ры Петровны.  Кооператоры  кричали:  "Правильно!
Неправильно!  Так  их!  Давай,  бабуля!" и проч. Среди суматохи
возникла  благообразная  седая  головка  Светозара   Петровича,
выпорхнувшая вдруг из водоворота как полоумная птичка. Ментихин
к чему-то призывал президиум, но там его не слышали.

     Майор  Рыскаль  был,  как  и прежде, невозмутим. Он что-то
записывал в блокнот. Вероятнов всеми силами  пытался  успокоить
собрание. Федора Ивановича и Завадовской все еще не было видно.

     Едва  шум  затих,  как из первого ряда поднялся коренастый
широкоплечий  человек  с  черной   кудрявой   бородой,   буйной
шевелюрой,  в  кожаном  пиджаке...  слегка смахивал на молодого
Карла Маркса. Он упер руки в бедра и спросил снизу вверх:

     -- Вы на каком этаже живете, гражданка?

     -- На девятом, -- простодушно ответила Светозара Петровна.

     Бородатый проворно вспрыгнул  на  сцену,  кинул  писавшему
протокол Вероятнову:

     -- Файнштейн Рувим Лазаревич, квартира номер семь.

     Он встал рядом с Ментихиной, в двух шагах от нее.

     -- Гражданка  живет  на  девятом  этаже  и  имеет  счастье
любоваться пейзажем из окна, -- сказал Файнштейн,  указывая  на
Светозару  Петровну.  --  А мы живем на первом этаже, и у нас в
квартире  все  время  включено  электричество!   Мы   бы   рады
участвовать в работе дружины и бросить курить, но где гарантия,
что  мы  сможем  дышать свежим воздухом и видеть чистое небо из
окна?  На  всех  этажах,  вплоть  до  седьмого,   тьма-тьмущая,
товарищи!   Вопрос   следует  ставить  только  так:  как  скоро
горисполком  сможет  предоставить  всем  желающим   из   нашего
кооператива  равноценные, я подчеркиваю -- равноценные квартиры
в том районе, из которого мы... гм!.. улетели?

     -- Тебе бы в  Израиль  надо  лететь,  --  довольно  громко
произнес кто-то за спиною генерала.

     Файнштейн не расслышал.

     -- А? Как вы сказали? -- наклонился он вперед.

     Григорий Степанович оглянулся. Сзади сидел тип с колючими,
расположенными у переносицы глазами. Это был гражданин Серенков
из квартиры 190.

     Генерал  поднялся  и  что-то  тихо сказал Серенкову, после
чего не спеша пошел к выходу. Серенков, поколебавшись, встал  и
направился   за   генералом.   Ирина   и  несколько  окружающих
кооператоров с беспокойством следили за  этой  сценой.  Генерал
вернулся  через  минуту, несколько порозовевший, и молча уселся
рядом с Ириной. Серенкова же более на собрании не видели.

     -- Что вы с ним сделали? -- испуганно улыбаясь, прошелтала
Ирина.

     -- Пустяки! -- отмахнулся генерал. -- Он гнида. Он  заполз
в щель.

     Между тем Файнштейн продолжал настаивать на предоставлении
равноценной жилплощади, чем привлек на свою сторону большинство
кооператоров,  живущих  в  нижних  этажах. В самом деле, что за
удовольствие каждодневно видеть в  своих  окнах  стены  и  окна
соседних  домов?  Файнштейн  закончил  свою  речь  предложением
писать письмо на имя председателя  горисполкома  и  вернулся  в
зал.

     На  сцену  ринулись  еще  несколько ораторов -- в основном
женщины. Они высказывались одна за другой, однако принципиально
ничего нового  предложить  не  сумели.  Возникла  масса  мелких
проблем:  как  быть со школой -- переводить детей или ездить на
Гражданку?  --   с   детскими   садами,   с   поликлиникой,   с
родственниками,   с   работой,   наконец...   Ворох   вопросов.
Файнштейн, сидевший в первом ряду, на все  вопросы  подсказывал
один ответ:

     -- Переезжать!

     Кое-кто  призывал  потерпеть,  но  таких  было немного, их
предложения тонули в осуждающих возгласах:

     -- Сами терпите!

     -- Вы на каком этаже живете?!

     -- Давайте с вами меняться: вы поедете на первый, а  я  на
восьмой!

     На   сцену   медленно  поднялась  женщина  средних  лет  с
припухшими веками и свисающей сбоку  длинной  прядью  волос,  в
поношенном  демисезонном  пальто.  Остановившись на краю сцены,
она обвела зал презрительным взглядом.

     Это была хозяйка квартиры 116 -- та, которая выкидывала  с
балкона бутылки, а утром кричала: "Допились! Допились!".

     -- Эх, вы! -- наконец выдохнула она.

     -- Гражданка, ваша фамилия? -- перебил ее Вероятнов.

     -- Вера  Малинина,  сто шестнадцатая квартира. А что?.. --
полуобернулась она к столу.

     -- Ничего, -- Вероятнов занес выступающую в тетрадку.

     -- Вот вы  тут  развели  антимонии.  Как  получилось?  Что
делать?  Как  жить?.. -- с некоторым усилием выговаривала слова
Малинина,  но  именно   эта   затрудненность   речи   заставила
кооператоров  притихнуть и обратить на женщину внимание. Что-то
в ней было надломленное, больное.

     -- А спросил хоть  кто  --  почему?..  Почему  мы?  Почему
нас?.. За что?.. Э-э... -она поднесла указательный палец к носу
и  слегка поводила им взад-вперед. -- Потому что есть за что...
Я в школе председателем совета дружины была. В сельской. Ну,  в
поселковой,  значит.  Потом  в торговлю подалась. Потом села...
Сейчас год не работаю... Так  вот.  Я  знаю  --  почему...  Это
неспроста. Так нельзя жить, как мы живем.

     -- Вы за других не расписывайтесь! -- крикнули из зала.

     -- Думаете  -- вы лучше? Это нам всем такое предупреждение
дано.  Не  зарывайтесь,  мол,  милые...   Опомнитесь.   А   вы:
горисполком!

     Малинина  посмотрела  вниз,  на  сидящего  прямо  под  нею
Файнштейна.

     -- Ну, дадут вам квартиру. Что делать-то с нею будете?

     -- Жить! -- вызывающе сказал Файнштейн.

     -- А как жить? Как?.. Зачем?.. -- Малинина  махнула  рукой
и,  нетвердо  ступая,  начала  спускаться  вниз  по ступенькам.
Теперь стало заметно, что  она  слегка  пьяна.  Кто-то  в  зале
хихикнул. Рыскаль что-то записал в блокнот.

     -- А молодец баба, -- наклонился Григорий Степанович к уху
Ирины. -Взяла быка за рога. Даром, что пьяненькая.

     Возникшую  в  зале  подавленность  попытался ликвидировать
Вероятнов, который наконец-таки извлек на  свет  Божий  измятую
бумажку  с текстом своего выступления и, расправив ее в ладони,
принялся читать.  Несмотря  на  то,  что  текст  был  тщательно
продуман  Василием  Тихоновичем  и  занесен  на бумагу, а может
быть,  именно  поэтому  он  не  содержал   решительно   никаких
оригинальных  мыслей.  Сославшись  в первом абзаце на последние
решения пленума (кстати, по сельскому хозяйству), он во  втором
абзаце  отметил  определенные  достижения Правления кооператива
под  его  руководством,  но  в   третьем   абзаце   перешел   к
недостаткам,  одним  из  которых  и  являлся  незапланированный
перелет дома на Петроградскую. Этот факт в изложении Вероятнова
никак не  выбивался  по  значимости  из  ряда  других,  как-то:
нерегулярной  уборки  бачков  с  пищевыми  отходами,  поломок и
безобразий в лифтах, задолженностей по  квартплате.  Перечислив
недостатки,  инженер  тем не менее выразил твердую уверенность,
что они в скором времени непременно будут изжиты, чему  порукой
решения, упоминавшиеся вначале.

     -- Обратно,   что   ли,  полетим?  --  выкрикнул  какой-то
насмешник.

     Вероятнов строго посмотрел в зал  и  сообщил,  что  общему
собранию  в  связи  с изменившейся ситуацией необходимо избрать
новое Правление.

     Сам он, да и Рыскаль считали перевыборы формальностью.  Им
казалось,  что  кооператоры,  скорее  всего, подтвердят доверие
прежнему Правлению, не станут  усугублять  положение  избранием
нового начальства. Но случилось иначе. Казенная речь Вероятнова
и достаточно пламенные выступления других ораторов, в частности
Файнштейна, сделали свое дело. Кооператоры наперебой предлагали
кандидатуры:  их  набралось  с  полтора  десятка, когда Рыскаль
предложил, вослед Светозаре Петровне, создать в каждом подъезде
группы взаимопомощи.

     -- Зачем? Почему? Объясните!

     -- Обстановка  сложная!  Надо   помогать   милиции.   Надо
помогать  друг  другу.  Ребенка оставить, в магазин сходить, за
стариками  присмотреть...  По-людски  жить.   По-соседски,   --
объяснил Рыскаль.

     Часть кандидатур переписали в группы взаимопомощи.

     Голосование было открытым. Счетная комиссия, состоявшая из
Завадовской,   занявшей   к   тому  времени  место  в  зале,  и
неизвестного  решительного  молодого  человека,  приступила   к
работе,  считая вскинутые вверх руки и тут же занося результаты
в блокнотик. Кооператоры  встречали  гулом  каждую  объявленную
цифру; наиболее недоверчивые считали вместе с комиссией.

     Результаты были таковы: Вероятнова прокатили с треском, за
него  было  подано  лишь  двадцать  три голоса из числа двухсот
восьмидесяти пяти решающих голосов пайщиков (по числу квартир).
Как вы заметили, отсутствовали лишь два пайщика --  Серенков  и
я, -- но по разным причинам.

     Неожиданно  большое  число  голосов  набрал Файнштейн (198
голосов), несмотря  на  явно  недостаточную  симпатию,  которую
испытывали  к нему некоторые кооператоры (вероятно, за бороду);
были избраны,  конечно,  Светики  в  полном  составе,  и  Клара
Семеновна,   возглавившая   впоследствии   группу  взаимопомощи
первого подъезда, и даже Вера  Малинина,  как  ни  странно.  Но
страннее  всего было избрание гражданина Серенкова, покинувшего
собрание при обстоятельствах уже известных. То ли  его  мрачный
возглас  оказался  кое-кому  созвучным  (тогда почему Файнштейн
получил избрание?), то ли выбрали по принципу "кого нет".

     Вошли и другие люди, не  очень  мне  известные:  молодежь,
инженеры,  врачи. Всего было избрано семнадцать человек: пять в
Правление и четыре тройки взаимопомощи.

     Ирина Михайловна  голосовала  за  всех,  кроме  Серенкова,
поскольку никого, исключая соседей по этажу, не знала.

     Обескураженный  результатами  голосования,  Вероятнов вяло
подвел итоги и спросил, не хочет ли кто еще выступить.

     Кооператоры молчали. Вдруг поднялся Григорий Степанович.

     -- Разрешите мне?

     Ирина сжалась, с ужасом уставившись на генерала. А  он  не
спеша  снял макинтош, повесил его на спинку стула и двинулся по
проходу к сцене. Когда он взошел по ступенькам и  повернулся  к
залу, Ирина отметила, что на пиджаке генерала не было не только
Звезды Героя, но даже орденских планок.

     -- Вы из какой квартиры, товарищ? -- спросил Вероятнов.

     -- Я из двадцать восьмой...

     -- Как? -- вскинулся из зала молодой человек с усиками. --
Я из двадцать восьмой, товарищи!

     -- Прошу  прощения...  --  успокоил  его  генерал. -- Я из
двадцать восьмой, но другого дома. Соседнего...

     -- Почему же вы... По какому праву, -- начал Вероятнов, но
генерал обернулся к нему и так же спокойно объяснил:

     -- Видите ли, я родился здесь, на Безымянной, поэтому  мне
небезразлично...

     И  Григорий  Степанович довольно обстоятельно и с какой-то
внутренней  уверенностью,  что  его  необходимо  выслушать   (и
вправду,  слушали  внимательно!),  повел  рассказ  о  той части
города, куда  попали  ныне  прилетевшие  кооператоры.  Он,  как
гостеприимный  хозяин,  рассказывал  о  домах, которые окружают
теперь прибывший девятиэтажный дом, об их строителях (одним  из
них  был  Штакеншнейдер),  о  бывших  владельцах;  о  том,  что
Подобедова и Залипалова улицы получили свои имена  по  фамилиям
живших  здесь  когда-то купцов; упомянул и о пивной Кнолле, и о
находившемся неподалеку  родильном  доме,  носившем  ранее  имя
Шредера;   перед   глазами  притихших  кооператоров  проплывали
картины двадцатых и тридцатых годов, булыжные мостовые, красные
петербургские  трамваи,  лавки  и  ресторации,  старьевщики   и
дворники...

     Все  вдруг  разом  почувствовали, что здесь с незапамятных
времен шла разнообразная городская жизнь,  что  полоска  нового
асфальта,  так  разительно отличающаяся от старого, возникла на
Залипаловой, скажем, в одна тысяча девятьсот шестидесятом году,
когда меняли водопровод, проложенный еще до революции; что  тот
брандмауэр,  который  виден  из торцевых окон первого подъезда,
когда-то был прикрыт доходным домом  Бахметьева,  попавшим  под
фугаску во время блокады; что купцы эти, Залипалов и Подобедов,
действительно  проживали  неподалеку  в  особняках, причем, как
часто водится на Руси,  враждовали  между  собою  по-смертному,
отчего,  кстати,  и  соединявшая  их  улица  так  и не получила
собственного  имени,  осталась  Безымянной...  Короче   говоря,
пахнуло  историей,  которую  в общих чертах знали, но, проживая
там, на Гражданке,  на  бывших  болотистых  лугах,  не  ощущали
напрочь.

     И  перелет  дома  как-то  сам  собою  был  включен  в круг
истории, в ее медленный вихрь, уносящий и приносящий дома, стал
вдруг историческим событием этой части  города,  неподалеку  от
Тучкова моста.

     Генерал  закончил.  В  зале,  точно  после хорошей лекции,
раздались аплодисменты.

     -- И все же, гражданин... В чем, так  сказать,  конкретные
ваши предложения? -- осторожно спросил Вероятнов.

     -- Конкретные  предложения?  -- генерал лукаво взглянул на
бывшего председателя Правления. -- Я предлагаю быть  потомками.
Понимаете? Если есть предки, должны быть и потомки. Правильно я
говорю?

