товарами, демонстрирующими мастерство и сноровку мелких ремесленников. Разносчики мазей и порошков, духов и масел сновали вокруг. Цветочницы махали прохожим венками и букетами; виноторговцы, не произнося ни слова, заполнили со своими мехами ряды затемненных скамей, они дожидались, когда к ним по заведенному обычаю заглянут завсегдатаи. Утро пропахло готовящейся пищей, мускусом, испражнениями, маслами, благовониями, все эти запахи смешались в единое целое и, освободившись, плыли над улицей как невидимое облако. Поскольку сам князь был одет как нищий, ему показалось вполне уместным остановиться и заговорить с горбуном, сидевшим перед чашей для милостыни. - Поклон тебе, брат, - сказал он. - Я забрел далеко от своего квартала. Не можешь ли ты мне сказать, как добраться до улицы Ткачей? Горбун кивнул и выразительно встряхнул свою чашу. Из мошны, спрятанной под рваной хламидой, князь извлек мелкую монету и бросил в чашу горбуна; монета тут же исчезла. - Вот туда, - горбун качнул головой в нужном направлении. - Пойдешь прямо, по третьей улице свернешь налево. Пройдешь еще два перекрестка и окажешься у Фонтанного Кольца перед Храмом Варуны. В этом Кольце улица Ткачей помечена знаком Шила. Он кивнул горбуну, похлопал его по уродливому наросту и отправился дальше. Добравшись до Фонтанного Кольца, князь остановился. Несколько десятков людей стояло в очереди перед Храмом Варуны, самого неумолимого и величественного среди богов. Люди эти не собирались вступать в Храм, а ожидали своей очереди для участия в чем-то. Он услышал звон монет и подошел поближе. Они стояли в очереди к сверкающей металломмашине. Вот очередной страждущий опустил монету в рот стального тигра. Машина замурлыкала. Человек нажал несколько кнопок, изображавших собой животных и демонов. По телам двух нагов, двух святых змеев, переплетавшихся над прозрачной панелью машины, пробежала вспышка света. Князь придвинулся вплотную. Человек нажал на рычаг, напоминавший торчащий из боковой стенки машины рыбий хвост. Священный голубой свет заполнил всю внутренность машины; змеи пульсировали красным, и тут, под зазвучавшую вдруг нежную мелодию появилось молитвенное колесо и принялось бешено вращаться. На лице у человека было написано блаженство. Через несколько минут машина отключилась. Он опустил еще одну монету и снова дернул за рычаг, чем заставил кое-кого из стоявших в конце очереди громко заворчать, рассуждая, что это уже седьмая монета, что день выдался душным, что в очереди за молитвами он не один и почему бы, если ты хочешь совершить такое щедрое пожертвование, не пойти прямо к жрецам? Кто-то бросил, что человеку этому надо, должно быть, искупить слишком много грехов. И все со смехом принялись обсуждать возможный характер этих грехов. Заметив, что в очереди были и нищие, князь пристроился в ее хвост. Пока подходила его очередь, он обратил внимание, что если одни проходили перед машиной, нажимая кнопки, другие просто опускали гладкий металлический диск во вторую тигриную пасть, расположенную с обратной стороны корпуса. Когда машина останавливалась, диск падал в чашу и хозяин забирал его обратно. Князь решил рискнуть и пуститься в расспросы. Он обратился к стоящему перед ним человеку - Почему это, - спросил он, - у некоторых свои собственные жетоны? - Да потому, что они зарегистрировались, - ответил тот не оборачиваясь. - В Храме? - Да. - Может быть, было бы лучше, - сказал он, - если бы ты молился по-старому и отдавал пожертвования прямо в руки жрецов. А то можешь зарегистрироваться и получить свой собственный жетон. - Понятно, - сказал князь. - Да, ты прав. Надо обдумать все это. Спасибо. Он вышел из очереди, обогнул Фонтан и, обнаружив место, где на столбе висел знак Шила, отправился по улице Ткачей. Трижды спрашивал он о Янагге-парусиннике, в третий раз - у низенькой женщины с могучими руками и усиками над верхней губой. Женщина сидела, скрестив ноги, и плела коврик под низкой стрехой того, что когда-то, должно быть, было конюшней - и до сих пор продолжало ею пахнуть. Она пробурчала ему, куда идти, окинув взглядом с ног до головы и с головы до ног, взглядом странно прекрасных бархатисто-карих глаз. Князь прошел извилистой аллеей, спустился по наружной лестнице, лепившейся к стене пятиэтажного строения, оказался у двери, через которую попал в коридор на первом этаже. Внутри было темно и сыро. Он постучал в третью слева дверь, и почти сразу ему открыли. Открывший дверь мужчина уставился на него. - Ну? - Можно войти? У меня кое-что важное... Человек чуть поколебался, резко кивнул и отступил в сторону. Князь вошел следом. Большое полотнище холста было расстелено на полу перед стулом, на который вновь уселся хозяин, указав своему гостю на другой из двух находившихся в комнате стульев. Это был невысокий, но очень широкоплечий человек с белоснежными волосами и начинающейся катарактой обеих глаз. Руки его были коричневыми и жесткими, с узловатыми суставами пальцев, - Ну? - повторил он. - Ян Ольвегг, - послышалось в ответ. Глаза его слегка расширились, затем превратились в щелки. Он взвешивал в руке большущие ножницы. - "Опять в краю моем цветет медвяный вереск", - произнес князь. Хозяин застыл, потом вдруг улыбнулся. - "А меда мы не пьем!" - сказал он, швыряя ножницы на свою работу. - Сколько же лет минуло, Сэм? - Я потерял счет годам. - Я тоже. Но должно быть прошло лет сорок... сорок пять? - с тех пор, как я тебя видел в последний раз. И мед, и эль, бьюсь об заклад, прорвали к черту все плотины? Сэм кивнул: - Даже и не знаю, с чего начать, -сказал ему старик. - Начни с того, почему вдруг "Янагга"? - А почему бы и нет? Звучит честно, и для работяги вполне годится. Ну а ты сам? Все еще балуешься княжением? - Я все еще я, - сказал Сэм, - и меня все еще зовут Сиддхартхой, когда спешат на мой зов. Его собеседник хихикнул. - И Победоносным, "Бичом Демонов", - нараспев продекламировал он. - Ну хорошо. Раз ты оделся не по своему богатству, значит, по обыкновению разнюхиваешь, что к чему? Сэм кивнул: - И наткнулся на многое, чего не понимаю. - Ага, - вздохнул Ян. - Ага. С чего бы начать? И как? А вот как, я расскажу тебе о себе... Слишком много дурной кармы накопил я, чтобы получить право на новомодный перенос. - Что? - Дурная карма, говорю. Старая религия - не только Религия, это - показная, насаждаемая и до жути доказуемая религия. Но не очень-то громко про то думай. Лет этак двенадцать тому назад Совет утвердил обязательное психозондирование тех, кто домогается обновления. Это было как раз после раскола между акселеристами и деикратами, когда Святая Коалиция выперла всех молодых технарей и присвоила себе право зажимать их и дальше. Простейшим решением оказалось, конечно, проблему просто изжить - со света. Храмовая орава стакнулась с телоторговцами, заказчику стали зондировать мозги и акселеристам отказывать в обновлении или... ну... ладно. Теперь акселеристов не так уж много. Но это было только начало. Божественная партия тут же смекнула, что здесь же лежит и путь к власти. Сканировать мозг стало стандартной процедурой, предшествующей переносу. Торговцы телами превратились в Хозяев Кармы и стали частью храмовой структуры. Они вычитывают твою прошлую жизнь, взвешивают карму и определяют ту жизнь, что тебе предстоит. Идеальный способ поддерживать кастовую систему и крепить контроль деикратов. Между прочим, большинство наших старых знакомцев по самый нимб в этом промысле. - Мой бог! - воскликнул Сэм. - Боги, - поправил Ян. - Их всегда считали богами - еще бы, с их Обликами и Атрибутами; но они теперь сделали из этого нечто до крайности официальное. И любой, кому случилось быть одним из Первых, лучше бы, черт побери, заранее понял, к чему он стремится, к быстрому обожествлению или к костру, когда он в эти дни вступает в Палаты Кармы. А когда тебе на прием? - заключил он. - Завтра, - ответил Сэм, - после полудня... А как же ты бродишь тут, если у тебя нет ни нимба, ни пригоршни перунов? - Потому что у меня нашлась пара друзей, и они навели меня на мысль, что лучше пожить еще - тихо-мирно, - чем идти под зонд. Всем сердцем воспринял я их мудрый совет, и вот, все еще способен починять паруса и подчас взбаламутить соседнюю забегаловку. Иначе, - он поднял мозолистую, искореженную руку и щелкнул пальцами, - если не подлинная смерть, то, может статься, тело, прошпигованное раком, или захватывающая жизнь холощеного водяного буйвола, или... - Собаки? - перебил Сэм. - Ну да, - подтвердил Ян. И он разлил спиртное, нарушив этим и тишину, и пустоту двух стаканов. - Спасибо. - В пекло, - и он убрал бутылку. - Да еще на пустой желудок... Ты сам его делаешь? - Угу. Перегонный куб в соседней комнате. - Поздравь, я догадался. Если у меня и была плохая карма, теперь она вся растворилась. - Чего-чего, а четкости и ясности в том, что такое плохая карма, наши приятели боги не переваривают. - А почему ты думаешь, что у тебя она есть? - Я хотел поторговать здесь машинами среди наших потомков. Был за это бит на Совете. Публично покаялся и тешил себя надеждой, что они забудут. Но акселеризм нынче так далек, никогда ему не вернуться, пока я не помер. Да, жалко. Хотелось бы вновь поднять паруса и - вперед, к чужому горизонту. Или поднять корабль... - А что, зонд настолько чувствителен, что может уловить нечто столь неощутимое, как склонность к акселеризму? - Зонд, - ответил Ян, - достаточно чувствителен, чтобы сказать, что ты ел на завтрак одиннадцать лет и три дня тому назад и где ты порезался, когда брился сегодня утром, насвистывая гимн Андорры. - Они же были только на экспериментальной стадии, когда мы покидали... дом, - сказал Сэм. - Те два, что мы захватили с собой, являлись лишь основой для трансляции мозговых волн. Когда же произошел прорыв? - Послушай-ка, провинциальный родственничек, - начал Ян. - Не припоминаешь ли ты такого сопляка, черт знает чье отродье, из третьего поколения, по имени Яма? Молокосос, который все наращивал и наращивал мощность генераторов, пока в один прекрасный день там у него не шарахнуло; он тогда схлопотал такие ожоги, что пришлось ему влезать во второе свое - пятидесятилетнее - тело, когда ему самому едва стукнуло шестнадцать? Парнишка, который жить не мог без оружия? Тот самый, что анестезировал по штучке всего, что шевелится, чтобы его проанато-мировать, так упиваясь при этом своими изысканиями, что мы в шутку трепались, что он обожествляет смерть? - Да, я его помню. Он еще жив? - Если тебе угодно так это называть. Он теперь и в самом деле бог смерти - и уже не по кличке, а по титулу, важная шишка. Он усовершенствовал зонд около сорока лет назад, но деикраты до поры до времени скрывали это. Я слышал, он выдумал и кое-какие другие сокровища, способные исполнить волю богов... ну, к примеру, механическую кобру, которая может зарегистрировать показания энцефалограммы с расстояния в милю, когда она приподнимется и распустит веером свой капюшон. Ей ничего не стоит выискать в целой толпе одного-единственного человека, какое бы тело он при этом ни носил. И нет никаких противоядий против ее укуса. Четыре секунды, не больше... Или же огненосный жезл, который, как говорят, искорежил поверхность всех трех лун, пока Бог Агни стоял на берегу у моря и им размахивал. А сейчас, как я понимаю, он проектирует что-то вроде реактивного левиафана-колесницы для Великого Шивы... вот такие штучки-дрючки. - Мда, - сказал Сэм. - Пойдешь на зондаж? - спросил Ян. - Боюсь, что нет, - ответил Сэм. - Послушай, сегодня утром я видел машину, которую, помоему, лучше всего назвать молитвоматом, - это что, обычное явление? - Да, - подтвердил Ян. - Они появились два года тому назад - идея, осенившая однажды ночью юного Леонардо за стаканчиком сомы. Нынче, когда в моде карма, эти штуковины гораздо удобнее сборщиков налогов. Когда господин горожанин является накануне своего шестидесятилетия в клинику бога выбранной им церкви, наряду с перечнем его грехов учитывается, как говорят, и реестр накопленных молитв и уже на основе их баланса решается, в какую касту он попадет, - а также возраст, пол, физические кондиции нового его