресторане по нынешним временам всегда  хорошо.  Он  стоил  мне
более двух фунтов, - ворчливо добавил Перегрин, вспомнив, какими словами о
бережливости Гай проводил их.
   - Я спрашиваю, вы сами-то довольны вечером?
   - И да и нет. Больше нет, чем да, по-видимому.
   - У Вирджинии, по-моему, было прекрасное настроение.
   - И да и нет. Больше да, чем  нет.  Смеялась  она  действительно  очень
много.
   - Ну, значит, все хорошо.
   - И да и нет, Гай,  я  должен  предупредить  тебя.  Эта  женщина  имеет
_виды_.
   - На вас, дядюшка Перегрин?
   - На тебя.
   - А вы уверены в этом?
   - Она сама сказала мне.
   - И вы считаете, что должны сообщить мне об этом?
   - В настоящих условиях - да.
   - А не да и нет?
   - Нет, только да.



        10

   Сэр Ральф Бромптон был воспитан старой дипломатической школой и поэтому
умел избегать хлопотливых обязанностей и достигать власти,  занимая  такие
должности,  на  которых  на  него   не   возлагалось   буквально   никаких
обязанностей.  В  безответственных  военных  организациях   он   ухитрялся
постоянно перемещаться  из  одного  управления  в  другое  или  из  одного
комитета в другой. Начальник штабов сухопутных частей для проведения особо
опасных операций считали, что они должны  иметь  своих  представителей  во
всех органах, которые занимаются  планированием  и  проведением  операции.
Будучи весьма занятыми оживленной деятельностью в высших  органах,  они  с
удовольствием наделили сэра Ральфа правами  слушать,  говорить  за  них  и
докладывать им о делах в стоящей чуть-чуть пониже, но  никоим  образом  не
менее озорной среде своих непосредственных подчиненных.
   Освобождение было одной из главных забот сэра Ральфа.  Если  кто-нибудь
из стоящих ниже кабинета и комитета начальников штабов планировал действия
по разделению христиан, сэр Ральф обычно находился среди них.
   Однажды  утром,  вскоре  после  рождественских  праздников,  сэр  Ральф
заглянул в одно из совершенно независимых от частей для  проведения  особо
опасных операций управлений, чтобы неофициально переговорить  по  вопросам
взаимодействия на территории Балканских стран. Человек, с которым  он  вел
переговоры, получил свой чин бригадира довольно  неожиданно.  Его  функции
были так же нечетко определены, как и функции сэра Ральфа; они  назывались
одним словом: "взаимодействие". В  профессиональной  карьере  сэра  Ральфа
были такие случаи, когда ему становилось известно, что  некоторые  из  его
коллег, а  позднее  некоторые  из  его  сотрудников  по  штабу  занимаются
секретной работой. Незнакомые дипломатам люди неожиданно предъявляли  свои
мандаты  и  беспрепятственно   пользовались   дипломатической   почтой   и
шифровальным постом. Сэр Ральф притворялся, что ничего не знает,  и  делал
вид, что не обращает на их деятельность никакого внимания. Теперь,  будучи
призванным из запаса, сэр Ральф находил  пикантную  остроту  в  том,  чего
раньше так остерегался. Оба эти человека  поднялись  до  своего  положения
совершенно различными путями, которые никогда не пересекались.  Сэр  Ральф
щеголял в светлом твидовом костюме "в елочку", который в  мирное  время  в
Лондоне он в такой сезон не надел бы; на его узких ногах  были  начищенные
до блеска спортивные черные ботинки. Он сидел, скрестив свои длинные ноги,
и курил турецкую сигарету. Бригадир  купил  форменную  одежду  готовой,  в
магазине. Пуговицы на ней были тусклыми,  пояс  матерчатым.  Его  выпуклую
грудь не украшала ни одна орденская планка. Вставными зубами он неуверенно
зажимал трубку. В данный момент их довольно плотно объединяли не личные, а
служебные интересы. Их политические взгляды были одинаковыми.
   - Очень важно контролировать освобождение Балканских стран отсюда, а не
из Каира.
   - Да, почти вся сеть на Ближнем  Востоке  безнадежно  скомпрометирована
роялистскими беженцами. Мы сможем  использовать  лишь  несколько  надежных
человек. Для других мы подыщем более подходящее использование.
   - Исландия?
   - Да, Исландия вполне подходящее место.
   Они разложили перед собой документ  с  перечнем  задач  по  организации
взаимодействия.
   - Де Сауза характеризуется парашютной школой очень хорошо.
   - Да. А вы не считаете, что мы можем напрасно потерять его там? Он  мог
бы оказаться очень полезным нам здесь.
   - Да, там он особой  пользы  не  принесет.  Джилпин  провалился.  Можно
использовать его здесь, пока не сформируется штаб в Италии.
   -  Как  только  наши  люди  попадут  в  Италию,  управлять  ими  станет
значительно труднее. Во  многих  отношениях  они  ведь  будут  подчиняться
армейскому командованию. С нами вполне считаются вышестоящие инстанции,  а
что касается нижестоящих, то там доверие к  нам  надо  еще  завоевать.  Мы
нуждаемся сейчас в надежной поддержке со стороны обычных строевых офицеров
на  нижестоящих  должностях.  Я  вижу  здесь  фамилию  Краучбека,  и   она
вычеркнута. Я знаю его. По-моему, это как раз  такой  человек,  какие  нам
нужны: средний возраст,  католик,  политикой  не  занимается,  алебардист,
хороший послужной список, отличная характеристика из парашютной школы.
   - Плохой отзыв органов безопасности.
   - Почему?
   - Причин они никогда не сообщают.  О  нем  просто  говорится,  что  для
использования в Северной Италии не рекомендуется.
   - Слаб к женскому полу, наверное, - предположил бригадир.
   - Я очень сомневаюсь в этом.
   Наступила пауза, во время которой сэр Ральф просматривал глупую бумажку
из органов безопасности. Затем он спросил:
   - Только в Северной Италии?
   - Так там написано.
   - Стало быть, против посылки его на Балканы возражений не будет?
   - Судя по этой бумажке - нет.
   - Я думаю, Краучбек и де Сауза составят хорошую группу.



        11

   В течение вот  уже  многих  лет  рождественские  праздники  были  очень
скучными как для самого Перегрина Краучбека, так и  для  других.  Говорят,
что холостяков среди народов низших рас и классов, за исключением тех, кто
принадлежит к какой-нибудь особой религиозной секте или  является  жертвой
какого-нибудь порока, не  бывает.  Перегрин  Краучбек  был  холостяком  от
природы, поэтому дни праздника рождества Христова были для  него  наименее
радостными днями календаря. Для дядюшки  Перегрина  стало  уже  привычкой,
почти традицией проводить рождественские праздники у дальних родственников
матери, старше его по возрасту, по фамилии Скроуп-Уелд,  которые  населяли
небольшой сельскохозяйственный "островок"  среди  промышленных  районов  в
графстве Стаффордшир. Дом Скроуп-Уелдов был большой, и встречали Перегрина
в нем с самого начала очень гостеприимно; один никем не  любимый  холостяк
среднего возраста - для них тогда все еще  старый  крикетист  -  ничем  не
нарушал  настроения  и  обычаев  20-х   годов.   Жалкий   родственник   на
рождественских праздниках  -  это  было  обычным  явлением  в  большинстве
английских семей того времени.
   Миссис и мистер Скроуп-Уелд умерли, их место заняли  сын  и  его  жена,
прислуги в доме стало меньше,  гости  бывали  реже,  но  дядюшка  Перегрин
по-прежнему приезжал на каждое рождество. В 1939 году бОльшую  часть  дома
сдали детскому саду; Скроуп-Уелд вместе со своим полком уехал за  границу;
его жена с тремя детьми и одной няней  осталась  в  четырех  комнатах.  Но
Перегрина Краучбека продолжали приглашать на  рождество,  и  он  неизменно
принимал эти приглашения. "Отказаться от  этой  традиции  было  бы  просто
нелепо, - сказала миссис Скроуп-Уелд. - Война не должна быть причиной  для
неуважения людей".
   В 1940, 1941 и 1942 годах традиция оставалась в  силе.  Подросшие  дети
стали кое-что соображать.
   -  Мамочка,  неужели  мы  будем  приглашать  дядюшку  Перри  на  каждое
рождество, пока он не умрет? Он ведь портит нам весь праздник.
   - Да, дорогой. Он был хорошим другом  и  каким-то  родственником  твоей
бабушки. Мы очень обидим его, если не пригласим.
   - Он и без того всегда выглядит обиженным, когда находится у нас.
   - Рождество для старых людей довольно часто бывает печальным. Он  очень
любит вас всех.
   - Могу поспорить, что меня он не любит.
   - Или меня.
   - Или меня.
   - А он оставит нам наследство?
   - Фрэнсис, это мерзкий вопрос. Конечно, не оставит.
   - Все равно, мне хотелось бы, чтобы он поторопился и умер бы поскорей.
   И ежегодно, покидая семью Скроуп-Уелдов на следующий  день  после  "дня
подарков", Перегрин Краучбек бормотал себе под нос: "Ну вот прошел  и  еще
один год. Они ужасно обиделись бы, если бы я не приехал к ним".
   Так было и в 1943 году. В сочельник они, как всегда, присутствовали  на
мессе. В первый день рождества они все торжественно  посетили  библиотеку,
ставшую теперь общей  комнатой  платных  помощников,  похвалили  венки  из
ветвей остролиста, которыми те украсили книжные полки и  рамки  картин,  и
выпили с ними хереса перед тем, как пойти на праздничный обед из  индейки,
которую длительное время откармливали нормированными продуктами.
   - Я чувствую себя очень неудобно, что мы едим индейку одни,  -  сказала
миссис Скроуп-Уелд, - но угостить всех помощников  одной  индейкой  просто
невозможно, а вырастить еще одну мы были не в состоянии.
   Дети ели с жадностью. Перегрин и няня  скорее  делали  вид,  что  едят.
Вечером в  этот  день  в  вестибюле  дома  было  рождественская  елка  для
эвакуированных.
   Позднее дядюшка  Перегрин  отправился  с  хозяйкой  дома  в  длительную
прогулку по декабрьской сырости.
   - Вы, по существу, единственное напоминание о настоящих  рождественских
праздниках, о тех, к которым мы  так  привыкли.  Очень  мило,  что  вы  не
забываете нас. Я знаю, сейчас вам не очень-то уютно здесь. Как, по-вашему,
войдет ли когда-нибудь все снова в норму? Будем ли мы жить, как прежде?
   - О нет! - ответил Перегрин Краучбек. - По-прежнему - уже никогда.