     Вероятнов  растерянно  кивнул,  а  из зала донесся женский
вскрик:

     -- Верно! Очень правильно!

     Ирина   поискала   глазами,   но   обладательницу    этого
взволнованного  голоса  не  нашла.  Та  спряталась, устыдившись
эмоций.

     ...Расходились  с  достоинством  и   возникшим   ощущением
сообщества  не  только  кооперативного,  но более широкого -- с
предками... хотя понимали это смутно, по-разному...

     А вечером Егор был  поощрен  боевыми  стрельбами,  которые
происходили  так:  в комнатах его и генерала расставили мишени,
после чего Григорий Степанович  и  Егорка  поочередно  поражали
мишень  противника через окна, пользуясь пружинными пистолетами
с патронами в виде стрел  с  резиновыми  присосками.  Смеющаяся
Ирина подсчитывала очки, а когда из-за трубы генеральского дома
выплыла крутобокая луна, игру прекратила и уложила сына спать.

     После  чего  она пожелала генералу доброй ночи и, затворяя
уже окно, вдруг спросила:

     -- А вы почему Звездочку не носите, Григорий Степанович?

     -- Звездочку?.. Ах, эту... Как вам сказатъ.  Ношу  иногда.
Она у меня на другой одежде. Доброй ночи!

        Глава 17<BR>БОЛЬШОЙ ПЛОВ




     Вторым  пристанищем  Демилле  стало аспирантское общежитие
неподалеку от улицы Кооперации -- серое  четырехэтажное  здание
из  силикатного  кирпича,  притаившееся в глубине многоэтажного
жилого массива.

     Встретили его там радушно и уважительно. Математик Тариэль
из Баку и кибернетик Мамед  из  Ташкента  действовали  по  всем
канонам   восточного   гостеприимства.   Едва   Костя  Неволяев
представил им Евгения  Викторовича  (произошло  это  вечером  в
воскресенье)   и   вкратце  изложил  его  историю,  воспринятую
аспирантами с почтительной невозмутимостью, как Тариэль побежал
к комендантше тете Варе с мешочком одуряюще  пахнувшей  сушеной
дыни  -- лакомством, употреблявшимся аспирантами для улаживания
самых  пикантных  и  экстренных  дел,  --  а  Мамед,   действуя
проворно, но без спешки, принялся приводить комнату в порядок.

     Мамед  был низенького роста, щуплый, с восточной печалью в
глазах. Он застелил постели, смел со стола  крошки  и  принялся
готовить  чай, для чего включил электрический чайник, а на стол
выставил  синие  пиалы  и  фарфоровый  чайничек  для   заварки,
чрезвычайно красиво расписанный.

     Демилле   присел   на   стул,   огляделся.   Комната  была
просторной, состоящей из  двух  частей:  передней,  где  стояли
обеденный стол, диван, торшер, висели книжные полки и украшения
(среди   прочих   --  неизвестный  музыкальный  инструмент),  и
закутка, отгороженного платяным шкафом; за ним  помещались  две
койки и письменный стол, заваленный книгами.

     Вернулся  сияющий Тариэль и сообщил, что за ломтик сушеной
дыни тетя Варя готова  пустить  ночевать  не  только  одинокого
мужчину,  но  и  весь кордебалет варьете гостиницы "Советская".
Мамед встрепенулся, с надеждой посмотрел на товарища.

     -- Завтра  начинаем  отстрел,  --  деловито   распорядился
Тариэль.

     -- Да  вы  что!  --  закричал  Костя.  --  Дайте  человеку
освоиться.

     -- А мы и Евгению Викторовичу  девушку  подберем,  -учтиво
сказал Тариэль.

     -- Нет-нет,  не  надо, -- сказал Демилле. -- Я, знаете, не
любитель. У меня жена, сын...

     Тариэль подмигнул Косте.

     -- Да мы жениться не заставляем, Евгений Викторович!

     -- Для польза  здоровья,  --  с  печальной  озабоченностью
произнес Мамед, и все расхохотались.

     ...Дух   легкомысленного   эпикурейства,   поселившийся  в
комнатке, отнюдь не мешал  аспирантам  заниматься  наукой.  Как
быстро  понял  Демилле,  оба  аспиранта  всерьез  работали  над
диссертациями -- Мамед в области теории  чисел,  а  Тариэль  --
автоматического  регулирования,  но  за  пределами  библиотек и
кафедр преврашались в молодых людей без проблем, со склонностью
к легким и озорным увеселениям. Тариэль являл собою современный
вариант Ходжи Насреддина  -неунывающий,  склонный  к  шуткам  и
проказам, обаятельный, компанейский. Мамед оттенял его грустным
резонерством.

     В  первый  же вечер аспиранты устроили обсуждение методики
поисков улетевшего дома.

     Расстелив   на   столе   карту   города,   они   принялись
разрабатывать  математическую  модель.  Связав воедино исходные
данные, полученные от Кости  (отрыв  дома  от  фундамента,  его
полет),  и  допустив  отсутствие  человеческих  жертв,  на  что
указывала встреча Демилле  со  Светиками  и  посещение  детсада
Ириной, аспиранты пришли к выводу, что дом где-то приземлился в
сохранности.  Но где? Логика подсказывала: в новых районах. Там
много места -- в Купчино, на Ржевке, на Комендантском
-- там однотипные дома, так что приземление дома могло пройти относительно
незамеченным, не то что, скажем, на Невском или на Петроградской
стороне.

     Это была  ошибка,  но  ошибка  честная.  Далее  аспиранты,
пользуясь  картой,  разбили  возможные  районы  приземления  на
квадраты  и  начали  составлять  алгоритм   оптимального   пути
поиска...  Демилле  тупо смотрел на карту, по которой скользили
пальцы Тариэля.

     -- Мы минимизируем время поиска,  --  сказал  Тариэль.  --
Понимаете?

     -- Нет, -- честно сказал Демилле.

     -- Нужно   найти   оптимальную   траекторию   по  критерию
наименьшего времени... Евгений Викторович, почему не понимаете?
Я же ясно говорю?

     -- Трудный решений, -- покачал головой Мамед.

     -- Эх, почему мы не в Баку! -- воскликнул Тариэль. -- Если
бы мы были в Баку, я пошел бы на базар, я  обошел  бы  ряды,  я
купил  бы орехов, изюма, шербета... Я выпил бы чаю в чайхане, я
поел бы халвы...

     Тариэль вскинул руку, декламируя, точно стихи:

     -- И через три часа я знал бы не только, куда  делся  этот
несчастный  дом, но и что сказал дядюшка Ибрагим тетушке Галиме
наутро, когда не обнаружил во дворе зарытого кувшина  с  вином,
потому что двора тоже не обнаружил!.. Северные люди молчаливы и
нелюбопытны! Дом взлетел, как орел, а им хоть бы что! Ва!

     Мамед скорбно качал головой.

     -- В  Ташкенте  землетрясений  был -- вся страна узнал, --
сказал он.

     Демилле с грустью и завистью смотрел  на  новых  восточных
приятелей.  Их  оптимизм,  энергия  молодой крови, бьющая через
границы республик, восхищали и одновременно тревожили:  сам  он
был точно парализован несчастьем.

     Из  этого  состояния  его  вывел телефонный звонок Любаши,
последовавший в  понедельник  на  службу  Евгению  Викторовичу.
Сестра сообщила, что в субботу приходили Ирина с Егоркой...

     -- Как?  -- вскричал Демилле, испытав мгновенную радость и
благодарность к жене.

     -- Минут через сорок явилась -- как ты ушел. Принесла твои
вещи. Чемодан и сумка... -- Любаша не скрывала осуждения.

     -- Понятно...  --  Демилле  потух,   спросив   со   слабой
надеждой: -- Не сказала, где они сейчас?

     -- А  то  ты  ее  не  знаешь.  Конечно,  нет!.. Зайдешь за
вещами?

     -- Мать видела? -- спросил Евгений Викторович.

     -- Ее, слава Богу, дома не было. Вещи я спрятала.

     -- Хорошо, молодец...  --  вяло  похвалил  сестру  Евгений
Викторович,   а  затем  попросил  вынести  чемодан  и  сумку  в
назначенный час из дому, опять-таки незаметно от матери.

     Встреча с сестрой состоялась неподалеку  от  родительского
дома,  на  пустыре, где раньше был сад Ивана Игнатьевича. Здесь
еще сохранились три-четыре одичавшие яблони.

     Демилле  тут  же,  приткнувшись   к   камням   фундамента,
распахнул  чемодан.  Люба  обеспокоенно  смотрела  на брата: он
похудел за два дня, глаза были воспалены, движения порывисты.

     -- Что она говорила? -- глухо  спросил  Демилле,  роясь  в
вещах.

     -- Сказала, что хватит. Устала, -- пожала плечами Люба.

     -- Выбрала момент.

     Он  безотчетно  искал  письмо, записку, какой-нибудь знак,
дающий надежду или объяснение. Ничего  не  было.  Вещи  сложены
аккуратно,  паспорт  в  карманчике  крышки,  тапки  завернуты в
газету.

     В сумке точно так  же  тщательно  уложены  были  чертежные
инструменты.  Ни "прости", ни "бывай". Сентиментальностью Ирина
не страдала.

     -- Такую тайну изобразила, -- говорила Любаша. -- Тоже мне
цаца! Ты плюнь на нее, Женька. Помучился с нею, и хватит.

     Демилле судорожными движениями стал застегивать молнию  на
сумке  -та  не  поддавалась  --  вдруг отлетел замочек. Евгений
Викторович швырнул его  на  землю  и,  оборотившись  к  сестре,
закричал:

     -- Не  смей  так  говорить!  Ты ее не знаешь! Ирина святая
женщина!

     -- Да пошел ты к черту... -- несколько даже удивленно,  но
без  обиды  произнесла  Любаша.  --  Мне-то  что. Можешь на нее
молиться... Жалости в ней нету.

     -- А я не достоин жалости! -- вскричал Демилле,  подхватил
сумку и чемодан -- в распахнутом плаще он выглядел, как птица с
гирьками  на  крыльях  -- и полетел, не разбирая дороги, прочь,
между голых яблонь, по прошлогодней траве.

     -- Чокнутый,  --  сказала  Любаша  почти  с  нежностью   и
крикнула вслед: -- Ты хоть звони! Пропадешь!

     -- Не  боись!  -- сквозь зубы ответил Евгений Викторович и
сам удивился мальчишескому слову, забытому с тех пор, как бегал
по саду Ивана Игнатьевича с пацанами и грыз кислые яблоки.

     В общежитии его ждали новые друзья. На вечер был  назначен
Большой плов.

     -- Что  первично  --  духовное или материальное? -- блестя
глазами, рассуждал Тариэль, повязывая галстук. -- Для нас,  как
представителей  науки,  безусловно,  первично  духовное. Верно,
Мамед?.. Потому мы сейчас пойдем на отстрел, а лишь потом -- на
рынок. Мамед, где будем охотиться?

     -- Такой официантка в шашлычной  видел...  --  мечтательно
сказал Мамед.

     -- О нет, Мамед! Начинать сезон надо культурно. Официантки
твои нажрутся, начнут материться... Тетя Варя будет недовольна.

     -- Балерина  не  надо.  Не  хочу балерина, -- сказал вдруг
Мамед.

     -- Ну,  зачем  так  высоко!  Балерин  нужно   отстреливать
заранее,  а  времени  у нас в обрез. Евгений Викторович, что вы
предлагаете?

     Демилле ничего не  предлагал,  но,  повинуясь  охватившему
приятелей  энтузиазму,  а  скорее  чувству  обиды на жену, тоже
выгладил лучшую свою сорочку и через десять минут был  готов  к
отстрелу.

     Тариэль  повел  их  дворами на проспект Благодарности. Оба
аспиранта были одеты с иголочки --  кожаные  пальто,  клетчатые
кепки,  в руках короткие трубки импортных зонтиков... Демилле в
этом проигрывал.

     Неподалеку, в новом  девятиэтажном  доме,  смахивавшем  на
улетевшее  жилище  Евгения Викторовича, размещалась библиотека.
Охотники прошли сквозь стеклянные двери, разделись в гардеробе,
затем Тариэль и Мамед проникли туда, где за деревянным барьером
томилась молоденькая кудрявая библиотекарша. Демилле остался  в
холле, наблюдая за отстрелом издали.

     Читателей  в  этот  субботний  час было в библиотеке мало.
Старушка-уборщица неслышно водила шваброй по  паркетному  полу,
другая дремала в гардеробе. Демилле видел, как аспиранты завели
тихую   беседу  с  девушкой-библиотекарем,  перегнувшись  через
барьер.  Та  слушала   внимательно,   наконец   улыбнулась   и,
поднявшись   со  стула,  принесла  какую-то  книгу.  Затем  она
придвинула к  себе  бланк  формуляра  и  принялась  старательно
писать,  в  то время как Мамед листал маленький плотный томик и
что-то читал вслух. Девушка краснела и улыбалась.

     Вскоре девушка снова скрылась  и  пришла  вместе  с  двумя
подругами:  одна  была  черненькая,  с  косой  и чуть раскосыми
по-азиатски глазами, а другая -- высокая, нескладная, с большим
красивым лицом.

     Тариэль продолжал  что-то  говорить,  размахивая  томиком,
девушки  слушали  слегка  настороженно  --  видно, не решались.
Вдруг все  трое  взглянули  в  сторону  Демилле,  и  черненькая
прыснула.  Две  другие  несмело  улыбнулись.  Демилле  поспешно
отвернулся.

     Через минуту охотники покидали  библиотеку.  Вся  операция
заняла пятнадцать минут.

     -- Значит,  запоминайте, -- сказал Тариэль. -- Кудрявая --
Таня, высокая  --  Майя,  черненькая  --  Рая.  Она  наполовину
якутка.  Главное -- не перепутать и не забыть. Девушки этого не
любят.

     -- Таня, Майя, Рая, -- повторил Мамед, как заклинание.

     -- А это что? -- спросил Демилле, указывая на томик.

     -- Омар Хайям,  --  сказал  Тариэль.  --  Он  нам  сегодня
пригодится. Будет культурная программа. А теперь -- на базар!

     На  рынке  алели  ряды  южных  тюльпанов и гвоздик, цокали
грецкие  орехи,  пересыпаемые  смуглыми  руками,  горы  влажной
зелени дышали весенним ароматом. Аспиранты не спеша двигались в
толпе,  выискивая  среди торговцев своих, с которыми вступали в
торг на родном языке, что помогало  добиться  скидки.  Одна  за
другой  из карманов кожаных пальто появлялись тонкие нейлоновые
сумки, заполнявшиеся луком, редиской, петрушкой, морковью.