тела. Изящно. Точно. - Я не пройду зондирование, - заметил Сэм, - даже если накоплю огромный молитвенный счет. Они отловят меня, как только дело дойдет до грехов. - Какого типа? - Грехов, которых я еще не совершил, но которые окажутся записанными в моем разуме, ибо я обдумываю их сейчас. - Ты собираешься пойти наперекор богам? -Да. - Как? - Еще не знаю. Начну, во всяком случае, с непосредственного общения. Кто у них главный? - Одного не назовешь. Правит Тримурти - то есть Брахма, Вишну и Шива. Кто же из трех главный на данный момент, сказать не могу. Некоторые говорят - Брахма... - А кто они - на самом деле? - спросил Сэм. Ян покачал головой: - Поди знай. У всех у них другие тела, чем поколение назад. И все пользуются именами богов, Сэм встал. - Я еще вернусь или же пришлю за тобой. - Надеюсь... Глотнем еще? Сэм покачал головой. - Пойду, еще раз превращусь в Сиддхартху, разговеюсь после поста на постоялом дворе Хау-каны и объявлю о своем намерении посетить Храмы. Если наши друзья стали нынче богами, они должны сообщаться со своими жрецами. Сиддхар-тха отправляется молиться. - За меня не надо, - сказал Ян, подливая себе самогона. - Не знаю, смогу ли я пережить гнев божий. Сэм улыбнулся: - Они не всемогущи. - Смиренно надеюсь, что нет, - ответил тот, - но боюсь, что день этого уже не далек. - Счастливого плавания, Ян. - Скаал. По пути в Храм Брахмы князь Сиддхартха ненадолго задержался на улице Кузнецов. Спустя полчаса он вышел из лавки в сопровождении Стрейка и трех своих вассалов. Улыбаясь, будто его посетило видение грядущего, он пересек Маха-ратху и наконец приблизился к высокому и просторному Храму Создателя. Не обращая внимания на взгляды толпящихся у молитвомата, он поднялся по длинной, пологой лестнице; при входе в Храм его встретил верховный жрец, которого он заранее известил о своем посещении. Сиддхартха и его люди вступили в Храм, оставили при входе свое оружие и отвесили подобающие поклоны в направлении центрального святилища, прежде чем обратиться к жрецу. Стрейк и его спутники отступили на почтительное расстояние, когда князь вложил тяжелый кошель в сложенные руки жреца и тихо промолвил: - Я хотел бы поговорить с Богом. Жрец, отвечая, внимательно изучал его лицо. - Храм открыт для всех, Князь Сиддхартха, и всякий может общаться здесь с Небесами сколько пожелает. - Это не совсем то, что я имел в виду, - сказал Сиддхартха. - Я подумал о чем-то более личном, чем жертвоприношение и долгие литания. - Я не вполне осознаю... - Но ты вполне осознал вес этого кошелька, не так ли? Он наполнен серебром. Второй, который я взял с собой, наполнен золотом - его можно будет получить после. Я хочу воспользоваться местным телефоном. - Теле?.. - Системой связи. Если бы ты, как и я, был одним из Первых, ты бы понял намек. - Я не... - Заверяю тебя, мой звонок не отразится неблагоприятным образом на твоем положении старосты этого Храма. Я разбираюсь в подобных вопросах, а благоразумие мое всегда было притчей во языцех среди Первых. Вызови сам Опорную Базу и наведи справки, если это тебя успокоит. Я подожду здесь, во внешних покоях. Скажи им, что Сэм хотел бы перемолвиться словечком с Тримур-ти. Они захотят переговорить. - Я не знаю... Сэм вытащил второй кошелек и взвесил его на ладони. Жрец, не отрывая от него взгляда, облизнул губы. - Подожди здесь, - приказал он и, повернувшись кругом, вышел из комнаты. Или, пятая нота гаммы, сорвавшись со струны арфы, разнеслась по Саду Пурпурного Лотоса. Брахма бездельничал на берегу искусственно -подогреваемого пруда, где он купался вместе со своим гаремом. Прикрыв глаза, он возлежал, опираясь на локти и свесив ноги в воду. На самом же деле он поглядывал из-под своих длинных ресниц за дюжиной резвящихся в пруду девушек, надеясь, что одна-другая бросят восхищенный взгляд на его темный, с рельефной мускулатурой торс. Черные на коричневом, усы его поблескивали, влага лишила их четких геометрических очертаний; волосы черным крылом были отброшены назад. Он улыбался ослепительной под упавшим солнечным лучом улыбкой. Но ни одна из них, похоже, не замечала всего этого, улыбка его потускнела и пропала. Все их внимание было поглощено игрой в водное поло, которой они самозабвенно предавались. Или, сигнальный колокольчик, зазвонил опять, когда легкое дуновение искусственного ветерка донесло до него запах садового жасмина. Он вздохнул. Ему так хотелось, чтобы они боготворили его - его могучее тело, его тщательно вылеп- ленные черты лица. Боготворили его как мужчину, не как бога. И тем не менее, хотя его особое, усовершенствованное тело и делало возможными подвиги, которые не под силу повторить ни одному смертному мужчине, все равно он чувствовал себя неловко в присутствии такой старой боевой лошадки, как Бог Шива, который, несмотря на свою приверженность нормальным телесным матрицам, казалось, сохранял для женщин гораздо большую привлекательность. Можно было подумать, что пол превозмогает биологию; и как бы он ни старался подавить воспоминания и уничтожить этот фрагмент своего духа, Брахма, который родился женщиной, до сих пор каким-то образом женщиной и оставался. Ненавидя эту свою черту, он раз за разом выбирал для перерождения замечательно мужественные мужские тела, но, поступая так, все равно чувствовал свою недостаточность, словно клеймо его собственного пола была выжжено у него на челе. От этого ему хотелось топнуть ногой и состроить гримасу. Он встал и направился к своему павильону - мимо низкорослых деревьев, чьи искореженные силуэты были полны какой-то гротесковой красоты, мимо шпалер, сотканных с утренней славой, прудов с голубыми кувшинками, нитей жемчуга, свешивающихся с колец, выделанных из белого золота, мимо светильников в форме девушек, треножников, на которых курились пикантные благовония, мимо восьмирукой статуи синей богини, которая, если ее должным образом попросишь, играет на вине. Брахма вошел в павильон и направился прямо к хрустальному экрану, вокруг которого обвился, зажав собственный хвост в зубах, бронзовый нага. Он включил механизм обратной связи. Помехи, словно снегопад, покрыли было экран, но вот уже на экране появился верховный жрец его Храма в Махаратхе. Упав на колени, он трижды прикоснулся своей кастовой метой к полу. - * Среди четырех чинов божественных, среди восемнадцати воинств Рая, могущественнейший - Брахма, - завел священник. - * Всесоздатель, Владыка Небес высоких и всего, что под ними. * Лотос прорастает из твоего пупка, руки твои пахтают океаны, тремя шагами ноги твои покрывают все миры. * Барабан твоей славы наполняет ужасом сердца врагов твоих. * В деснице твоей колесо закона. * Ты вяжешь катастрофы, как путами, змеею. * Приветствую тебя! * Соблаговоли услышать молитву твоего жреца. * Благослови и выслушай меня, о Брахма! - Встань... жрец, - сказал Брахма, не сумев вспомнить его имя. - Что за неотложная надобность побудила тебя срочно меня вызывать? Жрец выпрямился, бросил быстрый взгляд на мокрого Брахму и отвел глаза. - Владыка, - сказал он, - я не собирался нарушать покой твоего купания, но здесь сейчас находится один из твоих смиренных почитателей, который хотел бы поговорить с тобой на темы, которые, как мне показалось, могут иметь немалое значение. - Один из почитателей! Скажи ему, что все-слышащий Брахма слышит всех, и пусть он идет молиться мне, как и все, в Храме, для этого, собственно, и созданном! Рука Брахмы потянулась было к выключателю, но вдруг замерла. - А как он узнал о линии Храм-Небо? - удивился он. - И о прямом общении святых и богов? - Он говорит, - отвечал жрец, - что он из Первых и мне нужно передать, что Сэм хотел бы переговорить с Тримурти. - Сэм? - сказал Брахма. - Сэм? Да этого не может быть... сам Сэм? - Он известен здесь как Сиддхартха, Бич Демонов. - Жди моего соизволения, - промолвил Брахма, - распевая покуда подобающие стихи Вед. - Слушаю, мой Властелин, - ответил жрец и запел. Брахма перешел в другую часть павильона и замер перед своим гардеробом, решая, что надеть. Князь, услышав, что его зовут, отвлекся от созерцания внутренности Храма. Жрец, чье имя он позабыл, манил его с другого конца коридора. Он пошел на зов и очутился в кладовой. Жрец нащупал потайной рычаг и толкнул ряд полок, который, словно дверь, открылся вовнутрь. Шагнув через эту дверь, князь очутился в богато украшенной усыпальнице. Сверкающий видеоэкран висел над алтарно-контрольной панелью, обрамленный бронзовым нагой, сжимавшим в зубах собственный хвост. Жрец трижды поклонился. - * Привет тебе, правитель мироздания, могущественнейший среди четырех божественных чинов и восемнадцати райских воинств. * Из пупа твоего произрастает лотос, руки твои пахтают океаны, тремя шагами... - Подтверждаю правоту сказанного тобой, - перебил Брахма. - Слышу и благословляю. А теперь ты можешь оставить нас. - *? - Да-да. Сэм наверняка оплатил частную беседу, разве не так? - Владыка! - Все! Ступай! Жрец быстро поклонился и вышел. Брахма изучал Сэма; тот был одет в темные рейтузы, небесно-голубую камизу, зелено-голубой тюрбан Симлы, к поясу из потемневших железных колец были привешены пустые ножны. В свою очередь, и Сэм разглядывал своего визави, чей силуэт четко вырисовывался на черном фоне; одет он был в костюм из тончайшей коль-чуги, на который накинул сверху щегольский плащ, сколотый на груди брошью с огненным опа-лом. Голову Брахмы венчала пурпурная корона, усеянная пульсирующими аметистами, а в правой руке он сжимал скипетр, украшенный девятью приносящими счастье самоцветами. Глаза - два темных пятна на темном лице. Нежные звуки вины разносились вокруг него. - Сэм? - сказал он. Сэм кивнул. - Пытаюсь догадаться, кто ты на самом деле, Великий Брахма. Должен сознаться, что мне это не удается. - Так и должно быть, - сказал Брахма, - если кому-то суждено быть богом, который был, есть и будет всегда. - Красивое одеяние ты носишь, - заметил Сэм. - Просто очаровательное. - Спасибо. Мне трудно поверить, что ты все еще жив. По справкам ты уже лет пятьдесят не требовал нового тела. Это весьма рискованно. Сэм пожал плечами: - Жизнь полна риска... - Согласен, - сказал Брахма. - Прошу, возьми стул и садись. Устраивайся поудобнее. Сэм так и сделал, а когда он опять посмотрел на экран, Брахма восседал на высоком троне, вырезанном из красного мрамора, над ним пламенел раскрытый зонт. - Выглядит не слишком-то удобным, - заметил Сэм. - Сиденье с поролоном, - улыбаясь, ответил бог - Если хочешь, кури. - Спасибо, - Сэм вытащил из привешенного к поясу кисета трубку, набил ее табаком, тщательно умял и закурил. - Что же ты делал все это время, - спросил бог, - соскочив с насеста Небес? - Взращивал свои собственные сады, - сказал Сэм. - Мы могли бы использовать тебя здесь, - сказал Брахма, - в нашем гидропонном департаменте. Что касается этого, может быть, еще могли бы. Расскажи мне о своем пребывании среди людей. - Охота на тигров, пограничные споры с соседними царствами, поддержание высокого морального духа в гареме, немножко ботанических штудий - все в таком роде, жизнь в ее банальности, - неспешно поведал Сэм. - Теперь силы мои на исходе, и я опять взыскую свою юность. Но чтобы вновь стать молодым, как я понимаю, мне придется подвергнуться промывке мозгов? Так? - В некотором роде, - признал Брахма. - Могу я полюбопытствовать, с какой целью? - Неправедный ослабнет, праведный окрепнет, - изрек, улыбаясь, бог. - Предположим, я неправеден, - спросил Сэм, - каким образом я ослабею? - Колесо сансары повернется для тебя вниз: тебе придется отрабатывать бремя своей кармы в низшей форме. - А у тебя под рукой нет данных - процента тех, кто идет вниз, и тех, кто идет вверх? - Надеюсь, ты не подумаешь, что я не всемогущ, - сказал, прикрывая скипетром зевок, Брахма, - если я признаюсь, что подзабыл эти данные. Сэм хмыкнул. - Ты сказал, что вам в Небесном Граде нужен садовник. - Да, - подтвердил Брахма. - Уж не намерен ли ты обратиться к нам за работой? - Не знаю, - сказал Сэм. - Может быть. - Что означает - может быть и нет, - уточнил его собеседник. - Да, может быть и нет, - согласился Сэм. - Что касается человеческого