   Тем временем Гай и Вирджиния были вместе в Лондоне.
   - Слава богу, сегодня у тебя нет никого из сослуживцев. Перегрин уехал?
   - Он всегда уезжает на рождество в одну и ту же семью. Он подарил  тебе
что-нибудь?
   - Нет. А я долго думала, подарит или нет. По-моему, он просто не знает,
какой именно подарок был бы мне наиболее приятен. Он, кажется, стал  менее
приветлив после посещения со мной ресторана.
   - Он сказал мне, что ты имеешь виды.
   - На него?
   - На меня.
   - Да, - сказала Вирджиния, - имею. А Перегрин имел виды на меня.
   - Серьезно?
   - Не думаю. Дело в том, что все  вы,  Краучбеки,  какие-то  изнеженные,
неспособные, бесплодные. А ты знаешь,  Перегрин  заставил  меня  правильно
произнести слово "гомосексуалист".
   -  А  почему  это  вдруг  тебе  потребовалось  разговаривать  с  ним  о
гомосексуалистах? Уж не думаешь ли ты, что он является таковым?
   - Нет, не думаю. Но, по-моему, все вы, Краучбеки, слишком уж породистые
и слишком бесполые.
   - Это вовсе не одно и то же. Вспомни хотя бы Тулуз-Лотрека.
   - О черт. Гай! Ты стараешься  избежать  моих  "видов"  на  тебя.  Вы  -
вымирающий род. Даже сын Анджелы, и тот, как мне  сказали,  намерен  стать
монахом. Почему  вы,  Краучбеки,  так  мало...?  -  Она  снова  употребила
нецензурное по тем временам слово, вовсе не желая при этом обидеть Гая.
   - О других я сказать ничего не могу. А что касается меня, то у меня эта
функция организма ассоциируется с любовью. А я уже больше не люблю.
   - Даже и меня?
   - Даже и тебя, Вирджиния. Тебе пора бы понять это.
   - Понять это довольно  трудно,  если  совсем  недавно  меня  добивалось
столько людей. А что ты скажешь о себе, Гай, в  тот  вечер  в  "Клэридже",
помнишь?
   - Это была не любовь, - ответил он. - Хочешь верь, хочешь нет, это была
просто выходка алебардиста.
   - Да. Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.
   Вирджиния сидела около кровати Гая, лицом  к  нему.  Между  ними  лежал
плетеный настольный поднос, на котором они играли в пикет. Неожиданно  она
сунула свою нежную, ласковую, ищущую руку  под  одеяло.  Гай  инстинктивно
отстранился. Боль в ноге от этого резкого движения  вызвала  на  его  лице
неодобрительную гримасу.
   - Нет, - сказала Вирджиния, - ты не хочешь.
   - Извини.
   - Женщине не очень-то приятно, когда на нее бросают такой злой взгляд.
   - Это из-за колена. Я же извинился.
   Гай действительно очень сожалел, что обидел женщину,  которую  когда-то
так любил.
   Но Вирджиния поддавалась обидам не  так-то  легко.  Неудачи  нескольких
последних лет вовсе не означали потерю всех ее шансов на успех в  будущем.
В то время в Англии почти все женщины надеялись, что настанет  мир  и  все
нормализуется.  Для  миссис  Скроуп-Уелд   в   Стаффордшире   нормализация
означала, что муж вернется, что дом снова будет весь в их  распоряжении  и
что она наверняка будет  пользоваться  теми  элементарными  удобствами,  к
которым так привыкла: никакой роскоши, полные кладовая и подвал, горничная
(но такая, чтобы убирала спальню и чтобы шила и  штопала  на  всю  семью),
дворецкий, лакей (но такой, чтобы колол  и  приносил  дрова  для  камина),
надежная, имеющая хотя  бы  элементарную  кулинарную  подготовку  кухарка,
которая могла бы выполнять простые работы на кухне,  умеющие  держаться  в
тени уборщицы для наведения порядка в комнатах, один человек  на  конюшне,
два  в  саду.  Вернется  ли  когда-нибудь  все  это?  Для   Вирджинии   же
нормализация означала силу ее чар и удовольствия - удовольствия  в  первую
очередь, и не только для нее одной. Сила чар и искусство нравиться все еще
являлись неотъемлемой частью ее натуры, они лишь временно  бездействовали.
Война, сосредоточение и передвижение миллионов людей,  многим  из  которых
иногда угрожала опасность и большинство из которых ничего не делали и были
одиноки, опустошение, голод и разорение, разрушенные дома, уходящие на дно
корабли, пытки и убийства  военнопленных  -  все  это  было  злонамеренным
временным нарушением нормальной обстановки, в которой искусство  нравиться
позволяло Вирджинии оплачивать счета, носить новые  наряды,  ухаживать  за
своим лицом при помощи всевозможных дорогих кремов, путешествовать быстро,
комфортабельно, с неизменным к себе вниманием туда и тогда, куда  и  когда
ей хотелось, выбирать себе мужчину и наслаждаться с ним там и тогда, где и
когда ей хотелось. Временное бездействие  ее  чар  и  искусства  нравиться
слишком затянулось. Так может настать и критический момент... Но пока...
   - А что, собственно, сказал тебе Перегрин относительно  моих  видов  на
тебя?
   - В подробности он не вдавался.
   - А что, по-твоему, он хотел этим сказать? Что _ты_ думаешь обо _мне_?
   - Я думаю, что ты сейчас несчастлива  и  неустроена,  что  у  тебя  нет
никого, в ком ты была бы особенно заинтересована, и что впервые в жизни ты
опасаешься за свою будущность.
   - И ничто из этого не касается тебя?
   - Разница между нами заключается в том, что я думаю только о прошлом.
   Вирджиния решила перейти к главному для себя вопросу.
   - Но ведь у тебя сейчас тоже нет кого-нибудь, в ком ты был бы  особенно
заинтересован, так ведь?
   - Да, это так.
   - И ты очень доволен тем, что в последние несколько недель  я  бываю  у
тебя почти каждый день, правда? Скажи  откровенно.  И  мы  с  тобой  очень
хорошо себя чувствуем вместе, как все равно Дарби и Джоун [счастливые  муж
и жена - персонажи из старинной баллады], правда?
   - Да, мне очень приятно, что ты приходишь.
   - И я все еще твоя жена. Ничто не может изменить этого?
   - Ничто.
   - И я,  разумеется,  не  утверждаю  категорически,  что  ты  имеешь  по
отношению  ко  мне   какие-то   _обязательства_,   -   сказала   Вирджиния
примирительно.
   - Нет, Вирджиния, не утверждаешь.
   - А ты однажды счел, что я обязана по отношению  к  тебе.  Помнишь  тот
вечер в "Клэридже"? Помнишь?
   - Я уже объяснил тебе. Я находился тогда в отпуске, жил в  казарме,  на
мне была новая форма, я начинал, так сказать,  новую  жизнь...  Обстановка
была военная...
   - Хорошо. А разве не из-за этой же войны я сегодня здесь,  с  тобой,  и
разве не из-за нее я  принесла  тебе  такой  замечательный  рождественский
подарок?
   - Да, но ты ведь не имела в виду ничего такого...
   Вирджиния  запела  песенку  их  юношеских  лет  о  маленькой  сломанной
куколке. Оба они неожиданно рассмеялись, и Гай сказал:
   - Это бесполезно, Джини. Я очень сожалею, что ты в  трудном  положении.
Мои  финансовые  дела,  как  ты  знаешь,  немножко  поправились,  и  я   с
удовольствием  помогу  тебе,  пока  ты  не   найдешь   кого-нибудь   более
подходящего.
   - Гай! Говорить так - это же просто свинство! Совсем на тебя не похоже.
Раньше ты никогда не позволил бы себе сказать мне такие горькие слова.
   - Горше этого не будет. Все. Это все, что я могу сделать для тебя.
   Тогда Вирджиния сказала еще откровеннее:
   - Мне нужно большее. Я должна  сказать  тебе  кое-что,  и,  пожалуйста,
поверь, я намеревалась сказать тебе  это  даже  в  том  случае,  если  наш
разговор принял бы совершенно иной оборот. Ты хорошо знаешь меня,  знаешь,
что я не способна на какой-нибудь подлый обман.
   Затем, не ища никаких оправданий  и  сострадания,  очень  откровенно  и
коротко она рассказала ему, что ждет ребенка от Триммера.


   Йэн и Кирсти Килбэннок возвратились в Лондон из Шотландии в ночь на  28
декабря. Он поехал прямо на службу, а она  -  домой.  Она  застала  миссис
Бристоу курящей сигарету и слушающей радиопередачу.
   - Ну как, все в порядке? - спросила Кирсти.
   - Миссис Трой уехала.
   - Куда?
   - Она не сказала. Вчера утром. Она собрала все свои пожитки и дала  мне
на прощание фунт. Я не знаю, как это надо понимать: то  ли  у  нее  просто
больше нет ничего, то ли она считает это  достаточным  вознаграждением  за
все, что я делала для нее. Я уж хотела было сказать ей, что на чай  сейчас
давать не принято. То есть я хочу сказать,  что  сейчас,  как  говорят  по
радио, мы все помогаем друг другу. А если  уж  она  хотела  выразить  свою
признательность, то должна была бы дать по меньшей  мере  пять  фунтов.  К
тому же я помогла ей снести вещи вниз. Она ведь  довольно  долго  жила  за
границей, правда? Ах да, она еще оставила вам вот это.  -  Миссис  Бристоу
подала Кирсти конверт.
   В конверте было письмо:

   "Дорогая,
   я очень сожалею, что уехала не попрощавшись, но уверена, вы будете рады
тому, что я наконец-таки оставила ваш дом в покое. Ты была для меня просто
ангелом. Я буду в вечном долгу перед тобой и Йэном. Давай как можно скорее
встретимся, и я обо всем расскажу тебе. Йэну я оставила маленький  сувенир
- довольно жалкий подарок, но ты же  знаешь,  как  теперь  трудно  достать
что-нибудь хорошее.
   С сердечным приветом, Вирджиния".