     Далее был черед мясного магазина,  где  у  Тариэля  имелся
знакомый  мясник,  отваливший  три  килограмма  отличной парной
баранины, и, как водится, кончили винным отделом гастронома.

     Устроители Большого плова  вернулись  в  общежитие,  и  на
кухне третьего этажа началось священнодействие.

     Сняв   лишь   пиджаки  и  оставшись  в  белых  рубашках  с
закатанными  рукавами  и  при  галстуках,  аспиранты   накинули
расшитые   восточным   узором   передники,   на  головы  надели
тюбетейки.  Свой  передник  с  тюбетейкой  получил  и   Евгений
Викторович.

     На  двух  больших кухонных столах разложены были острейшие
ножи, широкие деревянные доски, тазики  с  мясом,  морковкой  и
луком,   широкие  блюда  для  разделанных  продуктов.  Появился
огромный медный казан с обожженным  днищем;  в  кухню,  как  на
представление, стал стекаться народ из соседних комнат. Молодые
аспиранты  и  аспирантки разных национальностей занимали места,
не  вмешивались,  следили  за  происходящим.  Видно  было,  что
Большой   плов   принадлежит   к   числу   любимых   зрелищ   и
достопримечательностей общежития.

     -- Плов,  Евгений  Викторович,  --  мужское  занятие,   --
объяснял  Тариэль, готовя столы для работы. -- Женщина не может
приготовить настоящий плов, потому что спешит и думает только о
пище. Она озабочена тем,  чтобы  не  пересолить  или  не  сжечь
мясо...

     Вокруг улыбались, как улыбаются знакомому и родному.

     -- Мы  же  займем  работой  руки,  и пусть наш ум отдается
достойной беседе, а сердце откроется добру и любви...

     -- Родителей нужно вспоминать. Сестру, брата, --  серьезно
сказал Мамед.

     Уже  шумел  голубой огонь горелки, в казане плавился белый
курдючный жир.

     Тариэль не спеша разделывал мясо, Мамед, тоже не торопясь,
но при  этом  удивительно  проворно,  резал  красную  очищенную
морковь,   которая  под  его  ножом  превращалась  в  тончайшую
соломку.

     -- У  нас  на  востоке  говорят:  "Тот,  кто  ни  разу  не
приготовил  плова с друзьями, не знает, что такое дружба". Один
мужчина может приготовить плов, но лучше, если его сделают двое
мужчин, трое мужчин... И это не только ритуал, тут  технология!
Каждый  продукт  должен  поспеть  в  нужный момент, -- объяснял
Тариэль.

     Демилле промывал в глубокой кастрюле  рис.  Тариэль  велел
добиться,  чтобы  сливаемая  после промывки вода была абсолютно
прозрачна. Демилле набирал воду  раз,  другой,  третий,  шевеля
руками  массу  зерен,  и  вода  каждый раз мутнела, так что ему
стало казаться, что задача невыполнима.

     -- Плов вырабатывает терпение и ответственность,
-- продолжал Тариэль. -- Один подведет, схалтурит, как у вас
говорят, -- и пропал плов.

     Сам он уже разделал мясо, вымыл руки и  спокойно  закурил,
наблюдая за кипевшим в казане жиром.

     -- Тариэль,   расскажи   легенду,  --  попросила  одна  из
зрительниц.

     -- Женщина,  как  смеешь  ты  вмешиваться,  когда  мужчины
готовят плов?! -- вскричал Тариэль, негодуя, и все рассмеялись,
ибо  и  вопрос,  и  ответ  повторялись при каждом приготовлении
плова и были рассчитаны на свежего человека,  каким  являлся  в
настоящий момент Демилле.

     -- Я  повелеваю  тебе покинуть наше общество, -- продолжал
Тариэль. -- Впрочем, оставайся, --  величественно  взмахнул  он
рукою   с   сигаретой,  заметив  обеспокоенный  взгляд  Евгения
Викторовича.

     Проклятый  рис  никак  не  желал  быть  чистым.  Лоб   под
тюбетейкой у Евгения Викторовича взмок.

     Тариэль  отбросил  сигарету и обеими руками поднял с доски
пригоршню баранины. Он подошел к казану и важно опустил мясо  в
кипящий  жир;  раздалось  бульканье,  шипенье,  скворчанье.  За
первой пригоршней последовала вторая, третья, пока все мясо, до
последнего кусочка, не оказалось в казане.  Почти  сразу  же  в
кухне  возник восхитительный аромат жареной баранины, вызвавший
глухой завистливый стон публики.

     Тариэль  присоединился  к  Мамеду;  из-под  ножа  сыпалась
морковная соломка.

     -- Лучше   на   терке,   Тариэль!  На  терке  быстрее,  --
взмолилась та же аспирантка.

     -- Женщина! -- мрачно воскликнул Тариэль.  --  Я  в  самом
деле  удалю  тебя  отсюда, если ты не перестанешь вмешиваться в
дела, недоступные твоему  уму!  Она  воображает,  что  владение
романской  филологией  дает  ей  право советовать мужчинам, как
варить плов, -- пояснил он Демилле.

     Аспирантка покраснела, обиделась.

     -- Я же как лучше...

     Демилле,  желая  спасти  несчастную  филологиню,   показал
Тариэлю   последний  прозрачный  слив.  Тариэль  удовлетворенно
кивнул. Евгений  Викторович  распрямился  над  раковиной,  снял
тюбетейку и вытер тыльной стороной ладони лоб.

     В  кухне  было уже человек восемь, не считая поваров. Лица
русские, грузинские, казахские... Появились и зарубежные гости:
два низеньких вьетнамца в синих  пиджаках  и  немец  из  ГДР  с
фотовспышкой, которая время от времени озаряла помещение кухни.

     Мамед  между  тем  ссыпал  в  казан  огромный  ворох мелко
нарезанного лука, отчего аромат в кухне приобрел новый оттенок.

     Текли слюнки.

     Вслед за луком туда же последовала гора морковной соломки,
соль, перец. Из казана валил уже одуряющий залах жареного мяса,
лука и специй, приводящий душу в экстаз.

     Тариэль зачерпнул варево половником, подул  и  попробовал.
На лице его изобразилось блаженство.

     -- И нам! И нам попробовать! -- раздались возгласы.

     Даже у скромных вьетнамцев горели глаза.

     Тариэль успокоил толпу взмахом половника.

     -- Тихо,  братья! Всем желающим будет выдана порция плова.
Подчеркиваю: плова, а не промежуточного продукта. Прошу зайти в
нашу комнату в девять ноль-ноль.

     Народ стал расходиться, ибо выносить  далее  аромат  такой
концентрации было не под силу.

     Тариэль  взял  кастрюлю  с рисом и выгреб мокрые слипшиеся
зерна в казан, поверх аппетитного варева.  Рис  покрыл  мясо  и
овощи  ровным слоем, сквозь который прорывались кое-где гейзеры
жира.  Тариэль  успокоил  их,  разровняв  рис,  затем   точными
движениями  воткнул вглубь несколько неочищенных долек чеснока,
снова разровнял поверхность шумовкой, осторожно долил кипятком,
так чтобы вода  прикрыла  рис  "на  фалангу  мизинца",  как  он
выразился, и накрыл тяжелой крышкой.

     -- Вот  и все, -- сказал он, снимая тюбетейку. -- Остается
сотворить намаз.

     Они с Мамедом скинули передники, расстелили их на  полу  и
встали на колени. Полушутя-полусерьезно они преклонили головы к
востоку,  беззвучно  шевеля губами. Демилле ошеломленно смотрел
на них. Через минуту аспиранты  поднялись  на  ноги,  отряхнули
передники.

     -- Теперь плов будет -- о'кей! -- сказал Тариэль.

     ...Девушки  пришли  точно  в назначенное время, когда плов
уже взопрел, впитав в себя воду и ароматы; на столе  в  комнате
аспирантов  ждало  его  огромное,  расписанное синими цветами и
арабской вязью  блюдо,  вокруг  которого  теснились  тарелки  с
зеленью  и бутылки вина, а сами аспиранты и Евгений Викторович,
отдохнув от трудов, снова приняли праздничный вид.

     Девушки тоже сильно  отличались  от  тех,  что  скучали  в
библиотеке.  Все  три  были  нарядно  одеты и еще более нарядно
накрашены.  Щечки  порозовели  от  румян,  ресницы  удлинились,
благодаря  специальной французской туши, веки поголубели, губки
вишнево пылали. Мамед лишь вздыхал  и  качал  головой;  Тариэль
мелькал,  как  Фигаро,  помогая  девушкам  раздеваться; Демилле
натянуто кланялся, представляясь: "Евгений  Викторович".  Вдруг
остро  почувствовал  свой  возраст,  он  был по крайней мере на
десять лет старше любого из присутствующих.

     Девушки вежливо кивнули; Демилле запоздало поцеловал  руку
высокой   Майе,   которая   знакомилась  последней,  другим  не
догадался. Это как бы выделило ее, и по мимолетному ободряющему
взгляду Тариэля Евгений Викторович понял -- все правильно: Майя
предназначена ему. Вскоре так  же  непостижимо,  но  достоверно
выяснилось,  что за Раисой ухаживает Мамед, а ставшую еще более
кудрявой Таню взял на себя сам Тариэль.

     Все  логично:  Таня  выделялась  из  подруг   красотой   и
бойкостью,  Рая  была  тиха,  а  Майя -- заметно старше других.
Тариэль     предпочел     принцип     соответствия     принципу
дополнительности.

     Вожделенный  плов  торжественно  вплыл  в  комнату  и  был
вывален   на   синее   блюдо.   Образовалась   дымящаяся   гора
нежно-розового  риса;  тут  и там выглядывали из-под разбухших,
рассыпчатых зерен аппетитные кусочки баранины.

     Не  привыкшие  к  такому  великолепию  девушки   притихли;
видимо,   ожидали   чего-то  другого,  попроще,  но  вот  Таня,
расхрабрившись,  воткнула  широкую  ложку  в  глубину  горы   и
выложила  на  тарелку первую порцию плова. Тариэль уже разливал
вино. Сразу зашевелились, потянулись за зеленью. Тариэль поднял
бокал.

     -- Я хочу  выпить  за  этот  город,  объединивший  нас  --
жителей   юга   и   севера,   запада   и  востока,  --  за  его
гостеприимство,  за  то,  что  в  нем  живут   лучшие   девушки
Советского Союза!

     Чокнулись, выпили. Демилле грыз редиску.

     Пир  набрал  высоту  круто,  как  реактивный лайнер. Через
полчаса в комнате стоял гам, девушки раскраснелись, рыхлое лицо
Майи покрылось пятнами. Демилле поглядывал  на  него,  стараясь
(скорее,  из  вежливости),  чтобы  девушка  ему понравилась. Не
получалось. "Глаза как у козы", -- подумал он некстати.

     Заглядывали   на    минутку    аспиранты    из    публики,
присутствовавшие   на  приготовлении  плова,  получали  порцию,
восхищались, понимающе покидали  компанию.  Снова  пришла  тетя
Варя, оценивающе оглядела девушек, выпила вина, похвалила плов,
ушла.  Тариэль  подмигнул  Мамеду: "Все путем!". Вдруг ввалился
философ Рустам с двумя бутылками  коньяка  и  двумя  девушками,
похожими  друг  на друга, как те же бутылки. Это были двойняшки
Валя  и  Галя  из   культпросветучилиша,   им   было   лет   по
восемнадцать.  Рустам  вот  уже  две  недели находился в полной
растерянности, ибо двойняшки были неотличимы, и философ не  мог
понять  --  какая нравится ему больше. На всякий случай ходил с
обеими. Двойняшки получили  плов,  выпили  коньяку  и  серьезно
вытаращили глазки, стараясь соответствовать.

     Демилле  подобрел,  размяк, глядел на молодых людей разных
народов, и любезная его сердцу мысль о всемирном братстве вновь
затеплилась в душе. Красивы были и Тариэль, и Мамед, и Таня,  и
Рустам,  и  двойняшки  из  культпросветучилища  ("В  чем их там
просвещают?"), да и  широколицая  Майя  в  шуршащем  платье  из
тонкой  блестящей  ткани  стала  казаться  не  такой неуклюжей.
Только вот косточки на локтях раздражали.

     Внезапно Тариэль объявил культурную программу.  Сделал  он
это  как  раз  вовремя,  ибо  еще  немного и вечеринка стала бы
неуправляемой.

     На стол поставили подсвечник с толстой  красной  перевитой
свечой.  Верхний  свет  потушили,  огонек  свечи  сблизил лица,
сделал их значительней и одухотворенней. Мамед  снял  со  стены
музыкальный  инструмент  с  длинным  грифом,  положил  деку  на
колени, прикрыл глаза.

     -- Мамед  исполнит  старинные  мелодии   на   национальном
инструменте -- таре, -объявил Тариэль.

     -- Мугам, -- сказал Мамед.

     -- Это название, -- перевел Тариэль.

     Мамед щипнул струну. Резкий высокий звук вырвался из тара,
был подхвачен другими звуками заунывными и протяжными
-- лицо Мамеда вытянулось, печальные тени легли на веки.

     Огонек свечи выжег в красном воске ямку, окрашивая комнату
тревожным багровым цветом.

     Тариэль начал читать стихи. Их мерный ритм накладывался на
прихотливые звуки мугама, создавая завораживающий душу рисунок.
Тариэль  тоже  преобразился.  Теперь  за столом перед девушками
сидел не легкомысленный повеса, а  воин  и  философ,  чеканящий
гортанные строки.

     Дун[cedilla]нънг тилагъ, самаръ хам бъз,

     Акл кюзън корасъ -- жовхаръ хам бъз.

     Тюгарбк жахоннъ узук дйб билсбк,

     Шаксиз энинг кюзи -- гавхаръ хам бъз!

     Закончив,  он  сделал  паузу,  в  то  время как инструмент
продолжал свое заунывное пение, точно муэдзин с минарета. Затем
Тариэль раскрыл томик Хайяма и прочитал перевод:

     Светоч мысли, сосуд сострадания -- мы.

     Средоточие высшего знания -- мы.

     Изреченье на этом божественном перстне,

     На бесценном кольце мироздания -- мы!