разума, то в былые дни не было этого невразумительного перетягивания каната. Если кто-то из Первых желал возродиться - он платил за тело и его обслуживали. - Мы живем уже не в былые дни. Сэм. На пороге новая эпоха. - Можно - почти что - подумать, что вы стремитесь устранить всех Первых, которые не выстроились у вас за спиной. - В пантеоне комнаты есть для многих, Сэм. Есть ниша и для тебя, если ты решишь заявить о своих на нее правах. - А если нет? - Тогда наводи справки о своем теле в Палате Кармы. - А если я выбираю божественность? - Мозг твой зондировать не будут. Хозяевам посоветуют обслужить тебя быстро и отменно. Будет послана летательная машина, чтобы доставить тебя на Небеса. - Все это наводит на некоторые размышления, - сказал Сэм. - Я люблю этот мир, хотя он и погряз в темноте средневековья. С другой стороны, любовь эта ничуть не поможет мне насладиться объектами моего желания, если мне будет предписано умереть подлинной смертью или принять образ обезьяны и скитаться в джунглях. Но не очень-то мне любо и то искусственное совершенство, которое процветало на Небесах, когда я в последний раз посетил их. Подожди, будь любезен, чуть-чуть, я поразмышляю. - В моих глазах твоя нерешительность является просто наглостью, - сказал Брахма. - Тебе только что сделали такое предложение... - Да-да, и в моих, наверное, она выглядела бы так же, если бы мы поменялись местами. Но если бы я был Богом, а ты - мною, ей-богу, я бы помолчал немного, пока человек принимает самое важное свое решение за и про свою жизнь. - Сэм, ты чудовищный торгаш! Кто еще заставлял бы меня ждать, когда на чашу весов брошено его бессмертие? Уж не собираешься ли ты торговаться - со мной? - Ну да, я же потомственный торговец ящерами - и я страшно хочу кое-чего. - Что же это может быть? - Ответы на несколько вопросов, которые преследуют меня вот уже некоторое время. - К примеру..? - Как тебе ведомо, я перестал посещать собрания старого Совета более сотни лет тому назад, ибо они превратились в длиннющие заседания, рассчитанные так, чтобы отсрочить принятие решений, и стали главным образом поводом для Празднества Первых. Нынче я не имею ничего против праздников. По правде говоря, века полтора я являлся на них только для того, чтобы еще разок хлебнуть добротного земного зелья. Но я чувствовал, что мы должны сделать что-то с пассажирами, равно как и с отпрысками наших многочисленных тел, а не бросать их на произвол судьбы в этом порочном мире, где они неминуемо превратятся в дикарей. Я чувствовал, что мы, команда, должны им помочь, обеспечить их преимуществами сохраненной нами технологии, а не выстраивать себе неприступный рай, используя мир в качестве комбинации охотничьих угодий и борделя. И вот я давно пытаюсь понять, почему это не было сделано. Это был бы, кажется, честный и справедливый путь управлять миром. - Я делаю отсюда вывод, что ты акселерист. - Нет, - сказал Сэм, - просто любопытствующий, Я любопытен, вот единственная причина. - Тогда, отвечая на твой вопрос, - заговорил Брахма, - скажу, что причиной этому - то, что они не готовы. Если бы мы начали действовать сразу - да, тогда это могло сработать. Но нам поначалу было все равно. Потом, когда возник этот вопрос, мы разделились. Слишком много прошло времени. Они не готовы и не будут готовы еще много веков. Если их на настоящем этапе снабдить развитой технологией, это приведет к неминуемым войнам, которые уничтожат и те начинания, которые они уже претворили в жизнь. Они зашли далеко. Они дали толчок цивилизации по образу и подобию своих древних праотцов. Но они еще дети, и как дети они бы играли с нашими дарами и обжигались бы на них. Они и есть наши дети, дети наших давным-давно мертвых Первых тел, и вторых, и третьих, и неизвестно скольких еще - и отсюда наша родительская за них ответственность. Мы должны не допустить, чтобы они стали акселератами, чтобы ускорение их развития привело к индустриальной революции и уничтожило тем самым первое стабильное общество на этой планете. Наши отцовские функции легче всего выполнять, руководя ими, как мы это и делаем, через Храмы. Боги и богини - исходно родительские фигуры, и что же может быть правильнее и справедливее, чем принятие нами этих ролей и последовательное их использование? - А зачем же тогда вы уничтожили их собственную зачаточную технологию? Печатный станок изобретался на моей памяти трижды - и всякий раз изымался. - Делалось это по тем же причинам - они еще не готовы. И было это на самом деле не открытие, а, скорее, воспоминание. Нечто из легенд, которое кому-то удалось воспроизвести. Если нечто должно появиться, оно должно явиться результатом уже наличествующих в культуре факторов, а не должно быть вдруг вытащено за уши из прошлого, как кролик из цилиндра фокусника. - Похоже, ты проводишь в этом пункте очень последовательную линию. И, наверное, твои лазутчики обшаривают весь мир, уничтожая все признаки прогресса, какие только им удастся обнаружить? - Нет, это не так, - сказал бог. - Ты рассуждаешь так, будто мы хотим навсегда нести бремя божественности, будто мы стремимся поддерживать средневековую темноту, чтобы навечно терпеть скуку нашей вынужденной божественности! - Короче говоря, - заключил Сэм, - да. Ну а молитвомат, что установлен у самого входа в этот Храм? Он что, с точки зрения культуры - пара колеснице? - Это совсем другое, - сказал Брахма. - Как божественное проявление, он вызывает у горожан трепет и никаких вопросов. По причинам религиозным. Это совсем не то, что дать им порох. - Ну а если допустить, что какой-нибудь местный атеист утащит его и расковыряет на части? И если вдруг это будет Томас Эдисон? Что тогда? - В них вмонтирована сложная система запоров. И если кто-нибудь, кроме жреца, откроет хотя бы один из них, устройство взлетит на воздух - вместе со взломщиком, разумеется. - Как я заметил, вам не удалось не допустить изобретения перегонного куба, хотя вы и пытались. И вы шлепнули в ответ алкогольным налогом, который нужно платить Храмам. - Человечество всегда искало избавления в пьянстве, - сказал Брахма. - Обычно это так или иначе отражалось и в религиозных церемониях, чтобы ослабить чувство вины. Да, поначалу мы попытались было подавить алкоголь, но быстро убедились, что это нам не под силу. И вот в обмен на выплаченный налог они получают благословение своей выпивке. Слабеет чувство вины, слабеет похмелье, меньше распрей - ты же знаешь, это психосоматическое, - а налог весьма невысок. - Забавно все же, что многие предпочитают вполне мирскую выпивку. - Ты пришел просить, а продолжаешь насмехаться, не к этому ли сводятся твои речи, Сэм? Я согласился ответить на твои вопросы, а не обсуждать с тобой деикратическую политику. Ну как, не пришел ли ты, наконец, к какому-либо решению относительно моего предложения? - Да, Мадлен, - сказал Сэм, - а говорил ли тебе кто-нибудь когда-нибудь, как ты соблазнительна, когда сердишься? Брахма спрыгнул с трона. - Как ты смог? Как ты догадался? - завопил он. - Я, на самом деле, и не смог, - сказал Сэм. - До этого момента. Это была просто догадка - на основе некоего присущего тебе маньеризма в речах и жестах, который вдруг всплыл у меня в памяти. Итак, ты добилась сокровеннейшей цели всей своей жизни, а? Готов биться об заклад, у тебя теперь тоже есть гарем. И каково же чувствовать себя жеребцом, мадам, когда начинал девицей? Бьюсь об заклад, что все до одной Лизхен в мире позавидовали бы тебе, если бы узнали. Мои поздравления. Брахма выпрямился во весь рост, его свирепый взгляд ослеплял. Трон у него за спиной обратился в пламя. Бесстрастно бренчала вина. Он поднял скипетр и произнес: - Приготовься, Брахма проклинает тебя... - За что? - перебил Сэм. - За то, что я догадался о твоей тайне? Если мне суждено быть богом, то какая в том разница? Остальные же знают об этом. Или же ты сердишься, что единственным способом выпытать секрет твоей истинной личности было тебя чуть-чуть подкусить? Я-то полагал, что ты меня оценишь выше, если я продемонстрирую свои достоинства, выставив таким образом на показ свою проницательность. Если я случайно задел тебя, приношу свои извинения. - Дело не в том, что ты догадался, - и даже не в том, как ты догадался, - проклят ты будешь за то, что насмехался надо мной, - Насмехался над тобой? - переспросил Сэм. - Не понимаю. Я не имел в виду ни малейшего проявления неуважения. В былые времена я всегда был с тобой в хороших отношениях. Только вспомни - и ты согласишься, что это правда. Так с чего бы мне рисковать своим положением, насмехаясь над тобой теперь? - Просто ты сказал то, что думаешь, слишком быстро, не успев обдумать последствия. - Нет, мой Господин. Я шутил с тобой точно так же, как шутил бы любой мужчина, обсуждая эти темы с другим мужчиной. Сожалею, если это было воспринято неправильно. Я уверен, что ты обладаешь гаремом, которому я бы позавидовал и в который, вне всякого сомнения, однажды ночью попытаюсь прокрасться. Если ты проклинаешь меня, так как был изумлен, сними проклятие. Он пыхнул своей трубкой и скрыл усмешку за клубами дыма. Наконец, Брахма хмыкнул. - Я чуть-чуть скор на расправу, это верно, - объяснил он, - и, быть может, слишком чувствителен, когда речь заходит о моем прошлом. Конечно, мне часто приходилось шутить подобным образом с другими мужчинами. Ты прощен. Я снимаю свое начинавшееся проклятие,, - А твое решение, как я понимаю, - принять мое предложение? - добавил он. - Ну да, - сказал Сэм. - Хорошо. Мне всегда была свойственна братская привязанность к тебе. Ступай теперь и пришли моего жреца, чтобы я проинструктировал его о твоей инкарнации. До скорого свидания. - Несомненно, Великий Брахма, - кивнул Сэм и поднял свою трубку. Потом он толкнул ряд полок и в поисках жреца прошел в зал. Много разных мыслей теснилось у него в голове, но на этот раз он оставил их невысказанными. Вечером князь держал совет с теми из своих вассалов, кто уже успел посетить в Махаратхе родичей или приятелей, и с теми, кто собирал по городу новости и слухи. От них он узнал, что во всей Махаратхе насчитывалось только десять Хозяев Кармы и обитали они во дворце на склоне холма, возвышавшегося над юго-восточной частью города. По расписанию посещали они клиники или читальные залы Храмов, куда являлись за приговором горожане, обратившиеся за возрождением. Сама Палата Кармы представляла собой массивное черное сооружение во дворе дворца, сюда вскоре после вынесения приговора поступал перерождаемый, чтобы перенестись в свое новое тело. Пока еще было светло, Стрейк с двумя советниками успел сделать наброски дворцовых укреплений. Пара вельмож из княжеской свиты была направлена через весь город пригласить на поздний ужин и пирушку Шана Ирабекского, престарелого правителя и отдаленного соседа, с которым трижды вступал Сиддхартха в кровопролитные пограничные стычки и иногда охотился на тигров. Шан прибыл в Махаратху со своими родственниками дожидаться, когда его назначат на прием к Хозяевам Кармы. Еще один человек послан был на улицу Кузнецов, там он сговорился с мастерами, чтобы они удвоили княжеский заказ и подготовили все еще до рассвета. Чтобы заручиться их согласием, прихватил он с собой изрядное количество денег. Потом на двор к Хаукане прибыл в сопровождении шестерых родственников Шан Ирабекский; хоть и принадлежали они к касте кузнецов, но явились вооруженными, словно воины. Увидев, однако, сколь тихой обителью был постоялый двор, и что никто из других гостей или посетителей не вооружен, они отложили свое оружие и уселись во главе стола, рядом с князем. Шан был человеком высокого роста, но сильно сутулился. Облачен он был в каштанового цвета одеяния и темный тюрбан, спускавшийся на его большие, словно молочно-белые гусеницы, брови. Снежно-белой была его густая борода, когда он смеялся, можно было заметить черные пеньки зубов, а нижние веки его покраснели и вспухли, словно устали и наболели после многих лет, на протяжении которых удерживали они за собой выпученные, налитые кровью глаза в их очевидных попытках вылезти из орбит. Он флегматично смеялся и стучал по столу, уже в шестой