   - А еще что-нибудь она оставила, миссис Бристоу?
   - Да. Две книги. Они наверху, в столовой. Лежат на столе.
   На столе в столовой лежали два томика Наина "Гораций". Кирсти  не  была
библиофилом, но ей доводилось присутствовать на  распродаже  имущества,  и
она знала цену вещам. "Как и в случае с вознаграждением миссис Бристоу,  -
подумала Кирсти, - Вирджинии следовало бы  оставить  Йэну  или  что-нибудь
совсем недорогое, или что-нибудь подороже этих книг".  В  действительности
же изящные томики  Наина  были  единственной  собственностью  Вирджинии  -
неуместный и запоздалый рождественский подарок дядюшки Перегрина.
   Кирсти возвратилась на кухню.
   - А не оставила ли миссис Трой какой-нибудь адрес? - спросила она.
   - Она уехала недалеко. Я не уловила, что именно  она  сказала  водителю
такси, но это был не вокзал.
   Тайна вскоре раскрылась. Раздался телефонный звонок. Это был Йэн.
   -  Хорошие  новости,  -  сказал  он.  -  Наконец-то  мы  отделались  от
Вирджинии.
   - Я знаю.
   - Тем лучше. Она все-таки оказалась умной женщиной.  Я  знал,  что  она
достаточно рассудительна. Она сделала как  раз  то,  что  я  рекомендовал:
нашла себе мужа.
   - Кто-нибудь, кого мы знаем?
   - Конечно. Не кто иной, как Гай.
   - О, не может быть!
   - Уверяю  тебя.  Она  сейчас  здесь,  в  конторе.  Только  что  вручила
официальное заявление  о  том,  что  увольняется  с  работы  и  становится
домашней хозяйкой.
   - Йэн, не может быть, чтобы она подложила такую свинью Гаю.
   - Они намерены зарегистрировать брак, как только Гай встанет на ноги.
   - Он, должно быть, сошел с ума.
   - А я всегда считал, что он ненормальный. У них вся семья такая, ты  же
знаешь. Помнишь, и брат у него был такой же.
   У Кирсти еще сохранилось присущее шотландцам чувство добропорядочности.
Жизнь в Лондоне и общение с Йэном  не  успели  полностью  атрофировать  ее
восприимчивость к явным нарушениям морали. Случалось это, правда, довольно
редко, но уж если случалось, если  ее  что-нибудь  шокировало,  то  в  ней
происходило не какое-нибудь едва ощутимое смещение  почвенных  пластов,  а
сильнейшее сейсмическое  потрясение.  В  течение  нескольких  минут  после
звонка Йэна она сидела не шевелясь,  погруженная  в  мрачные  размышления,
затем решительно направилась на Карлайл-плейс.
   - О, доброе утро, сударыня, - приветливо встретила  ее  миссис  Корнер,
совсем не так, как  встречала  миссис  Бристоу.  -  Вы,  наверное,  пришли
навестить капитана Гая? А вы слышали, какие у него новости?
   - Да, слышала.
   - Меня это ни капельки не удивило, уверяю вас, сударыня. Я чувствовала,
что дело идет к этому. Все хорошо, что хорошо кончается.  Все  это  вполне
естественно, не важно, что там было плохого или хорошего до этого,  важно,
что теперь они - муж и жена. Она переехала в этот дом, в  комнатку  вон  в
том конце коридора, бросает работу, и теперь у нее будет время  для  ухода
за ним.
   Пока миссис Корнер произносила эту речь, Кирсти продвигалась к двери  в
комнату Гая.
   Войдя в комнату, она не села на стул.  Подождала,  пока  миссис  Корнер
оставила их вдвоем.
   - Гай, - сказала она, - я буквально на  минутку.  Мне  надо  успеть  на
работу. Я должна была зайти и повидаться с тобой. Я знаю тебя, может быть,
не очень хорошо, но зато длительное время. Случилось так, что ты - один из
друзей Йэна, которых я действительно уважаю. Ты, может быть, считаешь, что
я вмешиваюсь не в  свои  дела,  но  я  должна  сказать  тебе...  -  И  она
рассказала Гаю все, что знала о Вирджинии.
   - Но, дорогая Кирсти, неужели ты думала, что я ничего этого не знаю?
   - Тебе сказала Вирджиния?
   - Конечно.
   - И ты женишься на ней, несмотря на?..
   - Именно поэтому я и женюсь.
   - Ты самый  последний  дурак,  -  сказала  Кирсти  голосом,  в  котором
одновременно слышались и гнев, и сожаление, и нечто похожее на  любовь.  -
Ты поступаешь по  отношению  к  Вирджинии  _по-рыцарски_.  Неужели  ты  не
понимаешь,  что  рыцарей  теперь  не  бывает,  да  и  вряд  ли  они   были
когда-нибудь. Неужели ты в самом деле рассматриваешь Вирджинию как девицу,
попавшую в беду?
   - Но она действительно в беде.
   - Она выносливая и малочувствительная женщина.
   - А может быть, когда _такие попадают в беду_, они страдают больше, чем
слабые и чувствительные.
   - А-а, брось, Гай. Тебе ведь уже сорок. Неужели ты не понимаешь,  какая
это нелепость - разыгрывать из себя странствующего  рыцаря?  Йэн  считает,
что ты сошел с ума, честное слово. Можешь ты назвать  хоть  одну  разумную
причину, оправдывающую такой поступок?
   Гай внимательно рассматривал Кирсти. Ее вопрос не был для  него  новым.
Он ставил его перед собой и отвечал на него несколько дней назад.
   - Чтобы совершать доблестные подвиги, рыцари странствуют, - сказал  он.
- По-моему, за всю свою жизнь  я  не  совершил  ни  одного  положительного
поступка и уж наверняка не  сворачивал  с  дороги  в  поисках  возможности
совершить такой поступок. В этом же случае мне предложили  нечто  наиболее
неприятное; нечто такое, что американцы называют "находящимся за пределами
долга"; нечто, требующее от офицера и  джентльмена  необычного  поведения;
нечто, над чем в клубе "Беллами" от души посмеются. Конечно,  Вирджиния  -
выносливая женщина. Она  выжила  бы,  несмотря  ни  на  что.  Я  вовсе  не
собираюсь как-нибудь изменить ее своим поступком.  Все  это  я  знаю.  Но,
видишь ли, Кирсти, в данном случае принимается во внимание другая... - Гай
хотел сказать "душа", но тут же решил, что для Кирсти это слово  мало  что
значит. - Принимается во внимание другая жизнь.  Какой,  по-твоему,  будет
жизнь у ребенка, родившегося нежеланным в сорок четвертом году?
   - Это абсолютно не твое дело.
   - Оно стало моим после того, как мне предложили его.
   - Дорогой Гай, мир переполнен нежеланными  детьми.  Половина  населения
Европы не имеет крыши над головой - беженцы и военнопленные.  Одним  таким
ребенком больше или одним меньше, какое это имеет значение для всего  горя
в целом?
   - Я не могу ничего сделать по отношению ко всем другим. Но этот  случай
- один из тех, где я могу помочь. И в данном  случае  только  я,  и  никто
другой. Я был для Вирджинии последней надеждой, поэтому я не мог поступить
иначе. Неужели ты _не понимаешь_ этого, Кирсти?
   - Конечно, не понимаю. Йэн совершенно прав. Ты рехнулся.
   Кирсти ушла более разгневанная, чем была, когда пришла сюда.
   "Попытка объяснить ей ни к чему не привела, - подумал Гай. -  Правильно
кто-то  сказал,  что  все  расхождения  во  мнениях  -  это  теологические
расхождения". Он еще  раз  обратился  к  письму  отца:  "...Количественные
критерии здесь неприменимы. Если спасена хоть одна душа, то уже  одно  это
является полным вознаграждением за потерю лица..."




        ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ


        1

   Транспортный самолет "дакота"  пролетел  над  морем,  затем  свернул  в
сторону берега. Скучающие пассажиры - англичане и американцы, все мужчины,
всех родов войск, все в невысоком  чине  -  зашевелились  и  пристегнулись
ремнями к металлическим скамейкам.  Перелет  через  Гибралтар  и  Северную
Африку  был  утомительным  и  по  непонятным  причинам  затягивался.  День
подходил к концу, а они с рассвета ничего не ели. Это был совсем не  такой
самолет, на какой Гай сел в Англии. Никто из пассажиров, летевших с ним  в
первую бессонную ночь, до Бари не следовал. Наклонившись, Гай посмотрел  в
маленький бортовой иллюминатор и успел заметить миндалевые сады. Был конец
февраля, и деревья уже полностью расцвели. Через несколько  минут  он  уже
стоял на земле рядом со своим вещевым мешком и чемоданом  и  докладывал  о
прибытии офицеру транспортной службы.
   Согласно командировочному предписанию ему следовало немедленно  явиться
в  английскую  миссию   при   штабе   антифашистских   сил   национального
освобождения (Адриатика).
   Гая ждали. За ним выслали джип, который доставил его к мрачному  зданию
в новом городе, где размещалась упомянутая  организация.  Ничто  здесь  не
напоминало ему Италию, которую он знал и  любил,  -  страну  его  школьных
каникул, страну, которая приютила его после того, как ушла Вирджиния.
   Часовой был отнюдь не приветливым.
   - Согласно предписанию я должен явиться к бригадиру Кэйпу.
   - Его сегодня нет. Вам придется подождать  и  переговорить  с  офицером
службы безопасности. Рон! - крикнул он своему коллеге.  -  Скажи  капитану
Джилпину, что прибыл какой-то офицер и хочет видеть бригадира.
   Несколько минут  Гай  молча  стоял  в  темном  вестибюле.  Здание  было
построено в дофашистские времена в традиционном  стиле  -  вокруг  темного
внутреннего дворика. Широкий лестничный марш из низких  каменных  ступенек
уходил наверх, в темноту,  ибо  разбитые  стекла  в  крыше  были  заменены
промасленной бумагой.
   - Электрический свет должен загореться с минуты на мину  ту,  -  сказал
часовой, - но положиться на то, что он не погаснет, невозможно.
   Вскоре откуда-то из темноты вышел Джилпин.
   - Да? - сказал он. - Чем могу быть полезен?
   - Разве вы не помните меня по парашютной  школе?  Я  был  вместе  с  де
Саузой...
   - Де Сауза в войсках. А что, собственно, вас интересует?
   Гай предъявил ему свое командировочное предписание.
   - Впервые вижу...
   - Но вы же не думаете, что это подделка, правда ведь?
   - Мне должны были бы прислать копию. Я _ничего_  не  думаю.  Просто  мы
обязаны соблюдать меры безопасности. - Напрягая зрение в темном вестибюле,
Джилпин внимательно посмотрел на обратную сторону предписания  и  прочитал
его еще раз. Затем обратил внимание  на  подозрительное,  по  его  мнению,
обстоятельство. - А не слишком ли долго вы сюда добирались?
   -  Да,  перелет  затянулся.  Простите,  вы  что  же,  возглавляете  эту
организацию?
   - Я здесь не старший, если вас интересует именно он. Там  наверху  есть
майор, такой же _алебардист_, как и вы. - Он произнес это слово, почти  не
скрывая насмешливого тона, умышленно подчеркивая свое презрение к каким бы
то ни было армейским традициям.  -  Я  не  знаю,  чем  он  занимается.  Он
числится здесь офицером генерального штаба по вопросам взаимодействия. Как
я понимаю, при отсутствии бригадира вы можете считать его старшим.
   - А можно мне увидеться с ним?
   - Это ваши вещи?
   - Да.
   - Вам придется оставить их здесь.
   - А вы полагали, что я хочу взять их с собой наверх?
   - Посмотрите здесь за ними,  капрал,  -  сказал  Джилпин,  озабоченный,
по-видимому, не столько их сохранностью, сколько подозрением, что в  вещах
может оказаться что-нибудь опасное, взрывчатка например.  -  Вы  правильно
поступили, что задержали этого офицера для  выяснения,  -  добавил  он.  -
Можете послать его к майору. - Не сказав  больше  ни  слова  Гаю,  Джилпин
повернулся и скрылся в темноте.
   Другой часовой провел Гая к двери на  антресолях.  Четыре  с  половиной
года превратностей войны приучили  Гая  к  самым  неожиданным  встречам  и
приемам. Они приучили его и к тому, что время от времени он сталкивался на
своем пути с этим офицером, фамилию или имя которого ему никогда никто  не
сообщал и который теперь приветствовал его с необычной теплотой.
   - Так-так, - сказал он улыбаясь, - мы ведь встречались с вами когда-то.
Вы, как я полагаю, удивлены больше, чем я. Я видел вашу фамилию в каком-то
документе. Мы ждем вас вот уже несколько недель.
   - Но Джилпин, видимо, не ждал.
   - Мы стараемся по возможности ограничить Джилпину доступ к  документам.
Нам, правда, не всегда это удается.
   В  этот  момент,  словно  символизируя  что-то,  свисавшая  с   потолка
электрическая лампочка накалилась,  несколько  раз  мигнула  и  загорелась
ярким светом.
   - А вы все еще майор, как я вижу, - заметил Гай.
   - Да, черт бы их  взял!  Был  подполковником  почти  целый  год.  Потом
бригаду реорганизовали. Должности для меня в ней не оказалось.  Поэтому-то
меня и направили сюда.
   Электрическая лампочка, снова символизируя что-то, замигала, потускнела
и погасла.
   - Никак не наладят работу электростанции, - пояснил майор, -  то  дадут
ток, то выключат.
   Они продолжали разговор в перемежающиеся периоды света и  темноты,  как
во время летней грозы с молниями.
   - А вам известно, чем вы будете заниматься здесь?
   - Нет.
   - Я тоже не знал, когда меня назначили.  Да  и  теперь  не  знаю.  А  в
общем-то здесь неплохо. Кэйп  вам  понравится.  Он  недавно  выписался  из
госпиталя - был ранен под Салерно. В боях ему  теперь  больше  не  бывать.
Завтра он все  объяснит  вам.  Он  и  Джо  Каттермоул  должны  поехать  на
совещание в Казерту. Джо - это довольно странный человек. На гражданке был
каким-то профессором. Ужасно музыкальный. Но работает как  дьявол.  Делает
все и _за меня_, и за Кэйпа. Джилпин - это отъявленный бездельник, вы  уже
видели его. Единственный, кто ладит с ним, -  это  Джо.  Джо  любит  всех.
Чертовски хороший парень, всегда готов заменить  кого-нибудь  и  взять  на
себя дополнительную нагрузку.
   Они поговорили об алебардистах, о достижениях и  срывах  Ритчи-Хука,  о
потерях   и   подкреплениях,   о   наборе   новичков,    перегруппировках,
реорганизациях, переводах офицеров,  из-за  которых  менялось  лицо  всего
корпуса алебардистов. Электрическая лампа то горела ослепительно, то вдруг
тускнела и начинала мигать, а то и совсем  гасла.  Собеседники  долго  еще
продолжали называть фамилии общих знакомых алебардистов. Затем  безымянный
майор снова заговорил о  самом  Гае  и  заказал  ему  номер  в  отеле  для
офицеров. Когда лампа еще раз погасла, они оказались в абсолютной  темноте
и поняли, что солнце уже зашло за горизонт.  Вошел  денщик  с  керосиновой
лампой.
   - Пора укладываться, - сказал майор. - Я прослежу, чтобы вас  устроили.
А потом можно будет пойти поужинать.