     Он  прочитал  наизусть  на  фарси  еще  несколько   рубаи,
переводы читал по книге. Мамед экстатически сдвинул брови, лицо
его  выражало  страдание,  тар тенькал, подвывал, повизгивал...
музыка, лишенная на русский слух всяких признаков мелодичности,
вызывала в маленьком худом аспиранте сложные чувства.

     Демилле слушал, и вместе с восхищением в его душе копилась
неясная досада на себя и на других,  не  помнящих  родства,  на
присущую  русским  беспечность  в  сохранении  своей  культуры.
"Почему эти молодые люди помнят, а я -- нет? Как дошли  до  них
из  глубин  эти  звуки  и слова? Неужели нам достаточно ощущать
себя великой нацией, а на все остальное  наплевать?  Мол,  само
приложится..."

     Едва Мамед кончил, Демилле взмахнул рукой:

     -- Ну, а теперь нашу. Девочки, подхватывайте!

     И  он  высоким голосом, негромко и протяжно затянул "Степь
да  степь  кругом..."  Девушки  молчали,  в  глазах   двойняшек
отобразилось   недоумение,   лишь  Майя  подхватила  на  второй
строчке, но, допев куплет до конца, остановилась -- слов дальше
не знала.

     Демилле выдержал еще два куплета и тоже сбился. Что-то там
насчет  "слова  прощального"  --  черт  его  знает,   вариантов
много... Бог с ним! Он горестно вздохнул, потянулся за вином.

     Майя  преданно смотрела на него своими козьими глазами. Он
заметил у нее на лице тщательно запудренный прыщик.  Ему  стало
неловко. Она придвинулась к нему ближе, шепнула:

     -- Можно, я стихи почитаю?

     -- Конечно,  -- разрешил Демилле. -- Сейчас Майя прочитает
стихи. Свои? -спросил он у девушки.

     Она кивнула.

     Кудрявая Таня со скучающим видом отвернулась. Рая потупила
глаза.

     -- "Милый мой, серебряный, Свет в окне! -- начала нараспев
Майя. -- В кофточке сиреневой Я приду к тебе. До утра  замучаю,
погублю И слезой горючею окроплю..."

     -- Врешь  ты,  Майка. Нету у тебя никакого серебряного, --
сказала Таня.

     -- Ну, зачем ты так! -- вскинулась Рая.

     Майя  сидела  неподвижно,  будто  боялась  пошевельнуться,
чтобы  не  расплескать переполнявшие ее слезы. Лицо у нее было,
как чаша с водой. И все же  не  выдержала  --  расплескала.  Из
уголков   глаз   поползли  по  напудренным  щекам  две  мелкие,
блестевшие в  свете  пламени  слезинки.  Майя  выскочила  из-за
стола, выбежала из комнаты. За нею следом кинулась Рая.

     Двойняшки  переглянулись  и  вдруг с неожиданной бодростью
затянули песню, слышанную Демилле, кажется,  по  радио.  Что-то
там было про "притяженье Земли", а припев кончался так:

     Мы -- дети Галактики,

     Но, самое главное,

     Мы -- дети твои,

     Дорогая Земля!

     И  так  звонко,  старательно  и  вдохновенно пели они этот
текст, что  Демилле  не  знал  --  плакать  ему  или  смеяться.
"Господи,  Боже  мой!  Воистину  дети  Галактики!  Не России, а
Галактики, вот ведь как! И верно,  так  оно  и  естьь"  Философ
Рустам  очумело смотрел на двойняшек, видимо, не предполагая до
того наличия у них музыкальных талантов. Надо сказать, что Валя
и   Галя   пели   абсолютно   слаженно,   как   и    полагается
сестрам-двойняшкам.

     Дети   Галактики   были  крепкие,  тугие,  со  вздернутыми
носиками.

     Появился магнитофон, грянула музыка,  сдвинули  в  сторону
стол  и  стулья.  Валя  с Галей первыми вышли на освободившееся
место и  так  же  синхронно,  как  пели,  принялись  танцевать,
касаясь  друг  друга в определенной последовательности плечами,
локтями, грудью, бедрами, коленками. Они  напоминали  идеальный
танцевальный   механизм,   были   поразительно   серьезны,   не
профанировали это важное занятие.  Рустам  подхлопывал,  лукаво
блестя  глазами.  В  круг  вошли  и  другие  девушки.  Майя уже
вернулась, на нее напало возбуждение,  она  неумело  помахивала
своими нескладными, согнутыми в локтях руками.

     Демилле откинулся на диване, закурил. Ему вдруг нестерпимо
жалко   стало   и   этих  упругих,  точно  мячики,  девочек  из
культпросветучилища, которые сталкивались и отскакивали друг от
друга, и раскосую Раю, танцевавшую в обнимку с Мамедом, и  Таню
со злым и красивым ртом, и мосластую широколицую Майю. Потом он
и  сам  топтался  на  месте  с  Майей, которая прикрыла глаза и
несмело касалась губами его шеи. Майя была с ним одного  роста.
Евгений Викторович тоже прикрыл глаза, обхватив широкую плоскую
спину Майи.

     Первым  исчез Рустам с двойняшками. Танцы продолжались, но
уже запахло переменами,  приближалась  полночь.  Девушки  стали
собираться  --  не  очень  решительно; аспиранты уговаривали их
посидеть еще. "Я вас провожу", -- сказал Демилле Майе, она вяло
кивнула, пыл ее угас. Подруги вернулись, вызвали ее в  коридор.
Через минуту все трое вошли, Майя объявила, что уходит. Демилле
стал одеваться.

     Пошли  молча,  через  некоторое  время Демилле взял ее под
руку.  Майя  была  как   деревянная.   Свернули   с   проспекта
Благодарности,   прошли  дворами  и  вышли  на  знакомую  улицу
Кооперации.  "Вы  здесь  живете?"  --  удивился  Демилле.   Она
кивнула.  "А вы не знаете... не слышали... здесь был такой дом,
я помню. Девятиэтажный". -"Снесли", -- равнодушно сказала  она.
"Как снесли?" -- "Я не в курсе".

     Прошли   вдоль  забора,  огораживающего  памятную  Евгению
Викторовичу яму с фундаментом, и остановились возле  одного  из
точечных домов.

     -- Вот  и пришли, -- сказала Майя, -- спасибо вам, Евгений
Викторович.

     -- Подождите, не уходите, -- сказал он.

     Она остановилась, глядя на него козьими глазами. "Зачем  я
это говорю?" -- раздраженно подумал он.

     Он  притянул ее к себе, поцеловал в щеку, будто жалея. Она
почувствовала это, спрятала лицо у него на плече, всхлипнула.

     -- Ну что вы, что вы... -- бормотал он.

     -- Простите...  я   замуж   хочу,   ребенка   хочу...   --
всхлипывала  она. -Нету у меня ни серебряного, ни оловянного...
не обращайте внимания, истерика... мне двадцать девять  лет,  я
бы так родила, без мужа...

     Она подняла голову, прошептала:

     -- Пойдемте ко мне.

     -- Не могу, -- покачал головой Демилле.

     Тут  же  подумал:  "А не сказала бы она всего? Пошел бы?..
Нет... Почему?.. Потому что козьи  глаза,  потому  что  прыщик,
потому что мослы? Так выходит?"

     -- Пристала,  ребеночка  захотелось!  -- она неестественно
засмеялась, губы прыгали.

     -- Простите меня, -- сказал Демилле.

     -- А-а...  Чего  вас  прощать!  --  махнула   она   рукой,
повернулась и, покачиваясь, пошла к подъезду.

     Демилле  взглянул на окна детского сада, поежился. Свет не
горел, значит, Костя Неволяев спит. Евгений Викторович медленно
побрел к общежитию.

     Он постучал  в  дверь  комнаты,  толкнул  ее.  Дверь  была
заперта. Демилле постучал сильнее. За дверью возник шорох, и на
пороге  появился Тариэль в одних трусах. Он удивленно посмотрел
на Евгения Викторовича.

     -- А вы разве и Майе не пошли?

     -- Нет.

     -- Странно, -- сказал Тариэль.  --  Пожалуйста,  заходите.
Тут темно.

     -- Ничего.

     Демилле  вошел.  Тариэль пошлепал босыми ногами в закуток,
за шкаф. Послышались шорох, шевеление.

     Демилле,  не  раздеваясь,  сел  на  диван,  взял  пальцами
щепотку  холодного  плова,  начал  жевать.  Шорох  и  шевеление
усилились. Потом до него донесся еле слышный  шепот.  Он  налил
себе  вина,  выпил.  Раздеваться  не хотелось. Он привалился на
диванную подушку, прикрыл глаза.

     -- Евгений Викторович, вы спите? -- через некоторое  время
позвал Тариэль.

     Демилле не ответил.

     Сон  уже  накрывал  его,  как вдруг к странным причудливым
видениям стали  примешиваться  посторонние  звуки,  похожие  на
мугам   --   тонкое  повизгивание,  скрип,  теньканье.  Демилле
встряхнулся, открыл глаза. В комнате по-прежнему было темно, но
за шкафом будто играл оркестр  железных  пружин.  Они  пели  на
разные  голоса,  ухали,  ныли;  горячая  волна смятого дыхания,
пота, щекочущего ноздри запаха выкатилась из-за шкафа и ударила
Демилле в нос. "Господи! Зачем же я сюда пришел?"  Он  вспомнил
лицо  Майи и тех двойняшек. Ему стало не по себе, он поднялся с
дивана. Музыка разом умолкла, будто дирижер оборвал ее  взмахом
палочки. Демилле выскользнул в коридор.

     Через  пять  минут  он  уже стоял на трамвайной остановке,
соображая,  ходят  трамваи  или  нет.  Куда   податься?   Можно
разбудить  Костю,  но нет... не хочется выглядеть идиотом. Куда
же? "А что, если к Наталье? -- подумал он. -- Бывало,  приходил
и позже".

     Наталья  жила  на  улице  Радищева. Не дождавшись трамвая,
Демилле прыгнул в такси. Через полчаса он был уже на месте.

     Он расплатился, зашел в знакомую подворотню. Наталья  жила
на  первом этаже. Знакомое окно еле светилось -- удача! Значит,
не спит. Он встал на  цыпочки  и  постучался  условным  стуком.
Через  минутку  занавесна откинулась, выглянуло Натальино лицо.
Демилле шутовски поклонился: вот он я! Она не удивилась.  Когда
Демилле  подошел  к  двери,  та была уже приоткрыта. Наталья, в
халате, с усмешкой взглянула на Демилле.

     -- Ты одна? -- спросил он тихо.

     -- Нет, у меня мужик в постели! --  язвительно  прошептала
она. -- Я вижу, ты не поумнел за тот год, что мы не виделись.

        Глава 18<BR>СУББОТНИК




     Дел у Игоря Сергеевича Рыскаля было невпроворот.

     Первая  неделя выдавалась особенно тяжелой. То тут, то там
возникали  вопросы  и  вопросики,  требующие  безотлагательного
решения:  и  доставка почты с улицы Кооперации на Безымянную, и
устройство  детей  в  школы   и   детские   сады,   и   встречи
зарегистрированных  бегунов, которые возвращались из отпусков и
командировок, и разъяснительная работа, и  поддержание  порядка
на лестницах, и поиски кандидатур на места дворников, и...

     Одним   словом,  Рыскаль  крутился  как  белка  в  колесе.
Конечно, у него была группа  из  десятка  сотрудников  УВД,  от
рядовых  до  лейтенантов,  и большие права и возможности, но...
доверяй, да  проверяй!  --  непременно  где-нибудь  напортачат.
Майор  по  своей  натуре  был человеком, любящим вникать во все
тонкости,  и  неоднократно  убеждался  в  том,  что,  будь  ему
поручена  та  работа,  которую  проверял,  он  выполнил  бы  ее
тщательнее и вдумчивей, чем подчиненный.

     Однако приходилось терпеть, кое-где  поправлять,  кое-кого
распекать. Не разрываться же на части!

     Нечего  и  говорить,  что,  начиная  с  воскресного общего
собрания кооператива, майор уже не покидал дома на  Безымянной.
Он  поселился  в  трехкомнатной квартире, где раньше находилось
Правление и куда жена его Клава доставила необходимые  вещи,  а
потом стала носить завтраки и обеды.

     Обстановка   была   походная,  живо  напоминавшая  Рыскалю
солдатскую юность и послевоенную молодость: заправленная  серым
одеялом раскладушка, которую принес Вероятнов, письменный стол,
над  ним  карта  (та  самая),  график дежурств постовых, список
подчиненных    с    адресами    и     телефонами,     городской
адресно-телефонный справочник на столе.

     Дверь в квартиру была открыта днем и ночью.

     Памятуя о том, что наведение порядка в каждом деле следует
начинать  с  головы,  Игорь Сергеевич уже вечером в воскресенье
принялся за оборудование штаба. Комната председателя Правления,
где  он  пока  поселился,  после  ремонта  должна  была   стать
спальней, комнату бухгалтера Игорь Сергеевич предполагал отдать
дочерям,  а  маленькую  изолированную  комнатку,  как войдешь в
квартиру -- налево, он решил оборудовать под  штаб.  Слово  ему
больно понравилось. Собственный штаб! Комнатка использовалась в
кооперативе  под дворницкую, там валялись лопаты, флаги, разный
хозяйственный хлам.

     Рыскаль  собственноручно  перенес  его  в   освободившуюся
двухкомнатную   квартиру   дворничих   в  том  же  подъезде  (в
воскресенье  их  и  духа  не  было  --  бежали,  как  крысы   с
погибающего  корабля),  вымел  сор,  ввинтил  новую  лампочку и
осмотрел помещение.

     Комнатка  была  тесновата,  метров  десять,  но  под  штаб
годилась.  Требовалось  провести  срочный косметический ремонт.
Рыскалю уже  мерещился  образцовый  порядок  в  штабе,  пишущая
машинка,  заново  покрашенный  несгораемый шкаф... в углу будет
переходящее знамя... стулья нужно купить новые, а  стол  хорошо
бы  затянуть  зеленым  сукном.  И  для  карты место есть. И для
портрета.

     Чей портрет будет висеть, он еще  не  решил.  Хотелось  --
Дзержинского.

     Рыскаль  был  воспитан  так: сначала общественное, а потом
личное. Ему и в голову не пришло начать ремонт квартиры с жилых
комнат. Первым делом -- штаб! Уже на следующий  после  собрания
день,  естественно,  в  неслужебное  время,  то  есть  вечером,
Рыскаль с женой взялись за работу. Помогала им  Вера  Малинина,
избранная в новое Правление.