раз повторяя: "Слоны нонче вздорожали, а в грязи ни на черта не годны!" Фраза эта относилась к их беседе касательно лучшего времени года для ведения войны. Только полнейший новичок был бы настолько невоспитан, чтобы оскорбить посланца соседа в сезон дождей, решили они, и следовательно его можно будет с тех пор называть нуво руа. Медленно тянулся вечер, врач князя извинился и вышел, чтобы присмотреть за приготовлением десерта и подсыпать наркотик в пирожные, предназначенные Шану. Медленно тянулся вечер и после сладкого, Шана все чаще и сильнее тянуло закрыть глаза и уронить голову на грудь. "Хорошая вечеринка, - пробормотал он, похрапывая, и, наконец: - Слоны ни на черта не годны..." и заснул так, что его было не разбудить. Его родичи были не в настроении провожать его в такое время домой, поскольку все тот же врач добавил им в вино хлоралгидрат и в настоящий момент они вповалку храпели на полу. Наиболее обходительный вассал из княжеской свиты договорился с Хауканой об их размещении, а самого Шана взяли в апартаменты князя, где вскорости его и посетил врач, который расстегнул на нем одежду и заговорил с ним мягким, убеждающим голосом. - Завтра после полудня, - говорил он, - ты будешь Князем Сиддхартхой, а это будут твои вассалы. Ты явишься в Палату Кармы вместе с ними и потребуешь там тело, которое без предварительного взвешивания твоей кармы обещал тебе Брахма. Ты останешься Сиддхартхой и после переноса, а потом вернешься сюда со своими вассалами, чтобы я тебя обследовал. Ты понял? - Да, - прошептал Шан. - Тогда повтори, что я тебе сказал. - Завтра после полудня, - сказал Шан, - я буду Сиддхартхой во главе своих вассалов... Ясной выдалась утренняя заря, и под ее сенью сводились разные счеты. Половина людей князя покинула верхом город, направляясь на север. Когда они достаточно удалились от Махаратхи, путь их начал потихоньку сворачивать к юго-востоку, петляя между холмов; остановились они лишь раз, чтобы облачиться в боевые доспехи. Полдюжины людей отправилось на улицу Кузнецов, откуда вернулись они с тяжелыми холщовыми мешками, содержимое которых поделили между собой три дюжины воинов, сразу после завтрака отправившихся в город. Князь держал совет со своим врачом, Нарадой. - Если я неправильно оценил милосердие небес, то и в самом деле я проклят. На что доктор улыбнулся и промолвил: - Сомневаюсь, чтобы ты ошибся. И так потихоньку утро сменилось полднем, над городом встал золотой Мост Богов. Когда очнулись их подопечные, им помогли с похмельем. Шану дали послегипнотических снадобий и с шестью вассалами Сиддхартхи отправили его во Дворец Хозяев. Заверив, естественно, сородичей, что он все еще спит в княжеских покоях. - В данный момент самый рискованный пункт, - сказал Нарада, - это Шан. Не узнают ли его? Нам на руку, что он - заштатный монарх далекого королевства. Он совсем недавно в городе, причем все это время провел в основном со своими сородичами и до сих пор не подавал запрос о новом теле. Хозяева, должно быть, еще не знают, как выглядишь ты сам... - Если только меня не описал им Брахма и его жрец, - перебил князь, - меня не удивит, если вся наша беседа была записана, а лента передана им с целью установления моей личности. - Но почему же они должны были так поступить? - возразил Нарада. - Вряд ли они ожидают подвоха и изощренных предосторожностей от того, кому оказывают благодеяние. Нет, я полагаю, мы сумеем с этим справиться. Шану, конечно, не пройти зондирования, но он вполне сойдет для поверхностного осмотра, особенно в компании твоих, вассалов. В данный момент он уверен, что он и есть Сиддхартха, и в этом отношении способен пройти любой тест на детекторе лжи - серьезней же, как мне кажется, испытаний его не ждет. Итак, они ждали. Три дюжины людей вернулись с пустыми сумками, собрали свои пожитки, оседлали коней и один за другим лениво затрусили через город, вроде бы в поисках увеселений, но на самом деле неведомая сила медленно сносила их в юго-восточном направлении. - До свидания, добрый Хаукана, - говорил князь, пока оставшиеся вассалы паковали свои пожитки и седлали лошадей. - Как всегда, только доброе услышат о тебе и о твоем пристанище все, кто попадется на пути моем в окрестных краях. Я сожалею, что вынужден столь внезапно прервать свое пребывание здесь, но я должен спешить и, покинув Палату Кармы, сразу же отправлюсь усмирять восставшую провинцию. Ты же знаешь, стоит правителю отвернуться, как тут же разгорается смута. Итак, хотя я и хотел бы скоротать еще недельку под твоей гостеприимной крышей, но, боюсь, это удовольствие придется отложить до следующего раза. Если кто-то будет спрашивать обо мне, говори, чтобы искали меня в Гадесе. - Гадес, мой Господин? - Самая южная провинция моего королевства, отличающаяся исключительно жарким климатом. Постарайся не забыть и точно передать это, особенно жрецам Брахмы, которые, возможно, в ближайшие дни заинтересуются моим местопребыванием. - Будет исполнено, мой Господин. - И позаботься, прошу тебя, о мальчике Диле. Я хотел бы послушать его игру, когда посещу тебя в следующий раз. Хаукана низко поклонился и приготовился произнести ответную речь, поэтому князь поспешил бросить ему последнюю мошну, полную монет, и, добавив пару слов касательно вин Симлы, вскочил в седло и столь решительно начал раздавать приказания своим воинам, что у Хауканы не было никакой возможности вставить хоть слово. Они выехали через ворота и были таковы, оставив позади лишь медика да трех воинов, которых ему предстояло избавить за ближайший день от недомогания, вызванного ни с того, ни с сего, вероятно, переменой климата; они должны были нагнать остальных в пути. Отряд пересек весь город, избегая главных улиц, и постепенно оказался на дороге, ведущей к Дворцу Хозяев Кармы. Проезжая по ней, Сидд-хартха обменивался тайными знаками с тремя дюжинами своих людей, лежавших в засаде в разных точках подступавшего к дороге леса. На середине пути ко дворцу князь и восемь его спутников бросили поводья, словно собираясь передохнуть, а остальные в это время поравнялись с ними, осторожно пробираясь между деревьев. Вскоре, однако, они увидели впереди какое-то движение. Показались семеро всадников, и князь догадался, что это шесть его копейщиков и Шан. Когда расстояние между двумя группами уменьшилось, князь со своими людьми двинулся им навстречу. - Кто вы такие? - воскликнул высокий всадник с острым взглядом, чуть осадив свою белую кобылу. - Кто вы такие, что заступаете дорогу Князю Сиддхартхе, Бичу Демонов? Князь присмотрелся к нему - мускулистый и загорелый, лет двадцати с небольшим, с ястребиным профилем и величественной осанкой - и вдруг почувствовал, что его подозрения были необоснованны и он подвел сам себя подозрительностью и недоверчивостью. По гибкому, тренированному экземпляру, сидевшему на его собственной белой кобыле, было ясно, что Брахма торговался честно, предоставляя ему в пользование прекрасное, сильное тело, которым сейчас обладал старый Шан. - Князь Сиддхартха, - сказал один из его людей, сопровождающих правителя Ирабека, - похоже, что все было по-честному. С ним, по-моему, все в порядке. - Сиддхартха! - вскричал Шан. - Кто это, к кому это ты смеешь обращаться по имени своего хозяина? Сиддхартха - я, я - Бич... Он не договорил, голова его запрокинулась и звуки забулькали в горле: его настиг припадок. Он окоченел, зашатался и выпал из седла. Сиддхартха бросился к нему. В уголках рта у Шана появилась пена, глаза его закатились. - Эпилепсия! - вскричал князь. - Они собирались подсунуть мне порченый мозг. Остальные столпились вокруг и помогали князю держать Шана, пока приступ не прошел и рассудок не начал возвращаться в тело. - Ч-что случ-чилось? - спросил он. - Предательство, - ответил Сиддхартха. - Предательство, о Шан Ирабекский! Один из моих людей проводит теперь тебя к моему персональному врачу для обследования. После того как ты отдохнешь, я предлагаю тебе подать жалобу в читальный зал Брахмы. Мой врач займется тобой у Хауканы, а потом ты будешь свободен. Я сожалею, что все так произошло. Вероятно, все уладится. Ну а если нет - вспоминай последнюю осаду Капила и считай, что мы квиты - по всем статьям. День добрый, братец князь. Он поклонился, а его люди помогли Шану взгромоздиться на Хауканову гнедую, одолженную заблаговременно Сиддхартхой. Из седла своей кобылы князь наблюдал, как удаляется Шан, а затем, повернувшись к собравшимся вокруг него людям, заговорил достаточно громко, чтобы его услышали и в лесу: - Внутрь войдут девятеро из нас. Дважды взовет рог - и следом пойдут остальные. Если они будут сопротивляться - заставьте их пожалеть о своей неосторожности, ведь на тройной призыв рога явятся с холмов пятьдесят копейщиков, если будет в том надобность. Это - дворец для отдохновения, а не форт, где должны разворачиваться битвы. Берите Хозяев в плен. Не причиняйте вреда их машинам и не давайте делать этого другим. Если они не будут сопротивляться - все распрекрасно. Если же это случится, мы пройдем через Дворец и Палату Хозяев Кармы, как маленький мальчик через большой и замечательно устроенный муравейник. Удачи! И не дай бог, чтобы с нами были боги! И, повернув свою лошадь, он направился вверх по дороге, и восемь копейщиков негромко напевали у него за спиной. Князь проехал через широкие двойные ворота, распахнутые настежь; их никто не охранял. Он невольно призадумался: не просмотрел ли Стрейк каких-то секретных средств защиты. Двор был вымощен лишь кое-где, основную его часть занимала зелень. Тут же работало несколько слуг, занятых подрезкой, стрижкой и всеми остальными садовыми процедурами. Князь прикинул, где бы разместить оружие, но подходящего места не нашел. Слуги, не прерывая работы, поглядывали на вновь прибывших. В дальнем конце двора возвышалась черная каменная Палата. Он направился туда в сопровождении своих всадников, пока его не окликнули со ступеней самого дворца, который остался от него по правую руку. Князь натянул поводья и обернулся в эту сторону. Увидел он человека в черном одеянии с желтым кругом на груди, с посохом из черного дерева в руках. Был он высок, могуч, лицо его, кроме глаз, было прикрыто черным. Князь направил свою лошадь к подножию широкой лестницы. - Я должен поговорить с Хозяевами Кармы, - заявил он. - Тебе назначили прием? - спросил человек. - Нет, - ответил князь, - но это очень важное дело. - Тогда сожалею, что ты проделал все это путешествие впустую, - промолвил черный. - Необходимо назначение. Ты можешь договориться о нем в любом Храме Махаратхи. Стукнув посохом о ступени, он повернулся и пошел прочь. - Корчуйте сад, - велел князь своим людям, - вырубите вон те деревья, сложите их в кучу и подпалите. Человек в черном замер, обернулся. Внизу лестницы его ждал один князь. Остальные уже двигались по направлению к деревьям. - Не смей, - сказал человек. Князь улыбнулся. Его люди спешились и, пройдя прямо по клумбам, начали вырубать кусты. - Прикажи им остановиться! - С чего бы это? Я пришел поговорить с Хозяевами Кармы, и ты заявляешь, что я не могу этого сделать. Я говорю, что могу, - и поговорю. Посмотрим, кто из нас прав. - Прикажи им остановиться, - повторил тот, - и я передам твое послание Хозяевам. - Стой! - крикнул князь. - Но будьте готовы начать снова. Человек в черном поднялся по лестнице и исчез во дворце. Князь постукивал пальцами по рогу, который висел на перевязи у него на груди. Вскоре во дворце послышалось какое-то движение и из дверей один за другим стали появляться вооруженные люди. Князь поднял рог к губам и дважды протрубил в него. Люди были облачены в кожаные доспехи, кое-кто еще прилаживал на ходу отдельные их детали, и кожаные же колпаки. Вооружены они были маленькими овальными металлическими щитами с изображением желтого круга на черном фоне. Мечи у них были длинные, изогнутые. Воины заполнили всю лестницу и замерли, будто ожидая приказа. Опять появился человек в черном и остановился на верхней площадке лестницы. - Очень хорошо, - сказал он, - если ты хо тел передать что-то Хозяевам, говори! - Ты - Хозяин? - спросил князь. - Да. - Тогда