   У входа в клуб безымянный майор сказал:
   - Я сейчас запишу вас.
   Гай  посмотрел  через  его  плечо,  но  подпись   была,   как   всегда,
неразборчива. В сущности, и сам Гай, поскольку  его  записал  майор,  стал
косвенно анонимным.
   - Если вы собираетесь бывать в Бари, вам лучше быть записанным здесь.
   - Но, судя по вывеске, это клуб для старших офицеров?
   - Это ничего не значит. Он для тех, кто привык есть в приличных местах.
По  вечерам  в  отеле  полно  сестер  милосердия  из  госпиталя   королевы
Александры. С женщинами здесь трудновато, -  продолжал  майор  на  пути  в
буфетный зал. Это было новое, довольно необычное здание,  построенное  для
семинарии  унии  абиссинцев,  которые   попали   в   Рим   после   падения
итальянско-эфиопской империи; главные  комнаты  здания  венчались  куполом
наподобие их церквей и храмов. - Местные женщины совершенно недоступны. Да
и не больно-то они соблазнительны, насколько я успел  разобраться.  У  нас
есть, правда, несколько женщин - секретарши и шифровальщицы, - но они  все
уже заняты. Я имею дело главным образом  с  женщинами  из  вспомогательной
службы военно-воздушных сил; они бывают здесь иногда проездом, на  пути  в
Фоджу. Они говорят об Италии много всякой чепухи.
   - Женщины из вспомогательной службы?
   - Нет-нет. Я имею в виду тех, кто никогда не  был  здесь.  _Романтики_,
черт бы их взял! В этом-то смысле клуб как раз и хорош. Столовая здесь как
дома, в Англии, правда? Готовят из английских продуктов, разумеется.
   - Вина не бывает?
   - Есть какое-то местное красное вино; если хотите, можете брать.
   - Рыба, конечно?
   - Ее держат главным образом для итальяшек.  Тоже  неплохая  вещь,  один
запах чего стоит.
   Приятное возбуждение, которое Гай почувствовал, прибыв за границу после
двухлетнего пребывания в Англии  военного  времени,  замигало  и  погасло,
подобно электрической лампочке в кабинете безымянного майора.
   Гражданский официант принес им розовый джин. Гай попросил по-итальянски
принести мясо с чесноком и зеленью. Официант  ответил  по-английски  почти
презрительно: "У нас этого нет!" - и принес американские земляные орехи.
   Под голубым куполом, там, где  недавно  грызли  гранит  науки  смуглые,
бородатые духовные лица, теперь сидели военные в самой разнообразной форме
и с многочисленными знаками различия. Гай вспомнил свое недавнее прошлое и
задумался над вероятным будущим. Это был как бы  еще  один  Саутсанд,  еще
один транзитный лагерь, привокзальный отель в Глазго; это  была  еще  одна
самая низшая ступень - неиспользуемый офицерский резерв.
   - Послушайте, -  обратился  безымянный  майор  к  Гаю,  -  что  это  вы
приуныли? В чем дело? Соскучились по дому?
   - Соскучился по Италии, - ответил Гай.
   - Вот это здорово! - сказал майор, озадаченный, но довольный,  что  Гай
шутит.
   Они  прошли  в  зал,  который  был   когда-то   трапезной.   Если   Гай
действительно скучал бы по Лондону военного времени,  он  нашел  бы  здесь
утешение, ибо увидел за столиком  лейтенанта  Пэдфилда  в  компании  троих
англичан. В Лондоне Гай не видел лейтенанта с рождественских дней.
   - Добрый вечер, Лут. А вы как сюда попали?
   - Я присоединюсь к вам позднее, хорошо?
   - Вы знаете этого янки? - спросил майор.
   - Да.
   - И чем же он занимается?
   - Это никому не известно.
   - Недавно он все время крутился около Джо Каттермоула. А кто привел его
сюда, я не знаю. В служебное время мы стараемся  быть  с  американцами  на
короткой ноге, а во внеслужебное - не очень-то. У них здесь  своих  клубов
сколько угодно.
   - Лут - очень общительный человек.
   - Как вы зовете его?
   - Лут. По-американски это  значит  "лейтенант",  начальный  слог  этого
слова.
   - В самом деле? Не знал. Чушь какая-то.
   На  ужин,  как  Гаю  уже  ответили,  не  было  никаких  острых   мясных
итальянских блюд, но  он  с  удовольствием  выпил  вино,  хотя  далеко  не
первосортного.  В  Лондоне  в  последние  два  месяца  вино  было  большой
редкостью и стоило оно дороже, чем когда-либо раньше. Майор вина  не  пил.
Он подробно рассказал Гаю о своей последней любовной связи с  женщиной  из
вспомогательной службы и о  женщине,  с  которой  он  встречался  до  нее.
Разница между ними, по его словам, была невелика.  Вскоре  к  ним  подошел
лейтенант Пэдфилд с раскрытым портсигаром.
   - Сам я их не переношу, - сказал он, - но думаю, что они  неплохие.  Не
из нашего военторга. Это мне подарил советник нашего посольства в Алжире.
   - Хорошая женщина - это одна, а хорошая сигара - это совсем  другое,  -
сказал майор.
   - И это напоминает мне, -  подхватил  лейтенант,  -  что  я  так  и  не
поздравил вас, Гай, и Вирджинию. Я читал о вас в "Таймсе",  когда  жил  со
Ститчами в Алжире. _Очень_ приятная новость.
   - Спасибо за поздравление.
   Безымянный майор, взяв предложенную сигару, откусил кончик,  закурил  и
счел своим долгом сказать:
   - Садитесь с нами. Мы с вами не встречались, но я видел  вас  вместе  с
Джо Каттермоулом.
   - Да-да, для моей работы он здесь самый полезный человек.
   - И что же это за работа, если не секрет?
   - Отнюдь нет. Опера. Мы пытаемся возродить оперу, представляете?
   - Нет.
   - Это самый верный путь к сердцам итальянцев. Что  касается  оркестров,
то с ними никаких трудностей нет. А вот певцы,  по-видимому,  все  сбежали
вместе  с  немцами.  -  Он  рассказал  о  различных  оперных   театрах   в
оккупированной Италии; одни из них были  разрушены  бомбами,  другие  лишь
слегка повреждены. Оперный театр в Бари остался невредимым. -  Однако  мне
пора вернуться к моим друзьям, - сказал лейтенант, поднимаясь.
   В течение нескольких последовавших секунд,  опасаясь  затронуть  сугубо
личный вопрос, майор сидел молча, затем все же решился и спросил:
   - Как я понимаю, из того, что сказал этот молодой человек, следует, что
вы только что женились?
   - Да.
   - Тогда это никуда не годится, что вас сразу  же  послали  за  границу.
Боюсь, что в таком случае весь мой разговор о местном  женском  рынке  был
неуместен.
   - Не думаю, что моя жена стала бы возражать против этого.
   - В самом деле?! Моя возражала бы, а я женат уже одиннадцать лет. -  Он
помолчал, видимо размышляя о своих  любовных  похождениях  в  течение  уже
довольно длительного времени, и добавил: - По крайней мере, я  думаю,  что
возражала бы. - Помолчав еще несколько секунд, он продолжал: - Впрочем,  я
ведь уже давно не виделся с ней. Возможно, что теперь она не  обратила  бы
на это никакого внимания, - закончил он с покорной грустью.
   Они вернулись в буфетный зал. От мысли о  возможности  того,  что  жена
безразлична к его любовным связям с женщинами из  вспомогательной  службы,
настроение майора заметно упало. Он заказал виски и спросил:
   - Послушайте, а что этот молодой человек имел в виду, когда  говорил  о
самом верном пути к сердцам итальянцев? Мы  же  только  что  отколошматили
этих ублюдков, правильно? О чем им еще распевать в операх? По-моему,  даже
янки и те не настолько глупы, чтобы развлекать итальяшек и устраивать  для
них дивертисменты. Если бы спросили меня, то я не задумываясь ответил  бы,
что под этим кроется что-то другое. Как только  выбываешь  из  действующей
части, сразу же сталкиваешься  со  множеством  подозрительных  явлений,  о
которых ты не имел ни малейшего  представления.  А  в  этом  городе  таких
явлений до черта.