     Тут  нужно  открыть  секрет:  предложил  в  Правление Веру
Малинину сам Рыскаль с тайной воспитательной целью. Как  знать,
может  быть,  общественная деятельность поможет женщине сойти с
пагубного пути? Кроме того, прошлая  должность  товароведа  (до
отсидки)  позволяла использовать Малинину в качестве бухгалтера
кооператива. С финансами она была знакома.

     Должности в Правлении распределили сразу после собрания. В
результате  открытого  голосования  председателем  был   избран
Светозар  Петрович  Ментихин,  общественные  его способности не
вызывали сомнений. Заместителями к нему, отдав каждому  поровну
голосов,   выбрали   срочно   разысканного  женою  Серенкова  и
Файнштейна.  Вера  Малинина  и  Светозара  Петровна   дополнили
правление до необходимого состава в пять человек.

     Группы взаимопомощи возглавили:

     I подъезд -- известная нам Клара Семеновна Завадовская;

     II  подъезд  -- Армен Нерсесович Карапетян, начальник цеха
электронного завода;

     III подъезд -- капитан второго ранга в отставке Сутьин;

     IV подъезд -- Василий Тихонович Вероятнов.

     Рыскаль  тут  же  поставил  вопрос  о  штабе,  был  дружно
поддержан,  но  когда  дошло  до  дела, выяснилось, что оказать
практическую помощь  в  ремонте  может  только  Вера  Малинина.
Ментихины,  увы,  были  уже  не в том возрасте, чтобы самолично
белить потолки и клеить обои: Файнштейн под каким-то  предлогом
уклонился,  а  Серенков,  заглянув в Правление, обозрел комнату
штаба и мрачно изрек: "Сойдет и так. Не свадьбу играть".

     ...Работали споро. Пока Игорь Сергеевич с Клавой промывали
и белили потолок с помощью распылителя (Рыскаль  на  стремянке,
Клава  внизу у насоса), Вера обрезала обои и подгоняла куски по
рисунку. Сваренный загодя клей остывал в тазу.

     Потолок покрыли в три слоя; пока мел просыхал,  пили  чай.
Затем  женщины убрали обляпанные газеты с пола, застелили новые
и начали оклейку. Рыскаль взялся за кисть  и  принялся  красить
белилами  раму  окна.  Был  он  в старом трикотажном костюме, с
газетной треуголкой на голове.

     Вдруг его отвлекли посетители. В  прихожей  топтались  два
молодых  человека  --  один  с  усами, в поношенной вельветовой
куртке; на плече болталась холщовая торба с вытисненным на  ней
поблекшим рисунком. Другой -- без особых примет, высокий.

     -- Нам  бы  майора Рыскаля, -- сказал усатый, заглядывая в
штаб, где кипел ремонт.

     -- Слушаю вас, -- обернулся к ним Игорь Сергеевич.

     Молодые  люди  замялись.  Невзрачный   худой   человек   в
заляпанной  мелом треуголке не соответствовал их представлениям
о майоре милиции.

     Рыскаль отложил кисть, вышел в прихожую, снял треуголку.

     -- Пройдемте, -- сказал он, кивнув в сторону жилых комнат.

     Только там, увидев на спинке стула  милицейский  китель  с
погонами майора, молодые люди уверовали.

     -- Мы слышали, вам дворники требуются, -- сказал один.

     Рыскаль  оценивающе  оглядел  их.  "Эти?  В  дворники?  Не
верится..." Он привык встречать подобный тип молодых  людей  во
время  массовых  скоплений  у концертных залов, когда выступает
зарубежная  звезда,  или  же  на  неуловимом   "черном   рынке"
книжников, с которым Рыскалю пришлось изрядно повозиться в свое
время.

     -- Ваши документы, -- сказал он.

     Молодые  люди выложили на стол паспорта и трудовые книжки.
Рыскаль уселся за письменный стол, надел очки.

     Та-ак...  Оба  прошли  армию...   Это   хорошо...   Сергей
Сергеевич  Храбров,  1950,  русский,  среднее...  это хорошо...
беспартийный... это плохо... первая специальность  после  армии
-- шофер...  это  хорошо...  что  же  он столько работ поменял?
Плоховато.

     Второй -- Александр Николаевич Соболевский,  на  два  года
младше,  после  армии работал лаборантом, подсобником, стрелком
ВОХР, монтажником, грузчиком... Живого места в трудовой  книжке
нет!

     Последняя  профессия  обоих одинакова: операторы котельных
установок. Проще говоря, кочегары.

     Что  же?  Летуны?  Не   хватало   ему   летунов   здешних,
кооперативных!  С другой стороны, не за рублем, видно, гонятся.
Тогда за чем же?

     -- Вот что, ребята, выкладывайте,  --  сняв  очки,  сказал
Рыскаль. -- Почему идете в дворники?

     -- У  нас  любой  труд почетен, -- хитровато улыбнувшись в
усы, ответил Храбров.

     -- Я знаю, -- кивнул Рыскаль.  --  И  все  же.  Почему  не
учиться? Почему не на завод?

     -- На заводе работать надо! -- донесся из соседней комнаты
голос Веры Малининой. Рыскаль встал и прикрыл дверь.

     -- Мы пишем, -- покраснев, сказал Соболевский.

     Его приятель недовольно взглянул на него.

     -- Он шутит.

     -- Ничего не шучу. Он пишет прозу, я -- стихи.

     -- Как-как? -- не понял Рыскаль.

     -- Да  не  слушайте  его,  товарищ  майор! Мы прирожденные
дворники. У нас призвание такое! -- заволновался Храбров.

     -- Не может быть  такого  призвания,  --  подумав,  сказал
Рыскаль.

     -- А  вот  тут мы с вами поспорим, товарищ майор! -Храбров
освоился, придвинул стул, сел. -- А призвание милиционера может
быть?

     Рыскаль снова подумал, ответил честно:

     -- Пожалуй, тоже не может.

     -- Однако вы же милиционер.

     -- Так сложилось. Я столяром хотел быть. Краснодеревщиком.

     -- Ну вот! И у нас так сложилось. А вообще мы хотели  быть
писателями, -- вздохнув, признался Храбров.

     И  тут вдруг перед мысленным взором майора возникла пустая
стена штаба, а на ней,  точно  волшебный  цветок,  распустилась
всеми красками стенная газета. Ей-Богу, это мысль!

     -- Стенгазету будете делать? -- спросил он.

     -- Какую? -- опешил Храбров.

     -- Здешнюю. Кооперативную.

     Писатели переглянулись.

     -- Будем, -- сказал Соболевский.

     -- Ну  вот  и  хорошо.  Нам  летописцы  свои нужны. Пишите
заявления.

     Заявления  были  написаны  мигом,   на   обоих   появились
резолюции:  "Прошу  оформить.  Рыскаль",  молодые люди получили
ключ  от  квартиры  дворников  и  отправились  прямо  туда   --
разгребать перенесенный Рыскалем инвентарь.

     Так  в  нашем  кооперативе  появились  сразу  два писателя
взамен одного, сбежавшего  по  крышам.  Свято  место  пусто  не
бывает.

     К  полуночи  комнатка  штаба  преобразилась.  Влажно пахло
наклеенными обоями, паркетный пол  сиял  лаком,  плинтусы  были
аккуратно покрашены, окна и двери ослепительно белы.

     У  Рыскаля  на  душе  все  пело,  да и женщины не скрывали
радости. Маленький зародыш порядка  и  счастья  в  кооперативе,
созданный   своими   собственными  руками,  словно  намекал  на
перемены к лучшему. Верилось, что этот зародыш вскоре  обрастет
другими   прекрасными   помещениями   под   заботливыми  руками
кооператоров, как  обрастает  кристаллами  крохотная  затравка,
опущенная в раствор.

     Впрочем, до этого было еще далеко.

     А   пока  перед  Рыскалем  во  весь  рост  встала  главная
проблема, требующая незамедлительного решения. Она была  трудна
и неприятна. Это была проблема антисанитарии.

     ...О,  как  хочется писать о Прекрасном! О цветущих лугах,
березовых рощах, быстроводных  реках;  о  грибных  прогулках  и
тетеревиных  токах;  о  целомудренной  любви, детских ручонках,
мудрых  стариках  и  всепрощении;  о  производственном   плане,
трудовом  энтузиазме,  полетах в космос; о человеческом разуме,
наконец, о добре и зле. Неужто мне всю жизнь  рыться  в  грязи?
Какие  слова  нашли  бы  мы  с  милордом  вместе  или  каждый в
отдельности, если бы живописали  восходы  и  закаты,  океанские
волны,  перистые  облака  и  горные  гряды!  Но  если  мы хотим
оставаться реалистами -- а мы хотим,  не  так  ли?  --  то  нам
никуда  не  деться  от  того,  чтобы  хотя бы краем страницы не
задеть тех повседневных и --  увы!  --  неаппетитных  вещей,  с
которыми  городской  человек  сталкивается  каждый день. Пускай
наши прелестные читательницы зажмут  пальчиками  носы,  ибо  мы
намерены   завести  разговор  о  канализации,  фановых  трубах,
мусоропроводах, баках с отходами и помойных ведрах.

     Тем  не  менее,  от  этого  никуда  не  деться.  И  те  же
прелестные  читательницы,  если  они не ханжи, первыми упрекнут
меня в отходе от реальности,  если  я  сделаю  вид,  что  такой
проблемы  не  стояло  перед  жильцами  нашего многострадального
дома. К несчастью, она была!

     Оказалось, что  отсутствие  электричества,  воды,  газа  и
телефонной  связи,  обнаруженное по пробуждении на новом месте,
никак не может сравниться с  прекращением  удобств,  под  коими
традиционно  понимается  сами  знаете  что. И если времянки, то
есть временные  ответвления  от  главных  сетей  электричества,
газа,  воды и связи, могли быть созданы -- и были созданы! -- в
самое короткое время, то восстановить канализацию оказалось  не
просто.

     Я  не  буду вдаваться в инженерные подробности. Каждый сам
понимает,  что  такое  канализационная  труба.  Во-первых,  она
огромного  сечения. Во-вторых, связать воедино фановые стояки в
каждом подъезде  без  земляных  работ  и  разрушения  кирпичной
кладки  первых этажей -- невозможно. Водопроводную трубу ничего
не стоит согнуть, сварить  в  любом  месте,  но  труба  фановая
-особая  труба.  Потому  уже к понедельнику требовалось принять
срочные меры.

     Дело в том, что поданную воду  нельзя  было  направлять  в
квартиры,  ибо  ее  некуда  было  сливать.  Посему ограничились
установлением  водоразборных  кранов  в  каждом   подъезде,   в
закуточках первых этажей, что рядом с лифтами. Везде, где можно
было  -- в лифтах, на лестничных площадках, на дверях подъездов
-- по указанию Рыскаля  вывесили  объявления  о  категорическом
запрещении  пользоваться  ваннами,  раковинами  и унитазами, во
избежание полного засорения стояков. Жильцы  срочно  обзавелись
ведрами и дачными умывальниками; вообще, жизнь неожиданно стала
напоминать  дачную,  если иметь в виду неудобства дачной жизни.
Во  дворе  соседнего  дома,  что  через  Подобедову,  рядом   с
загородкой  для  мусорных баков, соорудили временные деревянные
туалеты. Рыскаль выбил экскаватор,  который  вырыл  необходимой
глубины  яму,  а  бригада плотников довершила остальное. Тут же
поставили в ряд несколько  больших  резервуаров  для  помоев  и
дополнительные  баки  для  сухого мусора. Излишне говорить, что
жильцы соседнего дома восприняли это как надругательство и,  не
мешкая,  повели  отчаянную войну с новшествами, пользуясь всеми
средствами.

     Ясно было как божий день, что этот паллиатив  проблемы  не
решает. Рыскаль вызвал инженеров-сантехников и провел совещание
в   новом   штабе.   Все   уже  было  на  месте,  даже  портрет
Дзержинского. Посовещавшись несколько часов с майором и членами
Правления, инженеры  предложили  решение:  создать  в  подвалах
каждого  подъезда  закрытые  резервуары достаточного объема для
слива туда  жидких  нечистот  через  фановые  стояки.  По  мере
заполнения  резервуаров  их  предполагалось  очищать  по  ночам
ассенизационными машинами.

     Итак,  иного  выхода,  кроме  подвальных  резервуаров,  не
существовало. Беда в том, что в доме не было подвалов, он стоял
на  асфальте  Безымянной  улицы  -- значит, надо рыть. Даже при
допущении  еженощной  очистки,  объем  резервуаров  все   равно
получался большим 32 кубических метра, по 8 кубов на подъезд.

     На  заседании Правления Вера Малинина подала идею народной
стройки.

     -- ...А то заелись больно. Лопату в руки -- и  вперед!  --
сказала она.

     -- Но  на  каком,  собственно, основании члены кооператива
должны  сами  заниматься   земляными   работами?   --   спросил
Файнштейн.

     -- На  том основании, что в дерьме утонем! -- отпарировала
Малинина.

     Серенков кривил рот, будто предвидел что-то нехорошее,  но
говорить не хотел.

     -- Ничего   страшного,   товарищи,  --  сказала  Светозара
Петровна.
-- Помню, мы в двадцать девятом году на строительстве
Волховстроя...

     Каждое заседание Правления -- а заседали ежевечерне, ввиду
чрезвычайного положения, -- украшено  было  краткими  мемуарами
Ментихиных, после чего приходили к общему согласию.

     Рыскаль  радовался.  Он,  как  и  Светозара  Петровна, был
коллективистом, но более поздней,  военной  закалки.  Трудности
его  не  пугали,  а  желание  сплотить и сплотиться становилось
прямо-таки  навязчивым.  Он  знал  по  опыту,  что  становление
коллектива  возможно  лишь  в  общей  борьбе с трудностями. Как
говорится, нет худа без добра -- спасение от  нечистот  обещало
повысить градус общественного темперамента.

     Он   причесал   свое   "воронье  крыло"  и  отправился  по
инстанциям
-- получать разрешение в городской кабельной сети, а также добыть
сварщиков и материал. Согласно решению Правления, его члены и
группы взаимопомощи проводили разъяснительную работу в
квартирах.

     Случилось так, что  агитировать  Ирину  с  Егоркой  пришла
Светозара Петровна Ментихина.

     Ирина  и Егор сидели в детской и разговаривали с генералом
Николаи по  телефону.  Вечер  был  прохладен,  потому  окна  не
раскрывали.  Григорий  Степанович с трубкой возле уха находился
за стеклом в освещенной комнате; Егор  и  Ирина  прекрасно  его
видели,  как  и  он  их.  Это  напоминало видеотелефон, который
когда-нибудь войдет в наш быт повсеместно,  а  сейчас  возможен
лишь в таких экстренных случаях, когда дома стоят окно в окно.