ты, вероятно, последний из них, коли тебе приходится служить еще и привратником. Я хочу говорить со старшим. - Твоей наглости воздастся сполна и в этой жизни, и в следующей, - заметил Хозяин. Тут через ворота во двор въехали три дюжины копейщиков и, подъехав, выстроились с обеих сторон от князя. Те восемь, что начали было осквернять сад, вскочили в седла и придвинулись к своим товарищам, обнаженные клинки лежали у них поперек седел. - Нам что, придется вступить в ваш дворец верхом? - поинтересовался князь. - Или же ты призовешь других Хозяев, с которыми я хочу иметь разговор? Лицом к лицу с воинами князя на лестнице стояло около восьмидесяти человек. Хозяин, казалось, взвешивал соотношение сил. Он решил не нарушать сложившегося положения. - Не поступай опрометчиво, - процедил он сквозь зубы, - ибо мои люди будут защищаться особо жестоким образом. Жди, пока я вернусь. Я позову остальных. Князь набил свою трубку и закурил. Его люди замерли, как статуи, с копьями наперевес. Капельки пота заметнее всего были на лицах пеших солдат, занимавших нижние ступени. Князь, чтобы скоротать время, заметил своим копейщикам: - Не вздумайте хорохориться и хвастаться своим мастерством, как вы делали при последней осаде Капила. Цельтесь в грудь, а не в голову. А еще, - продолжал он, - не вздумайте, как обычно, калечить раненых и убитых - это же святое место, и его не должно осквернять подобными поступками. С другой стороны, - добавил он, - я восприму как личное оскорбление, если у нас не наберется десятка пленников для жертвоприношения Нирри-ти Черному, моему персональному покровителю - конечно же, за пределами этих стен, где обряд Черного Празднества не будет столь тяжело давить на нас... Справа раздался шум, это пехотинец, изо всех сил таращившийся на длинное копье Стрейка, потерял вдруг сознание и упал с нижней ступени. - Стоп! - прокричал человек в черном, появившийся в этот миг на верхней площадке вместе с шестью другими, одетыми так же. - Не оскверняйте Дворец Кармы кровопролитием. Уже кровь этого павшего воина... - Которая прилила бы к его щекам, - докончил князь, - если бы он был в сознании - ибо он не убит. - Чего ты хочешь? - обратившийся к нему черный человек был среднего роста, но чудовищен в обхвате. Он стоял, словно громадная, темная бочка; его посох - словно аспидный перун. - Я насчитал семь, - отвечал князь. - Насколько я понимаю, здесь проживает десять Хозяев. Где трое остальных? - Они в данный момент на приеме в трех читальных залах Махаратхи. Что тебе нужно от нас? - Ты здесь за старшего? - Только Великое Колесо Закона здесь за старшего. - Не ты ли старший представитель Великого Колеса внутри этих стен? - Да, я. - Очень хорошо. Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз - вон там, - сказал князь, указав рукой на Черные Палаты. - Это невозможно! Князь выбил трубку о каблук, выскреб остатки табака кончиком своего кинжала и спрятал ее обратно в кисет. Потом он выпрямился в своем седле, сжимая в левой руке рог. Его взгляд встретился с глазами Хозяина. - Ты абсолютно уверен в этом? - спросил он. Рот хозяина, крохотный и яркий, искривился, артикулируя так и не произнесенные слова. - Как скажешь, - согласился наконец он. - Пропустите меня! Он спустился сквозь ряды воинов и остановился перед белой кобылой. Князь ударами колен развернул ее в направлении темных Палат. - Держать позицию! - приказал Хозяин. - То же самое, - сказал князь своим людям. Вдвоем они пересекли двор, и князь спешился перед Палатами. - Ты должен мне тело, - вкрадчиво промолвил он. - О чем это ты? - сказал Хозяин. - Я - Князь Сиддхартха из Капила, Бич Демонов. - Сиддхартху мы уже обслужили, - был ответ. - Ты так считаешь, - сказал князь. - Обслужили, сделав по приказу Брахмы эпилептиком. Однако это не так. Человек, которого вы обработали сегодня, - всего лишь невольный самозванец. Я - настоящий Сиддхартха, о безымянный жрец, и я пришел потребовать свое тело - сильное, без изъяну, без скрытого порока. И ты послужишь мне в этом. Послужишь вольно или невольно - но послужишь. - Ты так считаешь? - Я так считаю, - подтвердил князь. - Вперед! - закричал Хозяин и взмахнул своим посохом, целясь князю в голову. Князь увернулся от удара и отступил назад, обнажая свой клинок. Дважды он парировал им удары посоха. Но на третий раз тот попал, и хотя посох только скользнул ему по плечу, этого хватило, чтобы потрясти князя. Он кружил вокруг белой кобылы, укрываясь за нею от Хозяина. Увертываясь, прячась за нею, он поднес ко рту рог и протрубил три раза. Звуки рога на миг покрыли звон, лязг и крики ожесточенной схватки, разгоревшейся на дворцовой лестнице. С трудом переведя дух, князь обернулся и едва успел отразить удар, который, без сомнения, размозжил бы ему череп. - В писании сказано, - захлебываясь, выдавил из себя Хозяин, - что тот, кто отдает приказания, не обладая должной силой, чтобы заставить их выполнить, - глупец. - Еще десять лет назад, - с трудом выдохнул князь, - ты бы ни за что не дотронулся до меня своим посохом. И он с ожесточением принялся наносить удары, целя в посох, стремясь разрубить, расщепить его, но соперник все время ухитрялся отвести острие его клинка, и хотя вскоре на посохе было полно зарубок, а местами князь даже снял с него стружку, в целом он не пострадал и по-прежнему являл в руках Хозяина достаточно грозное оружие. Вдруг среди этой сечи Хозяин просто, как палкой, огрел князя посохом наискосок по левому боку, и тот почувствовал, как у него внутри треснули ребра... Он повалился на землю. Нет худа без добра: когда князь падал, клинок выпал у него из руки и полоснул Хозяина по ногам чуть пониже колен; тот, завопив, рухнул как подкошенный. - Мы почти на равных, - выдохнул князь. - Мой возраст против твоего жира... И он с трудом вытащил, даже и не пытаясь подняться, свой кинжал; твердо сжать его в руке было ему не под силу. Он оперся локтем о землю. Хозяин со слезами на глазах попытался было подняться, но тут же снова упал на колени. И тут до них донесся стук множества подков. - Я не глупец, - сказал князь. - И теперь я обладаю должной силой, чтобы заставить выполнить мои приказания. - Что происходит? - Прибыли остальные мои копьеносцы. Если бы я сразу вступил сюда со всеми своими силами, вы бы попрятались по щелям, как гекконы в груде валежника; нам бы потребовались тогда, может быть, дни и дни, чтобы обшарить ваш дворец и выкурить вас из укромных уголков. Ну а теперь ты лежишь словно у меня на ладони. Хозяин поднял свой посох. Князь отвел назад руку с кинжалом. - Опусти его, - сказал он, - или я метну кинжал. Не знаю, попаду я или промахнусь, но вполне могу попасть. Ну так что, ты не побоишься сыграть, когда ставкой будет подлинная смерть, а? Хозяин опустил свой посох. - Подлинную смерть познаешь ты, - сказал Хозяин, - когда служители Кармы скормят псам тела твоих всадников. Князь закашлялся и безо всякого интереса поглядел на свою кровавую слюну. - Ну а пока обсудим политику? - предложил он. Когда стихли звуки битвы, первым к ним приблизился Стрейк - высокий, пропыленный, в волосах у него запеклось почти столько же крови, как и на лезвии меча, - его недоверчиво обнюхала белая кобыла. Он отдал князю честь и сказал: - Готово. - Слышишь, Хозяин Кармы? - спросил князь. - Твои служители - вот истинная пища для псов. Хозяин не отвечал. - Обслужишь меня сейчас, и я сохраню тебе жизнь, - сказал князь. Откажешься, и я лишу тебя ее. - Обслужу, - сказал Хозяин. - Стрейк, - распорядился князь, - пошли двоих обратно в город; одного - за Нарадой, другого - на улицу Ткачей за Яннавегом-пару-синником. Из трех копейщиков у Хауканы пусть остается только один - постережет до заката Шана Ирабекского, а потом свяжет его и оставит там, а сам догоняет нас. Стрейк улыбнулся и отсалютовал князю. - А сейчас пришли людей, чтобы перенести меня внутрь палат и приследить за Хозяином. Свое старое тело он сжег вместе со всеми остальными. Служители Кармы пали в бою все до одного. Из семи безымянных Хозяев в живых остался только толстяк. Банк спермы и яйцеклеток, резервуары для выращивания и камеры для готовых тел увезти было невозможно, зато само оборудование для переноса было демонтировано и погружено на лошадей, лишившихся в битве своих всадников. Юный князь, восседая на белой кобыле, смотрел, как челюсти пламени смыкались на телах павших. Восемь погребальных костров пылало на фоне предрассветного неба. Тот, который был парусных дел мастером, посмотрел на ближайший к воротам костер; его зажгли последним, и только сейчас языки пламени добрались до верха, где покоилась громадная туша, облаченная в черное одеяние с желтым кругом на груди. Когда пламя коснулось его и одежда начала дымиться, собака, забившаяся с поджатым хвостом под кусты в обезображенном саду, подняла к небу морду и завыла, и вой ее был очень похож на плач. - Сегодня счет твоих грехов перешел все границы, - сказал парусный мастер. - Но, гм, есть еще и счет молитв! - откликнулся князь. - Буду уповать на него. Хотя будущим теологам еще предстоит принять окончательное решение о правомерности этих жетонов и одноруких пандитов. А теперь - пусть Небеса соображают, что стряслось здесь сегодня. Пора отправляться, мой капитан. Пока - в горы, а там - врозь, так будет безопасней. Не знаю, какой дорогой я последую, единственно знаю, что ведет она к вратам Небес и что я должен идти по ней во всеоружии. - Бич Демонов, - протянул его собеседник, и князь улыбнулся. Приблизился предводитель копейщиков. Князь кивнул ему. Прозвучали выкрики приказаний. Колонны всадников двинулись в путь, прошли через ворота Дворца Кармы, свернули с дороги и направились вверх по склону на юго-восток, удаляясь от города Махаратхи, а за спиной у них, словно утренняя заря, пылали тела их товарищей. III Поведано, что когда явился Учитель, приходили послушать его учение люди всех каст - и даже животные, боги, забредал случайный святой; и уходили они оттуда укрепившись духом и праведнее, чем были. Считалось, что он обрел просветление, хотя были и такие, кто называл его мошенником, грешником, преступником или пройдохой. Не все из этих последних числились среди его врагов; но, с другой стороны, не все из тех, кто окреп духом и стал праведнее, могли быть причислены к его друзьям и сторонникам. Последователи звали его Махасаматман, и некоторые из них говорили, что он бог. И вот вскоре стало ясно, что принят он в качестве учителя, что смотрят на него с уважением; приобрел он много богатых сторонников и прославился далеко за пределами округи; стали называть его Татхагатой, что означает Тот, Кто Постиг. И отметить нужно, что хотя богиня Вали (иногда - в наиболее безобидных ее проявлениях - известная как Дурга) никогда не высказывала формального заключения касательно достижения им состояния будды, оказала она ему честь исключительную, отрядив воздать ему свою дань не простого наемного убийцу, а святого своего палача... Не исчезает истинная Дхамма, пока не возрастет в мире Дхамма ложная. Когда возрастает ложная Дхамма, вынуждает она истинную Дхамму исчезнуть. Самьютта-никал (11,224) Поблизости от города Алундила раскинулась роскошная роща, деревья с голубой корой венчала там пурпурная листва, легкостью подобная перу. Прославлена была эта роща своей красотой, а также и священным покоем, что царил под ее сенью. До его обращения принадлежала она купцу Васу, который потом предоставил ее учителю, известному и под именем Махасаматман, и под прозвищем Татхагата, и как Просветленный. В этой роще и обосновался учитель со своими последователями, и когда проходили они среди дня по городу, никогда не оставались пустыми их чаши для подаяния. К роще всегда стекалось и множество пилигримов. Верующие, любопытные, хищные до чужого, - все они бесконечной чередой проходили там, добираясь кто по воде, кто посуху, кто верхом, а кто пешком. Алундил - довольно заурядный городишко. Обычными были в нем и крытые соломой лачуги, и одноэтажные деревянные халупы; немощеной оставалась главная улица, вся исчерченная шрамами от колес бесчисленных повозок; имелось в нем два больших базара и множество мелких; вокруг протянулись обширные поля злаков, принадлежащие вайшьям и обрабатываемые шудрами, казалось, что город - это остров в зелено-голубом озере; из-за большого наплыва путешественников много было в черте города постоялых дворов (но, конечно, ни один из них не мог сравниться с легендарным гостиным двором Хауканы в далекой Махаратхе); были здесь и свои святые и свои сказители; и уж конечно был здесь и свой Храм. Храм расположился на невысоком холме почти в самом центре города, каждую из четырех его стен разрывали посередине огромные ворота. Они, как, собственно, и стены, были сплошь покрыты резьбой, теснящимися, смыкающимися друг с другом ярусами высеченных из камня фигур; красовались там музыканты и танцовщицы, воины и демоны, боги и богини, звери и артисты, стражи и девы, любовники во всевозможных сочетаниях и бесчисленные гибриды людей и животных. Ворота эти вели в первый, внешний двор, в котором опять же высились стены - уже со своими воротами, которые, в свою очередь, вели во второй, внутренний двор. В первом находился небольшой базар, где продавалось все необходимое для поклонения богам. Кроме того, размещалось там множество маленьких святилищ, капищ, часовен, посвященных второстепенным божествам. Чего только не было в этом дворе: попрошайствующие нищие, смеющиеся дети, медитирующие святые, сплетничающие женщины, курящиеся благовония, распевающие птахи, побулькивающие сосуды для очищения, басовито гудящие молитвоматы - все это можно было обнаружить здесь круглый день. Ну а внутренний двор, с его величественными святилищами главных богов, являлся средоточием всей религиозной деятельности. Люди распевали или выкрикивали молитвы, бормотали стихи из вед, стояли - одни, вытянувшись в струнку, другие - на коленях, .