        2

   В Лондоне в  этот  момент  разыгрывалась  сцена  традиционной  домашней
идиллии.  Вирджиния  готовила  _приданое_  для  новорожденного.  Хорошо  и
красиво шить она научилась еще в детстве, когда ходила в школу.  В  зрелом
возрасте она, правда, занималась этим делом  мало  и  без  особой  к  нему
любви. В Кении, например, по вечерам она довольно часто была занята шитьем
стеганого одеяла, но закончить эту работу так и не удосужилась.
   Дядюшка Перегрин читал вслух роман Троллопа "Можешь ли ты простить ее?"
   - А вы знаете, дядюшка, я уже прошла все уроки,  -  неожиданно  сказала
Вирджиния.
   - Уроки?
   - Да, подготовку. Священник Уэлд говорит, что он готов принять  меня  в
любое время.
   - Ну что ж, ему виднее, - проговорил дядюшка  Перегрин  с  сомнением  в
голосе.
   - Все это, оказывается, совсем не трудно, - продолжала Вирджиния.  -  Я
не понимаю, почему романисты так много рассуждают о людях,  которые  якобы
потеряли веру во всевышнего. Для меня, например, все это  ясно  как  белый
день. И почему только меня никто не наставил на путь  истинный  раньше?  Я
хочу сказать, что в действительности все это  совершенно  очевидно,  стоит
только как следует подумать.
   - Для меня это очевидно, - сказал дядюшка Перегрин.
   - Я хочу, чтобы вы были моим крестным отцом, дядюшка.  Это  не  значит,
конечно, что я  хочу  получить  от  вас  подарок;  во  всяком  случае,  не
обязательно что-нибудь очень уж дорогое. - Она усердно заработала иголкой,
демонстрируя свои красивые руки. - Ведь это вы, дядюшка, приобщили меня  к
церкви, понимаете?
   - Я? Боже мой, каким же это образом?
   - Просто тем, что вы очень милы ко мне, -  ответила  Вирджиния.  -  Вам
ведь нравится, что я живу здесь, не правда ли?
   - Да, конечно, дорогая.
   - Я долго раздумывала, - продолжала Вирджиния, - и мне  очень  хотелось
бы родить ребенка здесь.
   - Здесь? В этой квартире?
   - Да. А вы разве возражаете?
   - А не будет ли для вас здесь не совсем удобно?
   - Для меня? О нет, здесь очень уютно.
   - Уютно, - повторил ошеломленный Перегрин. - Уютно.
   - Вы можете стать крестным отцом и для ребенка. Только не будете ли  вы
возражать?.. Если  родится  мальчик,  мне  не  хотелось  бы  называть  его
Перегрином. По-моему, Гай  пожелает  назвать  его  Джервейсом.  А  вы  как
думаете?



        3

   А Людович все писал и писал. Начиная с середины декабря он, не ослабляя
темпов, писал ежедневно по три тысячи слов;  более  чем  сто  тысяч  слов.
Сочинял он теперь совсем по-иному. Фаулер и Роже лежали в стороне,  он  не
обращался к ним. В отыскании нужных слов необходимость уже  не  возникала.
Все слова были правильными. Они неудержимым потоком соскакивали с  кончика
его пера. Он писал  безостановочно,  никогда  ничего  не  исправлял  и  не
переписывал. Он просто выполнял стоящую перед ним  задачу.  Людович  писал
как одержимый, как будто ему кто-то быстро диктовал, как  будто  это  были
совсем не его мысли. Писал для чего? Он не  задавался  этим  вопросом.  Он
просто  писал.  Его  рукопись  росла,  как  маленький  Триммер  в   утробе
Вирджинии, без осознаваемого соучастия.



        4

   Поступить на работу в оккупационные силы мечтал любой житель  Вари.  На
службу в офицерскую гостиницу ухитрились устроиться целые семьи  со  всеми
их ответвлениями. Шесть старцев жили  и  питались  за  счет  того,  что  с
раннего утра до позднего вечера тщательно вымывали и натирали линолеумовый
пол в вестибюле. Все они замерли как вкопанные, когда утром следующего дня
Гай шел мимо них, и все, как один, бросились вытирать оставленные им следы
на полу.
   Гай прошел к кабинету, в котором был накануне вечером. Здание  в  лучах
утреннего солнца прямо-таки преобразилось.  Теперь  Гай  заметил,  что  во
внутреннем дворике когда-то бил фонтан. "Настанет время, - подумал Гай,  -
и  фонтан,  может  быть,  снова  забьет".  Здесь  же,  среди  колосовидной
растительности, стоял последний потомок великих предков  -  высеченный  из
камня  тритон  с  открытой  пастью.  Часовой  был   занят   разговором   с
мотоциклистом связи и не окликнул Гая. На лестнице Гаю встретился Джилпин.
   - Как вы прошли сюда?
   - Я же прикомандирован сюда, разве вы не помните?
   - Но у вас нет пропуска.  Сколько  еще  надо  учить  этих  солдат,  что
офицерская форма сама по себе еще ничего не значит? Часовой не имеет права
пропускать вас без пропуска.
   - А где я могу получить его?
   - У меня.
   - Ну что ж, хлопот будет намного меньше, если вы дадите мне его.
   - А у вас есть с собой три фотокарточки?
   - Конечно нет.
   - Если нет, то пропуск оформить невозможно.
   В этот момент послышался голос сверху:
   - В чем там дело, Джилпин?
   - Офицер без пропуска, сэр.
   - Кто?
   - Капитан Краучбек.
   - Ну так дайте ему пропуск и пошлите наверх.
   Голос исходил от человека на  лестничной  площадке;  это  был  бригадир
Кэйп, прихрамывающий, худой человек с эмблемой уланского полка. Когда  Гай
представился, бригадир сказал:
   - Дотошный парень этот Джилпин. Слишком  ревностно  относится  к  своим
обязанностям. Извините, что вчера меня не было. И в данный момент не смогу
поговорить с вами, ко мне должны прийти  югославы  с  жалобой.  Вам  лучше
всего,  пожалуй,  пройти  сейчас  к  Каттермоулу,  он  познакомит  вас   с
обстановкой. А потом уж мы решим, как вас использовать.
   Майор Каттермоулу находился в комнате рядом с комнатой бригадира Кэйпа.
Это был мужчина примерно того же возраста что и  Гай,  высокий,  несколько
сутулый, истощенный, аскет с веселой улыбкой.
   - Баллиол, двадцать первый - двадцать четвертый год, - сказал он.
   - Да. Вы там тоже были?
   - Вы меня не помните, конечно.  Я  вел  там  очень  тихую  жизнь.  А  я
вспоминаю, что видел вас с другими пижонами.
   - Я пижоном никогда не был.
   - Но вы  казались  мне  таким.  Вы  дружили  со  Слиттером.  Он  всегда
относился ко мне очень хорошо, но я в его компании не бывал. Я  вообще  не
бывал ни в какой компании. Мое свободное время уходило на  работу.  Я  был
вынужден работать.
   - Кажется, вы выступали в студенческом клубе, правда?
   - Пытался. Но хорошего из этого ничего не выходило. Так вы,  значит,  в
Югославию?
   - Я? В Югославию?
   - По-моему, вас прислали именно для  этого.  Завидую  вам.  Я  выбрался
оттуда под Новый год, и доктора больше не разрешают мне ехать  туда.  Меня
посылали туда в связи  с  шестым  наступлением,  но  я  совсем  сдал  там.
Последние две недели меня носили на носилках. Я был для них только обузой.
Партизаны никогда не оставляют своих раненых. Они знают,  как  поступит  с
ними противник. В нашей колонне было семьдесят мужчин и пятнадцать женщин.
Привалы делали только на несколько часов, а потом - все вперед и вперед. Я
не знаю, как бы отнеслись к этому переходу мои коллеги-ученые. Мы  сожрали
всех своих ослов в первую же неделю, а к концу перехода питались корнями и
корой. Тем не менее  мы  благополучно  дошли,  и  меня  вместе  с  другими
ранеными отправили на самолете. А вы участвовали в этом  довольно  трудном
отступлении с Крита?
   - Да. Откуда вы узнали?
   - Это все есть в присланном нам досье. Ну что ж, вам, наверное, не надо
рассказывать, что значит настоящее изнурение. У вас галлюцинации были?
   - Да, были.
   - У меня тоже. Но вы поправились лучше, чем я. Доктора говорят, что я к
боевым действиям теперь уж совсем не пригоден. Приходится вот сидеть здесь
и инструктировать других. Давайте  приступим  к  работе.  -  Он  развернул
большую карту. - Положение весьма неустойчивое, - продолжал он.  -  Но  мы
постарались нанести на карту самые последние данные.
   В течение двадцати  минут  он  знакомил  Гая  с  обстановкой.  Здесь  -
освобожденные районы; по этой дороге движется одна бригада, а  по  этой  -
другая;  здесь  был  штаб  дивизии,  а  здесь  -  штаб  корпуса.   Четкими
академическими формулировками Каттермоул изложил весь план крупной и очень
сложной операции по окружению и контратакам сил противника.
   - Я не представлял, что все это происходит в таких крупных масштабах, -
признался Гай.
   - И никто не представляет. Никто и не представит, и так  будет  до  тех
пор, пока роялистское правительство будет сидеть  в  изгнании  в  Лондоне.
Партизаны припирают к стенке в три раза  больше  войск,  чем  мы  во  всей
Италии. Помимо группы армий фон Вейхса там пять или шесть дивизий четников
и  усташей.  Вам  эти  названия,  вероятно,  незнакомы.  Это  сербские   и
хорватские  квислинговцы.  У  противника  там,  должно  быть,   не   менее
полумиллиона человек.
   - Но и партизан там, кажется, много, - заметил Гай  показав  на  карту,
где было нанесено множество соединений.
   - Да, да, - согласился майор Каттермоул. -  Разумеется,  не  все  части
полностью укомплектованы. Ничего хорошего из того, что мы отправим на поле
боя людей больше, чем в состоянии материально обеспечить, не получится.  А
нехватку мы ощущаем почти во всем -  и  в  артиллерии,  и  в  транспортных
средствах, и в самолетах, и в танках. Мы вынуждены вооружать себя тем, что
удается захватить у противника. До недавнего  прошлого  те,  кто  сидит  в
Каире, посылали оружие Михайловичу, которое он  использовал  против  наших
людей. Сейчас дело обстоит лишь немногим лучше. Вооружение и другие запасы
понемногу поступают,  но  организовать  снабжение  ими  движущихся  сил  с
воздуха не так-то легко. Прислали свою миссию и  русские,  ее  возглавляет
генерал. Вы не можете  себе  представить,  пока  не  увидите  сами,  какое
влияние это оказывает на партизан. Это нечто такое,  что  я  считаю  своим
долгом  объяснить  всем  нашим  офицерам  связи.  Югославы   считают   нас
союзниками, но русские для них нечто большее.  Однажды  во  время  шестого
наступления, когда мы переправлялись через реку, нас атаковали  пикирующие
бомбардировщики. Так вот парнишка из загребского университета  -  один  из
тех, кто нес меня на  носилках,  -  сказал  совершенно  искренне:  "Каждая
бомба,  сброшенная  здесь,  значит:  долой  еще  одну  из   тех,   которые
предназначаются для бомбардировки русских". Мы для них -  иностранцы.  Они
принимают, конечно, то, что мы посылаем, но особой  благодарности  нам  не
высказывают. Сражаться и умирать приходится  им,  а  не  кому-нибудь  еще.
Некоторые наши малоумудренные опытом  люди  приходят  в  замешательство  и
думают, что здесь  играет  роль  какая-то  политика.  Уверен,  что  вы  не
совершите этой ошибки, но на всякий случай я говорю об этом каждому,  кого
мне приходится инструктировать.
   В этот момент дверь приоткрылась и в  ней  появилась  голова  бригадира
Кэйпа.
   - Джо, зайдите ко мне на минутку.
   - Изучайте пока карту, - сказал майор Каттермоул. - Я скоро вернусь.
   Читать  карту  военной  обстановки  Гая  научили  неплохо.  Старательно
просматривая ее, он задался  вопросом:  где  конкретно  на  этой  сложной,
пересеченной местности он окажется в ближайшем будущем?
   Майор Каттермоул возвратился к Гаю.
   - Извините, что оставил вас. Текущие дела. Мой инструктаж,  собственно,
можно считать законченным, да и бригадир освободился, чтобы побеседовать с
вами. Он скажет вам, куда и  когда  вас  направят.  Вам  предстоит  весьма
интересная работа,  куда  бы  вы  ни  попали.  Партизаны  -  это  поистине
откровение в буквальном смысле слова.
   О противнике майор  Каттермоул  говорил  с  безличной  профессиональной
враждебностью, с такой же,  с  какой  хирург  смотрит  на  злокачественную
операбельную  опухоль;  о  товарищах  по  оружию  он  говорил  с  чувством
преданности, хотя также безличной, почти с  мистической  любовью,  которую
можно заметить на картинах чувствительных  художников,  писавших  в  стиле
барокко.
   - Офицеры и солдаты, - продолжал он возбужденно, - едят одно и то же  и
живут в одних и тех же помещениях. И женщины тоже. Вы видите, что  девушки
служат в тех же рядах, что и парни. Некоторые из них убежали к партизанам,
едва успев окончить школу и оставив свои буржуазные семьи  сотрудничать  с
врагом. Я был свидетелем таких смелых и отважных действий,  в  подлинность
которых не поверил бы, несмотря на самые достоверные описания. Даже  когда
мы располагали  анестезирующими  средствами,  девушки  часто  отказывались
пользоваться  ими.  Я  видел,  как  они,  дабы  доказать  свое   мужество,
переносили мучительнейшие операции, не вздрогнув  ни  единым  мускулом,  а
иногда даже напевая песни в  то  время,  когда  хирург  делал  свое  дело.
Впрочем, все это  вы  увидите  сами.  Вы  будете  свидетелем  удивительных
превращений.
   Дверь открылась, и в ней снова показалась голова бригадира Кэйпа.
   - Пойдемте, Краучбек, - пригласил он. Гай последовал за ним в  соседнюю
комнату. - Очень рад, что вы прибыли,  -  продолжал  бригадир.  -  Вы  уже
третий алебардист у  нас.  Я  с  удовольствием  принимаю  всех,  кого  мне
присылают. Вы, наверное, знаете  де  Саузу.  Он  сейчас  выполняет  боевое
задание. Мне известно, что вы уже побеседовали с нашим офицером  разведки.
А значка парашютиста у вас разве нет?
   - Я не сдал зачета, сэр.
   -  Да?  А  я  был  уверен,  что  сдали.  Значит,   произошло   какое-то
недоразумение. У нас  сейчас  есть  два  или  три  места,  куда  мы  можем
сбрасывать парашютистов. А сербскохорватский язык вы знаете?
   - Ни слова. Когда со мной беседовали, то интересовались только, знаю ли
я итальянский.
   - Ну что ж,  как  это  ни  странно,  но  незнание  языка  нисколько  не
помешает. У нас  были  ребята,  знающие  этот  язык.  Некоторые,  кажется,
перешли к партизанам, а кого-то вернули обратно за неправильное поведение.
Югославы предпочитают пользоваться своими переводчиками, они узнают при их
помощи, о чем и с  кем  говорят  наши  ребята.  Джо  Каттермоул,  конечно,
рассказал вам о них. Он прямо-таки  энтузиаст.  А  теперь  я  обрисую  вам
обстановку с другой точки зрения.  Но  все  равно  помните,  Каттермоул  -
первоклассный парень. Он никому не рассказывает об этом, но поработал  там
отлично. Югославы любят его, а этим могут  похвалиться  лишь  немногие  из
нас. Да и сам Джо любит югославов. Однако к  тому,  что  говорит  он,  вам
следует  относится  критически.  Он,  вероятно,  сказал  вам  о  том,  что
партизаны  припирают  к  стенке  полмиллиона  человек.  По  моему  мнению,
обстановка  там  несколько  иная.  Немцев  интересуют   лишь   две   вещи:
коммуникации с Грецией и оборона своего фланга от сил, которые могут  быть
высажены в Адриатике. Имеющиеся в нашем распоряжении данные говорят о том,
что немцы оставят Грецию этим летом. Им нужен чистый путь для  отступления
домой. Вопрос о прорыве к Суэцкому каналу сейчас не стоит. Но немцы  очень
опасаются продвижения крупных англо-американских сил к Вене.
   И хорошенько запомните: мы  солдаты,  а  не  политики.  Наша  задача  -
сделать все, чтобы причинить противнику наибольший ущерб. Ни вы, ни  я  не
собираемся жить в Югославии после войны.
   Перед отправкой я еще повидаюсь с вами.  Сказать  вам  сейчас,  куда  и
когда вас отправят, я не в состоянии. Бари - неплохой  городок,  и  вы  не
заскучаете в нем. Ежедневно являйтесь к нашему офицеру разведки. Желаю вам
хорошо отдохнуть.