     Аппараты  были  игрушечные, детские. Григорий Степанович с
Егоркой купили их в магазине на Большом проспекте тем же  днем,
пока  Ирина была на службе. Никак не могли наиграться новинкой,
разговаривали по очереди -- то сын, то мать. Тоненький  зеленый
провод,   переброшенный   через  щель  между  домами,  соединял
освещенные окна.

     Генерал блаженствовал. Положив ногу  на  ногу  и  запахнув
полы своего длинного красного халата, он не спеша покачивался в
кресле-качалке  и  говорил  в  трубку, не спуская глаз со своих
абонентов.

     Ирина видела, что в комнату генерала уже третий раз входит
его дочь Мария  Григорьевна  и  что-то  неодобрительно  говорит
отцу.  Генерал только отмахивался: "Потом, потом!" -- слышалось
в трубке.

     Мария Григорьевна в очередной  раз  сурово  поджала  губы,
бросила  холодный взгляд за окно и ушла. Ирина сжалась. Ей было
почему-то не по себе от взглядов дочери Николаи, хотя --  видит
Бог!  -она  не  навязывалась.  Григорий  Степанович сам в любую
свободную минуту распахивал окно и затевал разговоры.

     -- Мам, дай мне послушать! -- ныл Егорка.

     Ирина дала ему трубку, глаза  Егорки  загорелись,  генерал
начал новую историю.

     В  это  время  и пришла Светозара Петровна. Она вступила в
квартиру несколько официально, не как соседка к соседке,  а  по
долгу  службы.  Первым  делом  она  проверила раковины и ванну,
естественно,  извинившись,  и  нашла  их  в  удовлетворительном
состоянии.  Затем  Светозара  Петровна,  не  переставая  весьма
тактично обследовать квартиру, завела  разговор  о  предстоящем
субботнике.

     Она  предпочитала  пользоваться  эвфемизмами.  Вопрос  был
щекотливый, грубый. Светозара Петровна в жизни  не  употребляла
не  то  что  слово "дерьмо", но и "нечистоты". Недопустимы были
также "унитаз", "ассенизация" и  даже  "канализация".  Все  это
дурно пахло.

     Надо  сказать, что к тому времени, несмотря на героические
усилия майора и запрещающие объявления, стояки уже были наглухо
засорены,  в  квартирах  и  на   лестничных   площадках   стоял
довольно-таки  мерзкий запах, мусоропроводы тоже переполнены...
баки на  площадках  с  верхом  завалены  очистками  и  пищевыми
отходами...  В  таких  условиях  стыдливость Светозары Петровны
выглядела забавной.

     -- Иринушка  Михайловна,  дорогая,  вы  понимаете,  что...
э-э... надо принимать меры...

     -- Да-да, жутко воняет! -- сказала Ирина.

     Светозара Петровна вздрогнула.

     -- В  субботу  все  как один на субботник! Возьмем лопаты,
ломы, проявим сознательность!

     -- А что будем делать? -- поинтересовалась Ирина.

     -- Будем копать ямы.

     -- Для чего?

     -- Э-э...  понимаете,  э-э...  туда  будут   опускаться...
эти... В общем, вы понимаете.

     Светозара  Петровна значительно сжала губы и едва заметным
кивком головы указала в сторону туалета.

     -- Выгребную яму копать? -- догадалась Ирина.

     Светозара Петровна мучительно  улыбнулась,  давая  понять,
что именно так, хотя лучше этого не произносить.

     Но Ирина проявила неожиданную дотошность.

     -- А потом? Когда они переполнятся? Это ж еще хуже будет!

     Взгляд  Светозары  Петровны заметался, ей стало так плохо,
что и не передать. Сложной  игрой  губ  и  бровей  она  кое-как
намекнула,  что  дальнейшее -- дело ассенизаторов и специальных
механизмов.

     Светозара Петровна заглянула в детскую и увидела Егорку  с
телефонной трубкой.

     -- Ах, у вас телефон! -- изумилась она.

     Телефонов  в  нашем доме имелось считанное число: у Инессы
Аурини, как уже упоминалось, у кавторанга  в  отставке  Сутьина
(поставили  еще  до отставки) и в Правлении. Неудивительно, что
Ментихина поразилась.

     -- Да это так, игрушка... -- сказала Ирина.

     -- С кем же разговаривает мальчик?

     Теперь пришел черед проявлять стыдливость Ирине. Она точно
так же кивком указала за окно,  где  виднелась  блестевшая  под
электрической лампочкой лысина генерала.

     -- Вот  как?.. -- произнесла Светозара Петровна со сложным
подтекстом.

     Между  тем  неугомонный  генерал  заметил  новое  лицо   в
соседней квартире и не преминул поинтересоваться.

     Егорка  протянул  трубку  Светозаре  Петровне и застенчиво
промолвил:

     -- Вас к телефону...

     -- Меня?! -- еще более изумилась Ментихина и взяла трубку,
как гранату с вырванной чекой.

     -- Добрый  вечер,  Светозара  Петровна!  --  поклонился  в
кресле  генерал.  --  Я  имел честь слушать ваше темпераментное
выступление на собрании и должен сказать...

     Ментихина окаменела. Она не знала, как себя  вести.  Свой?
Чужой?  Почему  этот  лысый человек в халате был на собрании?..
Вдруг она вспомнила: он же выступал в конце! От сердца отлегло.

     А генерал поделился своими соображениями насчет  возникшей
ситуации  с  нечистотами  и,  в свою очередь, спросил Светозару
Петровну, что намерены предпринять.

     -- У нас будет субботник, -- ответила старушка.

     -- Субботник? Прекрасно! А можно ли мне принять участие?

     -- Э-э... Я думаю, это допустимо,  --  помявшись,  сказала
Ментихина.

     Она  подала  трубку  Егорке  и,  сделав  над собой усилие,
кивнула генералу за окном. Тот помахал ей раскрытой ладонью.

     Уже в прихожей Светозара Петровна  шепотом,  точно  кто-то
мог подслушать, осведомилась:

     -- Иринушка, а ваш муж... э-э... он где сейчас?

     -- В командировке, -- соврала Ирина.

     -- Ах,   вот  как!  В  командировке,  --  сказала  старуха
удовлетворенно,  и  в  глазах  ее  мелькнула   искра   радости.
Попалась, голубушка Ирина Михайловна!

     В  субботу, в десять часов утра, практически все население
дома, исключая больных, маленьких детей и  стариков,  вышло  на
место   сбора,  неподалеку  от  деревянного  туалета  на  улице
Подобедова. Рыскаль произнес краткую напутственную речь.

     Светозара Петровна, члены Правления и сам Рыскаль имели на
лацканах красные розетки, изготовленные Ментихиной из  атласной
ленты,  купленной  на  средства  Правления.  Немного не хватало
духового оркестра, но все же настроение было приподнятое,  люди
улыбались, бодрились, старались отнестись к предстоящему делу с
серьезностью,  но  вместе  с  тем и юмористически, потому что и
вправду в рытье выгребных ям под девятиэтажным домом есть нечто
юмористическое.

     Уже шипели два компрессора, от которых тянулись  шланги  к
пневматическим   отбойным  молоткам,  с  помощью  которых  двое
рабочих взламывали асфальт Безымянной улицы, готовя фронт работ
во всех четырех подъездах.

     Одновременно в  каждом  подъезде  из-за  недостатка  места
могло работать не более шести человек. Рыскаль разбил мужчин на
бригады,  по  четыре на каждый подъезд -- выбрал самых крепких,
-- и предложил сменный принцип, как  в  хоккее:  одна  шестерка
играет,  то  есть работает, не щадя сил, в быстром темпе, потом
ее сменяет другая, третья, четвертая, что позволит поддерживать
производительность на  высоком  уровне.  Тут  же  наметилось  и
соревнование   между   бригадами,   и  переходящий  вымпел  был
учрежден, а в помещении  штаба  новоявленные  дворники-писатели
спешно  готовили  первый выпуск стенной газеты, который Рыскаль
наказал вывесить к концу субботника.

     Газета называлась "Воздухоплаватель".  Название  предложил
поэт  Саня Соболевский -- история с летающим домом запала ему в
душу, как и мне, когда он ее узнал... Рыскаль  хотел  проще  --
"За   здоровый  быт",  но  молодые  литераторы  воспротивились:
скукотища! Рыскаль спорить  не  стал,  однако  в  глубине  души
сомневался. Пахло разглашением.

     Остальные   жильцы  были  брошены  на  борьбу  с  мусором.
Требовалось очистить мусоропровод, убрать с  лестничных  клеток
переполненные баки, вымыть лестничные площадки.

     Специальная   бригада   во  главе  с  Арменом  Карапетяном
занималась искусственным освещением ущелий по обе стороны дома,
для  чего  принялась   монтировать   гигантскую   гирлянду   из
пятисотваттных аргоновых ламп, которую предполагалось развесить
вдоль  фасадов на уровне второго этажа с тем, чтобы шель и днем
и ночью была залита светом.

     Рыскаль ходил по этажам, улыбался,  подбадривал,  помогал.
Убеждался все больше: можем! Можем, если захотим! Первый раз со
дня  основания  кооператива  его  члены  взялись  совместно  за
участие в процессе труда, как написано в  "Словаре  иностранных
слов",  если  помните,  а  значит  -- стали, наконец, истинными
кооператорами!

     Даже те, кто по привычке  воспринял  субботник  достаточно
скептически,  как  очередное  формальное  мероприятие, завелись
потихоньку, не захотели отставать от коллективистов, а  главное
-видели  плоды  своего труда. Мелькали ведра, носилки с землей,
которую вытаскивали из подвалов и чуть ли не бегом  уносили  на
пустырь, где группа женщин сооружала клумбы.

     У  всех  четырех входов в щели -- со стороны Подобедовой и
со стороны Залипаловой -- наблюдалось  значительное  оживление,
точно  на  лотке  улья  или  в муравейнике. Тот катил тележку с
сухим мусором, извлеченным из трубы мусоропровода, другой тащил
ведро с мыльной грязной водой, третий, победно улыбаясь, тешась
силою, нес  баки  с  отходами,  из  которых  осыпались  завитки
картофельной  шелухи. Скапливались, уступали друг другу дорогу,
ныряли в щели, выбегали, жмурясь, на солнечный свет...

     Генерал, одетый в черный спортивный костюм из синтетики  и
вязаную  шапочку,  что делало его похожим на тренера футбольной
команды,  носил  с  Ириной  землю  на  носилках.  Нагружали  им
немного,   учитывая   возраст   генерала   и   хрупкость  Ирины
Михайловны, и все же холмик под  клумбу  неуклонно  рос,  в  то
время  как  шестерки  землекопов  яростно  вгрызались  в  землю
Безымянной улицы.

     Под  слоем  асфальта   обнаружился   булыжник.   Несколько
вывороченных  камней попали вместе с землею на носилки генерала
и Ирины. Григорий Степанович (он  был  замыкающим),  отдуваясь,
говорил в спину Ирине:

     -- А  ведь  я  по этим камешкам бегал, Ирина Михайловна...
Лет этак... шестьдесят назад.

     К обеду ямы были вырыты,  и  все  кооператоры  по  очереди
спускались  в подвалы, чтобы при свете переносных ламп обозреть
кубической формы пустоты в земле.  Пахло  сыростью,  культурные
слои  двух  последних  веков  четко  обозначались на стенках ям
полосками разной толщины и окраски.

     Шестерки землекопов рыли короткие  траншеи  к  каждому  из
фановых стояков. Работали с осторожностью, чтобы не дорыться до
обломанных   концов   труб,   ибо   это   грозило   немедленным
затоплением; оставляли  небольшие  перемычки  для  последующего
вскрытия.

     В  дело  вступили  сварщики  с  железными листами; запахло
озоном, в ямах ослепительно  брызгала  электросварка.  Сварщики
обшивали  стены  ям  железом  и прокладывали в траншеях трубы к
стоякам.  Перемазанные  в  земле   кооператоры,   точно   черти
выпрыгивали  из  преисподней,  хватали железо, тянули кабели...
народная стройка!.. ухали, кричали, матерились... сама  пойдет!
подернем!  подернем!..  Потом  уже  признавались  друг  другу с
некоей застенчивостью, что  такое  испытали  впервые  в  жизни.
Знали  по  кинофильмам,  из  истории,  по  книгам  -- Магнитка,
Днепрогэс, Павка Корчагин, -- но чтобы самим!..

     Лестницы уже блестели, оттертые влажными  швабрами,  стены
промыли  с  мылом,  перила  протерли. Инесса Ауриня в джинсовом
комбинезоне, в котором  не  стыдно  показаться  не  то  что  на
субботнике,  но и в Париже, собственноручно вымыла кабину лифта
в своем подъезде, удалила  надписи,  покрыла  стены  лаком  для
волос  (другого у нее не было) и в каком-то необъяснимом порыве
прикрепила рядом с кнопками этажей таблички с номерами квартир,
расположенных на этих этажах.

     В четвертом  подъезде,  где  жила  Ирина,  лифт  расписали
масляными красками
-- какой-то студент постарался, -- Рыскаль заглянул, покачал головой:
роспись на космические темы -- вроде красиво, но единообразие
нарушилось...

     Машины  мусорщиков  то  и  дело  подкатывали к пустырю, их
загружали баками  или  внавал,  под  горячую  руку  очистили  и
загородку  для  мусора  соседнего,  враждующего  с кооперативом
дома.

     И в этот момент, наконец, вспыхнули в обеих щелях  десятки
аргоновых  ламп,  развешанных  на  стенах дома дугами, точно на
новогодних  елках.  И  осветили  они   безукоризненно   чистые,
выметенные  и  промытые  водой  из шлангов узкие тротуары между
домами,  в  которых  собрались  кооператоры,  задравшие  головы
вверх.  Ущелья  празднично заполнились светом; ощущение как при
первых послевоенных салютах -- многие пожилые вдруг  вспомнили,
-- и слезы радости заблестели на ресницах.

     Казалось:  все  по  плечу!  Дайте любое дело -- сделаем! В
подвалах уже заканчивали сварку резервуаров. Комиссия Правления
во главе с Рыскалем чинно обходила этаж за этажом,  принимая  у
групп  взаимопомощи  объекты.  Рыскаль  с  удовольствием ставил
отметки в  специально  заведенный  журнал  дежурств:  "Отлично.
Отлично. Отлично..."