лежали, простертые ниц перед огромными каменными изваяниями, которые подчас так любовно были увиты гирляндами цветов, так густо натерты красной кункумовой пастой и окружены грудами приношений, что невозможно было догадаться, какое же божество потонуло здесь в океане осязаемого поклонения. Время от времени трубили храмовые трубы, и тогда все на минуту смолкали, чтобы оценить их эхо, затем гам возобновлялся с новой силой. И никому не пришло бы в голову спорить, что королевой Храма была Кали. Ее высокая, изваянная из белого камня статуя в гигантском святилище господствовала над внутренним двором. Едва заметная ее улыбка, может быть, чуть презрительно снисходительная к остальным богам и их богомольцам, на свой лад приковывала взгляд не менее, чем ухмылки гирлянды черепов, свешивавшихся с ее ожерелья. В руках она сжимала кинжалы, а тело ее, схваченное художником в середине шага, казалось, не решило, не стоит ли пуститься в танец и лишь потом повергнуть пришедших к ее святилищу. Полными были ее губы, широко открытыми глаза. При свете факелов казалось, что она движется. Поэтому немудрено было, что лицом к лицу с ее святилищем стояло святилище Ямы, бога смерти. Решено было - и достаточно логично - священнослужителями и архитекторами, что из всех божеств именно ему пристало, ни на минуту не отрываясь, весь день соизмерять свой полный решимости взгляд со втречным взглядом богини, вторя своей кривой усмешкой ее полуулыбке. Даже самые благочестивые посетители старались обычно обойти эти два святилища стороной и уж всяко не проходить между ними; а когда на город опускались сумерки, в этой части храма воцарялись тишина и неподвижность, и не тревожил их никакой припозднившийся богомолец. С севера, когда дохнул на округу вешний ветер, пришел сюда некто по имени Рилд. Невелик ростом, хрупкого сложения, с головой - хоть и небогат он был прожитыми годами - убеленной, должно быть, сединой, - таков был Рилд; облачен он был в обычное темное одеяния пилигрима, но когда нашли его в канаве, где без памяти лежал он в приступе лихорадки, намотан был на его предплечье малиновый шнурок удушителя, знак его, Рилда, истинной профессии. Пришел Рилд весной, во время празднества, в Алундил среди зелено-голубых полей, в Алундил лачуг под соломенной кровлей и одноэтажных деревянных халуп, немощеных улиц и многочисленных постоялых дворов, базаров, святых подвижников и сказителей, великого религиозного возрождения и его Учителя, молва о котором разнеслась далеко за пределы округи, - в Алундил Храма, царила в котором его покровительница. Время празднеств. Лет двадцать тому назад этот традиционный местный праздник не касался даже ближайших соседей. Но теперь, когда стекались сюда бесчисленные путешественники, привлеченные присутствием Просветленного, проповедующего истину Восьмеричного Пути, Фестиваль в Алундиле привлекал такое количество пилигримов, что переполнены были все комнаты и углы, где только можно было обрести приют. Владельцы палаток сдавали их внаем втридорога. Даже в конюшнях ютились люди, даже голые клочки земли сдавались как участки для временных лагерей. Любил Алундил своего Будду. Много было городов, пытавшихся переманить его, выманить из пурпурной рощи. Шенгоду, Цветок Гор, сулил ему дворец с гаремом, лишь бы он принес свое учение на его склоны. Но Просветленный не пошел к горе. Каннака, порт на Змеиной Реке, предлагал ему слонов и корабли, городской дом и загородную виллу, лошадей и слуг, только бы он пришел и проведовал на его пристанях. Но не пошел Просветленный к реке. Оставался Будда у себя в роще, и все живое стекалось к нему. С годами, как откормленный дракон, все разрастался праздник - и в пространстве, и во времени, и, как чешуя оного - само мерцание, - все пышнее и многолюднее становился он. Местные брамины не одобряли антиритуалистическое учение Будды, но благодаря его присутствию переполнялась казна их, и пришлось им научиться жить в тени восседающего учителя, не произнося слова тиртхика - еретик. И оставался Будда у себя в роще, и все живое стекалось к нему, в том числе и Рилд. Время празднеств. Барабаны зарокотали вечером третьего дня. На третий день заговорили громовыми раскатами огромные барабаны для танца катхакали. Стремительное, как пулеметные очереди, на многие мили разнеслось стаккато барабанной дроби, через воля проникло оно в город, наполнило его, наполнило собой пурпурную рощу и болотистые пустоши позади нее, Одетые в белые мундусы барабанщики были обнажены до пояса, и на их темных торсах поблескивали капельки пота; работали они посменно, столь выматывающим был поддерживаемый ими могучий пульс; и ни на миг не прерывался звуковой поток, даже когда очередная смена барабанщиков выдвигалась, отдохнув, вплотную к туго натянутым на маханагары кожаным мембранам. С наступлением темноты путешественники и горожане, пустившиеся в путь, едва заслышав перебранку барабанов, начали прибывать на праздничное поле, не менее просторное, чем поля древних сражений. Там они подыскивали себе свободное местечко и усаживались коротать время в ожидании, когда сгустится темнота и начнется драма, потягивая сладко пахнущий чай, купленный на лотках и в палатках, расставленных повсюду под деревьями. В центре поля стоял огромный, высотой в рост человека медный котел с маслом, через края которого свешивались фитили. Их зажгли, и они попыхивали в ответ мерцавшим у палаток актеров факелам. Вблизи грохот барабанов становился и вовсе оглушающим, гипнотическим, а сложные, синкопированные их ритмы - коварными. С приближением полуночи зазвучали славословящие богов песнопения, нарастающие и спадающие, следуя ритму, задаваемому барабанами; словно тенетами оплетали они все пять человеческих чувств. Вдруг все затихло, это в сопровождении своих монахов, чьи желтые одеяния казались в факельных отсветах оранжевыми, прибыл Просветленный. Но они отбросили на плечи капюшоны своих ряс и уселись, скрестив ноги, прямо на землю. И чуть погодя умы собравшихся вновь полностью заполнили песнопения и голоса барабанов. Когда появились актеры, превращенные в гигантов грандиозным гримом, сопровождаемые позвякивающими при каждом шаге на лодыжках бубенцами, встретили их не аплодисментами, а одним только сосредоточенным вниманием. С самого детства начинали знаменитые танцоры катхакали учиться и акробатике, и веками устоявшимся образцам классического танца; ведомы им были и девять различных движений шеи и глаз, и сотни положений и жестов рук, необходимых для того, чтобы воссоздать на сцене древние эпические предания, повествующие о любви и битвах, о стычках богов и демонов, о героических поединках и кровавых предательствах и изменах. Музыканты громко выкрикивали строки, повествующие о захватывающих дух подвигах Рамы или братьев Пандавов, а актеры, не произнося ни единого слова, изображали их на сцене. Раскрашенные в зеленое и красное, черное и белоснежное, шествовали они по полю, и вздымались их одежды, и сверкали, отбрасывая тысячи зайчиков, в огнях светильника их огромные нимбы. Иногда светильник вдруг ярко вспыхивал или же шипел и плевался искрами, и тогда ореолы у них над головами словно переливались то небесным, то непотребным светом, полностью стирая смысл происходящего и заставляя зрителей на мгновение почувствовать, что сами они - всего лишь иллюзия, а единственно реальны в этом мире ведущие циклопический танец крупнотелые фигуры. Танец должен был продолжаться до рассвета, чтобы завершиться с восходом солнца. Еще до зари, однако, явился со стороны города один из желторясых монахов и, проложив себе путь сквозь толпу, поведал что-то на ухо Просветленному. Будда приподнялся было, но, как показалось, чуть подумав, уселся обратно. Он сказал что-то монаху, тот кивнул и отправился восвояси. Невозмутим был с виду Будда, вновь погрузившийся в созерцание спектакля. Сидевший по соседству монах заметил, как постукивает он пальцами по земле, и решил, что Просветленный отсчитывает ритм тала музыкантам, ибо всем было известно, что выше он таких вещей, как нетерпение. Но вот кончилась драма и Сурья-солнце окрасил розами каемку Небес над восточной оконечностью окоема, и оказалось, что ушедшая ночь держала толпу в плену напряженной, пугающей грезы, от которой освободились наконец зрители - лишь затем, чтобы в усталости скитаться лунатиками весь этот день. Лишь Будда и его последователи сразу же отправились в сторону города. Нигде не останавливались они передохнуть и прошли через весь Алундил быстрой, но исполненной достоинства походкой. Когда же вернулись они в пурпурную рощу, наказал Просветленный своим монахам отдыхать, а сам направился к небольшому павильону, расположенному в лесной чащобе. Монах, оповестивший Будду во время представления, сидел внутри павильона. Он пытался унять приступ лихорадки, терзавшей странника, подобранного им на болотах, где он имел обыкновение прогуливаться, ибо среди болотных испарений особенно хорошо медитировалось о неизбежном разложении тела после смерти. Татхагата разглядывал вытянувшегося перед ним на матрасе человека. У него были тонкие и бледные губы, высокий лоб, выступающие скулы, седые брови, чуть заостренные уши; и Татхагата решил, что под веками незнакомца скрываются либо серые, либо бледно-голубые, выцветшие глаза. И все его тело, оставленное на время сознанием, было каким-то... просвечивающим?.. хрупким, что ли, - может быть, отчасти из-за разъедающей его лихорадки, но нельзя было списать это его качество полностью на болезнь. Этот маленький человек отнюдь не производил впечатления того, кому подобает носить предмет, который держал сейчас Татхагата в руках. На первый взгляд, вполне мог бы он показаться глубоким стариком. Но стоило приглядеться получше и осознать, что ни бесцветные его волосы, ни хрупкое телосложение не свидетельствуют о преклонном возрасте, и поразило бы в его облике что-то совершенно детское. По внешнему его виду решил Татхагата, что не обязательно ему часто бриться. Быть может, где-то у уголков рта затерялись сейчас у него непокорные морщинки. А может быть и нет. Татхагата поднял малиновый шнурок для удушения, носить который пристало только святому палачу богини Кали. Он пропустил шелковистое тельце шнурка между пальцев, и тот проскользнул сквозь его руку, как змея, чуть-чуть ластясь к ней. Вне всяких сомнений, ласка эта