   В период от крестовых походов до падения Муссолини Бари  посетили  лишь
немногие иностранцы. Немногие туристы, даже из числа самых любознательных,
побывали на Апулианском побережье. А в Бари много такого, что должно  было
бы привлечь их: старый город с множеством зданий в норманнском стиле, мощи
святого Николаев в серебряной раке,  просторный  и  удобный  новый  город.
Несмотря на это, в течение нескольких веков город не  интересовал  никого,
кроме местных бизнесменов.
   И только теперь, в начале 1944 года,  в  городе  снова  почувствовалось
такое же космополитическое военное оживление, какое было присуще ему  лишь
в средние века. Его улицы заполнили находящиеся в  краткосрочных  отпусках
солдаты  союзных  армий,  некоторые  из  них,  по   довольно   интересному
случайному совпадению, носили  эмблему  с  мечом  крестоносцев;  госпитали
города были переполнены  ранеными;  штабы  многочисленных  служб  занимали
новые, поврежденные обстрелом административные здания;  небольшие  военные
корабли украшали разрушенную гавань.  Конкурировать  с  Неаполем,  с  этой
огромной импровизированной фабрикой войны,  Бари,  разумеется,  был  не  в
состоянии. Его подвижный и бесхитростный преступный  мир  состоял  главным
образом из небольших величин. Лишь на немногих машинах  развевался  флажок
высокопоставленных деятелей, и лишь несколько загородных вилл было  занято
офицерами в  чине  выше  бригадира.  Все  шишки  из  военно-воздушных  сил
находились в Фодже. Ничего и никого,  внушающего  благоговейный  страх,  в
Бари  не  было,  но  в  нем  были  мрачные  дома,  занятые  балканскими  и
сионистскими эмиссарами, издателями  небольших  пропагандистских  газеток,
печатавшихся на нескольких языках, агентами соревнующихся  друг  с  другом
разведывательных служб  и  даже  итальянцами,  которых  обучали  искусству
местного демократического  самоуправления.  Союзники  недавно  значительно
осложнили свое положение тем, что разрушили игорный дом, но расплачиваться
за это святотатство пришлось пехоте на передовой линии. Это никоим образом
не затронуло миролюбивых и нечестолюбивых  офицеров,  которые  с  радостью
устроились в Бари.
   Они образовали небольшой мирок  офицеров  -  часть  молодых  и  неважно
одетых, часть пожилых и шикарно одетых, - освобожденных от какой бы то  ни
было  ответственности  и   неприятностей,   связанных   с   командованием.
Встречавшиеся иногда на улицах низшие чины  выполняли  при  этих  офицерах
обязанности шоферов, денщиков, полицейских,  писарей,  прислуги  и  солдат
охраны.
   В этой раздражающей обстановке Гай прожил более недели, пока февраль не
сменился мартом.
   Он ежедневно являлся в штаб.
   - Пока никаких новостей, - говорили ему. - Связь в последние  несколько
дней работает неудовлетворительно. Командование  военно-воздушных  сил  не
желает ничего предпринимать, пока не выяснит, как там дела.
   "Желаю вам хорошо отдохнуть", - сказал бригадир Кэйп. Ритчи-Хук так  не
распорядился бы. Ничего похожего на "уничтожение и уничтожение" противника
в Бари не было.
   Мучимый бездельем,  Гай  направился  в  старый  город  и  разыскал  там
полуразрушенную  романскую   церковь,   в   которой   священник   принимал
исповедующихся. Гай дождался своей очереди и сказал:
   - Отец, я хочу умереть.
   - Да. Сколько раз?
   - Почти все время, отец.
   Неясная фигура позади решетки наклонилась к Гаю:
   - Чего вы хотели-то, сын мой?
   - Умереть.
   - Да?. Вы пытались покончить жизнь самоубийством?
   - Нет.
   - За что же вы просите прощения? Желание умереть -  это  самое  обычное
желание в наше время. Это может даже  рассматриваться  как  очень  хорошее
намерение. Вы же не обвиняете себя в отчаянии?
   - Нет, отец, только предположение. Я не готов умереть.
   - В  этом  нет  никакого  греха.  Только  угрызения  совести.  Искренне
покайтесь за все грехи ваши в прошлом.
   После отпущения грехов священник спросил:
   - Вы иностранец?
   - Да.
   - Не дадите ли мне несколько сигарет?



        5

   Почти в то же самое время Вирджиния впервые покаялась  в  своих  грехах
священнику в Вестминстерском кафедральном соборе. Она рассказала ему все -
полно,  точно,  ничего  не  скрывая  и  ни  в  чем  не  оправдываясь.   На
перечисление грехов и дурных поступков, совершенных ею на протяжении  всей
сознательной жизни, потребовалось менее пяти минут.
   - Благодарение богу за ваше откровенное и смиренное признание, - сказал
священник.
   Грехи были отпущены. Ей сказали об этом теми же словами, что и Гаю.  Ей
была дарована такая же милость господня.  Маленький  Триммер  зашевелился,
когда она опустилась на колени перед боковым алтарем  и  произнесла  слова
покаяния.
   После этого Вирджиния снова принялась за  шитье  приданого.  Вечером  в
этот день она сказала дядюшке Перегрину то же, что говорила раньше:
   - Не понимаю, почему люди делают из этого  так  много  шума?  Все  это,
оказывается, очень просто. И все же чувствовать, что в будущем тебе уже не
придется каяться в чем-нибудь серьезном, очень приятно.
   Дядюшка Перегрин ничего не ответил на это. Он никогда  не  считал,  что
обладает особой способностью распознавать души людские.  Все,  что  делало
или говорило большинство людей, просто озадачило  его,  когда  он  начинал
думать об этом. Такие Проблемы он предпочитал оставлять на суд божий.