     И  вдруг  из  первого  подъезда выплыл в освещенное ущелье
зеркальный платяной шкаф. Его несли на  широких  ремнях  четыре
грузчика,   а   впереди,  стараясь  ни  на  кого  не  смотреть,
шествовала женщина в сером пальто с беличьим  воротничком.  Она
повторяла: "Посторонитесь, пожалуйста...". Кооператоры, теснясь
в узком пространстве, уступали шкафу дорогу.

     За  этой  процессией  шел  мужчина,  неся на голове мягкое
кресло.

     Первой бросилась к женщине в  пальто  руководитель  группы
взаимопомощи  первого  подъезда Клара Семеновна Завадовская. На
ней был черный рабочий халат, перепачканный землею.

     -- Что такое? Кто разрешил? --  вскричала  она,  обращаясь
одновременно к женщине и толпившимся в щели кооператорам.

     -- Мы  переезжаем.  Пропустите,  -- сухо сказала женщина и
кивнула грузчикам, чтобы те продолжали свое дело.

     -- Не-ет! -- закричала Клара Семеновна,  преграждая  шкафу
дорогу.  -- Вы нам объясните. Игорь Сергеевич! Игорь Сергеевич!
-- завопила  она,  подняв  голову,  и  ее  голос  звонким  эхом
прокатился по ущелью.

     Мужчина  с  креслом  надвинул  его  себе  на голову, точно
кепку, пытаясь скрыться от взглядов.

     Через минуту на место происшествия прибыл Рыскаль. Тут  же
выяснилось, что переезжает квартира <sup>1</sup> 17, с третьего
этажа.   Неужели   дали   новую   площадь?  Так  быстро?  Толпа
заволновалась.

     Вдруг, после электрического апофеоза,  почувствовали  себя
обманутыми.

     -- Я  не  намерена давать вам отчет, -- твердо проговорила
женщина.

     -- Ну что ж. Дело хозяйское.  Пускай  останется  на  вашей
совести, -сказал Рыскаль.

     -- Только не надо о совести! -- воскликнула женщина.

     -- Пропустите их, товарищи, -- сказал Рыскаль.

     Процессия  прошла  сквозь  строй кооператоров, провожаемая
негодующими  взглядами.  На  улице  Залипалова  ждал  мебельный
фургон  трансагентства. Пока грузчики и хозяева совершали рейсы
туда-сюда, вынося  мебель  и  чемоданы,  в  толпе  кооператоров
распространялись слухи. Стало известно, что переезжают Калачевы
-муж  и  жена,  бездетные,  из  двухкомнатной  квартиры. Муж --
директор ателье, а жена работает в РСУ дачного треста.

     -- Ну, все понятно! -- говорили мстительно. -- Этим законы
нипочем!

     Справедливости  ради,  следует   сказать,   что   Калачевы
переезжали  отнюдь не на новую квартиру -- никто им не дал, а к
матери жены, живущей в двух комнатах коммунальной квартиры.  Но
дело  даже  не в этом. Как они смели? Неужели у них не осталось
ничего святого? В то  время,  как  весь  кооператив,  как  один
человек... и т. д.

     Это  происшествие  омрачило  кооператоров,  но  ненадолго.
Сварщики  доложили  о  готовности   резервуаров,   и   четверка
добровольцев  в охотничьих резиновых сапогах с голенищами до...
в общем, с длинными голенищами...  устремилась  вниз  вскрывать
перемычки фановых стояков. На них смотрели как на героев.

     Через  некоторое  время поднявшийся из подвалов неприятный
запах и глухое бульканье возвестили об успехе. Смельчаки  вышли
из  клоак  и  наглухо  завинтили  крышки  резервуаров,  а двери
подвалов прикрыли. После этого мыли сапоги на пустыре струей из
шланга.

     -- Спасибо вам, товарищи! Поздравляю! -- сказал в  мегафон
голос  Рыскаля,  донесшийся  сверху,  из  окна четвертого этажа
второго подъезда.

     Кооператоры поспешили в свои квартиры; вода  уже  била  из
кранов,  освобожденная  водонапорными вентилями, и глухо шумели
бачки унитазов, наполняясь этой бесценной водой.

        Глава 19<BR>ПЕРЕПИСКА С СОАВТОРОМ




     Милостивый государь!

     Чувствуя себя в некотором  роде  ответственным  за  судьбу
нашего   общего   сочинения   и  находясь  в  полном  неведении
относительно оного, я предпринимаю  попытку  связаться  с  Вами
посредством почты.

     Нынешний  Ваш  адрес  я  разыскал  не без труда. Различные
справочники и записные книжки литераторов хранят лишь тот,  что
мне  известен  и без них, а именно: ул. Кооперации, дом 11, кв.
284. Но я, в отличие от литераторов, знаю обстоятельства Вашего
побега и то, что живете Вы нынче совсем в другом месте.  Как-то
так  случилось,  что,  пребывая  вместе с Вами в квартире Ваших
друзей,  оставивших  жилище  на  Ваше  попечение,  и   обсуждая
волнующую  нас  историю  с  потерянным  домом,  я  ни  разу  не
удосужился узнать, где, собственно, мы находимся. И вот,  попав
в  странную  переделку  с литератором Мишусиным, который выкрал
мой роман из Вашей библиотеки, я в течение долгого  времени  не
мог найти способ связаться с Вами.

     Помог,  как  всегда,  случай.  Не  так давно Мишусин купил
журнал, в коем было  напечатано  Ваше  сочинение.  Если  бы  Вы
знали, сударь, сколько желчи и яда было вылито на Вас в беседах
Мишусина  с  собратьями  по  перу! Но я не желаю распространять
сплетни. Короче говоря, я решился написать на адрес  журнала  в
надежде,  что письмо Вам передадут. Вы же можете отвечать мне в
П., где мы с Мишусиным, вероятно, задержимся  до  осени.  Здесь
есть  так  называемый  "Дом  творчества"  (я  уже знаю, что это
такое), а в доме имеется специальная касса с буквами  алфавита,
куда  кладут поступающие письма. Пишите смело на мое имя, здесь
тьма-тьмущая литераторов и среди них есть такие, которые  носят
куда более замысловатые фамилии, чем моя.

     Кроме  того, как я убедился, мои имя и фамилия не вызывают
у большинства литераторов ровно никаких  ассоциаций.  Возможно,
ежели  бы Вы писали Вильяму Шекспиру или же Ф. М. Достоевскому,
некое подозрение зародилось бы в душах Ваших  коллег.  Впрочем,
не уверен.

     Итак,  меня  интересует дальнейший ход нашей истории. Если
Вы продолжаете ее записывать и если  Вас  не  очень  затруднит,
пришлите  мне  копию черновика. Я изнываю от скуки. С Мишусиным
мы не общаемся, несмотря на то, что моя книга у него на  видном
месте  (сначала  она  лежала  у  заднего стекла его автомобиля,
теперь -- на письменном столе). Но клянусь Вам, он лишь однажды
раскрыл ее на восемьдесят седьмой странице, прочитал две  фразы
и больше не открывал. Признаюсь, это меня задело.

     Кстати,  он  тоже  сочиняет  здесь роман по договору. Я не
совсем понимаю, что это такое. Может быть, нечто вроде договора
доктора Фауста? Кроме того, меня интересует следующее: стал  бы
Мишусин  сочинять  роман без договора? Если нет, то его незачем
сочинять  и  по  договору,  если  же  да,  то  зачем   договор?
Достаточно романа.

     Остаюсь и проч. <i>Л. С.</i>

     Милорд, миленький!

     Простите мне такое обращение.

     Как  я  рад,  что Вы объявились! Как я скучал без Вас! Как
трудно мне было рассказывать никому!

     Подлец  Мишусин!  Теперь   я   припоминаю,   что   однажды
рассказывал  ему  о нашей работе. Он попыхивал трубкой, кивал с
видом знатока. Негодяй! Невежда! Теперь он, видно, думает,  что
Ваш  роман,  подобно  талисману,  поможет  ему  в его бездарной
работе. Шиш ему с маслом! Нет, без масла!

     Между тем появилось несколько  глав.  Посылаю  их  не  без
трепета.  Мне  очень не хватало Ваших вопросов и уточнений. Наш
Демилле сейчас далеко, на этих страницах он еще только начинает
путь блудного сына и мужа. Теперь  мне  ничего  не  страшно!  Я
знаю, что Вы по-прежнему мысленно со мною, а потому поспешу ему
вослед, нетерпеливо ожидая Ваших писем.

     У  Мишусина  волосы  стекают  с  лысины на затылок мелкими
жирными волнами. А еще клялся в дружбе, паразит!

     Спешу закончить и отправить письмо. Мой адрес на конверте.

     С искренним почтением <i>Ваш ученик.</i>





     Сударь!

     Я  рад,  что  надежда  не  обманула   меня.   Однако   мне
показалось,  что  Ваше негодование больше вызвано ядом и желчью
Мишусина, чем похищением моего романа. А что было бы,  если  бы
этот литератор хвалил Вас во всеуслышание?

     Теперь   о   главах.   Персонажи  появляются  у  Вас,  как
посетители  нотариальной  конторы.  Они  входят  с   мороза   и
вопрошают:  "Кто последний?". Попав же к нотариусу, выкладывают
паспорт, из коего можно узнать  возраст  и  фамилию,  и  просят
заверить  какую-нибудь  незначительную  справку.  Иной  раз  Вы
забываете сообщить и фамилию. Кто такая эта Наталья, к  которой
ни с того ни с сего умчался ночью Демилле? Насколько я помню, о
ней ранее не упоминалось.

     Впрочем,  давайте по порядку. Меня удивило, что Вы с Вашим
научным образованием ни словом не обмолвились о космогонической
гипотезе Канта -- Лапласа, согласно которой звезды и планеты во
Вселенной  образовались  из  газообразных   туманностей   много
миллиардов  лет  назад.  Собственно, это не столь важно само по
себе, ведь мы с Вами пишем роман, а не трактат, однако в главе,
посвященной  космогонии,  я   хотел   бы   услышать   нечто   о
божественном  происхождении  всего сущего и о Вашем отношении к
этому. Это вопрос вопросов. Во Вселенной  все  связано,  потому
происшествие с Вашим домом нельзя рассматривать изолированно. В
сущности, от этого непоставленного вопроса -- как автор и герой
относятся  к  идее  Бога  -- зависит разрешение проблемы и даже
судьба героя. Демилле, насколько  я  его  понимаю,  --  человек
двойственный.  Он  воспитан  рационально,  тогда как судьба его
состоит из цепочки иррациональностей, и он это чувствует,  хотя
и  не  сознает.  Иначе  что  же  спичечный  дом и его утрата? И
луковка церкви? И влюбленности, за которые он хватался вовсе не
для развлечения и отвлечения от проблем, а неосознанно стремясь
постигнуть Любовь?

     Это равнозначно постижению Бога.

     Последнее событие в жизни Демилле,  то  есть  исчезновение
родного  дома,  неминуемо  поставило  перед  ним  вопрос  более
высокого порядка, чем простые розыски адреса и нахождение,  как
Вы  выражаетесь,  "алгоритма  оптимального  пути".  Вы  об этом
умалчиваете, но это так.

     Я думаю, что он не поднялся к Майе не только  потому,  что
та  ему  не  понравилась,  прыщик  и  так  далее. Он боялся. Он
интуитивно чувствует, что  его  настигло  возмездие,  и  боится
переступить  последнюю  черту.  Я  не  удивлюсь, если он станет
праведником и моралистом, в надежде таким  благообразным  путем
вернуть утраченное. Но это не поможет ему, ибо такой путь ведет
лишь к ханжеству.

     Мишусин  приостановил роман и сочиняет заявку на сценарий.
На пляже ему рассказали историю. Он очень активен и находится в
непрестанном движении. По-моему, Мишусин из тех людей,  которые
страстно  желали  бы  присутствовать  на собственных похоронах,
чтобы услышать все, что там говорится.

     У меня кончается бумага.

     <i>Ваш Л. С.</i>





     Дорогой Учитель!

     Сначала  нотариальная  справка.   Наталья   Горянская   --
однокурсница Евгения Викторовича и подруга со студенческих лет.
Собственно, его ровесница. Она была неудачно замужем, последние
лет  десять  живет  в  коммунальной квартире на улице Радищева,
детей  у  нее  нет.  Отношения  ее  с   Евгением   Викторовичем
складывались   своеобразно.   Вначале,   еще  на  втором  курсе
института, был намек на любовь: совместные занятия в  читальном
зале,  разговоры,  три-четыре  посещения  театра, провожания. И
вдруг сближение приостановилось без внешних причин.  Во  всяком
случае,  ни  Евгений,  ни  Наталья  не  могли потом припомнить,
почему же отношения, развивавшиеся так удачно и обыкновенно, не
стали истинно  близкими.  Сохранились  симпатии,  приятельство.
Потом  на  несколько лет они пропали из поля зрения друг друга,
обзавелись семьями, решали какие-то другие проблемы. Как  вдруг
в  возрасте  тридцати  лет  случайно  встретились  на  банкете,
посвященном защите диссертации  бывшего  однокурсника.  Наталья
тогда  только что развелась и, разменявшись, получила комнату в
коммуналке. Демилле был еще сравнительно примерным мужем,  жили
они с Ириной около трех лет.

     Вслед за этой встречей на банкете, закончившейся уже утром
на улице Радищева, когда не столько занимались любовью, сколько
разговаривали,  вспоминали, удивлялись тому, что не встретились
раньше, как бы проигрывая совместно  неосуществившийся  вариант
жизни,   как  разбирают  шахматную  партию  партнеры  после  ее
завершения -- там ошибся один,  здесь  другой,  а  тут  оба  не
заметили чрезвычайно красивого и богатого продолжения,
-- так вот, вслед за встречей последовал бурный
полугодовой роман, когда оба увлеклись не на шутку, оба мучились:
Наталья укоряла себя, называла даже "дрянью", поскольку со стороны могло
показаться, что она перетягивает Демилле к себе от Ирины. Но со стороны
никто об этом не думал, потому что не знал; Евгений Викторович
страдал меньше, о разводе не помышлял, ибо боялся перемен, и все же
угрызения совести не давали покоя. Мало-помалу все утихло
само собою, и вот по какой причине. Оба почувствовали,
что дружба и общее прошлое -- молодость, студенчество, друзья -- значат
для них больше, нежели близость. Я не скажу, что они вовсе не
получали от нее удовольствия, но это было обычно, как бывало
с другими. Вся же история их и судьба принадлежали только им, никому больше.
Встречи стали реже, акценты их сместились, если можно так выразиться,
отношения стали проще и прочнее. Демилле мог, к примеру, помочь по
хозяйству, что-то смастерить, принять участие в ремонте. Наталья
иногда помогала ему в оформлении проектов, знала обо всех
делах и заботах на службе и дома, короче говоря, выполняла роль
второй жены-подруги. И это удивительно. Если бы Ирина была
женой-любовницей, то все было бы понятно. Там одно, здесь другое.
Но и там, и там было одно. Почти одно. Перед Натальей практически не
существовало обязательств. Мог позвонить, мог и не
позвонить, мог остаться на ночь, мог уехать домой. Она привыкла, не
требовала большего, а Демилле это устраивало.