предназначалась для его горла. Почти не осознавая, что делает, он быстро скрестил руки и тут же развел их; да, именно так это и делается. Потом он поднял взгляд на монаха, который наблюдал за ним широко открытыми глазами, улыбнулся своей непроницаемой улыбкой и отложил шнурок. Монах влажной тряпицей вытер пот с бледного чела больного. Покоившийся на матрасе вздрогнул от прикосновения, его веки вдруг резко распахнулись. Невидящие глаза его были наполнены безумием лихорадки, но Татхагата содрогнулся, встретившись с ним взглядом. Темными, черными, почти как антрацит были они, невозможно было разобрать, где кончается зрачок и начинается радужная оболочка. Было нечто предельно противоестественное в сочетании глаз подобной мощи со столь хилым и истощенным телом. Татхагата дотронулся до руки больного, и это было все равно, что коснуться стали, холодной и неподатливой. С силой полоснул он ногтем по внешней стороне правой кисти - и на ней не осталось ни следа, ни царапинки, ноготь просто соскользнул, словно по поверхности стекла. Он надавил изо всех сил на ноготь большого пальца, а когда отпустил его - ничего не произошло, тот ни на йоту не изменил свой цвет. Казалось, что руки эти мертвы, как детали механизма. Он продолжил обследование больного. Замеченное явление прекращалось чуть выше запястий, чтобы опять проявиться в других местах. Руки, грудь, живот, шея и отдельные части спины окунались когда-то в купель смерти, что и обеспечило их неуязвимость и несгибаемую мощь. Смертельным, конечно, было бы полное погружение в эту купель; ну а так, в обмен на частичную потерю осязания приобрел дерзнувший на подобные водные процедуры невидимый эквивалент доспехов - нагрудных, спинных, рукавиц - из крепчайшей стали. И в самом деле, был он из отборнейших убийц ужасной богини. - Кто еще знает об этом человек? - спросил Будда. - Послушник Симха, - отвечал монах, - который помог мне принести его сюда. - А он видел, - показал глазами Татхагата на малиновый шнурок, - это? Монах кивнул. - Тогда сходи за ним. Пусть не откладывая явится сюда. И никому ничего не рассказывай, можешь только упоминать, что один из пилигримов заболел и мы его здесь подлечиваем. Я беру на себя уход за ним и сам буду его лечить. - Слушаю, Победоносный. И монах спешно покинул повильон. Татхагата уселся рядом с матрасом и погрузился в ожидание. Прошло два дня, прежде чем на убыль пошла лихорадка и рассудок вернулся в эти темные глаза. Но на протяжении этих двух дней всякий, чей путь лежал мимо павильона, мог услышать голос Просветленного, монотонно бубнившего над своим спящим пациентом, словно бы обращаясь к нему. Изредка и тот бормотал что-то бессвязное, громко говорил вдруг что-то, как всегда бывает в лихорадочном бреду. На второй день больной вдруг открыл глаза и уставился вверх. Затем он нахмурился и повернул голову. - Доброе утро, Рилд, - сказал Татхагата. - Ты кто? - спросил тот неожиданно глубоким баритоном. - Тот, кто учит пути освобождения, - был ответ. - Будда? - Так меня звали. - Татхагата? - И это имя давали мне. Больной попытался приподняться и повалился назад. По-прежнему совершенно безмятежным было выражение его глаз. - Откуда ты знаешь мое имя? - спросил он наконец. - В бреду ты много разговаривал. - Да, я был очень болен и без сомнения бредил. Я простудился в этом окаянном болоте. Татхагата улыбнулся. - Один из недостатков путешествия в одиночку: некому помочь тебе в беде. - Ты прав, - согласился Рилд, и веки его вновь сомкнулись; он задышал глубоко и ровно. Татхагата остался в позе лотоса, ожидая... Когда Рилд очнулся в следующий раз, был вечер. - Пить, - сказал он. Татхагата дал ему воды. - Ты голоден? - спросил он. - Нет, мне, моему желудку пока не до этого. Он поднялся на локтях и уставился на своего опечителя. Затем повалился обратно на матрас. - Это как раз ты, - заявил он. - Да, - откликнулся Татхагата. - Что ты собираешься делать? - Накормить тебя, когда ты скажешь, что голоден. - Я имею в виду после этого. - Присмотреть за тем, как ты спишь, дабы ты опять не впал в бред. - Я не о том. - Я знаю. - После того, как я поем, отдохну, вновь обрету свои силы - что тогда? Татхагата улыбнулся и вытащил откуда-то из-под своей одежды шелковый шнурок. - Ничего, - промолвил он, - совсем ничего, - и он, изящно перекинув шнурок Рилду через плечо, отвел руку. Тот тряхнул головой и откинулся назад. Поднял руку и пробежал пальцами вдоль шнурка. Обвил им пальцы, затем запястье. Погладил его. - Он священен, - сказал он чуть позже. - Похоже... - Ты знаешь, для чего он служит и какова его цель? - Конечно. - Почему же тогда ты не собираешься ничего делать? - Мне нет надобности что-то делать или действовать. Все приходит ко мне. Если что-то должно быть сделано, сделать это предстоит тебе. - Не понимаю. - Я знаю и это. Человек глядел в тень у себя над головой. - Я бы попробовал поесть, - заявил он. Татхагата дал ему бульона и хлеб, и он съел их аккуратно, чтобы его не вырвало, и его не вырвало. Тогда он выпил еще немного воды и, тяжело дыша, улегся обратно на матрас. - Ты оскорбил Небеса, - заявил он. - Мне ли этого не знать. - И ты умалил славу богини, чье верховенство никогда не ставилось здесь под сомнение. - Я знаю. - Но я обязан тебе своей жизнью, я ел твой хлеб... Ответом ему было молчание. - Из-за этого должен я нарушить самую святую клятву, - заключил Рилд. - Я не могу, убить тебя, Татхагата. - Выходит, я обязан своей жизнью тому факту, что ты обязан мне своей. Давай считать, что в смысле жизненных долгов мы квиты. Рилд хмыкнул. - Да будет так, - сказал он. - И что же ты будешь делать теперь, когда ты отказался от своего призвания? - Не знаю. Слишком велик мой грех, чтобы мне было дозволено вернуться. Теперь уже и я оскорбил Небеса, и богиня отвернет свой лик от моих молитв. Я подвел ее. - Коли все так случилось, оставайся здесь. По крайней мере, тут тебе будет с кем поговорить как проклятому с проклятым. - Отлично, - согласился Рилд. - Мне не остается ничего другого. Он вновь заснул, и Будда улыбнулся. В следующие дни, пока неспешно разворачивался праздник, Просветленный проповедовал перед толпой пришедших в пурпурную рощу. Он говорил о единстве всех вещей, великих и малых, о законах причинности, о становлении и умирании, об иллюзии мира, об искорке атмана, о пути спасения через самоотречение и единение с целым; он говорил о реализации и просветлении, о бессмысленности брахманических ритуалов, сравнивая их формы с сосудами, из которых вылито все содержимое. Многие слушали, немногие слышали, а кое-кто оставался в пурпурной роще, чтобы принять шафранную рясу и встать на путь поиска истины. И всякий раз, когда он проповедовал, Рилд садился поблизости, облаченный в свое черное одеяние, перетянутое кожаными ремнями, не сводя странных темных глаз с Просветленного. Через две недели после своего выздоровления подошел Рилд к учителю, когда тот прогуливался по роще, погрузившись в глубокие размышления. Он пристроился на шаг позади него и через некоторое время заговорил: - Просветленный, я слушал твое учение, и слушал его с тщанием. Много я думал над твоими словами. Учитель кивнул. - Я всегда был верующим, - продолжал Рилд; - иначе я не был бы избран на тот пост, который не так давно занимал. С тех пор, как невозможным стало для меня выполнить свое предназначение, я почувствовал огромную пустоту. Я подвел свою богиню, и жизнь потеряла для меня всякий смысл. Учитель молча слушал. - Но я услышал твои слова, - сказал Рилд, - и они наполнили меня какой-то радостью. Они показали мне другой путь к спасению, и он, как я чувствую, превосходит тот путь, которому я следовал доселе. Будда всматривался в его лицо, слушая эти слова. - Твой путь отречения - строгий путь. И он - правильный. Он соответствует моим надобностям. И вот я прошу дозволения вступить в твою общину послушников и следовать твоему пути. - Ты уверен, - спросил Просветленный, - что не стремишься просто наказать самого себя за то, что отягчает твое сознание, приняв обличив неудачи или греха? - В этом я уверен, - промолвил Рилд. - Я вобрал в себя твои слова и почувствовал истину, в них содержащуюся. На службе у богини убил я больше мужчин, чем пурпурных листьев вот на этом кусте. Я даже не считаю женщин и детей. И меня нелегко убедить словами, ибо слышал я их слишком много, произносимых на все голоса, слов упрашивающих, спорящих, проклинающих. Но твои слова глубоко меня затронули, и далеко превосходят они учение браминов. С великой радостью стал бы я твоим палачом, отправляя на тот свет твоих врагов шафрановым шнурком - или клинком, или копьем, или голыми руками, ибо сведущ я во. всяком оружии, три жизненных срока посвятив изучению боевых искусств, - но я знаю, что не таков твой путь. Для тебя жизнь и смерть - одно, и не стремишься ты уничтожить своих противников. И поэтому домогаюсь я вступления в твой орден. Для меня его устав не так суров, как для многих. Они должны отказаться от дома и семьи, происхождения и собственности. Я же лишен всего этого. Они должны отказаться от своей собственной воли, что я уже сделал. Все, чего мне не хватает, это желтая ряса. - Она твоя, - сказал Татхагата, - с моим благословением. Рилд обрядился в желтую рясу буддистского монаха и с усердием предался посту и медитации. Через неделю, когда празднества близились к концу, он, захватив с собой чашу для подаяний, отправился с другими монахами в город. Вместе с ними он, однако, не вернулся. День сменился сумерками, сумерки - темнотой. По округе разнеслись последние ноты храмового нагас-варама, и многие путешественники уже покинули праздник. Долго, долго бродил погруженный в размышления Будда по лесу. Затем пропал и он. Вниз из рощи, оставив позади болота, к городу Алундилу, над которым затаились скалистые холмы, вокруг которого раскинулись зелено-голубые поля, в город Алундил, все еще взбудораженный путешественниками, многие из которых напропалую бражничали, вверх по улицам Алундила, к холму с венчающим его Храмом шел Просветленный. Он вошел в первый двор, и было там тихо. Ушли отсюда и собаки, и дети, и нищие. Жрецы спали. Один-единственный дремлющий служитель сидел за прилавком на базаре. Многие из святилищ стояли сейчас пустыми, их статуи были перенесены на ночь внутрь. Перед другими на коленях стояли запоздалые богомольцы. Он вступил во внутренний двор. Перед статуей Ганеши на молитвенном коврике восседал погруженный в молитву аскет. Он медитировал в полной неподвижности, и его самого тоже можно было принять за изваяние. По углам двора неровным пламенем горели фитили четырех заправленных маслом светильников, их пляшущие огни лишь подчеркивали густоту теней, в которых утонуло большинство святилищ. Маленькие светлячки, огоньки, зажженные особенно благочестивыми богомольцами, бросали мимолетные отсветы на статуи их покровителей. Татхагата пересек двор и замер перед горделиво занесшейся надо всем остальным фигурой Кали. У ног ее мерцал крохотный светильник, и в его неверном свете призрачная улыбка богини, когда она смотрела на представшего перед ней, казалась податливой и переменчивой. Перекинутый через ее простертую руку, петлей охватывая острие кинжала, висел малиновый шнурок. Татхагата улыбнулся богине в ответ, и она, показалось, чуть ли не нахмурилась на это. - Это - заявление об отставке, моя дорогая, - заявил он. - Ты проиграла этот раунд. Она вроде бы кивнула в знак согласия. - Я весьма польщен, что за такой короткий срок добился столь высокого признания, - продолжал он. - Но даже если бы ты и преуспела, старушка, это не принесло бы тебе особых плодов. Теперь уже слишком поздно. Я запустил нечто, чего тебе не остановить. Древние слова услышаны слишком многими. Ты думала, они утрачены, - и я тоже. Но мы оба ошибались. Да, религия, при помощи которой ты правишь, чрезвычайно стара, богиня, но почтенна и традиция моего протеста. Так что зови меня протестантом - или диссидентом - и помни: я теперь уже больше, нежели чем просто человек. Спокойной ночи. И он покинул Храм, ушел из святилища Кали, где спину ему буравил неотвязный взгляд Ямы. Прошло еще много