        6

   Лето в лесистых горах и плодородных долинах Северной Хорватии наступило
быстро и щедро. Мосты на небольшой,  одноколейной  железнодорожной  ветке,
связывавшей когда-то Бигой с Загребом, были  опущены,  шлагбаумы  подняты.
Магистральная дорога на Балканы вилась в восточном  направлении.  Немецкие
грузовые машины двигались по  ней  непрерывной  лентой  днем  и  ночью,  а
немецкие  гарнизоны  в  прилегающих  районах  сидели  в  ожидании  приказа
отступать. Здесь же, на островке освобожденной территории, крестьяне,  как
это бывало всегда в  прошлом,  обрабатывали  свои  поля,  священники,  как
всегда, служили в церквях обедни. В одной магометанской деревушке в первые
дни независимости Хорватии усташи сожгли  мечеть.  В  самом  Бигое  та  же
банда, обученная в Венгрии, взорвала  православную  церковь  и  осквернила
кладбище. Итальянцы отступали,  усташи  следовали  за  ними,  а  партизаны
спускались  сюда  с  гор  и  устанавливали  свою  власть.  Ряды   партизан
непрерывно  пополнялись  просачивавшимися  через  немецкую  линию   фронта
небольшими, разрозненными отрядами. Ощущался недостаток продовольствия, но
голода никто не испытывал.  Партизаны  взимали  небольшие  налоги,  но  до
грабежа дело не доходило. Партизаны подчинялись приказам, ибо расположение
крестьян имело для них первостепенное значение.
   Все буржуа покинули Бигой вместе с отступавшим гарнизоном. Магазины  на
небольшой главной улице стояли пустыми или  использовались  как  помещения
для постоя. Липовые аллеи были варварски  вырублены  на  дрова.  Однако  в
городе кое-где все еще встречались явные признаки габсбургской империи.  В
конце  прошлого  столетия  город,   благодаря   его   теплым   источникам,
благоустроили, и  он  стал-сравнительно  известным  курортом  с  лечебными
водами. В доме лечебных ванн по-прежнему была горячая  вода.  Два  пожилых
садовника все еще поддерживали  декоративные  насаждения  в  относительном
порядке.  В  густых  зарослях  между  палаточными  лагерями  партизан  еще
встречались  аккуратные  нивелированные  дорожки,  с  каждой  из   которых
открывался особый вид, а  по  сторонам  от  них  еще  можно  было  увидеть
поломанные скамейки  и  беседки,  в  которых  когда-то  отдыхали  больные,
принимавшие курс лечения.  Расположенные  вокруг  города  шикарные  виллы,
поспешно  оставленные  их  владельцами,   использовались   для   различных
служебных  надобностей  партизанами.  В  самой  большой   из   этих   вилл
разместилась русская миссия.
   В двух милях от города находилось  бывшее  пастбище  -  ровный  участок
земли, который использовался теперь как  аэродром.  Заведовали  аэродромом
четыре авиатора английских военно-воздушных сил. Они занимали одну сторону
четырехугольника из деревянных домов, составлявших ранее  находившуюся  по
соседству с пастбищем сельскохозяйственную ферму. Дома  с  другой  стороны
четырехугольника, отделенные от первых кучами навоза, занимала  английская
военная миссия. Обе эти миссии неутомимо обслуживались тремя черногорскими
вдовами  военного  времени;  функция  охраны  миссий  была  возложена   на
партизан, а роль переводчика выполнял некто по имени Бакич -  политический
изгнанник тридцатых годов, живший в Нью-Йорке и в какой-то мере  усвоивший
там английский язык. Каждая миссия располагала собственной  радиостанцией,
при   помощи   которой   осуществляла   связь   с   различными    штабами.
Сержант-связист  и  денщик  составляли   немногочисленный   штат   миссии,
возглавляемой Гаем.
   Офицер, которого Гай сменил на этом посту, впал  в  меланхолию,  и  его
отозвали для медицинского обследования. Он  улетел  на  том  же  самолете,
который доставил Гая. Между ними состоялся десятиминутный  разговор,  пока
группа девушек выгружала из самолета запасы.
   - Эти товарищи - хитрые люди, - сказал он. - Не держите у себя  никаких
копий шифровок. Бакич читает все, что попадается под руку. И  не  говорите
при нем ничего такого, что могло бы заинтересовать его начальство.
   Командир эскадрильи заметил, что этот офицер  стал  в  последнее  время
чертовски нудным. Страдает манией преследования. Совсем  не  тот  человек,
который необходим на этом месте.
   Джо  Каттермоул   хорошо   проинструктировал   Гая   относительно   его
обязанностей. Они были  необременительными.  В  это  время  года  самолеты
прилетали в Бигой почти каждую неделю, доставляя помимо запасов  и  грузов
не называвших своих имен людей в форме, которые  сразу  же  после  посадки
самолета направлялись в штабы своих товарищей. В  обратный  рейс  самолеты
забирали  тяжело   раненных   партизан   и   союзников-летчиков,   которые
выбрасывались с парашютом из поврежденных бомбардировщиков, возвращавшихся
из Германии в  Италию.  Наряду  с  доставкой  на  аэродром  запасы  просто
сбрасывались с самолетов в  различных  районах  освобожденной  территории:
бензин и оружие - парашютом, а менее уязвимые - одежда и продовольствие  -
в свободном падении. Рейсами всех самолетов руководил командир эскадрильи.
Он назначал время вылетов и принимал самолеты на аэродроме. В  обязанности
Гая входило направлять в штаб доклады по военной обстановке.
   Местный штаб партизан вел ночной образ жизни. Утром партизаны спали, во
второй половине дня ели, курили и  отдыхали,  с  заходом  солнца  начинали
работать. Штаб и аэродром связывал полевой телефон. Один или  два  раза  в
неделю раздавался телефонный звонок, и  Бакич  объявлял:  "Генерал  просит
прибыть немедленно". Затем  Бакич  и  Гай  с  трудом  плелись  по  изрытой
глубокими колеями дороге  на  совещание,  которое  проводилось  при  свете
иногда  керосиновых  ламп,  а  иногда  электрической   лампочки,   которая
тускнела, мигала и гасла так же часто, как и в штабе в Бари. На  совещании
обычно рассматривался перечень заявок на предметы снабжения. В  нем  могли
быть и  предметы  медико-санитарной  службы,  и  полное  оборудование  для
госпиталя  с  подробнейшим   списком   препаратов   и   инструментов,   на
зашифрование и передачу которых по радио потребовались бы  многие  дни,  и
полевая артиллерия, и легкие танки, и пишущие машинки,  и  многое  другое.
Штаб заявлял также, что ему необходим собственный самолет. Гай не  пытался
оспаривать состоятельность заявок. Он лишь указывал  на  то,  что  союзные
армии в Италии сами вели войну. Затем он обещал передать  пожелания  штаба
своему командованию. После этого Гай редактировал заявки и  просил  только
то, что считал разумным. Реакция бывала  самой  непредвиденной.  Иногда  с
самолетов сбрасывали древние ружья, захваченные в Абиссинии, иногда  обувь
для  полуроты,  иногда  в  упаковках  обнаруживали  пулеметы,  боеприпасы,
бензин, сухие пайки, носки, школьные учебники. Партизаны вели строгий учет
и составляли списки всего полученного,  которые  Гай  также  передавал  по
радио. Ни одного случая пропажи  или  воровства  не  было.  Несоответствие
между тем, что испрашивалось, и тем, что  фактически  присылалось,  лишало
Гая возможности чувствовать себя хотя бы косвенным благодетелем.


   Настоящее лето наступило в мае.  Ежедневно  после  обеда  Гай  совершал
пешую прогулку по городским садам. Там было множество извилистых тропинок,
деревьев  различных  пород,  скульптуры,  эстрада  для  оркестра,  пруд  с
сазанами и экзотическими утками, вычурные клетки на месте когда-то бывшего
здесь зоопарка. Садовники разводили в этих клетках или кроликов, или  кур,
или белок. Гай не встречал в садах ни одного партизана. Но улицам  города,
взявшись под руки  и  распевая  патриотические  песни,  важно  расхаживали
низкорослые толстенькие девушки в военной форме, с  медалями  на  груди  и
болтающимися на поясе ручными гранатами. Однако в садах, где не так  давно
едва передвигались ревматики с зонтиками и книжечками в руках, эти девушки
почему-то не показывались.
   "Держаться подальше  от  гражданских  людей"  -  таково  было  одно  из
указаний, данных Гаю.


   Позднее в этом  месяце  Гай  заметил,  что  настроение  в  штабе  стало
настороженным и даже тревожным. Генерал и комиссар  почти  открыто  искали
расположения Гая. Ему  сказали,  что  в  военной  обстановке  существенных
изменений не произошло. Никаких  заявок  на  предметы  снабжения  штаб  не
давал. В саду на костре было сожжено множество документов.
   Вскоре Гай получил сообщение из Бари, в котором говорилось, что в район
Дврара сброшен немецкий воздушный десант, а  Тито  и  его  штаб,  а  также
английская, американская и русская миссии были вывезены самолетом, который
доставил их в Италию. Знал ли об  этом  генерал.  Гаю  известно  не  было.
Прошло две недели. Тито, как сообщили Гаю, развернул свой штаб под защитой
союзников на острове Вис.
   Через несколько дней Гай получил радиограмму открытым текстом:
   "Р(302)В. Лично Краучбеку. Начало радиограммы. Вирджиния сегодня  родня
сын. Оба здоровы. Краучбек. Конец радиограммы. Пожалуйста, имейте  в  виду
личные радиограммы передаются только если они очень важные.  За  бригадира
Джилпин".
   - Запросите, что значат слова "родня сын"? - приказал Гай связисту.
   Через три дня он получил еще одну радиограмму:
   "Лично Краучбеку. Нашем  номере  Р(302)В  вместо  "родня  сын"  читайте
"розга  сын".  Это  не  может  рассматриваться  как  очень  важная  личная
радиограмма. Смотрите нашу предыдущую. За бригадира Джилпин".
   - Запросите, что значат слова "розга сын"? - приказал Гай связисту.
   Наконец он получил:
   Вместо "розга сын"  читайте  "родила  сына".  Повторяю  "родила  сына".
Поздравляю. Кэйп".
   - Пошлите открытым текстом, - приказал Гай связисту.
   "Личная радиограмма. Краучбеку, дом Бурна, Карлайл-плейс, Лондон.  Рад,
что оба здоровы. Краучбек. Конец радиограммы. Лично  бригадиру.  Благодарю
за поздравления".