     В лице Натальи как бы осуществился идеальный вариант жены,
которой  можно  выложить все, включая увлечения. Многие мужчины
об этом мечтают. Так оно и получилось впоследствии,  когда  они
опять  несколько  отдалились друг от друга -- у Демилле родился
сын, а спустя некоторое время последовала полоса влюбленностей,
закончившаяся Жанной.  Наталья  была  в  курсе,  жалела  Ирину,
выговаривала  Демилле,  порою  высмеивала,  сама  же  как бы не
считалась. О ее личной жизни в  промежутках  между  посещениями
Евгений  Викторович и не догадывался. Много раз пытался узнать,
спрашивал с деланной небрежностью: "Кто у тебя сейчас?" или: "У
тебя ведь есть любовник?". Она только усмехалась.

     Одно  время  Демилле,  почувствовав   и   перед   Натальей
некоторую  вину,  совершенно  серьезно пытался выдать ее замуж.
Как-то  раз  приехал  вечером  с  сослуживцем  из   мастерской,
разведенным  инженером-строителем, сводничал, болел за Наталью,
хотел, чтобы та понравилась.  Она,  как  нарочно,  была  вялой,
неинтересной,  как  в  воду опущенной. Потом, когда гость ушел,
сказала: "Женя, больше не надо таких пошлостей. Не бери на себя
больше, чем можешь сделать". -- "Но я же хотел, как  лучше  для
тебя". -- "Я сама знаю, как лучше для меня".

     Много  раз  в  ответ  на заботы Демилле: "Тебе надо замуж"
-отшучивалась: "Я уже была".

     Лишь однажды, уж не помню по какому  поводу,  когда  снова
зашел  разговор об устройстве ее жизни, серьезно призналась: "Я
не могу иметь детей. Поэтому  замуж  не  выйду.  И  кончим  раз
навсегда эти разговоры".

     Но   вот   Жанну  ему  почему-то  не  простила.  О  других
расспрашивала, легко смеялась, поддразнивала, однажды даже дала
ключ от комнаты -Демилле потом сгорал  от  стыда,  когда  хмель
влюбленности прошел и он снова стал появляться чаще, удивляясь,
что привычка к Наталье устойчивей и сильнее, чем то, что совсем
недавно  казалось  ему любовью. И еще удивляясь, что с Натальей
не чувствует никакого  греха,  никакой  вины  перед  Ириной.  С
другими чувствовал остро, особенно с Жанной.

     Ирина никогда ничего о Наталье не знала и не догадывалась,
в отличие от других случаев.

     Так  вот,  возвращаясь  к Жанне, скажу, что, когда Демилле
заикнулся о ней Наталье, та  почему-то  сразу  встретила  ее  в
штыки.  Уже  не  поддразнивала  и  не высмеивала, как раньше, а
холодно  и  почти  презрительно   назвала   "старым   дураком",
раздраженно   морщилась.   Когда   же   однажды  увидела  Жанну
(совершенно  случайно  встретились  в   мороженице   на   улице
Дзержинского,  неподалеку  от  места  работы Демилле), то стала
относиться  совсем  брезгливо.  Демилле  это   почувствовал   и
перестал  приезжать,  да  и бурные отношения с Жанной не давали
времени.

     Звонил примерно  раз  в  месяц,  интересовался  здоровьем.
Наталья   с   презрительным   смешком  говорила,  что  здоровье
замечательное. "А у тебя?"  --  спрашивала  она  с  дьявольским
подтекстом.   Демилле  пытался  обратить  все  в  шутку  --  не
получалось.

     Потом звонки стали реже, поскольку не  приносили  никакого
удовлетворения,  а  лишь усиливали терзания души, которых и без
них хватало. А дальше,  когда  и  Жанна  стала  отдаляться,  не
звонил уже по инерции.

     Вот  и все пока о Наталье Горянской, милорд. Дальнейшее --
в тексте. Если Вас интересует портрет, то  могу  сказать,  хотя
портреты  --  не  моя  специальность,  что  Наталья  кареглаза,
черноволоса,  угловата  -острые  плечи,  прямая  спина,  --   с
маленьким  носом, не очень красива, но умна. Не знаю, относится
ли последнее к портрету. Мне кажется -- относится.

     Работала она последние годы  в  архитектурно-планировочном
управлении,  где  занимались  памятниками  старины,  которых  в
городе предостаточно.

     Жду Ваших писем.

     Покинутый Вами <i>соавтор.</i>





     Милый ученик!

     Вашей справкой о подруге Демилле я вполне удовлетворен.  С
нетерпением буду ждать следующих глав. Должен сказать, что меня
весьма заинтересовали молодые люди, нанявшиеся дворниками. Я бы
хотел  и  о  них  получить  некоторые справки, но это позже, не
отвлекайтесь!

     В ожидании новых глав я, пожалуй, займусь наблюдениями над
Мишусиным. Он снова вернулся  к  роману,  который  пишет,  если
можно так выразиться, жвачным методом. Здесь стоит адская жара,
и  Мишусин  весь  день  проводит на пляже, питаясь разговорами,
слухами  и  сплетнями.  Его  лысина   приобрела   благообразный
бронзовый оттенок. Кстати, у Мишусина лоб Сократа, Вы замечали?
Вечером,  когда  жара  спадает,  Мишусин  запирается  в номере,
раздевается  донага  и  садится  за  пишущую  машинку.  Подобно
корове,  он  отрыгиваег  разговор за разговором, пережевывает и
вставляет в роман. Приходится только удивляться тому искусству,
с каким он соединяет в единую цепь обрывки самых  разнообразных
сообщений и мнений.

     Мой друг, как это бездарно! Если бы Вы видели!

     Притом  он  твердит  всем на пляже, что его роман чересчур
смел, так что, пожалуй, его не  напечатают.  Насколько  я  могу
судить,  вся  смелость  его  романа  заключается  в том, что он
описал  любовную   связь   директора   завода   с   молоденькой
секретаршей  и  вставил  в  роман  постельную сцену между ними,
поразительную по своей нелепости и  полному  отсутствию  вкуса.
Вообще,  как  я заметил, он очень любит заглядывать в прозе "за
вырез платья", каждый  раз  обнаруживая  там  "спелые,  налитые
груди".  На  худой  конец  Мишусин  довольствуется "округлостью
колен". И то,  и  другое  приводит  его  в  экстаз,  а  меня  в
бешенство.

     Жду ответа, как соловей лета. N'est ce pas?

     <i>Ваш Стерн.</i>

        Глава 20<BR>ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛИ




     После   ассенизационного   субботника  общественная  жизнь
кооператива на  Безымянной  круто  набрала  высоту;  как  будто
обозначился  перелом  в  сознании,  появилось, наконец, чувство
локтя  и  сплоченности.  Понятие  "наш  дом"   перестало   быть
адресно-географическим,    сделавшись    вдруг    для    многих
кооператоров  родным,  кровным.  Система  кооператива,   бывшая
раньше  для его членов чисто внешней и даже умозрительной, если
пользоваться   нашей   классификацией,    внезапно    оказалась
внутренней, определяющей мысли и поступки.

     Немалую  роль  здесь  сыграло,  как  ни  странно, название
стенгазеты,   столь   удачно   придуманное   дворником    Сашей
Соболевским.  Еше тогда, на субботнике, кооператоры, группами и
поодиночке забегавшие в штаб, не могли нарадоваться на огромный
рисунок  взлетающего  в  небо   дома   с   членами   Правления,
сгрудившимися на крыше средь телевизионных антенн коллективного
пользования,   с   майором   Рыскалем   в   милицейской  форме,
возвышавшимся над ними, как наседка над цыплятами (и Рыскаль, и
члены Правления были шаржированы вполне дружески). Из окон дома
торчали головы кооператоров, кто-то пытался прыгать с  балкона,
удерживаемый  родственниками,  кто-то  молился;  между  прочим,
летел вниз министерский портфель Зеленцова (и о нем дошли слухи
до  художника)  -короче  говоря,  картина  заражала   весельем.
Оказалось,  что  и  так можно взглянуть на разыгравшуюся драму.
Более же всего радовало слово "воздухоплаватель" -- было в  нем
нечто  иронико-романтическое,  так  что кооператоры сразу взяли
его в обиход, вставляя при случае  в  привычные  словосочетания
"мы,   как   и   все  воздухоплаватели...",  "дорогие  товарищи
воздухоплаватели!",  "ты  записался  в   воздухоплаватели?"   и
прочее, и прочее, отчего легче было переносить невзгоды.

     На   майские   праздники  кооператорам  настоятельно  было
рекомендовано не приглашать в гости друзей и родственников,  да
и  самим  по  возможности в гости не ходить. Слишком свежа была
рана, слишком  нелепые  слухи  циркулировали  в  городе,  чтобы
добавлять  масла  в огонь. Минимум контактов с посторонними! --
таков был девиз Рыскаля. Однако сам  майор  и  члены  Правления
понимали, что указанная рекомендация может омрачить праздник --
слишком   уж  было  похоже  на  интернирование,  как  выразился
Файнштейн.  И  тут  неутомимая  Светозара  Петровна  предложила
блестящий выход. Как вы думаете? Не угадаете ни за что! Концерт
художественной самодеятельности!

     -- А  потом  банкет!  --  весело  отозвалась из кухни жена
Рыскаля Клава, которая фактически  принимала  участие  во  всех
заседаниях  Правления, либо находясь на кухне за тонкой стенкой
из сухой штукатурки и слыша каждую реплику, либо потчуя  членов
Правления чаем с плюшками или домашним печеньем.

     Светозара  Петровна  на  секунду опешила, а потом, задорно
тряхнув седенькой птичьей головкой, воскликнула:

     -- А почему бы и нет, товарищи?!

     И  обвела  членов  Правления  озорным,  как  она  считала,
взглядом.

     В  мгновение  все  оживились,  даже  Серенков,  посыпались
предложения -- где собираться? по скольку  с  носа?  где  найти
таланты?  меню,  спиртное  и  прочее...  Сразу поняли, что идея
Ментихиной и Клавы сулит немалые выгоды для  воздухоплавателей:
еще  более  объединиться, узнать друг друга, замкнуть разговоры
внутри  системы,  да  и  разрядиться  же  наконец  после   всех
треволнений прошедших недель!

     Рыскаль  крепко  задумался,  подперев подбородок маленьким
твердым кулаком. Правление притихло, глядя на главного. Наконец
Игорь Сергеевич вздохнул, пригладил "воронье  крыло"  и  кивнул
коротко:

     -- Согласен!

     Чисто  по-человечески  он понимал затею, она ему нравилась
-конечно, без излишеств, -- но как объяснить  начальству,  если
спросят?  Хороша  картинка -- назначенный Управлением комендант
дома  возглавляет  коллективную  пьянку  (майор   хорошо   знал
термины,  бытующие  в официальных документах, если надо ударить
побольнее: не банкет, не междусобойчик даже, а пьянка). Пустить
же на самотек... нет, еще хуже! Принял решение, когда подумал о
пресечении  слухов.  Нашлось  слово  для   официальных   бумаг:
пресечение.  Это соответствовало утвержденному плану и кампании
по неразглашению, это выглядело солидно и научно.

     И вот  буквально  за  неделю,  отделявшую  ассенизационный
субботник  от  Первомая,  все  было организовано в лучшем виде.
Снова сняли актовый зал школы  для  концерта  и  зал  плавучего
ресторана  "Парус"  у  Тучкова  моста  --  для банкета. Концерт
режиссировали   Светозара   Петровна   и   Светозар   Петрович,
организация   банкета   пала  на  Клару  Семеновну  Завадовскую
(Рыскаль сообщил ей по секрету,  что  на  праздники  собираются
отпустить на побывку Валентина Борисовича, все еще проходившего
научное  обследование  у  Коломийцева,  поэтому Клара старалась
вовсю),  прочие  помогали  как  могли  -агитировали,   собирали
деньги, мастерили реквизит.

     Неделю  жили  одной  семьей. Не все, конечно, -- нашлись и
глухие затворники,  скептики,  брюзги...  но  таких  было  явно
меньшинство.

     Вечером накануне Первомая Правление собралось вновь, чтобы
утвердить  программу  и порядок мероприятий. Первой докладывала
Клара Семеновна.  Ее  вопрос  был  ясный:  в  банкете  пожелало
участвовать   двести   восемнадцать   человек,  что  составляло
большинство взрослого населения дома (разумеется, в их число не
входили дети  и  старики,  откололась  также  часть  молодежи).
Собирали  по  десятке  с носа -- меньше ни в одном ресторане не
берут -- однако Кларе Семеновне удалось бог весть  каким  путем
уломать  метрдотеля  ресторана  "Парус" скалькулировать меню из
расчета  восемь  пятьдесят  на  человека,  так  что  в  излишке
осталось   более   трехсот  рублей,  которые  Клара  предложила
употребить на водку "с собой".

     -- На триста рублей водки?! Кларочка! -- ахнула  Светозара
Петровна.

     -- А  что  вы  хотите,  Светозара  Петровна? Знаете, какие
наценки? Я заказала по сто грамм на  человека,  меньше  они  не
соглашались. Но сто грамм -- это же курам на смех!

     -- Сто   граммов!  Това-арищи...  Меня  лично  это  убьет,
-заявила Ментихина.

     -- Светик, голубушка, успокойся...  --  попытался  встрять
Светозар Петрович.

     -- Вас  убьет,  вы  и не пейте. А мне сто грамм, как слону
дробина, -сказала Клара.

     Тут Клара Семеновна, безусловно,  была  права,  достаточно
было взглянуть на ее могучую фигуру.

     Рыскаль поспешил уйти от щекотливой темы.

     -- Пускай  Клара Семеновна делает, как знает, -- предложил
он. -- Но чтобы в меру, вы понимаете?

     Завадовская дол