месяцев, прежде чем произошло чудо, а когда это случиось, то чудом оно не показалось, ибо медленно вызревало оно все эти месяцы. Рилд, пришедший с севера, когда вешние ветры веяли над просыпающейся землей, а на руке его была смерть, в глубине глаз - черный огонь; Рилд - с белесыми бровями и остренькими ушами - заговорил однажды среди дня, когда вслед за ушедшей весной пришли долгие летние дни и напоили все под Мостом Богов летним зноем. Он заговорил неожиданно глубоким баритоном, отвечая на заданный ему каким-то путешественником вопрос. За которым последовал второй, а потом и третий. И он продолжал говорить, и еще несколько монахов и какие-то пилигримы собрались вокруг него. За вопросами, которые задавали ему уже они все, следовали ответы, и разрастались эти ответы, и становились все длиннее и длиннее, ибо превращались в притчи, примеры, аллегории. И сидели они у его ног, и странными затонами ночи стали его темные глаза, и голос его вещал словно с небес, ясный и мягкий, мелодичный и убедительный. Выслушав его, путники отправились дальше. Но по дороге встречали они других путешественников и переговаривались с ними; и вот еще не кончилось лето, когда стали пилигримы, стекающиеся в пурпурную рощу, просить о встрече с этим учеником Будды, о том, чтобы послушать и его слова. Татхагата стал проповедовать с ним по очереди. Вместе учили они Восьмеричному Пути, прославляли блаженство нирваны, открывали глаза на иллюзорность мира и на те цепи, которые накладывает он на человека. А потом пришла пора, когда раз за разом уже сам сладкоречивый Татхагата вслушивался в слова своего ученика, который вобрал в себя все, о чем проповедовал его учитель, долго и глубоко над этим медитировал и ныне словно обнаружил доступ к таинственному морю; погружал он свою твердую, как сталь, руку в источник сокровенных вод истины и красоты, а потом кропил ими слушателей. Минуло лето. Теперь не оставалось никаких сомнений, что просветления достигли двое: Татхагата и его маленький ученик, которого они звали Сугата. Говорили даже, что обладал Сугата даром целителя, что когда глаза его странно светились, а ледяные руки касались вывихнутых или скрюченных членов, те вправлялись или выпрямлялись сами собой. Говорили, что однажды во время проповеди Сугаты к слепому вернулось зрение. В две вещи верил Сугата, и были это Путь Спасения и Татхагата, Будда. - Победоносный, - сказал он ему однажды, - пуста была моя жизнь, пока ты не наставил меня на Путь Истины. Твое просветление, когда ты еще не начал учить, было ли оно как яркое пламя, как грохочущий водопад - и ты всюду, и ты часть всего - облаков и деревьев, зверей в лесу и всех людей, снега на горных вершинах и костей, белеющих в поле? - Да, - сказал Татхагата. - Я тоже знаю радость всего, - сказал Сугата. - Да, я знаю, - сказал Татхагата. - Я вижу, теперь, почему ты сказал однажды, что все приходит к тебе. Принести в мир подобное учение - понятно, почему тебе завидовали боги. Бедные боги! Их надо пожалеть. Ну да ты знаешь. Ты знаешь все. Татхагата не ответил. И вновь вернулось все на круги своя, минул год, как явился второй Будда, опять повеяли вешние ветры... и донесся однажды с небес ужасающий вопль. Горожане Алундила высыпали на улицы и уставились в небо. Шудры в полях бросили свою работу и задрали кверху головы. В Храме на холме наступила вдруг мертвая тишина. В пурпурной роще за городом монахи обшаривали взглядами горизонт. Он мерил небо, рожденный властвовать ветрами... С севера пришел он - зеленый и красный, желтый и коричневый... Танцуя, парил он воздушной дорогой... Затем раздался новый вопль и биение могучих крыл, это набирал он высоту, чтобы взмыть над облаками крохотной черной точкой. А потом он ринулся вниз, вспыхнув пламенем, пылая и сверкая всеми своими цветами, все увеличиваясь. Немыслимо было поверить, что может существовать живое существо подобных размеров, подобной стати, подобного великолепия... Наполовину дух; наполовину птица, легенда, что застит небо... Подседельный, вахана Вишну, чей клюв сминает колесницы, будто те сделаны из бумаги. Великая птица, сам Гаруда кружил над Алундилом. Покружил и скрылся за скалистыми холмами, что маячили у горизонта. - Гаруда! - слово это пронеслось по городу, по полям, по Храму, по роще. Если только он летел один: каждому было известно, что управлять Гарудой мог только кто-либо из богов. И наст упила тишина. После оглушающего клекота, бури, поднятой его крылами, голоса сами собой понизились до шепота. Просветленный стоял на дороге неподалеку от своей рощи, и глядел он не на суетящихся вокруг него монахов, а на далекую цепь скалистых холмов. Сугата подошел и встал рядом с ним. - Всего прошлой весной... - промолвил он. Татхагата кивнул. - Рилд не справился, - сказал Сугата, - что же новое заготовили Небеса? Будда пожал плечами. - Я боюсь за тебя, учитель, - продолжал Сугата. - За все мои жизни ты был моим единственным другом. Твое учение даровало мне мир и покой. Почему они не могут оставить тебя в покое? Ты - самый безобидный из людей, а твое учение - самое кроткое. Ну какое зло мог бы ты им причинить? Его собеседник отвернулся. В этот миг, оглушительно хлопая могучими крыльями, Гаруда опять показался над холмами; из его раскрытого клюва вырвался пронзительный крик. На этот раз он не кружил над городом, а сразу стал набирать высоту и исчез на севере. Такова была его скорость, что уже через несколько мгновений на небосклоне от него не осталось и следа. - Седок спешился и остался за холмами, - прокомментировал Сугата. Будда углубился в пурпурную рощу. Пешком явился он из-за холмов - неспешным шагом. По камням спускался он к переправе, и бесшумно ступали по вьющейся по скалам тропке его красные кожаные сапоги. Впереди раздавался шум бегущей воды, там небольшая горная речка перерезала его путь. Отбрасывая назад небрежным движением плеча развевающийся кроваво-красный плащ, направлялся он к повороту, за которым тропинка терялась из виду; над малиновым кушаком поблескивал рубиновый набалдашник эфеса его сабли. Обогнув каменную громаду, он замер. Кто-то ждал впереди, стоя у перекинутого через поток бревна. На миг глаза его сузились, и тут же он двинулся дальше. Перед ним стоял щуплый, невысокий человек в темном одеянии пилигрима, перетянутом кожаными ремнями, к которым был привешен короткий кривой клинок из светлой стали. Голова человека была выбрита наголо - вся, кроме одного маленького локона белых волос. Белели и брови над темными его глазами, бледна была кожа, острыми казались уши. Путник поднял руку, приветствуя встречного. - Добрый день, пилигрим, - сказал он. Тот не ответил, но, шагнув вперед, загородил дорогу, встав перед бревном, что лежало поперек потока. - Прости меня, добрый пилигрим, но я собираюсь переправиться здесь на другой берег, а ты мне мешаешь, - промолвил путник. - Ты ошибаешься, Великий Яма, если думаешь, что пройдешь здесь, - возразил тот. Красный широко улыбнулся, обнажив ровный ряд белоснежных зубов. - Всегда приятно, когда тебя узнают, - признал он, - даже если это и сопровождается ошибками касательно всего остального. - Я не фехтую словами, - сказал человек в черном. - Да? - и он поднял брови с преувеличенно вопросительным выражением. - Ну а чем же вы фехтуете, сэр? Уж не этим ли погнутым куском металла, что вы на себя нацепили? - Именно им. - В первый момент я принял его просто за какой-то варварский молитвенный жезл. Я понимаю так, что весь этот район переполнен странными культами и примитивными сектами. И на миг я принял тебя за адепта одного из этих суеверий. Но если, как ты говоришь, это и в самом деле оружие, тогда ты, должно быть, умеешь им пользоваться? - До некоторой степени, - ответил человек в черном. - Ну, тогда хорошо, - сказал Яма, - ибо мне не хотелось бы убивать человека, не знающего что к чему. Однако я считаю себя обязанным указать, что когда ты предстанешь перед Высшим в ожидании суда, тебе будет засчитано самоубийство. Его визави едва заметно улыбнулся. - Как только ты будешь готов, бог смерти, я облегчу освобождение твоего духа от плотской его оболочки. - В таком случае, только один пункт, - сказал Яма, - и я тут же прекращу нашу беседу. Скажи, какое имя передать жрецам, чтобы они знали, по кому провести заупокойные обряды. - Я совсем недавно отказался от своего последнего имени, - ответил пилигрим. - По этой причине августейший супруг Кали должен принять свою смерть от безымянного. - Рилд, ты безумец, - сказал Яма и обнажил свой клинок. Так же поступил и человек в черном. - И надлежит, чтобы ты пошел на смерть безымянным, ибо ты предал свою богиню. - Жизнь полна предательств, - ответил тот, не начиная боя. - Противодействуя тебе - причем в такой форме, - я предаю учение моего нового господина. Но я должен следовать велениям моего сердца. Ни мое старое, ни мое новое имя не подходят, стало быть, мне, и они незаслуженны, - так что не зови меня по имени! И клинок его обратился в пламя, пляшущее повсюду, сверкающее и грохочущее. Под неистовым натиском Яма отступил назад, пятясь шаг за шагом, успевая проделать лишь минимальные движения кистью, чтобы парировать сыплющийся на него град ударов. Затем, отступив на десять шагов, он остановился, и они фехтовали на месте. Парировал он чужие удары лишь с чуть большей силой, зато ответные его выпады стали более неожиданными и перемежались финтами и внезапными атаками. По всем канонам воинского искусства, как на параде, взлетали в воздух их клинки, пока, наконец, пот сражающихся ливнем не пролился на камни; и тогда Яма перешел в атаку, неспеша, медленно вынуждая соперника отступать. Шаг за шагом отвоевывал он потерянное вначале расстояние. Когда вновь очутились они на том самом месте, где нанесен был первый удар, Яма признал сквозь лязг стали: - Отменно выучил ты свои уроки, Рилд! Даже лучше, чем я думал! Поздравляю! Пока он говорил, соперник его провел тщательно продуманную комбинацию финтов и самым кончиком своего клинка рассек ему плечо; появившуюся кровь трудно было заметить на красной одежде. В ответ Яма прыгнул вперед, единственным ударом раскрыв защиту противника, и нанес ему сбоку такой удар, который вполне мог бы просто снести голову с плеч. Человек же в черном опять принял защитную позицию, потряс головой и, парировав очередную атаку, сделал ответный выпад, который, в свою очередь, был парирован. - Итак, горлышко твое обмакнули в купель смерти, - сказал Яма. - Поищем тогда иных путей, - и его клинок пропел еще более стремительную мелодию, когда он испробовал выпад снизу вверх. Всей ярости этого клинка, позади которого стояли века и мастера многих эпох, дал тогда выход Яма. Однако соперник встречал его атаки и парировал все возрастающее число ударов и выпадов, отступая, правда, все быстрее и быстрее, но не подпуская к себе хищную сталь и время от времени совершая ответные выпады. Он отступал, пока не очутился на берегу потока. Тогда Яма замедлил свои движения и прокомментировал: - Полвека назад, когда ты ненадолго стал моим учеником, я сказал себе: "У него задатки мастера". Я не ошибся, Рилд. Ты, быть может, величайший боец на мечах, появившийся на моей памяти. Наблюдая твое мастерство, я почти готов простить тебе отступничество. В самом деле, жаль... И он сделал ложный выпад в незащищенную грудь, в последний момент клинок его нырнул под поставленный блок и обрушил свое лезвие на запястье соперника. Вешено размахивая своим ятаганом и целя в голову Ямы. человек в черном отпрыгнул назад и оказался у самого бревна, что лежало поперек расселины, в которой бурлил поток. - И рука тоже! В самом деле, Рилд, богиня расщедрилась в своем покровительстве. Попробуем это! Сталь взвизгнула, когда он поймал клинок соперника в железный захват, и, вырвавшись на волю, рассекла тому бицепс. - Ага! Тут пробел, - вскричал он. - Попробуем еще! Клинки их сцеплялись и расходились, увертывались, кололи, рубили, парировали, отвечали ударом на удар. Яма в ответ на изощренную атаку противника ушел в глухую защиту и тут же ответил, его более длинный, чем у соперника, клинок снова испил крови из предплечья. Человек