        7

   Сын Вирджинии родился 4 июня, в день, когда союзные  армии  вступили  в
Рим.
   - Предзнаменование, - заметил дядя Перегрин.
   Он разговаривал со своим племянником Артуром Бокс-Бендером в "Беллами",
где нашел убежище, пока его квартиру  "оккупировали"  доктор,  медицинская
сестра и его племянница Анджела. В клубе в эти дни было довольно безлюдно.
Большинство членов помоложе отправились на южное побережье в ожидании дня,
когда их переправят через  Ла-Манш.  У  более  пожилых  членов  настроения
напряженного ожидания не замечалось. Вряд ли они даже знали о  предстоящем
вторжении. Социальные условности препятствовали разговорам о нем  сильнее,
чем любые инструкции о соблюдении бдительности.
   Для Бокс-Бендера рождение племянника было событием отнюдь не радостным.
Он был расстроен женитьбой Гая. Он подсчитал месяцы беременности. Всю  эту
историю Бокс-Бендер считал результатом помрачения  ума  у  людей  среднего
возраста, за которое Гай платит необычно высокую цену - возможное  лишение
наследства собственных детей Бокс-Бендера.
   - Предзнаменование чего? -  спросил  он  довольно  резко.  -  Разве  вы
ожидаете, что этот мальчишка станет папой римским?
   - Такая мысль мне в голову не приходила. Впрочем, я должен признать, за
последние  несколько  недель  Вирджиния  приобщалась  к  религии  довольно
необычным способом. Не совсем благочестивым, я бы сказал, скорее с помощью
болтовни. Духовенству она, кажется, страшно понравилась.  Они  непрестанно
наносят ей визиты, в то время  как  ко  мне  никогда  не  заглядывали.  Ей
удается вызывать у  них  смех.  Она  принадлежит  к  более  веселому  типу
новообращенных, чем такие люди, как Элоиз Плессингтон.
   - Прекрасно представляю себе это.
   - Анджела очень помогла. Ты, конечно, знаешь все о  рождении  детей.  А
для меня это оказалось большой неожиданностью. Я  никогда  не  задумывался
над такими вещами, но мне казалось, что женщины просто ложатся на  кровать
и у них начинает немного болеть живот; потом они постонут немного - и  вот
вам ребенок. На самом деле все оказалось не так.
   - Я всегда уезжал из дому, когда Анджела рожала.
   - Мне было ужасно интересно. В конце концов я  тоже  уехал,  но  начало
было крайне неожиданным, почти лишающим мужества.
   - Я совершенно уверен, Перегрин, вас ничто и никогда не лишит мужества.
   - Да. Возможно, это не совсем удачное выражение.


   В штабе особо опасных операций, в его опустевших отделах царил  застой.
Более эксцентричные фигуры - знахарь-колдун  и  человек,  который  питался
травой, - остались,  но  операторы  и  боевые  офицеры  исчезли.  На  фоне
предстоящей операции "Оверлорд"  [кодовое  название  операции  по  высадке
союзников в Нормандии в 1944 г.], этой гигантских масштабов особо  опасной
операции, от которой,  казалось,  зависела  судьба  всего  мира,  значение
авантюр меньших масштабов съежилось до бесконечно малой величины.
   Генерал Уэйл отдал приказ не об уничтожении, а об отправке в  бездонную
пучину забвения груды папок, каждая из которых содержала  разработанный  в
деталях  проект  плана  какой-нибудь  отчаянной  операции.  Каждая   такая
операция носила несколько причудливое кодовое название, и все они  в  свое
время горячо обсуждались и неоднократно перерабатывались. Теперь  все  эти
операции не имели совершенно никакого значения.
   Йэн Килбэннок без  сожаления  сообразил,  что  он  прошел  зенит  своих
возможностей и должен уйти в тень.  Он  уже  вел  переговоры  о  работе  в
качестве специального корреспондента в Нормандии. Эта работа проходила  бы
недалеко от дома и оказалась бы в центре внимания,  но  конкуренция  здесь
была   ожесточенной.   Йэну   надо   было   подумать   о   своей   будущей
профессиональной  карьере.  Его  небольшой  опыт  в   качестве   репортера
скандальной хроники, казалось,  не  соответствовал  духу  времени.  Пришла
пора, думал Йэн, утвердиться в чем-нибудь серьезном.  Тогда  появились  бы
безграничные  возможности  для  военных  откровений   очевидца,   и   этих
возможностей хватило бы на всю его жизнь.
   Ему намекнули об Адриатике,  и  он  обещал  подумать.  Была  предложена
Бирма, но  от  этого  предложения  он  уклонился.  Из  поступавших  оттуда
донесений Йэну было ясно, что это место не для него. В то же  время  такое
место могло бы оказаться подходящим для Триммера.
   - Все донесения Триммера свидетельствуют  об  отсутствии  положительных
результатов, сэр, - доложил Йэн генералу Уэйлу.
   - Да. А где он сейчас?
   - В Сан-Франциско. Он пересек всю страну и  везде  провалился.  Но  это
вовсе не его вина. Он отправился туда слишком поздно. У американцев теперь
полным-полно своих героев. Кроме того, как вам известно, они  не  обладают
полностью развитым классовым сознанием. Они не воспринимают  Триммера  как
предвестника пролетариата. В нем они видят типичного британского офицера.
   - А что, разве они не замечают шевелюру этого парня? Я имею в  виду  не
то, как он подстрижен, а то, как она _растет_.  Что-что,  а  его  шевелюра
должна иметь для них достаточно пролетарский вид. Вы согласны?
   - Такие вещи до них не доходят. Единственное, что нам остается,  -  это
перебрасывать его все дальше на запад. Возвращать его в настоящий момент в
Соединенное Королевство, по-моему, нецелесообразно. На то есть причины. Их
можно было бы назвать основанными на сострадании.
   - Перед нами стоит еще более сложная проблема - генерал  Ритчи-Хук.  Он
окончательно  разругался  с   Монти   [генерал   Монтгомери,   командующий
английскими войсками, участвовавшими в высадке в Нормандию],  остался  без
должности и продолжает надоедать начальству. Я не совсем  понимаю,  почему
нас считают ответственными за него.
   - Вы считаете, что они смогли бы работать в паре и поражать воображение
лояльных индийцев?
   - Нет.
   - Я тоже. Только не Ритчи-Хук. Стоит  индийцам  увидеть  его,  как  они
перестанут быть лояльными.
   - Ради бога, уладьте все это сами. Меня тошнит от  одного  имени  этого
человека.
   Генерал Уэйл тоже сознавал, что зенит его возможностей миновал и что  в
дальнейшем он может двигаться только к закату. В  его  прошлом  был  такой
бредовый эпизод, когда он помог отправить на верную смерть в Дьепп  многих
канадцев. Он участвовал в  планировании  еще  более  крупных  авантюр,  из
которых ничего не вышло. Теперь Уэйл оказался там  же,  откуда  начинал  в
самый критический час для своей страны, но с незначительными возможностями
причинить новый вред. Он занимал ту же комнату, его обслуживали те же люди
из ближайшего окружения, что и в  годы  наибольшего  расцвета.  Однако  он
потерял свои легионы.


   В положении Людовича также наметился застой. Его заместитель  -  он  же
начальник  штаба  -  остался,  но  инструкторов  отозвали.  Ему  перестали
присылать новых "клиентов" для прохождения  курса  парашютной  подготовки.
Однако Людович был доволен.
   В Шотландии он отыскал себе машинистку. Выбрал он ее  потому,  что  она
показалась ему наиболее изолированной  от  враждебного  влияния  тех,  кто
предлагал свои услуги литературному приложению к "Таймсу".  На  протяжении
всей зимы он еженедельно посылал ей пакет с рукописью и взамен получал две
отпечатанные копии в разных конвертах. Она подтверждала почтовой открыткой
получение каждого пакета, но оставался четырехдневный интервал,  во  время
которого Людович испытывал приступы острого  беспокойства.  В  те  дни  на
железных дорогах многое разворовывали, но так  уж  получилось,  что  роман
Людовича избежал этой участи. Сейчас,  в  начале  июня,  он  закончил  его
полностью, и теперь рукопись лежала перед ним в двух пачках,  обернутых  в
бумагу и перевязанных бечевкой. Он приказал Фидо лечь в корзинку и  уселся
читать последнюю главу не ради того, чтобы исправить опечатки, так как  он
писал разборчиво и машинистка была опытная, не для того, чтобы отшлифовать
или изменить что-нибудь, так как работа казалась ему  совершенной  (и,  по
существу, была таковой),  а  просто  ради  наслаждения  своим  собственным
произведением.
   Поклонники его эссе (а таких было немало) не  угадали  бы  автора  этой
книги. Это был очень яркий, почти кричащий рассказ о  любовной  истории  и
драматических событиях большого накала.  Но  книга  не  была  старомодной.
Людович, правда, не знал этого, но не менее  полдюжины  других  английских
писателей, с  отвращением  отвернувшись  от  тягот  войны  и  от  чреватых
опасностями  социальных  последствий  мира,  уже  в  то  время,  каждый  в
отдельности и втайне один от другого, от Эверарда Спрюса, Коуни и  Фрэнки,
создавали книги, которые уводили бы из скучных серых аллей тридцатых годов
в  ароматные  сады  недавнего   прошлого,   преображенные   и   освещенные
расстроенной памятью и воображением. Людович  на  своем  уединенном  посту
оказался участником этого движения.
   Несмотря на всю свою яркость, книга  Людовича  не  была  радостной.  Ее
страницы были залиты меланхолией, усиливающейся к концу повествования.
   Поскольку о каждом литературном персонаже можно было бы сказать, что он
имеет прототипа в реальном мире, героиней романа был сам автор.
   Читая  последние  страницы,  Людович  четко  осознал,  что  вся   книга
представляет  собой  описание  подготовки  к  смерти  леди   Мармадьюк   -
длительному, церемониальному убийству, подобному убийству  быка  на  арене
цирка. За исключением того  разве,  что  в  книге  отсутствовало  насилие.
Временами Людович побаивался, как бы его героиню не  замуровали  в  пещере
или не бросили дрейфовать в открытой лодке. Но то  были  химеры.  В  стиле
раннего и более счастливого века леди Мармадьюк просто зачахла.  Ее  недуг
был безболезненным и точно не определенным. Под тяжелой рукой Людовича она
чахла, худела, становилась прозрачной; кольца соскальзывали с  ее  пальцев
на богатое покрывало шезлонга, когда на  далеких  восхитительных  вершинах
гор  замирали  последние  лучи  света.  Он  колебался,  выбирая  название,
примеривая многие невразумительные идеи, возникавшие при недавнем  чтении.
И вот, наконец решившись, он начертал большими буквами  вверху  на  первой
странице: "ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ".
   Лежавший в своей корзине  Фидо,  почувствовал,  что  хозяин  возбужден,
нарушил приказ, запрещавший ему  разделять  с  ним  эмоции,  вспрыгнул  на
крепкие колени Людовича и, не получив замечания, остался там, пожирая  его
своими глазами, более светлыми и выпуклыми, чем глаза хозяина.


   - Что мне страшно хочется узнать, - призналась Кирсти, -  так  это  как
все сложилось  у  Гая  и  Вирджинии  после  того,  как  она  переехала  на
Карлайл-плейс. В конце концов прошел добрый месяц, прежде  чем  ее  фигура
начала расплываться.
   - А меня это совсем не интересует, - заметил Йэн.
   - Вряд ли теперь можно задать ей этот вопрос. После нашей размолвки  мы
помирились; ничего хорошего в том, чтобы _долго  дуться_  друг  на  друга,
нет, правда ведь? Но какой-то холодок все же остался.
   - Почему тебя так интересует это?
   - А тебя нет?
   - Между мной и Вирджинией прохладные отношения сохранялись многие годы.
   - Кто был там сегодня вечером?
   - Прямо-таки целый салон. Пердита привела  Эверарда  Спрюса.  Была  еще
одна - я ее не знаю, - которую звали  леди  Плессингтон;  пришел  какой-то
священник. Все было бы очень мило, если бы не акушерка, которая то и  дело
показывала нам младенца. Вирджиния просто  не  переносит  его  вида.  Если
верить романам и фильмам, ребенок должен был бы преобразить Вирджинию.  Но
этого не случилось. Ты заметила, она всегда называет его "оно" и никогда -
"он". Акушерку она зовет Дженни. Старина Перегрин говорит о ребенке как  о
Джервейсе. Они уже окрестили его. Когда он е